РУССКАЯ БИБЛИОТЕКА

 

 

ИВ. ШМЕЛЕВЪ

 

 

БОГОМОЛЬЕ

 

Бѣлградъ

священной памяти короля югославiи

 

АЛЕКСАНДРА   I

 

СВОЙ ТРУДЪ БЛАГОГОВѢЙНО

ПОСВЯЩАЕТЪ АВТОРЪ

 

 

 

ПОСМЕРТНЫЙ ЗЕМНОЙ ПОКЛОНЪ

ВЕЛИКОМУ И ДОБЛЕСТНОМУ

РУССКАЯ БИБЛИОТЕКА

 

 

ИВ. ШМЕЛЕВЪ

 

 

БОГОМОЛЬЕ

 

О, вы, напоминающiе о Господѣ, -

Не умолкайте!”

Пр. Исаiи, гл. 62, ст. 6.

 

Бѣлградъ

 

Всѣ права сохрнены.

Tous droits réservés.

Alle Rechte vorbehalten.

Copyright by the author.

ЦАРСКIЙ ЗОЛОТОЙ

 

Петровки, самый разгаръ работъ, - и отецъ цѣлый день на стройкахъ. Прикащикъ Василь-Василичъ и не ночуетъ дома, а все въ артеляхъ. Горкинъ свое уже отслужилъ, - “на покоѣ”, - и его тревожатъ только въ особыхъ случаяхъ, когда требуется свой глазъ. Работы у насъ большiя, съ  какой-то “неустойкой”: не кончишь къ сроку – можно и прогорѣть. Спрашиваю у Горкина – “это что же такое – прогорѣть?”

-   А вотъ, скинутъ послѣднюю рубаху, - вотъ те и прогорѣлъ! Какъ прогораютъ-то… очень просто.

А съ народомъ совсѣмъ бѣда: къ покосу бѣгутъ домой, въ деревню, и самыя-то золотыя руки. Отецъ страшно озабоченъ, спѣшитъ-спѣшитъ, лѣтнiй его пиджакъ весь мокрый, пошли жары, “Кавказка” всѣ ноги отмотала по постройкамъ, съ утра до вечера не разсѣдлана. Слышишь – отецъ кричитъ:

- Полуторное плати, только попридержи народъ! Вотъ бѣдовый народишка… рядились, черти, - обѣщались не уходить къ покосу, а у насъ неустойки тысячныя… Да не въ деньгахъ дѣло, а себя уронимъ. Вбей ты имъ, дуракамъ, въ башку… втрое, вѣдь, у меня получатъ, чѣмъ со своихъ покосовъ!..

- Вбивалъ-съ, всю глотку оборвалъ съ ими… - разводитъ безпомощно руками Василь-Василичъ, замѣтно похудѣвшiй, - ничего съ ними не подѣлаешь, со споконъ-вѣку такъ. И сами понимаютъ, а… гулянки имъ будто, травкой побаловаться. Какъ къ покосу – ужъ тутъ никакими калачами не удержать, бѣгутъ. Воротятся – приналягутъ, а покуда сбродныхъ попринаймемъ. Какъ можно-съ, къ сроку должны поспѣть, будь-покойны-съ, ужъ догляжу.

То же говоритъ и Горкинъ, - а онъ все знаетъ: покосъ – дѣло душевное, нельзя иначе, со споконъ-вѣку такъ; на травкѣпоотдохнуть -  нагонятъ.

Раннимъ утромъ, солнце чуть надъ сараями, а у крыльца уже шарабанъ. Отецъ сбѣгаетъ по лѣстницѣ, жуя на ходу калачикъ, прыгаетъ на подножку, а тутъ и Горкинъ, чего-то ему надо.

- Что тебѣ еще?.. – спрашиваетъ отецъ тревожно, раздраженно, - какой еще незаладъ?

- Да все, слава Богу, ничего. А вотъ, хочу вотъ къ Сергiю Преподобному сходить-помолиться, по обѣщанiю[1]… взадъ-назадъ.

Отецъ бьетъ вожжей “Чалаго” и дергаетъ на себя. “Чалый” взбрыкиваетъ и крѣпко сѣчетъ по камню.

- Ты еще… съ пустяками! Такъ-вотъ тебѣ въ самую горячку и приспичило? помрешь  - до Успенья погодишь?..

Отецъ замахивается вожжей - вотъ-вотъ укатитъ.

-Это не пустяки, къ Преподобному сходить-помолиться… - говорить Горкинъ съ укоризной, выпрастывая запутавшiйся въ вожжѣхвостъ “Чалому”. - Теплую бы пору захватить. А съ Успенья ночи холодныя пойдутъ, дожжи… ужъ нескладно итить-то будетъ. Сколько вотъ годовъ все сбираюсь…

- А я тебя держу? Поѣзжай по машинѣ, въ два дня управишься. Самъ понимаешь, время горячее, самые дѣла, а… какъ я тутъ безъ тебя? Да еще, не дай Богъ, Косой запьянствуетъ?..

-Господь милостивъ, не запьянствуетъ… онъ къ зимѣ больше прошибается. А всѣхъ дѣловъ, Сергѣй Иванычъ, не передѣлаешь. И годы мои такiе, и…

- А, помирать собрался?

- Помирать не помирать, это ужъ Божья воля[2], а … какъ говорится, - дѣловъ-то пуды, а она - туды!

- Какъ? кто?… куды – туды?.. - спрашиваетъ съ раздраженiемъ отецъ, замахиваясь вожжей.

- Извѣстно - кто. Она ждать не станетъ. - дѣла ли, не дѣла ли, - а все покончить.

Отецъ смотритъ не Гокина, на распахнутыя ворота, которыя придерживаетъ дворникъ, прикусываетъ усы.

- Чу-дакъ…- говоритъ онъ негромко, будто на “Чалаго”, машетъ рукой чему-то и выѣзжаетъ шагомъ на улицу.

Горкинъ идетъ разстроенный, кричитъ на меня всердцахъ - “тебѣ говорю, отстань ты отъ меня, ради Христа!” Но я не могу отстать. Онъ идетъ подъ навѣсъ, гдѣ работаютъ столяры, отшвыриваетъ ногой стружки и чурбачки и опять кричитъ на меня - “ну, чего ты присталъ?..” Кричитъ на столяровъ чего-то, и уходитъ къ себѣ въ каморку. Я бѣгу въ тупичокъ къ забору, гдѣ у него окошко, сажусь снаружи на облицовку и спрашиваю все то же: возьметъ ли меня съ собой. Онъ разбирается въ сундучкѣ, подъ крышкой котораго наклеена картинка - “Троице-Сергiева Лавра”, лопнувшая по щелкамъ и полинявшая. Разбирается и ворчитъ:

- Нѣ-этъ, меня не удержите… къ Серги-Троицѣ я уйду, къ Преподобному… уйду. Все я да я… и безъ меня управитесь. И Ондрюшка меня заступитъ, и Степанъ справится… по филёнкамъ-то приглядѣть, велико дѣло! А по подрядамъ сновать - прошла моя пора. Косой не запьянствуетъ, нечего бояться… коли далъ мнѣ слово-зарокъ – изъ уваженiя соблюдетъ. Какъ разъ самая пора, теплынь, народу теперь по всѣмъ дорогамъ… Нѣ-этъ, меня не удержите.

- А меня-то… обѣщался ты, а?.. - спрашиваю я его, и чувствую горько-горько, что меня-то ужъ ни за что не пустятъ. - А меня то, пустятъ меня съ тобой, а?..

Онъ даже не глядитъ на меня, все разбирается.

-Пу-стятъ тебя, не пустятъ…- это не мое дѣло, а я все равно уйду. Нѣ-этъ, не удержите… всѣхъ, братъ, дѣловъ не передѣлаешь, нѣ-этъ… имъ и конца не будетъ. Пять годовъ, какъ Мартына схоронили, все собираюсь, собираюсь… Царица Небесная какъ меня сохранила, - показываетъ Горкинъ на темную иконку, которую я знаю, - я къ Иверской сорокъ разъ сходить пообѣщался, и то не доходилъ, осьмнадцать ходовъ за мной. И Преподобному тогда пообѣщался. Меня тогда и Мартынъ просилъ-помиралъ, на Пасхѣ какъ разъ пять годовъ вышло вотъ: “помолись за меня, Миша… сходи къ Преподобному”. Самъ такъ и не собрался, померъ. А тоже обещался, за грѣхъ…

-А за какой грѣхъ, скажи… - упрашиваю я Горкина, но онъ не слушаетъ.

Онъ вынимаетъ изъ сундучка рубаху, полотенце, холщевыя портянки, большой привязной мѣшокъ, заплечный.

-Это вотъ возьму, и это возьму… двѣ смѣнки, да… И еще рубаху, расхожую, и причащальную возьму, а ту на дорогу, про запасъ. А тутъ, значитъ, у меня сухарики… - пошумливаетъ онъ мѣшочкомъ, какъ сахаркомъ, - съ чайкомъ попить-пососать, дорога-то дальняя. Тутъ, стало быть, у меня чай-сахаръ… - суетъ онъ въ мѣшокъ коробку изъ-подъ икры, съ выдавленной на крышкѣ рыбкой, - а лимончикъ ужъ на ходу прихвачу, да… но-жичекъ, поминанье… - суетъ онъ книжечку съ вытесненнымъ на ней золотымъ крестикомъ, которую я тоже знаю, съ раскрашенными картинками, какъ исходитъ душа изъ тѣла, и какъ она ходитъ по мытарствамъ, а за ней свѣтлый ангелъ, а внизу, въ красныхъ языкахъ пламени, зеленые нечистые духи съ вилами, - а это вотъ за кого просвирки вынуть, лестрикъ… все по череду надо. А это Санѣ Юрцову вареньица баночку снесу, въ квасной послушанiе теперь несетъ, у Преподобнаго, въ монахи готовится… отъ Москвы, скажу, поклончикъ-гостинчикъ. Бараночекъ возьму на дорожку…

У меня душа разрывается, а онъ говоритъ и говоритъ, и все укладываетъ въ мѣшокъ. Что бы ему сказать такое..?

- Горкинъ… а какъ тебя Царица Небесная сохранила, скажи?.. - спрашиваю я сквозь слезы, хотя все знаю.

Онъ поднимаетъ голову и говоритъ нестрого:

- Хлюпаешь-то чего? Ну, сохранила… я тебѣ не разъ сказывалъ. На вотъ, утрись полотенчикомъ… дешевыя у тебя слезы. Ну, ломали мы домъ на Прѣснѣ… ну, нашелъ я на чердакѣ старую иконку, ту вонъ… Ну, сошелъ я съ чердака, стою на второмъ ярусу… -дай, думаю, пооботру-погляжу, какая Царица Небесная, лика-то не видать. Только покрестился, локоткомъ потереть хотѣлъ…- ка-акъ загремитъ все… ни-чего ужъ не помню, взвило меня въ пыль!.. Очнулся въ самомъ низу, въ бревнахъ, въ доскахъ, все покорежено… а надъ самой надъ головой у меня - здоровенная балка застряла! Въ плюшку бы меня, рпямо..! - вотъ какая. А робята наши, значитъ, кличутъ меня, слышу: “Панкратычъ, живъ ли?” А на рукѣ у меня - Царица Небесная! Какъ держалъ, такъ и… чисто на крылахъ опустило. И не оцарапало нигдѣ, ни царапинки, ни синячка… вотъ ты чего подумай! А это стѣну неладно покачнули, - балки изъ гнѣздъ-то и вышли, концы-то у нихъ сгнили… какъ ухнутъ, такъ все и проломили, накаты всѣ. Два яруса летѣлъ, съ хламомъ… вотъ ты чего подумай!

Эту иконку - я знаю - Горкинъ хочетъ положить съ собой въ гробъ, - душѣ чтобы во спасенiе. И все я знаю въ его каморкѣ: и картинку “Страшнаго Суда” не стѣнкѣ, съ гееной огненной, и “Хожденiя по мытарствамъ преподобной Ѳеодоры”, и найденный гдѣ-то на работахъ, на сгнившемъ гробѣ, мѣдный, литой, очень старинный крестъ съ Адамовой Главой, страшной… и пасочницу Мартына-плотника, вырѣзанную однимъ топорикомъ. Надъ деревянной кроватью, съ подпалинами отъ свѣчки, какъ жгли клоповъ, стоятъ на полочкѣ, къ образамъ, совсѣмъ уже сѣрыя отъ пыли, просвирки изъ Iерусалима-Града и съ Аѳона, принесенныя ему добрыми людьми, и пузыречки съ напѣтымъ маслицемъ, съ вылитыми на нихъ угодничками. Недавно Горкинъ мнѣ мазалъ зубъ, и стало гораздо легче.

- А ты мнѣ про Мартына все обѣщался… топорикъ-то у тебя виситъ вонъ! Съ нимъ какое чудо было, а? скажи-и, Го-ркинъ..!

Горкинъ уже не строгiй. Онъ откладываетъ мѣшокъ, садится ко мнѣ на подоконникъ и жесткимъ пальцемъ смазываетъ мои слезинки.

- Ну, чего ты разстроился, а? что ухожу-то… На доброе дѣло ухожу, никакъ нельзя. Выростешь - поймешь. Самое душевное это дѣло, на богомолье сходить. И за Мартына помолюсь, и за тебя, милокъ, просвирку выну, на свѣчку подамъ, хорошiй бы ты былъ, здоровье бы те Господь далъ. Ну, куда тебѣ со мной тягаться, дорога дальняя, тебѣ не дойти… по машинѣ вотъ можно, съ папашенькой соберешься. Какъ-такъ, я тебѣ обѣщался… я тебѣ не обѣщался. Ну, пошутилъ, можетъ…

- Обѣщался ты, обѣщался… тебя Богъ накажетъ! вотъ посмотри, тебя Богъ накажетъ!.. - кричу я ему и плачу, и даже грожу пальцемъ.

Онъ смѣется, прихватываетъ меня за плечи, хочетъ защекотать.

- Ну, что ты какой настойный, самондравный! Ну, ладно, шумѣть-то рано. Можетъ, такъ Господь повернетъ, что и покатимъ съ тобой по дорожкѣ по столбовой… а что ты думаешь! Папашенька добрый, я его вотъ какъ знаю. Да ты погоди, послушай: разскажу тебѣ про нашего Мартына. Всего не разскажешь… а вотъ слушай. Чего самъ онъ мнѣ сказывалъ, а потомъ на моихъ глазахъ все было. И все сущая правда.

 

_____

 

- Повелъ его отецъ въ Москву на работу…- поокиваетъ Горкинъ мягко, какъ    всѣ наши плотники, володимерцы и костромичи, и это мнѣ очень нравится, ласково такъ выходитъ, - плотники они были, какъ я вотъ, съ нашей стороны. Всѣмъ намъ одна дорожка, на Сергiевъ Посадъ. Къ Преподобному зашли… чугунки тогда и помину не было. Ну, зашли, все честь-честью… помолились-приложились, недѣльку Преподобному пороботали топорикомъ, на монастырь, да… пошли къ Черниговской, неподалечку, старецъ тамъ проживалъ - спасался. Нонче отецъ Варнава тамъ народъ утѣшаетъ - басловляетъ, а то до него былъ, тоже хорошiй такой, прозорливецъ. Вотъ тотъ старецъ благословилъ ихъ на хорошую работку, и говоритъ пареньку, Мартыну-то:

- “Будетъ тебѣ таланъ отъ Бога, только не проступись!”

Значитъ - правильно живи, смотри. И еще ему такъ сказалъ:

- “Ко мнѣ-то побывай когда”.

Работали они хорошо, удачливо, таланъ у Мартына великой сталъ, такой глазъ вѣрный, рука надежная… лучшаго плотника и не видалъ я. И по столярному хорошо умѣлъ. Ну, понятно, и по филёнкамъ чистяга былъ, лучше меня, пожалуй. Да ужъ я те говорю -лучше меня, значитъ - лучше, ты меня не перебивай. Ну, отецъ у него померъ давно, онъ одинъ и сталъ въ людяхъ, сирота. Къ намъ-то, къ дѣдушкѣ твоему покойному Ивану Иванычу, царство небесное, онъ много послѣ присталъ-порядился, а все по разнымъ ходилъ - не уживался. Ну, вотъ слушай. Таланъ ему былъ отъ Бога… а онъ, темный-то… понимаешь, кто? - свое ему, значитъ, приложилъ: выучился Мартынъ пьянствовать. Ну, его со всѣхъ мѣстовъ и гоняли. Ну, пришелъ къ намъ роботать, я его маленько поудержалъ, поразговорилъ душевно, - ровесники мы съ нимъ были. Разговорились мы съ нимъ, про старца онъ мнѣ и помянулъ. Велѣлъ я ему къ старцу тому побывать. А онъ и думать забылъ, сколько годовъ прошло. Ну, побывалъ онъ, анъ - старецъ-то тотъ и померъ ужъ, годовъ десять ужъ. Онъ и разстроился, Мартынъ-то, что не побывалъ-то, наказу его-то не послушалъ… совѣстью и разстроился. И съ того дѣла, къ другому старцу и не пошелъ, а, прямо тебѣ сказать, въ ка-бакъ пошелъ! И пришелъ онъ къ намъ назадъ въ одной рваной рубашкѣ, стыдъ глядѣть… босой, топорикъ только при немъ. Онъ безъ того топорика не могъ быть. Топорикъ тотъ отъ старца благословёнъ… вонъ онъ, самый, виситъ-то у меня, память это отъ него мнѣ, отказанъ. Ужъ какъ онъ его не пропилъ, какъ его не отняли у него, - не скажу. При дѣдушкѣ твоемъ было. Хотѣлъ Иванъ Иванычъ его не принимать, а прабабушка твоя Устинья вышла съ лѣстовкой… молилась она все, правильная была по вѣрѣ… и говоритъ:

- “Возьми, Ваня, грѣшника, прiюти… его Господь къ намъ послалъ”.

Ну, взялъ. А она Мартына лѣстовкой поучила для виду, будто за наказанiе. Онъ три года и въ ротъ не бралъ. Что получитъ - къ ней принесетъ, за образа клала. Много накопилъ. Подошло ему опять пить, она ему денегъ не даетъ. Какъ разживется - все и пропьетъ. Стало его бѣсовать, мы его запирали. А то убить могъ. Топоръ держитъ, не подступись. Боялся, - топоръ у него покрадутъ, таланъ его пропадетъ. Разъ въ три года у него болѣзнь такая нападала. Запремъ его - онъ зубами скрипитъ, будту щепу деретъ, страшно глядѣть. Силищи былъ невиданной… ба лки одинъ носилъ, росту - саженный былъ. Боимся - ну, съ топоромъ убѣгетъ! А бабушка Устинья войдетъ къ нему, погрозится лѣстовкой, скажетъ - “Мартынушка, отдай топорикъ, я его схороню!” - онъ ей покорно въ руки, вотъ какъ.

Накопилъ денегъ, домъ хорошiй въ деревнѣ себѣ построилъ, сестра у него жила съ племянниками. А самъ вдовый былъ, бездѣтный. Ну, жилъ и жилъ, съ перемогами. Тройное получалъ! А теперь слушай, про его, будто грѣхъ…

Годовъ шесть тому было. Роботали мы по Храму Христа Спасителя, отъ большихъ подрядчиковъ. Каменный онъ весь, а и нашей работки тамъ много было… помосты тамъ, лѣса ставили, переводы-подводы, то-се… обшивочки, и подъ кумполомъ много было, всякого подмостья. Прiѣхалъ государь поглядѣть, спорныя были передѣлки. Въ семьдесятъ въ третьемъ, что ли, годѣ, въ августѣ-мѣсяцѣ, тёпло еще было. Ну, всѣ подрядчики, по такому случаю, артели выставили, показаться государю, Царю Освободителю, Лександрѣ Николаичу нашему. Прiодѣли робятъ въ чистое во все. И мы съ другими, большая наша была артель, видный такой народъ… худого не скажу, всегда хорошiе у насъ харчи были, каши не поѣдали - отваливались. Вотъ государь посмотрѣлъ всю отдѣлку, доволенъ оствлся. Выходитъ съ провожатыми, со всѣми генералами и князьями. И нашъ, стало быть, Владимиръ Ондреичъ, князь Долгоруковъ съ ними, генералъ-губернаторъ. Очень его государь жаловалъ. И нашъ еще Лександра Лександрычъ Козловъ, самый оберъ-польцимейстеръ, бравый такой, дли-нные усы, хвостами, хорошiй человѣкъ, зря никого не обижалъ. Ну, которые начальство при постройкѣ, показываютъ робятъ, робочiй народъ. Государь поздоровался, покивалъ, да… сiянiе отъ него такое, всякiя медали…

- “Спасибо, - говоритъ, - молодцы”.

Ну, ура покричали, хорошо. Къ намъ подходитъ. А Мартынъ первый съ краю стоялъ, высокой, въ розовой рубахѣ новой, борода сѣдая, по сѣхъ поръ, хорошiй такой ликомъ, благочестивый. Государь и прiостановился, пондравился ему, стало быть, нашъ Мартынъ. Хорошъ, говоритъ, старикъ… самый русской! А Козловъ-то князю Долгорукову и доложи:

- ”Можетъ государю его величеству глазъ свой доказать, чего ни у кого нѣтъ”.

А онъ, стало быть, про Мартына зналъ. Роботали мы въ домѣ генералъ-губернатора, на Тверской, противъ каланчи, и Мартынъ князю-то секретъ свой и доказалъ. А по тому секрету звали Мартына такъ: “Мартынъ, покажи аршинъ!” А вотъ, слушай. Вотъ князь и скажи государю, что такъ, молъ, и такъ, можетъ удивить. Папашенька перепугался за Мартына, и всѣ-то мы забоялись - а ну, проштрафится! А ужъ слухъ про него государю донесенъ, не шутки шутить. Вызываютъ, стало быть, Мартына. Государь ему и говоритъ, ничего, ласково:

- “Покажи намъ свой секретъ”.

- “Могу, - говоритъ, - ваше царское величество…” - Мартынъ-то, - “дозвольте мнѣ реечку”.

И не боится. Ну, дали ему реечку.

- “Извольте провѣрить, - говоритъ, - никакихъ помѣтъ нѣту”.

Генералы провѣрили - нѣтъ помѣтъ. Ну, положилъ онъ реечку ту, гладенькую, въ полвершочка шириной, на доски, топорикъ свой взялъ… Всѣ его обступили, и Государь надъ нимъ всталъ… Мартынъ и говоритъ:

- “Только бы мнѣ никто не помѣшалъ, подъ-руку не смотрѣлъ… рука бы не заробѣла”.

Велѣлъ государь маленько пораздаться, не насѣдать. Перекрестился Мартынъ, на руки поплевалъ, на реечку приглядѣлся, не дотронулся, ни-ни,… а только такъ вотъ надъ ней, пядью помоталъ-помоталъ, привѣсился… - р-разъ, топорикомъ! - мѣту и положилъ, отсѣкъ.

- “Извольте, - говоритъ, - смѣрить, ваше величество”.

Смѣрили аршинчикомъ клейменымъ, - какъ влитой! Государь даже плечиками вскинулъ. Погодите, - говоритъ, Мартын-то нашъ. Провелъ опять пядью надъ обрѣзкомъ, - разъ, разъ, разъ! - четыре четверти проложилъ-помѣтилъ. Смѣрили - ни на волосокъ прошибки! И вершочки, говоритъ, могу. И проложилъ. Могу, говоритъ, и до восьмушекъ. Государь взялъ аршинчикъ его, подержалъ время…

- “Отнесите - говоритъ - ко мнѣ въ покои сiю диковинку и запишите въ царскую мою книгу безпремѣнно!”

Похвалилъ Мартына и далъ ему изъ кармана въ брюкахъ со-бственный золотой! Мартынъ тутъ его и поцѣловалъ, золотой тотъ. Ну, тутъ ему наклали князья и генералы, кто цѣлковый, кто трешку, кто четвертакъ… - попировали мы. А Мартынъ золотой тотъ царской подъ икону положилъ, на-вѣки.

Ну, хорошо.  Годъ не пилъ. И опять на него нашло. Ну, мы отъ него все поотобрали, а его заперли. Ночью онъ таки-сбѣгъ. Съ мѣсяцъ пропадалъ - пришелъ. Полѣзъ я подъ его образа глядѣть, - зодотого-то царскаго и нѣтъ, пропилъ! Стали мы его корить:

- “Царскую милость пропилъ!”

Онъ божится: не можетъ того быть! Не помнитъ: пьяный, понятно, былъ. Пропилъ и пропилъ. Съ того сроку онъ пить и кончилъ. Станемъ его дражнить:

- “Царской золотой пропилъ, доказалъ свой аршинъ!”

Онъ, прямо, побѣлѣетъ, какъ не въ себѣ.

- “Креста не могу пропить, такъ и противъ царскаго дару не проступлюсь!”

По-мнилъ, чего ему старецъ наказывалъ - не проступись! А вышло-то - проступился, будто. Ему не вѣрятъ, а онъ на своемъ стоитъ. Грѣхъ такой! Ладно. Долго все тебѣ сказывать, другой разъ много разскажу. И вотъ, простудился онъ на ердани, закупался съ нѣмцемъ съ однимъ, - я потомъ тебѣ разскажу*). Три мѣсяца болѣлъ. На Великую Суботу мнѣ и шепчетъ:

- “Помру, Миша… старецъ-то тотъ ужъ позвалъ меня… - “что-жъ, говоритъ, Мартынушка, не побываешь?” - во снѣ ему, стало быть, привидѣлся. - “Дай-ка ты мнѣ царской золотой… - говоритъ - онъ у меня сохронёнъ… а гдѣ - не могу сказать, затменiе во мнѣ, а онъ цѣлъ. Поищи ты, ради Христа, хочу поглядѣть, порадоваться-вспомянуть”. - И слова ужъ путаетъ, затменiе на немъ. - “Я, говоритъ, отъ себя въ душу сохранилъ тогда… не можетъ того быть, цѣлъ невредимо”.

Это къ тому онъ, - не пропилъ, стало быть. Сказалъ я папашенькѣ, а онъ пошелъ къ себѣ и выноситъ мнѣ золотой. Велѣлъ Мартыну дать, будто нашли его, не тревожился чтобы ужъ для смерти. Далъ я ему и говорю:

- “Вѣрно сказывалъ, сыскался твой золотой”.

Такъ онъ какъ же возрадовался, - заплакалъ! Поцѣловалъ золотой и въ рукѣ зажалъ. Соборовали его, а онъ и не разжимаетъ руку-то, кулакомъ, вотъ такъ вотъ съ нимъ и крестился, съ золотымъ-то, рукой его ужъ я самъ водилъ. На третiй день Пасхи померъ хорошо, честь-честью. Вспомнили про золотой, стали отымать, а не разожмешь, ни-какъ! Ужъ долотомъ развернули, пальцы-то. А онъ, прямо, скипѣлся… влипъ въ самую долонь, въ середку, какъ въ воскъ, закраишковъ ужъ не видно. Выковырили мы, подня-ли… а въ рукѣ-то у него, на самой долони - о-релъ! Такъ и врѣзанъ, синiй, отчетливый… царская самая печать. Такъ и не ростаялъ, не разошелся, будто печать приложёна, природная. Такъ мы его и похоронили, орленаго. А золотой тотъ папашенька на сорокоустъ подать приказалъ, на поминъ души. Хорошо… Что жъ ты думаешь..! Черезъ годъ случилось: стали мы полы въ спальняхъ перестилать, - и что жъ ты думаешь..! Подъ его изголовьемъ, гдѣ у него образокъ стоялъ… доски-то какъ подня-ли… - на накатѣ на черномъ… тотъ самый золотой лежитъ-свѣтитъ!.. а!?.. Самый  тотъ, царской, новенькой-разновенькой! Всѣ сразу и признали. То ли онъ его обронилъ, какъ съ-подъ иконы-то ташилъ пропивать, себя не помнилъ… то ли и вправду отъ себя спряталъ, въ щель на накатъ спустилъ… - “въ душу-то отъ себя схоронилъ”, сказывалъ мнѣ тогда, помиралъ… Тутъ ужъ онъ передъ всѣми и оправдался: не проступился, молъ! И всѣ такъ мы обрадовались, панихиду съ пѣвчими по немъ служили… хорошо было, весело такъ, “Христосъ Воскресе” пѣли, какъ разъ на Ѳоминой вышло-то. Подали тотъ золотой папашенькѣ… подержалъ-подержалъ… -

- “Отдать - говоритъ - его на церкву, на сорокоустъ! пускай - говоритъ - по народу ходить, а не лежитъ занапрасно… это -говоритъ - золотой счастливый, непропащiй!”

Такъ мнѣ его желалось обмѣнить, для памяти! Да подумалъ - пущай его по народу ходитъ, вѣрно… зарочный онъ, не простой. И отдали. Такъ-вотъ теперь и ходитъ по народу, нечуемо. Ну, какъ же его узнàешь… нельзя узнать. Вотъ те и разсказалъ. Вотъ, значитъ, и пойду къ Преподобному, зарокъ исполню, Мартына помяну… Ну, вотъ… и опять захлюпалъ! А ты постой, чего я тебѣ скажу-то…

Я неутѣшно плачу. Жалко мнѣ и Мартына, что онъ померъ… такъ жалко! И что того золотого не узнàю, и что Горкинъ одинъ уходитъ…

 

___________

 

Прiѣзжаетъ отецъ, - что-то сегодня рано, - кричитъ весело на дворѣ: “Горкинъ-старина!” Горкинъ бѣжитъ проворно, и они долго прохаживаются по двору. Отецъ веселый, похлопываетъ Горкина по спинѣ, свиститъ и щелкаетъ. Что-нибудь радостное случилось? И Горкинъ повеселѣлъ, что-то все головой мотаетъ, трясетъ бородкой, и лицо ясное, довольное. Отецъ кричитъ со двора на кухню:

- Все къ ботвиньѣ, да поживѣй! тамъ у меня въ кулечкѣ, разберите!..

И обѣдъ сегодня особенный. Только сѣли, отецъ закричалъ въ окошко:

- Горка-старина, иди съ нами ботвинью ѣсть! Ну-ну, мало что ты обѣдалъ, а ботвинья съ бѣлорыбицей не каждый день… не церемонься!

Да, обѣдъ сегодня особенный: сидитъ и Горкинъ, пиджачокъ надѣлъ свѣжiй, и голову намаслилъ. И для него удивительно, почему это его позвали: такъ бываетъ только въ большiе праздники. Онъ спрашиваетъ отца, конфузливо потягивая бородку:

- Это на знакъ чего же… парадъ-то мнѣ?

- А вотъ, понравился ты мнѣ! - весело говоритъ отецъ.

- Я ужъ давно пондравился… - смѣется Горкинъ, - а хозяинъ велитъ - отказываться грѣхъ.

- Ну, вотъ и ѣшь бѣлорыбицу.

Отецъ необыкновенно веселъ. Можетъ быть потому, что сегодня, впервые за сколько лѣтъ, распустился бѣлый, душистый такой, цвѣточекъ на апельсиновомъ деревцѣ, его любимомъ?

Я такъ обрадовался, когда передъ обѣдомъ отецъ кликнулъ меня изъ залы, схватилъ подъ мышки, поднесъ къ цвѣточку и говоритъ - “ну, нюхай, ню-ня!”

И столъ веселый. Отецъ самъ всегда дѣлаетъ ботвинью. Вокругъ фаянсовой, бѣлой, съ голубыми закраинками, миски стоятъ терелочки, и на нихъ все веселое: зеленая горка мелко нарезаннаго луку, темно-зеленая горка душистаго укропу, золотенькая горка  толченой апельсиновой цедры, бѣлая горка струганнаго хрѣна, буро-зеленая – съ ботвиньей, стопочка тоненькихъ кружочковъ, съ зернышками, - свѣжiе огурцы, мисочка льду хрустальнаго, глыба бѣлуги, въ крупкахъ, выпирающая горбомъ въ разводахъ, лоскуты нѣжной бѣлорыбицы, сочной и розовато-блѣдной, пленочки золотистаго балычка съ краснинкой. Все это пахнетъ по-своему, вязко, свѣжо и остро, наполняетъ всю комнату и сливается въ то чудесное, которое именуется - ботвинья. Отецъ, засучивъ крѣпкiя манжеты въ крупныхъ золотыхъ запонкахъ, весело все размѣшиваетъ въ мискѣ, бухаетъ изъ графина квасъ, шипитъ пузырьками пѣна. Жара: ботвинья теперъ - какъ разъ.

Всѣ ѣдятъ весело, похрустываютъ огурчиками, хрящами, - хру-хру. Обсасывая съ усовъ ботвинью, отецъ все чего-то улыбается… чему-то улыбается?

- Такъ… къ Преподобному думаешь? - спрашиваетъ онъ Горкина.

- Желается потрудиться… давно сбираюсь… - смиренно-ласково отвѣчаетъ Горкинъ, - какъ скажете… ежели дѣла дозволятъ.

- Да, какъ это ты давеча..? - посмѣивается отецъ: - “дѣловъ-то пуды, а она - туды”?! Это ты правильно, мудрователь. Ѣшь, братъ, ботвинью, ѣшь - не тужи, крѣпки еще гужи! Такъ когда же думаешь къ Троицѣ, въ четвергъ, что ли, а? Въ четвергъ выйдешь - въ субботу ко всенощной поспѣешь.

- Надо бы поспѣть. Съ Москвой считать, семь десятковъ верстъ… къ вечернямъ можно поспѣть, и не торопиться… - говоритъ Горкинъ, будто уже они рѣшили.

У меня расплывается въ глазахъ: ширится графинъ съ квасомъ, ширятся растекаются тарелки, и прозрачные, водянистые узоры текутъ на меня волнами. Отецъ подымаетъ мнѣ подбородокъ пальцемъ и говоритъ:

- Чего это ты нюнишь? Съ хрѣну, что ль? Корочку понюхай.

Мнѣ дѣлается еще больнѣй. Чего они надо мной смѣются! Горкинъ - и тотъ смѣется. Гляжу на него сквозь слезы, а онъ подмаргиваетъ, слышу - толкаетъ меня въ ногу.

- Можетъ, и мы подъѣдемъ… - говоритъ отецъ, - давно я не былъ у Троицы.

- Вотъ, хорошее дѣло, помолитесь… - говоритъ Горкинъ радостно.

- Мы-то по машинѣ, а его ужъ… - глядитъ на меня отецъ, прищурясь, - Богъ съ нимъ, бери съ собой… пускай потрудится. Съ тобой отпустить можно.

Вѣрить - не вѣрить?..

- Ужъ будьте покойны, со мной не пропадетъ… радость-то ему какая! - радостно отвѣчаетъ Горкинъ, и опять растекается у меня въ глазахъ. Но это уже другiя слезы.

- Ну, пусть такъ и будетъ. И Антипа съ вами отпускаю… “Кривую” на подмогу, потащится.  Устанетъ - поприсядетъ. Вѣрно, братъ… всѣхъ дѣловъ не передѣлаешь. И передохнуть надо…

Вѣрить - не вѣрить?.. Я знаю: отецъ любитъ обрадовать.

Горкинъ моргаетъ мнѣ, будто хочетъ сказать, какъ давеча:

“А что я те сказалъ! папашенька добрый, я его вотъ какъ знаю!..”

Такъ вотъ о чемъ они говорили на дворѣ! И оттого сталъ веселый Горкинъ? И почему это такъ случилось?.. Я что-то понимаю, но не совсѣмъ, И почему все отецъ смѣется, встряхиваетъ хохломъ и повторяетъ:

- “Всѣхъ дѣловъ, братъ, не передѣлаешь… вѣрно! дѣловъ-то пуды, а она - туды!”..

Кто же это - она?..

Я что-то понимаю, но не совсѣмъ.

 

________

 

 

СБОРЫ

И на дворѣ, и по всей даже улицѣ извѣстно, что мы идемъ къ Сергiю Преподобному, пѣшкомъ. Всѣ завидуютъ, говорятъ: “эхъ, и я бы за вами увязался, да не на кого Москву оставить!” Все теперь здѣсь мнѣ скучно, и такъ мнѣ жалко, что не всѣ идутъ съ нами къ Троицѣ. Наши поѣдутъ по машинѣ, но это совсѣмъ не то. Горкинъ такъ и сказалъ:

- Эка, какая хитрость, по машинѣ… а ты потрудись Угоднику, для души! И съ машины - чего увидишь? А мы пойдемъ себѣполегонечку, съ лѣсочка на лѣсочекъ, по тропочкамъ, по лужкамъ, по деревенькамъ, - всего увидимъ. Захотѣлъ отдохнуть - присѣлъ. А кругомъ все народъ крещеный, идетъ-идетъ… А теперь земляника самая, всякiе цвѣты, птички тебѣ поютъ… - съ машиной не поровнять, никакъ.

Антипушка тоже собирается, ладитъ себѣ мѣшочекъ. Онъ сидитъ на овсѣ въ конюшнѣ, возится съ сапогомъ. Показыватъ каблукъ, какъ хорошо набилъ

- Я въ сапогахъ пойду, какъ ужъ нога обыкла, - говоритъ онъ весело, и все любуется сапогомъ, какъ починилъ-то знатно. - Другiе тамъ лапти обуваютъ, а то чуни для мягкости… а это для ноги одинъ вредъ, кто непрвыченъ. Кто въ чемъ ходитъ - въ томъ и иди. Ну, который человѣкъ лапти носитъ, ну… ему не годится въ сапогахъ, ногу себѣ набьетъ. А который въ сапогахъ - иди въ сапогахъ. И Панкратычъ въ сапогахъ идетъ, и я въ сапогахъ пойду, и ты ступай въ сапогахъ, въ расхожихъ самыхъ. А новенькiе ужъ тамъ обуешь, тамъ щегольнешь. Какое тебѣ папашенька уваженiе-то сдѣлалъ… “Кривую” отпускаетъ съ нами! Какъ-никакъ, а ужъ доберешься. Это Горкинъ все за тебя старался… - ужъ пустите съ нами, ужъ доглядимъ, больно съ нами итти охота.  Вотъ и пустилъ. Больно парень-то ты артельный… А съ машины чего увидишь!

- Это не хитро, по машинѣ! - повторяю я съ гордостью, и въ ногахъ у меня звенитъ. - И Угоднику потрудиться, правда?

- Какъ можно! Онъ какъ трудился-то… тоже говорятъ, плотничалъ, церквы строилъ. Понятно, ему прiятно. Вотъ и пойдемъ.

Онъ укладываетъ въ мѣшокъ “всю сбрую”: двѣ рубахи - расхожую и парадную, новенькiя портянки, то-се. Я его спрашиваю:

- А ты собираешься помирать? у тебя есть смёртная рубаха?

- Это почему же мнѣ помирать-то, чего вздумалъ! - говоритъ онъ, смѣясь. - Мнѣ и всего-то на седьмой десятокъ восьмой годъ пошелъ. Это ты къ чему же?

- А… у Горкина смёртная рубаха есть, и ее прихватываетъ въ дорогу. Мало ли… въ животѣ Богъ… Какъ это..?

- а-а… вотъ ты къ чему, ловкiй какой… - смѣется Антипушка на меня. - Да, въ животѣ и смерти одинъ Господь Богъ волёнъ[3], говорится. И у меня найдется, похорониться въ чемъ. У меня тоже рубаха неплохая, у Троицы надѣну, для причащанiя-прiобщанiя, приведетъ Господь. А когда помереть кому - это одинъ Господь можетъ знать. Ты вонъ намедни мнѣ отчиталъ избасню-крылову… какъ дубъ-то вонъ сломило въ грозу, а соломинкѣ ничего!..

- Не соломинка, а - “Трость”, называется!

- Это все равно. Тростинка, соломинка… Такъ и съ каждымъ человѣкомъ можетъ быть. Ну, еще чего отчитай, избасню какую.

Я говорю ему быстро-быстро - “Стрекоза и Муравей” - и прыгаю. Онъ вдругъ и говоритъ:

- Очень-то не пляши, напляшешь еще чего… ну-ка, отдумаютъ?…

Это нарочно онъ - попугать. Очень-то радоваться нельзя, я знаю: плакать бы не пришлось! Но, будто, и онъ боится: какъ бы не передумали. Утромъ онъ сказалъ Горкину: “выбраться бы ужъ скорѣй, задержки бы какой не вышло”. А ноги такъ и зудятъ, не терпится. Не было бы дождя..? Антипушка говоритъ, что дождю не должно быть, - мухи гуляютъ весело, въ конюшню не набиваются, и сегодня утромъ большая была роса въ саду. И куры не обираются, и Бушуй не ложится на спину и не трется къ дождю отъ блохъ. И всѣ говорятъ, что погода теперь установилась, самая-то пора итти.

Господи, и “Кривая” съ нами! Я забираюсь въ денникъ, къ “Кривой”, пролѣзаю подъ ея брюхомъ, а она только фыркаетъ: привыкла. Спрашиваю ее въ зрячiй глазъ, рада ли, что пойдетъ съ нами къ Преподобному. Она подымаетъ ухо, шлепаетъ мокрыми губами, на которыхъ уже сѣдые волосы, и тихо фырчитъ-фырчитъ, - рада, значитъ.  Пахнетъ жеванымъ теплымъ овсецомъ, молочнымъ, - такъ сладко пахнетъ! Она обнюхиваетъ меня, прихватываетъ губами за волосы, - играетъ такъ. Въ черно-зеркальномъ ея глазу я вижу маленькаго себя, рѣшетчатое оконце стойла  и голубка за мною. Я пою ей недавно выученный стишокъ: - “Ну, тащися, сивка, пашней-десятиной… красавица-зорька въ небѣ загорѣлась…”Пою и похлопываю подъ губы, - ну, тащися, сивка!.. А самъ уже далеко отсюда. Идемъ по лужкамъ-полямъ, по тропочкамъ, по лѣсочкамъ… и много крещенаго народу. “Красавица-зорька въ небѣзагорѣлась, изъ большого лѣса со-лнышко выходитъ…”

“Ну, тащися, сивка!..”

- Ну, и затѣйникъ ты… - говоритъ Антипушка, - за-тѣй-никъ!.. Съ тобой намъ не скушно итти будетъ.

- Горкинъ говоритъ… - молитвы всякiя пѣть будемъ! - говорю я. - Такъ заведёно ужъ, молитвы пѣть… конпанiей, правда? А Преподобный будетъ радъ, что и “Кривая” съ нами, а? Ему будетъ прiятно, а?..

- Ничего. Онъ тоже, поди, съ лошадками хозяйствовалъ. Онъ и медвѣдю радовался, медвѣдь къ нему хаживалъ… онъ ему хлебца корочку выносилъ. Придетъ, встанетъ къ сторонкѣ, подъ елку… и дожидается - покорми-и-и! Покормитъ. Вотъ и ко мнѣ, крыса ходитъ, не боится. Я и “Ваську” обучилъ, не трогаетъ. Въ овесъ его положу, а ей свистну. Она выйдетъ съ-подъ полу, а онъ только ухи торчкомъ, жесткiй станетъ весь, подрагиваетъ, а ничего. А крыса тоже, на лапки встаетъ, нюхается. И пойдетъ овесъ собирать. Лаской и звѣря возьмешь, довѣрится.

 

________

 

Зоветъ Горкинъ:

- Скорѣй, папашенька подъ сараемъ, повозку выбираемъ!

Мелькаетъ бѣлый пиджакъ отца. Подъ навѣсомъ, гдѣ сложены сани и стоятъ всякiя телѣги, отецъ выбираетъ съ Горкинымъ, что намъ дать. Онъ совѣтуетъ легкiй тарантасикъ, но Горкинъ настаиваетъ, что въ телѣжкѣ куда спокойнѣй, можно и полежать, и бесѣдочку заплести отъ солнышка, натыкать березокъ-елокъ, - и указываетъ легонькую совсѣмъ телѣжку, - “какъ перышко!”

- Вотъ чего намъ подходитъ. Сѣнца настелимъ, дерюжкой какой накроемъ, - прямо тебѣ хоромы. И “Кривой” полегче, горошкомъ за ней покатится.

Эту телѣжку я знаю хорошо. Она меньше другихъ, и вся въ узорахъ. И грядки у ней, и пóдуги, и передокъ, и задокъ, - все раздѣлано тонкою рѣзьбою: солнышками, колесиками, елочками, звѣздочками и разной затѣйной штучкой. Она ѣздила еще съ дѣдушкой куда-то за Воронежъ, гдѣ казаки, - красный товар возила. Отецъ говоритъ - стара. Да что-то ему и жалко. Горкинъ держится за телѣжку, говоритъ, что ей ничего не сдѣлается: выстоялась, и вся въ исправности, только вотъ замочить колеса. На ней и годовъ не видно, и лучше новой.

- А не разсыплется? - спрашиваетъ отецъ и встряхиваетъ, беретъ подъ задокъ телѣжку. - Звонко поѣдете.

- Вѣрно, что зазвониста, суховата. А легкая-то зато кака, горошкомъ такъ и покатится.

И Антипушка тоже хвалитъ: береза, обстоялась, ее хошь съ горы кидай. И “Кривой” будетъ въ удовольствiе, а тарантасъ заморитъ.

- Ну, не знаю… - съ сомнѣнiемъ говоритъ отецъ, - давно не ѣздила. А “лисица” какъ, не шатается?

Говорятъ, что и “лисица” крѣпкая, не шелохнется въ гнѣздахъ, какъ впаена. Очень чудно - лисица. Я хочу посмотреть “лисицу”, и мнѣ показываютъ круглую, какъ оглобля, жердь, крѣпящую передокъ съ задкомъ. Но почему - лисица? Говорятъ - кривая, лѣсовая, хитрущая самая веща въ телѣгѣ, часто обманываетъ, ломается.

Отецъ согласенъ, но велитъ кликнуть Бровкина, осмотрѣть.

Приходитъ колесникъ Бровкинъ, съ нашего же двора. Онъ всегда хмурый, будто со сна, съ мохнатыми бровями. Отецъ зоветъ его -“недовольный человѣкъ”.

- Ну-ка, недовольный человѣкъ, огляди-ка телѣжку, хочу къ Троицѣ съ ними отпустить.

Колесникъ не говоритъ, обхаживаетъ телѣжку, гукаетъ. Мнѣ кажется, что онъ недоволенъ ею. Онъ долго ходитъ, а мы стоимъ. Начинаетъ шатать за грядки, за колеса, подымаетъ задокъ, какъ перышко, и бросаетъ сердито, смаху. И опять чѣмъ-то недоволенъ. Потомъ вдругъ бьетъ кулакомъ въ лубокъ, до пыли. Молча срываетъ съ передка, сердито хрипитъ - “пускай!” - и опрокидываетъ на кузовъ. Бьетъ обухомъ въ задокъ, садится на-корточки и слушаетъ: куда ударъ? Сплевываетъ и морщится. Слышу, какъ-будто, -ммдамм!.. - и задокъ уже безъ колесъ. Колесникъ обглаживаетъ оси, стучитъ въ обрѣзы, смотритъ на нихъ въ кулакъ, и вдругъ, -ударяетъ по “лисицѣ”. У меня ёкаетъ, - вотъ сломаетъ! Прыгаетъ на “лисицу” и мнетъ ее. Но “лисица” не подаетъ и скрипу. И все-таки я боюсь, какъ бы не расхулилъ телѣжку. И всѣ боятся, стоятъ - молчатъ. Опять ставитъ на передокъ, оглаживаетъ грядки и гукаетъ. Потомъ вынимаетъ трубочку, наминаетъ въ нее махорки, даже и не глядитъ, а все на телѣжку смотритъ. Закуриваетъ долго, и кажется мнѣ, что онъ и черезъ спичку смотритъ. Крѣпко затягивается, пускаетъ зеленый дымъ, дѣлаетъ руки самоваромъ и грустно качаетъ головой.

Отецъ спрашиваетъ, прищурясь:

- Ну, какъ, недовольный человѣкъ, а? Плоха, что ли?

Спрашиваетъ и Горкинъ, и голосъ его сомнительный:

- А, какъ по-твоему? Ничего телѣжонка… а?

Колесникъ шлепаетъ вдругъ по грядкѣ, словно онъ разсердился на телѣжку, и взмахиваетъ на насъ рукою съ трубкой:

- И гдѣ ее дѣ-лали такую?!… Хошь въ Кiевъ - за Кiевъ поѣзжайте - сносу ей довѣку не будетъ, - вотъ вамъ и весь мой сказъ! Слажена-то вѣдь ка-акъ, а!.. Что значитъ на со-вѣсть-то дѣлана… а? Бы-ли мастера… Да развѣ это те-лѣжка, а?.. - смотритъ онъ на меня чего-то, - не телѣжка это, а… дѣтская игрушка! И весь разговоръ.

Такъ всѣ и просiяли. Наказалъ - шкворень развѣ перемѣнить? Да нѣтъ, не стоитъ, живетъ и такъ. Даже залѣзъ въ оглобли и выкатилъ на себѣ телѣжку. Ну, прямо, перышко!

- На такой ѣздить жалко, - говоритъ онъ, не хмурясь. - Ты гляди, мудровалъ-то какъ! За одной рѣзьбой, можетъ недѣли три проваландался… А чистота-то, а ровнота-то ка-кая, а! Знаю, тверской работы… пряники тамъ пекутъ рисованы. А дуга гдѣ?

Находятъ дугу, за санками. Всѣ глядятъ на дугу: дотого вся рисована! Колесникъ вертитъ ее и такъ, и эдакъ, оглаживаетъ и колупаетъ ногтемъ, проводитъ по ней костяшками, и кажется мнѣ, что дуга звенитъ - рубчиками звенитъ.

- Кружева! Только молодымъ кататься, пощеголять. Картина писаная!..

 

_______

Къ намъ напрашиваются въ компанiю - веселѣй итти будетъ, но Горкинъ всѣмъ говоритъ, что итти не заказано никому, а веселиться тутъ нечего, не на ярмарку собрались. Чтобы не обидѣть, говоритъ:

- “Вамъ съ нами не рука, пойдемъ тихо, съ паренькомъ, и четыре дня, можетъ, протянемся, лучше ужъ вамъ не связываться”. Пойдетъ съ нами Ѳедя, съ нашего двора, бараночникъ. Онъ изъ себя красавецъ, богатырь-парень, кудрявый и румяный. А главное -богомольный и согласный, складно поетъ на клиросѣ, и карактеръ у него - ленъ. Съ нимъ и въ дорогѣ поспокойнѣй. Дорога дальняя, все лѣсами. Итти не страшно, народу много идетъ, а бываетъ - припоздаешь, задержишься… а за Рохмановымъ овраги пойдутъ, мосточки, перегоны глухiе, - съ возовъ сколько разъ срѣзали. А подъ Троицей, “Убитковъ оврагъ” есть, тамъ недавно купца зарѣзали. Преподобный поохранитъ, понятно… да береженаго и Богъ бережетъ.

Еще съ нами идетъ Домна Панферовна, изъ бань. Очень она большая, “сырая” - такъ называетъ Горкинъ, - съ ней и проканителишься, да женщина богомольная и обстоятельная. Съ ней и поговорить прiятно, вездѣ ходила. Глаза у ней строгiе, губа отвисла, и на шеѣ мѣшокъ отъ жира. Но она очень добрая. Когда меня водили въ женскiя бани, она стригла мнѣ ноготки и угощала моченымъ яблочкомъ. Я знаю, что такого имени нѣтъ - Домна Панферовна, а надо говорить - Домна Парфеновна, но я не могъ никакъ выговорить, и всѣмъ дотого понравилось, что такъ и стали всѣ называть - Панферовна. А отецъ даже непѣвалъ - Панфе-ровна! Очень ужъ была толстая, совсѣмъ - Панфе-ровна. Она и пойдетъ съ нами, и за мною поприглядитъ, все-таки женскiй глазъ. Она и костоправка, можетъ и животъ поправить, за ноги какъ-то встряхиваетъ. А у Горкина въ ногѣ какая-то жила отымается, заходитъ, - она и выправитъ.

Съ ней пойдетъ ея внучка, - учится въ бѣлошвейкахъ, - старше меня, тихая дѣвочка Анюта, совсѣмъ какъ куколка, - все только глазками хлопаетъ и молчитъ, и щечки у ней румяно-бѣлыя. Домна Панферовна называетъ ее за эти щечки - “брусничинка ты моя бѣленькая-свѣженькая”.

Напрашивался еще Воронинъ-булочникъ, но у него “слабость”, запиваетъ, а человѣкъ хорошiй, три булочныхъ у него, обидѣть человѣка жалко, а взять - намаешься. Подсылали къ нему Василь-Василича - къ Николѣ на Угрѣшѣ молиться звать, тамъ работа у насъ была, но Воронинъ и слушать не хотѣлъ. Хорошо - братъ прiѣхалъ и задержалъ, и поѣхали они на Воробьевку, къ Крынкину, на Москву смотрѣть. Мы ужъ отъ Троицы вернулись, а они все смотрѣли. Господь отнесъ.

___________

 

Къ намъ приходятъ давать на свѣчи и на масло Угоднику и просятъ вынуть просвирки, кому съ Троицей не головкѣ, кому - съ Угодникомъ. Все надо записать, сколько съ кого получено и на что.  У Горкина голова заходится, и я ему помогаю. Святыя деньги, съ записками, складываемъ въ мѣшочекъ. Есть такiе, что и по десяти просвирокъ заказываютъ, разныхъ, - и за гривенникъ, и за четвертакъ даже. Намъ однимъ, - прикинулъ на счетахъ Горкинъ, - больше ста просвирокъ придется вынуть, - и роднымъ, и знакомымъ, а то могутъ обидѣться: скажутъ - у Троицы были, а “милости” и не принесли.

Антипушка уже мылъ “Кривую” и смазалъ  копытца дочерна, - словно калошки новыя. Приходилъ осмотрѣть кузнецъ, въ порядкѣли всѣ подковы, и какъ копыта. Телѣжка уже готова, колеса и оси смазаны, - и будто дорогой пахнетъ. Горкинъ велитъ привернуть къ грядкамъ пробойчики, поакуратнѣй какъ, - вѣтки воткнемъ на случай, бесѣдочку навѣсимъ, - отъ солнышка, либо отъ дождичка укрыться. Положенъ мѣшокъ съ овсомъ, мягко набито сѣномъ, половичкомъ накрыто, - прямо, тебѣ, постеля! Сшили и мнѣ мѣшочекъ, на полотенчикѣ, какъ у всѣхъ. А посошокъ вырѣжемъ въ дорогѣ, орѣховый: Сокольниками пойдемъ, орѣшнику тамъ… - каждый себѣи выберетъ.

Всѣ осматриваютъ телѣжку, совсѣмъ готовую, - поѣзжай. Господь дастъ, завтра пораньше выйдемъ, до солнушка бы Москвой пройти, по холодочку. Далъ бы только Господь хорошую погоду завтра!

 

__________

 

Мнѣ велятъ спать ложиться, а солнышко еще и не садилось. А вдругъ, безъ меня уйдутъ? Говорятъ - спи, не разговаривай, ужъ пойдешь. Потому и “Кривая” ѣдетъ. Я думаю, что вѣрно. Говорятъ: Горкинъ давно ужъ спитъ, и Домна Панферовна храпитъ, послушай.

Я иду проходной комнаткой къ себѣ. Домна Панферовна спитъ, накрывшись, совсѣмъ - гора. Сегодня у насъ ночуетъ: какъ бы не запоздать да не задержать. Анюта тихо сидитъ на сундукѣ , говоритъ мнѣ, что спать не можетъ, все думаетъ, какъ пойдемъ. Совсѣмъ, какъ и я, - не можетъ. Мнѣ хочется попугать ее, разсказать про разбойниковъ подъ мостикомъ. Я говорю ей шопотомъ. Она страшно глядитъ круглыми глазами и жмется къ стѣнкѣ. Я говорю - ничего, съ нами Ѳедя идетъ большой, всѣхъ разбойниковъ перебьетъ. Анюта крестится на меня и шепчетъ:

- Воля Божья. Если что кому на роду написано,- такъ и будетъ. Если надо зарѣзать - и зарѣжутъ, и Ѳедя не поможетъ. Спроси-ка бабушку, она все знаетъ. У насъ въ деревнѣ старика одного зарѣзали, отняли два рубли. Противъ судьбы не пойдешь. Спроси-ка бабушку… она все знаетъ.

Отъ ея шопота и мнѣ дѣлается страшно, а Домна Панферовна такъ храпитъ, будто ее уже зарѣзали. И начинаетъ уже темнѣть.

- Ты не бойся, - шепчетъ Анюта, озираясь, зачѣмъ-то сжимаетъ щечки ладошками и хлопаетъ все глазами, боится будто, - молись великомученицѣ Варварѣ. Бабушка говоритъ, - тогда ничего не будетъ. Вотъ такъ: “Святая великомученица Варвара, избави меня отъ напрасныя смерти, отъ часа ночного обстояннаго”… отъ чего-то еще?… Ты спроси бабушку, она все…

- А Горкинъ, - говорю я, - больше твоей бабушки знаетъ! Надо говорить по-другому… Надо… - “всякаго обуреванiя и навѣта, и обстоянiя… избавь и спаси на пути-дорогѣ, и на постоѣ, и на… ходу!” Горкинъ все знает!

- А моя бабушка костоправка, и животы правитъ, и во всякихъ монастыряхъ была… Горкинъ умный старикъ, это вѣрно… и бабушка говоритъ… У бабушки ладанка изъ Iерусалима, съ косточкой… отъ мощей… всегда на себѣ носитъ!

Я хочу поспорить, но вспоминаю, что теперь грѣхъ, - душу надо очистить, разъ идемъ къ Преподобному. Я иду въ свою комнатку, вижу шарикъ отъ солитера, хрустальненькiй, съ разноцвѣтными ниточками внутри… и мнѣ вдругъ приходитъ въ голову удивить Анюту. Я бѣгу къ ней на цыпочкахъ. Она все сидитъ, поджавши ноги, на сундукѣ. Я спрашиваю ее, почему не спитъ. Она беретъ меня за руку и шепчетъ: “бою-усь… разбойниковъ бою-усь…” Я показываю ей хрустальный шарикъ и говорю, что это волшебный и даже святой шарикъ… будешь держать въ карманѣ - и ничего не будетъ! Она смотритъ на меня, правду ли говорю, и глаза у ней, будто, просятъ. Я отдаю ей шарикъ и шепчу, что такого шарика ни у одного человѣка нѣтъ, только у меня и есть. Она прячетъ его въ кармашекъ.

Я не могу заснуть. На дворѣ ходятъ и говорятъ. Слышенъ голосъ отца и Горкина. Отецъ говоритъ - “самъ завтра провожу, мнѣнадо по дѣламъ рано!” Лежу и думаю, думаю, думаю… - о дорогѣ, о лѣсахъ и оврагахъ, о мосточкахъ… гдѣ-то далеко-далеко -Угодникъ, который теперь насъ ждетъ. Все думаю, думаю, - и вижу… - и во мнѣ начинаетъ пѣть, будто не я пою, а что-то во мнѣпоетъ, въ головѣ, такое свѣтлое, розовое, какъ солнце, когда его нѣтъ на небѣ, но оно вотъ-вотъ выйдетъ. Я вижу лѣса-лѣса, и большой свѣтъ надъ ними, и все поетъ, въ моей головѣ поетъ…

“Красавица-зорька…

Въ небѣ за-го-рѣ… лась…

Изъ большого лѣ… са…

Солнышко-о… выходитъ…”

 

Будто отецъ поетъ..?

Кричатъ пѣтухи. Окна бѣлѣютъ въ занавѣскахъ. Кричатъ на дворѣ. Горкинъ распоряжается:

- “Пора закладать… Ѳедя здѣсь?.. Часъ намъ легкой, по холодку и тронемся, Господи благослови…

Отецъ кричитъ - знаю я - изъ окна сѣней:

- Пора и богомольца будить! Самоваръ готовъ?..

Дотого я счастливъ, что слезы набѣгаютъ въ глазахъ. Заря, - и сейчасъ пойдемъ! И отдается во мнѣ чудесное, такое радостное и свѣтлое, съ чѣмъ я заснулъ вчера, пѣвшее и во снѣ со мною, свѣтающее теперь за окнами, -

“Красавица - зо-рька…

“Въ небѣ за-го-рѣ… лась…

“Изъ большого лѣ… са…

“Солнышко-о… выходитъ…

 

 

________

МОСКВОЙ

 

Изъ окна вѣетъ холодкомъ зари. Утро такое тихое, что слышно, какъ бѣгаютъ голубки по крышѣ и встряхивается со сна Бушуй. Я минутку лежу, тянусь; слушаю - пѣтушки поютъ, голосъ Горкина со двора, будто онъ гдѣ-то въ комнатѣ:

- Тяжи-то бы подтянуть, Антипушка… да охапочку бы сѣнца еще!

- Маленько подтянуть можно. Погодку-то далъ Господь…

- Хорошо, жарко будетъ. Кака роса-то, крыльцо все мокрое. Бараночекъ, Ѳедя, прихватилъ..? Это вотъ хорошо, съ чайкомъ.

- Покушайте, Михалъ Панкратычъ, только изъ печи выкинули.

Слышно, какъ ломаютъ они бараночки и хрустятъ. И будто пахнетъ баранками. Всѣ у крыльца, за домомъ. И “Кривая” съ телѣжкой тамъ, подковками чокаетъ о камни. Я подбѣгаю къ окошку крикнуть, что я сейчасъ. Вѣетъ радостнымъ холодкомъ, зарей. Вотъ, какая она, заря-то!

За Барминихинымъ садомъ небо огнистое, какъ въ пожаръ. Солнца еще не видно, но оно уже свѣтитъ гдѣ-то. Крыши сараевъ въ блѣдно-огнистыхъ пятнахъ, какъ бываетъ зимой отъ печки. Розовый шестъ скворешника начинаетъ краснѣть и золотиться, и надъ нимъ уже загорѣлся прутикъ. А вотъ и сараи золотятся. На гребешкѣ амбара сверкаютъ крыльями голубки, вспыхиваетъ стекло подъ ними: это глядится солнце. Воздухъ… - пахнетъ, какъ будто, радостью.

Бѣжитъ съ охапкой сѣнца Антипушка, захлопываетъ ногой конюшню. На немъ черные, съ дегтя, сапоги, - а всегда были рыжiе, -желтый большой картузъ и обвислый пиджакъ изъ парусины, Василь-Василича, “для жары”; изъ кармана болтается веревка.

- Дегтянку-то бы не забыть..! - заботливо окликаетъ Горкинъ, - поилка, торбочка… ничего словно не забыли. Чайку по чашечкѣ -да и съ Богомъ. За Крестовской, у Брехунова, какъ слѣдуетъ напьемся, не торопясь, въ садочкѣ.

И я готовъ. Картузикъ на мнѣ соломенный, съ лаковымъ козырькомъ; суровая рубашка, съ пѣтушками на рукавахъ и воротѣ; расхожiе сапожки, чтобы ногѣ полегче, новые тамъ надѣну. Тамъ… Вспомнишь - и духъ захватитъ. И радостно, и… не знаю, что. Тамъ - все другое, не какъ въ мiру… - Горкинъ разсказывалъ, - церкви всегда открыты, воздухъ - какъ облака, кадильный… и всѣ поютъ: “и-зве-ди изъ темницы ду-шу моюууу..!” Прямо, душа отходитъ.

 

__________

 

Пьемъ чай въ передней, отецъ и я. Четыре только прокуковало. Двери въ столовую прикрыты, чтобы не разбудить. Отецъ тоже куда-то ѣдетъ: на немъ верховые сапоги и куртка. Онъ пьетъ изъ граненаго стакана пунцовый чай, что-то считаетъ въ книжечкѣ, цѣлуетъ меня разсѣянно и строго машетъ, когда я хочу сказать, что нашъ самоваръ сталъ розовый. И передняя розовая стала, совсѣмъ другая!

- Поспѣешь, ногами не стучи. Мажь вотъ икорку на калачикъ.

И все считаетъ: “семь тыщъ деревъ… да съ новой рощи… ну, двадцать тыщъ деревъ…” Качается надъ его лбомъ хохолъ, будто считаетъ тоже. Я глотаю горячiй чай, а часы-то стучатъ-стучатъ. Почему розовый паръ надъ самоваромъ, и скатерть, и обои..? Темная горбатая икона “Страстей Христовыхъ” стала, какъ-будто, новой, видно на ней Распятiе. Вотъ отчего такое… За окномъ - можно достать рукой - розовая кирпичная стѣна, и на ней полоса отъ солнца: оттого-то и свѣтъ въ передней. Никогда прежде не было. Я говорю отцу:

- Солнышко заглянуло къ намъ!

Онъ смотритъ разсѣянно въ окошко, и вотъ - свѣтлѣетъ его лицо.

- А-а… да, да. Заглянуло въ проулокъ къ намъ.

Смотритъ - и думаетъ о чемъ-то.

- Да… дней семь-восемь въ году всего и заглянетъ сюда къ намъ въ щель. Дѣдушка твой, бывало, все дожидался, какъ долгiе дни придутъ… чай всегда пилъ тутъ съ солнышкомъ, какъ сейчасъ мы съ тобой. И мнѣ показывалъ. Маленькiй я былъ, забылъ ужъ. А теперь я тебѣ. Такъ вотъ все и идетъ… - говоритъ онъ задумчиво. - Вотъ и помолись за дѣдушку.

Онъ оглядываетъ переднюю. Она уже тусклѣетъ, только икона свѣтится. Онъ смотритъ надъ головой и напѣваетъ безъ словъ любимое - “Кресту Твоему… поклоня-емся, Влады-ыко-о”… Солнышко уползаетъ со стѣны.

Въ этомъ скользящемъ свѣтѣ, въ напѣвѣ грустномъ, въ ушедшемъ куда-то дѣдушкѣ, который видѣлъ то же, что теперь вижу я, -чуется смутной мыслью, что все уходитъ… уйдетъ и отецъ, какъ этотъ случайный свѣтъ. Я изгибаю голову, слѣжу за скользящимъ свѣтомъ… - вижу изъ щели небо, голубую его полоску между стѣной и домомъ… и меня заливаетъ радостью.

- Ну, заправился? - говоритъ отецъ. - Помни, слушаться Горкина. Мѣшочекъ у него съ мелочью, будетъ тебѣ выдавать на нищихъ. А мы, Богъ дастъ, догонимъ тебя у Троицы.

Онъ креститъ меня, сажаетъ къ себѣ на шею и сбѣгаетъ по лѣстницѣ.

 

_____________

 

На дворѣ весело отъ солнца, свѣжевато. “Кривая” блеститъ, словно ее наваксили; блеститъ и дуга, и сбруя, и телѣжка, новенькая совсѣмъ, игрушечка. Горкинъ - въ парусиновой поддевкѣ, въ майскомъ картузикѣ набочокъ, съ мѣшкомъ, румяный, бодрый, бородка -какъ серебро. Антипушка - у “Кривой”, съ вожжами. Ѳедя - по городскому, въ лаковыхъ сапогахъ, словно идетъ къ обѣднѣ; на боку у него мѣшокъ, съ подвязаннымъ жестянымъ чайникомъ. На крыльцѣ сидитъ Домна Панферовна, въ платочкѣ, съ отвислой шеей, такая красная, - видно, ей очень жарко. На ней сѣрая тальма балахономъ, съ висюльками, и мягкiя туфли-шлепанки; на колѣняхъ у ней тяжелый ковровый саквояжъ и бѣлый пузатый зонтъ. Анюта смотритъ изъ-подъ платочка куколкой. Я спрашиваю, взяла ли хрустальный шарикъ. Она смотритъ на бабушку и молчитъ, а сама щупаетъ въ кармашкѣ.

- Матерьялъ сданъ, доставить полностью! - говоритъ отецъ, сажая меня на сѣно.

- Будьте покойны, не разсыпимъ, - отвѣчаетъ Горкинъ, снимаетъ картузъ и крестится. - Ну, намъ часъ добрый, а вамъ счастливо оставаться, по намъ не скучать. Простите меня, грѣшнаго, въ чемъ согрубилъ… Василь-Василичу поклончикъ отъ меня скажите.

Онъ кланяется отцу, Марьюшкѣ-кухаркѣ, собравшимся на работу плотникамъ, скорнякамъ, ночевавшимъ въ телѣгѣ на дворѣ, вылѣзающимъ изъ-подъ лоскутнаго одѣяла, скребущимъ головы, и тихому въ этотъ часъ двору. Говорятъ на разные голоса: “часъ вамъ добрый”, “поклонитесь за насъ Угоднику”. Мнѣ жаль чего-то. Отецъ щурится, говоритъ - “я еще съ вами штуку угоню!” - “Прокуратъ извѣстный”, - смѣется Горкинъ, прощается съ отцомъ за руку. Они цѣлуются. Я прыгаю съ телѣжки.

- Пускай его покрасуется маленько, а тамъ посадимъ, - говоритъ Горкинъ: - Значитъ, такъ: ходу не припущай, по мнѣ трафься. Пойдемъ полегоньку, какъ богомолы ходятъ, и не уморимся. А ты, Домна Панферовна, ужъ держи фасонъ-то.

- Самъ-то не оконфузься, батюшка, а я котышкомъ покачусь. Саквояжикъ вотъ положу, пожалуй.

Изъ сѣней выбѣгаетъ Трифонычъ, босой, - чуть не проспалъ проститься, - и суетъ посылочку для Сани внучка,  послушникомъ у Троицы. А сами съ бабушкой по осени побываютъ, молъ… торговлишку, молъ, нельзя оставить, пора рабочая самая.

- Ну, Господи, благослови… пошли!

 

__________

 

Телѣжка гремитъ-звенитъ, попрыгиваетъ въ ней сѣно. Всѣ высыпаютъ за ворота. У Ратникова, напротивъ, стоитъ на тротуарѣ подъ окнами широкая телѣга, и въ нее по лотку спускаютъ горячiя ковриги хлѣба; по всей улицѣ хлѣбный духъ. Горкинъ велитъ Ѳедѣприхватить въ окошко фунтика три-четыре сладкаго, за Крестовской съ чайкомъ заправимся. Идемъ неспѣша, по холодочку. Улица свѣтлая, пустая; метутъ мостовую дворники, золотится надъ ними пыль.Ѣдутъ рѣшета на дрожинахъ: везутъ съ “Воробьевки” на “Болото” первую ягоду - сладкую русскую клубнику: духъ по всей улицѣ. Горкинъ окликаетъ: “почемъ клубника?” Отвѣчаютъ: “по деньгамъ! приходи на “Болото”, скажемъ!” Горкинъ не обижается: “извѣстно ужъ, воробьевцы… народъ зубастый.”

На рынкѣ насъ нагоняетъ Ѳедя, кладетъ на сѣно уголъ теплаго “сладкаго”, въ бумажкѣ. У басейны “Кривая” желаетъ пить. На крылечкѣ будки, такой же сизой, какъ и басейна, на серединѣ рынка, босой старичокъ въ розовой рубахѣ держитъ горящую лучину надъ самоварчикомъ. Неужели это Гавриловъ, бутошникъ! Но Гавриловъ всегда съ медалями, въ синихъ штанахъ, съ саблей, съ черными, жесткими усами, строгiй. А тутъ - старичокъ, какъ Горкинъ, въ простой рубахѣ, съ сѣденькими усами, и штаны на немъ ситцевые. Трясутся, ноги худыя, въ жилкахъ, и ставитъ онъ самоварчикъ, какъ всѣ простые. И зовутъ его не Гавриловъ, а Максимычъ.

Пока поитъ Антипушка, мы говоримъ съ Максимычемъ. Онъ насъ хвалитъ, что идемъ къ Троице-Сергiю, - “дѣло хорошее”, -говоритъ, суетъ пылающую лучину въ самоварчикъ и велитъ погодить маленько - гривенничекъ на свѣчки вынесетъ. Горкинъ машетъ- “че-го, со-чтемся!” - но Максимычъ отмахивается: “нѣ-э, это ужъ статья особая”, - и выноситъ два пятака. За одинъ - Преподобному поставить, а другую… - “выходитъ, что на канунъ… за упокой души воина Максима”. Горкинъ спрашиваетъ: “такъ и не дознались?” Максимычъ смотритъ на самоварчикъ, чешетъ у глаза и говоритъ невесело:

- Оберъ проѣзжалъ намедни, подозвалъ пальцемъ… помнитъ меня. Говоритъ: “не надѣйся, Гавриловъ, къ сожалѣнiю… всѣминистры всѣ бумаги перетряхнули, - и слѣду нѣтъ!” Пропалъ подъ Плевной. Въ августу мѣсяцѣ два года будетъ. А ждали со старухой. Охотникомъ пошелъ. А мѣсто какое выходило, Городской части… самые Ряды, Ильинка…

Горкинъ жалѣетъ, говоритъ - “животъ положилъ… молиться надо”.

- Не воротишь…- говоритъ въ дымъ Максимычъ, надъ самоварчикомъ.

А я-то его боялся раньше.

Слышу, кричитъ отецъ, скачетъ на насъ “Кавказкой”:

- Богомольцы, стой! Ахъ, Горка… какъ мнѣ, братъ, глазъ твой нуженъ! рощи торгую у Васильчиковыхъ, въ Кораловѣ… дѣлянокъ двадцать. Какъ бы не обмишулиться!

- Вотъ те разъ…- говоритъ Горкинъ растерянно, - давеча-то бы сказали!.. Какъ же теперь… дороги-то наши розныя?..

- Ползите ужъ, обойдусь. Не хнычешь? - спрашиваетъ меня и скачетъ къ “Крымку”, налѣво.

- На-вотъ, не сказалъ давеча! - всплескиваетъ руками Горкинъ. - Подъ Звенигородъ поскакалъ. Ну, горячъ!.. Пожалуй, и къ СаввѣПреподобному доспѣетъ.

Я спрашиваю, почему теперь у Гаврилова усы сѣдые, и онъ другой.

- Рано, не припарадился. А то опять бравый будетъ. Иначе ему нельзя.

Якиманка совсѣмъ пустая, свѣтлая отъ домовъ и солнца. Тутъ самые раскупцы, съ Ильинки. Дворники, раскорячивъ ноги, лежатъ на воротныхъ лавочкахъ, бляхи на нихъ горятъ. Окна вверху открыты, за ними тихо.

- Домна Панферовна, жива?..

- Жи-ва… самъ-то не захромай… - отзывается Домна Панферовна съ одышкой.

Катится вперевалочку, ничего. Рядомъ, воробушкомъ, Анюта съ узелочкомъ, откуда глядитъ калачикъ. Я - на сѣнѣ, попрыгиваю, пою себѣ. Попадаются разнощики съ “Болота”, несутъ зеленый лукъ молодой, красную, первую, смородинку, зеленый крыжовникъ аглицкiй - на варенье. Ѣдутъ порожнiе ломовые, съ ситнымъ, идутъ бѣлые штукатуры и маляры съ кистями, подходятъ къ трактирамъ пышечники.

Часовня Николая Чудотворца, у Каменнаго Моста, уже открылась, заходимъ приложиться, кладемъ копѣечки. Горкинъ даетъ мнѣизъ моего мѣшочка. Тамъ копѣйки и грошики. Такъ ужъ всегда на богомольи - милостыньку даютъ, кто проситъ. На мосту “Кривая” упирается, желаетъ на Кремль глядѣть: прiучила такъ прабабушка Устинья. Москва-рѣка - въ розовомъ туманцѣ, на ней рыболовы въ лодочкахъ, подымаютъ и опускаютъ удочки, будто водятъ усами раки. Налѣво - золотистый, легкiй, утреннiй Храмъ Спасителя, въ ослѣпительно-золотой главѣ: прямо въ нее бьетъ солнце. Направо - высокiй Кремль, розовый, бѣлый съ золотцемъ, молодо озаренный утромъ. Телѣжка катится звонко съ моста, бѣжитъ на вожжахъ Антипушка. Домна Панферовна, подъ зонтомъ, словно летитъ по воздуху, обогнала и  Ѳедю. “Кривая” мчится, какъ на бѣгахъ, подъ горку, хвостомъ играетъ. Медленно тянемъ въ горку. И вотъ -Боровицкiя Ворота.

Горкинъ ведетъ Кремлемъ.

Дубовыя ворота въ башнѣ всегда открыты - и день, и ночь. Гулко гремитъ подъ сводами телѣжка, - и вотъ онъ, священный Кремль, свѣтлый и тихiй-тихiй, весь въ воздухѣ. Никто-то не сторожитъ его. Смотрятъ орлы на башняхъ. Тихiй дворецъ, весь розовый, съ отблесками отъ стеколъ, съ солнца. Справа - обрывъ, въ рѣшеткѣ, крестики древней церковки, куполки, зубчики стѣнъ кремлевских, Москва и даль.

Горкинъ велитъ остановиться.

Крестимся на Москву внизу. Тамъ, за рѣкой, Замоскворѣчье, откуда мы. Утреннее оно, въ туманцѣ. Свѣчи надъ нами мерцаютъ -бѣлыя колоколенки съ крестами. Слышится рѣдкiй благовѣстъ.

А вотъ - соборы.

Грузно стоятъ они древними бѣлыми стѣнами, съ узенькими оконцами, въ куполахъ. Пухлые купола, клубятся. За ними - синь. Будто не купола: стоятъ золотыя облака - клубятся. Тлѣютъ кресты на нихъ, темнымъ и дымнымъ золотомъ. У соборовъ не двери, -дверки. Люди подъ ними - мошки. Въ кучкахъ сидятъ они, тамъ и тамъ, по плиткамъ соборной площади. Чтò ты, моя телѣжка… и чтò я самъ! Остро звенятъ стрижи, носятся въ куполахъ, мелькая.

- Богомольцы-то, - указываетъ Горкинъ, - тутъ и спятъ, подъ соборами, со всей Россiи. Чаекъ попиваютъ, переобуваются… хорошо. Успенскiй, Благовѣщенскiй, Архангельскiй… Ахъ, и хорошiе же соборы наши… душевные!..

Постукиваетъ телѣжка, какъ въ пустотѣ, - отстукиваетъ въ стѣнахъ горошкомъ.

- Во, Иванъ-то Великой… ка-кой!..

Такой великiй… - больно закинуть голову. Онъ молчитъ.

Мимо старинныхъ пушекъ, мимо пестрой заградочки съ солдатомъ, который обнялъ ружье и смотритъ, катится звонкая телѣжка, книзу, подъ башеньку.

- А это Никольскiя Ворота, - указываетъ Горкинъ. - Крестись, Никола дорожнымъ помочь. Ворочь, Антипушка, къ ЦарицѣНебесной… нипочемъ мимо не проходятъ.

Иверская открыта, мерцаютъ свѣчи. На скользкой желѣзной паперти, ясной отъ сколькихъ ногъ, - тихiе богомольцы, въ кучкахъ, съ котомками, съ громкими жестяными чайниками и мѣшками, съ палочками и клюшками, съ ломтями хлѣба. Молятся, и жуютъ, и дремлютъ. На синемъ, со звѣздами золотыми, куполкѣ - желѣзный, съ мечомъ, Архангелъ держитъ высокiй крестъ.

Въ часовнѣ еще просторно и холодокъ, пахнетъ горячимъ воскомъ. Мы ставимъ свѣчки, падаемъ на колѣни передъ Владычицей, цѣлуемъ ризу. Темный знакомый Ликъ скорбно надъ нами смотритъ - всю душу видитъ. Горкинъ такъ и сказалъ: “молись, а Она ужъ всю душу видитъ”. Онъ подводитъ меня къ подсвѣчнику, широко развѣваетъ ротъ и что-то глотаетъ съ ложечки. Я вижу серебряный горшочекъ, въ немъ на цѣпочкѣ ложечка.  Не сладкая ли кутья, какую даютъ въ Хотьковѣ? - Горкинъ разсказывалъ. Онъ поднимаетъ меня подъ мышки, велитъ ширьше разинуть ротъ. Я хочу выплюнуть - и страшусь.

- Глотай, глотай, дурачокъ… святое маслице… - шепчетъ онъ.

Я глотаю. И всѣ принимаютъ маслице. Домна Панферовна принимаетъ три ложечки, будто пьетъ чай съ вареньемъ,  обсасываетъ ложечку, облизываетъ губы и чмокаетъ. И Анюта, какъ бабушка.

- Еще бы принялъ, а? - говоритъ мнѣ Домна Панферовна и берется за ложечку, - животикъ лучше не заболитъ, а? Моленое, чистое, аѳо-нское, а?..

Больше я не хочу. И Горкинъ остерегаетъ:

- Много-то на дорогу негодится, Домна Панферовна… кабы чего не вышло.

Мы проходимъ Никольскую, въ холодкѣ. Лавки еще не отпирались, - сизыя ставни да рѣшетки. Изъ глухихъ, темноватыхъ переулковъ тянетъ на насъ прохладой, пахнетъ изюмомъ и мятнымъ пряникомъ; тамъ лабазы со всякой всячиной. Въ голубой башенькѣ- великомученикъ Пантелеймонъ. Заходимъ и принимаемъ маслице. Тянемся долго-долго, - и все Москва. Анюта просится на возокъ, кривитъ ножки, но Домна Панферовна ни-какъ: “взялась - и иди пѣшкомъ!” Входимъ подъ Сухареву Башню, гдѣ колдунъ-Брюсъ сидитъ, замуравленъ на вѣки-вѣчные. Идемъ Мѣщанской, - все-то сады, сады. Движутся богомольцы, тянутся и навстрѣчу намъ. Есть московскiе, какъ и мы; а больше дальнiе, съ деревень: бурые армяки-сермяга, онучи, лапти, юбки изъ крашенины, въ клѣтку, платки, паневы, - шорохъ и шлепы ногъ. Тумбочки - деревянныя, травка у мостовой; лавчонки - съ сушеной воблой, съ чайниками, съ лаптями, съ кваскомъ и зеленымъ лукомъ, съ копчеными селедками на двери, съ жирною “астраханкой” въ кадкахъ. Ѳедя полощется въ разсолѣ, тянетъ важную, за пятакъ, и нюхаетъ - не духовнаго званiя? Горкинъ крякаетъ: хоро-ша! Говѣетъ, ему нельзя. Вонъ и желтые домики заставы, за ними - даль.

- Гляди, какiя… рязанскiя! - показываетъ на богомолокъ Горкинъ. - А ушками-то позадъ - смоленскiя. А то томбовки, ноги кувалдами… Сдалече, мать?

- Дальнiя, отецъ… рязанскiя мы, стяпныя… - поетъ старушка. - Московскiй самъ-то? внучекъ табѣ-то паренекъ? Картузикъ какой хорошiй… почемъ такой?

Съ ней идетъ красивая молодка, совсѣмъ какъ дѣвочка, въ узорочной сорочкѣ, въ красной повязкѣ рожками, смотритъ въ землю. Бусы на ней янтарныя, она ихъ тянетъ.

- Твоя, красавица-то? - спрашиваетъ Горкинъ про дѣвочку, но та не смотритъ.

- Внучка мнѣ… больная у насъ она… - жалостно говоритъ старушка и оправляетъ бусинки на красавицѣ. - Молчитъ и молчитъ, съ годъ ужъ… первенькаго какъ заспала, мальчикъ былъ. Вотъ и идемъ къ Угоднику. Повозочка-то у табѣ нарядная, больно хороша, увозлива… почемъ такая?

Телѣжка состукиваетъ на боковину, катится хорошо, пылитъ. Домики погрязнѣй, пониже, дальше отъ мостовой. Стучатъ черныя кузницы, пахнетъ угарнымъ углемъ.

- Прощай, Москва! - крестится на заставѣ Горкинъ. - Вотъ мы и за Крестовской, самое богомолье начинается. Ворочь, Антипушка, подъ рябины, къ Брехунову… закусимъ, чайку попьемъ. И садикъ у него прiятный. Нашъ, ростовскiй… приговорки у него всякiя въ трактирѣ, росписано хорошо…

Съѣзжаемъ подъ рябины. Я читаю на синей вывѣскѣ: “Трактиръ “Отрада” съ Мытищинской водой Брехунова и Садъ”.

- Ему съ ключей возятъ. Такая вода… упьешься! И человѣкъ раздушевный.

- А селедку-то я ѣсть не стану, Михаилъ Панкратычъ, - говоритъ Ѳедя, - поговѣть хочу тоже. Куда ее?..

- Хорошее дѣло, поговѣй. Пятакъ зря загубилъ… да ты богатый. Проходящему кому подай… куда!

- А вѣрно!.. - говоритъ Ѳедя радостно и суетъ старику съ котомкой, плетущемуся въ Москву.

Старичокъ крестится на Ѳедю, на селедку и на всѣхъ насъ.

- Во-отъ… спаси тя Христосъ, сынокъ… а-а-а… спаси тя… - тянетъ онъ едва слышно, такой онъ слабый, - а-а-а… се-ледка… спаси Христосъ… сынокъ…

- Какъ Господь-то устроиваетъ! - кричитъ Горкинъ. - Будетъ теперь селедку твою помнить, до самой до-смерти.

Ѳедя краснѣетъ даже, а старикъ все щупаетъ селедку. Его обступаютъ богомолки.

- Съ часокъ, пожалуй, пропьемъ. “Кривую”-то лучше отпрячь, Антипушка… во дворъ введемъ. Маленько постойте тутъ, скажу хозяину.

Богомольцы все движутся. Пахнетъ дорогой, пылью. Видны лѣса. Солнце уже печетъ, небо голубовато-дымно. Тамъ, далеко за нимъ, - радостное, чего не знаю, - Преподобный. Церкви всегда открыты, и всѣ поютъ. Господи, какъ чудесно!..

- Вводи, Антипушка! - кричитъ Горкинъ, ужъ со двора.

За иимъ* - хозяинъ, въ бѣлой рубахѣ, съ малиновымъ пояскомъ подъ пузомъ, толстый, веселый, рыжiй. Хвалитъ нашу телѣжку, меня, “Кривую”, снимаетъ меня съ телѣжки, несетъ черезъ жижицу въ канавкѣ и жарко хрипитъ мнѣ въ ухо:

- Вотъ уважили Брехунова, заглянули! А я вамъ стишокъ спою, всѣ мои гости знаютъ…

Брехуновъ зоветъ въ “Отраду”

Всѣхъ - хошь старъ, хошь молодой.

Получайте всѣ въ награду

Чай съ мытищинской водой!

 

 

 

__________

БОГОМОЛЬНЫЙ САДИКЪ

 

Мы - на святой дорогѣ, и теперь мы другiе, богомольцы. И все кажется мнѣ особеннымъ. Небо - какъ на святыхъ картинкахъ, чудеснаго голубого цвѣта, такое радостное. Мягкая, пыльная дорога, съ травкой по сторонамъ, не простая дорога, а святая: называется - Троицкая. И люди ласковые такiе, все поминаютъ Господа: “довелъ бы Господь къ Угоднику”, “пошли вамъ Господи!” - будто мы всѣродные[4]. И даже трактиръ называется - “Отрада”.

Распрягаемъ “Кривую и ставимъ въ тѣнь.  Огромный, кудрявый Брехуновъ велитъ дворнику подбросить ей свѣжаго сѣнца, -только что подкосили на усадьбѣ, - ведетъ насъ куда-то по навозу и говоритъ такъ благочестиво:

- Въ богомольный садикъ пожалуйте… Москву повыполоскать передъ святой дорожкой, какъ говорится.

Пахнетъ совсѣмъ по-деревенски, - сѣномъ, навозомъ, дегтемъ. Хрюкаютъ въ сараюшкѣ свиньи, гогочутъ гуси, словно встрѣчаютъ насъ. Брехуновъ отшвыриваетъ ногой гусака, чтобы не заклевалъ меня. И ласково объясняетъ мнѣ. Что это гуси, самая глупая птица, а это вотъ пѣтушокъ, а тамъ бочки отъ сахара, а сахарокъ съ чайкомъ пьютъ, и удивляется: “ишь ты какой, даже и гусей знаетъ!” Показываетъ высокiй сарай съ полатями и смѣется, что у него тутъ “лоскутная гостиница”, для страннаго народа.

- По утру выгоняю, а къ ночи би-ткомъ… за тройчатку, съ кипяткомъ! Изъ вашего лѣску. Такъ папашенькѣ и скажите: былъ, молъ, у Прокопа Брехунова, чай пилъ и гусей видалъ. А за лѣсокъ, молъ, Брехуновъ къ Покрову ни-какъ не можетъ… а къ Пасхѣ, можетъ, Господь поможетъ.

Всѣ смѣются. Анюта испуганно шепчетъ мнѣ: “бабушка говоритъ, всѣ трактирщики сущiе разбойники… зарѣжутъ, кто ночуетъ!” Но Брехуновъ на разбойника не похожъ. Онъ беретъ меня за голову, спрашиваетъ - “а Москву видалъ?” - и вскидываетъ выше головы. Я знаю эту шутку, мнѣ нравится, пальцы только у него жесткiе. Онъ повертываетъ меня и говоритъ: “мнѣ бы такого паренька-то!” У него все дѣвочки, пять штукъ дѣвчонокъ, на пучки можно продавать. Домна Панферовна не велитъ отчаиваться, можетъ что-то поговоритъ супругѣ. Брехуновъ говоритъ - наврядъ, у старца Варнавы были, и онъ не обнадежилъ: “зачѣмъ, говоритъ, тебѣнаслѣдничка?[5]”

- Говорю - Господь даетъ, расширяюсь… а кому всю машину передамъ? А онъ, какъ въ шутку: “этого добра и безъ твоего много”[6]! - трактирныхъ, значитъ дѣловъ.

- Не по душѣ ему, значитъ, - говоритъ Горкинъ, - а то бы помолился.

- А чайку-то попить народу надо? Говорю - “басловите, батюшка, трактирчикъ на Разгуляѣ открываю”. А онъ опять все сомнительно: “разгуляться хочешь?” Открылъ. А подручный меня на три тыщи и разгулялъ! Въ пустякѣ вотъ, и то провидѣлъ.

Горкинъ говоритъ, что для святого нѣтъ пустяковъ, они до всего снисходятъ.

__________

 

Пьемъ чай въ богомольномъ садикѣ. Садикъ безъ травки, вытоптано, наставлены бесѣдки изъ бузины, какъ кущи, и богомольцы пьютъ въ нихъ чаекъ. Все народъ городской, не бѣдный. И всѣ спрашиваютъ другъ друга, ласково: “не къ Преподобному ли изволите?” - и сами радостно говорятъ, что и они тоже къ Преподобному, если Господь сподобитъ. Будто здесь всѣ родные.  Ходятъ разнощики со святымъ товаромъ - съ крестиками, съ образкаим, со святыми картинками и книжечками про “житiя”. Крестиковъ и образковъ Горкинъ покупать не велитъ: тамъ купимъ, окропленыхъ, со святыхъ мощей, лучше на монастырь пойдетъ. Въ монастырѣ, у Троице-Сергiя, три дня кормятъ задаромъ всѣхъ бѣдныхъ богомольцевъ, сколько ни приходи. Ѳедя покупаетъ за семитку книжечку въ розовой бумажкѣ -“Житiе Преподонаго Сергiя”, - будемъ расчитывать дорогой, чтобы все знать. Ходитъ монашка въ подкованныхъ башмакахъ, кланяется всѣмъ въ поясъ - проситъ на бѣдную обитель. Всѣ кладутъ ей по силѣ-возможности на черную книжку съ крестикомъ.

- И какъ все благочестиво да хорошо, смотрѣть прiятно! - говоритъ Горкинъ радостно. - А по дорогѣ и еще лучше будетъ. А ужъ въ Лаврѣ… и говорить нечего. Изъ Москвы - какъ изъ ада вырвались.

Бѣгаютъ бѣлые половые съ чайниками, похожими на большiя яйца: одинъ съ кипяткомъ, другой, поменьше, съ заварочкой. Называется - парочка. Брехуновъ велитъ заварить для насъ особеннаго, который ро-зàномъ пахнетъ. Говоритъ намъ:

- Кому - вотъ-те-на, а для васъ - господина Бо-ткина! Кому паренаго, а для васъ - ба-ринова!

И приговариваетъ стишокъ:

Русскiй любитъ чай вприкуску

Да покруче кипятокъ!

- А ежели по-богомольному, то вотъ какъ: “поетъ монашекъ, а въ немъ сто чашекъ”? -отгадай, ну-ка? Самоварчикъ! А ну, опять… “носикъ черенъ, бѣлъ, пузатъ, хвостъ калачикомъ назадъ”? Не знаешь? А вонъ онъ, чайничекъ-то! Я всякiя загадки умѣю. А то еще богомольное, монахи любятъ… - “Го-спода помо-лимъ, чайкомъ грѣшки промо-емъ!” А то и ки-шки промоемъ… и такъ говорятъ.

- Это намъ не подходитъ, Прокопъ Антонычъ, - говоритъ Горкинъ, - въ Москвѣ наслушались этого добра-то.

- Москва ужъ всему обучитъ. Гляди-ты, прикусываетъ-то какъ чисто, а! - дивится на меня Брехуновъ, - и кипятку не боится!

Предлагаетъ намъ растегайчика, кашки на сковородкѣ со снеточкомъ, а то московской соляночки со свѣжими подберезничками. Горкинъ отказывается. У Троицы, Богъ дастъ, отговѣмшись, въ “блинныхъ”, въ овражкѣ, всего отвѣдаемъ, - и грибочковъ, и карасиковъ, и кашничковъ заварныхъ, и блинковъ-то-се… а теперь, во святой дорогѣ, нельзя ублажать мамонъ. И то бараночками да мяконькимъ грѣшимъ вотъ, а дальше ужъ на сухарикахъ поѣдемъ, развѣ что на ночевкѣ щецъ постныхъ похлебаемъ.

Брехуновъ хвалитъ, какiе мы правильные, хорошо вѣру держимъ:

- Глядѣть на васъ утѣшительно, какъ благолѣпiе[7] соблюдаете. А мы тутъ, какъ черви какiе въ пучинѣ крутимся, праздники позабыли. На масляной вонъ странникъ проходилъ… можетъ, слыхали… Симеонушка-странникъ?

- Какъ не слыхать, - говоритъ Горкинъ, - сосѣдъ нашъ былъ, на Ордынкѣ кучеромъ служилъ у краснорядца Пузакова, а потомъ, годовъ пять ужъ, въ странчество пошелъ, по благодати. Такъ что онъ-то..?

- На все серчалъ. Жена его на улицѣ встрѣла, завела въ трактиръ, погрѣться, ростепель была, а на немъ валенки худые, и промокши. Увидалъ стойку… масляница, понятно, выпимши народъ, у стойки непорядокъ, понятно, шкаликами выстукиваютъ во-какъ… и разговоръ не духовный, понятно… Онъ первымъ дѣломъ палкой по шкаликамъ, начисто смелъ. Мы его успокоили, подъ образа посадили, чайку, блинковъ, то-се… Плакать принялся надъ блинками. Одинъ блинъ и сжевалъ-то всего. Потомъ кэ-экъ по чайнику кулакомъ..! “А, - кричитъ, - чаи да сахары, а сами катимся съ горы!..” Погрозилъ посохомъ и пошелъ. Дошелъ до каменнаго столба къ заставѣ да и трои сутокъ и высидѣлъ, бутошникъ ужъ его приялъ, а то стеченiе народу стало, проѣзду нѣтъ. “Мнѣ - говоритъ - у столба теплѣй, ничѣмъ на вашей печкѣ!” Грѣшимъ, понятно, много. Такими-то еще и держимся.

Онъ уходитъ, говоритъ - “дѣловъ этихъ у меня… ужъ извините”.

Къ намъ подходятъ бѣдные богомольцы, въ бурыхъ сермягахъ и лапоткахъ, крестятся на насъ и просятъ чайку на заварочку щепотку, мокренькаго хоть. Горкинъ даетъ щепотки, и сахарку, но набирается цѣлая куча ихъ, и всѣ просятъ. Мы отмахиваемся, - гдѣже на всѣхъ хватитъ. Прибѣгаетъ Брехуновъ и начинаетъ кричать: какъ они пробрались? гнать ихъ въ шею! Половые гонятъ богомолокъ салфетками. Пролѣзли гдѣ-то черезъ дыру въ заборѣ и на огородѣ клубнику потоптали. Я вижу, какъ одному старику далъ половой въ загорбокъ. Горкинъ вздыхаетъ: Господи, грѣха-то что! Брехуновъ кричитъ: ихъ разбалуй, настоящему богомольцу и ходу не дадутъ! Одна старушка легла на землю, и ее поволокли волокомъ, за сумку. Горкинъ разахался:

- Мы кусками швыряемся, а вонъ… А при концѣ свѣта ихъ-то Господь первыхъ и призоветъ. Ихъ тамъ не поволокутъ… тамъ кого-другого поволокутъ.[8]

И Антипушка говоритъ, что поволокутъ. Домна Панферовна стыдитъ полового, что мать, вѣдь, свою, дуракъ, волочитъ. А онъ свое: намъ хозяинъ приказываетъ. И всѣ въ бесѣдкахъ начали говорить, что нельзя такъ со старымъ человѣкомъ, крѣпче заборъ тогда поставьте! Брехуновъ оправдывается, что они скрозь землю пролѣзутъ… что вам-то хорошо, попили да пошли, а его, прямо, одолѣли!..

- “Лоскутную” имъ поставилъ, весь спитой чай раздаю, кипяткомъ хоть залейся, и за все три монетки только! Они за день болѣполтинника нахнычутъ, а есть такiе, что отъ стойки не отгонишь, пятаками швыряются. Не всѣ, понятно, и праведные бываютъ…

- Если бы я былъ царь, - говорилъ Ѳедя, - я бы по всѣмъ богомольнымъ дорогамъ трактиры велѣлъ построить и всѣмъ бы безплатно все бы… бѣдные которые, и чай, и щецъ съ ломтемъ хлѣба… А то зимой сколько такихъ позамерзает!

Горкинъ хвалитъ его, - не въ папашу пошелъ: тотъ три дома на баранкахъ нажилъ, а Ѳедя въ обитель собирается, а ему богатѣющую невѣсту сватаютъ. Ѳедя краснѣетъ и не смотритъ, а Домна Панферовна говоритъ, что вонъ, Алексѣй-то Божiй Человѣкъ, царскiй сынъ былъ, а въ кануру ушелъ отъ свадьбы… отъ царства отказался.

Антипушка крестится въ бузину и говоритъ радостно такъ:

- Дочего жъ хорошо-то, Го-споди!.. Какiе святые-то бываютъ, а ужъ намъ хоть знать-то про нихъ, и то радость великая.

 Сосѣди по бесѣдкѣ разсказываютъ, что есть одинъ такой въ Таганкѣ, сынъ богатаго мучника… взялъ на Крещенье у дворника полушубокъ, шапку да валенки - и пропалъ! А вотъ. На самый день матери Елены, царя Костинкина, 21 числа май-мѣсяца, письмо пришло съ Аѳонской Горы: “тутъ я нахожусь, навѣки-вѣковъ, аминь”. Три тыщи мучникъ на монастырь, будто, выслалъ.

Всѣ хвалятъ, и такъ всѣмъ радостно, что есть и теперь подвижники. И Брехуновъ говоритъ, что если ужъ по настоящему сказать, то лучше богомольной жизни ничего нѣтъ. Онъ давно при этомъ дѣлѣ находится и видитъ, сколько всякаго богомольнаго народа, -душа, прямо, не нарадуется!

 

___________

 

Мы  пьемъ чай очень долго. Ѳедя давно напился и читаетъ намъ “Житiе”, нараспѣвъ, какъ въ церкви. Домна Панферовна сидитъ, разваливши ротъ, еле передыхаетъ, - по самое сердце допилась. Анюта все пристаетъ къ ней, проситъ: “бабушка, пожалуйста, не помри - смотри… у тебя сердце выскочитъ, какъ намедни!” А съ ней было плохо на масляницѣ, когда она тоже допилась у насъ, и много блинковъ поѣла. Она все потираетъ сердце, говоритъ: - чай это крѣпкiй такой. Горкинъ говоритъ: пропотѣешь - облегчитъ, а чай на-рѣдкость. Они съ Антипушкой все стучатъ крышечкой по чайнику, еще кипяточку требуютъ. Пиджакъ и поддевочку они сняли, у Антипушки течетъ съ лысины, рубаха на плечахъ взмокла, и Горкинъ все утирается полотенцемъ, - а пьютъ и пьютъ. Я все спрашиваю, да когда же пойдемъ-то? А Горкинъ только и говоритъ: дай - напьемся. Они сидятъ другъ противъ дружки, молча, держатъ на пальцахъ блюдечки, отдуваютъ парокъ и схлебываютъ живой-то кипятокъ. Антипушка поглядываетъ въ бузину и повздыхаетъ: “ихъ, хорошо-о!..” И Горкинъ поглядитъ тоже въ бузину и скажетъ: “начто лучше!” Брехуновъ зоветъ Домну Панферовну поговорить съ супругой. А они все не опрокидываютъ чашекъ и не кладутъ сахарокъ на донышки. Горкинъ, наконецъ, говоритъ: “шабашъ!.. ай, еще постучать, послѣднiй?” Антипушка хвалитъ воду, - дочего жъ мягкая! Горкинъ опять стучитъ и велитъ Ѳедѣ сводить меня показать трактиръ, какъ хорошо расписано.

 

__________

 

Мы идемъ изъ садика чернымъ ходомъ, а навстрѣчу намъ летитъ съ лѣстницы половой-мальчишка съ разбитымъ чайникомъ и третъ чего-то затылокъ. На ухѣ у него кровь. Брехуновъ стоитъ наверху съ салфеткой и кричитъ страшнымъ голосомъ: “голову оторву…! - и еще нехорошiя слова. Онъ видитъ насъ и  кричитъ: “съ ими нельзя безъ боя… всѣ чайники перебили, подлецы!” И щелкаетъ салфеткой.

- Видалъ фокусъ? - спрашиваетъ онъ меня. - Какъ щелкну да перейму - кончикомъ мясо вырву! И мена такъ учили. По уху щелкнуть - съ кровью волосья вырвутъ! Не на чемъ показать-то…

Я боюсь. Ѳедя говоритъ - Михайла Панкратычъ велитъ показать трактиръ, какъ тамъ расписано. Брехуновъ беретъ меня за руку и ведетъ въ большую комнату, въ синiй дымъ. Тутъ очень шумно, за столиками разные пьютъ чай. Брехуновъ подноситъ меня къ прилавку, за которымъ все чайники на полоскахъ, словно фарфоровые яйца, и говоритъ: “вотъ какiе мальчишки-то бываютъ!” Я вижу очень полную, съ круглымъ, бѣлымъ лицомъ, какъ огромный чайникъ, свѣтловолосую женщину. Она сидитъ за прилавкомъ и пьетъ чай съ постными пирогами. Тутъ и Домна Панферовна, пьетъ чай съ вареньем, и сидитъ много дѣвочекъ на ящикахъ, побольше и поменьше, всѣ бѣлобрысыя, съ голубыми гребенками на головкахъ, и у всѣхъ въ кулакѣ по пирогу. Брехуновъ ставитъ меня на прилавокъ у пироговъ и повторяетъ: “вотъ, какiе бываютъ!” Мнѣ стыдно, всѣ на меня глядятъ, а на мнѣ пыльные сапожки, а тутъ пироги и дѣвочки. Женщина смотритъ ласково и будто грустно, гладитъ мою руку и перебираетъ пальцы, спрашиваетъ, сколько мнѣлѣтъ, знаю ли “Отче нашъ”, сажаетъ къ себѣ на колѣни и даетъ ложечку варенья. Всѣ дѣвочки глядятъ на меня, какъ на какое чудо. Брехуновъ барабанитъ пальцами и тоже смотритъ. Женщина спрашиваетъ его, можно ли мнѣ дать пирожка. Онъ говоритъ -обязательно можно! - и велитъ еще дать изюмцу и мятныхъ пряниковъ. Она насыпаетъ мнѣ полные карманы и все хочетъ поцѣловать меня, но я не даюсь, мнѣ стыдно.

Брехуновъ носитъ меня надъ головами, надъ столами, въ пареномъ, дымномъ воздухѣ, показываетъ мнѣ канареечекъ, и какъ хорошо расписано. Я вижу лебедей на водѣ, а на бережку господа пьютъ чай, и стоятъ, какъ бѣлые столбики, половые съ салфетками. Потомъ нарисована дорога, и по ней, въ елочкахъ, идутъ богомольцы въ лапоткахъ, а на пенькахъ сидятъ добрые медвѣди и хорошо такъ смотрятъ. Я спрашиваю, - это святые медвѣди, отъ Преподобнаго? Онъ говоритъ - обязательно святые, отъ Троицы, а грѣшника обязательно загрызутъ. Только Преподобнаго не трогали. И показываетъ мнѣ самое главное - “мытищинскую воду”. Это большая зеленая гора, въ елкахъ, и наверху тоже сидятъ медвѣди, а въ горѣ ввернуты мѣдные краны, какiе бываютъ въ баняхъ, и изъ нихъ хлещетъ синими дугами “мытищинская вода” въ большiе самовары, даже съ пѣной. Потомъ онъ показываетъ огромный мѣдный кубъ съ кипяткомъ, откуда нацѣживаютъ въ чайники. И говоритъ:

- И еще одну механику покажу, стойку нашу.

Онъ отводитъ меня къ грязному прилавку, гдѣ соленые огурцы и горячая бѣлужина на доскѣ, а на подносѣ много зеленыхъ шкаликовъ. Передъ стойкой толпятся взъерошеные люди, грязные и босые, сердито плюются на полъ и скребутъ ногой объ ногу. Брехуновъ шепчетъ мнѣ:

- А это пьяницы… ихъ Богъ наказалъ.

Пьяницы стучатъ пятаками и кричатъ нехорошiя слова[9]. Мнѣ страшно, но тутъ я слышу ласковый голосъ Горкина:

- Пора и въ дорогу, запрягаемъ.

Онъ видитъ, на что мы смотримъ, и говоритъ строгимъ голосомъ:

- Такъ негодится, Прокопъ Антонычъ… чего хорошаго ему тутъ глядѣть!

Онъ сердито тянетъ меня и почти кричитъ: “пойдемъ, нечего тутъ глядѣть, какъ люди себя теряютъ… пойдемъ!”

 

__________

 

Горкинъ разстроенъ чѣмъ-то. Онъ сердито увязыветъ мѣшокъ, кричитъ на Ѳедю и на Домну Панферовну, - “пустить безъ себя нельзя… по-мошники… рублишко бы за брехню сорвать, на то васъ станетъ!…” Домна Панферовна хватаетъ саквояжъ, кричитъ Анютѣ - “ну, чего ротъ раззявила, пойдемъ!” - кричитъ Горкину - “развозился, безъ тебя и дороги не найдемъ, какъ же…!” - и бѣжитъ съ зонтикомъ, въ балахонѣ. За ней испуганная Анюта съ узелочкомъ. Горкинъ кричитъ вдогонку: “ишь, шпареная какая… возу легче!” Ѳедя не шелохнется, Брехуновъ стоитъ – поглядываетъ. У Горкина лицо красное, дрожатъ руки. Онъ выбрасываетъ на столикъ три пятака, подвигаетъ ихъ къ Брехунову, а тотъ отодвигаетъ и все говоритъ: “это почему жъ такое?… изъ уваженiя я, какъ вы мои гости… Да ты счумѣлъ?!”

Горкинъ кричитъ, уже не въ себѣ:

- Мы не гости… го-сти! Одно безобразiе! нагрѣшили съ коробъ… На богомолье идемъ, а намъ пьяницъ показываютъ! Не надо намъ угощенiя!… И я-то, дуракъ, запился…

Брехуновъ говоритъ сквозь зубы - “какъ угодно-съ”, - и стучитъ пятаками по столу. Лицо у него сердитое. Мы идемъ къ забору, а онъ вдогонку:

- И вздорный же ты, старикъ сталъ! И за что?! И шутъ съ тобой, коли такъ!

Что-то звякаетъ, и я вижу, какъ летятъ пятаки въ заборъ. Горкинъ вдругъ останавливается, смотритъ, словно проснулся. И говоритъ тревожно:

- Какъ же это такъ… негоже такъ. Говѣю, а такъ… осерчалъ. Такъ отойтить нельзя… какъ же такъ?..[10]

Онъ оглядывается растерянно, дергаетъ себя за бородку, жуетъ губами.

- Прокопъ Антонычъ, - говоритъ онъ, - ужъ не обижайся, прости ужъ меня, по-хорошему. Виноватъ, самъ не знаю, что вдругъ…? Говѣть буду у Троицы… ужъ не попомни на мнѣ, сгоряча я чтой-то, чаю много попилъ, съ чаю… чай твой такой сердитый!..

Онъ собираетъ пятаки и быстро суетъ въ карманъ. Брехуновъ говоритъ, что чай у него самолучшiй, для уважаемыхъ, а человѣкъ человѣка обидѣть всегда можетъ.

- Бываетъ, закипѣло сердце. Чай-то хорошiй мой, а мы-то вотъ…

Они еще говорятъ, уже мирно, и прощаются за руку. Горкинъ все повторяетъ: “а и вправду, вздорный я сталъ, погорячился…” Брехуновъ самъ отворяетъ намъ ворота, говоритъ, нахмурясь, - “пошелъ бы и я съ вами подышать святымъ воздухомъ, да вотъ… къ навозу приросъ, жить-то надо!” - и плюетъ въ жижицу въ канавкѣ.

- Просвирку-то за насъ вынешь? - кричитъ онъ вслѣдъ.

- Го-споди, да какъ же не вынуть-то! - кричитъ Горкинъ и снимаетъ картузъ. - И выну, и помолюсь… прости ты насъ, Господи! -и крестится.

 

__________

 

Долго идемъ слободкой, съ садами и огородами. Попадаются прудики; трубы дымятъ по фабрикамъ. Скоро вольнѣе будетъ: пойдутъ поля, тропочки по лужкамъ, лѣсочки. Долго идемъ, молчимъ. “Кривая” шажкомъ плетется. Горкинъ говоритъ:

- А вѣдь это все искушенiе намъ было[11]… все онъ, вѣдь, это! Господи, помилуй…

Онъ снимаетъ картузъ и крестится на бѣлую церковь, вправо. И всѣ мы крестимся. Я знаю, кто это - онъ.

Впереди, у дороги, сидитъ на травкѣ Домна Панферовна съ Анютой. Анюта тычется въ узелокъ, - плачетъ? Горкинъ еще издали кричитъ имъ: “ну, чего ужъ… пойдемте съ Господомъ! по-доброму, по-хорошему…” Они поднимаются и молча идутъ за нами. Всѣмъ намъ какъ-то не по себѣ. Антипушка почмокиваетъ “Кривой”, вздыхаетъ. Вздыхаетъ и Горкинъ, и Домна Панферовна. А кругомъ весело, ярко, зелено. Бредутъ богомольцы - и по большой дорогѣ, и по тропкамъ. Горкинъ говоритъ - по времени то, девятаго половина, намъ бы за Ростокинымъ быть, къ Мытищамъ подбираться, а мы святое на чай смѣняли, - онъ виноватъ во всемъ.

Хорошо поютъ гдѣ-то, церковное. Это внизу, у рѣчки, въ березкахъ. Подходимъ ближе. Горкинъ говоритъ, - хоть объ закладъ побиться, васильевскiе это пѣвчiе, съ Полянки. Ѳедя признаетъ даже Ломшакова, октавный рыкъ, - а Горкинъ - и батыринскiе басà, и Костикова - тенора. Славно поютъ, въ березкахъ. Только тревожить негодится, а то смутишь. Стоимъ и слушаемъ, какъ изъ овражка доносится -

…я ко кади ло пре-эдъ То о-бо-о-о-ю-у-у…

Во-здѣ-я-а-а… нiе… руку мое-э-э-ю-ууу…!

Плыветъ - будто изъ-подъ земли на небо. Долго слушаемъ, и другiе, съ нами. Говорятъ - небесное пѣнiе. Кончили. Горкинъ говоритъ тихо:

- Это они на богомольи, всякое лѣто тройкой ходятъ. Вишь, узелки-то на посошкахъ… пиджаки-то посняли, жарко. Ну, тамъ повидаемся. И дочего жъ хорошо, душа отходитъ! Поправился нашъ Ломшачокъ въ больницѣ, вотъ и на богомольи.

Анюта шепчетъ - закуски тамъ у нихъ на бумажкахъ, и бутылка. Горкинъ смѣется: “глаза-то у те вострые! Можетъ и закусятъ-выпьютъ малость, а какъ поютъ-то! Имъ за это Господь проститъ”.

Идемъ. Горкинъ велитъ Ѳедѣ - стишокъ подушевнѣй какой началъ бы. Ѳедя несмѣло начинаетъ - “Стопы моя…” Горкинъ поддерживаетъ слабымъ, дрожащимъ голоскомъ - “на-пра-ви… по словеси Твоему…” Поемъ все громче, поютъ и другiе богомольцы, Домна Панферовна, Анюта, я и Антипушка подпѣваемъ все радостнѣй, все душевнѣй:

И да не обладаетъ мно-о-ю…

Вся-кое… безза-ко-нi-i-е…

Поемъ и поемъ, подъ шагъ. И становится на душѣ легко, покойно. Кажется мнѣ, что и “Кривая” слушаетъ, и ей хорошо, какъ намъ, - помахиваетъ хвостомъ отъ мошекъ. Мягко потукиваетъ на колеяхъ телѣжка. Печетъ солнце, мнѣ дремлется…

- Полѣзай въ телѣжку-то, подреми… рано поднялся-то! - говоритъ мнѣ Горкинъ. - И ты, Онюта, садись. До Мытищъ-то и выспитесь.

Укачиваетъ телѣжка - туп-туп… туп-туп… Я лежу на спинѣ, на сѣнѣ, гляжу въ небо. Такое оно чистое, голубое, глубокое. Ярко, слѣпитъ лучезарнымъ свѣтомъ. Смотрю, смотрю… - лечу въ голубую глубину. Кто-то тихо-тихо поетъ, баюкаетъ. Анюта это?..

…у-гу-гу… гу-гу… гу-гу…

на зе-ле-номъ… на лу-гу…

Или - стучитъ телѣжка… или - во снѣ мнѣ снится?..

 

___________

 

НА СВЯТОЙ ДОРОГѢ

 

Съ трескомъ встряхиваютъ меня, страшные голоса кричатъ - “тпру!.. тпру!..” - и я, какъ впросонкахъ, слышу:

- “Понеслась-то какъ!.. Это она Яузу признала, пить желаетъ.”

- “Да нешто Яуза это?”

- “Самая Яуза, только чистая тутъ она.”

Какая Яуза? Я ничего на понимаю.

- Вставай, милой… ишь, разоспался какъ! - узнаю я ласковый голосъ Горкина. - Щеки-то нажгло… Хуже такъ-то жарой сморитъ, въ головку напекетъ. Вставай, къ Мытищамъ ужъ подходимъ, донесъ Господь.

Во рту у меня все ссохлось, словно песокъ насыпанъ, и такая истома въ тѣлѣ, - косточки всѣ поютъ. Мытищи..? И вспоминаю радостное: вода изъ горы бѣжитъ! Узнаю голосокъ Анюты:

- “Какой же это, бабушка, богомольщикъ… въ  телѣжкѣ все!”

И теперь начинаю понимать: мы идемъ къ Преподобному, и сейчасъ лѣто, солнышко, всякiе цвѣты, травки… а я въ телѣжкѣ. Вижу кучу травы у глаза, слышу вялый и теплый запахъ, какъ на Троицынъ День въ церкви, - и ласкающiй холодокъ освѣжаетъ мое лицо: сыплются на меня травинки, и черезъ нихъ все - зеленое. Такъ хорошо, что я притворяюсь спящимъ, и вижу, жмурясь, какъ Горкинъ посыпаетъ меня травой, и смѣется его бородка.

- Мы его, постой, кропивкой… Онюта, да-кося мнѣ кропивку-то!..

Вижу обвисшiя отъ жары орѣшины, воткнутыя надо мной отъ солнца, и за ними - слѣпящiй блескъ. Солнце прямо надъ головой, палитъ. У самаго моего лица - крупныя бѣлыя ромашки въ травѣ, синiе колокольчики и - радость такая! - листики земляники съ зародышками ягодъ. Я вскакиваю въ телѣжкѣ, хватаю траву и начинаю тереть лицо.

И теперь вижу все.

Весело, зелено, чудесно! И луга, и поля, и лѣсъ.  Онъ еще далеко отсюда, угрюмый, темный. Называютъ его - боры. Въ этихъ борахъ - Угодникъ, и тамъ - медвѣди. Близко сѣрѣется деревня, словно дрожитъ на воздухѣ. Такъ бываетъ въ жары, отъ пара. Сiяетъ-дрожитъ надъ ней бѣлая, какъ изъ снѣга, колокольня, съ блистающимъ золотымъ крестомъ. Это и есть Мытищи.  Воздухъ - густой, горячiй, совсѣмъ медовый, съ согрѣвшихся на лугахъ цвѣтовъ. Слышно жужжанье пчелокъ.

Мы стоимъ на лужку, у рѣчки. Вся она въ колкомъ блескѣ изъ серебра, и чудится мнѣ на струйкахъ - играютъ-сверкаютъ крестики. Я кричу:

- Крестики, крестики на водѣ!..

И всѣ говорятъ на рѣчку:

- А и вправду… съ солнышка крестики играютъ словно!

Рѣчка кажется мнѣ святой. И кругомъ все - святое.

Богомольцы лежатъ у воды, крестятся, пьютъ изъ рѣчки пригоршнями, мочатъ сухiя корочки. Бѣдный народъ все больше: въ сермягахъ, въ кафтанишкахъ, есть даже въ полушубкахъ, съ заплатками, - захватила жара въ дорогѣ, - въ лаптяхъ и въ чуняхъ, есть и совсѣмъ босые. Перематываютъ онучи, чинятся, спятъ въ лопухахъ у моста, настегиваютъ крапивой ноги, чтобы пошли ходчей. На мосту сидятъ съ деревянными чашками убогiе и причитаютъ:

- Благодѣ-тели.. ми-лостивцы, подайте святую милостинку… убогому-безногому… родителевъ-сродниковъ… для-ради Угодника, во-тѣлоздравiе, во-душиспасенiе…

Анюта говоритъ, что видѣла страшеннаго убогаго, который утюгами загребалъ ползъ на кожѣ, безъ ногъ вовсе, когда я спалъ. И поющихъ слѣпцовъ видали. Мнѣ горько, что я не видѣлъ, но Горкинъ утѣшаетъ, - всего увидимъ у Троицы, со всей Росеи туда сползаются. Говорятъ - вонъ тамъ какой болѣзный!

На низенькой телѣжкѣ, на дощатыхъ каткахъ-колескахъ, лежитъ подъ дерюжиной паренекъ, ни рукой, ни ногой не можетъ. Везутъ его старуха съ дѣвчонкой изъ-подъ Орла. Горкинъ кладетъ на дерюжину пятакъ и проситъ старуху показать - душу пожалобить. Старуха велитъ дѣвчонкѣ поднять дерюжку. Подымаются съ гуломъ мухи и опять садятся сосать у глазъ. Отъ больного ужасный запахъ.  Дѣвчонка вѣткой сгоняетъ мухъ. Мнѣ дѣлается страшно, но Горкинъ велитъ смотрѣть.

- Отъ горя не отворачивайся… грѣхъ это!

Въ ногахъ у меня звенитъ, такъ бы и убѣжалъ, а глядѣть хочется. Лицо у парня костлявое, какъ у мертвеца, все черное, мутные глаза гноятся. Онъ все щурится и моргаетъ, силится прогнать мухъ, но мухи не слетаютъ. Стонетъ тихо и шепчетъ засохшими губами -“Дунька… помочи-и…” Дѣвчонка вытираетъ ему ротъ мокрой тряпкой, на которой присохли мухи.  Руки у него тонкiя, лежатъ, какъ плети. Въ одной вложенъ деревянный крестикъ, изъ лучинокъ. Я смотрю на крестикъ, и хочется мнѣ заплакать почему-то. На холщевой рубахѣ парня лежатъ копѣйки. Ѳедя кладетъ ему гривенничекъ на грудь и крестится. Парень глядитъ на  Ѳедю жалобно такъ, какъ-будто думаетъ, какой Ѳедя здоровый и красивый, а онъ вотъ и рукой не можетъ. Ѳедя глядитъ тоже жалобно, жалѣетъ парня. Старуха разсказываетъ такъ жалостно, все трясетъ головой, и тычетъ въ глаза чернымъ, костлявымъ кулачкомъ, по которому сбѣгаютъ слезы:

- Ужъ такая бѣда лихая съ нами… Сѣно, кормилецъ, везъ, да заспалъ на возу-то… на колдобинѣ упалъ съ воза, съ того и попритчилось, кормилецъ… третiй годъ вотъ все сохнетъ и сохнетъ. А хорошiй-то былъ какой, бѣ-э-лый да румяный… табѣ не хуже!

Мы смотримъ на Ѳедю и на парня. Два мѣсяца везутъ, самъ запросился къ Угоднику, во снѣ видалъ. Можно бы по чугункѣ, телушку бы продали, Господь съ ней, да потрудиться надо.

- И все-то во сняхъ видитъ… - жалостно говоритъ старуха, - все говоритъ-говоритъ: “все-то я на ногахъ бѣгаю да сѣно на возъ кидаю!”

Горкинъ въ утѣшенiе говоритъ, что по вѣрѣ и дается, а у Господа нѣтъ конца милосердiю. Спрашиваетъ, какъ имя: просвирку вынетъ за здравiе.

- Михайлой звать-то, - радостно говоритъ старушка, - Мишенькой зовемъ.

- Выходитъ - тезка мнѣ. Ну, Миша, молись - встанешь! - говоритъ Горкинъ какъ-то особенно, кричитъ словно, будто ему извѣстно, что парень встанетъ.

Около насъ толпятся богомольцы, шопотомъ говорятъ:

- Этотъ вотъ старичокъ сказалъ, ужъ ему известно… обязательно, говоритъ, встанетъ на ноги… ему извѣстно!

Горкинъ отмахивается отъ нихъ и строго говоритъ, что Богу только извѣстно, а намъ, грѣшнымъ, вѣровать только надо и молиться[12]. Но за нимъ ходятъ неотступно и слушаютъ-ждутъ, не скажетъ ли имъ еще чего, - “такой-то ласковый старичокъ, все знаетъ!”

Ѳедя тащитъ ведерко съ рѣчки - поить “Кривую”. Она долго сосетъ - не оторвется, а въ нее овода впиваются, прямо въ глазъ, -только помаргиваетъ - сосетъ. Видно, какъ у ней раздуваются бока, и на нихъ вздрагиваютъ жилы. Я кричу - вижу на шеѣ кровь:

- Кровь изъ не идетъ, жила лопнула!..

Алой струйкой, густой, растекается на шеѣ у “Кривой” кровь. Антипушка стираетъ лопушкомъ и сердится:

- А, сте-рва какая, прокусилъ, гадъ!.. Вонъ, и еще… гляди, какъ искровянили-то лошадку оводишки… а она пьетъ и пьетъ, не чуетъ!..

Говорятъ - это ничего, въ такую жарынь пользительно, лошадка-то больно сытая, - “имъ и сладко” А “Кривая” все пьетъ и пьетъ, другое ведерко проситъ. Антипушка говоритъ, что такъ не пила давно, - пользительная вода тутъ, стало быть. И всѣ мы пьемъ, тоже изъ ведерка. Вода ключевая, сладкая: Яуза тутъ родится, отъ родниковъ, съ-подъ горокъ.  И Горкинъ хвалитъ: прямо, чисто съ гвоздей вода, ржавчиной отзываетъ, съ пузыриками даже, - вѣрно, черезъ желѣзо бьетъ. А въ Москвѣ Яуза черная да вонючая, не подойдешь, -потому и зовется - Яуза-Гряуза! И начинаетъ громко разсказывать, будто изъ священнаго читаетъ, а всѣ богомольцы слушаютъ. И подводчики съ моста слушаютъ, - кипы везутъ на фабрику, и прiостановились.

- Такъ и человѣкъ. Родится дитё чистое, хорошее, ангельская душка. А потомъ и обгрязнится, черная станетъ да вонючая, до смрада. У Бога все хорошее, все-то новенькое, да чистенькое, какъ те досточка строгана… а сами себя поганимъ! Всякая душа, ну… какъ цвѣтикъ полевой-духовитый. Ну, она, понятно, и чуетъ - поганая она стала, - и тошно ей. Вотъ и потянетъ ее въ баньку духовную, во глагольную, какъ въ Писанiяхъ писано: “въ баню водную, во глагольную”! Потому и идемъ къ Преподобному -пообмыться, обчиститься, совлечься отъ грязи-вони[13]…

Всѣ вздыхаютъ и говорятъ:

- Вѣрно говоришь, отецъ… охъ, вѣрно!

А Горкинъ еще изъ священнаго говоритъ, и мнѣ кажется, что его считаютъ за батюшку: въ бѣломъ казакинчикѣ онъ, будто въ подрясникѣ, - и такъ мнѣ прiятно это. Просятъ и просятъ:

- Еще поговори чего, батюшка… слушать-то тебя хорошо, разумно!..

На берегу, въ сторонкѣ, сидятъ двое, въ ситцевыхъ рубахахъ, пьютъ изъ бутылки и закусываютъ зеленымъ лукомъ. Это, я знаю, плохiе люди. Когда мы глядѣли парня, они кричали:

- Онъ вотъ водочки вечеркомъ хватитъ на пятаки-то ваши… сразу исцѣлится, раздѣлаетъ комаря… такихъ тутъ много!

Горкинъ плюнулъ на нихъ и крикнулъ, что нехорошо такъ охальничать, тутъ горе человѣческое.  А они все смѣялись. И вотъ, когда онъ говорилъ изъ священнаго, про душу, они опять стали насмѣхаться:

- Ври-ври, сѣдая крыса! Чисть ее-душу кирпичомъ съ водочкой, чище твоей лысины заблеститъ!

Такъ всѣ и ахнули. А подводчики кричатъ съ моста:

- Кнутьями ихъ, чертей! такiе вотъ намедни у насъ две кипы товару срѣзали!..

А тѣ смѣются. Горкинъ ихъ укоряетъ, что нельзя надъ душой охальничать. И Ѳедя даже за Горкина заступился, - а онъ всегда очень скромный. Горкинъ его зоветъ - “красна дѣвица ты прямо!” И онъ даже укорять сталъ:

- Нехорошо такъ! не наводите на грѣхъ!..

А они ему -

- Молчи, монахъ! въ триковыхъ штанахъ!..

Ну, что съ такихъ взять: охальники!

Одинъ божественный старичокъ, съ длинными волосами, мочитъ ноги въ рѣчкѣ и разсказываетъ, какiя язвы у него на ногахъ были, черви до кости проточили, а онъ лѣтось помылъ тутъ ноги съ молитвой, и все-то затянуло, - одни рубцы. Мы смотримъ на его коричневыя ноги: вѣрно, одни рубцы.

- А напередъ я изъ купели у Троицы мочилъ, а тутъ доправилось. Будете у Преподобнаго, отъ Златого Креста съ молитвою испейте. И ты, мать, болящаго сына изъ-подъ Креста помой, съ вѣрой! - говоритъ онъ старушкѣ, которая тоже слушаетъ. -Преподобный кладезь тотъ копалъ, гдѣ Успенскiй соборъ, - и выбило струю, подъ небо! Опосля ее крестомъ накрыли.  Такъ она скрозь тотъ крестъ проѣлась, прышетъ во всѣ концы, - чудо-расчудо.

Всѣ мы радостно крестимся, а тѣ охальники и кричатъ:

- Надуваютъ дураковъ! Водопроводъ-напоръ это, намъ все, сресалямъ, видно… дураки степные!

Старичокъ имъ прямо:

- Самъ ты водопроводъ-напоръ!

И всѣ мы имъ грозимся и посошками машемъ:

- Не охальничайте! вѣру не шатайте, шатущiе!..

И Горкинъ сказалъ, - пусть хоть и распроводо-проводъ, а черезъ крестъ идетъ… и водопроводъ отъ Бога! А одинъ изъ охальниковъ допилъ бутылку, набулькалъ въ нее изъ рѣчки, и на насъ - плёскъ изъ горлышка, крестъ-накрестъ!

- Вотъ вамъ мое кропило! исцѣляйся отъ меня по пятаку съ рыла!..

Такъ всѣ и ахнули. Горкинъ кричитъ -

- Анаѳема вамъ, охальники!…

И всѣ богомольцы подняли посошки. И тутъ Ѳедя - пиджакъ долой, плюнулъ въ кулаки, да какъ ахнетъ обоихъ въ рѣчку, - пятки мелькнули только. А тѣ вынырнули по грудь и давай насъ всякими-то словами!.. Анюта спряталась въ лопухи, и я перепугался, а подъводчики на мосту кричатъ:

- Ку-най ихъ, ку-най!…

Ѳедя, какъ былъ, въ лаковыхъ сапогахъ, - къ нимъ въ рѣчку, и давай ихъ за волосы трепать и окунать. А мы всѣ смотрѣли и крестились. Горкинъ молитъ его -

- Ѳедя, не утопи… смирись!…

А онъ, прямо, съ плачемъ кричитъ, что не можетъ дозволить Бога поносить, и все ихъ окуналъ и по головѣ стукалъ. Тогда тѣ стали молить - отпустить душу на покоянiе. И всѣ богомольцы принялись отъ радости бить посошками по водѣ, а одна старушка упала въ рѣчку, за мѣшокъ ужъ ее поймали - вытащили. А  Ѳедя выскочилъ изъ воды, весь блѣдный, - и въ лопухи. Я смотрю - стягиваетъ съ себя сапоги и брюки и выходитъ въ розовыхъ панталонахъ. И всѣ его хвалили. А тѣ, охальники, выбрались на лужокъ и стали грозить, что сейчасъ прiятелей позовутъ, мытищинцевъ, и всѣхъ насъ перебьютъ ножами. Тутъ подводчики кинулись за ними, догнали на лужку, и давай стегать кунтьями. А когда кончили, подошли къ Горкину и говорятъ:

- Мы ихъ дюже попарили, будутъ помнить. Ихъ бы воротяжкой надоть, чѣмъ вотъ воза прикручиваемъ!.. Басловите насъ, батюшка.

Горкинъ замахалъ руками, сталъ говорить, что онъ несподобленъ, а самый простой плотникъ и грѣшникъ. Но они не повѣрили ему и сказали:

- Это ты для простоты укрываешься, а мы знаемъ.

Телѣжка выѣзжаетъ на дорогу. Ѳедя несетъ сапоги за ушки, останавливается у больного парня, кладетъ ему въ ноги сапоги и говоритъ:

- Пусть носитъ за меня, когда исцѣлится.

Всѣ ахаютъ, говорятъ, что это ужъ указанiе ему такое, и парень безпремѣнно исцѣлится, потому что сапоги эти не простые, а лаковые, не меньше, какъ четвертной билетъ, - а не пожалѣлъ! Старуха плачетъ и крестится на Ѳедю, причитаетъ:

- Родимы ты мой, касатикъ-милостивецъ… хорошую невѣсту Господь те пошлетъ:..

А онъ начинаетъ всѣхъ одѣлять баранками, и всѣмъ кланяется, и говоритъ смиренно:

- Простите меня, горѣшнаго… самый я грѣшный.

И многiе тутъ плакали отъ радости, и я заплакалъ. Ищемъ Домну Панферовну, а она храпитъ въ лопухахъ, - такъ ничего и не видала. Горкинъ ей еще попенялъ:

- Здоровà ты спать, Панферовна… такъ и царство небесное проспишь. А тутъ какiя чудеса-то были!..

Очень она жалѣла, всѣхъ чудесовъ-то не видала.

 

__________

 

Идемъ по тропкамъ къ Мытищамъ. Я гляжу на Ѳедины ноги, какiя онѣ бѣлыя, и думаю, какъ же онъ теперь безъ сапогъ-то будетъ. И Горкинъ говоритъ:

- Такъ, Ѳедя, и пойдешь босой, въ розовыхъ? И что это съ тобой дѣется? То щеголемъ разрядился, а то… Будто и не подходитъ такъ… въ тройкѣ - и босой! Люди засмѣютъ. Ты бы ужъ попригляднѣй какъ…

- Я теперь, Михайла Панкратычъ, ужъ все скажу… - говоритъ Ѳедя, опустивъ глаза. - Лаковые сапоги я нарочно взялъ -добивать, а новую тройку - тридцать рублей стоила! - дотрепать. Не нужно мнѣ красивое одѣянiе и всякiя радости. А тутъ и вышло мнѣ указанiе. Пришлось стаскивать сапоги, а какъ увидалъ болящаго, меня въ сердце толкнуло: Отдай ему! И я отдалъ, развязался съ сапогами. Могу простые купить, а то и тройку продамъ для нищихъ или отдамъ кому. Я съ тѣмъ, Михайла Панкратычъ, и пошелъ, чтобы не ворочаться. Давно надумалъ въ монастырѣ остаться, какъ еще Саня Юрцовъ въ послушники поступилъ…

И вдругъ подпрыгнулъ - на сосновую шишечку попалъ, отъ непривычки. Горкинъ разахался:

- Въ монасты-ырь..?! Да какъ же такъ… да меня твой старикъ загрызетъ теперь… ты, скажетъ, смутилъ его!

- Да нѣтъ, я ему письмо напишу, все скажу. По солдатчинѣ льготный я, и у папаши Митя еще остается… да, можетъ, еще и не примутъ, чего загадывать.

- Да Саня-то заика природный, а ты парень больно кудрявъ-красовитъ, - говоритъ Домна Панферовна, - на соблазнъ только, въ монахи-то! Ну, возьмутъ тебя въ пѣвчiе, и будутъ на тебя глаза пялить… нашу-то сестру взять.

- И горячъ ты, Ѳедя, подивился я нонче на тебя… - говоритъ Горкинъ. - Охъ, подумай-подумай, дѣло это не легкое, въ монастырь!..

Ѳедя идетъ задумчиво, на свои ноги смотритъ. Пыльныя  онѣ стали, и Ѳедя уже не прежнiй будто, а словно его обидѣли, наказали, - затрапезное на него надѣли.

- Благословлюсь у старца Варнавы, ужъ какъ онъ скажетъ. А то, можетъ, въ глухiя мѣста уйду, къ валаамскимъ старцамъ…

Онъ сворачиваетъ въ канавку у дороги и зоветъ насъ съ Анютой:

- Глядите, милые… земляничка-то божiя, первенькая!

Мы подбѣгаемъ къ нему, и онъ даетъ намъ по вѣточкѣ земляничекъ, красныхъ, розовыхъ, и еще неспѣлыхъ - зеленовато-бѣлыхъ. Мы встряхиваемъ ихъ тихо, любуемся, какъ онѣ шуршатъ, будто позваниваютъ, не можемъ налюбоваться, и жалко съѣсть. Какъ онѣнеобыкновенно пахнутъ! Ѳедя шурхаетъ по травѣ, босой, и все собираетъ, собираетъ, и даетъ намъ. У насъ уже по пукетику*, всѣхъ цвѣтовъ, ягодки такъ дрожатъ… Пахнетъ такъ сладко, свѣже, - радостнымъ богомольемъ пахнетъ, сосенками, смолой… И до сего дня помню радостныя тѣ ягодки, на солнцѣ, - душистые огоньки, живые.

Мы далеко отстали, догоняемъ. Ѳедя бѣжитъ, подкидываетъ пятки, совсѣмъ какъ мы. Кричитъ весело Горкину:

- Михайла Панкратычъ… гостинчику! первая земляничка божья!..

И начинаетъ одѣлять всѣхъ, по вѣточкѣ, словно раздаетъ свѣчки въ церкви. Антипушка беретъ вѣточку, радуется, нюхаетъ ягодки и ласково говоритъ Ѳедѣ:

- Ахъ, ты, душевный человѣкъ какой… простота ты. Такому въ мiру плохо, тебя всякiй дуракъ обманетъ. Видать, такъ ужъ тебѣназначено, въ монахи спасаться, за насъ Богу молиться. Чистое ты дитё вотъ.

Горкинъ невеселъ что-то, и всѣмъ намъ грустно, словно Ѳедя ушелъ отъ насъ.

 

_________

 

А вотъ и Мытищи, тянетъ дымкомъ, навозомъ. По дорогѣ навозъ валяется: возятъ въ поля, на паръ. По деревнѣ дымки синѣютъ. Анюта кричитъ:

- Ма-тушки… самоварчики-то золотенькiе по улицѣ, какъ тумбочки!..

Далеко по деревнѣ, по сторонамъ дороги, передъ каждымъ, какъ-будто, домомъ, стоятъ самоварчики на солнцѣ, играютъ блескомъ, н надъ каждымъ дымокъ синѣетъ. И далеко такъ видно - по обѣ стороны - синiе столбики дымковъ.

- Ну, какъ тутъ чайку не попить!.. - говоритъ Горкинъ весело. - ужъ больно парадно принимаютъ… самоварчики-то стоятъ, будто солдатики. Домна Пнферовна, какъ скажешь? Попьемъ, что ли, а?.. А ужъ серчать не будемъ.

- Ты у насъ голова-то… а закусить самая пора… будто пирогами пахнетъ..?

- Самая пора чайку попить - закусить… - говоритъ и Антипушка. - Ахъ, благодать Господня… денекъ-то Господь послалъ!..

И ужъ выходятъ навстрѣчу бабы, умильными голосками зазываютъ:

- Чайку-то, родимые, попейте… пристали, чай?..

- А у меня въ садочкѣ, въ малинничкѣ-то!..

- Родимые, ко мнѣ, ко мнѣ!.. лѣтошнiй годъ у меня пивали… и смородинка для васъ поспѣла, и..

- Изъ луженаго-то моего, сударики, попейте… у меня и медокъ нагдышнiй, и хлѣбца тепленькаго откушайте, только изъ печи вынула!..

И еще, и еще бабы, и старухи, и дѣвочки, и степенные мужики. Одинъ мужикъ говоритъ увѣренно, будто ужъ мы и порядились:

- Въ сараѣ у меня поотдохнете, попимши-то… жара спадетъ. Квасу со льду, огурцовъ, капустки, всего по постному дѣлу есть. Чай на лужку наладимъ, на усадьбѣ, для апекиту… отъ духу задохнешься! Заворачивайте безъ разговору.

- Домъ хорошiй, и мужикъ прiятный… и квасокъ есть, на что ужъ лучше…- говоритъ Горкинъ весело. - Да ты не Соломяткинъ ли будешь, будто кирпичъ намъ важивалъ?

- Какъ же не Соломяткинъ! - вскрикиваетъ мужикъ. - Споконъ вѣку все Соломяткинъ. Я и Василь-Василича знаю, и тебя узналъ. Ну, заворачивайте безъ разговору.

- Какъ Господь-то наводитъ! - вскрикиваетъ и Горкинъ. - Мужикъ хорошiй, и квасъ у него хозяйственный. Вонъ и садикъ, смородинки пощипите, - говоритъ намъ съ Анютой, - онъ дозволитъ. Да какъ же тебя не помнить… царю родня! Во, куда мы попали, какъ разъ насупротивъ Карцовихи самой, домъ вонъ двуяросный, цѣлъ все…

- А пощипите, зарозовела смородинка, - говоритъ мужикъ. - Вѣрно, что сродни, будто, Лександрѣ Миколаевичу… - смѣется онъ, - братьё, выходитъ.

- Какъ - братьё?! - съ удивленiемъ говоритъ Антипушка; и я не вѣрю, и всѣ не вѣрятъ.

- А вотъ такъ, братьё! Вводи лошадку безъ разговору.

Мужикъ распахиваетъ ворота, откуда валитъ навозный духъ. И мѣшается съ нимъ медовый, съ задовъ деревни, съ лужковъ горячихъ, и духовито горькiй, церковный будто, - отъ самоварчиковъ, съ пылкихъ сосновыхъ шишекъ.

- Ахъ, хорошо въ деревнѣ!.. - воздыхаетъ Антипушка, потягивая въ себя теплый навозный духъ. - Жить бы да жить… Нѣтъ, поѣду въ деревню помирать.

Пока отпрягаютъ “Кривую” и ставятъ подъ ветлы въ тѣнь, мы лежимъ на прохладной травкѣ-муравкѣ и смотримъ въ небо, на которомъ заснули рѣдкiя облачка. Молчимъ, устали. Начинаетъ клонить ко сну…

- А ну-ка, кваску, порадуемъ Москву!.. - вскрикиваетъ мужикъ надъ нами, и слышно, какъ пахнетъ квасомъ.

Въ рукѣ у мужика запотѣвшiй каменный кувшинъ, квасный; въ другой - деревянный ковшъ.

- Этимъ кваскомъ матушка-покойница царевича поила… хвалилъ-то какъ!

Пѣнится квасъ въ ковшѣ, сладко шипятъ пузырики, - и кажется все мнѣ сказкой.

 

__________

 

                                                                  

НА СВЯТОЙ ДОРОГѢ

 

- Хорошъ квасокъ, а проклаждаться нечего, - торопитъ Горкинъ, - закусимъ да и съ Богомъ. Пушкино пройдемъ, въ Братовщинѣночуемъ. Сколько до Братовщины считаете?

- Поспѣете, - рыгаетъ мужикъ въ кувшинѣ. - Шибаетъ-то какъ сердито! Черносливину припущаю. На цвѣточки пойдемте, на усадьбу. Пни тамъ у меня, не хуже кресловъ.

Идемъ по стёжкѣ, въ жаркомъ, медовомъ духѣ. Гудятъ пчелы. Горитъ за плетнемъ красными огоньками смородина. Въ солнечной полосѣ подъ елкой, гдѣ чернѣютъ грибами ульи, поблескиваютъ пчелы. Антипушка радуется - сѣнцо-то, одинъ цвѣтокъ! Ромашка, кашка, бубенчики… Горкинъ показываетъ: морковникъ, купырники, свербика, бѣлоголовничекъ. Мужикъ ерошитъ траву ногой - гуще каши! Идемъ въ холодокъ, къ сараю, гдѣ сѣрѣютъ большiе пни.

- Французы на нихъ сидѣли! - говоритъ мужикъ. - А сосна, можетъ, и самого Преподобного видала.

Дымитъ самоваръ на травкѣ. Антипушка съ Горкинымъ дѣлаютъ мурцовку: мнутъ толокушкой въ чашкѣ зеленый лукъ, кладутъ кислой капусты, рѣдьки, крошатъ хлѣба, поливаютъ коноплянымъ масломъ и заливаютъ квасомъ. Острый запахъ мурцовки мѣшается съ запахомъ цвѣтовъ. Ѣдимъ щербатыми ложками, а Ѳедя грызетъ сухарикъ.

- Молодецъ-то чего же не хлебаетъ? - спрашиваетъ мужикъ.

Говоримъ - въ монахи собирается, постится. Начинаетъ хлебать и Ѳедя.

- То-то, гляжу, чу-дной! Спинжакъ хорошiй, а въ гульчикахъ, и босой… а ноги бѣлы. Въ мо-нахи, - а битюга повалитъ.

Горкинъ говоритъ: какъ кому на роду написано, такими-то и стоитъ земля. Мужикъ вздыхаетъ: у Бога всего много. Ѳедя проситъ, нѣтъ ли сапогъ поплоше, а то смѣются. Идетъ за сарай и выходитъ въ брюкахъ, почесываетъ ноги: должно быть, крапивой обстрекался. Мужикъ говоритъ, что сапоги найдутся.

Пьемъ чай на травѣ, въ цвѣтахъ. Пчелки валятся въ кипятокъ - столько ихъ! Отъ сарая длинѣе тѣнь. Домну Панферовну разморило, да и всѣмъ дремлется, - не хочется и смородинки пощипать. Мужикъ говоритъ, что съ квасу это.

- Съ квасу моего ноги снутъ. Старуха моя въ Москву къ дочкѣ поѣхала, а то бы она васъ “мартовскимъ” попотчевала бы… въ ледку у ней засѣченъ. Давеча ты сказалъ - богато живу… - говоритъ мужикъ Горкину. - Бога не погнѣвлю: есть чего пожевать, на чемъ полежать. Сыны въ Питерѣ, при дворцахъ, какъ гвардiю отслужили, живутъ хорошо. Хлѣба даромъ и я не ѣмъ. А богомольцевъ не изъ корысти принимаю, а нельзя обижать Угодника. Споконъ вѣковъ, отъ родителей. Дорога наша святая, по ней и цари къ Преподобному ходили. Въ давни времена мы солому заготовляли подъ царей, cъ того и Соломяткины. У насъ и Сбитневы есть, и Пироговы. Мной, можетъ, и покончится, а законъ додержу. Кака корысть! Зимой, метель на дворѣ, на печь давно пора, а тутъ старушку божiю принесло, клюшкой стучитъ въ окошко - “пустите, кормильцы, заночевать!”. Иди. Святое дѣло, отъ старины. Можетъ, Господь заплатитъ.

Говоритъ онъ важно, бороду все поглаживаетъ. Борода у него широкая. Лицомъ строгiй, а глаза добрые. И такой чистый, въ бѣлой рубахѣ съ крапинкой. Горкинъ спрашиваетъ, какъ это онъ - “царевъ братъ”?

- Дѣло это знаменитое. Сама Авдотья Гавриловна Карцова разсказывала, домъ-то ее насупротивъ, въ два яруса. Такъ началось. Какъ господа изъ Москвы убѣгали на Ярославль, тутъ у насъ гону было…! Вотъ одна царская генеральша, вродѣ прынцеса, и поломайся. Карета ее, значитъ. Напротивъ  дома Карцовыхъ, оба колеса. Дуняшѣ тогда семнадцатый годъ шелъ, а ужъ ребеночка кормила. Ну, помогала генеральшѣ вылѣзь изъ кареты. Та ее сразу и полюбила, и пристала у нихъ, пока карету починяли. Писаная красавица была Дуняша, изъ изборовъ изборъ! А у генеральшиной дочки со страхòвъ молоко пропало, дитё кричитъ. Дуняша и стань его кормить, молошная была. Высокая была, и все расположенiе ее было могущественное, троихъ выкормитъ. Генеральша и упросила ее съ собой, мужу капиталъ выдала. Прихватила своего и поѣхала съ царской генеральшей. Воротилась черезъ годъ, въ лисьей шубѣ, и повадка у ней ужъ благородная набилась. Съ матушкой моей подружки были. Я въ шишнадцатомъ родился, а у матушки отъ горячки молоко сгорѣло… Дуняша и стала меня кормить со своимъ, въ молокѣ была. Я ее такъ и звалъ - мама Дуня. А въ восемнадцатомъ годѣи случилось… Губернаторъ съ казаками прискакалъ, и въ бумагѣ приказъ отъ царской генеральши - съ молокомъ ли Дуня Карцова? А она двѣ недѣли только родила. Прямо ее въ Москву на досмотръ помчали. А тамъ ужъ царская генеральша ждетъ. Обласкала ее, обдарила… А царь тогда Лександра Первый былъ, а у него братъ, Миколай Павлычъ. Вотъ у Миколай-то Павлыча сынъ родился, а что ужъ тамъ - не знаю, а только кормилку надо достовѣрную, искать по всему царству-государству. Царская генеральша и похвалилась: достану такую… изъ изборовъ изборъ. Значитъ, на какой она высотѣ-то была, генеральша! Доктора ее обглядѣли во всѣхъ статьяхъ -говорятъ: лучше нельзя и требовать. И помчала ее та генеральша съ дитей ее въ каретѣ мѣховой-золотой, съ зеркальками… съ энтими вотъ, на запяткахъ-то… помчала стрѣлой безъ передыху, какъ птицы, и кругомъ казаки съ пиками… Въ два дни въ Питеръ къ самому дворцу примчали. А Дуняша дрожитъ, Богу молитъ, какъ бы чего не вышло. Дитѣ ее кормилку взяли… Ну, она тайкомъ его кормила, ее генеральша подъ секретомъ по какой-то лѣстницѣ съ винтомъ вываживала. Сперва въ баню, промыли-прочесали, духами душили, одѣли въ золото – въ серебро, въ каменья, кокошникъ огромадный… Какъ показали ее всей царской фамилiи – ша-башъ, изъ изборовъ изборъ! Самъ Миколай Павлычъ ее по щекѣ поласкалъ, сказалъ: “какъ Расея наша! корми Сашу моего, чтобы здоровый былъ”. А царевичъ крикомъ кричитъ, своего требуетъ: молочка хочу! Какъ его припустили ко груди-то… къ нашей, сталоть, мы-ти-щинской-деревенской, ша-башъ! Не оторвешь, что хошь. Сперва-то она дрожала съ перепугу, а тамъ обошлась. Три генеральши въ шестеро глазъ глядѣли, какъ она дитё кормила, а царская генеральша надъ ними главная. А цѣловать - ни-ни! - “А я - говоритъ - наклонюсь, будто грудь выправить, и приложусь!” Сама мнѣ сказывала. Какъ херувинчикъ былъ, весь-то въ кружевкахъ. И кормъ ей шелъ отборный, и питье самое сладкое. И при ней служанки – на все. Вотъ и выкормила намъ Лександру Миколаевича, онъ всѣхъ крестьянъ-то и ослободилъ. Молочко-то… оно свое сказало! Задарили ее, понятно, наслѣдники большую торговлю въ Москвѣ имѣютъ. Царевичъ, какъ къ Троицѣ поѣдетъ, - къ ней заѣзжалъ. Разъ и захотись пить ему, жарко было. Она ему – мигъ! - “Я тебя, батюшка, кваскомъ попотчую, у моей подружки больно хорошъ”. А матушка моя квасъ творила… - всѣмъ квасамъ квасъ! И послала къ матушкѣ. Погнала меня матушка, побѣгъ я съ кувшиномъ черезъ улицу, а одинъ генералъ, съ бачками, у меня и выхвати кувшинъ-то! А царевичъ и увидь въ окошко, и велѣлъ ему допустить меня съ квасомъ. Она-то ужъ ему сказала, что я тоже ее выкормышъ. А ужъ я парень былъ, повыше его. Дошелъ къ нему съ квасомъ, онъ меня по плечу: “богатырь ты!” - сказалъ. Выпилъ стаканчикъ, похвалилъ нашъ квасокъ. И смѣется: - “братецъ мнѣ выходишь?”  Я заробѣлъ, молчу. Велѣлъ выдать мнѣ рубль серебра, крестовикъ. А генералы весь у меня кувшинъ роспили и цыгарками заугощали. Во-какимъ я васъ квасом-то угостилъ! А какъ ей помирать, въ сорокъ пятомъ годѣ было… за годъ, что ль, заѣхалъ къ кормилкѣ своей, а она ему на розстаняхъ и передала башмачки и шапочку, въ какихъ его крестили. Припрятано у ней было. И покрестила его, чуяла, значитъ, свою кончину. Хоронили съ архереемъ, съ пѣвчими, въ облаченiяхъ-разоблаченiяхъ… У насъ и похоронёна, памятникъ богатый, съ золотыми словами, - “лежитъ погребёно тѣло… Московской губернiи крестьянки Авдокеи Гавриловны Карцовой… души праведныя упокояются”…

 Слушаю я – и кажется все мнѣ сказкой.

Горкинъ утираетъ глаза платочкомъ. Пора и трогаться.

- Каки Мытищи-то, - говоритъ онъ растроганно, - и на святой дорогѣ! Утѣшилъ ты насъ. Будешь кирпичъ возить – заходи чайку попить.

Соломяткинъ даетъ мнѣ съ Анютой по пучочку смородины. Отдаетъ Өедѣ за цѣлковый старые сапоги, жесткiе, надѣть больно. Өедя говоритъ – потерплю. За угощенiе Соломяткинъ не беретъ и велитъ поклончикъ Василь-Василичу. Провожаетъ къ дорогѣ, показываетъ на домъ царской кормилицы, пустой теперь, а хвалитъ нашу телѣжку: никто нонче такой не сдѣлаетъ! Горкинъ велитъ Өедѣ записать – просвирку вынуть за упокой рабы божiей Евдокеи и за здравiе Антропа. Соломяткинъ благодаритъ и желаетъ намъ часъ добрый.

 

________

 

Солнце начинаетъ клониться, но еще жжетъ. Темные боры придвинулись къ дорогѣ частой еловой порослью. Пышитъ смолистымъ жаромъ. По убитымъ, горячимъ тропкамъ движутся богомольцы – одни и тѣ же. Горкинъ похрамываетъ, говоритъ – квасъ это на ноги садится, и зачѣмъ-то трясетъ ногой. На полянкѣ, въ елкахъ, онъ присѣдаетъ и говоритъ тревожно: “что-то у меня съ ногой неладно?” Велитъ Өедѣ стащить сапогъ. Нога у него синяя, жилы вздулись. Онъ валится и тяжело вздыхаетъ. Мы жалостливо стоимъ надъ нимъ. Антипушка говоритъ – не иначе, надо его въ телѣжку. Горкинъ отмахиваетъ – хоть ползкомъ, а доберется, по обѣщанiю. Антипушка говоритъ – кровь бы ему пустить, въ Пушкинѣ бабку найдемъ, либо коновала. Горкинъ охаетъ: “не сподобляетъ Господь… за грѣхъ мой!” Мечется головой по игламъ, жарко ему, должно быть. А отъ ельника - какъ изъ печи. И все стонетъ:

- За ква-асъ… на сухарикахъ обѣщался потрудиться, а мурцовки захотѣлъ, для мамо-ну… квасомъ Господь покаралъ…

Домна Панферовна кричитъ:

 - Кровь у тебя замкнуло, по жилѣ вижу! Какую еще тамъ ба-бку… сейчасъ ему кровь спущу!..

И начинаетъ ногтемъ строгать по жилѣ и разминать. Горкинъ стонетъ, а она на него кричитъ:

- Что-о?… храбрился, а вотъ и пригодилась Панферовна! Ничего-о, я тебя сразу подыму, только дайся!

И вынимаетъ изъ саквояжа мозольный ножикъ и тряпочку. Горкинъ стонетъ:

- Цырюльникъ… Иванъ Захарычъ… безъ рѣзу пользовалъ… пiявки, Домнушка, приставлялъ…

- Ну, иди къ своему цырюльнику, безъ рѣ-зу!.. Ты меня слушай… я тебѣ сейчасъ черную кровь спущу, дурную… а то жила лопнетъ!..

Горкинъ все не дается, охаетъ:

- Ой, погоди… ослабну, не дойду… не дамся нипочемъ, ослабну…

Домна Панферовна машетъ на него ножикомъ и кричитъ, что ни за что помретъ, а она это дѣло знаетъ, - чикнетъ только разокъ! Горкинъ крестится, глядитъ на меня и проситъ:

- Маслицемъ святымъ… потрите изъ пузыречка, отъ Пантелеймона… самъ Ерастъ-Ерастычъ безъ рѣзу растиралъ…

А это докторъ нашъ. Домна Панферовна кричитъ - “ну, я не виновата, коли помрешь!” - беретъ пузырекъ и начинаетъ тереть по жилѣ. Я припадаю къ Горкину и начинаю плакать. Онъ меня гладитъ и говоритъ:

- А Господь-то… воля Господня… помолись за меня, косатикъ.

Я пробую молиться, а самъ смотрю, какъ третъ и строгаетъ ногтемъ Домна Панферовна, вся въ поту. Кричитъ на Өедю, который все крестится на елки:

- Ты, моле-льщикъ… лапы-то у тебя… три тужей!

Өедя третъ изо всей-то мочи, словно баранки крутитъ. Горкинъ постанываетъ и шепчетъ:

- У-ухъ… маленько поотпустило… у-ухъ… много легше… жилато*… словно на мѣсто встала… маслице-то какъ… роботаетъ… Пантелемонъ-то… батюшка… что дѣлаетъ…

Всѣ мы рады. Смотримъ – нога краснѣетъ. Домна Панферовна говоритъ:

- Кровь опять въ свое мѣсто побѣгла… ногу-то бы задрать повыше.

Стаскиваютъ мѣшки и подпираютъ ногу. Я убѣгаю въ елки и плачу-плачу, уже отъ радости. Гляжу – и Анюта въ елкахъ, реветъ и шепчетъ:

- По-мретъ старикъ… не дойдемъ до Троицы… не увидимъ!..

Я кричу ей, что Горкинъ ужъ водитъ пальцами, и нога красная, настоящая. Бѣгу къ Горкину, а слезы такъ и текутъ, не могу унять. Онъ поглаживаетъ меня, говоритъ:

- Напугался, милокъ..? Богъ дастъ, ничего… дойдемъ къ Угоднику.

Мнѣ дѣлается стыдно: будто и оттого я плачу, что не дойдемъ.

А кругомъ уже много богомольцевъ, и всѣ жалѣютъ:

- Старичокъ-то лежитъ, никакъ отходитъ?..

Кто-то кладетъ на Горкина копѣйку; кто-то совѣтуетъ:

- Ликъ-то, ликъ-то ему закрыть бы… легше отойдетъ-то!

Горкинъ беретъ копѣечку, цѣлуетъ ее и шепчетъ:

- Господня лепта… сподобилъ Господь принять… въ гробъ съ собой скажу положить…

Шепчутся-крестятся:

- Гро-ба проситъ… душенька-то ужъ чу-етъ…

Антипушка плбется, машетъ на нихъ:

- Чего вы каркаете, живого человѣка хороните?!

Горкинъ крестится и начинаетъ приподыматься. Гудятъ-ахаютъ:

- Гляди-ты, возсталъ старикъ-то!..

Горкинъ уже сидитъ, подпирается кулаками сзади, - повеселѣлъ.

- Жгетъ маленько, а боли такой нѣтъ… и пальцами владаю… - говоритъ онъ, и я съ радостью вижу, какъ кланяется у него большой палецъ. - Отдохну маленько – и пойдемъ. До Братовщины нонѣ не дойти, въ Пушкинѣ заночуемъ ужъ.

- Сядь на телѣжку, Го-ркинъ!.. - упрашиваю я, - я грѣхъ на себя возьму!

То, что сейчасъ случилось, - вздохи, въ которыхъ боль, тревожно ищущiй слабый взглядъ, испуганныя лица, Өедя, крестящiйся на елки, копѣечка на груди… - все залегло во мнѣ острой тоской, тревогой. И эти слова  - “отходитъ… ликъ-то ему закрыть бы…” Я держу его крѣпко за руку. Онъ спрашиваетъ меня:

- Ну, чего дрожишь, а? жалко меня стало, а?..

И сухая, горячай рука его жметъ мою.

 

__________

 

Солнце невысоко надъ лѣсомъ, жара спадаетъ. Вонъ ужъ и Пушкино. Надо перейти Учу и подняться: Горкинъ хочетъ заночевать у знакомого старика, на той сторонѣ села. Өедя поддерживаетъ его  и самъ хромаетъ, - намяли сапоги ногу. Переходимъ Учу по смоляному мосту. Въ оврагѣ засвѣжѣло, пахнетъ смолой, сухимъ нагрѣвомъ, еловымъ, прянымъ. Стадо вошло въ деревню, носятся табунками  овцы, стоитъ золотая пыль. Избы багряно золотятся. Ласково зазываютъ бабы:

 - Чай, устали, родимые, ночуйте . .  свѣжаго сѣнца постелимъ, ни клопика, ни мушки !.. Ночуйте, право..?

Знакомый старикъ – когда-то у насъ работалъ – встрѣчаетъ съ самоваромъ. Намъ уже не до чаю. Өедя съ Антипушкой устраиваютъ “Кривую” подъ навѣсомъ и уходятъ въ сарай на сѣно. Домна Панферовна съ Анютой ложатся на лѣтней половинѣ, а Горкину потеплѣй надо. Въ избѣ жарко: сегодня пекли хлѣбы. Старикъ говоритъ:

- На полу ужъ лягте, на сѣнничкѣ. Кровать у меня богатая, да бѣда… клопа сила, никакъ не отобьешься. А тутъ, какъ въ раю вамъ будетъ.

Онъ приноситъ бутылочку томленыхъ муравейковъ и совѣтуетъ растереть, потомъ заворачиваетъ въ сырое полотенце и  кутаетъ крѣпко войлокомъ. Остро пахнетъ отъ муравьевъ, даже глаза деретъ. Горкинъ благодаритъ:

- Вотъ спасибо тебѣ, Домнушка, заботушка ты наша. Прости ужъ за утрешнее.

Она ласково говоритъ:

- Ну, чего ужъ… всѣ-то мы кипятки.

Старикъ затепливаетъ лампадку, покрехтываетъ. Говоритъ:

- Вотъ и у меня тоже, кровь запираетъ. Только муравейками и спасаюсь. Завтра, гляди, и хромать не будешь.

Они еще долго говорятъ о всякихъ дѣлахъ. За окошками еще свѣтло, отъ зари. Шумятъ мухи по потолку, чернымъ-то-черно отъ мухъ.

 

________

 

Я просыпаюсь отъ жгучей боли, тѣло мое горитъ. Кусаютъ мухи? Въ зеленоватомъ свѣтѣ отъ лампадки я вижу Горкина: онъ стоитъ на колѣняхъ, въ розовой рубахѣ, и молится.  Я плачу и говорю ему:

- Го-ркинъ… мухи меня кусаютъ, бо-льно…

- Спи, косатикъ, - отвѣчаетъ онъ шопотомъ, - каки тамъ мухи, спятъ давно.

- Да нѣтъ, кусаютъ!

- Не мухи… это те, должно, клопики кусаютъ. Изба-то зимняя. Съ потолка, никакъ, валятся, ничего не подѣлаешь. А ты себѣ спи – и ничего, заспишь. Ай къ Панферовнѣ те снести, а? Не хочешь… Ну, и спи съ Господомъ.

Но я не могу заснуть. А онъ все молится.

- Не спишь все… Ну, иди ко мнѣ, поддевочкой укрою. Согрѣешься – и заснешь. Съ головкой укрою, клопики и не подберутся. А что, испугался за меня давеча, а? А ногѣ-то моей совсѣмъ легше, согрѣлась съ муравейковъ. Ну, что… не кусаютъ клопики?

- Нѣтъ. Ножки только кусаютъ.

- А ты подожмись, они и не подберутся. А-ахъ, Господи… прости меня, грѣшнаго… - зѣваетъ онъ.

Я начинаю думать – какiе же у него грѣхи? Онъ прижимаетъ меня къ себѣ, шепчетъ какую-то молитву.

- Горкинъ, - спрашиваю я шопотомъ, - какiе у тебя грѣхи? Грѣхъ, ты говорилъ… когда у тебя нога надулась..?

- Грѣхъ-то мой… Есть одинъ грѣхъ, - шепчетъ онъ мнѣ подъ одѣяломъ, - его всѣ знаютъ, и по закону отбылъ, а… Съ батюшкой Варнавой хочу на-духу поговорить, пооблегчиться. И въ судѣ судили, и въ монастрырѣ два мѣсяца на покаянiи былъ. Ну, скажу тебѣ. Младенецъ ты, душенька твоя чистая… Ну, роботали мы на стройкѣ, семь лѣтъ скоро. Гриша у меня подъ рукою былъ, годовъ пятнадцати, хорошiй такой. Его отецъ мнѣ препоручилъ, въ люди вывесть. А онъ, сказать тебѣ, высоты боялся. А какой плотникъ, кто высоты боится! Я его и прiучалъ: ходи смѣлѣй, не бось! Разъ понесъ онъ дощонку на втрой ярусокъ - и сталъ: “боюсь, говоритъ, дяденька, упаду… глаза не глядятъ!” А я его, сталоть, постращалъ: “какой ты, дурачокъ, плотникъ будешь, такой высоты боишься? Полѣзай!” Онъ ступанулъ – да и упади съ подмостьевъ! Три аршинчика съ пядью всей и высоты-то было. Да  на кирпичи попалъ, ногу сломалъ. Да, главно дѣло, грудью объ кирпичи-то… кровью сталъ плевать, черезъ годокъ и померъ. Вотъ мой грѣхъ-то какой. Отцу-матери его пятерку на мѣсяцъ посылаю, да пашенька красненькую даютъ. Живутъ хорошо. И простили они меня, сами на суду за меня просили. Ну, церковное покаянiе мнѣ вышло, а то самъ судъ простилъ. А покаянiе для совѣсти, такъ[14]. А все что-то во мнѣ, томится. Какъ гдѣ услышу, Гришей кого покличутъ, - у меня сердце и похолодаетъ. Будто я его самъ убилъ… А? ну, чего душенька твоя чуетъ, а?.. - спрашиваетъ онъ ласково и прижимаетъ меня сильнѣй.

У меня слезы въ горлѣ. Я обнимаю его и едва шепчу:

- Нѣтъ, ты не убилъ… Го-ркинъ, милый… ты добра ему хотѣлъ…

Я прижимаюсь къ нему и плачу, плачу. Усталость ли отъ волненiй дня, жалко ли стало Горкина, - не знаю. Неужели Богъ не проститъ его, и онъ не попадетъ въ рай, гдѣ души праведныхъ упокояются? Онъ зажигаетъ огарокъ, вытираетъ рубахой мои слезы, даетъ водицы.

- Спи съ Господомъ, завтра рано вставать. Хочешь, къ Антипушкѣ снесу, на сѣно? - спрашиваетъ онъ тревожно.

Я не хочу къ Антипушкѣ.

 

________

 

Въ избѣ бѣлѣетъ; перекликаются пѣтухи. Играетъ рожокъ, мычатъ коровы, щелкаетъ крѣпко кнутъ. Подъ окномъ говоритъ Антипушка - “пора бы и самоварчикъ ставить”. Горкинъ спитъ на спинѣ, спокойно дышитъ. На желтоватой его груди, черезъ раскрывшуюся рубаху видно, какъ поднимается и опускается отъ дыханiя мѣдный, потемнѣвшiй крестикъ. Я тихо подымаюсь и подхожу къ окошку, по которому бьются съ жужжанiемъ мухи. Антипушка моетъ “Кривую” и третъ суконкой, какъ и въ Москвѣ. По той и по нашейй сторонѣ уже бредутъ раннiе богомольцы, по холодку. Такъ тихо, что и черезъ закрытое окошко слышно, какъ  шлепаютъ и шуршатъ ихъ лапти. На зеленоватомъ небѣ – тонкiя снѣжныя полоски утреннихъ облачковъ. На моихъ глазахъ онѣначинаютъ розовѣть и золотиться – и пропадать. Старикъ, не видя меня, пальцемъ стучитъ въ окошко и кричитъ сипло – “эй, Панкратычъ, вставай!”

- Наказалъ будить, какъ скотину погонятъ, - говоритъ онъ Антипушкѣ, зѣвая. - Зябнется по зарѣ-то… а, гляди, опять нонче жарко будетъ.

Меня начинаетъ клонить ко сну. Я хочу полежать еще, оборачиваюсь и вижу: Горкинъ сидитъ подъ лоскутнымъ одѣяломъ и улыбается, какъ всегда.

- Ахъ, ты, ранняя пташка… - весело говоритъ онъ. - А нога-то моя совсѣмъ хороша стала. Ну-ко, открой окошечко.

Я открываю – и красная искра солнца изъ-за избы напротивъ ударяетъ въ мои глаза.

 

_________

 

 

У КРЕСТА

 

Я сижу на завалинкѣ и смотрю – какая красивая деревня!

Соломенныя крыши и березы – розово-золотистыя, и розовыя куры ходятъ, и розоватое облачко катится по дорогѣ за телѣгой. Раннее солнце кажется праздничнымъ, словно на Свѣтлый День. Идетъ мужикъ съ вилами, рычитъ: - “ай закинуть купца на крышу?” - хочетъ меня пырнуть. Антипушка не даетъ: -“къ Преподобному мы, нельзя”. Мужикъ говоритъ - а-а-а… - глядитъ на нашу телѣжку и улыбается, - “занятная-то какая!” Садится съ нами и угощаетъ подсолнушками

- Та-а-къ… къ Преподобному идете… та-акъ.

Мнѣ нравится и мужикъ, и глиняный рукомойникъ на крылечкѣ, стукнувшiй меня по лбу, когда я умывался, и занавоженный дворъ, и запахъ, и колесо колодца, и все, что здѣсь. Я думаю – вотъ немножко бы здѣсь пожить.

Поджидаемъ Горкина, ему растираютъ ногу. Нога совсѣмъ хорошая у него, ни сининки, но домна Панферовна хочетъ загнать кровь дальше, а то воротится. Прямо – чудо съ его ногой. На масляницѣ тоже нога зашлась, за докторомъ посылали, и пiявки черную кровь сосали, а больше недѣли провалялся. А тутъ – призрѣлъ Господь ради святой дороги, будто рукой сняло. Въ благодаренiе, Горкинъ только кипяточку выпилъ съ сухарикомъ, а чай отложилъ до отговѣнья, если Господь сподобитъ. И мы тоже отказались, изъ уваженiя: какъ-то неловко пить. Да и какiе теперь чаи! Приготовляться надо, святыя мѣста пойдутъ. Братовщину пройдемъ – пять верстъ, половина пути до Троицы. А за Талицами – пещерки, гдѣ разбойники станъ держали, а потомъ просвѣтилось мѣсто. А тамъ – Хотьково, родители Преподобнаго тамъ, подъ спудомъ. А тамъ и гора Поклонная, называется – “у Креста”. Въ ясный день Троицу оттуда видно: стоитъ надъ борами колокольня, какъ розовая свѣча пасхальная, и на ней огонечекъ – крестикъ. И Антипушка говоритъ – надо ужъ потерпѣть, какiе ужъ тутъ чаи. Въ египетской-то пустынѣ - Өедя сказывалъ - старцы и воды никогда не пьютъ, а только росинки лижутъ.

Приходитъ Өедя, говоритъ, - церковь ходилъ глядѣть и тамъ шиповнику наломалъ, и даетъ намъ съ Анютой по кустику: “будто отъ плащаницы пахнетъ, священными ароматами!” Видалъ лохматаго старика, и на немъ желѣзная цѣпь, собачья, а на цѣпи замки замкнуты, идетъ – гремитъ; а подъ мышкой у него кирпичъ. Можетъ, святой-юродивый, для плоти постраданiя. Мужикъ говоритъ, что всякiе тутъ проходятъ, есть и святые, попадаются. Одинъ въ трактирѣ разувался, себя показывалъ, - на страшныхъ гвоздяхъ ходитъ, для постраданiя, ноги въ кровь. Ну, давали ему изъ благочестiя, а онъ трактирщика и обокралъ, ночевамши. Антипушка и говоритъ про Өедю:

- Тоже спасается, ноги набилъ и не разувается.

Мужикъ и спрашиваетъ Өедю, чего это у него на глазу, кровь никакъ? Антипушка поднялъ съ него картузъ, а въ картузѣ-то шиповникъ, натуго! И на лбу исцарапано. Өедя застыдился и сталъ говорить, что для ароматовъ наклалъ да забылъ. А это онъ нарочно. Разсказывалъ намъ вчера, какъ святой на колючкахъ молился, чтобы не спать. Мужикъ и говоритъ: ”ишь ты, какой безчувственный!” Я сую вѣточку подъ картузикъ и жму до боли. Пробуетъ и Анюта тоже. Мужикъ смѣется и говоритъ:

- Пойдемте навозъ возить, будетъ вамъ тѣла постраданiе!

Мы всѣ смѣемся, и Өедя тоже.

 

_________

 

Куда ни гляди – все рожь, - нынче хлѣба богатые, рожь высокая, ничего-то за ней не видно. Өедя сажаетъ меня на плечи, и за свѣтлозеленой гладью вижу я синiй боръ, далекiй… - кажется, не дойти. Рожь растилается волнами, льется, - больно глазамъ отъ блеска. Качаются синiе боры, жаворонокъ журчитъ,  спать хочется. Черезъ слипшiяся рѣсницы вижу - туманятся синiе боры, льется-мерцаетъ поле, прыгаетъ тамъ Анюта… Горкинъ кричитъ: “клади въ телѣжку, совсѣмъ вареный… спать клопы не дали!..” Пахнетъ травой, качаетъ, шуршитъ по колесамъ рожь, хлещетъ хвостомъ “Кривая”, стегаетъ по передку – стёг, стёг… Я плыву на волнистомъ полѣ, къ синимъ бортамъ, куда-то.

 

_________

- По крестику-то сворачивай, подъ березу!

Я поднимаю голову: темной стѣною боръ. Свѣтлый лужокъ, въ ромашкахъ. Сидятъ богомольцы кучкой, ѣдятъ ситный. Подъ старой березой – крестъ. Большая дорога, бѣлая. Въ жаркомъ солнцѣ скрипятъ воза, везутъ желтыя бочки, съ хрустомъ, - какъ-будто сахаръ. Къ небу лицомъ, лежатъ мужики на бочкахъ, раскинувъ ноги. Солнце палитъ огнемъ. Отъ скрипа-хруста кажется еще жарче. Паритъ, шея у меня вся мокрая. Висятъ неподвижно мушки надъ головой, въ березѣ. Өедя поитъ меня изъ чайника. Жесть нагрѣлась, вода невкусная. Говорятъ – потерпи маленько, скоро святой колодецъ, студеная тамъ вода, какъ ледъ, - за Талицами, въ оврагѣ. Прыгаетъ ко мнѣ Анюта, со страшными глазами, шепчет: “человѣка зарѣзали, ей-Богу!..” Я кричу Горкину. Онъ сидитъ у креста, разувшись, глядитъ на свою ногу. Я кричу – зачѣмъ зарѣзали человѣка?! И Анюта кричитъ: “зарѣзали человѣка, щепетильника!” Я не понимаю, - какого “щепетильника”? Горкинъ говоритъ:

- Чего, дурачокъ, кричишь?.. Никого не зарѣзали, а это крестикъ… Можетъ, и померъ кто. Всегда по дорогамъ крестики, гдѣ какая была кончина.

Анюта крестится и кричитъ, что вѣрно, зарѣзали человѣка – щепетильника!

- Бабушка знаетъ… въ лавочку заходили квасокъ пить! Зарѣзали щепетильника… вотъ ей-Богу!..

Горкинъ сердится. Какого-такого щепетильника? Съ жары сбѣсилась? Къ ней пристаютъ Антипушка и Өедя, а она все свое: зарѣзали щепетильника! Подходитъ Домна Панферовна, еле передыхаетъ, вся мокрая. Разсказываетъ, что зашли въ Братовщинѣ въ лавочку кваску попить, вся душа истомилась, дышать нечѣмъ… а тамъ прохожiй и говоритъ – зарѣзали человѣка-щепетильника, съ коробами-то ходятъ, крестиками, иголками вотъ торгуютъ, пуговками… Впереди деревушка будетъ, Кащеевка, глухой мѣсто… будто вчера зарѣзали паренька, въ кустикахъ лежитъ, и мухи всего обсѣли… такая страсть!..

- Почитай каждый день кого-нибудь да зарѣжутъ, говоритъ. Опасайтесь…

- Во-онъ что-о… - тихо говоритъ Горкинъ и крестится, - Царство ему небесное.

Всѣмъ дѣлается страшно. Богомольцы толпятся, ахаютъ, поглядываютъ туда, впередъ. Говорятъ, что теперь опасныя все мѣста, мосточки пойдутъ, овражки… - одинъ лучше не ходи. А Кащеевка эта ужъ извѣстная, воровская. Вотъ и тутъ кого-то поубивали, крестикъ стоитъ, - охъ, Господи! А за Талицами сейчасъ, кресто-овъ..! Чуть поглуше гдѣ – крестикъ стоитъ.

Я хочу ближе къ Горкину. Сажусь подъ крестикъ, жмется ко мнѣ Анюта, въ глаза глядитъ. Шепчетъ - “и насъ зарѣжутъ, какъ щепети-льщика…” Крестикъ совсѣмъ гнилой, въ крапинкахъ желтой плѣсени. Что тутъ было – никто не знаетъ. Береза, можетъ, видала, да не скажетъ. Өедя говоритъ – давайте споемъ молитву, за упокой. И начинаетъ, а мы за нимъ. На душѣ дѣлается легче. Подходитъ старикъ съ косой, слушаетъ, какъ хорошо поемъ “Со святыми упокой”. Горкинъ спрашиваетъ, почему крестикъ, не убили ли тутъ кого.

- Никого не убивали, - говоритъ старикъ, - а купецъ померъ своей смертью, ѣхалъ изъ Александрова, сталъ закусывать подъ березой… ну, его и хватило, переѣлъ-перепилъ. Ну, сынъ его увезъ потомъ домой, а для памяти тутъ крестъ поставилъ, на поминъ души намъ выдалъ… я тогда парнемъ былъ. Хорошо помянули. У насъ этого не заведёно, чтобы убивали. За Талицами… ну, тамъ случается. Тамъ одинъ не ходи… А у насъ этого не заведёно, у насъ тихо.

Всѣ мы рады, что не зарѣзали, и кругомъ стало весело: и крестикъ, и береза повеселѣли будто.

- Тамъ овражки пойдутъ, - говоритъ старикъ, - гляди и гляди. И лошадку могутъ отнять, и… Вы ужъ не отбивайтесь отъ дружки-то, поглядывайте.

И опять намъ всѣмъ страшно.

 

_________

 

Сильно паритъ, а только десятый часъ. За Талицами – оврагъ глубокiй. Мы съѣзжаемъ, - и сразу дѣлается свѣжо и сумрачно. По той сторонѣ оврага -  старая березовая роща, кричатъ грачи. Мѣсто совсѣмъ глухо. Стоитъ, подъ шатромъ съ крестикомъ, колодецъ. Въ горѣ – пещерки. Лежатъ у колодца богомольцы, говорятъ намъ: повелъ монахъ народъ подъ землю, маленько погодите, лошадку попоите. Өедя глядитъ въ колодецъ – дна, говоритъ, не видно. Спускаетъ на колесѣ ведро. Колесо долго вертится. Долго дрожитъ веревка, втягиваетъ ведро. Отъ ведра вѣетъ холодомъ. Вода – какъ слеза, студеная, больно пить. Говорятъ – подземельная тутъ рѣка, во льду; бываетъ, что и льдышки вытягиваютъ, а кому счастье - серебряные рубли находятъ, старинные. Тутъ разбойники кладъ держали, а потомъ просвѣтилось мѣсто, какой-то монахъ ихъ вывелъ.

- Глядите-ка, - говоритъ Өедя, - старушка знакомая тутъ, съ внучкой-то, въ бусахъ-то… у заставы-то повстрѣчали!

Старушка признаетъ насъ, рада. Съ ней на травкѣ красавочка-молодка, которая на дѣвочку похожа, въ красной повязкѣ рожками, въ узорочной сорочкѣ. Всѣ мы рады, словно родные встрѣтились. Молодка почему-то плачетъ, перебираетъ янтарные бусинки въ колѣняхъ. Горкинъ разспрашиваетъ, съ чего это она плачетъ. Старушка жалуется, что вотъ, ни съ чего обидѣлъ внучку старикъ одинъ, - вонъ лежитъ, боровъ, на кирпичѣ-то дрыхнетъ!

- Да что, родные… Подшелъ къ намъ, схватилъ бабочку за рукавъ, сталъ сопѣть, затребовалъ ее… дай мнѣ твой замочекъ, какой ни есть… я те замкну – отомкну, а грѣхъ на себя приму! Тьфу!.. Боровъ страшный!.. Про грѣхъ сказалъ-то чего, а? А это онъ отъ людей слыхалъ, что мальчика – андельскую душку заспала, молчитъ-горюетъ съ того. Она – отъ него, заголосила… Какъ бѣсъ, страшный, желѣзами закрученъ, замки навѣшены! Онъ ее за бусы и схватилъ, потянулъ къ себѣ… пойдемъ со мной жить, я съ тебѣ грѣхъ сыму-разомкну! И порвалъ бусы-то на ней. Чумовой! Всѣ тутъ собирали, не собрали. До слезъ внучку довелъ. И плакать разучилась, а вотъ и заплакала!

Красавочка-молодка смотритъ на насъ сквозь слезы. Горкинъ и говоритъ:

-А вѣдь къ лучшему вышло-то! Она, будто, въ себя пришла, по-умному глядитъ. Помню, шла – какъ водой облили… а ты гляди, мать, она хорошая стала! Можетъ, себя найдетъ?..

- Далъ бы Господь милостивый! Откликаться стала, а то все нѣмая словно была. Какъ бусинки-то посыпались, она – ахъ!.. - какъ заголоситъ..! Стала ихъ подбирать, меня звать. Признала  меня-то, родимые… Заплакала, жаться ко мнѣ стала. “Ба-ушка, - говоритъ, -да гдѣ мы съ тобой, да пойдемъ, баушка, домой!”

Өедя нашелъ бусинку и подаетъ молодкѣ. Она ничего, приняла отъ него, покосилась только и закрыла лицо ладошками. Домна Панферовна къ ней подсѣла, по головкѣ ее погладила, стала говорить что-то, - ничего, слушаетъ. На меня такъ весело посмотрѣла и даже улыбнулась. Совсѣмъ, какъ святая на иконахъ, очень прiятная. Горкинъ говоритъ - чудо свершилось! Өедя кричитъ намъ: “идите сюда, тутъ старикъ замѣчательный!”

Старикъ страшный, въ волосахъ репейки, лежитъ головой на кирпичѣ. Подходимъ, а онъ распахнулъ дерюжную кофту, а тамъ голое тѣло, черное, въ болячкахъ, и ржавая цѣпь, собачья, кругомъ обернута, а на ней все замки: и мелкiе, и большiе, ржавые, и кубастые, и на животѣ самый большой, будто отъ воротъ. Онъ какъ гаркнетъ на насъ: “пустословы ай богословы?” Горкинъ говоритъ ему ласково, - мы не величаемся, а какъ Господь. Старикъ и давай молотъ:

- Отмаливаю за всѣхъ!Замкну-отомкну, ношу, грѣхи, во-сколько! Этотъ пять лѣтъ ношу, кабатчиковъ, съ Серпухова! на немъ кровь, кро-вь!.. А это бабьи грѣхи, укладочные, все мелочь… походя отмыкаю-замыкаю… отъ духу прохода нѣтъ отъ ихняго, кошачьяго. Съ васъ мнѣ нечего взять, сами свое донесете!

А на Домну Панферовну осерчалъ:

- Ты, толстуха, жрать да жрать? Давай твой замочище… замкну и отомкну! Поношу, дура, за тебя, осилю… пропа-щая безъ меня! Воротный давай, съ лабаза!

Домна Панферовна заплевалась и давай старика отчитывать. Святые люди – смиренны, а онъ хвастунъ!

- Свою-то грязь посмой! На кирпичѣ спитъ на людяхъ, а больную бабенку обидѣлъ, бусы порвалъ! Такихъ дармоѣдомъ  палкой надо, въ холодную бы…

Горкинъ успокаиваетъ ее, а она еще пуще на старика, сердца унять не можетъ. Старикъ какъ вскинется на нее, словно съ цѣпи сорвался, гремитъ замками:

- Чортъ! - кричитъ, - чортъ, бѣсъ!..

И давай плеваться. Тутъ и всѣ поняли, что онъ совсѣмъ разумъ потерялъ. Приходитъ монахъ съ пещерокъ и говоритъ: - “Оставьте его въ покоѣ, это отъ Троицы, изъ посада, мѣщанинъ, замками торговалъ и проторговался… а теперь грѣхи на себя принимаетъ, съ людей снимаетъ, носитъ вериги-замки. Изъ сумасшедшаго дома выпустили его, онъ невредный”.

Смотримъ пещерки, со свѣчками. Сыро, какъ въ погребѣ, и скользко. И ничего не видно. Монахъ говоритъ, что жилъ въ горѣразбойникъ со своей шайкой, много людей губилъ. И пришелъ монашекъ Антонiй и велѣлъ уходить разбойнику. А тотъ ударилъ его ножомъ, а ножъ попалъ въ камень и сломался, по волѣ Господа. И испугался разбойникъ, и сказалъ: “никогда не промахивался, по тебѣтолько промахнулся”. И оставилъ его въ покоѣ. А тотъ монашекъ сталъ вкапываться въ гору, и ущелъ отъ разбойника въ глубину и тамъ пребывалъ въ молитвѣ и постѣ. А разбойникъ въ тотъ же годъ растерялъ всю свою шайку и вернулся разъ въ вертепъ свой, весь избитый. И узналъ про сiе тотъ монашекъ и сказалъ разбойнику: “покайся, завтра помрешь”. И тотъ покаялся. И замуровалъ его монашекъ въ дальней кельѣ, въ горѣ, а гдѣ - невѣдомо. И съ того просвѣтилось мѣсто. Сорокъ лѣтъ прожилъ монашекъ Антонiй одинъ въ горѣ и отошелъ въ селенiя праведныхъ. А копалъ девять лѣтъ, принявъ такой трудъ для испытанiя плоти.

Выходимъ изъ пещерокъ, Горкинъ и говоритъ: “что-то я не пойму, плохо монахъ разсказываетъ”. Ну, Өедя и объяснилъ намъ: что все это для постраданiя плоти, и все-таки монахъ и разбойниковъ разсѣялъ, а атамана къ покаянiю привелъ. Спрашиваемъ монаха: а святой тотъ, кто гору копалъ? Монахъ подумалъ и говоритъ, что это неизвѣстно, и житiя его нѣтъ, а только по слуху передаютъ. Ну, намъ это не совсѣмъ понравилось, что нѣтъ житiя, а по слуху мало ли чего наскажутъ. Одно только хорошо, что гнѣздо разбойничье прекратилось.

 

_________

 

Идемъ самыми страшными мѣстами. Темные боры сдвинулись, стало глухо. Дорога совсѣмъ пустая, рѣдко – проѣдетъ кто. И богомольцы рѣже. Гдѣ отходятъ боры – подступаютъ березовыя чащи, съ оврагами. Въ перелѣскахъ кукушекъ слышно – наперебой.

- Кукушечки-то раскуковались… передъ грозой, пожалуй..? - говоритъ Горкинъ, оглядывая небо. - Да нѣтъ, чисто все. А паритъ.

- Ужъ коли паритъ – гдѣ-нибудь туча подпираетъ… - говоритъ Антипушка. - “Кривая”-то запотѣла! И березой какъ… чи-стые духи, банные. Съ овражковъ-то какъ тянетъ… это ужъ дóждю быть.

И любками стало пахнуть. А до вечера далеко; а онѣ больше къ ночи пахнутъ, фiалочки ночныя. А кукушки… - одна за другой, одна за другой, - прямо, наперебой, спѣшатъ. Мы загадываемъ, сколько намъ лѣтъ прожить. Горкину вышло тридцать, а мнѣ - четыре, сбилась моя кукушечка. Говорятъ - она еще считать не выучилась.

Съ нами и старушка съ внучкой, такъ привязались къ намъ. И намъ съ ними повеселѣй. Молодка тоже повеселѣла, стала чуть съ Домной Панферовной говорить. Та ее откликаетъ - “Параша!” - а молодка ей - “а-я?” А то - “аюшки?” Өедя находитъ земляничку, даетъ Парашѣ, а та ничего – скуситъ и улыбнется. Всѣ смѣются на Өедю: какой кавалеръ хорошiй, а въ монахи все трафится. И старушка очень удивилась – молодчикъ такой, красавчикъ, а подъ каблукъ подъ черный! А онъ все Парашѣ земляничку. Домна Панферовна ему и посмѣялась:

- Найди такую себѣ кралечку въ Москвѣ и женись, и будешь ее земляничкой кормить… а эта чужая, мужъ есть.

Өедя какъ-будто испугался и убѣжалъ отъ дороги въ лѣсъ. Насилу мы его дозвались, - страшно, безъ него-то, мѣста глухiя… Кащеевка сечасъ.

Проходим Кащеевкой, гдѣ зарѣзали щепетильника. Спорашиваемъ у тамошнихъ, какъ зарезали щепетильника, поймали ли? Говорятъ – и не слыхали даже. Былъ, говорятъ, коробейникъ-щепетильникъ намедни тутъ, - на Посадъ пошелъ. А мужикъ вотъ проѣзжiй сказывалъ… - на Посадѣ одинъ мужчина зарѣзался въ трактирѣ, въ больницу его свезли, - съ того, можетъ, слухъ и пошелъ. А тутъ мѣсто самое тихое.

И правда, совсѣмъ не страшно. Говорятъ, медвѣдика видали въ овсахъ, пошелъ - запрыгалъ-закосолапилъ. А мы и не видали. Ну, говорятъ, можетъ еще увидите, тутъ ихъ сила.

Долго идемъ, а медвѣдика все не видно. За Рахмановымъ сворачиваемъ съ дороги – на Хотьково. Мѣста тутъ самыя глухiя. Третiй часъ дня: какъ разъ къ вечернямъ и попадемъ къ родителямъ Преподобнаго. А дорога тяжелая, овраги. Сильно паритъ, всѣ истомились, “Кривая” запинается. И вотъ – будто за нами… громъ?..

- Никакъ громкомъ погромыхиваетъ..? - оглядывается Горкинъ. - Э-э… гляди-ка, чего дѣлается-то… къ Москвѣ-то какъ замолаживаетъ! О-о-о… гроза на насъ гонитъ, братики, дойтить бы успѣть только. Погоняй, погоняй “Кривую”, Антипушка!..

Мы съ Анютой въ телѣжкѣ. Небо за нами темное, давитъ жаромъ. Вотъ, парить-то начало съ утра, - къ грозѣ. Съ овраговъ тянетъ медовыми цвѣтами.

- Гляди, “Кривая” чего раздѣлываетъ… ушками какъ, стригетъ! это она громка боится… - нукая, говоритъ Антипушка. - А ты, дурашка, не бойся… дождичкомъ-то помоетъ - будешь хорошая. Смокла какъ, запотѣла.

Громъ теперь ясно слышенъ, раскатами. Синѣе къ Москвѣ, за нами, и черное изъ-за лѣса, справа. Я вижу молнiю, и Анюта видитъ, - будто огненная веревка, спуталась и ушла подъ тучу. Скорѣе бы до Хотькова дотянуться. Громъ ужъ, будто, и впереди, - словно шары катаютъ.

- Ка-акъ раскатилось-то!.. - говорятъ. - Круговая гроза идетъ, страшная, не дай Богъ!.. О-о-о, отовсюду нахлобучиваетъ!..

И опять я вижу золотую веревочку на тучѣ, - мигнула только. Встрѣчный мужикъ въ телѣгѣ кричитъ:

- А вы поторапливайтесь! покосъ вонъ монастырскiй, сѣно монашки убираютъ-спѣшатъ… къ сарайчику добирайтесь! У, грозища идетъ, совсюду нахлобучиваетъ какъ… не дай Богъ градъ!..

Онъ вытаскивает изъ-подъ себя рогожу и накрывается.

- Неужто съ градомъ, холодомъ какъ подуло?.. - Антипушка снимаетъ шапку и крестится. - Гляди-ка, туча-то съ бородой… какъ бы не подмела.

Ѣдемъ березами, чистой рощей. Кукушки и тамъ, и тамъ, - кукуютъ, какъ очумѣлыя, отъ грозы. Густо пахнетъ сѣномъ, какими-то горькими цвѣтами. “Кривая” сама торопится, грозы боится. Вонъ и покосъ, лужайка. Монашки быстро мотаютъ граблями, сгребаютъ сѣно въ валы и копны. Совсѣмъ стемнѣло: черная надъ нами туча, съ бѣлыми клочьями – “съ бородой”. Съ клочьевъ стегаютъ молнiи, бьютъ въ березы. Анюта тычется головой, кричитъ:

- Ой, бабушка, боюсь!..

Совсѣмъ нависло, цѣпляетъ за березы, сухо трещитъ, словно ворохъ лучины бросили… и вотъ - оглушаетъ громомъ, будто ударило въ телѣжку. Всѣ крестятся и шепчутъ: “Святъ-Святъ-Святъ, Господь-Саваоөъ…” Катится долго громъ, и опять вспыхиваетъ-слѣпитъ, и пять грохаетъ, до страху. Набѣгаетъ за нами шорохомъ – это ливень. Намъ машутъ съ луга монашки – скорѣй, скорѣй! -Первыя капли падаютъ, крупныя, какъ градины. На выкошенномъ лугу рядами темнѣютъ копны, синѣютъ-бѣлѣютъ трудницы: синiя на нихъ платья и бѣлые платочки. Рысью мы доѣзжаемъ до навѣса, бѣжимъ укрыться. Дождь припускаетъ пуще. Старушка монахиня привѣтливо говоритъ:

- Перегодите дождичокъ-то, спаси васъ Господи.

Горкинъ спохватывается: мѣшки-то въ телѣгѣ смокнутъ! Өедя бѣжитъ къ телѣгѣ, схватываетъ мѣшки, - весь мокрый. “Кривая” стоитъ подъ ливнемъ, развѣсивъ уши, вся склизкая. Будто болото подъ телѣгой. Антипушка доволенъ, - ничего, поосвѣжитъ маленько, для “Кривой” это хорошо, погода теплая.

Съ веселымъ крикомъ, бѣгутъ трудницы по лугу, какъ-будто въ сѣткѣ.

- Сороки-то мои, глупыя… ахъ, глупыя!.. - смѣется старушка монахиня.

Будто летятъ въ дождѣ бѣло-синiя птицы по лугу. Ужъ не ливень, а проливень, - лѣса совсѣмъ не видно. Блещетъ, гремитъ и льетъ. Огромная лужа у навѣса, - зальетъ, пожалуй, и куда мы тогда всѣ дѣнемся, надо на крышу лѣзть. Хочется, чтобы подольше лило. Трудницы выскакиваютъ подъ ливень, умываются дождикомъ  и крестятся. Грохаетъ прямо надъ сараемъ. Монахиня говоритъ, крестясь:

- Святъ-Святъ-Святъ… Ахъ, благодать Господня… хорошо-то какъ стало, свѣжо, дышать лёгко!.. Святъ-Святъ…

Громъ уже тише, глуше. Пахнетъ душистымъ сѣномъ и теплымъ лугомъ, парокъ курится. Слышно подъ уходящiй ливень, какъ благовѣстятъ въ монастырѣ къ вечернямъ.

- Ужъ заночуйте у родителей Преподобнаго, - говоритъ намъ монахиня, - помолитесь, панихидку по родителямъ отслужите, схимонаху Кириллу и схимонахинѣ Марiи. И услышитъ вашу молитву Преподобный. У насъ хорошо, порядливо… подъ Покровомъ Владычицы обитаемъ. Родители-то у насъ подъ спудомъ… кутьицей сытовой родителей помяните, спаси васъ Господи. Рукодѣльица наши поглядите, кружевки, пояскт… дѣткамъ мячики подарите лоскутные съ вышивкой, нарядные какiе…

Въ Хотьковѣ мы ночуемъ. 

 

_________

 

Утро, темно и пасмурно. Дали смутны. Мы – “у Креста”, на взгорьѣ. Въ часовнѣ - великiй крестъ. Монахъ разсказываетъ, что отсюда, за десять верстъ до Троицы, какой-то святой послалъ поклонъ и благословенiе Преподобному, а Преподобный духомъ услышалъ и возгласилъ: “радуйся и  ты, брате!” Потому и поставленъ крестъ. Разсказываетъ еще, что видятъ отсюда, кого сподобитъ, троицкую колокольню, будто розовую свѣчу, пасхальную.

Мы стоимъ “у Креста” и смотримъ: синiе, темные боры. Куда ни гляди – боры. Я ищу колоколенку, - розовую свѣчу, пасхальную. Гдѣ она? Я всматриваюсь по дали, впиваюсь за темные боры и вижу… вижу, какъ вспыхиваетъ искра, бьется-дрожитъ въ глазахъ. Закрываю глаза - и вижу: золотой крестъ стоитъ надъ борами, въ небѣ. Розовое я вижу, въ золотѣ, - великую розовую свѣчу, пасхальную. Стоитъ надъ борами, въ небѣ. Солнце на ней горитъ. Я такъ ее ясно вижу! Она живая, свѣтитъ крестомъ – огнемъ.

- Вижу, вижу!.. - кричу я Горкину.

Онъ не видитъ. И никто не видитъ. Не видитъ и Анюта даже.

- Гдѣ ужъ увидать, пасмурь кака… - говоритъ Горкинъ изъ-подъ ладони, невесело, - да и глаза не тѣ ужъ.

Монахъ говоритъ, что это - какъ сподобитъ. Бываетъ – видятъ. Да рѣдко отсюда видно, поближе надо. А я-то видѣлъ. Говорю, что розовая свѣча, до неба, и крестъ золотой на ней. Но мнѣ не вѣрятъ: помстилось такъ. Я стараюсь опять увидѣть, закрываю глаза… - и слышу:

-Нагналъ-таки!..

Отецъ!.. Скачетъ на насъ, въ бѣлой своей кургузкѣ, въ верховкѣ-шапочкѣ, ловкiй такой, веселый. Спрыгиваетъ съ “Кавказки” - и не можетъ стоять, садится сразу на-корточки, - такъ усталъ. Сидитъ все и разминаетъ ноги. Я кидаюсь къ нему, отъ радости. Онъ вскидываетъ меня, и я кричу ему въ дочерна загорѣвшее лицо, что видѣлъ сейчасъ свѣчу… розовую свѣчу, пасхальную! Онъ ничего не понимаетъ, - какую еще свѣчу! Я разсказываю ему, что это кого сподобитъ… видятъ отсюда колоколенку – Троицу, - “какъ розовая свѣча, пасхальная”! Онъ цѣлуетъ меня, называетъ выдумщикомъ и кому-то кричитъ, з анами:

- Эй, дѣвчонка… земляника у тебя, что ли?..

И покупаетъ цѣлое лукошко земляники, душистой, спѣлой. Мы сидимъ прямо на травѣ, хотя еще очень сыро, и всѣ ѣдимъ землянику изъ лукошка. Отецъ кормитъ меня изъ горсти, шлепаетъ по щекамъ - играетъ. Пахнетъ отъ его рукъ поводьями, чернымъ, сапожнымъ, варомъ и спѣлой земляникой, - чудесно пахнетъ! Разсказываетъ, какъ проскакалъ-то лихо: въ половинѣ шестого изъ Москвы выѣхалъ, а сейчасъ девять только. Всѣ удивляются. Покупаетъ еще лукошко, угощаетъ и ѣстъ горстями; катятся землянички по пиджаку. Говоритъ о Звенигородѣ, что успѣлъ побывать у Саввы Преподобнаго, засталъ обѣдню… о рощахъ у Васильчиковыхъ въ Кораловѣ, - “такiя-то ро-щи взялъ!” - Полтораста верстъ проскакалъ - усталъ.

- Ну, поскачу поспать. Въ монастырской гостиницѣ найдете… - и скачетъ на взмыленной “Кавказкѣ”.

Будто прошло видѣньемъ.

- О-гонь!.. - всплескиваетъ руками Горкинъ, - и былъ, и нѣтъ!..

Я смотрю на грязную дорогу, на темнѣющiе боры по дали. Ни отца, ни розовой колоколенки, ни икры.

- Дай-ка, я те вытру… весь ликъ у те земляничный, папашенька какъ уважилъ… - смѣется Горкинъ и вытираетъ меня ладонью. -И былъ, и не былъ!

Я смотрю на лукошко съ земляникой… - будто прошло видѣньемъ.

 

_________

 

 

ПОДЪ ТРОИЦЕЙ

 

Троица совсѣмъ близко. Встрѣчные говорятъ:

- Вонъ, на горку подняться, - какъ на ладонькѣ, вся Троица!

Невесело такъ плетутся: домой-то итти  не хочется. Мы-то идемъ на радость, а они ужъ отрадовались, побывали-повидали, и отъ этакой благодати – опять въ мурью. Что же, пожили три денька, святостью подышали, - надо и другимъ дать мѣсто. Сидятъ подъ елками – крестики, пояски разбираютъ, хлѣбца отъ Преподобнаго вкушаютъ, - ломтемъ на дорожку благословилъ. На ребяткахъ новые крестики надѣты, на розовыхъ тесемкахъ, - серебрецомъ бѣлѣютъ.

Спрашиваемъ: ну, какъ… хорошо у Троицы, народу много? Ужъ такъ-то, говорятъ, хорошо… и надо бы быть лучше, да некуда. А какiе поблаголѣпнѣй, - изъ духовнаго причитаютъ:

- Ужъ такъ-то благоувѣтливо, такъ-то все чинно-благоподатливо да сладко-гласно… не ушелъ бы!

А наро-ду - полнымъ-полнехонько.

- Да вы, - говорятъ, - не тревожьтесь, про всѣхъ достанетъ. А чуть нестача какая, - похлебочки ли, кашки, - благословитъ отецъ настоятель въ мѣдномъ горшкѣ варитъ, что отъ Преподобнаго достался, - черпай-неочерпаемо!

Радостная во мнѣ тревога. Троица сейчасъ… какая она, Троица? Золотая, и вся въ цвѣтахъ? Будто дремучiй боръ, и большая-большая церковь, и надъ нею, на облачкѣ, золотая икона – Троица. Спрашиваю у Горкина, а онъ только и говоритъ: “а вотъ, увидишь.”

Погода разгулялась, синее небо видно. Воздухъ послѣ дождя благоуханный, свѣжiй. Отъ мокраго можжевельника пахнетъ душистымъ ладаномъ. Домна Панферовна говоритъ, - въ Ерусалимѣ словно, кипарисовымъ духомъ пахнетъ. Тамъ кипарисъ-древо, черное, мохнатое, какъ наша можжевелка, только выше домовъ растетъ. Иконки на немъ пишутъ, кресты изъ него рѣжутъ, гробики для святыхъ изготовляютъ. А у насъ духовное древо можжевёлка, подъ иконы да подъ покойниковъ стелятъ.

Веселыя луговинки полны цвѣтовъ, - самая-то пора расцвѣта, iюнь-мѣсяцъ. Въ мокрой травѣ, на солнцѣ, золотятся крупные бубенцы, никлые отъ дождя, пушистые: потрясешь надъ ухомъ – брызгаются-звенятъ. Стоятъ по лѣснымъ лужайкамъ, какъ тонкiя восковыя свѣчки, ночнушки-любки, будто дымкомъ курятся, - ладанный ароматъ отъ нихъ. И ромашки, и колокольчики… А къ Виөанiи, говорятъ, ромашки… - прямо, въ ладонь ромашки!..

Анюта ползаетъ по лужкамъ въ росѣ, такъ и хватаетъ любки. Кричитъ, за травой не видно:

- Эти, бабушка, какiя въ любовь присушиваютъ, въ запазушку кладутъ то?..

А Домна Панферовна грозится:

- Я тебя, мокрохвостая, присушу!

Не время рвать-то, Троица сейчасъ, за горкой. “Кривая” все на лужи воротитъ. И Горкинъ, нѣтъ-нѣтъ и остановится, подышитъ:

- Вѣдь это что жъ такое… какое же растворенiе! Прямо-те, не надышишься… природа-то Господня. Все тутъ исхожено Преподобнымъ, огляжено. На всѣхъ-то лужкахъ стоялъ, для обители мѣсто избиралъ.

Өедя говоритъ, какъ Преподобный, отрокомъ когда былъ, лошадку здѣсь потерялъ-искалъ, а ему старецъ святой явился и указалъ: “вонъ, пасется твоя лошадка!” - и просвиркой благословилъ. Антипушка и говоритъ:

- Ишь, съ лошадкой тоже хозяйствовалъ, не гнушался.

- Какъ можно гнушаться, - говоритъ Горкинъ радостно, - онъ и съ топорикомъ трудился, плотничалъ, какъ и мы вотъ. Поставитъ мужичку клѣть тамъ, сѣнцы ли, - денегъ нипочемъ не возьметъ! “Дай - скажетъ - хлѣба кусочекъ, огрызочковъ какихъ лишнихъ, сухихъ… съ меня и будетъ.” Бѣдныхъ как облегчалъ, сердешный былъ. Съ того всѣ и почитаютъ, за труды-молитвы да за смиренiе. Ну, дочего жъ хорошо-то, Го-споди!..

Өедя идетъ босой, сапоги за спиной, на палочкѣ. Совсѣмъ обезножилъ, - говоритъ. И скучный. И сапоги у него разладились, -подметки съ дождя, что ли, отлетѣли. Поутру въ Хотьковѣ Горкину говоирлъ, что у Троицы сапоги покупать придется, босого-то къ архимандриту, пожалуй, не допустятъ, - въ послушники проситься. Горкинъ и пошутилъ:

- А ну-ка, скажетъ архимандритъ, - ай сапоги-то пропилъ?

А Домна Панферовна и говоритъ тутъ:

- Съ чего ты это по сапогамъ соскучился? ай есть, кому на тебя смотрѣть, пощеголять передъ кѣмъ?

А это она - потомъ ужъ сказала - надъ Өедей пошутила, что внучкѣ старушкиной земляничку все набиралъ. Вотъ онъ и заскучалъ отъ утра, что сапоги-то, не миновать, надо покупать. А старушка съ молодкой въ Хотьковѣ поотстали, iеромонахъ тамъ взялся отчитывать надъ внучкой, для поправки. За дорогу-то попривыкли къ нимъ, очень онѣ прiятныя, - ну, и скучно. Смотритъ на лужокъ Өедя – и говоритъ:

- Эхъ, поставить бы тутъ келейку да жить!

А Домна Панферовна ему, въ шутку:

- Вотъ и спасайся, и сапогъ лаковыхъ не надо. А поодаль еще кому поставишь, земляничку будешь носить, ради души спасенiя.

Өедя даже остановился и сапоги уронилъ.

- Грѣхъ вамъ, Домна Панферовна, - говоритъ, - такъ про меня думать. Я какъ сестрицѣ братецъ… а вы мысли мои смущаете.

А она на языкъ вострая, не дай Богъ:

- Нонче сестрица, а завтра – въ глазахъ отъ нее пестрится! Я тебя отъ грѣха отвела, бабушкѣ пошептала, чтобъ отстали. И кралечка-то заглядываться стала… на твои сапоги!

Горкинъ тутъ разсердился, что не по этому мѣсту такiе разговоры неподобные, и скажи:

- Это ты въ свахахъ въ Москвѣ ходила и набралась словъ, нехорошо.

И стали ссориться. Антипушка и говоритъ, что отощали мы отъ пощенья, на однихъ сухарикахъ  другой день, вотъ и разстроились. А на Домну Панферовну бѣсъ накатилъ, кричитъ на Антипушку:

- Ты еще тутъ встрѣваешься! На меня командеровъ нѣтъ!.. Я сто дней на однихъ сухарикахъ была, какъ въ Ерусалимъ ходила… и въ Хотьковѣ отъ грибной похлебки отказалась, не какъ другiе… во святые-то просятся!

Горкинъ ей говоритъ, что тутъ во святые никто не просится, а это ужъ какъ Господь соизволитъ… и что и онъ отъ похлебки отказался, а копченой селедки въ уголку не грызъ, какъ люди спать полегли.

Ну, тутъ Домна Панферовна и прiутихла.

- И нечего спориться, - Горкинъ-то говоритъ, - кто можетъ – тотъ и вмѣститъ, въ Писанiяхъ такъ сказано[15]. А поговѣемъ, Господь сподобитъ, - въ блинныхъ у Троицы заправимся, теперь недолго.

И всѣ мы повеселѣли, и Өедя даже. Мы съ Анютой рвемъ для “Кривой” цвѣточки, и она тоже рада, помаргиваетъ – жуетъ. А то броситъ жевать, и дремлетъ, висятъ на губѣ цвѣточки. А то присядемъ – и слушаемъ, какъ тихо, пчелки только жужжатъ-жужжатъ. Шишечка упадетъ, кукушка покукуетъ – послушаетъ. И вотъ, будто далёко… - звонъ..?

- Блáговестятъ никакъ… слыхать..? - прислушивается Горкинъ, и крестится. - А вѣдь это у Троицы, къ Достойно звонятъ… горкой-то приглушаетъ..? У Троицы. Самый ее звонъ, хорошiй такой, ва-жный…

Нѣтъ, только кукушку слышно, голосокъ ей дождемъ обмыло, - такая гулкая. А будто и звонъ..? За горкой сейчасъ откроется.

 

 

_________

 

Өедя уже на горкѣ, крестится… - Троицу увидалъ? Я взбѣгаю и вижу… - Троица?.. Блескъ, голубое небо, - и въ этомъ блескѣ, въ голубизнѣ, высокая розовая колокольня съ сiяющей золотой верхушкой! Верхушка дрожитъ отъ блеска, словно тамъ льется золото. Дальше – боры темнѣютъ. Ровный, сонный какъ-будто, звонъ.

Я слышу за собой тяжелое дыханье, вздохи. Горкинъ, безъ картуза, торопливо взбирается, весь мокрый, падаетъ на колѣни, шепчетъ:

- Тро-ица… ма-тушка… до-шли… сподобилъ Госполь…

Потираетъ у сердца, крестится, съ дрожью вжимая пальцы. Я спрашиваю его, гдѣ Троица? Его голова трясется, блеститъ отъ поту; надавка отъ картуза на лбу кажется темной ниткой.

- Крестись, голубокъ… - говоритъ онъ устало, слабо, - вонъ Троица-то наша…

Я крещусь на розовую колокольню, на блистающую верхушку съ крестикомъ, маленькимъ, какъ на мнѣ, на вспыхивающiя пониже искры. Я вижу синiе куполки, розоватыя стѣны, зеленые колпачки башенокъ, домики, сады… Дальше - боры темнѣют.

Всѣ вздыхаютъ и ахаютъ - Господи, красота какая! Всѣ поминаютъ Троицу. А я не вижу, гдѣ Троица. Эта колокольня – Троица? блистающая ее верхушка?

Я спрашиваю – гдѣ же Троица?! Горкинъ не слышитъ, крестится. Антипушка говоритъ:

- Да вонъ она, вся тутъ и есть Троица!

Я тяну Горкина за рукавъ. Онъ утираетъ слезы, прихватываетъ меня, радуется, плачетъ и говоритъ-шепчетъ:

- Дошли мы съ тобой до Троицы, соколикъ… довелъ Господь. Троица… вонъ она… вся тутъ и Троица, округъ колокольни-то, за стѣнами… владѣнiе большое, самая Лавра-Троица. Во-онъ, гляди… отъ колокольни-то въ лѣвой рукѣ-то будетъ, одна главка золотенька… самая Троица тутъ. Живоначальная, наша… соборикъ самый, мощи тамъ Преподобнаго Сергiя Радонежскаго, его соборикъ. А поправѣй колокольни, повыше-то соборика, главки сини… это соборъ Успенья. А это – Посадъ, домики-то подъ Лаврой… Сергiевъ Посадъ зовется. А звонъ-то, звонъ-то какой, косатикъ… покой-ный, ва-жный… Ахъ, красота Господня!..

Я слышу ровный, сонный какъ-будто, звонъ.

 

_________

 

Подбѣгаетъ мальчикъ съ оладушкомъ, кричитъ намъ:

- Папаша васъ зоветъ въ гости!.. на дачу!.. -  и убѣжалъ.

Какой папаша? Смотримъ, - а это отъ Спаса-въ-Наливкахъ дьяконъ, со всей своей оравой. Машетъ краснымъ платкомъ изъ елокъ, кричитъ, какъ въ трубу, зычно-зычно:

- Эй, на-ши, замоскварѣцкiе!.. въ гости ко мнѣ, на дачу!..

Надо бы торопиться, а отказаться никакъ нельзя: знакомый человѣкъ, а главное – что лицо духовное. Смотримъ – сидятъ подъ елками, какъ цыганы, и костерокъ дымится, и телѣга, огромная, какъ барка. И всякое изобилiе закусокъ, и квасъ бутылочный, и даже самоварчикъ! Отецъ-дьяконъ - веселый, красный, изъ бани словно, въ лѣтнемъ подрясникѣ нараспашку, волосы копной, и на немъ ребятишки виснутъ, жуютъ оладушки. Дѣвочки всѣ въ вѣночкахъ, сидятъ при матери. Дьяконица такая ласковая, даетъ мнѣ оладушекъ съ вареньемъ, велитъ дѣвочкамъ угощать меня. Такъ у нихъ хорошо, богато, бѣлорыбицей и земляникой пахнетъ, жарятся грибы на сковородкѣ, - сами набрали по дорогѣ, - и жареный лещъ на сахарной бумагѣ. Дьяконъ разсказываетъ, что это сами поймали въ Учѣ, съ пушкинскимъ батюшкой, по старой памяти бредешкомъ прошлись. Лошадь у нихъ бѣлая, тяжелая, ломовая, у булочника для богомолья взяли. Ѣдутъ ужъ третiй день, съ прохладцей, въ лѣсу ночуютъ, хоть и страшно разбойниковъ. А на случай и ломъ въ телѣгѣ.

Дьяконъ всѣхъ приглашаетъ закусить, предлагаетъ “лютой перцовки”, отъ живота, - всегда ужъ прихватываетъ въ дорогу, отъ холеры, - но Горкинъ покорно благодаритъ:

- Говѣемъ, отецъ-дьяконъ… никакъ нельзя-съ!

И ни лещика, ничего. Дьяконъ жметъ-трясетъ Горкина, смѣется:

- А-а, подстароста святой… прежде отца-дьякона въ рай хочешь? Вре-ошь!

И показываетъ за елки:

- Вонъ, грѣшники-то самые отчаянные, какъ ихъ пораскидало… любимые-то твои! Ну-ка, пробери ихъ, Панкратычъ. Въ Пушкинѣмужики за пѣснопѣнiя такъ заугощали. На телѣгахъ помчали, а тутъ и свалили, я ужъ позадержалъ. А то прямо къ Троицѣ везти хотѣли, изъ уваженiя.

А это наши васильевскiе пѣвчiе, въ елкахъ спятъ, кто куда головй, - подъ Мытищами ихъ видали: Ломшаковъ и Батыринъ съ Костиковымъ. Дьяконъ шутитъ:

- На тропаряхъ – на ирмосахъ такъ и катятся всю дорогу, въ рай прямо угодятъ!

Дьяконица все головой качаетъ и отнимаетъ у дьякона графинчикъ:

- Самъ-то не угоди!

Пожалѣли мы ихъ, поохали. Конечно, не намъ судить, а всетаки бы посдержаться надо. Ломшачокъ только-только изъ больницы выписался, - прямо, у смерти вырвался. Дьяконъ Горкину бѣлорыбицы въ ротъ суетъ, кричитъ:

- Ни-почемъ безъ угощенья не отпущу!

Ужъ дьяконица его смирила:

- Да отецъ… да народъ, вѣдь, смотритъ! да постыдись!..

Только бы уйти впору, а она разспрашиваетъ, не случилось ли чего въ дорогѣ, - вонъ, говорятъ, у Рахманова щепетильщикъ купца зарѣзалъ, и мѣсто они видали, трава замята, - лавочникъ говорилъ. Ну, мы ей разсказали, что это неправда все, а въ Посадѣ одинъ зарѣзался. А она все боялась, какъ въ лѣсу-то заночевали, да дождикъ еще пошелъ. Дьяконъ-то, хоть и очень сильный, а спитъ, какъ мертвый: за ноги уволокутъ – и не услышитъ. И что же еще, оказывается. Говоритъ – двухъ воровъ въ Яузѣ парень одинъ топилъ, лаковы сапоги съ соннаго съ него сняли… ну, нагналъ, отбилъ сапоги, а ихъ въ Яузу покидалъ, насилу выплыли. Народъ по дорогѣговорилъ, - видали  сами.

Ну, мы ей разсказали, какъ было дѣло, что это самый вотъ этотъ Өедя богохульниковъ въ рѣчкѣ наказалъ, а лаковы сапоги разслабному пареньку пожертвовалъ. Дьяконица стала его хвалить, стала имъ любоваться, а Өедя ни словечка не выговоритъ. Дьяконъ его расцѣловалъ, сказалъ:

- Быть тебѣ ве-ли-кимъ подвижникомъ!

Будто печать на лицѣ такая, какъ у подвижниковъ.

А тутъ и пѣвчiе пробудились, узнали насъ, ухватились за Горкина и не отпускаютъ: выпей да выпей съ ними!

- Ты – говорятъ, - самый нашъ драгоцѣнный, тебѣ цѣны нѣтъ… выпьемъ всѣ за твое здоровье, да за отца-дьякона, да за матушку-дьяконицу, и тебѣ любимое пропоемъ, - “Нынѣ отпущаеши раба Твоего”… и тогда отпустимъ!

Никакъ не вырвешься. И отецъ-дьяконъ за Горкина уцѣпился, на колѣни къ себѣ голову его прижалъ – не отпускаетъ. Дьяконица ужъ за насъ вступилась, заплакала, а за ней дѣвочки въ вѣночкахъ заплакали.

- Что же это такое… погибать мнѣ съ дѣтьми-то здѣсь?!

Ну, стали мы ее утѣшать, Горкинъ ужъ листикъ бѣлорыбицы за щеку положилъ, съѣлъ будто, и перцовки для виду отпилъ, - зубы пополоскалъ и выплюнулъ. Очень они обрадовались и  спѣли намъ “Нынѣ отпущаеши”. И такъ-то трогательно, что у всѣхъ у насъ слезы стали, и отецъ-дьяконъ разрыдался. И много народу плакало изъ богомольцевъ, и даже копѣечекъ наклали. А которые самые убогiе… - имъ отецъ-дьяконъ отпускалъ по горсти, “изъ бѣднаго запасца”: цѣлый мѣшокъ на телѣгѣ былъ у него, для нищихъ. Хотѣли еще свѣжими грибками угощать и самовръ ставить, - насилу-то вырвались мы отъ нихъ, чтобы отъ грѣха подальше.

 

________

 

Горкинъ и говоритъ, какъ вырвались да отошли подальше:

- Ахъ, хорошiй человѣкъ отецъ-дьяконъ, ду-ша - человѣкъ. Знаю его, ни одного-то нищаго не пропуститъ, послѣднее отдастъ. Ну, тутъ, на воздухѣ, отдыхаетъ, маленько разрѣшаетъ… да Господь проститъ.

А Домна Панферовна стала говорить: какъ же это такъ, лицо духовное, да еще и на богомольи… - напротивъ Горкину. А Горкинъ ей объясняетъ, черезъ чего бываетъ спасенiе: грѣхъ не въ уста, а изъ устъ![16]

- Грѣхъ, это - осудить человѣка, не разобрамши[17]. И Христосъ съ грѣшниками пировалъ, не отказывалъ. А дьяконъ богадѣльню при церкви завелъ, мясника Лощенова подбилъ на доброе дѣло. И пѣвчiе люди хорошiе, наянливы маленько только… а утѣшенiе-то какое, народъ-то какъ плакалъ, радовался! Прости Ты имъ, Господи. А мы не судьи. Ты вонъ и женскiй полъ, а на Рождествѣ какъ наклюкалась… я те не въ осуду говорю, а къ примѣру.

Сказалъ отъ души, а о н ъ-то ужъ тутъ какъ тутъ.

Домна Панферовна закипѣла, и давай, давай все припоминать, что было. То да то, да это, да вотъ, какъ на свадьбѣ гробовщика Базыкина, годовъ пятнадцать тому, кого-то съ лѣстницы волокли… Горкинъ задрожалъ, было, на нее такъ, руками, - потомъ затрясъ головой и закрылся, не видѣть чтобы. И такъ его жалко стало, и Домна Панферовна стала махать и плакаться, и богомольцы стали подходить. И тутъ Өедя заплакалъ и упалъ на колѣнки передъ нами и всѣхъ тутъ перепугалъ. Говоритъ, въ слезахъ:

- Это отъ меня пошелъ грѣхъ, я васъ смутилъ-разстроилъ… земляничку собиралъ, съ того и рзговоръ былъ давича… а у меня грѣха въ мысляхъ не было… простите меня, грѣшнаго, а то тяжело мнѣ!..

И - бухъ! - Горкину въ ноги. Стали его подымать, а онъ и показываетъ рукой впередъ:

- Вотъ какой примѣръ жизни!..

Глядимъ, - а межъ лѣсочками, какъ разъ, гдѣ бѣлая дорога идетъ, колокольня-Троица стоитъ, наполовину видно, - будто въ лѣсу игрушка. И говоритъ Өедя:

- Вотъ, передъ Преподобнымъ, простите меня, грѣшнаго!

Такъ это насъ растрогало, - какъ чудо! Будто изъ лѣсу-то самъ Преподобный на насъ глядитъ, Троица-то его. И стали всѣ тутъ крестится на колоколенку и просить прощенiя у всѣхъ, и въ ноги другъ-дружкѣ кланяться, передъ говѣньемъ. А тутъ еще богомольцы поодаль были. Узнали потомъ, почему мы другъ-дружкѣ кланялись, и говорятъ:

- Правильные вы, глядѣть на васъ радостно. А то думалось, какъ парень-то упалъ, - вора, никакъ, поймали, старичка, что ли, обокралъ, босой-то, ишь какъ прощенья проситъ! А вы вонъ какiе правильные.

Позадержались такъ-то, а “Кривая” пошла себѣ, насилу-то мы ее догнали.

 

________

 

А тутъ ужъ и Посадъ виденъ, и Лавра вся открывается, со всѣми куполами и стѣнами. А на розовой колокольнѣ и столбики стали обозначаться, и колокола въ пролетахъ. И не куполъ на колокольнѣ, а большая золотая чаша, и течетъ въ нее, будто, золото отъ креста, и видно уже часы и стрѣлки. И городомъ ужъ запахло, дымкомъ отъ кузницъ.

Горкинъ говоритъ – сейчасъ первымъ дѣломъ Аксенова надо разыскать, свой домъ у него въ Посадѣ, - Трифонычъ Юрцовъ на запискѣ записалъ, - игрушечное заведенiе у него, всѣ  его тутъ знаютъ, изъ старины. У него и пристанемъ по знакомству, строенiе у него богатое, “Кривую” есть гдѣ поставить, и отъ Лавры недалеко. А главное – человѣкъ рѣдкостный, раздушевный.

Идемъ по бѣлой дорогѣ, домики ужъ пошли, въ садочкахъ, и огороды съ канавами, стали извощики попадаться и подводы. Извощики особенные, не въ пролеткахъ, а троицкiе, широкiе, съ пристяжкой. Ѣдетъ возчикъ, везетъ лубяные короба. Спрашиваемъ – домъ Аксенова въ какой сторонѣ будетъ? А возчикъ на насъ смѣется:

- Ну, счастливы вы… я отъ Аксенова какъ разъ!

Спрашиваетъ еще, какого намъ Аксенова, двое ихъ: игрушечника Аксенова, или сундучника? Сказали мы. Оказывается, въ коробахъ-то у него игрушки, везетъ въ Москву. Показываетъ намъ, какъ поближе. Такая во мнѣ радость: и Троица, и игрушки, и тамъ-то мы будемъ жить!

А колокольня все выростаетъ, выростаетъ, яснѣетъ. Видно уже на черныхъ часахъ время, указываетъ золотая стрѣлка.  И вотъ, мы слышимъ, какъ начинаютъ играть часы, - грустными переливами, два раза.

- Къ вечернямъ и добрались, какъ разъ.

 

__________

 

 

 

У ТРОИЦЫ НА ПОСАДѢ

 

Прощай, дорожка.. - пошла на лавру, и дальше, на города, борами.

 Мы – въ посадѣ, у Преподобнаго. Ходимъ по тихимъ уличкамъ, разыскиваемъ игрушечника Аксенова, гдѣ пристать. Торопиться надо, - меня на гостинницу отвести, папашенькѣ передать съ рукъ на руки, Горкину надо въ баню сходить помыться послѣ дороги, передъ причастiемъ, да Преподобному поклониться, къ мощамъ приложиться, да къ Черниговской, къ старцу Варнавѣ сбѣгать поисповѣдаться, да всенощную захватить въ соборѣ, - а тутъ путнаго слова не добьешься, одни мальчишки. Спрашиваемъ про Аксенова, а они къ овражку куда-то посылаютъ, на бугорокъ, гдѣ-то за третьей улицей. А мы измучились, затощали, съ утра въ ротъ ничего не брали, жара опять… Домна Панферовна сунулась попросить напиться, а на нее изъ воротъ собака, - и ни души. И возчикъ-то путемъ не сказалъ, а - ступайте и спрашивайте Аксенова, всякiй его укажетъ! А всякаго-то и нѣтъ. Стучимъ въ ворота – не отзываются. А гдѣ-то варенье варятъ, изъ сада пахнетъ, - клубничное варенье, - и будто теплыми просфорами или пирогами..? - гдѣ-то люди имѣются. Горкинъ говоритъ – часъ-то глухой: въ баню, гляди, ушли, суббота нынче; а которые, пообѣдавши, спятъ еще, да и жарко, въ домахъ, въ холодкѣ, хоронятся. Самая-то кипѣнь у Лавры, а тутъ затишье, посадъ, жизнь тутъ правильная, житейская, торопиться некуда, не Москва.

Улицы въ мягкой травкѣ, у крылечекъ “просвирки” и лопухи, по заборамъ высокая крапива, - какъ въ деревнѣ. Досчатые переходы заросли по щелямъ шелковкой, такой-то густой и свѣжей, будто и никто не ходитъ. Домики все веселые, какъ дачки – зеленые, голубые; въ окошкахъ цвѣтутъ гераньки и фуксiи и стоятъ зеленыя четверти съ настоемъ изъ прошлогоднихъ ягодъ; занавѣски вездѣ кисейныя, висятъ клѣтки съ чижами и канарейками, - и все скворешники на березахъ. А то старая развалюшка попадается, окна доской зашиты. А то – каменный, облупленный весь, трава на крышѣ. Сады глухiе, съ гвоздями на заборахъ, чтобы не лазили яблоки воровать; видно зеленыя яблочки и вишни. Высоко змѣй стоитъ, поблескиваетъ на солнцѣ, слышно – трещитъ трещеткой. И отовсюду видно розоватую колокольню-Троицу: то за садомъ покажется, то изъ-зи крыши смотритъ - гуляетъ съ нами. Взглянешь, - и сразу весело, будто сегодня праздникъ. Всегда тутъ праздникъ, словно онъ здѣсь живетъ.

Анюта устала, хнычетъ:

- Всѣ животики, бабушка, подвело… въ харчевенку бы какую..!

А Домна Панферовна ее пихаетъ: вызвалась – и иди! И Өедя безпокоится. Въ лѣсу-то разошелся, а тутъ, на посадѣ, и заробелъ:

- Ну, какъ я, босой, да въ хорошiй домъ? Только я васъ свяжу, въ страннопрiимную пойду лучше.

Ноги у него въ ссадинахъ, сапоги ужъ не налѣзаютъ, да и нечему налѣзать, подметки отлетѣли. А мнѣ къ Аксенову хочется, къ игрушкамъ. И Антипушка говоритъ, - надо ужъ добиваться, Трифонычъ-то хвалилъ: и обласкаетъ, и “Кривую” хорошо поставимъ, и за добришко-то не тревожиться, не покрадутъ въ знакомомъ мѣстѣ. Горкинъ ужъ и не говоритъ ничего, усталъ. Прошли какую-то улицу, вотъ Домна Панферовна сѣла на травку у забора и сипитъ, - горло у ней засохло:

- Какъ хотите, еще кварталъ пройдемъ… не найдемъ, - на гостиницу мы съ Анюткой, за сорокъ копѣекъ хорошую комнату дадутъ.

Посидѣли минутку – Горкинъ и говоритъ:

- Ладно, послѣднiй кварталъ пройдемъ, не найдемъ – на гостиницу всѣ пойдемъ, не будемъ ужъ разбиваться… а “Кривую” на послоялый, а, можетъ, и монахи куда поставятъ.

Слышимъ изъ окошка – кукушка на часахъ три прокуковала. Стали въ окошко выкликивать, - ни-кого, чижикъ только стучитъ по клѣткѣ, чисто всѣ померли. Черезъ домикъ, видимъ - старикъ изъ воротъ вышелъ, самоварчикъ вытряхиваетъ въ канавку. Спрашиваемъ его, а онъ ничего не слышитъ, вовсе глухой. Въ ухо ему кричимъ – гдѣ тутъ Аксеновъ проживаетъ? А онъ ничего не понимаетъ, шамкаетъ: “мы овсомъ не торгуемъ”. И ушелъ съ самоварчикомъ.

Глядимъ – стоитъ у окошка дѣвочка за цвѣтами, выглядываетъ на насъ, свѣтленькая, какъ ангельчикъ и быстро такъ коску заплетаетъ. Подходимъ, а она испугалась, что ли, и спряталась. Горкинъ  сталъ ее вызывать:

- Брарышня, косаточка… игдѣ тутъ игрушечникъ Аксеновъ, пристать намъ надо… пожалуйста, скажите, сдѣлайте милость!..

Схоронилась и не показывается. Постояли – пошли. Только отошли – кто-то насъ окликаетъ, да строго такъ. Глядимъ – изъ того же окошка высунулся растерзанный какаой-то, въ халатѣ, толстый, глазами на глядитъ, сердитый такой, и у него тарелка красной смородины:

- Это зачѣмъ вамъ Аксенова?

Говоримъ – такъ и такъ, а онъ смородину ѣстъ, вѣтки на насъ кидаетъ, и все похрипываетъ - ага, ага. Сталъ доискиваться – да кто мы такiе, да гдѣ въ Москвѣ проживаемъ, да много ли дёнъ идемъ… да, небось, говоритъ, жарко было итти… да что жъ это у васъ лошадь-то безъ глаза, да и телѣжонка какая ненадежная, гдѣ вы только такую разыскали..? Горкинъ его проситъ - сдѣлайте намъ такое одолженiе, скажите ужъ поскорѣй, мы пойдемъ ужъ, - а онъ на окошкѣ присѣлъ, и все разспрашиваетъ и разспрашиваетъ, и смородину ѣстъ.

- Да вамъ – спрашиваетъ – какого Аксенова, большого или маленькаго?

И сталъ намъ объяснять, что есть тутъ маленькiй Аксеновъ, - этотъ троицкiе сундучки работаетъ и разную мелкую игрушку, а больше сундучки со звоночками, хорошiе сундучки… потому его и зовутъ сундучникомъ. А то есть большой Аксеновъ, который настоящiй, игрушечникъ… онъ и росту большого, и богатый, сравнить нельзя его съ маленькимъ Аксеновымъ… даже и въ Сибирь игрушки загоняетъ, внукъ у него этимъ дѣломъ орудуетъ, а самъ онъ духовнымъ дѣломъ больше занимается, ихняго прихода староста, уважаемый… но только онъ богомольцевъ не пускаетъ, съ этого не живетъ, и не слыхано даже про него такое, и даже думать невозможно!

- Вы -  говоритъ – что-то путаете… вамъ, вѣрно, сундучникъ нуженъ, подумайте хорошенько!..

Увидалъ насъ съ Анютой и смородинки по вѣточкѣ выкинулъ. Мы ему говоримъ, что и мы тоже люди не послѣднiе, не Христа ради, а по знакомству, сродственникъ Аксенова насъ послалъ. Горкинъ ему еще объяснилъ, что и мы тоже старосты церковные,  изъ богатаго  прихода, отъ Казанской, и свои дома есть…

- А большiе дома? - спрашиваетъ – до той строны будетъ?

Нѣтъ никакой силы разговаривать. Горкинъ ему про Трифоныча сказалъ, - Аксеновъ, молъ, нашему Трифонычу сродни, и Трифонычъ у насъ лавочку снимаетъ, да второпяхъ-то улицу намъ не записалъ на бумажку, а сказалъ - Аксенова тамъ всѣ знеютъ*, игрушечника, а не сундучника!

- Очень – говоритъ – всѣмъ намъ обрадуется, такъ и Трифонычъ сказалъ. Къ нему даже каждый праздникъ Саня-послушникъ, Трифоныча внукъ, изъ Лавры въ гости приходитъ.

Тотъ смородину доѣлъ, повздыхалъ на насъ, и показываетъ на Өедю:

- И босой этотъ тоже съ вами въ гости къ Аксенову? и Османъ-паша тоже съ вами?

- Какой Османъ-паша?.. - спрашиваетъ его Горкинъ: совсѣмъ непонятный разговоръ сталъ.

- А вотъ турка-то эта толстая, очень на Османъ-пашу похожа… у меня и портретъ есть, могу вамъ показать.

И сталъ смѣяться, на всю-то улицу. А это онъ про Домну Панферовну, что у ней голова полотенцемъ была замотана, отъ жары. Мы тоже засмѣялись, очень она похожа на Османъ-пашу: мы его хорошо всѣ знали. А она ему – “самъ ты Османъ-паша!” Ну, онъ ничего, не обидѣлся, даже пожалѣлъ насъ, какiе мы неприглядные, какъ цыганы.

- Жалко мнѣ васъ, - говоритъ, - и хочу васъ остеречь… охъ, боюсь, путаете вы Аксеновыхъ! И можетъ быть вамъ черезъ то непрiятность. Онъ хоть и душевный старикъ, а можетъ сильно обидѣться, что къ нему на постой, какъ къ постояльщику. Ступайте-ка вы лучше къ сундучнику, вѣрнѣй будетъ. Ну, какъ угодно, только про меня не сказывайте, а то онъ и на меня обидится, будто я ему насмѣхъ это. Направо сейчасъ, за пожарнымъ дворомъ, чтό противъ церкви, домъ увидите каменный, бѣлый, въ тупичкѣ. Только лучше бы вамъ къ сундучнику!..

Только отошли, Домна Панферовна обернулась, а тотъ глядитъ.

- Дѣлать-то тебѣ  нечего, шелапутъ! - и плюнула.

А онъ ей опять - “турка! Османъ-паша!” Горкинъ ужъ побранилъ ее – скандалить сюда пришли, что ли! За уголъ свернули, а тутъ баба лѣстницу на парадномъ моетъ, на Өедю съ тряпки выхлеснула. Стала ахать, просить прощенiя. Узнала, что ищемъ, стала жалѣть:

- Вамъ бы къ теткѣ моей лучше пойтить… у овражка хибарочка неподалёчку, и дешево съ васъ возьметъ, и успокоитъ васъ, и спать мягко, и блинками накормитъ… а Аксеновъ – богачъ, нипочемъ не пуститъ къ себѣ, и думать нечего! Махонькiй есть Аксеновъ, сундучникъ… онъ тоже не пускаетъ, а есть у него сестра, вродѣ какъ блаженная… ну, она нищихъ принимаетъ, баньку старую приспособила, ради Христа пускаетъ… а вы на нищихъ-то, словно, непохожи.

Совсѣмъ она насъ разстроила. Стало намъ думаться – не про маленькаго  ли Аксенова Трифонычъ говорилъ? Ну, сейчасъ надалёко, спросимъ, пожарную каланчу видать.

Идемъ, Анюта и визжитъ, - въ щелку въ заборѣ смотритъ:

- Лошадокъ-то, лошадокъ… ма-тушки!.. полонъ-то дворъ лошадокъ!.. сѣренькiя всѣ, красивенькiя!..

Стали смотрѣть – и ахнули: лошадками дворъ заставленъ! Стоятъ рядками, на солнышкѣ, сѣренькiя всѣ, въ яблочкахъ… игрушечныя лошадки, а какъ живыя, будто шевелятся, всѣ блестятъ! И на травкѣ, и на доскахъ, и подъ навѣсомъ, и большiя, и маленькiя, рядками, на зеленыхъ дощечкахъ, на бѣлыхъ колесикахъ, даже въ глазахъ рябитъ, - невидано никогда. Однѣ  на солнышкѣподсыхаютъ, а другiя - словно ободранныя, буренькiя, и ихъ накрашиваютъ. Старичокъ съ мальчишками, на-корточкахъ, сидятъ и красятъ, яблочки и сбруйку выписываютъ… одинъ мальчишка хвостики имъ выправляетъ, другой – съ ведеркой, красныя ноздри дѣлаетъ. И такъ празднично на дворѣ, такъ заманчиво пахнетъ новенькими лошадками, - острой краской, и чѣмъ-то еще, и клеемъ, и … чѣмъ-то такимъ веселымъ,  не оторвешься, отъ радости. Я тяну Горкина:

- Горкинъ, милый, ради Христа… зайдемъ посмотрѣть, новенькую купи, пожалуйста… Го-ркинъ!..

Онъ согласенъ зайти, - можетъ быть, говоритъ, тутъ-то и есть Аксеновъ, надо бы поспросить. Входимъ, а старичокъ сердитый, кричитъ на насъ, чего мы тутъ не видали? И тутъ же смиловался, сказалъ, что это только подмастерская Аксенова, а главная тамъ, при домѣ, и складъ тамъ главный… а работаютъ на Аксенова по всему уѣзду, и человѣкъ онъ хорошiй, мудрый, умнѣй его на Посадѣ не найдется, а  только онъ богомольцевъ не пускаетъ, неслыхано. Погладили мы лошадокъ, прицѣнились, да отсюда не продаютъ. Вытащилъ меня Горкинъ за руку, а въ глазахъ у меня лошадки, живыя, сѣренькiя, - такая радость. И всѣ веселые стали отъ лошадокъ.

 Вышли опять на улицу – и передъ нами прямо опять колокольня-Троица, съ сiяющей золотой верхушкой, словно тамъ льется золото.

 

________

 

Приходимъ на площадь къ пажарной каланчѣ, противъ высокой церкви. Сидятъ на сухомъ навозѣ богомольцы, пьютъ у басейны воду, закусываютъ хлѣбцемъ. Сидитъ въ холодочкѣ бутошникъ, грызетъ подсолнушки. Указалъ намъ на тупичокъ, только поостерегъ -не входите въ ворота, а то собаки. Велѣлъ еще - въ звонокъ подайте, не шибко только: не любитъ самъ, чтобы звонили громко.

Приходимъ въ тупичокъ, а дальше и ходу нѣтъ. Смотримъ – хорошiй домъ, съ фигурчатой штукатуркой, окна большiя, свѣтлыя, бемскаго стекла, зеркальныя, - въ Москвѣ на рѣдкость; ворота съ каменными столбами, филёнчатые, отмѣнныя. Горкинъ ужъ самъ – замѣчательный филёнщикъ, и то порадовался – “сроботано-то какъ чисто!” И стало намъ тутъ сомнительно, у воротъ, - и что-то напуталъ Трифонычъ! Сразу видно, что милiенщики тутъ живутъ, какъ же къ нимъ стукнешься. А добиваться надо.

Ищемъ звонка, а тутъ сами ворота и отворяются, въ бѣломъ фартукѣ дворникъ творило держитъ, и выѣзжаетъ въ шарабанѣмолодчикъ на рысакѣ, на сѣромъ въ яблокахъ, - живая красота, рысакъ-то! - и при немъ красный узелокъ: въ баню, пожалуй, ѣдетъ. Крикнулъ на насъ:

- Вамъ тутъ чего, кого?..

А “Кривая” ему какъ разъ поперекъ дороги. Крикнулъ на насъ опять:

- Принять лошадь!.. мало вамъ мѣста тамъ!..

Дворникъ кинулся на “Кривую” -  заворотить, а  Горкинъ ему -

- Постой, не твоя лошадка, руки-то посдержи… сами примемъ!

А молодчикъ свое кричитъ:

- Да вы что же тутъ это, въ нашъ тупичокъ заѣхали, да еще грубiянитъ?! Вся наша улица тутъ! Я васъ сейчасъ въ кварталъ отправлю!..

А Горкинъ “Кривую” повернулъ, и говоритъ, ничего не испугался молодчика:

- Тутъ, сударь, не пожаръ, чего же вы такъ кричите? Позвольте намъ спросить про одно дѣло надо, и мы пойдемъ… - сказалъ, чего намъ требуется.

Молодчикъ на насъ прищурился, будто не видитъ насъ:

- Знать не знаю никакого Трифоныча, съ чего вы взяли! и родни никакой въ Москвѣ, и богомольцевъ никакихъ не пускаемъ… въ своемъ вы умѣ?!

Такъ на насъ накричалъ, словно бы генералъ-губернаторъ.

- Самъ князь Долгоруковъ такъ не кричатъ, - Горкинъ ему сказалъ, - вы ужъ насъ не пугайте, а то мы ужасно какъ испугаемся!..

А  тотъ шмякнулъ по рысаку вожжами и покатилъ, пыль только. Ну, будто плюнулъ. И вдругъ, слышимъ, за воротами, неспѣшный такой голосъ:

- Что вамъ угодно тутъ, милые… отъ кого вы?

Смотримъ – стоитъ въ воротахъ высокiй старикъ, сухощавый, съ длинной бородой, какъ у святыхъ бываетъ, въ лѣтнемъ картузѣ и въ бѣлой поддевочкѣ, какъ и Горкинъ, и руки за спиной, подъ поддевочкой, поигрываетъ поддевочкой, какъ и Горкинъ любитъ. Даже милыми насъ назвалъ, привѣтливо такъ. И чего-то посмѣивается, - пожалуй, нашъ  разговоръ-то слышалъ.

- Московскiе, видать, вы, бывалые… - и все посмѣивается.

Выслушалъ спокойно, хорошо, ласково усмѣхнулся и говоритъ:

- Надо принять во вниманiе… это вы маленько ошиблись, милые. Мы богомольцевъ не пускаемъ, и родни въ Москвѣ у насъ нѣту… а вамъ, надо принять во вниманiе, на троюроднаго братца моего, пожалуй, указали. У него, слыхалъ я, есть въ Москвѣ кто-то, дальнiй, переяславскiй нашъ… къ нему ступайте. Вотъ, черезъ овражекъ, рѣчка будетъ… тамъ спросите на Нижней улицѣ.

Горкинъ благодаритъ его за обходчивость, кланяется такъ уважительно… -

- Ужъ простите, - говоритъ, - ваше степенство, за безпокойство…

- Ничего, ничего, милые… - говоритъ, - это, надо принять во вниманiе, бываетъ, ничего.

И все на нашу “Кривую” смотритъ. Заворачиваемъ ее, а онъ и говоритъ:

- А старая у васъ лошадка, только на богомолье ѣздить.

Такой-то обходительный, спокойный. И все прибавляетъ поговорочку – “надо принять во вниманiе”, - очень у него разсудительно выходитъ, прiятно слушать. Горкинъ такъ съ уваженiемъ къ нему, опять проситъ извинить за безпокойство, а онъ вдругъ и говоритъ, скоро такъ:

- А постойте-ка, надо принять во вниманiе… телѣжка?.. откуда у васъ такая?.. Дайте-ка поглядѣть, любитель я,  надо принять во вниманiе…

Ну, совсѣмъ у него разговоръ – какъ Горкинъ. Ласково такъ, разсудительно, и такъ же поокиваетъ, какъ Горкинъ. И глазъ тоже щуритъ, и чуть подмаргиваетъ. Горкинъ съ радостью проситъ - “пожалуйста, поглядите… очень рады, что по душѣ вамъ телѣжка наша, позапылилась только.” Разсказываетъ ему, что телѣжка эта старинная, “отъ его дѣдушки телѣжка”, - на меня ему показалъ, а онъ на телѣжку смотритъ, - “и даже раньше, и всѣ на телѣжку радуются-дивятся, и такой теперь нѣтъ нигдѣ, и никто не видывалъ”. А старикъ ходитъ округъ телѣжки, за грядки трогаетъ, колупаетъ, оглядываетъ и такъ, и эдакъ, проворно такъ, - торопится, что ли, отпустить насъ.

- да-да, такъ-такъ… надо принять во вниманiе… да, телѣжка… хорошая телѣжка, ста-ринная…

Передокъ, задокъ оглядѣлъ, потрогалъ. Бѣгаетъ ужъ округъ телѣжки, не говоритъ, пальцы перебираетъ, будто моетъ, а самъ на телѣжку все. И Горкинъ ему нахваливаетъ - рѣзьба, молъ, хорошая какая, тонкая.

- Да… - говоритъ, - телѣжка, надо принять… работка рѣдкостная!..

Присѣлъ, пòдуги сталъ оглядывать, “подушки”…

- Такъ-такъ… принять во вниманiе… - пальцами такъ по грядкѣ, и все головой качаетъ-подергиваетъ, за бороду потягиваетъ, -такъ-такъ… чудеса Господни…

Вскинулъ такъ головой на Горкина, заморгалъ – и смотритъ куда-то вверхъ.

- А вотъ что скажи, милый человѣкъ… - говоритъ Горкину, и голосъ  у него тише сталъ, будто и говорить ужъ трудно, и задыхается: - почему это такое, - эта вотъ грядка чисто сработана, а эта, словно, другой руки? узорики одинаки, а… гдѣ, по-твоему, милый человѣкъ, рисуночекъ поточней, помягчей? а?

А тутъ стали любопытные подходить отъ площади. Старикъ и кричитъ дворнику:

- Ворота за нами запирай!

- А вы, милые, - намъ-то говоритъ, - пройдемте со мной во дворъ, заворачивайте лошадку!..

И побѣжалъ во дворъ. А намъ торопиться надо. Горкинъ съ Антипушкой пошептался: “старикъ-то, будто не всѣ у него дома… никакъ хочетъ насъ запереть?” Что тутъ дѣлать! А старикъ выбѣжалъ опять къ воротамъ, торопитъ насъ, самъ завернулъ “Кривую”, машетъ-зоветъ, ни слова не говоритъ. Пошли мы за нимъ, и страшно тутъ всѣмъ намъ стало, какъ ворота-то заперли.

- Ничего-ничего, милые, успѣете… - говоритъ старикъ, - надо принять во вниманiе… минутку пообождите.

И полѣзъ подъ телѣжку, подъ заднiя колеса! Не успѣли мы опомниться, а онъ ужъ и вылѣзаетъ, совсѣмъ красный, не можетъ передохнуть.

- Та-акъ… такъ-такъ… надо принять… во вниманiе!..

И руки потираетъ. И показываетъ опять на грядки:

- А, разноручная, будто, работка… что, вѣрно?..

И все головой мотаетъ. Горкинъ приглядѣлся, да и говоритъ, чтобы поскорѣй ужъ отдѣлаться:

- Справедливо изволите говорить: та грядка почище разузорена, порисунчатѣй будетъ, поскладнѣй, попригляднѣй… обѣи хороши, а та почище.

Стоимъ мы и дожидаемся, что же теперь съ нами сдѣлаютъ. Ворота заперты, собаки лежатъ лохматыя, а которыя на цѣпи ходятъ. Дворъ громадный, и садъ за нимъ. И большiе невѣсы все, и лубяные короба горой, а подъ навѣсами молодцы сѣрыхъ лошадокъ и еще что-то въ бумагу заворачиваютъ и въ короба кладутъ. И пить намъ смерть-хочется, и старикъ бѣгаетъ округъ телѣжки и все покашливаетъ. Поглядѣлъ на дугу, руками такъ вотъ всплеснулъ, и говоритъ Горкину:

- А знаешь, что я те, милый человѣкъ, скажу… надо принять во вниманiе?..

Горкинъ проситъ его:

- Скажите ужъ поскорѣй, извините… очень намъ торопиться надо, и ребятишки некормлены, и…

А старикъ повернулся и сталъ крестится, на розовую колокольню-Троицу: и сюда она смотритъ, стоитъ какъ разъ на пролетѣмежду дворомъ и садомъ.

- Вотъ что. Самъ Преподобный это, васъ-то ко мнѣ привелъ! Господи, чудны дѣла Твоя!..

А мы ничего не понимаемъ, просимъ насъ отпустить скорѣй. Онъ и говоритъ, строго будто:

- Это еще неизвѣстно, пойдете ли вы, и куда пойдете… надо принять во вниманiе! Какъ фамилiя вашему хозяину, чья телѣжка? Та-акъ. А какъ къ нему эта телѣжка попала?

Горкинъ говоритъ:

- Давно это, я у нихъ за сорокъ годовъ живу, а она и до меня была, и до хозяина была, его папашѣ отъ дѣдушки досталась… дѣдушка папашеньки вотъ его… - на меня показалъ, - къ хохламъ на ней ѣздилъ, краснымъ товаромъ торговалъ.

- А посудой древянòй не торговалъ?.. ложками, плошками, нальками, чашками… а?…

Горкинъ говоритъ, - слыхалъ такъ, что и древянòй посудой торговали они… имя ихнее старинное, домъ у нихъ до француза еще былъ, и теперь стоитъ. Тутъ старикъ – хвать его за плечо, погнулъ къ землѣ и подъ телѣжку подтаскиваетъ:

- Ну, такъ-гляди, чего тамъ мѣчено… разумѣешь?..

Тутъ и всѣ мы полѣзли подъ телѣжку, и старикъ съ нами туда забрался, ерзаетъ, будто маленькiй, по травѣ, и пальцемъ на задней “подушкѣ” тычетъ. А тамъ, въ черномъ кружочкѣ, выжжено – А.

- Что это – говоритъ – тутъ мѣчено… азъ?

- Азъ… - Горкинъ говоритъ.

- Вотъ это – говоритъ – я самый-то и есть, азъ-то… надо принять во вниманiе! И папаша мой тутъ - азъ! А-ксе-новъ! На-ша телѣжка!!

Вылѣзли мы изъ-подъ телѣжки. Старикъ краснымъ платкомъ утиратся, плачетъ словно, смотритъ на Горкина и молчитъ. И Горкинъ молчитъ, и тоже утирается. И всѣ молчатъ. Что же онъ теперь съ нами сдѣлаетъ, - думаю я, - отниметъ у насъ телѣжку? И еще думаю: кто-то у него укралъ телѣжку, и она къ намъ попала?..

И потомъ говоритъ старикъ:

- Да-а… надо принять во вниманiе… дѣла Твоя, Господи!

И Горкинъ тоже, за нимъ:

- Да-а… Да что жъ это такое, ваше степенство, выходитъ?..

- Господь!.. - говоритъ старикъ. - Радость вы мнѣ принесли, милые… вотъ что. А внукъ-то мой давеча съ вами такъ обошелся… не объѣзженъ еще, горячъ. Ба-тюшкина телѣжка! Онъ эту сторону въ узоръ рѣзалъ, а я ту. Мнѣ тогда, пожалуй, и двадцати годовъ не было, вонъ когда. И мѣту я прожигалъ, и клеймило цѣло, старинное наше, когда еще мы посуду рѣзали-промышляли. Хорòмъ-то этихъ въ поминѣ не было. Въ сарайчикѣ жили… не чай, а водичку пи-ли! Ну, объ этомъ мы потомъ потолкуемъ, а вотъ что… Васъ самъ Преподобный ко мнѣ привелъ, я васъ не отпущу. У меня погостите… сдѣлайте мнѣ такое одолженiе, уважьте!..

Прямо – какъ чудо совершилось.

Стоимъ и молчимъ. И Горкинъ, смотритъ на телѣжку – и тоже, какъ будто, плачетъ. Сталъ говорить, а у него голосъ обрывается, совсѣмъ-то слабый, какъ когда мнѣ про грѣхъ разсказывалъ:

-  Сущую правду изволили сказать, ваше степенство, что Преподобный это… - и показываетъ на колокольню-Троицу. - Теперь и я ужъ вижу, дѣла Господни. Вотъ оно что… отъ Преподобнаго такая веща-красота вышла – къ Преподобному и воротилась, и насъ привела. На въѣздѣ, вѣдь, мы возчика вашего повстрѣчали, счастливыми насъ назвалъ, какъ спросили его про васъ, не знамши! Путались какъ, искамши… и отводило насъ сколько, а на ваше мѣсто пришли… привело! Преподобный и васъ, и насъ обрадовать пожелалъ… видно теперь воочiю. Ну, могъ ли подумать, а?! И телѣжку-то я изъ хлама выкатилъ, въ умъ вотъ вошло… сколько, можетъ, годовъ стояла, и забыли ужъ про нее… А вотъ, дождалась… стараго хозяина увидала!.. И покорнѣйше васъ благодаримъ, не смѣемъ  откакзться, только хозяину надо доложить, на гостиницѣ онъ.

- Ка-акъ, и самъ хозяинъ здѣсь?! - спрашиваетъ старикъ.

- На денекъ верхомъ прискакалъ… будто такъ вотъ и надо было!

- Такъ я - говоритъ - хотѣлъ бы очень съ ними  познакомиться.  Передайте имъ - прошу, молъ, ихъ ко мнѣ завтра послѣ обѣдни чайку попить и пирожка откушать. Проситъ, молъ, Аксеновъ. Мы и поговоримъ. А у меня въ саду бесѣдка большая, вамъ тамъ покойно будетъ, будете мои гости. Го-споди-Господи… и надо же такъ случиться!..

И все на телѣжку смотритъ. И мы смотримъ. Стоитъ, и все оглаживаетъ грядки и головой качаетъ.

Прямо – какъ чудо совершилось.

 

 

_________

 

 

 

 

У ПРЕПОДОБНАГО

 

Такъ всѣ и говорятъ, - чудо живое совершилось.

Какъ же не чудо! Все бродили – игрушечника Аксенова искали, и всѣ-то насъ пугали, что не пускаетъ Аксеновъ богомольцевъ, и ужъ погнали насъ отъ Аксенова, а тутъ-то и обернулось: призналъ Аксеновъ телѣжку, будто она его работы, и что привелъ ее Преподобный домой, къ хозяину, - а она у насъ вѣкъ стояла! - и теперь мы аксеновскiе гости, въ райскомъ саду, въ бѣседкѣ. И какъ-то неловко даже, словно мы сами напросились. Домна Панферовна коритъ Өедю:

- Босой… со стыда за тебя сгоришь!

А Өедя сидитъ подъ кустикомъ, ноги прячетъ. Антипушка за “Кривую” тревожится:

- Самовласть какая… забралъ вонъ лошадку нашу! “Молитесь, говоритъ, отдыхайте, а мой кучеръ за ней уходитъ.” А она чужому нипочемъ не дастся, не станетъ ни пить, ни ѣсть. Надо ему сказать это, Аксенову-то.

Горкинъ его успокаиватъ: ничего, обойдется, скажемъ. И телѣжку опорожнить велѣлъ, будто ужъ и его она… чисто мы въ плѣнъ попали!

А Домна Панферовна пуще еще накаливаетъ: залетѣли вороны не въ свои хоромы, попали подъ началъ, изъ чужихъ теперь рукъ смотри… порядки строгiе, ворота на запорѣ, сказывайся, какъ отлучиться занадобится… а случись за нуждой сходить – собачищи страшенныя, дворника зови проводить, страмота какая… чистая кабала!

Горкинъ ее утихомириваетъ:

- Хоть не скандаль-то, скандальщица… барышня хозяйская еще услышитъ, подъ березкой вонъ!.. Ну, маленько стѣснительно, понятно… въ чужомъ-то мѣстѣ свои порядки, а надо покоряться: самъ Преподобный привелъ, худого не должно быть… въ садъ-то какой попали, въ рай-скiй!..

Садъ… - и конца не видно. Лужки, березки, цвѣты, дорожки краснымъ пескомъ усыпаны, зеленыя вездѣ скамейки, на грядкахъ викторiя краснѣетъ, смородина, крыжовникъ… - такъ и горитъ на солнцѣ, - шиповнику сколько хочешь, да все махровый… и вишни, и яблони, и сливы, и еще, будто, дули… - ну, чего только душа желаетъ. А на лужку, подъ березой, сидитъ красивая барышня, вся расшитая по рисункамъ, и въ бусахъ съ лентами, - все-то на насъ поглядываетъ. Бесѣдка – совсѣмъ не бесѣдка, а будто дачка. Стекла всѣ разноцвѣтныя, наличники и подзоры самой затѣйливой работы, изъ березы, подъ свѣтлый лакъ, звѣздочками и шашечками, коньками и пѣтушками, хитрыми завитушками, солнышками и рябью… - рѣзное, тонкое. Горкинъ такъ и сказалъ:

- Не бесѣдка, а пѣсенка!

Стоимъ – любуемся. А тутъ, Аксеновъ изъ-за кустовъ, словно на наши мысли:

- Не стѣсняйтесь, милые, располагайтесь. Самоварчикъ – когда хотите, харчики съ моего стола… а ходить – ходите черезъ калитку, садомъ, въ заборѣ тамъ, въ бузинѣ, прямо на улицу, отпереть скажу… мальчишка тутъ при васъ будетъ. Лавки широкiя, сѣнца постелятъ… будете, какъ у себя дома.

Позвалъ барышню изъ-подъ березы, показываетъ на насъ, ласково такъ:

- Ты ужъ, Манюша, понаблюдай… довольны чтобы были, люди они хорошiе. А это – намъ говоритъ – внучка моя, хозяйка у меня, надо принять во вниманiе… она васъ ублаготворитъ. Живите, сколько поживется, съ Господомъ. Самъ Преподобный ихъ къ намъ привелъ, Манюша… я тебѣ разскажу потомъ.

А тутъ Домна Панферовна, про Өедю:

- Не подумайте чего, батюшка – босой-то онъ… онъ хорошихъ родителей, а это онъ для спасенiя души такъ, разслабленному одному лаковые сапоги отдалъ. А у нихъ въ Москвѣ большое бараночное дѣло, и домъ богатый…

Ни съ того, ни съ сего, Өедя подъ кустъ забился, а Аксеновъ поулыбался только:

- Я, - говоритъ, - матушка, и не думаю ничего.

Погладилъ насъ съ Анютой по головкѣ и велѣлъ барышнѣ по викторiйкѣ намъ сорвать.

- А помыться вамъ - колодецъ вонъ за бесѣдкой. Поосвѣжитесь послѣ пути-то, закусите… мальчишку сейчасъ пришлю.

И пошелъ. И стало намъ всѣмъ тутъ радостно. Домна Панферовна стала тутъ барышнѣ говорить, какiе мы такiе, и какiе у насъ дома въ Москвѣ. А та нарвала пригоршню красной смородины, потчуетъ:

- Пожалуйста, не стѣсняйтесь, кушайте… и сами сколько хотите рвите.

А тутъ мальчишка, шустрый такой, кричитъ:

- А вотъ и Савка, прислуживать вамъ… хозяинъ заправиться велѣлъ! А на ужинъ будетъ вамъ лапша съ грибами.

Принесъ кувшинъ сухарнаго квасу со льду, чашку соленыхъ огурцовъ въ капусткѣ и ковригу хлѣба, только изъ печи вынули. А барышня велѣла, чтобы  моченыхъ яблоковъ намъ еще, для прохлажденiя. Прямо – какъ въ рай попали! Учтивая такая, все краснѣетъ и книжкой машетъ, зубками ее теребитъ, и все-то говоритъ:

- Будьте, пожалуйста, какъ дома… не стѣсняйтесь.

Повела насъ въ бесѣдку, и давай намъ штучки показывать на полкахъ, - овечекъ, коровокъ, бабу съ коромысломъ, пастуха, зайчиковъ, странниковъ-богомольцевъ… - все изъ дерева рѣзано. Разсказываетъ намъ, что это дѣдушка и прадѣдушка ея рѣзали, и это у нихъ - какъ память, гостямъ показываютъ, изъ старыхъ лѣтъ. А въ домѣ еще лучше… тамъ лошадка съ телѣжкой у нихъ подъ стекломъ стоитъ, и еще мужикъ сѣно коситъ, и у нихъ даже отъ царя грамота въ золотой рамкѣ, что очень понравились игрушки, когда-то прадѣдушка царю поднесъ. Горкинъ хвалитъ, какая работа чистая, - онъ и самъ вырѣзывать умѣетъ, - а барышня очень рада, все съ полокъ поснимала – и медвѣдиковъ, и волковъ, и кузнеца съ мужикомъ, и лисичку, и… - да какъ спохватится!..

- Ахъ, да что это я.. устали вы, и вамъ ко всенощной скоро надо!..

И пошла подъ березку – книжку свою читать. А мы – за квасъ да за огурцы.

Глазамъ не вѣрится, куда жъ это мы попали! Садъ черезъ стекла – разноцвѣтный: и синiй и золотой, и розовый, и алый… и такъ-то радостно на душѣ, словно мы въ рай попали. И высокая колокольня – Троица смотритъ изъ-за березъ. Красота такая..! Воистину, самъ Преподобный сюда привелъ.

 

________

 

Горкинъ ведетъ меня на гостиницу, къ отцу. Скоро ко всенощной ударятъ, а ему еще въ баню надо, передъ говѣньемъ. На немъ теперь синiй казакинчикъ и новые сапоги, козловые; и на мнѣ все новенькое, - къ Преподобному обшмыгой-то негодится.

Я усталъ, сажусь у столбушковъ, на краю оврага, и начинаю плакать. Въ оврагѣ дымятъ сарайчики, “блинная” тамъ на рѣчкѣ, пахнетъ блинками съ лукомъ, жареной рыбкой, кашничками… Лежатъ богомольцы въ лопухахъ, сходятъ въ оврагъ по лѣсенкамъ, переобуваютъ лапотки, сушатъ портянки и онучи на крапивѣ. Повыше, за оврагомъ, розовыя стѣны Лавры, синiе купола, высокая колокольня – Троица, - туманится и дрожитъ сквозь слезы. Горкинъ уговариваетъ меня не супротивничать, а я не хочу идти, кричу, что заманилъ онъ меня на богомолье - и мучаетъ… нѣтъ ни бора, ни келейки…

- Какой я отрѣзанный ломоть… ка-кой?..

Онъ и сердится, и смѣется, садится подъ лоиухи ко мнѣ и уговариваетъ, что радоваться надо, а не плакать, - Преподобный на насъ глядитъ. Богомольцы спрашиваютъ, чего это паренекъ плачетъ – ножки, что ль, поотбилъ? Совѣтуютъ постегать крапивкой, -пооттянетъ. Горкинъ сердится на меня, кричитъ:

- Чего ты со мной мудруешь?! по рукамъ – по ногамъ связалъ!..

Я цѣпляюсь за столбушекъ, никуда не хочу итти. Имъ хорошо, будутъ ходить артелью, а Саня-заика, послушникъ, все имъ будетъ показывать… какъ у грѣшника сучокъ и бревно въ глазу, и къ Черниговской всѣ пойдутъ, и въ пещерки, и гробокъ Преподобнаго будутъ точить зубами, и гдѣ просвирки пекутъ, и какую-то рухлядную и квасную покажетъ имъ Саня-послушникъ, и въ райскомъ саду будутъ прохлаждаться… а меня – на гостиницу!..

- Въ шутку я тебѣ – отрѣзанный, молъ, ты ломоть теперь, а ты кобенишься! - говоритъ Горкинъ, размазывая мнѣ слезы пальцемъ. - А чего разстраиваться!.. Будешь съ сестрицами да съ мамашенькой на коляскахъ по богомолью ѣздить, а мы своей артелью, пѣшочкомъ съ мѣшочкомъ… Небось ужъ прiѣхали мамашенька, ждетъ тебя на гостиницѣ. Отъ родныхъ грѣхъ отказываться… какъ-такъ – не пойду?..

Я цѣпляюсь за столбушекъ, не хочу на гостиницу. Къ папашенькѣ хочу… а онъ завтра въ Москву ускачетъ, а меня будутъ муштровать, и не видать мнѣ лошадокъ сѣренькихъ, и съ Горкинымъ не отпустятъ…

Онъ сердится, топаетъ на меня:

- Да что жъ ты меня связалъ-то!.. въ баню мнѣ надо, а ты меня канителишь? Ну, коли такъ… сиди въ лопухахъ, слѣпые те подхватятъ!..

Хочетъ меня покинуть. Я упрашиваю его – не покидай, выпроси, ради Христа, отпустили бы меня вмѣстѣ ходить по богомолью… тогда пойду. Онъ обѣщается, показываетъ на “блинныя” въ овражкѣ и сулится завтра сводить туда – кашничковъ и блинковъ поѣсть.

- Только не мудруй, выпрошу. Всю дорогу хорошо шелъ, радовался я на тебя… а тутъ – на-вонъ! Это тебя о н ъ смущаетъ, отъ святого отводитъ.

Глаза у меня выплаканы, всѣ глядятъ. Катятъ со звономъ тройки, и парами, везутъ со станцiи богомольцевъ, пылятъ на насъ. Я прошу, чтобы нанялъ извощика, очень устали ножки. Онъ на меня кричитъ:

- Да ты что, сдурѣлъ?! Вонъ она, гостиница, отсюда видно… и извощика тебѣ нанимай?.. улицу не пройдешь? Всю дорогу шелъ – ничего, а тутъ..! Вонъ Преподобный глядитъ, какъ ты кобенишься…

Смотритъ на насъ высокая колокольня – Троица. Я покорно иду за Горкинымъ. Жара, пыль, ноги едва идутъ. Вотъ широкая площадь, бѣлое зданiе гостиницы. Все подкатываютъ со звономъ троицкiе извощики. А мы еще все плетемся, - такая большая площадь. Мужики съ кнутьями кричатъ намъ:

- Въ Виөанiю-то свезу!.. къ Черниговской прикажите, купцы!..

Лошади намъ мотаютъ головами, позваниваютъ золотыми глухарями. Отъ колясокъ чудесно пахнетъ – колесной мазью и кожами, деревней. Дѣвчонки суютъ намъ тарелки съ земляникой, кошелки грибовъ березовыхъ. Старичокъ-гостинникъ, въ бѣломъ подрясникѣи камилавкѣ, ласково говоритъ, что у Преподобнаго плакать грѣхъ, и велитъ молодчику съ полотенцемъ проводить насъ “въ золотые покои”, гдѣ верховой изъ Москвы остановился.

Мы идемъ по широкой чугунной лѣстницѣ. Прохладно, пахнетъ монастыремъ, - постными щами, хлѣбомъ, угольками. Кричатъ изъ коридора - “когда же самоварчикъ-то?” Снуютъ по лѣстницѣ богомольцы, щелкаютъ у дверей ключами, спрашиваютъ нашего молодчика - “всенощная-то когда у васъ?” У высокой двери молодчикъ говоритъ шопотомъ:

- Не велѣли будить до всенощной, устамши очень.

Входимъ на-цыпочкахъ. Комната золотая, бархатная. На кругломъ столѣ передъ диваномъ заглохшiй самоваръ, бѣлорыбица на бумажкѣ, земляника, зеленые огурчики. Пахнетъ жарой и земляникой, и чѣмъ-то знакомымъ, милымъ. Вижу въ углу, у двери, наше кавказское сѣдло, - это отъ него такъ пахнетъ, - серебреную нагайку на окошкѣ, крахмальную рубашку, упавшую съ кресла рукавами, съ крупными золотыми запонками и голубыми на нихъ буквами, узнаю запахъ флердоранжа. Отецъ спитъ въ другой комнатѣ, за ширмой, подъ простыней; видно черную отъ загара шею и пятку, которую щекочутъ мухи. Слышно его дыханье. Горкинъ сажаетъ меня на бархатное кресло и велитъ сидѣть тихо-тихо, а проснется папашенька – сказать, что, молъ, Горкинъ въ баню пошелъ передъ говѣньемъ, а послѣ всенощной забѣжитъ и обо всемъ доложить.

- Поѣшь вотъ рыбки съ огурчикомъ, заправься.. хочешь – на диванчикѣ подреми, а я пошелъ. Ти-хо, смотри, сиди.

 

________

 

Я сижу и глотаю слезы. Подъ окномъ гремятъ бубенцы, выкрикиваютъ извощики. По бѣлымъ занавѣскамъ проходятъ волны отъ вѣтерка, и показывается розовая башня, когда отдуваетъ занавѣску. Съ золотой стѣны глядитъ на меня строгiй архiерей въ бѣломъ клобукѣ, словно говоритъ – “ти-хо, смотри, сиди!” Вижу на картинкѣ розовую Лавру, узнаю колокольню – Троицу. Вижу еще, въ елкахъ, высокую и узкую келкйку съ куполокъ, спубленную изъ бревнышекъ, окошечко подъ крышей, и въ немъ Преподобный Сергiй въ золотомъ вѣнчикѣ. Руки его сложены въ ладошки, и полоса золотого свѣта, похожая на новенькую доску, протягивается къ нему отъ маленькаго Бога въ небѣ, и въ ней множество бѣлыхъ птицъ. Я смотрю и смотрю на эту небесную дорогу, въ глазахъ мерцаетъ…

- Въ Виөанию-то свезу!..

Я вздрагиваю и просыпаюсь. На меня смотритъ архiерей – “ти-хо, смотри, сиди!” Кто-то идетъ по коридору, напѣваетъ:

…при-шедше на за-а-а-падъ со-олнца…

Солнышко уползаетъ съ занавѣсокъ. Хлопаютъ двери въ коридорѣ, защелкиваютъ  ключи, - ко всенощной уходятъ. Кто-то кричитъ за дверью: “чайку-то ужъ послѣ всенощной всласть попьемъ!” Мнѣ хочется чайку, а самоваръ холодный. Заглядываю  къ отцу за ширмы – онъ крѣпко спитъ на спинѣ, не слышитъ, какъ ползаютъ мухи по глазамъ. Смотрю въ окно.

Большая площадь золотится отъ косого солнца, которое уже ушло за Лавру. Надъ стѣнами – розово-бѣлыми – синiе, пузатые, купола съ золотыми звѣздами и великая колокольня – Троица. Видны на ней колонки и кудерьки, и золотая чаша, въ которую льется отъ креста золото. На черномъ кружкѣ часовъ прыгаетъ золотая стрѣлка. Въ ворота съ башней проходятъ богомольцы и монахи. Играютъ и перебоями бьютъ часы – шесть часовъ.

 А отецъ спитъ и спитъ.

Въ зеркалѣ надъ диваномъ вижу… - щека у меня вытянулась книзу и раздулась, и будто у меня… два носа! Подхожу ближе и начинаю себя разглядывать. Да, и вотъ – будто у меня четыре глаза, если вотъ такъ глядѣться… - а вотъ, расплющилось, какая-то лягушачья морда. Вижу – архiерей грозится, и отхожу отъ зеркала. Ѣмъ бѣлорыбицу и землянику… и опять бѣлорыбицу, и огурцы, и сахаръ. Считаю разсыпанныя на столѣ серебряныя деньги, складываю ихъ въ столбики, какъ всегда дѣлаетъ отецъ. Липнутъ-надоѣдаютъ мухи. Извощики подъ окномъ начинаютъ бѣшено кричать:

- Вашъ степенство, меня рядили!.. въ скитъ-то свезу! въ Виөанiю прикажите, на рѣзвыхъ!.. къ Черниговской кого за полтинникъ..?

Заглядываю къ отцу. Рука его свесилась съ кровати. Тикаютъ золотые часы на тумбочкѣ. Ложусь на диванъ и плачу въ зеленую душную обивку. Будто клопами пахнетъ..? Вижу – у самыхъ глазъ, сидятъ за тесьмой обивки, большiе, бурые… Вскакиваю, сажусь, смотрю на келейку, на небесную свѣтлую дорогу…

 

________

 

Кто-то тихо беретъ меня… знаю – кто. Стискиваю за шею и плачу въ горячее плечо. Отецъ спрашиваетъ, - “чего это ты разрюмился?” Но я плачу теперь отъ радости. Онъ подноситъ меня къ окну, отмахиваетъ занавѣску на кольчикахъ, спрашиваетъ – “ну какъ, хороша наша Троица?” Даетъ бархатный кошелечекъ съ вышитой бисеромъ картинкой – Троицей. Въ кошелечкѣ много серебреца, - “на троицкiя игрушки!” Хвалитъ меня – “а здорово загорѣлъ, носъ даже облупился!” - спрашиваетъ про Горкина. Говорю, что послѣ всенощной забѣжитъ – доложитъ, а сейчасъ пошелъ въ баню, а потомъ исповѣдываться будетъ. Отецъ смѣется:

- Вотъ это такъ богомолъ, нне намъ чета! Ну, разсказывай, что видалъ.

Я разсказываю про райскiй садъ, про сѣренькихъ лошадокъ, про игрушечника Аксенова, что велитх онъ намъ жить въ бесѣдкѣ, а телѣжку забралъ себѣ. Отецъ не вѣритъ:

- Это что же, во снѣ тебѣ?..

Я говорю, что правда, - Аксеновъ въ гости его зоветъ. Онъ смѣется:

- Ну, болтай, болтушка… знаю тебя, выдумщика!

Принимаетъ одѣваться и напѣваетъ свое любимое:

Кресту-у Твое-му-у… поклоня-емся, Влады-ы-ко-о-о…

Ударяютъ ко всенощной. Я вздрагиваю отъ благовѣста, словно вкатился въ комнату гулкiй, тяжелый шаръ. Дрожитъ у меня въ груди, дребезжитъ ложечка въ стаканѣ. Словно и вѣтерокъ отъ звона, пузыритъ занавѣску, - радостный холодокъ, вечернiй. Важный, мягкiй, - особенный звонъ у Троицы.

Лавра свѣтится по краямъ, кажется легкой-легкой, изъ розовой съ золотцемъ бумаги: солнце горитъ за ней. Монахъ поднимаетъ на ворота розовый огонекъ – лампаду. Тянутся черезъ площадь богомольцы, крестятся у Святыхъ Воротъ.

 Отецъ говоритъ, что сейчасъ приложитъ меня къ мощамъ, а завтра оставитъ съ Горкинымъ.

- Онъ тебѣ все покажетъ.

Мамаша не прiѣдетъ, прихворнула, а его ждутъ дѣла. Онъ опрыскиваетъ любимымъ флердоранжемъ свѣжiй, тугой платокъ, привезенный въ верховой сумочкѣ, даетъ мнѣ его понюхать, ухватывая за носъ, какъ всегда дѣлаетъ, и, прищелкивая сочно языкомъ, весело говоритъ:

- Сейчасъ теплыхъ просфоръ возьмемъ, съ кагорчикомъ угощу тебя. А на ужинъ… закажемъ мы съ тобой монастырскую солянку, тро-ицкую! Такой ужъ не подадутъ нигдѣ.

 

________

 

Онъ ведетъ меня черезъ площадь, къ Лаврѣ.

Розовыя ея стѣны кажутся теперь выше, синiе купола – огромными. Толсто набиты на нихъ звѣзды. Я смотрю на стѣны и радостно-затаенно думаю – что-то за ними, т а м ъ?.. Боръ… и высокая келейка, съ оконцемъ подъ куполкомъ? Спрашиваю – увидимъ келейку? Отецъ говоритъ – увидимъ, у каждаго тамъ монаха келья. На немъ верховые сапоги, ловкая шапочка-верховка, - всѣ на него любуются. Богомолки называют его молодчикомъ.

Передъ Святыми Воротами, сидятъ въ два ряда калѣки-убогiе, тянутся деревянными чашками навстрѣчу и на разные голоса канючатъ:

- Христа ра-ди… православные, благодѣ-тели… кормильцы… для пропитанiя души-тѣла… родителевъ-сродниковъ… Сергiя Преподобнаго… со присвятыи Тро-ицы…

Мы идемъ между черными, изсохшими руками, между падающими въ ноги лохматыми головами, которыя ерзаютъ по навозу у нашихъ ногъ, и бросаемъ въ чашки копѣечки. Я со страхомъ вижу вывернутыя кровяныя вѣки, оловянныя бѣльма на глазахъ, провалившiеся носы, ввернутые винтомъ подъ щеки, культышки, язвы, желтые волдыри, сухiя ножки, какъ палочки… И впереди, далеко, къ самымъ Святымъ Воротамъ, - машутъ и машутъ чашками, тянутся къ намъ руками, падаютъ головами въ ноги. Пахнетъ черными корками, чѣмъ-то кислымъ.

Въ Святыхъ Воротахъ сумракъ и холодокъ, а дальше – слѣпитъ отъ солнца: за колокольней – солнце, глядитъ въ пролетъ, и виденъ черный огромный колоколъ, будто виситъ на солнцѣ. Отъ благовѣста-гула дрожитъ земля. Я вижу церкви – бѣлыя, голубыя, розовыя, -на широкомъ просторѣ, въ звонѣ. И всѣ, кажется мнѣ, звонятъ. Ясно свѣтятъ кресты на небѣ, сквозные, легкiе. Рѣютъ ласточки и стрижи. Сидятъ на булыжной площади богомольцы, жуютъ монастырскiй хлѣбъ. Служки въ бѣломъ куда-то несутъ ковриги, придерживая сверху подбородкомъ, - ковригъ  по шесть. Хочется ѣсть, кружится голова отъ хлѣбнаго духа теплаго, - гдѣ-то пекарня близко. Отецъ говоритъ, что тепленькаго потомъ прихватимъ, а сейчасъ приложиться надо, пока еще не тѣсно. Важно идутъ широкiе монахи, мотаютъ четками въ рукавахъ, вѣетъ за ними ладаномъ.

Я высматриваю-ищу – гдѣ же келейка съ куполкомъ и елки? Отецъ не знаетъ, какая-такая келейка. Спрашиваю про грѣшника.

- Какого-такого грѣшника?

- Да бревно у него въ глазу… Горкинъ мнѣ говорилъ.

- Ну, у Горкина надо дознаваться, онъ по этому дѣлу дока.

Направо – большой соборъ, съ синими куполами, съ толстыми золотыми звѣздами. Изъ цвѣтника тянетъ свѣжестью, - бѣлые служки обильно поливаютъ клумбы, - пахнетъ тонко петуньями, резедой. Слышно даже сквозь благовѣстъ, какъ остро кричатъ стрижи.

Великая колокольня – Троица – надо мной. Смотрю, запрокинувъ голову, - креста не видно! Падаетъ съ неба звонъ, кружится голова отъ гула, дрожитъ земля.

Народу больше. Толкаютъ меня мѣшками, чайниками, трутъ армяками щеки. Въ давкѣ нечѣмъ уже дышать. Трогаетъ кто-то за картузикъ и говоритъ знакомо:

- Нашъ, словно, паренекъ-то, знакомый… шли надысь-то!..

Я узнаю старушку съ красавочкой-молодкой, у которой на шеѣ бусинки. Она – Параша? - ласково смотритъ на меня, хочетъ что-то сказать, какъ-будто, но отецъ беретъ на руки, а то задавятъ. Подъ высокой сѣнью свѣтитъ золотой крестъ надъ чашей, бьетъ изъ креста вода; изъ чаши черпаютъ воду кружками на цѣпи. Я кричу:

- Изъ креста вода!.. чудо тутъ!..

Я хочу разсказать про чудо, но отецъ даже и не смотритъ, говоритъ – послѣ, а то не продерешься. Я сижу на его плечѣ, оглядываюсь на крестъ подъ сѣнью. Тамъ все черпаютъ кружками, бьетъ изъ креста вода.

У маленькой бѣлой церкви, съ золотой кровлей и одинокой главкой, такая давка, что не пройдешь. Кричатъ страшные голоса:

- Не напирайте, ради Христа-а… зада-вите!.. ой, дышать нечѣмъ… полегше, не напирайте!..

А народъ все больше напираетъ, колышется. Отецъ говоритъ мнѣ, что это самая Троица, Троицкiй Соборъ, Преподобнаго Сергiя мощи тутъ. Говорятъ кругомъ:

- Господи, и съ дѣтями еще тутъ… куды еще тутъ съ дѣтями! Мужчину вонъ задавили, выволокли безъ памяти… куды жъ съ дѣтями!?..

А сзади все больше давятъ, тискаютъ, выкрикиваютъ, воздыхаютъ, плачутся:

- Охъ, родимые… поотпустите, не передохнешь… дыхнуть хоть разокъ дайте… душу на покаянiе…

Сцѣпляются мѣшками и чайниками, плачутъ дѣти. Идетъ высокiй монахъ въ мантiи, благословляетъ, махаетъ четками:

- Разступись, дорогу дайте!..

Передъ нимъ разступаются легко, откуда только берется мѣсто! Монахъ проходитъ, благословляя, вытягивая изъ толпы застрявшую сзади мантiю. Отецъ проноситъ меня за нимъ.

Въ церкви темно и душно. Слышно изъ темноты знакомое, - Горкинъ, бывало, пѣлъ:

Изведи изъ темницы ду-шу мо-ю-у[18]…!

Словно изъ-подъ земли поютъ. Плачутъ протяжно дѣти. Мерцаетъ позолота и серебро, проглядываютъ святые лики, пылаютъ пуки свѣчей. По высокимъ столбамъ, которые кажутся мнѣ стѣнами, золотятся-мерцаютъ вѣнчики. Въ узенькiя оконца верха падаютъ свѣтлыя полоски, и въ нихъ клубится голубоватый ладанъ. Хочется мнѣ туда, на волю, на желѣзную перекладинку, къ голубку: тамъ голубки летаютъ, сверкаютъ крыльями. Я показываю отцу:

- Голубки живутъ… это святые голубки, Святой Духъ[19]?

Отецъ вздыхаетъ, подкидываетъ меня, мѣняя руку. Говоритъ все, вздыхая: “ну, попали мы съ тобой въ кашу… дышать нечѣмъ.” На лбу у него капельки. Я гляжу на его хохолъ, весь мокрый, на капельки, какъ онѣ обрываются, а за ними вздуваются другiя, сталкиваются другъ съ дружкой, дѣлаются большими и отрываются, падаютъ на плечо. Бѣлое его плечо все мокрое, потемнѣло. Онъ закидываетъ голову назадъ, широко разѣваетъ ротъ, обмахивается платочкомъ. На черной его шеѣ надулись жилы, и на нихъ капельки. Подо мной – головы и платки, куда-то ползутъ, ползутъ, тянутъ съ собой и насъ. Всѣ вздыхаютъ и молятся: “ба-тюшка, Преподобный, угодникъ Божiй… родимый помоги!..”

Кричитъ подо мной баба, я вижу ея запавшiе, кричащiе на меня глаза:

- Ой, пустите… не продохну… дѣвка-то обмерла!..

Ея голова, въ черномъ платкѣ съ желтыми мушками, проваливается куда-то, а вмѣсто нея вылѣзаетъ рыжая чья-то голова. Кричатъ за нами:

- Бабу задавили… православные, подайтесь!..

Мнѣ душно отъ духоты и страха, кружится голова. Пахнетъ нагрѣтымъ флердоранжемъ, отецъ машетъ на меня платочкомъ, но вѣтерка не слышно. Лицо у него тревожное, голосъ хриплый:

- Ну, потерпи, голубчикъ, - немного, вотъ подойдемъ сейчасъ…

Я вижу разные огоньки, - пунцовые,  голубые, розовые, зеленые… - тихiе огоньки лампадъ. Не шелохнутся, какъ сонные. Надъ ними золотыя цѣпи. Подъ серебряной сѣнью висятъ они, повыше и пониже, будто на небѣ звѣздочки. Мощи тутъ Преподобнаго – подъ ними. Высокiй, худой монахъ, въ складчатой мантiи, которая вся струится-переливается въ огонькахъ свѣчей, недвижно стоитъ у возглавiя, гдѣ свѣтится золотая Троица. Я вижу что-то большое, золотое, похожее на плащаницу – или высокiй столъ, весь окованный золотомъ, - и въ немъ… накрыто розовой пеленой. Отецъ приклоняетъ меня и шепчетъ – “въ главку цѣлуй”. Мнѣ стращно. Блѣдный палецъ высокаго монаха, съ черными горошинками четокъ, указываетъ мнѣ прошитый крестикъ изъ сѣтчатой золотой парчи на розовомъ покровѣ. Я цѣлую, чувствуя губами твердое что-то, сладковато пахнущее миромъ. Я знаю, что здѣсь Преподобный Сергiй, великiй Угодникъ  Божiй.

 

_______

 

Мы сидимъ у длиннаго розоваго дома на скамейкѣ. Мнѣ даютъ пить изъ кружки чего-то кисленькаго и мочатъ голову. Отецъ отирается платкомъ, машетъ и на себя, и на меня, говоритъ, - едва переводитъ духъ, - чуть не упалъ со мной у мощей, такая давка. Говорятъ – сколько-то обмерло въ соборѣ, водой ужъ отливали. Здѣсь прохладно, пахнетъ политыми цвѣтами, сырой травой. Мимо проходятъ богомольцы, спрашиваютъ – гдѣ тутъ просвирки-то продаютъ. Говорятъ – “вонъ, за уголокъ завернуть”. И правда: теплыми просфорами пахнетъ. Вижу на уголкѣ розоваго дома желѣзную, синюю дощечку; на ней нарисована розовая просвирка, такая вкусная. Изъ-за угла выходятъ съ узелками, просвирки видно. Молодой монашекъ, въ бѣломъ подрясникѣ съ чернымъ кожанымъ поясомъ, даетъ мнѣ теплую просфору и спрашиваетъ, нагибаясь ко мнѣ:

- Н-не у-у-…зналъ м-меня? А я Са-аня… Юрцо…цовъ!

Я сразу узнаю: это Саня-заика, послушникъ, нашего Трифоныча внучекъ. Лицо у него такое доброе, въ золотухѣ все; блѣдныя губы выпячиваются трубочкой и дрожатъ, когда онъ силится говорить. Онъ зоветъ насъ въ квасную, тамъ его послушанiе:

 - Ка-ка… каваску… на-шего… ммо… монастырскаго, отвѣдайте.

И Өедя съ нами на лавочкѣ. Онъ въ новыхъ сапогахъ, въ рукѣ у него просвирка, но онъ не ѣстъ, - только что исповѣдывался, нельзя. Разсказываетъ, что были съ Горкинымъ у Черниговской, у батюшки-отца Варнавы исповѣдывались… а Горкинъ теперь    въ соборѣ, выстоитъ до конца. Что-то печаленъ онъ, все головой качаетъ. Говоритъ еще, что Домна Панферовна сама по себѣ съ Анютой, а Антипушка съ Горкинымъ, и ему надо опять въ соборъ. Саня-послушникъ говоритъ отцу:

- Ка-ка… васку-то… мо-мо… настырскаго…

Ведетъ насъ въ квасную, подъ большой домъ. Тамъ прохладно, пахнетъ душистой мятой и сладкимъ квасомъ. Маленькiй старичокъ – отецъ квасникъ – радушно потчуетъ насъ “игуменскимъ”, изъ желѣзнаго ковшика, и даетъ по большому ломтю теплаго еще хлѣба, пахнущаго какъ-будто пряникомъ. Говоритъ - “заходите завтра, сладкимъ-сыченымъ угощу”. Мы ѣдимъ хлѣбъ и смотримъ, какъ Саня съ другимъ монашкомъ помѣшиваютъ веселками въ низкихъ кадкахъ, - разводятъ квасъ. И будто въ церкви: висятъ на стѣнѣширокiя иконы, горятъ лампады. Квасъ здѣсь особенный, троицкiй, - священный, благословлённый: отецъ квасникъ креститъ и кадки, и веселки, когда разводятъ, и когда затираютъ – креститъ. Оттого-то и пахнетъ пряникомъ. Отецъ спрашиваетъ, - доволенъ ли онъ Саней. Квасникъ говоритъ: 

 - Ничего, трудится во славу Божiю… такой ретивый, на досточкѣ спитъ, ночью встаетъ молиться, поклончики бьетъ.

Велитъ Трифонычу снести поклончикъ, хорошо его знаетъ, какъ же:

- Земляки съ Трифонычемъ мы, съ-подъ Переяславля… у меня и торговлишка была, квасомъ вотъ торговалъ. А теперь вотъ какая у меня закваска… Господа Бога ради, для братiи, и всѣхъ православныхъ христiанъ.

Такой онъ ласковый старичокъ, такъ онъ весь свѣтится, - словно ужъ онъ святой. Отецъ говоритъ:

- Душа радуется смотрѣть на васъ… откуда вы такiе беретесь?

А старичокъ смѣется:

- А Господь затираетъ… такой ужъ квасокъ творитъ. Да только мы квасокъ-то неважный, ки-ислый-кислый… намъ до перваго сорту далеко.

Оба они смѣются, а я не понимаю: какой квасокъ..?

Отецъ говоритъ:

- Плохiе мы съ тобой молельщики, на гостиницу пойдемъ лучше.

Несетъ меня мимо колокольни. Она звонитъ теперь легкимъ, веселымъ перезвономъ.

За Святыми Воротами все такъ же сидятъ и жалобно просятъ нищiе. Извощики у гостиницы предлагаютъ свезти въ Виөанiю, къ Черниговской. Гостинникъ ласково намъ пеняетъ:

- Что жъ маловато помолились? Ну, ничего, съ маленькаго не взыщетъ Преподобный. Сейчасъ я самоварчикъ скажу.

Въ золотыхъ покояхъ душно и вязко пахнетъ согрѣвшейся земляникой и чѣмъ-то такимъ милымъ… Отецъ даетъ мнѣ въ стаканчикѣ чернаго,  сладкаго вина съ кипяткомъ, - кагорчика. Это вино - церковное, и его всегда пьютъ съ просвиркой. Отъ кагорчика пробѣгаетъ по мнѣ горячей струйкой, мнѣ теперь хорошо, покойно, и я жадно глотаю душистую, теплую просфору. За окнами еще свѣтъ. Перезваниваютъ въ стемнѣвшей Лаврѣ; вздуваются занавѣски отъ вѣтерка.

 

_________

 

Я просыпаюсь отъ голосовъ. Горитъ свѣчка. Отецъ и Горкинъ сидятъ за самоваромъ. Отецъ уговариваетъ:

- Чаю-то хоть бы выпилъ, затощаешь!

Горкинъ отказывается: причащаться завтра, никакъ нельзя. Разсказываетъ какъ хорошо я шелъ, ужъ такъ-то онъ мной доволенъ, -и не сказать. Говоритъ про телѣжку и про Аксенова: прямо чудо живое совершилось. Отецъ смѣется:

- Все съ вами чудеса!

Думалъ – завтра, послѣ ранней обѣдни выѣхать, пора горячая, дѣла не ждутъ, а теперь эта канитель – къ Аксенову! Горкинъ упрашиваетъ остаться, вниманiе надо бы оказать: ужъ шибко почтенный человѣкъ Аксеновъ, въ обиду ему будетъ.

- Не знаю, не слыхалъ… Аксе-новъ? - говоритъ отецъ. - Какъ же это телѣжка-то его къ намъ попала? Дѣдушку, говоришь, зналъ… Странно, никогда что-то не слыхалъ. И впрямь, Преподобный словно привелъ.

Горкинъ вдумчиво говоритъ:

- Мы-то вотъ все такъ – все мы знаемъ! А выходитъ вонъ…

И начинаетъ чего-то плакать. Отецъ спрашиваетъ, - да что такое?

- Съ радости, недостоинъ я… - въ слезахъ, въ платочекъ, срывающимся голосомъ говоритъ Горкинъ, - Исповѣдался у батюшки-отца Варнавы… Сталъ ему про свои грѣхи сказывать… и про тотъ мой грѣхъ, про Гришу-то… какъ понуждалъ его высоты-то не бояться. А онъ, свѣтленькiй, поглядѣлъ на меня, поулыбался такъ хорошо… и говоритъ, ласково такъ: - “ахъ, ты, голубь мой сизокрылый!..” Епитрахилькой накрылъ и отпустилъ. - “Почаще - говоритъ - радовать приходи”. Почаще приходи… это къ чему жъ будетъ-то  - почаще? Не въ монастырь ли ужъ указанiе даетъ?..

- А понравился ты ему, вотъ что… - говоритъ отецъ. - Да ты и безъ монастыря преподобный, только что въ казакинчикѣ.

Горкинъ отмахивается. Лицо у него свѣтлое-свѣтлое, какъ у отца квасника, и глаза въ лучикахъ, - такiе у святыхъ бываютъ. Если бы ему золотой вѣнчикъ, - думаю я, - и поставить въ окошко подъ куполокъ… и святую небесную дорогу..?

- А Өедю нашего не благословилъ батюшка-отецъ Варнава въ монастырь вступать. А какъ же, все хотѣлъ, въ дорогѣ намъ открылся – хочу въ монахи! Пошелъ у старца совѣта попросить, благословиться… а батюшка Варнава потрепалъ его по щекѣ и говоритъ: “такой румянистый-краснощекой да къ намъ, къ просвирникамъ… баранки лучше пеки съ дѣтятками! когда, можетъ, и меня, сынокъ, угостишь”. И не благословилъ. “Съ дѣтятками”, говоритъ! Значитъ, ужъ ему открыто. Съ дѣтятками… - чего сказалъ-то. Ему и Домна-то Панферовна все смѣялась, - земляникой молодку все угощалъ.

Бесѣдуютъ они долго. Уходя, Горкинъ цѣлуетъ меня въ маковку и шепчетъ въ ухо:

- А вѣдь вѣрно ты угадалъ, простилъ грѣхъ-то мой!

Онъ такой радостный, какъ на Свѣтлый День. Пахнетъ отъ него банькой, ладаномъ, свѣчками. Говоритъ, что теперь все посмотримъ, и къ батюшкѣ-отцу Варнавѣ благословиться сходимъ, и Өаворъ-гору въ Виөанiи увидимъ, и сапожки Преподобнаго, и гробикъ. Понятно, и грѣшника поглядимъ, бревно-то въ глазу… и Страшный Судъ…

Я спрашиваю его про келейку.

- Картинку тебѣ куплю, вотъ такую… - показываетъ онъ на стѣнку, - и будетъ у тебя келейка. Осчастливилъ тебя папашенька, у Преподобнаго подышалъ съ нимъ святостью.

Отецъ говоритъ – шутитъ словно, и будто грустно:

- Горка ты Грка! Помнишь… - дѣловъ-то пуды, а   о н а – т у д ы? Ну вотъ, изъ “пудовъ”-то и выдрался на денекъ.

- И хорошо, Господа надо благодарить. А кто чего знаетъ… - говоритъ Горкинъ задумчиво, - всѣ подъ Богомъ. 

   Въ комнатѣ темно. Я не сплю. Перебился сонъ, ворочаюсь съ боку на бокъ. Передъ глазами – Лавра, разноцвѣтные огоньки. Должно быть всѣ уже спятъ, не хлопаютъ двери въ коридорѣ. Подъ окнами переступаютъ по камню лошади, словно встряхиваютъ глухими бубенцами. Грустными переливами играютъ часы на колокольнѣ. Занавѣски отдернуты, и въ комнату повѣваетъ вѣтеркомъ. Мнѣ видно небо съ мерцающими звѣздами. Смотрю на нихъ, и, можетъ быть, въ первый разъ въ жизни думаю – что же тамъ?.. Приподымаюсь на подушкѣ, заглядываю ниже: свѣтится огонекъ, совсѣмъ не такой, какъ звѣзды, - не мерцаетъ. Это – въ розовой башнѣ на уголку, я знаю. Кто-нибудь молится? Смотрю на огонекъ, на звѣзды, и опять думаю, усыпающей уже мыслью – кто тамъ?..

 

__________

 

 

У ТРОИЦЫ

 

Слышится мнѣ впросонкахъ прыгающiй трезвонъ, будто звонятъ на Пасхѣ. Открываю глаза – и вижу зеленую картину: елки и келейки, и преподобный Сергiй, въ золотомъ вѣнчикѣ, подаетъ толстому медвѣдю хлѣбецъ. У Троицы я, и это Троица такъ звонитъ, оттого такой свѣтъ отъ неба, радостно-голубой и чистый.  Утреннiй вѣтерокъ колышетъ занавѣску, и вижу я розовую башню съ зеленымъ вѣрхомъ. Вся она въ солнцѣ, слѣпитъ окошками.

- Просаплъ обѣдню-то, - говоритъ Горкинъ изъ другой комнаты, - а я ужъ и прiобщался, поздравь меня!

- Душѣ на спасенiе! - кричу я.

Онъ подходитъ, цѣлуетъ меня и поправляетъ:

- Тѣлу на здравiе, душѣ на спасенiе, - вотъ какъ надо.

Онъ въ крахмальной рубашкѣ и въ жилеткѣ, съ серебряной цѣпочкой, такой парадный. Пахнетъ отъ  него праздникомъ, -кагорчикомъ, просвиркой, и особеннымъ мыломъ, изъ какой-то “травы-зари”, архiерейскимъ, которымъ онъ умывается только въ Пасхуи въ Рождество, - кто-то ему принесъ съ Аөона. Я спрашиваю:

- Ты зарей умылся?

- А какъ же, - говоритъ, - я нонче прiобщался, великой день.

Говоритъ - въ Лавру сейчасъ пойдемъ, папшенька вотъ вернется: “Кавказку” пошелъ взглянуть; молебновъ отслужимъ Преподобному, позднюю отстоимъ, а тамъ папашенька къ Аксенову побываетъ – и въ Москву поскачетъ, а мы при себѣ останемся – поглядимъ все, не торопясь. Разсказываетъ мнѣ, какъ ходили къ Черниговской, къ утрени поспѣли, по зорькѣ три версты прошли – и не видали, а служба была подземная, въ припещерной церкви, и служилъ самъ батюшка-отецъ Варнава.

- Сказалъ батюшкѣ про тебя… хорошiй, молъ, богомольщикъ ты, дотошный до святости. - “Приведи его”, - говоритъ, -“погляжу”. Не скажетъ понапрасну… душеньку, можетъ, твою чуетъ. Да опять мнѣ: “непремѣнно приведи!” Вотъ какъ.

Я радъ, и немного страшно, что чуетъ душеньку. Спрашиваю – онъ святой?

- Какъ те сказать… Святой – это послѣ кончины открывается. Начнутъ стекаться, панихидки служать, и пойдетъ въ народѣразговоръ, что, молъ, святой, чудеса-исцѣленiя пойдутъ. Алхеереи и скажутъ: “Много народу почитаетъ, надо образъ ему писать и службу править.” Ну, мощи и открываются, для прославленiя. Такъ народъ тоже не заставишь за святого-то почитать, а когда сами ужъ учувствуютъ, по совѣсти. Вотъ Сергiй Преподобный… весь народъ его почитаетъ. Угодникъ Божiй! Стало быть, заслужилъ… прозналъ хорошо народъ, самъ прозналъ, совѣсть ему сказала. А батюшка Варнава – подвижникъ-прозорливецъ, всѣхъ утѣшаетъ… не такой, какъ мы, грѣшные, а превысокой жизни. Стеченiе-то къ нему какое… Завтра вотъ и пойдемъ, за радостью.

Приходитъ отецъ, велитъ поскорѣе собираться, - у гостиницы ждутъ всѣ наши. Сердится, почему Горкинъ ни сайки, ни бѣлорыбицы не поѣлъ, вѣтромъ его шатаетъ. Горкинъ проситъ – ужъ не невольте, съ просвиркой теплотцы выпилъ, а послѣ поздней обѣдни и разговѣется.

- Живымъ во святые хочешь? - шутитъ отецъ и даетъ ему большую просфору со Святой Троицей на вскрышкѣ. - Вынулъ вотъ за твое здоровье.

Горкинъ цѣлуетъ просфору и потомъ цѣлуется съ отцомъ три раза, словно они христосуются. Отецъ смѣется на мою новую рубашку, вышитую большими пѣтухами по рукавамъ и вороту, - “экъ тебя расписали!” - и велитъ примочить вихры. Я приглаживаюсь у зеркала, стоя на бархатномъ диванѣ, и смѣюсь, какъ у меня вытянулось ухо, а Горкинъ съ двумя будто головами, - и всѣ смѣемся. Извощики весело кричатъ - “въ Виөанiю-то на свѣженькихъ!.. къ Черниговской прикажите!” - насъ будто приглашаютъ. И розовая, утренняя Лавра весело блеститъ крестами.

Отецъ радъ, что махнулъ съ нами къ Троицѣ:

- Такъ отдохнулъ… давно такъ не отдыхалъ, какъ  здѣсь.

- Какъ же можно, Сергѣй Иванычъ… нигдѣ такъ духовно не отдохнешь, какъ во святой обители… - говоритъ Горкинъ и взмахиваетъ руками, словно летитъ на крыльяхъ. - Духовное облегченiе… какъ можно! Да вотъ… какъ вчера заслабѣлъ! а послѣисповѣди и про ногу свою забылъ, чисто вотъ на крылахъ летѣлъ! А это мнѣ батюшка Варнава такъ сподобилъ… пошутилъ будто: “молитовкой погоняйся, и про ногу свою забудешь.” И забылъ! И спалъ-то не долѣ часу, а и спать не хочется… душа-то воспаряется!..

 

________

 

У гостиницы, въ холодкѣ, поджидаютъ наши богомольцы, праздничные, нарядные. Домна Панферовна – не узнать: похожа на толстую купчиху, въ шелковой бѣлой шали съ бахромками и въ косынкѣ изъ кружевцовъ, и платье у ней сиреневое, широкое. Сидитъ -помахиваетъ платочкомъ. И Антипушка вырядился: пикейный на немъ пиджакъ съ большими пуговицами, будто изъ перламутра, и сапоги наваксены, - совсѣмъ старичокъ изъ лавки, а не Антипушка. И Өедя щеголемъ, въ крахмальномъ даже воротничкѣ, въ которомъ ему, должно быть, тѣсно, - все-то онъ вертитъ шеей и надувается, - новые сапоги горятъ. На Анютѣ кисейное розовое платье, на шейкѣ черная бархотка съ золотенькимъ медальончикомъ, - бабушка подарила! - на рукахъ бѣлыя “митенки”, которыя она стягиваетъ и надѣваетъ, и опять снимаетъ, - и все оглядываетъ себя. Намазали волосы помадой, даже на лобъ течетъ. Я спрашиваю, - что у ней, зубъ болитъ… морщится-то? Она мнѣ шепчетъ:

- Новыя полсапожки жгутъ, мочи нѣтъ… бабушкѣ только не скажи, а то разсердится, велитъ скинуть.

Извощики тащатъ къ своимъ коляскамъ, суютъ мѣдныя бляхи – порядиться. Съ грибами и земляникой бабы и дѣвчонки, упрашиваютъ купить. Суднышки изъ соломы на землѣ, съ подберезничками и подосиновичками. Гостинникъ съ послушникомъ сваливаютъ грибы въ корзину. Домна панферовна вздыхаетъ:

- Ахъ, лисичекъ бы я взяла, пожарить… смерть, люблю.

Да теперь некогда, въ Лавру сейчасъ идемъ. Лисичекъ и Горкинъ съѣлъ бы: жареныхъ нѣтъ вкуснѣй! Ну, да въ блинныхъ закажемъ и лисичекъ.

Уже благовѣстятъ къ позднiй. Валитъ народъ изъ Лавры, валитъ въ Лавру, въ воротахъ давка. Въ убогомъ ряду отчаянный крикъ и драка. Кто-то бросилъ цѣлую горсть - “на всѣхъ!” - и всѣ возятся по землѣ, пылъ летитъ. Лежитъ на спинѣ старушка, лаптями стучитъ, а черезъ нее рыжiй лѣзетъ, цапаетъ съ земли денежку. Мотается головою въ ноги лохматый нищiй, плачетъ, что не досталось. Кто жалѣетъ, а кто кричитъ:

- Вотъ бы водой-то ихъ, чисто собаки скучились!..

Грѣхъ такой, - и у самыхъ Святыхъ Воротъ! Подкатывается какой-то на утюгахъ, широкiй, головастый, скрипитъ-рычитъ:

- Сорокъ годовъ безъ ногъ, третiй день маковой росинки не было!..

Раздутое лицо красное, какъ огонь, борода черная-расчерная, жесткая, будто прутья, глаза – какъ угли. Горкинъ сердито машетъ:

- Господь съ товбой… отъ тебя, какъ отъ кабака… стыда нѣту!..

Говорятъ кругомъ:

- Этотъ извѣстенъ, ноги пропилъ! Мошенства много, а убогому и не попадетъ ничего.

Поютъ слѣпцы, смотрятъ свинцовыми глазами въ солнце, блеститъ на высокихъ лбахъ. Поютъ про Лазаря[20]. Мы слушаемъ и даемъ пятакъ. Пролазъ-мальчишка дразнитъ слѣпцовъ стишкомъ:

Ла-зарь ты Ла-зарь,

Слѣпой, лупогла-зай,

Отдай мои де-ньги,

Четыре копѣй-ки!..

Жалуются кругомъ, что слѣпцамъ только и подаютъ, а у главнаго старика вонъ, - “лысина во всю плѣшь-то!” - каменный домъ въ деревнѣ. Старикъ слышитъ – и говоритъ:

- Былъ, да послѣ завтра сгорѣлъ!

Кричатъ убогiе на слѣпцовъ:

- Тянутъ-поютъ, а опосля пиво въ садочкѣ пьютъ!

А народъ даетъ и даетъ копѣйки. Горкинъ даетъ особо, “за стихъ”, и говоритъ, что не намъ судить, а обманутая копѣйка – и кошель, и душу прожгетъ – воротится. Подаемъ слабому старичку, который сидитъ въ сторонкѣ: выгнали его изъ убогаго ряда сильные, богатые.

 

________

 

Въ Святыхъ Воротахъ, съ Угодниками, заходимъ въ монастырскую лавку – купить изъ святостей.

Блестятъ по стѣнамъ иконки, въ фольгѣ и въ ризахъ. Подъ стеклами на прилавкѣ насыпаны серебряные и золотые крестики и образочки, - больно смотрѣть, отъ блеска. Висятъ четки и пояски съ молитвой, большiе кипарисовые кресты и складни, и пахнетъ прiятно-кисло, - священнымъ кипарисомъ. Стоятъ въ грудкахъ посошки изъ можжевелки, съ выжжеными по нимъ полосками и мазками. Я вижу священныя картинки: “Виденiе птицъ”, “Труды Преподобнаго Сергiя”, “Страшный Судъ”. Всѣ  покупаютъ крестики, образочки и пояски съ молитвой, - положимъ для освященiя на мощи. Отецъ покупаетъ мнѣ образъ Святыя Троицы, въ серебряной ризѣ, и говоритъ:

- Это тебѣ мое благословенiе будетъ.

Я не совсѣмъ это понимаю – благословенiе… для чего? Горкинъ мнѣ говоритъ, что великое это дѣло…

- Отца-матери благословенiе – опо-ра, безъ нее ни шагу… какъ можно! Будешь на него молиться, папеньку вспомянешь – помолишься.

Покупаемъ еще колечки съ молитвой, серебряныя, съ синей и голубой прокладочкой, по которой свѣтятся буковки молитвы – “Преп. Отче Сергiе моли Бога о насъ”. Покупаемъ костяные и кипарисовые крестики, съ панорамкой Лавры, и житiя.

Красивый чернобровый монахъ, съ румяными щеками, выкладываетъ пухлыми бѣлыми руками рѣдкости на стекло: крестики изъ коралла, ложки точеныя, изъ кипариса, съ благословляющей ручкой, съ написанной на горбушкѣ Лаврой; поминанья кожаныя и бархатныя съ крестиками изъ золотца на вскрышкѣ, бархатные мѣшочки для просвирокъ, ларчики изъ березы, крестовыя цѣпочки, салфеточныя кольца съ молитвою, вышитыя подушечки – сердечкомъ, молитвеннички, браслетки съ крестиками, нагрудные образки въ бархатѣ… - всякiя рѣдкостныя штучки. Говоритъ мягко-мягко, молитвеннымъ голоскомъ, напѣвно:

- На память о Лаврѣ Сергiя Преподобнаго… прiобрѣтите для обиходца вашего, что позрится… мальчику ложечку съ вилочкой возьмите, благословенiе святой обители, для тѣлеснаго укрѣпленiя… висячiй кармашекъ для платочка, носикъ утирать, синелью вышитъ…

Не хочется уходить отъ святостей.

Отецъ покупаетъ Горкину складень изъ кипариса, - Святая Троица, Черниговская и Преподобный Сергiй. Горкинъ всплескиваетъ – “цѣна-то… четы-ре рубли серебромъ!” И Антипушкѣ покупаетъ образокъ Преподобнаго на финифти. И Анютѣ съ Домной Панферовной – серебряное колечко и сумочку для просвирокъ. А Өедѣ – картинку, “Труды Преподобнаго Сергiя въ хлѣбной”:

- Въ бараночной у себя повѣсишь – слаще баранки будутъ.

И еще покупаетъ, многое – всѣмъ домашнимъ.

- Маслица благовоннаго возьмите, освященнаго, въ сосудцахъ съ образомъ Преподобнаго, отъ немощей… - выкладываетъ монахъ изъ-подъ прилавка зеленоватые пузыречки съ масломъ.

Пахнетъ священно кипарисомъ, и красками, и новенькими книжками въ тонкихъ цвѣтныхъ обложкахъ; и можжевелкой пахнетъ, -дремучимъ боромъ, - отъ груды высыпанныхъточеныхъ рюмочекъ, баульчиковъ, кубариковъ и грибковъ, отъ крошечныхъ ведерокъ, отъ бирюлекъ…

- Ерусалимскаго ладанцу возьмите, покурить въ горницѣ для ароматовъ…

Монахъ укладываетъ все въ корзину, на которой выплетены кресты. Все потомъ заберемъ, на выходѣ.

 

_________

 

Еще прохладно, пахнетъ изъ садиковъ цвѣтами. Отъ колокольни-Троицы сильный свѣтъ, - видится все мнѣ въ розовомъ: кресты, подрагивающiе блескомъ, церковки, главки, стѣны, блистающiе стекла. И воздухъ кажется розовымъ, и призывающiй звонъ, и небо. Или – это теперь мнѣ видится… розовый свѣтъ отъ Лавры?.. - розовый свѣтъ далекаго..? Розовая на мнѣ рубашка, розовый пиджакъ отца… просфора на желѣзной вывѣскѣ, розовато-пшеничная – на розовомъ длинномъ домѣ, на просфорной; чистые длинные столы, вытретые до блеска бѣлыми рукавами служекъ, груды пышныхъ просфоръ на нихъ, золотистыхъ и розовато-блѣдныхъ… бѣлые узелки, въ бѣлыхъ платочкахъ дѣвушки… вереницы гусиныхъ перьевъ, которыми пишутъ на исподцахъ за упокой и за здравiе, шорохъ и шелестъ  ихъ, теплый и пряный воздухъ, вѣющiй отъ просфоръ  горячихъ, отъ чистѣйшей муки пшеничной, отъ душистыхъ квашней въ просфорной… - все и донынѣ вижу, слышу и чувствую. Розовые сучки на лавкахъ и на столахъ, свѣтлыхъ, какъ просфоры; теплыя доски пола, чистыя, какъ холсты, съ пятнами утренняго солнца, съ отсвѣтомъ колокольни-Троицы, съ блѣдными крестовинами окошекъ; свѣжiя лица дѣыушекъ, тихихъ и ласковыхъ, въ ссунутыхъ на глаза платочкахъ, вымытыя до лоска къ празднику; чистыя руки ихъ, несущiя бережно просвирки… добрыя, робкiя старушки, въ лаптяхъ, въ дерюжкѣ, бредущiя ко святынямъ за сотни верстъ, чующiя святое сердцемъ… - все и донынѣ вижу.

 

_________

 

У золотого креста пьютъ воду богомольцы, звякаютъ кружками на цѣпочкахъ, мочатъ глаза и головы. Пьемъ и мы. Смотримъ -везутъ разслабленнаго, самаго того парня, которому отдалъ свои сапоги Өедя. У парня руки лежатъ крестомъ, и на нихъ, на чистой рубахѣ изъ холстины, какъ у покойника, - новенькiй образокъ Угодника. И сапоги Өедины въ ногахъ! Прiѣхали, цѣлымъ-цѣлы.

Старуха узнаётъ насъ и ахаетъ, словно мы ей родные. Парень глядитъ на Өедю и говоритъ чуть слышно:

- Сапоги твои… вотъ надѣну…

Глаза у него чистые, не гноятся. Въ народѣ кричатъ:

- Пустите, болящаго привезли!

Старухѣ даютъ кружку съ оборванной цѣпочкой. Она крестится ею на струящiйся блескъ креста, отпиваетъ и прыскаетъ на парня. Онъ тоже крестится. Всѣ кричатъ:

- Глядите, разслабленный-то ручку поднялъ, перекрестился!..

Велятъ поливать на ноги, и всѣ принимаются поливать. Парень дергается и морщится, и вдругъ – начинаетъ подниматься! Всѣкричатъ радостно:

- Гляди-ка, ужъ поднялся!.. ножками шевелитъ.. здоро-вый!..

Приподымаютъ парня, подсовываетъ подъ спину сѣно, хватаютъ подъ руки, крестятся. И парень крестится, и сидитъ! Плачетъ надъ нимъ старуха. Всѣ кричатъ, что чудо живое совершилось. Парень проситъ дѣвчонку:

- Дунька, водицы испить…

Попить-то и не дали! Суютъ кружки, торопятъ:

- Пей, голубчикъ… три кружки заразъ выпей!.. сейчасъ подымешься!..

Иные остерегаютъ:

- Много-то не пей, не жадничай… вода дюже студеная, какъ бы не застудиться?..

Другiе кричатъ настойчиво:

-       Больше пей!.. святая вода, не просужаетъ, кровь располируетъ!..

Горкинъ совѣтутеъ старухѣ:

- Къ мощамъ, мать, приложи… и будетъ тебѣ по вѣрѣ.

И всѣ говорятъ, что - бу-детъ! Помогаютъ везти телѣжку, за нею идетъ народъ, слышится визгъ колёсковъ.

У колокольни кто-то кричитъ подъ благовѣстъ:

- Эй, на-ши… замоскварѣцкiе!..

Оказывается – отъ Спаса-въ-Наливкахъ дьяконъ, котораго встрѣтили мы подъ Троицей. Теперь онъ благообразный, въ лиловой рясѣ. И дѣвочки всѣ нарядныя, какъ цвѣты. И пѣвчiе наши тутъ же. Всѣ обнимаемся. Дьяконъ машетъ на колокольню и восторгается:

- Что за гласъ! Сижу и слушаю, не могу оторваться… отъ младости такъ, когда еще въ семинарiи учился.

Говорятъ про колокола и пѣвчiе, - все-то знаютъ:

- Сейчасъ это “Корноухiй” благовѣститъ, маленькiй, тыща пудовъ всего. А по двунадесятымъ - “Царь-Колоколъ” ударяетъ, и на ногахъ тутъ не устоишь.

Дьяконъ разсказываетъ, что послѣ обѣдни и “Переспоръ” услышимъ: и колоколишка-то маленькiй, а всѣ вотъ колокола забьетъ-накроетъ. Пѣвчiе хвалятъ “Лебедя”:

- За Славословiемъ-то вчера слыхали? Чи-стое серебро!

Дьяконъ обѣщаетъ сводить насъ на колокольню, - вотъ посвободнѣй будетъ, - отецъ-звонарь у него прiятель, по всѣмъ-то ярусамъ проведетъ, покажетъ.

Надо спѣшить въ соборъ.

 

________

 

Народу еще немного, за ранними отмолились. Въ соборѣ полутемно; только въ узенькiя оконца верха свѣтятъ полоски солнца, и вспыхиваютъ въ нихъ крыльями голубки. Кажется мнѣ, что тамъ небо, а здѣсь земля. Въ темныхъ рядахъ иконостаса проблескиваютъ искры, свѣтятся золотые вѣнчики. По стѣнамъ – древнiе святые, съ строгими ликами. На крылосѣ вычитываютъ часы, чистый молодой голосъ сливается съ пѣнiемъ у мощей:

Преподобный отче Се-ргiе…

Моли Бога о на-асъ..!

Подъ сѣнью изъ серебра, на четырехъ подпорахъ, похожей на часовню, теплятся разноцвѣтныя лампады-звѣзды, надъ ракой Преподобнаго Сергiя. Пригробный iеромонахъ стоитъ недвижимо строго, какъ и вчера. Непрестанно поютъ молебны. Горкинъ проситъ монаха положить на мощи образочки и крестики. Желтые огоньки отъ свѣчекъ играютъ на серебрѣ и золотѣ. Отецъ беретъ меня на руки. Я разсматриваю лампады на золотыхъ цѣпяхъ, большiе и поменьше, уходящiя въ глубину, подъ сѣнь. На поднятой створѣ раки, изъ серебра, я вижу образъ Угодника: Преподобный благословляетъ насъ. Прикладывается народъ: входитъ въ серебряныя застронки, поднимается по ступенькамъ, склоняется надъ ракой. И непрестанно поютъ-поютъ:

Преподобный отче Се-ргiе…

Моли Бога о на-асъ..!

Поетъ и отецъ, и я напѣваю внутреннимъ  голоскомъ въ себѣ. Слышится позади:

- Пустите… болящаго пустите..!

Пригробный iеромонахъ показываетъ пальцемъ: сюда несите. Несутъ мужики разслабнаго, котораго обливали у креста. Испуганные его глаза смотрятъ подъ куполъ, въ свѣтъ. Iеромонахъ указываетъ – внести за застронку. Спаршиваетъ – какъ имя? Старуха кричитъ въ слезахъ:

- Михайлой, батюшка… Михайлой!.. помолись за сыночка.. батюшка, Преподобный!..

Iеромонахъ говоритъ знакомую молитву, - Горкинъ меня училъ:

“…скорое свыше покажи посѣщенiе…

страждущему рабуМихаилу, съ вѣрою притекающему…”

Горкинъ горячо молится. Молюсь и я. Старушка плачетъ:

- Родимый нашъ… прибѣга и скорая подмога… помоли Господа!..

Iеромонахъ смотритъ въ гробъ Преподобнаго и скорбнымъ, зовущимъ голосомъ молится:

“…и воздвигне его во еже пѣти Тя…”

- Побымите болящаго…

Болящаго подымаютъ надъ ракой, поворачиваютъ лицомъ, прикладываютъ. Iеромонахъ беретъ розовый “воздухъ”, возлагаетъ на голову болящаго и трижды креститъ. Я вижу лицо парня: жалобное оно, и плачетъ. Старуха  колотится головой объ раку. Мнѣ дѣлается страшно. Громко поютъ-кричатъ:

Преподобный отче Се-ргiе…

Моли Бога о на-асъ..!

Всѣ поютъ. Текутъ огоньки лампадъ, дрожитъ золотыми огоньками рака, движется розовый покровъ во гробѣ… - живое все! Я вижу благословляющую руку изъ серебра на прислоненной къ стѣнѣ накрышкѣ раки.

Прикладываемся къ мощамъ. Iеромонахъ и меня накрываетъ чѣмъ-то, и трижды креститъ:

“… во еже пѣти Тя… и славити непрестанно…”

Эти слова я помню. Много разъ повторялъ ихъ Горкинъ, напоминалъ. Чудесными они мнѣ казались, и непонятными. Теперь – и чудесны, и понятны.

Тянется долгая обѣдня. Выходимъ, дышимъ у цвѣтника, слушаемъ колокльный звонъ, смотримъ на ласточекъ, на голубое небо. Выходимъ опять въ соборъ. Тянетъ меня подъ тихiе огоньки лампадъ, къ Святому.

 

________

 

Отецъ привозитъ меня къ Аксенову на “Кавказкѣ” и передаетъ на руки молодцу. Встрѣчаетъ самъ Аксеновъ, говоритъ – “оченно прiятно познакомиться”, - и ведетъ на парадное крыльцо. Расшитая по рисункамъ барышня, въ разноцвѣтныхъ бусахъ, уводитъ меня за ручку въ залу и начинаетъ показывать рѣдкости, накрытыя стеклянными колпаками: вырѣзанную изъ бѣлаго дерева лошадку и телѣжку, совсѣмъ какъ наша, - игрушечную только, - мужиковъ въ шляпахъ, какъ въ старину носили, которые косятъ сѣно, и бабу съ ведрами на коромыслѣ. И все спрашиватъ меня - “ну, что… нравится?” Мнѣ очень нравится. Молодчикъ, который вчера насъ гналъ, ласково говоритъ мнѣ:

- Знаю теперь, кто ты… московскiй купецъ ты, зна-ю! А фамилiя твоя - Пѣтуховъ… видишь, сколько на тебѣ пѣтуховъ-то!..

И все смѣется. Показываютъ мнѣ орагнчикъ, который играетъ зубчиками - “Вотъ мчится тройка удалая”, угощаютъ за большимъ столомъ пирогомъ съ рыбой и поятъ чаемъ. Я слышу изъ другой комнаты голоса отца, Аксенова и Горкина. И онъ тамъ. Въ комнатахъ очень чисто и богато, полы паркетные, въ звѣздочку, богатые образа вездѣ. Молодчикъ обѣщается подарить мнѣ самую большую лошадь. Потомъ барышня ведетъ меня въ садъ и угощаетъ викторiйкой. Въ бесѣдкѣ пьютъ чай наши, ѣдятъ длинные пироги съ кашей. Прибѣгаетъ Савка и требуетъ меня къ папашѣ: “папаша уѣзжаетъ!” Барышня сама ведетъ меня за руку отъ собакъ.

На дворѣ стоитъ наша телѣжка, совсѣмъ пустая. Около нея ходятъ отецъ съ Аксеновымъ, горкинъ и молодчикъ, и стоитъ въ сторонѣ народъ. Толстый кучеръ держитъ подъ-уздцы “Кавказку”. Похлопываютъ по телѣжкѣ, качаютъ головами и улыбаются. Горкинъ присаживается на-корточки и тычетъ пальцемъ - я знаю, куда, - въ “азъ”. Отецъ говоритъ Аксенову:

- Да, удивительно дѣло… а я и не зналъ, не слыхивалъ. Очень, очень прiятно, старую старину напомнили. Слыхалъ, какъ же, торговалъ дѣдушка посудой, послѣ французовъ въ Москву навезъ, слыхалъ. Оказывается, друзья-компаньоны были, старики-то наши. Вотъ откуда мастера-то пошли, откуда зачалось-то, отъ Троицы… рѣзная работка!..

- Отъ насъ, отъ насъ, батюшка… отъ Троицы… - говоритъ Аксеновъ. - Ребятенкамъ игрушки рѣзали, и самимъ было утѣшительно, вспомнишь-то!..

Отецъ приглашаетъ его къ намъ въ гости, Москву провѣдать. Аксеновъ обещается побывать:

- Ваши гости, приведетъ Господь побывать. Вотъ и родные будто, какъ все-то вспомнили. Да вѣдь, надо принять во вниманiе… всѣ мы у Господа да у Преподобнаго родные. Оченно радъ. Хорошо-то какъ вышло, само открылось… у Преподобнаго! Будто вотъ такъ и надо было.

Онъ говоритъ растроганно, ласково такъ, и все похлопываетъ телѣжку.

- Дозвольте, ужъ расцѣлуемся, по родному… - говоритъ отецъ, и я по его лицу вижу, какъ онъ взволнованъ: въ глазахъ у него, какъ-будто, слезы. - Дѣдушку моего знавали!.. Я-то его не помню…

- А я помню, какъ же-съ… - говоритъ Аксеновъ. - Повыше васъ былъ, и поплотнѣй, веселый былъ человѣкъ, душа. Да-съ… надо принять во вниманiе… Мнѣ годовъ… да, пожалуй, годовъ семнадцать было, а ему, похоже, ужъ подъ ваши годы, ужъ подъ сорокъ. Ну-съ, счастливо ѣхать, увидимся еще, Господь дастъ.

И они обнимаются по-родному. Отецъ вскакиваетъ лихо на “Кавказку”, цѣлуетъ меня съ рукъ Горкина, прощается за руку съ молодчикомъ, кланяется красивой барышнѣ въ бусахъ, даетъ цѣлковый начай кучеру, который все держитъ лошадь, наказываетъ мнѣвести себя молодцомъ, - “а то дѣдушка вотъ накажетъ”, - и лихо скачетъ въ ворота.

- Вотъ и старину вспомнили… - говоритъ Горкину Аксеновъ, - какъ вышло-то хорошо. А вы, милые, поживите, помолитесь, не торопясь. Будто родные отыскались.

Я еще не понимаю, почему – родные. Горкинъ утираетъ глаза платочкомъ. Аксеновъ глядитъ куда-то, надъ телѣжкой, - и у него слезы на глазахъ.

- Вкатывай… - говоритъ онъ людямъ на телѣжку и задумчиво идетъ въ домъ.

 

________

 

Всѣ спятъ въ бесѣдкѣ: послѣ причастiя такъ ужъ и полагается – отдыхать. Даже и Өедя спитъ. Послѣ чая пойдемъ къ вечернямъ, а завтра всего посмотримъ. Денька два поживемъ еще, - такъ и сказалъ папашенька: поживите, торопиться вамъ некуда.

Барышня показваетъ намъ садъ съ Анютой. Молодчикъ съ пареньками играетъ на длинной дорожкѣ въ кегли. Приходятъ другiе барышни и куда-то уводятъ нашу. Барышня говоритъ намъ:

- Поиграйте сами, побѣгайте… красной вотъ смородинки поѣшьте.

И мы начинаемъ ѣсть, сколько душѣ угодно. Анюта рветъ и викторiйку и разсказываетъ мнѣ про батюшку Варнаву, какъ ее исповѣдовалъ.

- Бабушка говоритъ – отъ него не укроешься, наскрозь все видитъ. Вотъ, я тебѣ разскажу, сама бабушка мнѣ разсказывала, она все знаетъ… Вотъ, одна барыня прiѣзжаетъ, а въ Бога не вѣрила… ну, ееумные люди уговорили прiѣхать, поглядеть, какой угодный человѣкъ, наскрозь видитъ. Вотъ она, прiѣхамши, говоритъ… сѣла у столика: - “И чего я не видала, и чего я не слыхала!” А она все видала, и все слыхала, богатая была. - “Чего-й-то онъ мнѣ наболтаетъ!” - про святого такъ старца! Ну, онъ бы могъ, бабушка говоритъ, часъ ей смёртный послать, за такiя богохульныя слова. Только онъ жа-лостливый до грѣшниковъ. А она сидитъ у столика и ломается изъ себя: - “И чего-й-то онъ не идетъ, я никогда не могу ждать!” А онъ все не идетъ и не идетъ. И вотъ тутъ будетъ самое страшное… только ты не бойся, будетъ хорошо въ конецъ. Вотъ, она сидѣла, и выходитъ старецъ… и несетъ ей стаканъ пустого чаю,даже безъ сахару. Поздоровался съ ней, и говоритъ: - “И вотъ вамъ чай, и пейте на здоровье”. А барыня разсерчалась, и говоритъ: - “И что-й-то вы такое, я чаю не желаю”, отъ святого-то человѣка! Какъ бы радоваться должна, бабушка говоритъ, а он такъ, какъ бѣсъ въ ней - “не желаю чаю!” А онъ смиренно ей поклонился… - святые, вѣдь, смиренные… бабушка говоритъ, - поклонился ей, и приговариваетъ еще: “а вы не пейте-съ, вы не пейте-съ… а такъ только, ложечкой, поболтайте-съ, поболтайте-съ!..” И ушелъ. Вонъ что сказалъ-то! -поболтайте ложечкой. Ушелъ и не пришелъ. А она сидѣла и болтала ложечкой. Понимаешь, къ чему онъ такъ? Все наскрозь зналъ. Вотъ она и болтала. Тутъ-то и поняла-а… и про-няло ее. Потомъ покаялась со слезьми,  и стала богомольной, уважи-тельной… бабаушка сама ее видала!..

она много еще разсказываетъ. Говоритъ, что, можетъ, и сама въ монашки уйдетъ, коли бабушка загодя помретъ… - “а то что жъ такъ, зря-то мытариться!”

Такъ мы сидимъ подъ смородиннымъ кустомъ, играемъ. Савка приноситъ самоваръ, - чай пить время, къ вечернямъ ударятъ скоро. За чайкомъ Горкинъ разсказываетъ всѣмъ намъ, почему съ телѣжкой такое вышло.

- Словно вотъ и родными оказались. А вотъ какъ было, Аксеновъ самъ намъ съ папашенькой доложилъ. Твой прадѣдушка деревянной посудой торговалъ, рухлядью. Французы Москву пожгли, ушли, все въ разоръ разорили, ни у кого ничего не стало. Вотъ онъ загодя и смекнулъ, - всѣмъ обиходецъ нуженъ, посуда-то… ни ложки, ни плошки, ни у кого. Собралъ сколько могъ деньжонокъ, поѣхалъ въ эти края, и далѣ, гдѣ посуду точили. И встрѣтилъ-повстрѣчалъ въ Переяславлѣ Аксенова этого папашу. А тотъ мастеръ-рѣзчикъ, всякiя штуковины точилъ-рѣзалъ, подѣлочное, игрушки… А тутъ не до игрушекъ, на разоренiи-то! Бѣдно тотъ жилъ. И пондравились они другъ-дружкѣ. - “Давай, - говоиртъ, прадѣдушка-то твой, - сбирать посудный товаръ, на Москву гнать, поправишься!” А Аксеновъ тотъ знаменитый былъ мастеръ, отъ него, можетъ, и овечки-коровки эти пошли, у троицы здѣсь продаютъ-то, ребяткамъ въ утѣху покупаютъ… и съ самимъ митрополитомъ Платономъ знался, и тому рѣзалъ-полировалъ… и горку въ Виөанiи, Өаворъ-то, увидимъ завтра съ тобой, устраивалъ. Только митрополитъ-то померъ ужъ, только вотъ ушли французы… - поддержка ему и кончилась. А онъ ему, Платону-то, ужъ телѣжку сдѣлалъ, точь-въ-точь такую же, какъ наша, съ рѣзьбой съ тонкой, со всякими украсами. И еще у него была такая же телѣжка, съ сыномъ они работали, съ теперешнимъ вотъ Аксеновымъ нашимъ, домъ-то чей, у него-то мы и гостимъ теперь. Ну, хорошо. И всѣ дивились на ихнiя телѣжки. А тогда, понятно-дѣло, всѣ разорены, не до балушекъ этихъ. Вотъ твой прадѣдушка и говоритъ тому старику: “дамъ я тебѣ на разживу полтысячки, скупай для меня посуду по всѣмъ мѣстамъ, и будемъ, значитъ, съ тобой въ конпанiи орудовать.” И зачали они такимъ дѣломъ посуду на Москву гнать. А тамъ – только подавай, все нехватка. Люди-то съ умомъ были… Аксеновъ и разбогатѣлъ, опять игрушкой занялся, въ гору пошелъ. И игрушка потомъ понадобилась, жисть-то какъ поутихла-посвѣтлѣла. Теперь они, Аксеновъ-то, как работаютъ! Ну, хорошо. Вотъ и приходитъ нѣкоторое время, и привозитъ Аксеновъ тотъ долгъ твоему прадѣдушкѣ. И въ подарокъ – телѣжку новенькую… не свою, а третью сдѣлали, съ сыномъ работали, на совѣсть. Съ того и завелась у насъ телѣжка, вонх откуда она пошла-то! А потомъ и тотъ померъ въ скорости, и другой… старики-то. И позабыли другъ-дружку, молодые-то. А телѣжка… ну, ѣздилъ дѣдушка твой на ней, краснымъ товаромъ тороговалъ… а потомъ телѣжка въ хламъ и попала. И забыли про нее всѣ: телѣжка и телѣжка, а антересу къ ней нѣтъ, и къ чему такая - неизвѣстно. Ма-ленькая… - ее и завалили хламомъ. А вотъ, привелъ Господь, мы ее и раскопали, мы-то ее и вывели на свѣтъ Божiй, какъ пришло время къ Троицѣ-Сергiю намъ пойти… такъ вотъ и толкнуло меня что-то, на умъ-то мнѣ: возьмемъ телѣжку, легонькая, по намъ! Ее вотъ и   п р и в е л о… къ своему хозяину воротилась. Добро-то какъ отозвалось! Потому и въ гостяхъ теперь, и уваженiе намъ съ тобой какое. И опять другъ-дружкупризнали, родные будто. Вотъ насъ зато такъ-то и приняли, и обласкали, въ благодати какой живемъ! Старикъ-то заплакалъ вонъ, старое свое вспомнилъ, батюшку. Какъ оно обернулось… И вѣдь гдѣ же… у самого Преподобнаго! А тѣ телѣжки давно пропали, другiя двѣ-то. Одна въ пожаръ сгорѣла, у митрополита Платона… и другая, у Аксеновыхъ, тоже сгорѣла въ большой пожаръ, давно еще. Больше они и не забавлялись. Старикъ-то померъ, съ игрушекъ шибко разбогатѣли. Послѣдки вонъ на полкахъ отъ старика остались. Рукомесло-то это прибыльное, на хорошаго любителя, кто понимаетъ, чего тутъ есть… для своей радости-забавы дѣлали… а кто покупать-то станетъ! Единая наша и осталась.

Я спрашиваю: а теперь какъ, возьметъ Аксеновъ телѣжку нашу?

- Нѣтъ, дареное не берутъ назадъ. У насъ останется, поѣдемъ на ней домой. Прибрали ее, почистили здѣшнiе мастера… промыть хотѣли, да старикъ не дозволилъ… Господнимъ дождемъ пусть моетъ, - такъ и сказалъ. Каждый день на нее любуется – не наглядится. И молодчикъ-то его залюбовался. Только такой ужъ на сдѣлаютъ, на нее работы-то уйдетъ сколько! И терпѣнья такого нѣтъ… ты погляди-ка, какъ рѣзана-а!.. Одной рукой да глазомъ не сдѣлаешь, тутъ душой радоваться надо… Пасошницы вотъ покойный Мартынъ рѣзалъ, попробуй-ка такъ однимъ топорикомъ порѣзать… винограды какiя!.. Это дѣло особое, не простое.

Мы слушаемъ, какъ сказку. Птичка поетъ въ кустахъ. Говорятъ, - барышня Домнѣ Панферовнѣ сказала, - соловьи къ вечеру поютъ здѣсь, въ самомъ концѣ, поглуше. И Өедя слыхалъ – ночью не могъ заснуть. Горкинъ выходитъ на крылечко и  радостно говоритъ, вздыхая:

- А какъ тихо-то, хорошо-то какъ здѣсь… и Троица глядитъ! Свѣ-те тихiй… святыя славы…

Высвистываетъ птичка. Въ Лаврѣ благовѣстятъ къ вечернямъ.

 

_________

 

 

 

БЛАГОСЛОВЕНIЕ

 

Только еще заря, садъ золотисто-розовый, и роса, - свѣжо, не хочется подыматься. А всѣ уже на ногахъ. Анюта заплетаетъ коску, Антипушка молится на небо, Горкинъ расчесывается передъ окошкомъ, какъ въ зеркальце. Говорятъ – соловей все на зорькѣ пѣлъ. Въ дверь бесѣдки вижу я кустъ жасмина, осыпанный цвѣтами, - бѣленькими, съ золотистымъ сердечкомъ. Домна Панферовна ахаетъ надъ кустомъ:

- А-ахъ, жасминчикъ… люблю до страсти!

И на столѣ у насъ, въ кувшинѣ, жасминчикъ и желтые бубенцы, - Өедя вчера нарвалъ, и цѣлый вѣникъ шиповнику. Өедя шиповникъ больше уважаетъ, - ароматъ у него духовный. И Горкинъ тоже шиповникъ уважаетъ, и я. Савка несетъ самоваръ съ дымкомъ и ставитъ на порожкѣ – пусть прогоритъ намножко. Всѣ говорятъ: - ахъ, хорошо… шишечкой-то сосновой пахнетъ! Савка доволенъ, ставитъ самоварчикъ на столъ въ бесѣдкѣ. Говоритъ:

- Мы всегда самоваръ шишечками ставимъ. А сейчасъ горячiя вамъ колобашки будутъ, вотъ притащу.

Анюта визжитъ отъ радости:

- Ба-бушка, горячiя колобашки будутъ!..

А Домна Панферовна на нее:

- Ори еще, не видала сроду колобашекъ?..

По-царски насъ, прямо, принимаютъ: вчера пироги съ кашей и съ морковью, нынче горячiя колобашки, - и родныхъ такъ не принимаютъ.

Пьемъ чай съ горячими колобашками, птички поютъ въ саду. Өедя чѣмъ свѣтъ поднялся, просвирный леестрикъ правитъ: всѣхъ надо расписать – кого за упокой, кого за здравiе, кому просвиру за сколько, - дѣло нелегкое.

- Соломяткина-то забыли, въ Мытищахъ-то угощалъ… - припоминаетъ Горкинъ, - припиши, Өедя: раба божiя Евтропiя, за пятачокъ.

Приписываемъ еще Прокопiя со чады – трактирщика Брехунова, - супруги-то имя позабыли. Вспомнили, хорошо, раба божiя Никодима, Аксенова самого, и при немъ дѣвицу Марiю, - ласковая такая барышня! - и молодчика, погналъ-то который насъ: Савка сказалъ, что Васильемъ Никитичемъ зовутъ, - просфору за полтинникъ надо. И болящаго Михаила приписали, разслабленнаго, за три копѣйки хоть. Увидимъ – отдадимъ, а то и сами съѣдимъ за его здоровье. Упаси Богъ, живыхъ бы съ покойниками не спутали, непрiятности не избыть. Напутали разъ монахи, записали за здравiе Өедосью, а Өедосея за упокой, а надо наоборотъ было; хорошо -дома поглядѣли, выправили чернилками, и то боялись, не вредныя ли: тутъ чернилки изъ орѣшковъ монахи сотворяютъ, а въ Москвѣ, въ лавочкѣ, кто ихъ знаетъ.

Идемъ въ Лавру съ большой корзиной, ягодной-пудовой, - покупали въ игрушечномъ ряду, объ столбикъ били: крѣпокъ ли скрипъ у ней. Отецъ-просфорникъ велитъ Санѣ-Заикѣ понаблюсти, - выпросили мы его у отца-квасника помочь походить съ нами, святыни поглядѣть, намъ показать, - а намъ говоритъ:

- Онъ съ писцами просфорки всѣ провѣрить и къ вамъ подойдетъ… а вы покуда идите, наши соборы-святыни поглядите, а тутъ ноги всѣ простите, ждамши.

Горкинъ указываетъ Санѣ, какъ понимать леестрикъ: первая мѣта – цѣна, крестикъ на ней – за упокой, а колечко - за здравiе. За долгими чистыми столами въ просторныхъ сѣнцахъ служки пишутъ гусиными перьями: оскребываютъ съ исподцевъ мучку и четко наводятъ по-церковному.

Ходимъ изъ церкви въ церковь, прикладываемся и ставимъ свѣчи. Въ большомъ соборѣ смотримъ на Страшный Судъ, - написано во всю стѣну. И страшно, а не оторвешься. Монахъ разсказываетъ, за какiе грѣхи что будетъ. Толстый, зеленый змѣй извивается въ огненной гееннѣ, и на немъ всѣ грѣхи прописаны, и голые грѣшники, раскаленные дóкрасна, терзаются въ страшныхъ мукахъ; а   э т и, съ песьими мордами и съ рогами, наскакиваютъ отовсюду съ вилами, - зеленые, какъ трава. А наверху, у бога, свѣтлые сонмы ангеловъ вѣшаютъ на златыхъ вѣсахъ злыя дѣла и добрыя, - что потянетъ? - а души взираютъ и трепещутъ. Антипушка вздыхаетъ:

- Го-споди… и царей-королей въ адъ тащутъ, и къ нимъ не снисходятъ, изъ уваженiя!..

Монахъ говоритъ, что небесная правда – не земная: взыщется и съ малыхъ, и съ великихъ. Спрашиваемъ: а толстые кто, въ бархатныхъ кафтанахъ, за царями идутъ, цѣпью окручены, въ самую адову пучину?

- А которые злато прiобретали, и зла-то всякаго натворили, самые богачи-купцы. Ишь, сколько за ними бѣсы рукописанiй тащутъ!

Горкинъ говоритъ, со вздохомъ:

- Мы тоже изъ купцовъ…

Но монахъ утѣшаетъ насъ, что и праведные купцы бываютъ, милостынб творятъ, святыя обители не забываютъ – украшаютъ, и милосердный Господь снисходитъ.

Я спрашиваю, зачѣмъ раскаленная грѣшница лежитъ у “главнаго” на колѣняхъ, а на волосахъ у ней висятъ маленькiе зеленые. Монахъ говоритъ, что это безстыдная блудница. Я спрашиваю, какiе у ней грѣхи, но Горкинъ велитъ идти, а то ночью бояться будешь – насмотришься.

- Вонъ, - говоритъ, - рыжiй-то, съ мѣшочкомъ, у самого! Iуда Искарiотъ это, Христа продалъ, съ денежками теперь терзается… ишь, скосился!

Монахъ говоритъ, что Iудѣ муки уготованы безъ конца: другихъ, можетъ, праведниковъ молитвы выкупятъ, а Искарiоту не вызволиться во вѣки вѣковъ, аминь. И всѣ говорятъ – этому нипочемъ не вырваться.

Смотримъ еще трапезную церковь, гдѣ стѣны расписаны картинками, и видимъ грѣшниковъ, у которыхъ сучокъ и бревно въ глазу. Сучокъ маленькiй и кривой, а бревно толстое, какъ балка. Монахъ говоритъ:

- Для пониманiя писано: видишь сучецъ въ глазѣ брата твоего, а бревна-то въ своемъ не чувствуешь![21]

Я спрашиваю, зачѣмъ воткнули ему бревно… вѣдь больно? Монахъ говоритъ:

- Для пониманiя, не больно.

Еще мы видимъ жирнаго богача, въ золотыхъ одеждахъ и въ бархатѣ, за богатой трапезой, гдѣ жареный телецъ и золотые сосуды-кувшины съ питiями, и большiе хлѣбы, и подъ столомъ псы глотаютъ куски тельца; а на порогѣ лежитъ на одной ногѣ убогiй Лазарь, весь въ болячкахъ, и подбираетъ крошки, а псы облизываютъ его[22]. Монахъ говоритъ намъ, что такъ утѣшается въ сей жизни немилостивый богачъ, и вотъ что уготовано ему на томъ свѣтѣ!

И видимъ: стоитъ онъ въ гееннѣ-прорвѣ и высрвываетъ кверху единый перстъ, а высоко-высоко, у стараго Авраама на колѣняхъ, подъ розанами и яблочками, пируетъ у рѣчки Лазарь въ блистающихъ одеждахъ, и ангелы подносятъ ему блюда и напитки.

- “Лазарь-Лазарь! омочи хоть единый перстъ и прохлади языкъ мой”! - взываетъ немилостивый богачь изъ пламени, -разсказываетъ монахъ, - но Лазарь не слышитъ и утѣшается… не можетъ суда божьяго преступить[23].

Въ соборѣ Троицы мы молимся на старенькую ризу Преподобнаго, простую, синюю, безъ золотца, и на деревянную ложечку его за стеклышкомъ у мощей. Я спрашиваю – а гдѣ же келейка? Но никто не знаетъ.

Лѣземъ на колокольню. Высота-а… - кружится голова. Кругомъ, куда не глянешь, только боры и видно. Говорятъ, что тамъ и теперь медвѣди; водятся и отшельники. Внизу люди кажутся мошками, а соборъ Преподобнаго – совсѣмъ игрушечный. Подъ нами летаютъ ласточки, падаютъ на кресты. Горкинъ стучитъ пятачкомъ по колоколу – гулъ такой! Говорятъ, какъ начнутъ звонить, ротъ надо разѣвать, а то голову разорветъ отъ духа, таое шевеленье будетъ.

Отецъ-просфорникъ выдаетъ намъ корзину съ просфорами:

- Богъ милости прислалъ! По леестрику все вписали, и вынули… благослови васъ Преподобный за ваше усердiе.

- Ну, что мы, грѣшные… - говоритъ Горкинъ, - вы вотъ воистину усердники и подвижники… круглый годъ въ жару да въ поту, милость Господню выпекаете. Саня-Заика упрашиваетъ насъ зайти въ квасную, холодненькаго выпить, - такого нигдѣ не дѣлаютъ:

- На… на на…мѣ-мѣстниковскiй ква-ква…сокъ! Отецъ Василiй благословилъ попотчевать васъ.

Самъ отецъ-квасникъ подноситъ намъ деревянный ковшикъ съ пѣнящимся квасомъ. Мы выпиваемъ много, ковшиковъ пять, не можемъ нахвалиться: не то малинкой, не то розаномъ отзывается, и сладкiй-сладкiй. Горкинъ низко кланяется отцу-кваснику, - и отецъ-квасникъ тоже низко кланяется, - и говоритъ:

- Пили мы надысь въ Мытищахъ у Соломяткина ца-рскiй квасъ…  какимъ царя угощали, отъ старины… хорошъ квасокъ! А вашъ квасъ, батюшка… въ раю такой квасъ праведники пить будутъ… райскiй, прямо!

- Благодарствуйте, очень рады, что понравился нашъ квасокъ… - говоритъ квасникъ и кланяется низко-низко. - А въ раю, Господь кому приведетъ, Господенъ квасокъ пить будутъ… пиво новое – радость вкушать  Господню, отъ лицезрѣнiя Его. А квасы здѣсь останутся.

Өедя несетъ тяжелую корзину съ просфорами, скрипитъ корзина.

 

________

 

Катимъ въ Виөанiю на тройкѣ, коляска звенитъ-гремитъ. Горкинъ съ Домной Панферовной на главномъ мѣстѣ, я у нихъ на колѣняхъ, на передней скамеечкѣ Антипушка съ Анютой, а Өедя съ извозчикомъ на козлахъ. Ѣдемъ въ березкахъ, кругомъ благодать Господня, - богатые луга съ цвѣтами, такiя-то крупныя ромашки и колокольчики! Просимъ извощика остановиться, надо нарвать цвѣточковъ. Онъ говоритъ - “ну, что жъ, можно дитёвъ потѣшить”, - и припускаетъ къ травѣ лошадокъ:

- И лошадокъ повеселимъ. Сѣно тутъ преподобное, съ него каждая лошадка крѣпнетъ… монахи какъ бы не увидали только!

Всѣ радуются: трава-то какая сильная! И цвѣты по-особенному пахнутъ. Я нюхаю цвѣточки – священнымъ пахнутъ.

Въ Виөанскомъ монастырѣ, въ церкви, - гора Өаворъ! Стоитъ вмѣсто иконостаса, а на ней – Преображенiе Господне. Всходимъ по лѣсенкѣ и смотримъ: пасутся игрушечныя овечки, течетъ голубой ручеекъ въ камушкахъ, зайчикъ сидитъ во мху, тоже игрушечный, на кусточкахъ ягоды и розы… - такое чудо! А въ горѣ – Лазаревъ гробъ-пещера.

Смотримъ гробъ Преподобнаго, изъ сосны, - Горкинъ призналъ по дереву. Монахъ говоритъ:

- Не грызите-смотрите! Потому и въ укрытiи содержимъ, а то бы начисто источили.

И открываетъ дверцу, за которой я вижу гробъ.

- А приложиться можно, зубами не трожьте только!

Горкинъ наклоняетъ меня и шепчетъ:

- Зубками поточи маленько… не бойся,  Угодникъ с тебя не взыщетъ.

Но я боюсь, стукаюсь только зубками. Домна Панферовна послѣ и говоритъ:

- Прости, батюшка Преподобный Сергiй… угрызла, съ занозцу будетъ.

И показываетъ въ платочкѣ: такъ, съ занозцу. И Горкинъ тоже хотѣлъ угрызть, да нечѣмъ, зубы шатаются. Обѣщала ему Домна Панферовна половинку дать, въ крестикъ вправить. Горкинъ благодаритъ и обѣщается отказать мнѣ святыньку, когда помретъ.

 

_________

 

Ѣдемъ прудами, по плотинѣ, на пещерки къ Черниговской, - благословиться у батюшки Варнавы. Горкинъ и говоритъ:

- Сказалъ я батюшкѣ, больно ты мастеръ молитвы пѣть. Можетъ, пропѣть скажетъ.. получше пропой-скажи.

А мнѣ и безъ того страшно  - увидѣть святого человѣка! Все думаютъ: душеньку мою чуетъ, всѣ то грѣхи узнаетъ.

Тишина святая, кукушку слышно. Анюта жмется и шепчетъ мнѣ:

- Семитку со свѣчекъ утаила у бабушки… онъ-то, узнаетъ, ну-ка?

- Узнаетъ безнепрмѣнно, святой человѣкъ… отдай лучше бабушкѣ, отъ грѣха.

Она вынимаетъ изъ кармашка комочекъ моха, - сорвала на горѣ-Өаворѣ! - подсолнушки, и ясную въ нихъ семитку, и суетъ бабушкѣ, когда мы слѣзаемъ у пещерокъ; губы у ней дрожатъ, и она говоритъ, чуть слышно:

- Вотъ… смотрю – семитка отъ свѣчекъ замоталась…

Домна Панферовна – шлепъ ее!

- Знаю, какъ замоталась!.. скажу вотъ батюшкѣ, онъ те..!

И такой на насъ страхъ напалъ..!

Монахъ водитъ насъ по пещеркамъ, свѣтитъ жгутомъ свѣчей. Ничего интереснаго, сырыя однѣ стѣны изъ кирпича, и не до этого мнѣ, все думаю: душеньку мою чуетъ, всѣ-то грѣхи узнаетъ! Потомъ мы служимъ молебенъ Черниговской въ подземельной церкви, но я не могу молиться, - все думаю, какъ я пойду къ святому человѣку. Выходимъ изъ-подъ земли, такъ и слѣпитъ отъ солнца.

 

________

 

У сѣраго домика на дворѣ полнымъ-то полно народу. Говорятъ, - выходилъ батюшка Варнава, больше и не покажется, притомился. Показываютъ подъ дерево:

- Вонъ болящiй, болѣзнь его положилъ батюшка въ карманъ, черезъ годокъ, сказалъ, здоровый будетъ!

А это нашъ паренекъ, разслабный, сидитъ на своей каталкѣ и образокъ цѣлуетъ! Старуха намъ говоритъ:

- Ужъ какъ же я вамъ, родимые мои, рада! Радость-то у насъ какая, скажу-то вамъ… Ласковый какой, спросилъ – откулешные вы? Присѣлъ на возилочку къ сыночку, по ножкамъ погладилъ, пожалѣлъ: “земляки мы, сынокъ… ты, молъ, орловскiй, а я, молъ, тулякъ”. Будто и земляки мы. Благословилъ Угодничкомъ… “Я, - говоритъ, - сынокъ, болѣсть-то твою въ карманъ себѣ положу и унесу, а ты придешь черезъ годокъ къ намъ на своихъ ноженькахъ!” Истинный Богъ… - “на своихъ, молъ, ноженькахъ придешь”, - сказалъ-то. Такъ обрадовалъ – освѣтилъ… какъ солнышко Господне.

Всѣ говорятъ – “такъ и будетъ, парень-то, гляди-ка, повеселѣлъ какъ!” А Миша образокъ цѣлуетъ и все говоритъ - “приду на своихъ ногахъ!” Ему говорятъ:

- “А вѣстимо придешь, доброе-то слово лучше мягкаго пирога!”

Кругомъ разговоръ про батюшку Варнаву: сколько народу утѣшаетъ, всякаго-то въ душу приметъ, обнадежитъ… хоть самый-то распропащiй къ нему приди.

- А вчера, - разсказываетъ намъ баба, - молодку-то какъ обрадовалъ. Ребеночка заспала, первенькаго… и помутилось у ней, полоумная, будто, стала. Пала ему въ ножки со старушкой, а онъ и не спросилъ  ничего, все ужъ его душенькѣ извѣстно. Сталъ утѣшать: “а, бойкоглазая какая, а плачешь!” На, дочка, крестикъ, окрести его!” А онѣ и понять не поймутъ, кого – его?! А  онъ имъ опять тожъ: “окрести новенькаго-то, и приходите ко мнѣ черезъ годокъ, всѣ вместѣ.” Тутъ-то онѣ и по-няли… радостныя пошли.

И мы рады: вѣдь это молодка съ бусинками, Параша, земляничку ей Өедя набиралъ!

А батюшка не выходитъ и не выходитъ. Ждали мы ждали, - выходитъ монашекъ и говоритъ:

- Батюшка Варнава по дѣлу отъѣзжаетъ, монастырь далекiй устрояетъ… нонче не выйдетъ больше, не трудитесь, не ждите ужъ.

Стали мы горевать. Горкинъ поахалъ-поахалъ…

- Что жъ дѣлать, - говоритъ, - не привелъ Господь благословиться тебѣ, касатикъ… - мнѣ-то сказалъ.

И стало мнѣ грустно-грустно. И радостно немножко – страшнаго-то не будетъ. Идемъ къ воротамъ, и слышимъ – зоветъ насъ кто-то:

- Московскiе, постойте!

Горкинъ и говоритъ - “а вѣдь это батюшка насъ кличетъ!” Бѣжимъ къ нему, а онъ и говоритъ Горкину:

- А, голубь сизокрылый… благословлю васъ, московскiе.

Ну, прямо, на наше слово: благословиться, молъ, не привелъ Господь. Такъ мы всѣ удивились! Ласковый такой, и совсѣмъ мнѣ его не страшно. Горкинъ тянетъ меня за руку на ступеньку и говоритъ:

- Вотъ, батюшка родной, младенчикъ-то… привести-то его сказали.

Батюшка Варнава и говоритъ, ласково:

- Молитвы поешь… пой, пой.

И кажется мнѣ, что изъ глазъ его свѣтитъ свѣтъ. Вижу его сѣренькую бородку, острую шапочку – скуфейку, свѣтлое, доброе лицо, подрясникъ, закапанный густо воскомъ. Мнѣ хорошо отъ ласки, глаза мои наливаются слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцемъ воскъ, царапаю ноготкомъ подрясникъ. Онъ кладетъ мнѣ на голову руку и говоритъ:

- А это… ишь, любопытный какой… пчелки со мной молились, слезки ихъ это свѣтлыя… - и показываетъ на восковники. - Звать-то тебя какъ, милый?

Я не могу сказать, все колупаю капельки. Горкинъ ужъ говоритъ, какъ звать. Батюшка креститъ меня, голову мою, три раза, и говоритъ звонкимъ голосомъ:

Во имя Отца… и Сына… и Святаго Духа!

Горкинъ шепчетъ мнѣ на-ухо:

- Ручку-то, ручку-то поцѣлуй у батюшки.

Я цѣлую блѣжную батюшкину ручку, и слезы сжимаютъ горло. Вижу – блѣдная рука шаритъ въ карманѣ ряски, и слышу торопливый голосъ:

- А моему… - ласково называетъ мое имя, - крестикъ, крестикъ…

Смотритъ и ласково, и какъ-то грустно въ сое лицо, и опять торопливо повторяетъ:

- А моему… крестикъ, крестикъ…

И даетъ мнѣ маленькiй кипарисовый крестикъ - благословенiе. Сквозь невольныя слезы, - что вызвало ихъ? не знаю, - вижу я свѣтлое, ласковое лицо, цѣлую крестикъ, который онъ прикладываетъ къ моимъ губамъ, цѣлую блѣдную руку, прижимаюсь губами къ ней.

Горкинъ ведетъ меня, вытираетъ мнѣ слезы пальцемъ и говоритъ радостно и тревожно будто:

- Да что ты, благословилъ тебя… да хорошо-то какъ, Господи… а ты плачешь, косатикъ! на батюшку-то погляди, порадуйся.

Я гляжу черезъ наплывающiя слезы, сквозь стеклянныя струйки въ воздухѣ, которыя растекаются на пленки, лопаются, сквозятъ, сверкаютъ. Тамъ, гдѣ крылечко, ярко сiяетъ солнце, и въ немъ, какъ въ слѣпящемъ свѣтѣ, - благословляетъ батюшка Варнава. Я вижу Өедю. Батюшка тихо-тихо отстраняетъ его ладошкой, отмахивается отъ него, какъ-будто, а Өедя не уходитъ, мнется. Слышится звонкiй голосъ:

- И помни, помни! Ишь ты каой… а кто жъ, сынокъ, баранками-то кормить насъ будетъ?..

Өедя кланяется и что-то шепчетъ, только не слышно намъ.

- Богъ проститъ, Богъ благословитъ… и Господь съ тобой, въ мiру хорошiе-то нужнiѣй!..

И кончилось.

Мы собираемся уходить. Домна Панферовна скучная: ничего не сказалъ ей батюшка, Анюту только погладилъ по головкѣ. А Антипушкѣ сказалъ только:

- А, простачокъ…  порадоваться пришелъ!

Антипушка радъ, и тоже, какъ я, плачетъ. И всѣ мы рады. И Горкинъ, - опять его батюшка назвалъ: “голубь мой сизокрылый”. А Домну Панферовну не назвалъ никакъ, только благословилъ.

Собираемся уходить – и слышимъ:

- А, соловьи-пѣвуны, гостинчика принесли!

И видимъ поодаль – нашихъ, отъ Казанской, пѣвчихъ, васильевскихъ: толстаго Ломшакова, Батырина-октаву и Костикова-тенóра. Горкинъ имъ говоритъ:

- Что же вы, васъ это батюшка, вы у насъ пѣвуны-то, соловьи!

А батюшка ихъ манитъ. Они жмутся, потрогиваютъ себя у горла, по привычкѣ, и не подходятъ. А онъ и говоритъ имъ:

- Угостили меня вчера гостинчикомъ… вечеркомъ-то! У пруда-то, изъ скиту я шелъ?.. Господа благословляли-пѣли. А теперь и дѣтокъ моихъ гостинчикомъ накормите… ишь, ихъ у меня сколько!

И рукой на народъ такъ, на крылечкѣ даже повернулся, - полонъ-то дворъ народу. Тутъ Ломшаковъ и говоритъ, рычитъ словно:

- Го…споди!.. Не знали, батюшка… пѣли мы вчера у пруда… такъ это вы шли по бережку и прiостановились подъ березкой!..

А батюшка и говоритъ, ласково такъ, - съ улыбкой:

- Хорошо славили. Прославьте и дѣткамъ моимъ на радость.

И вотъ, они подходятъ, робко, прокашливаются, крестятся на небо и начинаютъ. Такъ они никогда не пѣли, - Горкинъ потомъ разсказывалъ: “Ангели такъ поютъ на небеси!”

Они поютъ молитву-благословенiе, хорошо мнѣ знакомую молитву, которая зачинаетъ всенощную:

Благослови, душе моя, Господа,

Господи, Боже мой, возвеличился еси зѣло,

Вся премудростiю сотворилъ еси…[24]

Подходятъ благословиться. Батюшка благословляетъ ихъ, каждаго. Они отходятъ и утираются красными платками. Батюшка благословляетъ съ крылечка всѣхъ, широкимъ благословенiемъ, и уходитъ въ домикъ. Ломшаковъ сидитъ на травѣ, обмахивается платкомъ и говоритъ-хрипитъ:

- Недостоинъ я, пьяница я… и такая радость!..

Мнѣ его почему-то жалко. И Горкинъ его жалѣетъ:

- Не разстраивайся, косатикъ… одному Господу извѣстно, кто достоинъ. Ахъ, Сеня-Сеня… да какъ же вы пѣли, братики!..

Ломшаковъ дышитъ тяжело, со свистомъ, все потираетъ грудь. Говоритъ, будто его кто душитъ:

- Отпѣ-то… больше такъ не споемъ.

Лицо у него желтое, запухшее. Говорятъ, долго ем уне протянуть.

 

_______

 

Сегодня послѣднiй день, послѣ обѣда тронемся.

Раннимъ утромъ идемъ прикладываться къ мощамъ – прощаться. Свѣжо по зарѣ, солнце только что подымается, хрипло кричатъ грачи. Отъ невиднаго еще солнца Лавра весело золотится и нѣжно розовѣетъ, кажется новенькой, въ новенькихъ золотыхъ крестахъ. Розовато блестятъ на ней мокрыя отъ росы кровли. Въ Святыхъ Воротахъ совсѣмъ еще пустынно, гулко; гремя ключами, румяный монахъ отпираетъ святую лавочку. Отъ росистаго цвѣтника тянетъ душистой свѣжестью, - петуньями, резедой, землей. Небо надъ Лаврой – святое, голубое. Носятся въ немъ стрижи, взвизгиваютъ отъ радости. И намъ всѣмъ радостно: денекъ-то послалъ Господь! Только немного скучно: сегодня домой итти.

Послѣ ранней обѣдни, прикладываемся къ мощамъ, просимъ благословенiя Преподобнаго, ставимъ свѣчу дорожную. Пригробный iеромонахъ все такъ же стоитъ у возглавiя, словно и никогда не сходитъ. Идетъ и идетъ народъ, поютъ непрестанные молебны, теплятся негасимыя лампады.

Грустно выходимъ изъ собора, слышимъ въ послѣднiй разъ:

Преподобный отче Се-ргiе,

Моли бога о на-асъ…!

А теперь съ Саней проститься надо, къ отцу кваснику зайти. Саня сливаетъ квасъ, носитъ ушатами куда-то. Ему грустно, что мы уходимъ, смотритъ на насъ такъ жалобно, говоритъ:

- Ка-ка… ка-васку-то, на до-дорожку!..

И мы смѣемся, и Саня улыбается: какъ ни увидитъ насъ – все кваскомъ хочетъ угостить. Горкинъ и говоритъ:

- Ахъ ты, косатикъ ласковый… все кваскомъ угощаешь, совсѣмъ заквасились мы.

- Да не-нечѣмъ бо-больше… у-у-у-у… го-го-стить-то… - конфузливо отвѣчаетъ Саня.

Өедя намъ шепчетъ, что Саня такой обѣтъ положилъ: на одномъ хлѣбцѣ да на кваску живетъ, и весь Патровъ постъ такъ будетъ. Горкинъ говоритъ – надо ужъ сдѣлать уваженiе, попить кваску на дорожку. Мы садимся на лавку въ квасной палатѣ. Пахнетъ прохладно мяткой и молодымъ, сладковатымъ квасомъ. Выпиваемъ по ковшичку натощакъ. Отецъ квасникъ говоритъ, что это для здоровья пользительно, - молодой квасокъ натощакъ, - и спрашиваетъ насъ, благословились ли хлѣбцемъ на дорожку. Мы ему говоримъ, что какъ разъ сейчасъ и пойдемъ благословиться хлѣбцемъ.

- Вотъ и хорошо, - говоритъ квасникъ, - благословитесь хлѣбцемъ, для здоровья, такъ всегда полагается.

Санѣ съ нами нельзя: квасъ сливать, четыре огромныхъ кади. Онъ насъ провожаетъ до порожка, показываетъ на хлѣбную. Мы уже дорогу знаемъ, да можно найти по духу, и всегда тамъ народъ толпится – благословиться хлѣбцемъ.

Отецъ хлѣбникъ, уже знакомый намъ, проводитъ насъ въ низкую длинную палату. Отъ хлѣбнаго духа будто кружится голова, и хочется тепленькаго хлѣбца. По стѣнамъ, на полкахъ, тянутся бурыя ковриги, - не сосчитать. Въ двери видно еще палату, съ великими квашнями-кадями, съ вздувшейся до-верху опарой. На длинномъ, выскобленномъ столѣ лежатъ рядами горячiя ковриги-плашки съ темною сверху коркой, - простываютъ. Воздухъ густой, тягучiй, хлѣбно-квасной и теплый. Горкинъ потягиваетъ носомъ и говоритъ:

- Го-споди, хлѣбушко-то святой-насучный… съ духу одного сытъ будешь!

И мнѣ такъ кажется: духъ-то, какой-то… сытный.

Отецъ хлѣбникъ, высокiй старикъ, весь въ бѣломъ, съ вымазанными въ мукѣ руками, ласково говоритъ:

- Какъ же, какъ же… благословитесь хлѣбцемъ. Преподобный всѣхъ провожаетъ хлѣбцемъ, отказа никому нѣтъ.

Здоровые молодцы-послушники рѣжутъ ковригу за ковригой, отхватываетъ* ломтями, ровно. Горкинъ радуется работкѣ:

- Отхватываютъ-то какъ чисто, одинъ въ одинъ!

Ломти укладываютъ въ корзину, уносятъ къ двери и раздаютъ чинно богомольцамъ. И здѣсь я вижу знакомую картинку: преподобный Сергiй подаетъ толстому медвѣдю хлѣбецъ. Отецъ хлебникъ починаетъ для насъ ковригу и говоритъ:

- Примите благословенiе обители Преподобнаго на дорожку, для укрѣпленiя.

И раздаетъ по ломтю. Мы кланяемся низко, - Горкинъ велитъ мнѣ кланяться пониже, - и принимаемъ, сложивъ ладошки. Домна Панферовна проситъ еще добавить. Отецъ хлѣбникъ глядитъ на нее и говоритъ шутливо:

- Правда, матушка… кому такъ, а тебѣ и два пая мало.

И еще добавилъ. Вышли мы, Горкинъ ей попенялъ: нехорошо, не для жадности, а для благословенiя положено, нельзя нахрапомъ. Ну, она оправдалась: не для себя просила, а знакомые наказали, освятиться. Такъ мы монаху и сказали, Горкинъ потомъ вернулся и доложилъ. Доволенъ монахъ остался.

Выходимъ изъ палаты, - богомольцы и богомольцы, чинно идутъ за дружкой, принимаютъ “благословенiе хлѣбное”. И всѣговорятъ:

- И про всѣхъ хватаетъ, и Господь подаетъ!..

Даже смотрѣть прiятно: идутъ и идутъ всѣ съ хлѣбцемъ; одни обертываютъ ломти въ чистую холстину, другiе тутъ же, на камушкахъ, вкушаютъ. Мы складываемъ благословенiе въ особую корзинку съ крышечкой, Горкинъ купилъ нарочно: въ пути будемъ вкушать кусочками, а половинку домой снесемъ – гостинчикъ отъ Преподобнаго добрымъ людямъ. Опускаемъ посильную лепту въ кружку, на которой написано по-церковному: “на пропитанiе страннымъ”. И другiе за нами опускали, - бѣдные и прокормятся. Вкусили по кусочку, и стало весело, - будто Преподобный насъ угостилъ гостинчикомъ. И веселые мы пошли.

 

________

 

Изъ Лавры идемъ къ маленькому Аксенову, къ сундучнику, у овражка.

Онъ намъ ужасно радъ, не знаетъ, куда насъ и посадить, разспрашиваетъ о Трифонычѣ, угощаетъ чайкомъ и пышками. Показываетъ потомъ все обзаведенiе – мастерскую, гдѣ всякiе сундучки – и большiе, и маленькiе. Сундучки – со всякими звонками: запрешь, отопрешь, - дриннъ-дроннъ! Обиты блестящей жестью, и золотой, и серебренной, съ морозцемъ, съ отдѣлкой въ луженую полоску, оклеены изнутри розовой бумагой – подъ Троицу – и называются – троицкими. Такихъ, будто, больше нигдѣ не дѣлаютъ. Аксеновъ всѣмъ намъ даритъ по сундучку, мнѣ – особенный, золотой, съ морозцемъ. Мы стѣсняемся принимать такiе богатые подарки, говоримъ – чѣмъ же мы отдаримъ, помилуйте!.. А онъ, руками на насъ:

- Да ужъ вы меня отдарили лаской, въ гости ко мнѣ зашли!

Правду Трифонычъ говорилъ: нарадоваться на него не могли, какой онъ ласковый оказался, роднѣй родного.

Разспрашиваетъ про Трифоныча, и про Өедосью Өедоровну, супругу Трифоныча, - здоровы ли, и хорошо ли идетъ торговля. Говоримъ, что здоровы, и торговля ничего идетъ, хорошо, да вотъ дѣло какое вышло. Поставила намедни Өедосья Өедоровна самоваръ въ сѣняхъ, и зашумѣлъ самоваръ, Өедосья Өедоровна слышала… пошла самоваръ-то взять, а его жулики унесли, съ огнемъ! Она и затосковала: не къ добру это, помереть кому-то, изъ семейства, - такое бывало, примѣчали. Къ Успеньеву дню къ Троицѣ собираются. Аксеновъ говоритъ, что все отъ Бога… бываетъ, что и знакъ посылается, на случай смерти.

- Ну, у нихъ хорошiй молитвенникъ есть, Саня… - говоритъ, - имъ безпокоиться нечего, и хорошiе они люди, не-рѣдкость правильные.

Узнаётъ, почему не у него остановились. Горкинъ проситъ его не обижаться

- Помилуйте, какая же обида… - говоритъ Аксеновъ, - самъ Преподобный къ Никодиму-то васъ привелъ! И достославный онъ человѣкъ, не мнѣ чета.

Проситъ снести поклончикъ Трифонычу и зоветъ въ другой разъ къ себѣ:

- Теперь ужъ найдете сразу маленькаго Аксенова.

Потомъ ходимъ въ игрушечномъ ряду, у стѣнъ, подъ Лаврой. Глаза разбѣгаются – смотрѣть.

Игрушечное самое гнѣздо у Троицы, отъ Преподобнаго повелось: и тогда съ ребятенками стекались. Большимъ – отъ святого радость, а несмысленымъ – игрушечка: каждому своя радость.

Всякое тутъ деревянное теченье: коровки и овечки, вырѣзные лѣсочки и избушки; и кующiе кузнецы, и кубарики, и медвѣдь съ мужикомъ и точеныя яйца, дюжина въ одномъ: всѣ разноцвѣтныя, вложенныя другъ въ дружку, съ красной горошинкой въ послѣднемъ – не больше кедрового орѣшка. И крылатыя мельнички-вертушки, и волчки-пузанки изъ дерева, на высокой ножкѣ; и волчки заводные, на пружинкѣ, съ головкой-винтикомъ, раскрашенные подъ радугу, поющiе; и свистульки, и оловянные пѣтушки, и дудочки жестяныя, розанами расписанныя, царапающiя закраинками губы; и барабанчики въ золоченой жести, радостно пахнущiе клеемъ и крѣпкой краской, и всякiя лошадки, и телѣжки, и куколки, и саночки лубяныя, и… И сама Лавра-Троица, высокая розовая колокольня, со всѣми церквами, стѣнами, башнями, - разборная. И вырѣзныя закуски не тарелкахъ, кукольныя, съ пятакъ, сочно блестятъ, пахнутъ чудесной краской: и спѣлая клубника, и пупырчатая малинка, совсѣмъ живая; и красная, въ зелени, морковка, и зеленые огурцы; и раки, и икорка зернистая, и семужiй хвостъ, и румяный калачъ, и арбузъ алый сахарный, съ черными зернышками на взрѣзѣ, и кулебяка, и блины стопочкой, въ сметанѣ… Тутъ и точеныя шкатулки, съ прокладкой изъ уголковъ и крестиковъ, съ подпалами и со слезой морскою, называемой – перламутъ; и корзиночки, и корзины – на всякую потребу. И веселыя палатки съ сундучками, блистающiя, какъ ризы въ церкви. И образа, образа, образа, - такое небесное сiянье! - на всякаго Святого. И все, что ни вижу я, кажется мнѣ святымъ.

- А какъ же, - говоритъ Горкинъ, - просвѣщёно все тутъ, благословёно. То стояли боры-дрема, а теперь-то, гляди – блистанье! И радуется народъ, и кормится. Все Господь.

Покупаемъ самые пустяки: оловяннаго пѣтушка-свистульку, свистульку-кнутикъ, губную гармошку и звонницу съ монашкомъ, на полный звонъ, - отъ Горкина мнѣ на память; да Анютѣ куколку безъ головки, тулово набито сѣнной трухой, чтобы ей шить учиться, -головка въ Москвѣ имѣется. А мнѣ потому мало покупаютъ, что сказала сегодня барышня Манюша, чтобы не покупать: дѣдушка цѣлый коробъ игрушекъ дастъ, приказалъ молодцамъ набрать.

Встрѣчаемъ и нашихъ пѣвчихъ, игрушки дѣтишкамъ покупаютъ. У Ломшакова – пушка, стрѣлять горохомъ, а у Батурина-октавы – зайчикъ изъ бумазеи, въ травкѣ. Костиковъ пустой только, у него ребятишекъ нѣтъ, не обзавелся, все думаетъ. Ломшаковъ жалуется на грудь: душитъ и душитъ вотъ, послѣ вчерашняго спать не могъ. Поѣдутъ отсюда по машинѣ - къ Боголюбской въ Москву спѣшатъ: пѣть надо, порядились.

Сходимъ по лѣсенкѣ въ овражекъ, заходимъ въ блинныя. Смотримъ по всѣмъ палаткамъ: вездѣ-то ѣдятъ-ѣдятъ, чадъ облакомъ ходитъ. Стряпухи зазываютъ:

- Блинковъ-то, милые..! Троицкiе-заварные, на постномъ маслицѣ!..

- Щецъ не покушаете ли съ головизной, съ сомовинкой..?

- Снеточковъ жареныхъ, господа хорошiе, съ лучкомъ пожарю… за три копѣйки сковородка! Пирожковъ съ кашкой, съ грибками, прикажите!..

- А карасиковъ-то не покушаете? Соляночка грибная, и съ севрюжкой, и съ бѣлужкой… бѣлужины съ хрѣнкомъ, горячей?.. И сидѣть мягко, понѣжьтесь послѣ трудовъ-то, поманѣжьтесь, милые… и квасокъ самый монастырскiй..!

Ѣдимъ блинки со снеточками, и съ лучкомъ, и кашнички заварные, совсѣмъ сквозные, видно, какъ каша пузится. Пробуемъ и карасиковъ, и грибки, и – Антипушка упросилъ уважить – рѣдичку съ коноплянымъ масломъ, на заѣдку. Домна Панферовна цѣлую сковородку лисичекъ съѣла, а мы другую. И еще бы чего поѣли, да Аксеновъ обидится, обѣдъ на отходъ готовитъ. Анюта большую рыбину тамъ видала, и изъ соленаго судака ботвинья будетъ, - Савка намъ говорилъ, - и картофельныя катлеты со сладкимъ соусомъ, съ черносливомъ и шепталой, и пирогъ съ изюмомъ, на горчичномъ маслѣ, и кисель клюквенный, и что-то еще… - загодя наѣдаться неудобно.

Во всѣхъ палаткахъ и подъ навѣсами плещутъ на сковородки душистую блинную опару, - шипитъ-скворчитъ! - подмазываютъ “кошачьей лапкой”, - Домна Панферовна смѣется. А кто говоритъ, что - заячьей. А намъ перышками подмазывали, Горкинъ доглядывалъ, а то заячьей лапкой – грѣхъ. И блинныя будто отъ Преподобнаго повелись: стеченiе большое, надо народъ кормить-то. Глядимъ – и пѣвчiе наши тутъ: щи съ головизной хвалятъ и пироги съ солеными груздями. Завидѣли насъ – и накрыли бумажкой что-то. Горкинъ тутъ и сказалъ:

- Эхъ, ломшачокъ… не жалѣешь ты себя, братецъ!

И Домна Панферовна повздыхала:

- И во что только наливаются… диви бы какое горе, а то кондрашкѣ одному на радость.

Ну, пожалѣли-потужили, да тужиломъ-то не поможешь, только себя разстроишь.

 

________

 

Телѣжка наша готова, помахиваетъ хвостомъ “Кривая”. Коробъ съ игрушками весело стоитъ на сѣнѣ, корзина съ просфорами увязана въ чистую простынку. Всѣ провожаютъ насъ, желаютъ намъ добраго пути. Горкинъ подноситъ Аксенову большую просфору, за полтинникъ, и покорно благодаритъ за ласку и за хлѣбъ-соль: “оченно вами благодарны!” Аксеновъ тоже благодаритъ, что радость ему привезли такую: не ждалъ – не гадалъ.

- Ну, путь вамъ добрый, милые… - говоритъ онъ, оглядывая телѣжку, - приведетъ Богъ, опять заѣзжайте, всегда вамъ рады. Василiй на ярмарку поѣдетъ скоро, буду въ Москвѣ съ нимъ, къ Сергѣю Ивановичу побываю, такъ и скажите хозяину. Ну вотъ и хорошо, надо принять во вниманiе… овсеца положили вамъ, и сѣнца… отдохнула ваша лошадка.

И все любуется на телѣжку, поглаживаетъ по грядкѣ.

- Да, - говоритъ онъ задумчиво, - надо принять во вниманiе… да, телѣжка… такихъ ужъ не будетъ больше. Отворяй ворота! -кричитъ онъ дворнику, натягиваетъ картузъ и уходитъ въ домъ.

- Разстроился… - говоритъ намъ Горкинъ, шопотомъ, чтобы не слыхали. - Ну, Господи благослови, пошли.

Мы крастимся. Всѣ желаютъ намъ добраго пути. Изъ за* двора смотритъ на насъ розовая колокольня-Троица. Молча выходимъ за ворота.

- Крестись на Троицу, - говоритъ мнѣ Горкинъ, - когда-то еще увидимъ!..

Видно всю Лавру-Троицу: свѣтитъ на насъ крестами. Мы крестимся на синiе купола, на подымающiйся изъ чаши крестъ:

Пресвятая Троица, помилуй насъ!

Преподобный отче Сергiе, моли Бога о насъ!..

Вотъ и тихiя улочки Посада, и колокольня смотритъ изъ-за садовъ. Вотъ и ея не видно. Выѣзжаемъ на бѣлую дорогу. Навстрѣчу – богомольцы, идутъ на радость. А мы отрадовались – и скучно намъ. Оглядываемся, не видно ли. Нѣтъ, не видно. А вотъ и перелѣски съ лужайками, и тропки. Мягко потукиваетъ телѣжка, попыливаетъ за ней. А вотъ и мѣсто, откуда видно, - между лѣсочками. Видно между лѣсочками позади, въ самомъ концѣ дороги: стоитъ колокольня-Троица, золотая верхушка только, будто въ лѣсу игрушка.

Прощай!..

- Вотъ мы и помолились, привелъ Господь… благодати сподобились… - говоритъ Горкинъ молитвенно. - Будто теперь и скушно, безъ Преподобнаго… а онъ-батюшка незримый съ нами. Скушно и тебѣ, милый, а? Ну, ничего, косатикъ, обойдется… А мы молитовкой подгоняться станемъ, батюшка-то сказалъ, Варнава… намъ и не будетъ скушно. Зачни-ка тропарекъ, Өедя, - “Стопы моя поправи”, душѣ помягче.

Өедя нетвердо зачинаетъ, и всѣ поемъ:

Стопы моя поправи по словеси Твоему,

И да не облада-етъ мно-о-о-ю-у…

Вся-ко-е… безза-ко-нi-i-еiэ…!

Потукиваетъ телѣжка. Мы тихо идемъ за ней.

 

 

Iюнь, 1930 - декабрь, 1931.

 

 

_________