У нас в доме большая суматоха: небывалый обед готовят, для англичанина, − за Гаранькой из Митрева трактира побежали. Я спрашиваю у Горкина: «это почему, небывалый? он важный, англичанин? на царя похож, а?» А он сердится, говорит: «еще чего скажи − на царя… набрал денег с дураков, а ему уважение!» − «С каких дураков, почему?» − «А, ну, тебя… папашенька еще услышит».
Сам Василь-Василич побежал за Гаранькой, только вряд ли захватит свежего: воскресенье; − Гаранька, пожалуй, без задних ног. В кабинете − отец с Фирсановым. Как парадный у нас обед, − всегда Фирсанов. Войну праздновали, когда Скобелев Плевну взял, − тоже Фирсанов был. Он сидит на диване; во рту сигара, − прыгает под губой, − и я смотрю на нее, как бы не загорелись бакенбарды. Стелется синий дым; отец не любит, и жавороночку вредно, но Фирсанов смолоду отравился, не может без сигары. Я сижу рядом с ним и даже через сигару слышу, как пахнет поварами, − такой дух от него, кондитерский. Английский обед Фирсанов готовить не берется, может только сервировать; взял бы, пожалуй, Лабунова, от графа Шереметьева, да тот, на грех, к Преподобному отпросился. Отец спрашивает, справится ли Гаранька.
− Справиться-то он справится, а сами знаете, какой человек… каверзник самондравный, зато из дворца прогнали. А всякий соус составит, такой ему дар от Бога. У князя Долгорукова жил − и то − нагрубил, ге-не-рал-губернатору! Его князь в двадцать четыре часа из Москвы выкинуть грозился, да… очень, подлец, расстегаи хорошо умеет, нет-нет и посылает за Гаранькой, два жандарма его берут. И чтобы обязательно ему рябиновой две бутылки, а то никакой силой не заставить… хоть в Сибири, говорит, сгноите, вон какой. Как уж он год у Судака-паши продержался… на Зацепе у нас Судак-паша в плену жил. Халат какой подарил Гараньке.
− Он, с… с…, говорят, кошек ему зажаривал.
−Кошек не кошек, а галку за рябчика продавал. Такой ему дар от Бога.
Отец говорит, что купечество уважило англичанина, на прощанье, и ему в грязь лицом ударить не годится, надо для русской чести: поедет к себе, будет рассказывать про Москву.
− И меня учил верхом ездить, и плавать учил, еще мальчишкой я был. Известный человек, надо. Губонин в Московском его кормил, Куманин на французский манер, всякие салаты были, а я хочу удивить, в сюрприз, настояще-английским угостить.
Просовывается в дверь вихрастая голова Василь-Василича, глаз весело стреляет, распухшее лицо красно, − Косой уж успел заправиться.
− Привел-с, − шопотом говорит Косой, славно какую тайну, − свежего захватил-с… − и радостно встряхивает хохлом.
− Ты чего радуешься? − говорит отец, − запраздновал? Давай Гараньку.
Выходит рыжий взъерошенный Гаранька. На нем сальный пиджак без пуговиц, гороховые панталоны, легкие, калоши на босу ногу; в волосатом кулаке картуз с согнутым козырьком, похожим на копытце. Глаза зеленые, дерзкие; худой, высокий, − живой разбойник, Горкин его всё так.
− Ну, вот я… − говорит он железным голосом и сует кулаки под мышки.
− Э, Гараня… − трясет бакенбардами Фирсанов, − порядка не знаешь, не здороваешься? В дом тебя позвали, а ты с Хитрова рынка чисто.
− Ну, здрасте… − нехотя говорит Гаранька. − А не нужен, дак я… − и он поворачивается боком.
− Ненужен − не звали бы, − говорит отец. − Английский обед можешь?
− Чего-ж не мочь! − через губу говорит Гаранька. − У Судака-паши не то готовил. Вам как… парадный или простой?
− Парадный. Англичанина провожаем, известный человек.
− У-у… самый английский? − мычит Гаранька и начинает мотать ногой, будто хочет швырнуть калошу.
− Нет, сперва проспись, после поговорим! − говорит отец, хмурясь.
− Это как же?.. − встряхивается Гаранька, дерзко. − Не желаете, могу и уйтить!.. − и опять повертывается боком.
− Вот за что тебя из дворца прогнали… − грозится ему Фирсанов, − за твои каверзы! А ломаешься − Лабунова возьмем.
− Зовите Лабунова. Беспокоите только… Ла-бу-но-ва!.. − и он уходит.
− Вот, с… с…! − говорит отец, и сбрасывает костяшки-счеты.
− Дозвольте доложиться-с… − просовывается Василь-Василич. − Не ушел-с, сейчас обойдется… маленько не при себе, не свеж-с.
− Настоящее-английский вам? − слышится за Косым, − когда изволите?
− Одумался? Завтра надо.
− Можно. Любят погорячей. Суп из хвостов − первое удовольствие им. Ихней рыбы не найдем − сомовины возьму, под лимончиком с синдереем, уважают синдерей. Розбив, понятно, на хересе с синдереем, захреновым. Индейка, опять под синдереем… можно и баранье филе, под чесночок, соус мадерный, с диким медом на битых сливках, желе брусничная. Ну, пудинги, понятно, с пламем… да уж, посолов кормил! Закуски там, водка можжевеловая, портер, понятно…
− Это уж Фирсанов оборудует.
− Дозвольте, скажу-с… − просовывается голова Косого, − горькую шибко уважают, с перехватцем-с!
− Для ихнего сыру… рябчиков тертых, печенков, на коньяке. Зайчий пирог… да без зайца обойдусь: паштет из рябчишной требухи − не отличишь. Хотите − сами по моему леестру, а то я в Охотный могу?.. Сами. Только полная, чтобы воля мне, подручных и медную посуду, очистить кухню… окромя положенного, две бутылки рябиновки. После обеда зачинаю! − и, мотнув головой, уходит.
− Ах, с… с… − говорит отец.
− А во дворце-то как мучились… − говорит Фирсанов, − главный повар чуть от него не удавился. Из-за пирожков только и терпели… выгнали-таки.
− Дозвольте сказать, − опять просовывается Косой, − господин Энтальцев, поздравлятель… приятели с Кингой. − И могу, говорит, для конпании, для разговора, умеет по-ихнему… у Бахрушина в сюртуке сидел, разговоры разговаривал, с Кингой. Просится пообедать, для разговору.
− Вон что. Хорошо бы, правда… − говорит, обдумывая, отец, − у Куманина я гувернантка разговаривала, у Губонина директор от Бромеля. Хоть и может Кинг по-нашему, а надо бы. Да только как бы не напился… и одежи у него нет приличной. Ну, можно, ему сюртук дать.
− Теперь одетый ходит, после тетки тыща рублей ему досталась. И теперь только портвейнец пьет. Ну, рюмочку ему нальете, а стаканчиков не становьте.
− Пусть вечерком зайдет, знаю тебя!
− И никак нет-с, разок только угостил, по случаю тетки.
_________
В кухне шумит Гаранька. Марьюшка даже образа вынесла и гераньку, сидит-пригорюнилась в передней, без причалу, вздыхает-шепчет: «нечитсая сила, окаянный»! Я показываю ей, в утешенье, картинки в поминаньи, как душа по мытарствам ходит. Она вздыхает, тычет пальцем в картинку: «вон он, в аду горит… живой Гаранька! и рыжий, и глаз зеленый, злющий… такой же окаянный». В кухне, говорят, сущий ад. Поварята визжат в чаду, выскакивают на двор, как шпаренные, затылки все потирают: скалкой Гаранька лупит. Гремят кастрюли, плита таки и полыхает, − как бы пожару не натворил. Косой заглядывает в окошко кухни и отходит на-цыпочках, поднявши руки: «ох, чего вытворяет, мудрователь!» Затребовал льду корзину, дров, чтобы без сучка, березовых… такой леестр прописал − половины в Охотном не достали, к Андрееву погнали, на Тверскую. Лимонов, синдерею, дикого меда палок, персу самого едкого, хвостов бычачьих… на рябчиков и смотреть не стал − «с прострелом, не годятся!» На какие-то кеки-пряники ананасов затребовал… Поварята визжат: «мельчей колите, в лучину велит щипать!» − дровами недоволен. В кухню войти − Боже сохрани! Дворник носил дрова… − «глядеть страшнр, говорит… − ножом пыряет, а кругом и огонь, и лед!» Все говорят: «он и так-то въедлив, а как при деле − и не связывайся с ним лучше, ножом запорет». Я и к кухне не подхожу.
___________
Вечером, Горкин со скорняком сидят под сараем на досках, что-то всё шепчутся. Я спрашиваю опять, почему обед небывалый, а Горки только: «папашенька чудит, н наше с тобой дело». Скорняк говорит: «им не обед, а по Геям бы… мы турков победили, а они нам навредили!» Я спрашиваю − «кому по шее?» А Горкин сердится: «нечего тебе встреваться», И вдруг, из кухни бежит Гаранька! и − прямо под колодец. Кричит Косому: «качай, запарился!» Утирается колпаком, вытаскивает бутылку и, из горлышка − буль-буль-буль. Глаза у Гараньки страшные-кровяные, на фартуке − нож огромный, болтается. Садится над доски, страшный. − «Перцем этим глаза проело… Капризные, черти. Каждый человек ест и хвалит, а энти… всё не по их, Навидался во дворцах послов этих! Он не глядит на тебя, а… мычит, с… с… такой-сякой я, первый человек»! Скорняк уважительно говорит Гараньке:
− И вот что, обратите внимание… почему они нам воспрепятствовали? мы турков победили, а они…
− Дармоеды, больше ничего! − кричит страшным голосом Гаранька, и опять булькает. − У Судака жил… галок им подавал, ло-пали! С ими, как надоть?.. Ло-пай! А то − к лешему под хвост!..
− А ему почет-уважение, обе-ды! − говорит Косой. − На наших глазах вылупился. Панкратыч знает, как Мартына обманул… перешиб его наш Мартын, на Москва-реке плавали. Господа избаловали, сто тыщ вон нажил, ездить учил! Без его не уме-ли… Десять годов тому казаки наши на Ходынку его заманивали, сто рублей закладу: пожалуйте потягаться, можете скусить гривенник с земи, на всем ходу? А наши скусывают. − «Желаете скусить?» − «Не желаю. Не желаю морду об земь бить… у вас морда казенная, а у меня заморская». Хитрый, отказался. Пальцы-мейстер умолял, Козлов: «Господин Кинга, скусите гривенничек, покажите ловкату!» Казаки ему вперед давали: «на суконку гривенник положим, морды не повредите, докажите!» Не стал, не может. − «Я, говорит, по-ученому учу». Набаловали. Сто-о рублей на день выгонял! Барин Александров вдрызг прогорел, с ним крутился, все дороги ему открыли. И господин Энтальцев, пьяница наш… тоже весь израсходовался. Они вон кончились, а Кинга сто тыщ набрал, и почет-уважение ему. Чудит папашенька… − говорит мне Василь Василич, пыряя глазом, − а ты не сказывай, чего Косой говорил… мы промежду себя говорим.
− Чего-ж чорту такому в брюхо еще пихать? − кричит Гаранька, а Горкин ему ласково: «не шуми, не шуми, Гараня». − Не шуми… Знал бы − не взялся бы нипочем… из уважения только к заказчику. Три ему перец, чорту!.. Вся охота у меня пропала. Чертенята мои как бы чего…
Булькает из бутылки и уходит шуметь на кухню. Поварята, выглядывавшие в окошко, скрываются. В воротах показывается господин Энтальцев, в чесучевом пиджаке, в шляпе и с тросточкой: идет, помахивает. На нем даже и воротничок крахмальный, и помолодел будто, только нос еще больше раздулся и посинел, и серые мешочки под глазами обвисли ниже.
− Легок на помине, − говорит Косой, − садитесь господин Энтальцев.
− А, милашка… − сипит Энтальцев и треплет меня по щечке, − доложи папа, Валерьян Дмитрич, мол, по приглашению, для разговора.
−Я доложу, − говорит Косой, − не беспокойтесь, дело ваше на-мазу, пировать будете, сюртучок вам, и жилетку бархатную, в цветочках, подобрали.
− Погляжу, пойдет ли еще мне. Сигар, главное, не забудьте, англичане без сигар не могут. Бывало, курил − целковый штучка!
− Вот и прокурился.
− Не прокурился, а… благодетельствовал. Кингу, бывало, на сапоги давал, а вот − двести тысяч от нас везет! Встречаю намедни − дай четвертной, до завтра… деньги в банке, банк на замке, праздник. Трешник! Ну, не сквалыга?.. Чорт с ним, приду на пир, доставлю удовольствие, для шику.
Горкин крутит головой и машет: «а, грехи с вами!» − и уходит к себе в каморку.
__________
Съезжаются к обеду − Кашины, Соповы, Бутины-лесники, Болховитин-прасол. Барыни, в шумящих платьях, в шляпах, с золотыми длинными цепочками в передвижках, рассаживаются в гостиной. Фирсанов оглядывает парадный стол, заваленный серебром и хрусталями. Из коридора мне видно, как Энтальцев сидит под фикусом и потирает руки, а то заведет пальцы за пальцы и потрещит, покрякает. Оглядывает на себе сюртук, голубой бархатный жилет в цветочках. Смеясь, спрашивают его − «от Живого или от Мертвого?» Это такие магазины. Он потягивает повислый ус и старается рассмешить, − стыдно ему, как будто: «не пора ль нам, братцы, выпить? Не пора ли закусить?» Говорят − пора, да Кинга вот запоздал. На парадном кричит Косой: «Кингу привезли, примайте!» Отец говорит: − «Пантелеймона, что ли привезли… примайте!» Входит Кинг, в важном сюртуке и в серых брюках, лысый, сухой, высокий, в рыжеватых бачках, ставит палку с собачьей головкой, и его ведут в столовую закусить. Энтальцев расшаркивается с Кингом, Кинг смеется: «а, ма-шейкин!» Отец подбадривает: «разговаривай, не робей». Официанты юлят, с тарелочками. Энтальцев причмокивает: «Ам-брэ с гвоздичкой!» − и говорит − «альон!» − должно быть английское словечко. − Говорят − «нальем!» И Кинг говорит, совсем хорошо − «выпьем». Фирсанов просит: «самый английский сыр-с, с синдереем-с!» Наливают Кинге «можжевеловой», которая называется по-английски − «жин». Энтальцев пристает к Кингу: «скажи − можжевелка!» Говорят − «а ну-ка, выверни!» Кинг говорит − «мижи-мелка!» Смеются − мышья-елка. Энтальцев ходит с двумя бутылками, напевает «Стрелочка» : «я кочу вам наливайт, наливайт, наливайт…» Косой за дверями шепчет: «сейчас нарежется, никакого разговору от него не будет». Черный Кашин, крестный, кричит Энтальцеву: − «Варя, шпарь ему по их!» Энтальцев говорит быстро, знакомое: «ангки-дранки-дивер-друх-тибер-фабер-тибер-пух», а сам приплясывает. Кинг лопочет ему − «гау-лау», а Энтальцев наперебой: «зендель-вендель козу гнал, Кинга денежки забрал!» Покатываются, кричат: «загвазживай!» Кинг берет Энтальцева за нос: «ти зулик, ма-шейкин!» Энтальцев говорит в нос: «все родимые слова знает, обучили мы его с Васькой Александровым… скажи − «чорт!» Кинг устраивает губы, чтобы свистнуть, и выговаривает6 «тчарт». Потом говорит − «а ти… ши-тра-па!» Фирсанов просит «опробовать самое которое англичаны уважают, зовется «спай-де-нас», − все послы кушают, повар нахваливает». Говорят: «а ну, каков-таков «спать-не-даст»? Кинг пробует вилочкой что то густое, красное, пучит глаза и набирает духу. Говорит, поперхнувшись: «у-у… казица… пи-пик… соус наш!» Пьет «можжевеловку» и набирает себе «Пики-пик». Пробуют и другие, говорят: «у, злющий, не продохнешь». А Кинг ест с удовольствием, хрипит: «не весь мокут пик-пик наш!» Энтальцев тоже накладывает «пик-пик», − не то едали! Хвалит − облизывается: «медом… маслится хорошо… под него море выпьешь!» − поглаживает жилет. Отец отводит его подальше. Кинг накалдывает еще «пи-пик-у», говорит − «ма-шейкин», − хорош.
* *
*
Двигаются к обеду, в залу. Подают суп из хвостов «заячий пирог». Нахваливают, такого никогда не ели. − Кинг говорит: «эта такая… как ват, мягкий гразь», и просит еще кусок. Косой смотрит со мной за дверью, всё крякает. Пахнет от него водкой, глаза остановились, страшные. Всё уходит в столовую, закусить. Несут сомовину с красным соусом, потом индейку под синдереем… У Энтальцева нет стакана, но ему подносят из своего соседи. Просят − «ну-ка, поговори!» Энтальцев встает со стаканчиком и начинает − по-английски: «гау-лау… микки-вики… дую-вздую…» − как самый настоящий англичанин. Косой шепчет: «гляди ты, как отличается». Все смеются, Кинг говорит − «ти… ма-шейкин!» Несут «пудинг с пламем», самое главное, − на серебряных блюдах башенки, румяные, в пупырях, из середки и по бокам мотаются синие языки огня. Кинг кричит радостно − «браво, наш поддинг, ура!» Косой вдруг вскрикивает, вбегает в залу и начинает плясать, как пьяный. Пролился огонь из блюда, официант споткнулся! Ничего, потушил Косой, вернулся ко мне, говорит: «всё во мне горит, пойду попью». В зале кричат, что пожар надо заливать. Шампанского! Хлопают пробки. Тянутся к Кингу чокнуться. Проходят в гостиную, на кофе. Кинг разваливается в креслах, закуривает «царскую» сигару. Всех обносят сигарами. Берут «на память» и некурящие. Энтальцев сует в карманы. Стелется облаками дым. Разносят кофе с какими-то «кеки-пряниками», на ананасе. Кинг в восторге, кричит − «сами ма…шейкин!» − значит, очень уж хорошо. Мы с Косым пробуем за дверью: совсем не пряники, а кулич с вареньем м миндалем. Проходит крестный, замечает меня, поднимает и говорит: «идем, пропой англичанину песенку, мастер ты». Приносит и ставит перед Кингом. Кинг щелкает на меня зубами, вынимает из кошелька серебряный пятачок и говорит − «на костинцы, на чай… купи сахарни-сладки… спей песеньку-маленьку… бай-бай». Мне стыдно, но все просят, и отец велит спеть. Я начинаю − «ах, попалась птичка, стой», смотрю в пуговку на животе у Кинга и вижу, как он… уже не вижу пуговки, а большая рука его трет жилет, и как будто что-то икает там. Я припеваю − «отпустите полетать, развяжите сети…» − и вдруг жилет поднимается, и серый коленки идут куда-то… Говорят − «чего-то с ним, смотрите какой!..» Кинг стоит у двери, сгибается и крякает, трет живот. Просит − «ведите меня… пожалста… очень скоро… непотерплю». Отец манит его, бежит, распахивает дверь в сени. Кинг идет, прихватив живот. В гостиной гогот, все давятся говорят: «это вот угостили, по-английски!» В сенях страшный шум, будто бьют в пол ногами. Кричат: «не пускает, дверь на крюке!» Кинга уводят кверху, в другое место. Отец отчитывает Косого: «чего заперся, мошенник?» − «Ну, мочи нет!» − говорит Косой, бледный, на себя непохож. Бежит Энтальцев, качается − «ножками режет!» − кричит в сенях. − «Уж не отравились ли, Боже упаси?» − говорят кругом, − «с огнем то ели!» − «Нет, это не от огня, а… пик-пик-то этот… он столько съел! и барин наш напробовался… с пика это».
Косого официанты уводят в мастерскую: совсем, говорят, свернуло. Уж не холера ли на Хитровом, говорят, трое вчера скончалось. Ведут Кинга, зеленого, кладут на диван в столовой. Попить просит. Говорят − не давайте сырой воды, дать ему водки с солью. Ведут Энтальцева, укладывают на подушки, на пол. Дают капель д-ра Иноземцева. Оба кряхтят и стонут. Послали за доктором Клином, Эраст Эрастычем. Отец растерян: еще трое недомогают. Клин − в городской больнице, рядом. Приезжает, осматривает, велит рвотного дать и молока побольше, компресс… Возможно, что и отравились, говорит.
Гости понемногу отъезжают. Клин велит позвать повара Гараньку, но Гаранька без задних ног. Трут ему уши плотники, приводят в чувство. Он мычит и мычит: «перело-жил… дикого меду… три палки…» Это вот в тот, в «пик-пик». Из кухни приходит Марьюшка и кричит: «чего там, он, разбойник… касторка стояла в уголку, верховые сапоги барину смазывать, в соус ее и опростал, с озорства, поворята сказали!» Клин говорит − «ну, это ничего, только полезно… да с перцем еще, вот и оказало скорое действие». Велит показать соус. Испуганный Фирсанов докладывает: «что было − всё Василь-Василич вылизал, очень понравилось».
Уж и было смеху! Так все и говорили после, в поговорку: «смотри, много не ешь, «Кинги» не приключилось бы». На утро спрашивают Гараньку, а он не помнит. «Да что я, враг, что ль, себе! Это старуха меня со злости напакостила, влила!» Спрашивают поварят, а они напугались, божатся − ничего не видали, а старуха захаживала, как Герасим Семеныч отлучался. Спрашивают Марьюшку, а она − хоть иконы сымать, всеми святыми божится: «да что я, нехристь какая, что ли? людей травить!»
Так ничего и не дознались.
Декабрь, 1934 г.
Париж.
Источники текста
Текст печатается по изданию 1955 г.