Как я стал писателем

Какъ я сталъ писателемъ 

 

Вышло  это такъ просто и неторжественно,  что я и не замѣтилъ. Можно сказать,  вышло это  непредумышленно. 

Теперь,  когда это  вышло  на самомъ  дѣлѣ, кажется  мнѣ порой,  что я не дѣлался писателемъ,  а  будто  всегда имъ  былъ,  толь ко – писателемъ  „безъ печати“. 

Помнится, – нянька,  бывало,  говорила: 

– И съ  чего ты такая болоболка?  Мелетъ-мелетъ нивѣсть чего… какъ только  языкъ у тебя не устанетъ,  балаболка!.. 

Живы во  мнѣ донынѣ картинки дѣтства, обрывки,  миги.  Вспомнится вдругъ  игрушка,  кубикъ  съ  ободранной  картинкой,  складная  азбучка,  съ  буквой,  похожей  на топорикъ  или жука,  солнечный лучъ на стѣнкѣ, дрожащiй  зайчикомъ…  Вѣтка  живой  березки,  выросшей  вдругъ  въ  кроваткѣ,  у  образка, – зеленой  такой,  чудесной.  Краска  на дудочкѣ изъ жести,  расписанной  ярко розами,  запахъ  и вкусъ  ея,  смѣшанный съ  вкусомъ  кровки  отъ расцарапанной  острымъ краемъ губки,  черные тараканы  на полу,  собравшiеся  залѣзть ко мнѣ,  запахъ  кастрюльки  съ кашкой…  Боженька  въ  уголкѣ,  съ  лампадкой,  лепетъ  непонимаемой молитвы,  въ  которой  свѣтится „дѣворадуйся“…  Обрывокъ  няниной  пѣсенки –  

.    .    .    .    .    .    .    .    .

Туру-ногу пишетъ,

На золотомъ  блюдѣ,

Селебреномъ стулѣ,

Яво  жена  Марья

Сына породила,

Царя-Кистинки-на…  

И страхъ,и радость. 

Черная кочерга у печки – Бабы-Яги нога.  Постоитъ – да  вдругъ  и поѣдетъ  по полу  со звономъ.  

.    .    .    .    .    .    .    .

Сидитъ  Баба-да-Яга,

У ей  костяна нога,

У ей  рòщены  рога,

Желѣзная  пятка,

А  ж…а-то  мягка…

Пошелъ  котикъ  во лясокъ,

Нашелъ  котикъ  поясокъ… 

Я говорилъ  съ  игрушками – живыми,  съ чурбачами и стружками,  которые  пахли  „лѣсомъ“, – чѣмъ-то  чудесно-страшнымъ,  въ  которомъ  „волки“. Что это  – „лѣсъ“?  Не знаю.  А – „волки“?...  Страшное. 

Онъ зубами – лясъ-лясъ, 

А хвостищемъ – трясъ-трясъ…

А „лѣсъ“…  –  

Во ягоровмъ  лясу,

Лиса  лычки драла,

Лиса  лапотки  пляла…

Пѣтушки  ня пойте,

Во-лки  ня войте,

Дитё  успокойте…

Но и  „волки“ и „лѣсъ“ –  чудесные. Они у  меня  – м о и . 

Я  говорилъ съ  бѣлыми,  звонкими  досками,  – горы  ихъ были на дворѣ, – съ зубастыми,  какъ страшные  „звѣри“,  пилами,  съ блиствшими  въ  трескѣ  топорами,  которые  грызли  бревна.  На дворѣ  были  плотники и доски. Живые,  большiе плотники,  съ лохматыми  головами,  и тоже  живыя доски.  Все казалось живымъ,  м о и м ъ. Живая  была метла,  – бѣгала  по двору за пылью,  мерзла  въ  снѣгу,  и даже плакала. И  половая щетка  была живая,  похожая на  кота на палкѣ.  Стояла въ углу – „наказана“.  Я утѣшалъ ее,  гладилъ ея  волосики.   

Все казалось живымъ,  все мнѣ разскахывало  сказки, – о,  какiя  чудесныя!  Буравчикъ,  похожiй  на  червячка,  былъ добрый: онъ  высверливалъ  дырки-глаза,  чтобы  доски мои  глядѣть.  И онѣ  глядѣли,  и я  черезъ  нихъ  глядѣлъ,  въ  свѣтлую  дырочку,  на небо.   

– А ты  гляди,  покажу-то тебѣ  что… – гвооритъ  мнѣ  плотникъ и ставитъ  тонкую  доску,  съ  сучочками. – На  сучочки-то  погляди,  на солнышко! Кровь-то у ней какъ  ходитъ! Кровь-смола въ ней,  красная-то какая,  какъ  вишенка…

Я смотрю  на сучочки,  и свѣтится все, какъ  кровь. Живыя доски!..  Все  напѣвало  пѣсни:  и бѣлыя  бревна,  въ  капелькахъ – въ  горькихъ  слезкахъ,  и  тоненькiя  стружки,  падавшiя  въ  досокъ колечками,  и звонкiе  зубчики  пилы.  Пѣсни-то  распѣвали плотники, – всякiй  знаетъ,  – а мнѣ  казалось, – и такъ  хотѣлось! – что   это поетъ  рубанокъ.  Рубанокъ  имѣлъ  языкъ,  синенькiй  язычокъ  изъ  щелки,  лизавшiй  доски,  гладившiй  ихъ до   лоска. Гладилъ – и пѣлъ,  и пѣлъ. 

А что  говорить  о садѣ,  гдѣ глухiе  углы,  сырые,  заросшiе  лопухами и крапивой,  казались  страной  чудесной! Тамъ  у меня  былъ „лѣсъ“, ыъ  которомъ  водились  „волки“ – бѣлые  чурбачки.  Бывало,  лежишь  подъ  лопушками,  подъ крапивой.  Черезъ  нихъ – свѣтло,  зелено,  если глядѣть на небо.  Зелень  такая  сочная,  ж и в а я.  И на  этомъ  „небѣ“, на  этомъ  живомъ небѣ,  плаваетъ  большая птица,  съ  желтыми  крыльями,  залетѣвшая бабочка.  И еще  птички,  красныя:  мелкiя  бабочки  въ крапивѣ.  И неотрывно  смотришь,  какъ   царапается-ползётъ  тяжелая,  похожая  на ягодку-рябинку,  поменьше  только,  божья коровка – для меня  настоящая коровка,  ползётъ по „небу“.  А „волки“,  бѣлые чурбачки,  пасутся.  И вотъ,  помню испугъ  и счастье: пришла коса! Добрый,  лохматый плотникъ всталъ  надо мной,  надъ  „лѣсомъ“…  

– А ну-ка, выбирайся…  а то порѣжу,  вострая у меня  коса! –  страшно сказалъ  онъ мнѣ,  взмахивая  косой  надъ „небомъ“.  

 Я закричалъ,  заплакалъ. А  онъ  показалъ мнѣ  зубы и поманилъ: 

– А  ты гляди-ка, кака  штука!

И  досталъ изъ  кармана дудочку – поиграть.  Но я не  умѣлъ играть. Дудочка была бѣлая,  въ  кружочкахъ,  въ  дыркахъ. Онъ  повертѣлъ  ее,  заигралъ  пальцами  по дыркамъ,  и дудочка  запѣла. Плотникъ  присѣлъ  ко мнѣ и игралъ  долго-долго.  И пѣлъ  знакомую  пѣсенку,  которую пѣлъ  и я. 

Ды-я  поѣду  на родину,

На родинѣ дубъ  стоитъ,

На дубу  сова сидитъ,

Сова-то мнѣ  те-о-ща,

Воробушек

  Шу-у-ринъ,

Глазыньки  приищу-у-рилъ… 

– Валяй  и ты  про сову, – сказалъ онъ  ласково и далъ  мнѣ  дудочку  поиграть, – валяй-дуй! 

Я сталъ  дуть въ дудочку,  но она  не хотѣла  пѣть,  только  сипѣла-плакала, – капало  изъ нея  на травку. А плотникъ  звенѣлъ  косой.  Падали  лопушки,  крапива, – мои „лѣса“,  звякало въ нихъ  косою: зык-дзык…  зык-дзык…  Смерть имъ пришла – я зналъ.  Смерть –  очень страшное. Это я видѣлъ  на картинкѣ,  у плотниковъ,  на  стѣнкѣ: смерть,  изъ  костей,  съ косой. Когда плотникъ  усталъ косить, я сказалъ: 

– Это ты  у „смерти“  взялъ косу? 

Онъ  вдругъ  посмотрѣлъ  на меня  страшными глазами,  замахнулся косой на небо и зарычалъ:  

– Я теперь самъ  смерррть!.. 

Это былъ первый ужасъ. Я заметался  съ крикомъ. Меня унесли  изъ сада.

Дудочк аи коса…  и смерть! Я помню:  и стархъ,  и радость. 

           

________

 

Помню я „перемѣнки“ въ пансiонѣ и старенькое лицо учительницы, Анны  Дмитрiевны Вертесъ. Какъ я  ея боялся,  въ  первые дни ученья! Я думалъ:  оборотень она! За бѣлой  дверью,  гдѣ  учились  большiя  дѣвочки,  она  говорила  непонятно: 

– Мед-муазель!.. 

Иногда  вскрикивала  строго, – будто  понятное – „сортиръ“! – но это  было совсѣмъ дургое,  а вовсе  не то,  что называется  такъ у насъ. Что  значитъ „оборотень“ – я  зналъ отъ плотниковъ.  Она не  такая,  какъ всякiй  крещеный человѣкъ,  и потому  говоритъ  такое, какъ  колдуны.  Стоя  за ея  стуломъ, я  всматривался  въ  ея спину и затылокъ,  въ  кучку  волосъ  за сѣткой.  Перекрестить если,  она  спрокинется! Я незамѣтно  крестилъ ее и  шепталъ: „а ну,  спрокинься!“ Но она оставалась  все такая.  Потомъ я  понялъ,  что это – „столпотворенiе  вавилонское“.  Батюшка  намъ  разсказывалъ и показывалъ въ книжкѣ  башню, почему стали разные языки[i]. И я подумалъ,  что и Анна  Дмитрiевна строила большую башню,  и у ней смѣшались всѣ языки.  Я спросилъ  ее,  было ли  ей страшно – „столпотворенiе  вавилонское“,  и сколько  у  ней языковъ. Она долго смѣялась, велѣла  высунуть мнѣ языкъ и показала  свой.  Нѣтъ,  у ней  былъ только  одинъ  языкъ.   

   – Скоро и у тебя  будетъ  „столпотворенiе“, – сказала она, смѣясь, – будешь  учить  Марго и, конечно,  плакать.

Тутъ  она  позвала изъ-за  бѣлой двери большую  дѣвочку и велѣла  „долбить Марго“. Дѣвочка  плакала  надъ  книжкой  и все  долбила: 

„Сеньоръ-бениль-увраж… Сеньоръ-бениль-увраж…“. 

Мнѣ  стало непрiятно: если и мнѣ  такъ  будетъ!  Скоро  узналъ я  многое. 

Аничка Дьячкова,  самая красивая  дѣвочка,  выскочила  изъ-за  бѣлой двери,  взяла меня  за ручку  и крикнула: 

– Пойдемъ, я научу  тебя танцевать,  хочешь?  

Она завертѣла меня  по залу,  подъ музыку рояля,  топала и  кричала весело: 

– И-разъ-два-три!.. 

Потомъ  понеслась  со мной  по коридору,  присѣла  передо мной,  какъ  маленькая,  дала мнѣ изо рта  мятную  карамельку въ  ротъ  и стала  учить  стишкамъ: 

Рэгардэ-машер-сестрица,

Кельжоли-идетъ-гарсонъ,

Сэтасэ-Богу-молиться,

Намъ-пора-алямэзонъ! 

– А, хорошее „столпотворенiе“?  – спросила  она меня, цѣлуя. 

– Хорошее… – сказалъ я,  слыша,  какъ пахнетъ  карамелькой, – пропой еще! 

Она пропѣла еще, и я  безъ ошибочки повторилъ. Она  взяла меня  за ушки  и поцѣловала въ  губки.  Съ  тѣхъ поръ,  на урокѣ танцевъ, я  съ замираiемъ  ждалъ,  когда Аничка  схватитъ  меня  вертѣться. Такъ весь  и обомлѣешь,  какъ она  разбѣжиться  черезъ залу,  раскатится въ  прюнелевыхъ  башмачкахъ на тонкихъ  ножкахъ,  сдѣлаетъ мнѣ такъ ручкой и присядетъ. Коричневое ея  платьице  такъ и надуется и разъѣдется  по полу,  какъ  вѣеръ,  и мнѣ  почему то стыдно,  словно на насъ  всѣ  смотрятъ,  и это  очень нехорошо. И мы  вертимся-вертимся… пока  Анна  Димитрiевна не крикнетъ  отъ рояля:  

– Анэтъ,  вы его  совсѣмъ,  бѣдненькаго,  завертѣли…  сэтасэ!  

А мнѣ  хоть бы  безъ  конца  вертѣться. Но только  съ Аничкой. 

У ней  были синiе-синiе  глаза, а губки   аленькiя и сладкiя,  и всегда  отъ нихъ  пахло карамелькой. Она  часто  утаскивала меня въ  темный коридоръ,  усаживала  на большой сундукъ и приказывала  разсказывать. Я многое  ей разсказывалъ,  чего и она  не знала. Разсказалъ даже,  какъ  баринъ отнялъ  у старика  жернова, а пѣтухъ  его все  стращалъ: „баринъ-баринъ,  отдай  стариковы жернова!“ – и какъ  баринъ  велѣлъ  пѣтушка  зарѣзать  и  съѣлъ  до перышка, а пѣтушокъ  высунулъ  изъ барина головку  и закричалъ опять – „баринъ,  баринъ,  отдай стариковы  жернова!“ – и какъ  баринъ  велѣлъ голову  пѣтуху рубить,  а пѣтухъ-то и  уюркнулъ  назадъ,  а слуги  и отрубили  барину…  Тутъ я не могъ сказать.  Она не  отставала и все допытывалась: 

– Скажи,  чего барину  отрубили? дамъ  еще конфетку! 

Я сказалъ,  что говорятъ  это плотники,  а я не могу  сказать. Тогда она  научила  еще стишкамъ и повела  меня на другой сундукъ,  подъ шубы:  

Пуговицы-вицы-вицы,

Лебутонъ-тонъ, тонъ,

Баранина-нина-нина,

Лемутонъ-тонъ-тонъ! 

И все-таки я  не могъ  сказать. Тогда она  еще  научила: 

Кескевуфетъ? 

Пошла кошка  въ буфетъ,

Нашла  фунтъ  конфетъ! 

Донмуа! Ахъ, нѣтъ!.. 

Тутъ она  развернула карамельку,  взяла ее въ  зубки и стала  меня  дразнить: 

– Скажи,  чего  барину  отрубили…  тогда дамъ! Не  скажешь – не дамъ! 

И ущипнула меня  за носикъ,  и очень больно.  Но и тутъ я не могъ  сказать. Тогда она  мнѣ сказала,  что она и безъ меня  знаетъ,  чего отрубили барину. Я началъ  спорить: 

– А вотъ  не знаешь,  не зна-ешь!..  

Но она  такъ  щипнула  меня за мягкое, что я  вырвался  отъ нея  и  крикнулъ,  какъ у насъ  плотники:  

– Лѣшая голова! 

Насъ застала Анна  Димитрiевна и долго бранила Аничку.  Съ тѣхъ поръ  Аничка меня  не трогала,  и я  очень по ней скучалъ. Кажется,  и она скучала. Пройдетъ  мимо меня,  сунетъ карамельку въ  губы,  ротъ  инѣ погладитъ  будто,  и ничего не  скажетъ. 

Но  уже многiя  стали  приставать,  чтобы я  разсказалъ имъ  сказочку.  Сказочекъ я зналъ много,  отъ нашихъ  плотниковъ.  Бывало,  меня  обступятъ, – и все  старшiя  дѣвочки, – сажаютъ  на колѣни и слушаютъ,  даютъ  даже  и шоколадныя  конфетки.  Я жую  и разсказываю,  будто бы  самъ себѣ.  И вдругъ,  черезъ головы  нагнется…  Анна  Димитрiевна! И скажетъ: 

– И чего  ты больтаешь все! Ну-ну,  разсказывай… 

Мнѣ дѣлается стыдно. Развѣ  можно  при ней  разсказывать, какъ  попъ  на своемъ работникѣ катался и какъ  ругался! Или –  какъ  попадья  сметану воровала,  работника угощала,  а сама  на Миколу-Угодника свалила?!  Или вотъ про  пилу,  которую  плотники  наши  заставляютъ  пилить доски, а доски  плачутъ  и роняютъ  опилки-слезки,  и даже  пила  плачетъ!  Она  засмѣется  и пристыдитъ: 

– Ну,  какъ  ты…  такiя глупости!  

А сама  любитъ слушать. И сколько разъ  бывало, – взглянетъ  на свои золотые часики   на цѣпочкѣ  до живота  и вскрикнетъ: 

– мед-муазель… кляс! Кляс!..  

Много у меня  было,  о чемъ  разсказывать. Народъ  на нашемъ большомъ дворѣ мѣнялся,  какъ  мѣнялся народъ на улицѣ: приходили и уходили плотники,  столяры,  маляры,  штукатуры,  кровельщики,  конопатчики,  кузнецы,  колесники,  кирпичники,  глиномялы,  землекопы,  плотогоны,  лѣсовалы,  свайщики,  парильщики,  баньщики, водоливы,  барочники, ѣздоки… – всякихъ дѣлъ  и ремеселъ  люди.  Приходили они  совсюду,  со всѣхъ  губернiй  округъ  Москвы,  со своими  разсказами и пѣснями,  съ  радостями  и горемъ,  каждый – со своимъ  говоромъ. Многаго я  послушалъ,  отъ первыхъ  дней.  Многое  мнѣ запало въ  душу.  

          

_______

 

Должно быть за постоянную болтовню прозвали  меня въ  первомъ классѣ  гимназiи – „римскiй ораторъ“, –  и кличка  эта держалась долго.  Въ  бальникахъ  то-и-дѣло  отмѣчалось: „оставленъ  на полчаса  за постороннiе  разговоры  на урокахъ“. 

Это былъ,  такъ сказать,  до-письменный  вѣкъ исторiи  моего писательства. За нимъ  вскорѣ пришелъ и „письменный“. 

Въ третьемъ, кажется,  классѣ, я увлекся  романами Жюль  Верна и написалъ  длинное – и въ стихахъ!  – путешествiе  нашихъ учителей на луну,  на воздушномъ шарѣ,  сдѣланномъ  изъ  необъятныхъ  штановъ  нашего  латиниста „Бегемота“. „Поэма“ моя  имѣла большой успѣхъ,  читали ее даже и  восьмиклассники,  и она, наконецъ,  попала  въ лапы  къ  инспектору.  Помню пустынный  залъ,  иконостасъ у оконъ,  въ углу  на лѣво, – 6-ая  моя гимназiя! –  благословляющаго  дѣтей Спасителя, – и высокiй,  сухой  Баталинъ,  съ  рыжими бакендардами,  трясетъ  надъ моей  стриженой  головой  тонкимъ  костлявымъ  пальцемъ,  съ  отточеннымъ  остро ногтемъ,  и говоритъ  сквозь  зубы,  – ну,  прямо,  цѣдитъ! – у жаснымъ,  свистящимъ  голосомъ,  втягивая  носомъ  воздухъ, – какъ  самый  холодный  англичанинъ:  

– И ссто-съ  такое…  и СС-такихъ  лѣтъ,  и СС-такъ  неуваззительно  отзываесса,  СС-такъ  пренебреззытельно  о  сстарсыхъ…  о наставникахъ,  объ  учителяхъ…  нашего  посстеннаго  Михаила  Сергѣича,  сына  такого  нашего великаго  историка позволяетъ  себѣ  называть…   „Мартыс-ской“!..  По рѣшенiю  педагогическаго  совѣта… 

Гонораръ   за эту „поэму“ я  получилъ  высокiй – на  шесть  часовъ „на воскресенье“,  на первый  разъ. 

Долго  разсказывать  о первыхъ  моихъ шагахъ.  Расцвѣлъ я пышно на сочиненiяхъ. Съ пятаго  класса я  дотого я развился,  что къ  описанiю  Храма Христа Спасителя  какъ-то приплелъ…  Надсона!  Помнится, я  хотѣлъ  выразить  чувство  душевнаго  подъема,  которое  охватываетъ  тебя,  когда  стоишь  подъ  глубокими сводами,  гдѣ  паритъ  Саваоөъ, „какъ въ  небѣ“,  – „и  вспоминаются  ободряющiя  слова нашего  славнаго  поэта и  печальника  Надсона“:  

„Другъ  мой,  братъ  мой…  усталый,  страдающiй  братъ! 

„Кто бъ  ты ни былъ – не падай  душою! 

„Пусть  неправда  и зло  полновластно  царятъ

„Надъ  омытой  слезами  землею… 

Баталинъ  вызвалъ  меня  подъ  каөедру и,  потрясла  тетрадкой,  началъ  пилить  со свистомъ:  

– Ссто стакое?!..  Напрасно  сситаете  книзки,  невклюсенныя  въ  усенисескую  библiотеку! У насъ  есть  Пускинъ,  Лермонтовъ,  Дерзавинъ…  но  никакого  вашего  Нáдсона…  нѣтъ!  Сто  такой и кто такой…  Нá-дсонъ! Вамъ  дана  тема  о Храмѣ  Христа  Спасителя,  по плану…  а вы приводите,  ни къ  селу – ни къ городу,  какого-то  „страдающаго  брата“…  какiе-то вздорные  стихи! Было  бы на  четверку,  но я  вамъ  ставлю  три съ минусомъ. И зачѣмъ  еще тутъ  какой-то  „фило-совъ“…  съ „в“  на концѣ! – „филосоввъ  Смальсъ“?!  Слово  „философъ“  не умѣете  написать,  пишете  черезъ  „в“,  а на философiю пускаетесь? И во-вторыхъ, былъ  Смайльсъ,  а не „смальсъ“,  что значитъ –  свиное сало! И никакого  отношенiя онъ, какъ  и    в а ш ъ    Нá-дсонъ, –  онъ  говорилъ, ударяя на первый слогъ, – ко Храму  Христа  Спасителя не имѣли!  Три съ минусомъ! Ступайте и  вдумайтесь. 

Я взялъ  тетрадку и попробовалъ  отстоять свое: 

– Но это,  Николай Иванычъ… тутъ  лирическое  отступленiе у меня…  какъ у  Гоголя,  напримѣръ?.. 

Николай  Иванычъ  потянулъ  строго носомъ,  отчего  его  рыжiе  усы  поднялись,  и показались  зубки,  а зеленоватые  и холодные глаза такъ  уставились на меня,  съ  такимъ  выраженiемъ  усмѣшки и даже  холоднаго  презрѣнiя,  что во мнѣ все  похолодѣло.  Всѣ мы  знали,  что это  его улыбка: такъ  улыбается  лисица,  перегрызая  горлышко  пѣтушку. 

– Ахъ,  во-отъ  вы ка-акъ… Го-голь!..  или,  можетъ  быть,  гоголь-моголь?  Во-отъ  какъ…  – и опять  страшно потянулъ носомъ. – Дайте сюда тетрадку… 

Онъ  перечеркнулъ  три съ  минусомъ и нанесъ  сокрушительный ударъ – коломъ! Я получилъ  „колъ“ и – оскорбленiй.  Съ тѣхъ поръ я  возненавидѣлъ  и надсона и философiю.  Этотъ „колъ“  испортилъ мнѣ „пересадку“ и  „среднiй баллъ“, и меня  не допустили  къ  экзаменамъ: я остался на второй годъ.  Но все это  было къ лучшему. 

Я попалъ  къ другому  словеснику,  къ незабвенному  Өеодору  Владимiровичу Цвѣтаеву.  И получилъ  у него  свободу:  пиши,  какъ  хочешь! 

И я  записалъ  ретиво, – „про природу“. Писать  классныя  сочиненiя  на поэтическiя темы,  напримѣръ, – „Утро въ лѣсу“, „Русская зима“, „Осень по Пушкину“,  „Рыбная ловля“, „Гроза  въ лѣсу“…  – было одно  блаженство.  Это было  совсѣмъ  не то,  что любилъ задавать  Баталинъ: не „Трудъ и любовь  къ ближнему,  какъ  основы  нравственнаго  совершенствованiя“, не „Чѣмъ  замѣчательно  посланiе  Ломоносова къ  Шувалову „о пользѣ стекла“, и  не „Чѣмъ  отличаются  союзы  отъ нарѣчiй“. Плотный,  медлительный,  какъ-будто  полусонный,  говорившiй  чуть-чуть  на „о“,  посмѣивающiйся чуть  глазомъ,  благодушно, Өедоръ  Владимѣровичъ  любилъ „слово“: такъ,  мимоходомъ будто,  съ  лѣнцою  русской,  возьметъ  и прочитаетъ изъ Пушкина… Господи,  да  какой  же Пушкинъ! Даже  Данилка,  прозванный „Сатаной“, и тотъ  проникался  чувствомъ.    

„Имѣлъ онъ  пѣсенъ  дивный  даръ

„И голосъ,  шуму  водъ  подобный.   

Пѣвуче  читалъ  Цвѣтаевъ,  и мнѣ  казалось,  что –  для себя. 

Онъ  ставилъ  мнѣ за „разсказы“  пятерки  съ  тремя иногда крестами, – такiя  жирныя! –  и какъ-то, тыча  мнѣ  пальцемъ  въ  голову,  словно  вбивалъ  въ  мозги,  торжественно  изрекъ:  

– Вотъ что,  муж-чи-на…  – а нѣкоторые  судари  пишутъ  „муш-чи-на“, какъ, непримѣръ, зрѣлый  му-жи-чи-на  Шкробовъ! – у тебя  есть  ч т о-т о…  нѣкая,  какъ  говорится, „шишка“.  Притчу  о талантахъ…  по-мни! 

Съ  нимъ  единственнымъ  изъ  наставниковъ,  помѣнялись  мы на  прощанье  карточками.  Хоронили его – я  плакалъ. И до сего  дня – онъ въ  сердцѣ. 

 

_______

 

И вотъ  – третiй  перiодъ,  уже „печатный“. 

Отъ  „Утра въ лѣсу“ и  „Осени  по Пушкину“ я  перешелъ  незамѣтно къ  „собственному“.  

Случилось это,  когда я кончилъ гимназiю.  Лѣто передъ  восьмымъ классомъ я  провелъ на  глухой  рѣчушкѣ,  на рыбной  ловлѣ.  Попалъ  на омутъ,  у старой  мельницы.  Жилъ тамъ  глухой старикъ,  мельница  не работала.  Пушкинская  „Русалка“  вспомнилась. Такъ меня восхитило  запустѣнье,  обрывы,  бездонный омутъ,  съ „сомомъ“, побитыя  грозою,  расщепленныя  ветлы,  глухой старикъ – изъ „Князя  Серебраннаго“ мельникъ!..  Какъ-то  на ранней  зорькѣ,  ловя подлещиковъ, я  тревожно  почувствовалъ… – ч т о-т о  во мнѣ  забилось,  заспѣшило,  дышать мѣшало.  Мелькнуло  ч т о-т о,  неясное.  И – прошло.  Забылъ.  До глубокаго  сентября  я ловилъ  окуней, подлещиковъ.  Въ ту осень  была холера,  и ученье было  отложено.  Ч т о-т о  – не приходило.  И вдругъ,  въ самую  подготовку на атестатъ  зрѣлости,  среди  упражненiй  съ  Гомеромъ,  Софокломъ,  Цезаремх,  Виргилiемъ,  Овидiемъ  Назономъ…  – ч т о-т о  опять явилось!  Не Овидiй  ли натолкнулъ  меня?  на  его ли „Метаморфозы“ – чудо?..     

Я    у в и д а л ъ   мой омутъ,  мельницу,  разрытую  плотину,  глинистые  обрывы,  рябины,  осыпанныя  кистями  ягодъ,  дѣда…  Ж и в ы е, – они пришли   и   в з я л и.  Помню, – я отшвырнулъ  всѣ книги,  задохнулся…  и написалъ – за вечеръ! – большой разсказъ.  Писалъ я  „смаху“.  Правилъ и переписывалъ, – и правилъ.  Переписалъ  отчетливо  и крупно. Перечиталъ… – и почувствовалъ  дрожь и радость.  Заглавiе?  Оно  явилось   с а м о,  само  очертилось  въ  воздухѣ,  зелено-красное, какъ  рябины –  т а м ъ.  Дрожащей  рукой  я вывелъ  –  

У  МЕЛЬНИЦЫ

Это  было мартовскимъ   вечеромъ  1894 года.  Но и теперь  еще помню я  первыя  строчки  перваго  моего  разсказа: 

„Шумъ  воды  становился  все отчетливѣй  и громче: очевидно, я  подходилъ къ  запрудѣ.  Вокругъ  ростъ  молодой,  густой  осинникъ, и его  сѣрые  стволки  стѣной стояли  передо мною,  закрывая  шумѣвшую  неподалеку  рѣчку.  Съ трескомъ  я  продирался  чащей,  спотыкался на остренькiе  пеньки осиноваго  сухостоя,  получалъ  нежданные  удары гибкихъ  вѣтокъ“…  

  Разсказъ  былъ  жуткiй,  съ житейской драмой,  отъ „я“.  Я сдѣлалъ  себя  свидѣтелемъ  развязки,  такъ  ярко,  казалось,  сдѣлалъ,  что повѣрилъ  собственной выдумкѣ.  Но что же дальше?  Литераторовъ я  совсѣмъ не  зналъ. Въ семьѣ и среди знакомыхъ  было мало  людей  интеллигентныхъ.  Я не зналъ и „какъ  это дѣлается“, – какъ  и куда  послать.  Не съ  кѣмъ  мнѣ было  посовѣтоваться; почему-то  и стыдно было. Скажутъ  еще: „э,  пустяками  занимаешься!“  Газетъ я  еще  не читалъ  тогда, – „Московскiй Листокъ“ развѣ, но тамъ  было смѣшное  только  или про „Чуркина“. Сказать  по правдѣ – я считалъ  себя  выше  этого.  „Нива“  не пришла въ  голову. И вотъ,  вспомнилось  мнѣ,  что гдѣ-то  я  видѣлъ  вывѣсочку,  узенькую совсѣмъ: „Русское  Обозрѣнiе“, ежемѣсячный журналъ.  Буквы были – славянскiя? Вспоминалъ-вспоминалъ…  – и вспомнилъ,  что на Тверской.  Объ этомъ  журналѣ я  ничего не зналъ. Восьмиклассникъ,  почти  студентъ, я не зналъ, что есть „Русская  Мысль“, въ  Москвѣ.  Съ недѣлю  я  колебался: вспомню  про „Русское  Обозрѣнiе“  – такъ  и похоладѣю,  и  обожгусь.  Прочитаю „У мельницы“ – ободрюсь. И вотъ я  пустился  на Тверскую – искать  „Русское  Обозрѣнiе“. Не сказалъ  никому ни слова. 

Помню,  прямо съ уроковъ,  съ ранцемъ, въ тяжеломъ ватномъ  пальто,  сильно повыгорѣвшемъ и пузырившимся къ поламъ, – я его  все донашивалъ,   поджидая студенческаго,  чудеснаго! – въ  резиновыхъ,  грязныхъ  ботикахъ,  шагалъ я по „ботвиньѣ“,  въ  мокромъ снѣгу навозомъ.  День былъ  весеннiй,  солнечный,  бойко  текли  канавки,  дворники  скидывали съ крышъ снѣгъ.  Переписанная  въ тетрадку  „рукопись“  лежала въ ранцѣ. Помню, – иду и  думаю: „и никто  не знаетъ,  что я написалъ  разсказъ…  и вотъ я  его несу, и его,  можетъ  быть,  напечатаютъ,  и тогда узнаютъ“.  Что я стану  писателемъ,  что за этотъ  разсказъ  что-нибудь  мнѣ заплатятъ, – совсѣмъ не  думалъ. Просто,  не приходило въ голову. А втъ  и вывѣсочка,  нашелъ. Взглянулъ – и обмеръ: „Русское  Обозрѣнiе“!  Въ этихъ  словахъ,  написанныхъ церковно,  буквами  необычными,  почувствовалось мнѣ вдругъ,  мелькнуло,  что въ  э т о мъ  – важное  для меня  и страшное.  Мелькнуло – и забылось. Другимъ  покрылось,  сегодняшнимъ: а ну,  какъ  выгонятъ?.. 

Спросилъ,  помню,  извозчика, – гдѣ  журналъ?  Извозчикъ не зналъ.  И никто не зналъ.  Какой-то  студентъ  долго  глядѣлъ  на вывѣску,  глядѣлъ  въ переулокъ и на небо.  И онъ не зналъ. Я пошелъ,  наудачу,  въ  переулокъ. Попавшiйся почтальонъ  довелъ  меня  до крыльца и бросилъ: „теперь  найдете“.  Крыльцо  съ  каменными  ступеньками,  домъ унылый.  Въ полутемныхъ  сѣняхъ  пустынно.  Я позвонился,  робко.  Встрѣтилъ  меня швейцаръ: „вамъ  чего?“ – чуть прiоткрывши дверь.  Я виновато сказалъ,  что принесъ разсказъ.  Онъ  поглядѣлъ на мой ранецъ,  на грязные ботики,  подумалъ:  впускать или  не впускать? Такъ  показалось мнѣ.  И рѣшилъ,  что  впускать нестоитъ. 

– Ну,  давайте… – сказалъ онъ  вяло, – самъ  отдамъ   и м ъ.  Приходите  черезъ два мѣсяца. 

Тутъ же,  въ сѣняхъ,  у двери, – я насилу  могъ  справиться съ  волненьемъ,  отстегивая ранецъ, – досталъ я  завѣтную  синюю  тетрадку.  И меня  охватило страхомъ: а вдругъ  обманетъ,  не передастъ?..  Я держался  за синюю  тетрадку,  которую онъ тянулъ. 

– А можно  мнѣ  самому  отдать…  главному  отдать?..  – спросилъ,  попросилъ я  робко.  

Я забылъ даже,  что „главный“-то  называется – редакторъ. Мы встрѣтились глазами. Швейцаръ  подморгнулъ мнѣ  хитро,  совсѣмъ нестрого,  – будто я  ему  нравился, –  тронулъ за локоть даже и сказалъ  совсѣмъ  ласково: 

– Сами  написали?  Ну,  хорошо… ладно! Сами   и м ъ   и отдадите.  

Онъ отворилъ  дверь пошире,  впустилъ въ  высокую комнату и указалъ мнѣ  на  желтенькiй  диванчикъ:  подождите. Потомъ  прiоткрылъ огромную, подъ орѣхъ, дверь и, сунувъ голову въ  щель,  что-то проговорилъ кому-то.  Тамъ – скучно крякнуло.  Сердце  во мнѣ упало: крякнуло,  будто,  строго?..  Швейцаръ  медленно  шелъ  ко мнѣ. 

– Пожалуйте…  желаютъ васъ  сами видѣть. 

Чудеснѣйшiй  былъ швейцаръ,  съ усами,  бравый! Я сорвался съ диванчика и, какъ былъ, – въ грязныхъ,  тяжелыхъ ботикахъ,  въ  шубѣ,  съ  тяжелымъ  ранцемъ,  ремни котораго  волоклись  со звономъ, – все вдругъ  отяжелѣло! –  вступилъ въ  святилище. 

Огромный,  очень высокiй  кабинетъ,  огромные шкапы  съ  книгами, огромпый  письменный столъ,  исполинская надъ  нимъ пальма,  груды бумагъ  и книгъ,  а за столомъ,  показалось мнѣ – господинъ,  профессоръ,  съ  сѣдѣющими   по плечамъ кудрями.  Это былъ самъ  редакторъ,  приватъ-доцентъ  московскаго  университета,  Анатолiй  Александровъ.  Онъ встрѣтилъ меня  мягко,  но съ усмѣшкой,  хотя и ласковой:  

– Ага,  принесли  разсказать..?  А въ  какомъ вы классѣ?  Кончаете…  Ну,  что же…  поглядимъ. Многонько  написали…  – взвѣсилъ  онъ на рукѣ  тетрадку. – Ну,  зайдите  мѣсяца  черезъ  два… 

Я зашелъ,  въ  самый разгаръ экзаменовъ.  Оказалось,  что надо „заглянуть мѣсяца черезъ два“.  Я не заглянулъ.  Я уже сталъ студентомъ.  Другое  пришло  и захватило, – не  писанье. О разсказѣ я  позабылъ,  не вѣрилъ. Пойти?  Опять: „мѣсяца черезъ два зайдите“. 

Уже  въ новомъ  мартѣ я  получилъ неожиданно  конвертъ – „Русское  Обозрѣнiе“ – тѣмъ  же полуцерковнымъ  шрифтомъ. Анатолiй  Александровъ  просилъ меня  „зайти  переговорить“.  Уже  юнымъ  студентомъ  вошелъ я  въ  чудесный  кабинетъ.  Редакторъ учтиво  всталъ  Ии черезъ столъ  протянулъ мнѣ  руку,  улыбаясь. 

– Поздравляю вас, вашъ разсказъ  мнѣ понравился. У васъ довольно хорошiй  диалогъ,  живая  русская  рѣчь.  Вы чувствуете  русскую природу.  Пишите  еще. 

Я не сказалъ ни слова,  ушелъ въ  туманѣ.  И,  вскорѣ,  опять забылъ.  И совсѣмъ не  думалъ,  что сталъ  писателемъ.

Въ первыхъ числахъ  iюля  1895  года я  получилъ  по почтѣ  толстую книгу  въ  зеленовато-голубой – ? – обложкѣ, – „Русское ОБозрѣнiе“, iюль.  У меня  тряслись руки,  когда раскрылъ ее.  Долго не находилъ – все прыгало.  Вотъ, оно: „У мельницы“, – самое   т о,   м о е! Двадцать съ  чѣмъ-то страницъ – и,  кажется, ни одной поправки! ни пропуска! Радость?  Не помню, нѣтъ…  Какъ-то меня  пришибло… поразило? Не вѣрилось.            

Счастливъ я  былъ – два дня.  И – забылъ. Новое приглашенiе  редактора – „пожаловать“. Я пошелъ,  не зная, зачѣмъ я  нуженъ.        

– Вы довольны? –  спросилъ  красивый  профессоръ,  предлагая кресло. – Вашъ  разсказъ  многимъ нравится.  Будемъ рады дальнѣйшимъ о-пытамъ. А вотъ  и вашъ гонораръ…  Первый? Ну,  очень радъ. 

Онъ вручилъ  мнѣ…  во-сем-де-сятъ  рублей!  Это было великое богатство: за  десять рублей въ  мѣсяцъ  я ходилъ  на урокъ  черезъ всю Москву.  Я растерянно  сунулъ деньги  за бортъ  тужурки,  не въ силахъ  промолвить слово.    

– Вы любите  Тургенева?  Чувствуется  у васъ   несомнѣнное  влiянiе  „Записокъ  Охотника“, но это  пройдетъ. У васъ  и свое есть.  Вы любите нашъ  журналъ? 

Я что-то  прошепталъ,  смущенный. Я и  не зналъ  журнала: только  „iюль“  и видѣлъ. 

– Вы,  конечно,  читали  нашего  основателя,  славнаго  Константина  Леонтьева…  что-нибудь читали?.. 

– Нѣтъ,  не пришлось  еще…  – проговорилъ я робко. 

Редакторъ, помню,  выпрямился и поглядѣлъ  подъ  пальму,  – пожалъ плечами? Это его,  кажется,  смутило. 

– Т е п е р ь… – посмотрѣлъ  онъ  грустно  и ласково на меня, – вы   о б я з а н ы  его знать.  Онъ откроетъ  вамъ многое. Это,  во-первыхъ,  большой писатель,  большой художникъ… – онъ  сталъ  говорить-говорить… не  помню  уже  подрости, – что-то  о „красотѣ“,  о Грецiи…  – Онъ  великiй мыслитель нашъ,  русскiй,  необычайный! – восторженно  заявилъ  онъ мнѣ. –  Видите – этотъ столъ?..  – Это   е г о  столъ! – И  онъ  благоговѣйно-нѣжно,  погладилъ столъ,  показавшiйся  мнѣ  чудеснымъ. – О,  какой  свѣтлый  даръ,  какiя пѣсни  пѣла  его душа!  – нѣжно  сказалъ  онъ въ пальму,  и вспомнилось мнѣ недавнее: 

„Имѣлъ онъ пѣсенъ  дивный даръ,

„И голосъ, шуму  водъ подобный. 

– И эта  пальма –  е г о! 

Я посмотрѣлъ  на  пальму,  и она показалась  особенно  чудесной. 

– Искусство, продолжалъ говорить  редакторъ, – прежде всего, благо-вѣстiе! Искусство…  ис-кусъ!  Искусство – молитвенная  пѣснь.  Основа  его – религiя.  Это всегда, у всѣхъ. У насъ  – Христово  Слово! „И  Богъ бѣ Слово“[ii].  И я  радъ,  что вы начинаете  въ   е г о   д о м ѣ…  въ   е г о   журналѣ. Какъ-нибудь  заходите,  я  буду давать  вамъ   е г о   творенiя.  Не во всякой они  библiотекѣ… Ну-съ,  молодой писатель,  до  сви-да-нiя.  Желаю вамъ… 

Я пожалъ его  руку,  и  такъ  мнѣ хотѣлось  поцѣловать его,  послушать о   н е м ъ,  невѣдомомъ,  сидѣть  и глядѣть  на столъ. Онъ самъ  проводилъ меня. 

Я ушелъ,  опьяненный   н о в ы м ъ,  чувствуя смутно,  что за всѣмъ  этимъ,  моимъ, – случайнымъ? – есть  ч т о-т о,  великое и священное,  незнаемое мною,  необычайно важное,  къ сему я только  лишь прикоснулся. 

Шелъ я,  какъ  оглушенный. Что-то меня томило. Прошелъ  Тверскую,  вошелъ  въ Александровскiй  садъ,  присѣлъ. Я – писатель?  Вѣдь я же выдумалъ весь разсказъ!.. Я обманулъ  редактора,  и за это мнѣ дали деньги!.. Что я  могу разсказать? Ничего. А искусство  – благоговѣнiе,  молитва…  А во мнѣ – ни-чего-то  нѣтъ.  Деньги,  во-семьдесятъ  рублей…  з а   э т о!..  Долго  сидѣлъ я  такъ,  въ раздумьи. И не  съ кѣмъ  поговорить… У Каменнаго  Моста зашелъ въ  часовню,  о чемъ-то помолился.  Такъ,  бывало,  передъ экзаменомъ. 

Дома я вынулъ  деньги,  пересчиталъ. Во-семьдесятъ  рублей!..  Взглянулъ  на свою  фамилiю  подъ разсказомъ, – какъ-будто и не моя!  Было въ ней  что-то   н о в о е  – совсѣмъ другое. И я – другой?  Я впервые тогда  почувствовалъ, что – другой. Писатель? Этого я не чувствовалъ,  что – другой. Писатель?  Этого я не  чувствовалъ,  не вѣрилъ,  боялся думать. Только одно я  чувствовалъ:  ч т о-т о  я  д о л ж н ъ  сдѣлать,  многое  узнавать,  читать,  вглядываться и думать… – готовиться. Я – другой,  д р у г о й.  

           

1929 – 1930 гг.