Какъ мы открывали Пушкина
Про солнце можно писать свободно, воспѣвать блистающiе его восходы и закаты, – какъ оно озаряетъ вершины горъ, зажигаетъ огнями океаны. И тихое, и простое писать можно: какъ оно пригрѣваетъ поля родныя, заглядываетъ и въ глушь, въ оконце лѣсной избушки, играетъ на бѣдной люлбкѣ, въ глазахъ несмышленаго ребенка. Солнце – всегда солнце.
И о Пушкинѣ можно говорить свободно. Онъ – „явленiе чрезвычайное“. Онъ – стихiя, и для него нѣтъ мѣрокъ. И на высотахъ, и въ низинкахъ жизни Пушкинъ – всегда Пушкинъ.
И такъ, попробую разсказать простое и маленькое: какъ мы открывали Пушкина.
Мы… Это все маленькiе люди, дѣтской и обыденной жизни, обитающiе на одномъ мѣстѣ. До событiя, о которомъ я поведу разсказъ, всѣ мы знали одного Пушкина – съ нашего рынка мясника. Я и теперь еще вспоминаю странное ощущенiе, когда въ книжечкѣ Ступина увидалъ я красивый корабликъ съ парусами и прочиталъ по складамъ стишки:
„Вѣтеръ по морю гуляетъ
„И корабликъ подгоняетъ:
„Онъ бѣжитъ себѣ въ волнахъ,
„На раздутыхъ парусахъ.
Подъ нимъ я прочиталъ: „Пу-шкинъ“.
Это „П“, похожее на наши ворота, было точно такое же, какъ и толстое золотое „П“ на мясной лавкѣ, и всѣ буковки были тѣ же: я только что выучился читать по вывѣскамъ. И т у т ъ „Пушкинъ“! Я не раздумывалъ, тотъ же ли это самый, но осталось внутри меня, связало ч т о-то во мнѣ этихъ обоихъ „Пушкиныхъ“, – въ книжечкѣ и на вывѣскѣ мясной лавки. Родныя буквы?..
Потомъ „Пушкинъ“ связался во мнѣ съ зимой, со снѣгомъ на нашемъ дворѣ, съ сарайчикомъ, гдѣ стояли мои лубяныя салазки, съ собачкой „Цыганкой“.
„Зима… Крестьянинъ, торжествуя,
„На дровняхъ обновляетъ путь.
Все – знакомо: дровни-простянки, по первому снѣгу неслышно выплывающя рысцой изъ нашихъ воротъ, съ ѣздокомъ Кузьмой, – ломовикомъ, по-нынѣшнему, – „бразды пушистыя“, взрываемыя полозьями по снѣговой цѣлинѣ, черезъ весь дворъ къ воротамъ, мерзнущiе въ сырыхъ рукавчикахъ пальцы, и грозящее мнѣ лицо въ окошкѣ: домой!..
„Пушкинъ“ незамѣтно дѣлался с в о и м ъ. Лица его я не чувствовалъ, и не помышлялъ даже, есть ли у н е г о лицо, и к т о о н ъ. Такъ, безъ лица, невидимый, к т о-т о, „въ книжкѣ“, – „Пушкинъ“. Были для меня безъ лица – солнечные дни, праздники, именины, зайчики на стѣнѣ. Но понемногу о н ъ сталъ опредѣляться. Мнѣ было тогда лѣтъ семь.
________
Помню отца, въ чесучовомъ пидажакѣ, облокатившагося на столъ въ кабинетикѣ. На дворѣ поздняя весна, кричитъ мороженщикъ. Окно открыто, свѣжiй вѣтерокъ тянетъ. Въ кабинетикѣ холодокъ, мягкiй голубоватый свѣтъ, отъ синихъ стеклянныхъ ширмочекъ на окошкѣ. Я сижу на прохладномъ клеенчатомъ диванѣ и все сползаю, – такой онъ скользкiй. Мнѣ какъ-то не по себѣ, печально, – отъ синихъ ширмочекъ? Я заглядываю за диванъ, въ уголъ, на пузатое, пузырями, „казацкое“ сѣдло, вспоминаю, что отецъ боленъ, – недавно онъ упалъ съ лошади, и у него кружится голова, – и мнѣ становится жаль его. И сейчасъ у него болитъ голова, вонъ какъ онъ морщится и все потираетъ лобъ. У притолоки стоитъ высокiй, толстый приказчикъ Василь-Василичъ-Косой, руки за спину, и, почтительно наклоняясь, будто заглядываетъ подъ столъ, докладываетъ о дѣлахъ – подрядахъ, пищитъ сапогами и стреляетъ глазомъ по потолку. На меня, будто, смотритъ, а разговариваетъ съ отцомъ. Идетъ разговоръ о… „Пушкинѣ“!
– Для чести… – говоритъ отецъ строго и все покачивается на локтѣ. – Помни, для чести я взялъ подрядъ, не изъ барыша… Изъ уваженiя… Меня чтобы не оскандалисть, по-мни!..
– Будь-покойны-съ, понимай-ссс…
– Стояки и связи свѣжiя чтобы, и не изъ расхожихъ тамъ… Помни, что вся Россiя будетъ открывать. По-нялъ?!
– Будь-койны-съ, пымассс…
– Великому человѣку памятникъ, Пушкину! Всѣ знаменитые люди будутъ. Главныя мѣста и всѣ ложи пройдешь фуганкомъ… не было чтобы сѣрости. Првѣсы вывѣрить. Народъ – дура, скопшится въ проходахъ… упаси Богъ, стоякъ подастся… скандалъ! на всю Россiю осрамишь! Боленъ, самъ не могу… Дураковъ приходится посылать. Смотри ты у меня…! Наканунѣ самъ загляну… – грозится отецъ и все покачивается на локтѣ. – Ни въ одномъ у меня глазу чтобы! Послѣ, успѣешь еще надрызгаться…
– Никакъ нѣтъ, будь-покойны-съ… доглядимъ-съ. Для такого торжества-съ, будь-покойны-съ…
Василь-Василичъ красен, говоритъ осторожно, въ руку, но по запаху въ комнатѣ слышно, что онъ „успѣлъ“. Теперь ему полная свобода, катаетъ на шарабанѣ и на дрожкахъ, по всѣмъ подрядамъ.
– Ну какъ, двигается?
– Очень строго полицiя придирается. Приказали все наглухо зашить подъ мѣстами. Вчерась самъ пальцмейстеръ прiѣзжалъ! Лишнихъ тысяча горбылю пошло, а подъ ложами въ доску чтобъ зашить велѣли, гдѣ начальство… Четыре сотни досокъ пойдетъ съ. Все опасаются…
– Не понимаю… чего опасаются?..
– Подложить могутъ-съ… бомбовъ опасаются! Которыхъ вотъ въ Охотномъ надысь били, мигилистовъ… – шепчетъ Василь-Василичъ, стрѣляя въ меня глазомъ. – Строго за памятникомъ- Пушкинымъ слѣдятъ-съ. Парусиной даже закрыть велѣли! Доски ужъ съ н е г о приняли, кожухъ расшили… черезъ два дни молебенъ съ открытiемъ, такъ опасаются. Двое городовыхъ день и ночь дежурютъ, чтобы парусину не содрали. Слухи такiе, что могутъ п о д л о ж и т ь-съ!...
– Ври больше. Тѣмъ болѣе! Убытку возьму, но чтобъ все на-совѣсть! Главное, стояки… прогоны не продлинять, связи крѣпить вплотную, а не… Пошлешь ко мнѣ архитектора. Помни, для чести я… въ вѣдомостяхъ пропечатаютъ. Ступай.
Я понимаю, но очень смутно. „Пушкину“ т о к р ы в а ю т ъ памятникъ. Будетъ торжество. О н ъ есть, гдѣ-то. У насъ никто про н е г о не знаетъ, но онъ – „великiй человѣкъ“. Отца я боюсь спрашивать: скажетъ, какъ всегда, – „да ступай-играй, братецъ… не твое это дѣло“. Сестры не объясняютъ, отмахиваются: „ну, который стихи писалъ, поэтъ-Пушкинъ… ну, памятникъ ему ставятъ!“ Дворникъ Гришка ничего не знаетъ.
– Мало ли ихъ… померъ какой-нибудь, богатый! Всякому упокойнику памятники становятъ, кто богатый. Вотъ нашъ Пушкинъ помретъ, – въ балдахинахъ будутъ хоронить.
Я знаю, что о н ъ сочинялъ стихи, много стиховъ. Я уже знаю и „Птичку Божiю“, и „Румяною Зарею“. Недавно прочиталъ всего „Вѣщаго Олега“ и что-то понялъ, поплакалъ даже. Я радъ, что отецъ строитъ „мѣста“ для Пушкина. Это – чтобы смотрѣть. Онъ строилъ балаганы подъ Дѣвичьимъ, „Ердань“ на Москвѣ-рѣкѣ – святить воду, – ледяныя горы въ Зоологическомъ Саду. У него триста плотниковъ. Теперь строитъ „мѣста“. Черезъ это Пушкинъ становится мнѣ близкимъ, н а ш и м ъ. Я радъ, но ясно не понимаю – чему я радъ.
_________
Помню толстаго архитектора. Онъ куритъ толстую сигару, пускаетъ синiе клубы дыма, какъ изъ трубы. Отецъ отмахивается отъ дыма и морщится. Ему хуже, и теперь за его спиной подушка. Я сижу съ ногами на диванѣ, скриплю клеенкой, смотрю и слушаю. Отцу не до меня, и видѣть онъ сталъ хуже: вчера наскочилъ на дворъ; ходитъ, протянувъ руки.
Архитекторъ показываетъ картинку – „Памятникъ-Пушкина“. Я даже съ дивана вижу высокаго, кудраваго человѣка, въ бородкѣ на щекахъ, въ длинномъ пальто, съ рукою на груди. Онъ стоитъ на высокомъ ящикѣ и какъ-будто прислушивеется, чуть нагнувъ голову, или о чемъ-то думаетъ. Должно быть, сочиняетъ свли стихи. Это, конечно, о н ъ, особенный, непохожiй ни на кого, Пушкинъ.
– Знаменитый былъ человѣкъ! – говоритъ отецъ грустно, покачивая головой и морщится.
– Очень знаменитый, – говоритъ архитекторъ. – Великiй былъ поэтъ. Это отъ комитета, на-память вамъ.
– Это вотъ прiятно, очень лестно… спасибо… – говоритъ отецъ, разглядывая картинку, и я вижу, какъ ходитъ его рука. – Въ рамочку подъ стекло надо. Это вотъ прiятно, лестно. Собирался все почитать, да все дѣла…
Я вижу слабую улыбку на пожелтѣвшемъ его лицѣ. И другую улыбку вижу – какъ-будто, улыбку тоже, – въ е г о лицѣ.
Радостное во мнѣ играетъ: у насъ – Пушкинъ!
– А это приглашенiе на мѣста, отъ комитета, для васъ и родственниковъ, знакомымъ раздадите… – говоритъ архитекторъ и достаетъ толстую пачку карточекъ. – Въ знакъ вниманiя. Дѣлаемъ-то задаромъ…
– Изъ чести-съ… – перебиваетъ отецъ, дѣлая билетики вѣеромъ, какъ карты, и кладетъ осторожно, уравнивая края, на столъ. – Прiятно, да не придется мнѣ поглядѣть, болѣю. Но… благодарю за честь. Кто и поглядитъ, можетъ…
Я помню эти билетики. Они остались лежать въ кабинетикѣ на столѣ. Лежали долго, до осени. Послѣ смерти отца я взялъ ихъ. Никто и не замѣтилъ. Я перечитывалъ ихъ всѣ, и вездѣ было одно и то же, – помнится: „Билетъ для входа на торжество освязенiя и открытiя памятника А. С. Пушкину… сего iюня мѣсяца 1880 года“. Потомъ я игралъ ими, домики изъ нихъ строилъ.
________
Никто сх нашего двора – кромѣ Василь-Василича – на открытiи Памятника не былъ. Въ этотъ день отца перенесли въ спальню. А вечеромъ пришелъ въ новой поддевкѣ Василь-Василичъ и доложилъ, что слава Богу, кончилось все благополучно.
– Наро-ду было… невидимо, вся Москва! Очень парадно было… пичатели были…
Это слово онъ повторялъ торжественно – пи-чатели! Незнакомо оно мнѣ было, но я его понималъ, какъ-будто: это, конечно, тѣ, которые пичатаютъ книги, – пичатели?
– Музыка была полковая, генералъ-и-губернаторъ были… и всѣ пи-чатели, вѣнки держали зеленые, лавры… объясняли такъ! Такъ всѣ довольны были… Сдернули парусину – и открылось! Всѣ ура закричали…
– А нашими „мѣстами“… ничего, довольны были?
– Ужъ такъ довольны… очень благодарили, за отдѣлку. Я говорю… нашъ хозяинъ, говорю, изъ уваженiя… для господина Пушкина-Памятника, себѣ въ убытокъ… матерьялъ первый сортъ, стояки какiе, скрѣпка на совѣсть! Всѣ бальеры фуганкомъ пройдены, никто чтобы не занозился! Ни одной ступеньки даже не обломилось… для Пушкина-Памятника… Самъ губернаторъ благодарилъ…
– Тебя! Ужъ успѣлъ, назюзюкался?..
– Помилуйте, ни въ одномъ глазу! По стаканчику только поднесли. Народу, какъ приказали, на два ведра вина выдалъ, для праздника. Такъ старались!.. Очень всѣмъ ндравится… па-мятникъ…
– А никто, небось, ничего не понимаетъ… – сказалъ отецъ. – Вонъ, погляди, похожъ?
Василь-Василичъ приступилъ на-цыпочкахъ, прикрывъ ротъ, уронилъ на-бокъ голову и вѣжливо заглянулъ черезъ отца на стѣну. Картинку съ Памятникомъ, въ золотой рамкѣ, только сегодня повѣсили надъ кроватью.
– Очень похожи… – встряхнувъ головой, сказалъ Василь-Василичъ и быстро отступилъ къ двери, кряхтя въ кулакъ. – Ну, прямо, какъ живой.. Памятникъ-Пушкинъ! Только народу нѣтъ…
_________
Было мнѣ лѣтъ одиннадцать. Былъ я въ гостяхъ у дяди. Какъ всегда, повелъ меня дядя въ мастерскую, гдѣ отливались изъ бронзы паникадилы, подсвѣчники съ лисьими головками и виноградомъ и всякiя интересныя вещички. Показывалъ намъ литье высокiй и очень худой старикъ – мастеръ, въ синихъ очкахъ и кожаномъ запонѣ.
– А это знаменитый нашъ Косаревъ, – мотнулъ на старика дядя, – самого „Пушкина“ отливалъ!
Я съ благоговѣнiемъ посмотрѣлъ на мастера.
– Нѣ-этъ-съ, не самого „Пушкина“… – ласково сказалъ мастеръ. – всего только правую ногу имъ отливалъ на заводѣ, на прежнемъ мѣстѣ. Хозяинъ шутютъ…
Но и это было удивительно-радостно для меня, чудесно: вотъ самый этотъ человѣкъ – отливалъ!
– А какъ же кричалъ намедни на улицѣ – „Я – Косарь, самого Пушкина отливалъ! Не можете меня въ часъ забрать!“?
– Ошибся я тогда маленько… – усмѣхнулся мастеръ. – Нѣтъ, одну всего ножку имъ отливалъ, правую. Да и это за честь счиатю. Пушкинъ… – во всю Россiю одинъ! Руки дрожали, какъ имъ оформовку дѣлалъ. Это не лисью головку лить… или тамъ херувима на паникадилу… Отвѣ-тственность!..
Мнѣ было радостно стоять рядомъ, смотрѣть на его руки, въ жилахъ.
________
Потомъ – я все больше и больше открывалъ Пушкина.
Я уже учился въ гимназiи, въ 4-мъ классѣ, но въ нашемъ домѣ изъ книнъ были попрежнему больше молитвенники и поминанья. Приходилъ къ намъ разъ въ мѣсяцъ „наводить бухгалтерiю“, – Василь-Василичъ ставилъ только „крыжи“ и мазалъ, – старшiй участковый паспортистъ, котораго почему-то за-глаза называли „Крыса-Паленая“, – отъ него пахло тряпками и паленымъ, – и всегда угощали передъ работой, – больше стараться будетъ. Его сажали за чайный столъ и смотрѣли, какъ онъ выпивалъ изъ графинчика и проглатывалъ кильки съ головами. Онъ заправлялся и велъ деликатные разговоры о бухгалтерiи, а больше – о просвѣщенiи.
– Если бы я былъ царь, – говорилъ онъ, выковыривая пальцемъ кильку изъ жестянки, – я бы моментальное просвѣщенiе приказалъ завести, а то въ Сибирь! Не желаете просвѣщаться – пожжжа-луйте съ въ тюрьму, въ темную темни-цу! Какъ-такъ – зачѣмъ? Да для всего надо просвѣщенiе! Вотъ хоть бухгалтерiя! А то… сѣрость и сѣрость! Вотъ вы, молодой человѣкъ, просвѣщаетесь? И хорошо… рó-маны читаете, „Ледяной Домъ“, какъ въ древнее время жили… Или вотъ теперь въ „Московскомъ Листкѣ“ про Чуркина… не оторвешься! Про путешествiя читаете? И это польза, хотя больше фантастическiй обманъ.
Какъ-то пришелъ онъ послѣ Рождества и объявилъ намъ:
– Желаете просвѣщенiя? Не пожалѣйте полторакашки для рѣдкаго случая! На подписку собираю, по знакомству, лавошникамъ даже рекомендую… Всего Пушкина за полтора цѣлковыхъ, цѣльную кучу книжекъ, дешевле пареной рѣпы! По случаю смерти Пушкина. Кануло пятьдесятъ лѣтъ, и теперь всѣ могутъ его перечитать. Не поскупитесь для потомства, а… въ память знаменитаго человѣка! Вотъ, подпишитесь на листочкѣ, напишите-ка двѣ строчки…
________
И вотъ, какъ-то весной, почтальонъ приноситъ тючокъ въ рогожкѣ. А когда его распороли, оттуда посыпались пухлыми кирпичиками чудесно пахнущiе свѣжей краской томики „Полнаго Собранiя Сочиненiй А. С. Пушкина“, въ обложкахъ фисташковаго цвѣта. И тогда я о т к р ы л ъ его, отъ дѣтскаго портрета – крутолобаго кудряваго мальчугана – до Памятника е м у, открылъ до конца, всего. И всего его прочиталх и перечиталъ, встрѣтилъ и „про корабликъ“, и „про зиму“, и „Птичку Божiю“, и „Вѣщаго Олега“, пережилъ снова первую съ нимъ дѣтскую свою встрѣчу, съ незабываемой свѣжестью и радостями несознанныхъ и загадочныхъ ощущенiй, необъяснимыхъ и до сегодня, – это непередаваемое и понынѣ чувствованiе е г о – безъ человѣческаго лица, безъ смерти. Открывшiйся мнѣ въ первые годы дѣтства духовный его образъ съ годами сталъ только глубже и, пожалуй, еще необъяснимѣй.
1926 г.
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1931 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.