Родное

РОДНОЕ

(Изъ потерянной рукописи) 

 

…быстро,  смѣшно мѣнялось, – словно  во снѣ мѣнялось. Двѣнадцать лѣтъ, – и столько  чудесныхъ  превращенiй! Русскiй  студентъ,  политическiй,  эмигрантъ-бѣглецъ,  проклявшiй свое родное, – это онъ  съ  болью помнилъ: какъ  грозилъ  кулакомъ въ пространсто, всему,  в с е м у, въ  тотъ безпрiютный вечеръ,  когда очутился  за-границей,  за   т о й  гра ницей, куда ѣхалъ теперь  съ  восторгомъ,  съ  пылавшимъ сердцемъ. Потомъ –  бельгiйскiй уже студентъ, чуть не принявшiй  подданства, –  удержали мольбы отца, – ученыя работы,  профессура,  такая  ранняя, съ шумомъ въ  ученомъ мiрѣ… политическая амнистiя,  право  „обнять  Россiю“, –  такъ  и сказалъ  тогда! – поѣздка во Францiю,  женитьба,  миллiоны  тестя-шелковника,  ожидавшiеся  на дняхъ  къ получкѣ…  бурный  разрывъ  съ Ивонной,  опьянившею  на полсотню  дней,  испарившеюся  изъ сердца  съ грязью,  отказъ отъ  профессуры со скандаломъ,  бѣшеная недѣля съ  дѣвушкой изъ кафе,  въ Остэндэ… спѣшный вызовъ къ умирающему отцу  – въ  Завольжье… 

Словно  во снѣ мѣнялось. Скоро – свое,  р о д н о е!  Только бы  увидалъ отца. Восторгъ  погасилъ въ  тревогѣ,  въ щемящей боли. Кочинъ  вспомнилъ  присылъ  иконъ-благословенiя, вспомнилъ слова отца – узенькую  записочку,  сунутую отцрмъ  подъ ризу: „Спасъ приведетъ  тебя“, – три слова, только. И вотъ, приводитъ. Все  разлетѣлось дымомъ  – въ какой-то мѣсяцъ. И вотъ  ведетъ… 

Кочинъ вошелъ  въ вагонъ и ему стало  легче. 

Скоро разбѣгутся родные поля, съ  перелѣсками,  церковками,  телѣгами  на проселкахъ; пойдутъ  свои станцiи,  съ  звонким колоколами,  съ безтолковою суетней,  съ  лѣниво-небрежнымъ  выкрикомъ – „тре-тiй  давай!“ – съ  очумелой бабой,  тычущейся  съ мѣшкомъ  и клянущей какого-то  Михайлу – „шутьи  его возьми,  чисто какъ  провалился!..“ – съ плотниками-галдежью,  упрашивающими  начальника погодить,  не пускать машину, – „съ  билетами  нашъ,  который, Ондрей  Выськовъ…  чайку  заварить побёгъ,  за кипяточкомъ…“ – съ мужиками  въ тулупахъ,  чего-то ждущими съ  кнутьями,  навалившись локтями  и спинами  на палисадникх,  съ жандармомъ-памятникомъ,  съ  неспѣшною  сутолокой т говоркомъ. 

Вспоминались  забытыя картинки – зимы и лета. Подъ снѣгами  еще поля,  только весна подходитъ. Вспоминались  звуки, и голоса,  и запахи.  Стосковался  Кочинъ  по говорку,  будто двѣнадцать лѣтъ заграничной  жизни  только о томъ и думалъ,  только того и ждалъ,  когда,  наконецъ,  услышитъ.

Германiя,  сигарами запахло. Сосѣди-нѣмцы  говорили о наукѣ,  сыпались имена –  чужiя.  Назывались нѣмцы,  нѣмцы и нѣмцы,  бельгiецъ,  японецъ,  итальянецъ,  – имена  славныя.  И ни единаго, – Кочина это  взволновало, – ни единаго русскаго. Въ области  ему близкой,  – въ  физiологѣи растенiй и агрономiи, – о чемъ  толковали нѣмцы,  были славныя имена,  родныя. Онъ позволилъ себѣ вмѣшатьсмя: 

– А какъ  въ этой  области  русская наука?  Послѣднее время, помнится,  она очень  успѣшно  развивалась…  Если  не  ошибаюсь,  вегетативная  теорiя Т.,  его  знаменитый опытъ съ  сосудами…? 

Нѣмцы  переглянулись – и задушили  сигарами, съ апломбомъ: 

– Но это же несерьезно! Теорiя Т. обратила,  правда,  вниманiе…  первое время завоевала  сторонниковъ  въ  Англiи,  но нашъ  знаменитый  Д. опрокинулъ  ея основы! 

– Но позвольте, – замѣтилъ  Кочинъ,  закуривая трубку, – вашъ,  дѣйствительно  славный, Д. получилъ отвѣтъ  на послѣднемъ  конгрессѣ въ  Лейпцигѣ отъ француза К.,  страстнаго  приверженца  теорiй  Т.!.. – и конгрессъ раскололся, помните?!.. 

– Да, казалось. Но послѣднiй  отвѣтъ  за Д., и уже готовъ,  скоро узнаете. К. блестящiй ученый,  но слишкомъ  парадоксаленъ. Нельзя ему отказать  въ  оригинальности. Его гипотеза „вегетативной  наслѣдственности“…  У насъ, во Францiи,  наука имѣетъ  устойчивую  почву,  чего о русской  наукѣ сказать нельзя… Слишкомъ все  скороспѣло и… 

Это задѣло  Кочина. Его принимали  за Француза! Онъ, съ запаломъ,  отъ чего онъ давно отдѣлался,  выинулъ имъ десятокъ русскихъ именъ,  славныхъ  на многихъ поприщахъ.  Нѣмцы опять  переглянулись,  задымили.

– Вы…  русскiй?! – услыхалъ Кочинъ  возгласъ   и почувствовалъ въ немъ  и покровительство,  и – что-то легкое.  Это его опять задѣло.

– Да, я русскiй! – сказалъ онъ  гордо,  запальчиво. – Я знаю европейскую науку, въ частности и нѣмецкую,  и отдаю вамъ  должное. Господа. Но я знаю… и онъ  загорѣлся молодо, горячо, – и русскую науку! Къ сожаленiю,  мало она извѣстна  европейцамъ  во всей ширѣ и  полнотѣ…  запаздываетъ она – с ю д а. Да и вообще,  мало Европа  знаетъ подлинную  Россiю.  Очень  мало,  а часто и превратно.  Будемъ надѣяться,  что скоро и узнаетъ…  заставимъ узнать себя!.. 

Вышло не совсѣмъ  вѣжливо.  Выдержка  заграничной  жихни  слетѣла  вдругъ. Нѣмцы не  пожелали  спорить. Впрочемъ,  одинъ сказалъ,  будто подвелъ итогъ: 

– „Послѣ вашей революцiи въ  905  году,  „о т д у ш и н а“ стала шире, о Россiи мы  знаемъ больше.  Россiя  начинаетъ  прiобщаться къ мiру,  и это  благотворно  подѣйствуетъ  и на науку. Только  вотъ  слишкомъ тратите  вы на вооруженiе!..  За восемь лѣтъ вы  сильно  шагнули  въ этомъ. 

– Да… – сказалъ  Кочинъ,  не безъ усмѣшки, – Россiя  и въ этомъ  отстать не  хочетъ…  отъ добраго  сосѣдства. 

Всѣ добродушно  посмѣялись – и кончили  острый разговоръ. 

Странное совершилось съ Кочинымъ: даже  дурное,  что зналъ въ  родномъ,  начинало ему казаться  оправданнымъ и законнымъ. А когда  услыхалъ  первое русское – „носильщика не потребуется ли,  баринъ?“ – ему захотѣлось крикнуть  бородатому мужику: „Нѣтъ,  голубчикъ…  мнѣ еще  въ  самую глубину  ѣхать,  туда,  за Волгу!“ Хотѣлось  обнять за  широкiя  плечи  въ  черномъ полушубкѣ и сазать что-то еще,  такое  чудесно-важное,  радотсное,  какъ жизнь! Сказать,  что двѣнадцать лѣтъ,  съ девятьсотъ второго,   онъ  не видалъ Россiи,  не говорилъ,  какъ надо,  не  слышалъ  рѣчи…  что вотъ  наконецъ-то   з д ѣ с ь! А когда  увидалъ вагонъ – „Варшава – Москва“, – въ  немъ задрожало сладко.  А тамъ и пошло  вбирать,  взмывать и раскачивать невиданно едавнымъ-давно: хлопанье  рюмочекъ у буфетной стойки,  перебранки на станцiяхъ лѣзущихъ  мужиковъ съ кондукторомъ,  пиликающая гармошка  гдѣ-то,  тусклые огоньки жилья,  радостно-пьяный возгласъ  взвалившагося  во 2-ой  классъ  овчиннаго  мужика  съ пилами, – „никакъ,  мать честная, не туды!? – и насмѣшливый  окрикъ проводника – „прешь-то  куда,  де-ре-вня!...“ 

Даже воздухъ  совсѣмъ  уже былъ  другой – знакомо-давнiй: дыханье  талыхъ  снѣговъ,  потеплѣвшихъ  ометовъ,  дровъ,  бурыхъ дорогъ,  навозныхъ,  пролитаго  гдѣ-то  дегтя,  вздувшихся  хмурыхъ,  студеныхъ рѣкъ.  Русскiе пѣтухи  орали на пригрѣвахъ; русскiя  добрыя лошадки  мотали головами въ торбахъ; гомозились  грачи въ березахъ,  поцокивали  съ  лаской галочки. „Никакъ  журавли летятъ?“ – слышалъ  черезъ окошко  Кочинъ.  – „Обязательно,  журавли… кА-акъ, мать  ихъ…  весело-то  кричатъ-то!“…  Кочинъ смотрѣлъ на свѣжiе  скаты  сосновыхъ бревенъ, и въ  душѣ  отзывалось – наше! – на череду  ваоновъ,  мотавшихся  по  просторамъ  единой  въ мiрѣ  великой  цѣлины русской,  несшихъ  на западъ пряно-мучнистый духъ  продвигавшагося  неспѣшно  хлѣба, – наше! И чувствовалъ  радостно-покорно,  какъ  расплескавшаяся повсюду,  не хотящая  формы  сила  охватываетъ  его любовно,  тянетъ  въ себя и топитъ. Онъ  посмотрѣлъ на небо и призналъ  Большую Медвѣдицу,  радостно такъ  призналъ,  словно и она родная,  словно и  ее не видалъ лѣтъ десять.  Въ неурочное время   зашелъ въ буфетъ, – было къ полуночи,  – выпилъ  двѣ рюмки  водки и закусилъ  икоркой  и балычкомъ.  Купецъ по виду  весело  подмигнулъ ему,  будто  давно  знакомый,  и предложилъ – „по  третьей?“… – и они  выпили, съ  кряканьемъ. „Къ  дочери  въ Вязьму  ѣду“, – радостно  сообщилъ купецъ, – „перваго  родила…  выходитъ,  и дѣломъ сталъ!“  Кочинъ  его  поздравилъ,   но четвертую выпить отказался.  Купецъ  выпилъ четвертую, – „ну,  за ваше здоровьице,  подкачну!“ – и,  закусывая грибкомъ,  тутъ  же и  сообщилъ,  что ему „и сорока  пяти нѣтъ,  а дѣдомъ  сдѣлала,  молодецъ-Анютка!“  Отъ буфера  пошли  знакомыми,  поговорили  часокъ  въ  купэ,  подышать  вышли на площадку.  Купецъ совѣтовалъ  лѣскомъ  попризаняться,  но хорошо  и мучкой. – „Эхъ,  за Волгой у васъ…  да чтобы дѣловъ  всякихъ  не накрутить?!... Въ Россiи нашей,  правду  сказать,  только ддуракамъ  быть бѣдными!“ – говорилъ купецъ, – „папаша  мой крестьянствовалъ… я,  бывалыча,  въ  ночное  съ лошадками скакалъ, а теперь  четыре лѣсопилки,  склады  свои въ Смоленскѣ, въ Можайскѣ,  въ Вязьмѣ… въ Москву  навастриваю.  Деньги у насъ,  можно сказать,  на землѣ валяются,  только умѣй  поднять!“  

Кочинъ  курилъ и думалъ: какъ  же опредѣлю  себя  въ этомъ  безбрежномъ морѣ? Забралъ  остраго воздуху и сказалъ  себѣ: „нѣтъ,  здѣсь – не  т а м ъ,  здѣсь не  уложишь  въ планчики…  здѣсь – закружится голова отъ плановъ,  здѣсь –  непокоряющiйся  просторъ мечты“…

                 

*

*    *

Кочинъ въ Москвѣ не задержался. Онъ  засталъ  на вокзалѣ  телеграмму,  отправленную теткой  изъ-подъ Уфы: „вчера соборовали,  полной памяти,  сегодня гораздо лучше,  кушалъ  аппетитомъ  уху,  спрашивалъ  тебя,  ждетъ“.  И отлегло отъ  сердца. До подъѣзда,  онъ поѣхалъ  обѣдать  къ „Тѣстову“,  отвѣдалъ  растегайчиковъ,  ботвиньи и  осетрины съ хрѣномх,  выпилъ  ледяной водки,  дивясь на себя, – „что  это я распился!“  „Тестовъ“ ему  понравился, – онъ еще  никогда  въ немъ  не былъ, – понравился простотой  и чистотой,  чинностью  встрѣчи и подачи,  покойнымъ,  московскимъ,  тономъ,  безъ суетливости,  образомъ  съ  тихою  лампадой, воздухомъ русской  кухни,  родною рѣчью,  какъ  музыкой.  

– „Добраго  здоровьица, Василiй Николаичъ,  съ прiѣздомъ…  давненько  не бывали у насъ“…  – съ  наслажденiемъ слушалъ онъ, какъ  выговаривалъ  мягко,  чинно,  сѣденькiй,  благообразный половой, съ подстриженной  бородкой,  во всемъ бѣломъ, съ  малиновымъ  узенькимъ  пояскомъ и ласково-мягкимъ голоскомъ,  встрѣчавшiй съ  поклономъ  широкаго барина въ высокомъ  хохлѣ и бакахъ, – „словно  бы и помолодѣли!..“  

– „Здравствуй, Иванъ Максимычъ… – лѣниво-барственно  отвѣтствовалъ  господинъ, валясь  на диванчикъ  тушей  и заерзывая  рукой въ хохлѣ, – „какъ  дѣлишки – потаскиваешь  штанишки?.. Морозной  пыльцой все  серебришься“… 

– „Всѣ помаленьку  серебримся,  Василiй  Николаевичъ… а вы  вонъ  золотитесь. Во всѣхъ  вѣдомостяхъ  пропечатано,  въ Саратовъ  ѣздить  изволили,  Куркиныхъ-мукомоловъ оправляли…  прямо,  изъ аду  выхватили!“  

– „Да,  оправдалъ мошенниковъ. Вотъ говѣть  буду,  грѣхи  замаливать. Ну,  чѣмъ послужишь,  Иванъ Максимычъ?..“  

– „Чѣмъ прикажете. Къ закусочкѣ  можно икорки свѣжей,  троечной?..  Съ  нарочнымъ  съ дону  вчера  доставлена,  при немъ и  вытряхнули…  живыя  сливки-съ. Лососинкой  могу потрафить. Прикажете  графинчикъ?“ 

– „Угу,  дай  потенькiй. Да что-то  мнѣ,  братецъ,  соляночки захотѣлось,  на сковородкѣ, по-моему… Семги,  скажи,  погуще,  и груздиковъ  тамъ“… 

– „Понимаю-съ. Стелькинъ  вашу  охотку  знаетъ,  ему скажу. А къ  закусочкѣ не прикажете копчушечку  вашу,  съ подогрѣвомъ, на можжевёлкѣ? Самая  нонче  отборная  „матка“ будетъ-съ?..“ 

– „Валяй. Андрей  Семенычъ  какъ,  завтракалъ?“ 

– „Ужъ откушали. Въ  угловомъ  сидятъ  за  ведеркой,   съ дамой“. 

– „Да  бургундерiи  дашь,  т о й,  прежней  выписки. Съ прежней  своей?“ 

– „Съ незнакомой  нонче-съ,  пофасонистѣй  прежней  будутъ. Холостые,  что же-съ!“  

– „Попомъ  бы тебя – всѣмъ  бы отпускалъ!“ 

– „Чужая  душа – потемки, Василiй  Николаичъ,  а по деньгамъ  и грѣхъ. Тамъ  разберутъ-съ. А  бургундерiи  какъ прикажете… къ  отбивной-съ,  или рябчики  есть первѣйшiе-съ?..“ 

„Вотъ  онъ,  россiйскiй  воздухъ… „бургундерiя“… – слушая,  думалъ  Кочинъ, и ему  захотѣлось  и солянки,  и „бургундерiи“, и  подогрѣтой  копчушечки. – „неспѣшка,  и простота, и…  чортъ  его знаетъ  что!“ 

Растроганъ  и извозчикъ – знакомымъ,  давнимъ: 

– Ба-ринъ,  а со мной-то  давеча  обѣщались…  на сѣромъ-то… 

– На Рязанскiй,  да  поживѣй! 

– Духомъ  помчу. Двугривенничекъ  прибавьте…                

          

*

*    * 

…– Вол-га?..  – чувствуя  въ словѣ ласку,  спросилъ  Кочинъ кого-то,  стоявшаго  на площадкѣ  въ  сумеркахъ,  показывая  въ мутную, бѣловатую ровень дали. 

– Она-матушка… – отвѣтилъ  ласковый  говорокъ. – Зашумливаетъ никакъ. Ай вы не  здѣшнiй? Не бывали въ  нашихъ мѣстахъ… 

– Са-мый здѣшнiй, самарскiй! – отозвался  дрогнувшимъ  говоркомъ  и Кочинъ. – Какъ  не знать!..  Сколько  годовъ  не видалъ!.. – выговорилъ  онъ  мягко  и почувствовалъ  ласку  слова6 сказалъ – „годовъ“. 

– Стало быть,  земляки  мы съ вами. По вашему  разговору  слышу. Она-матушка, она…  тянется-просыпается,  на  работку  подымается!..

Пахнуло  такимъ  роднымъ,  что отъ радости  духъ  занялся. И Кочинъ  подумалъ вслухъ: 

– А вотъ  французъ  такъ никогда  не скажетъ! Нѣтъ  такой  тихой  шири…

– И никакъ  и не можетъ  быть-съ… – отозвался  ласковый  говорокъ. – Потому – Волга  называется. А я… такъ вотъ  гляжу  на васъ  давеча и думаю: съ лица – словно и  нашъ,   а по разговору-то... вы  съ  барышней-то,  будто,  по-французски  говорить  изволили?..           

Кочинъ  призналъ старика въ  лисьей шубѣ,  сосѣда  по вагону, и,  подхваченный  ширью,  крикнулъ: 

– Са-мый что ни на есть  русскiй! съ  Завольжья  русскiй!..      

– Такъ, такъ…  очень хорошо-съ. Всѣ  мы тутъ  настоящiе,  древней  кости,  правильные… – ласково  посмѣялся  собесѣдникъ. – Давно  не бывали  здѣсь,  сказали-съ?  По службѣ  на сторонѣ  жить изволили? 

– На чужой сторонѣ  жилъ,  въ Бельгiи  да во  Францiи… съ  девятьсотъ  второго,  двѣ-над-цать  лѣтъ. Бельгiйцевъ  и французовъ въ политехникумѣ  училъ…  а   э т о г о   – не  изжилъ!.. 

И  кр–пко ударилъ въ грудь.

– Никакъ  и не  можетъ  быть-съ иначе. Россiя…  она тягу  свою имѣетъ,  вродѣ какъ  пламень! Воздуху  у насъ  много.

Кочинъ  подумалъ:  многому  надо  было словаться въ жизни, чтобы  почувствовалъ  эту тягу – пламень. 

– А дозвольте  узнать  фамилiю-съ…  съ какихъ мѣстовъ? 

– Кочинъ,  Иванъ  Александровичъ, съ…

– Ко-чинъ?!... Да не сынокъ  ли вы  будете  Александра-то  Парменычъ дочку мою крестилъ,  Аленушку.  Господи,  да я-то  вѣдь  васъ  какъ  знаю… студентомъ,  бывало, какъ  отмахивали-то на „Борчикѣ“!.. Антропа  Столбина-то ужли не  помните?!.. У папеньки  покупалъ  лошадокъ…  старые друзья-прiятели  съ нимъ! 

– Такъ вы Антропъ…  Антропъ  Кондратьичъ?! – воскликнулъ  Кочинъ, – съ дѣвочкой  прiѣзжали къ намъ!.. Бѣленькая такая… съ отцомъ  спорили всегда о статьяхъ…  знаменитый памятникъ!?.. Изъ-за кобылки  у васъ  еще ссора  вышла… 

– Изъ-за его  „Ягодки“ знаменитой…. Помните-съ!  Да Господи…  какъ я вамъ  радъ-то,  родной  вы,  прямо!..  – воскликнулъ,  чуть не въ слезахъ,  старикъ  и полѣзъ  цѣловаться  съ Кочинымъ. – Ми-лостивый  Господь!..  Стали  большой ученый,  слыхалъ, какъ  же-съ… Папашенька-то,  слышали,  прихворнулъ… съ полгода я въ  вашихъ  краяхъ-то  не былъ,  а дѣла  дѣлаемъ. Да заѣзжайте  ко мнѣ,  старику…  на Московской,  собственный домъ,  съ балкономъ,  а садъ на Волгу…  большущiй у меня садъ,  въ пять десятинъ…  Столбина  всякiй  мальчишка  знаетъ… Да какъ я радъ-то, – прямо  душа  почуяла  своего. Сижу,  слушаю  разговоръ,  приглядываюсь… – ну,  что-то знакомое! въ лицѣ  у васъ такое,  какъ  у папашеньки,  когда помоложе былъ… Ахъ, Господи!.. Надолго  къ  намъ-то  изволите?.. 

– Надолго? Навсегда, Антропъ  Кондратьевичъ…  навсегда! 

–  Вотъ это  хорошо-съ! вотъ  это  славно-съ!..  

      

*

*   *

Въ самый зачинъ  весны,  когда все  поплыло,  забурлило и зажурчало,  дотащился  Кочинъ  до уѣзднаго  городка.  До усадьбы  оставалось  еще  верстъ сорокъ. 

Какъ и раньше,  когда  гимназистомъ  прiѣзжалъ  на Пасху,  рѣшилъ  онъ  переночевать и,  напившись  въ  трактирѣ чаю,  вышелъ  на торговую  площадь. 

Было  все  то же – сутолока и  грязь,  снѣговая мура,  навозъ,  съ бурой  водой  колдобины,  шлепающiя  ноги… – и сыпучiй,  немолчный гамъ  мелочнаго торга. Но какъ  все это  переваилось  въ его душѣ! Что за  крылья!?  Откуда пѣсни  въ душѣ, и хочется  сладко  плакать,  и итти,  итти  бездумно,  по вешней водѣ въ  просторы…  

Лихiе пѣтушиные голоса,  кобыльи  зовы,  грызь жеребцовъ и ржанье   горячей крови,  воробьиная гомозня въ  пригрѣвахъ… – все  куда-то  зоветъ,  поталкиваетъ и щекочетъ,  и пробираетъ въ  душевной глыби. А воздухъ! Нигдѣ  нгеповторимый, – густой  и топкiй,  и тонкiй-тонкiй,  неуловимо!.. 

Главы собора,  раздавшiяся  въ небѣ  синью,  смѣялись – звали  золочеными звѣздами и крестами въ сквозныхъ  цѣпяхъ,  легкихъ,  изъ  золотого воздуха. Зѣвали  лари на  растопленной солнцемъ  грязи,  по-дѣтски  казали  сказочные  цвѣта  розановъ,  пасхально-пышныхъ,  – желтыхъ,  лиловыхъ,  алыхъ, – пшисто-шумныхъ, – желтыхъ,  лиловыхъ,  алыхъ, – пушисто-шумныхъ,  когда заиграетъ вѣтромъ. Цѣпочки  розочекъ-мелкоты  шептали  свое – купи! Образочки   угодничковъ  сiяли  цвѣтной  фольгою,  смѣялись  на тепломъ солнцѣ: „а вотъ и мы…  все тѣ же,  старенькiе,  ласковее…  здравствуй,  родной…  вернулся!..“  Молодостью  сiяли  колпачки  пасочницъ,  изъ липки.  Короба-брюхи пестраго  токаря  съ лѣсовъ,  вѣчной  забавы  дѣтской, – свистульки,  кубарики,  бирюльки, – кричали  яркими  голосками – помнишь?!.. А вотъ  и они,  любимые, – семейки  колокольцовъ  валдайскихъ, колокольцевъ дорожныхъ,  зудливо=звонко  позванивающихъ по Руси, –  

Ку-пи-де… ку-пи-де… 

Ку-пи-денегъ…  ку-пи-денегъ…

Ку-пи-денегъ-не-жалѣй…

Со-мной-ѣздить-веселѣй!.. 

И онъ  купилъ  одинъ,  ему совсѣмъ ненужный.

Этотъ колоколéцъ  напомнилъ  родное  бездорожье,  ночлеги,  неурочныя стоянки и унсящее духъ – уххх-ты-ы…ать!.. – когда  лошади  вдругъ  подхватятъ  и помчатъ-понесутъ  куда-то, – подъ  гору-ли, въ оврагъ-ли,  въ  омутъ ли,  на луга… – кто тамъ  знаетъ!.. 

Во всемъ было  близкое  и   с в о е,  прижившееся  такъ къ сердцу,  что никакими  силами оторвать  не можно…  а  оторвать  если, – только съ кровью.

Бородатыя лица мужиковъ, подъ  мохнатыми  шапками,  были  неизмѣнно  тѣже,  тесаныя,  на вѣки-вѣчные.  Ясны  были бойкiе  бабьи  глаза,  свѣтлые  со свѣтлаго неба  русскаго, какъ  бываетъ  свѣтла вода  на лѣсныхъ  прогалахъ.  И вѣчно-весеннии – дѣвичьи, въ  тревожной  весенней дымкѣ, – пытливые, пугливо-ищущiе судьбы.  Вспомнились   с т р а н н ы е  глаза „дѣвушки  изъ кафе“,  въ  Остэндэ,  звавшiе за  собой… – не  тѣ! Вспомнились   о б м а н у в ш i е   глаза  Ивонны,  жены-не-жены,  оставленной  далеко,  въ лiонѣ… – не  тѣ, не тѣ! Вспомнились…  ручьистые глаза  Тани,  сѣро-розовые отъ пряниковъ,  что покупалъ  онъ въ  Сладкихъ Рядахъ, – изъ Вязьмы,  Торжка и Тулы:  самые тѣ глаза!  Разсыпаны  эти пряники и глаза – по всей  Россiи… 

Глядѣли  глаза – играли:  на  развѣшанное  по шестамъ  цвѣтастое  лоскутье,  на глазастые  платки-пятна, на кованыя  въ жесть  укладки-приданое, на подбитыя  полосатымъ тикомъ точеныя  люльки  пестрыя – качалки  будущаго наплода,  качающiя  вѣтеръ…

Вороха  рухляди,  ряды бѣлыхъ  кадушекъ,  полныхъ  сверканьемъ  новаго  творога,  сметаны,  сочнаго  масла русскаго,  въ золотистой крупкѣ:  выломы сотъ янтарныхъ,  клейко  текущихъ солнцемъ, съ  лѣсовъ  приволжскихъ… – все кричало ему изъ дѣтства: здравствуй!  Окоренки  съ розсыпями  яицъ пасхальныхъ – луковыхъ,  красныхъ,  синихъ, – свѣтло кричали ему: Воскресе! 

Безмятежно  баюкающая,  какъ  колыбельная пѣсенка,  дѣтская радость-счастье – плескалась  и пѣла въ немъ. И теперь казалась*  ему не  важнымъ,  какъ устраивать жизнь свою. Это казалось важнымъ на чужбинѣ, гдѣ прямыя  дороги, заборчики и канавки… А здѣсь,  въ  бездорожной  хляби, – было совсѣмъ  не важно: вольешься – и вотъ,  не  страшно! Устала его  душа  отъ многолетняго на-чеку, а здѣсь – все  разливно-мягко,  все льется-льется въ  невѣдомыя глазу формы,  все ищетъ мѣста,  какъ этотъ  плывучiй снѣгъ,  вливающiйся  неслышно въ землю. 

Онъ купилъ  много ненужнаго:  и цвѣтовъ,  и платковъ,  и меду;  и длинныхъ-длинныхъ  пироговъ-лодокъ волжскихъ,  съ запеченными  въ нихъ кусищами  рыбы-сомовины, жирно-сладкой, – вкусныхъ  въ бродяжномъ  дѣтствѣ; и радостной,  еще мерзлой клюквы,  укрытой подъ  соломкой, – гремучаго  краснаго гороху; и каленыхъ орѣховъ жигулевскихъ, и… – вотъ они самые! –  розовыхъ пряниковъ на меду,  чтò покупалъ,  бывало,  у ручьисто-глазастой Тани… 

Онъ терся съ  родной  толпой, вбирая  дыханiя  овчины,  крашенины,  коровьяго  масла, дегтя… – запахи  духоты и  воли,  земли и снѣга,  грязи и солнца  русскаго,  въ гулѣ толпы  весенней. Трепетно-сладко  слушалъ  давно  неслыханную пѣвучую  рѣчь родную,  крѣпко и кругло  бьющую,  сыплющую  зубоскальствомъ  смѣхомъ,  по которой тосковалъ не чуя,  которая  нужна,  какъ  ласка,  какъ  родное  сердце,  чтò  гдѣ-то тутъ  и для него  бьется… 

Онъ  вернулся на постоялку,  гдѣ прiятно-знакомо пахло постными щами со снетками,  гдѣ  разверченный молодецъ  лихо накрылъ ему  столъ салфеткой,  съ  запекшимися  на ней  рыбьими  костями и солянкой,  и съ трескомъ поставилъ  грязноглазую перечницу-акульку. Но даже  и эта  грязь  показалась  ему,  требовательному въ отеляхъ Брюсселя и  Парижа,  совсѣмъ  законной:  на всемъ стояло  клеймо –  т в о е! 

 

*

*   *

Ранней  зарей, – еще  не  перелопались и не затекли лужи,  подъ постный  колоколъ къ  заутренѣ,  съ хрустомъ  выѣхалъ  изъ городка на  розвальняхъ, на парѣ лохматыхъ  лошадокъ, въ веревочной  упряжкѣ, съ  круглолицымъ  парнемъ,  высвистывавшимъ  скворчиное.  И потянуло-поволокло его, мотая  и колыхая,  роняя въ  ямины,  выдирая на  взлобья, – понесло  по роднымъ просторамъ,  подъ пѣсни  жаворонковъ,  подъ  журчливую воркотню  потоковъ,  подъ скворечную  дробь и свистъ.  Верба  золотисто  пушилась  по рѣчушкамъ,  смѣялась  пуховками-вербешками  на покраснѣвшихъ  ножкахъ. 

– А что,  здорово  разлилась Ворюга? – спросилъ  онъ парня. 

– Шумитъ словно… – бездумно  отвѣтилъ  парень, насвистывая скворчиное. – Надо-быть,  разлилась. Пожалуй,  и мостъ  снясла!.. 

– Тогда…  какъ  же? 

– Да-ть…  надо-быть, проѣдемъ. Въ  полѣ, што-ль,  ночевать  будемъ! Должны проѣхать…  иначе,  какъ-жа!..            

Бездумно говорилъ  парень и свисталъ безпечно.

И  Кочину, аккуратно-точному  т а м ъ,  з д ѣ с ь  казалось совсѣмъ простымъ  – какимъ-то  невѣдомымъ для него  путемъ  перебраться на саняхъ  черезъ  разлившуюся  на версты  Ворюгу.  И онъ  повторилъ  бездумно: 

– Должны  проѣхать… Иначе – какъ-же?.. 

– Обязательно  должны  проѣхать. Какъ-такъ,  не проѣхать!.. 

И встрѣчный  мужикъ,  нежданно  выплывшiй въ  саняхъ-лодкѣ  изъ-за пригорка,  отозвался  на окликъ: 

– Сня-сла…  какъ-жа! На  энтотъ… На Кривой  Хуторъ лучше!..  Слышь,  ты!... На  Шеремѣтку,  гляди,  трафься…  а то  заливатъ  шибко! 

– Да у Шеремётки, ну-ка, плотину, поди,  прорвало?!.. 

– Прорвало! Слышь, ты!..  На Шеремётку  лучше не подавайся!..  Слы-шь!?  Бери прямо  на… Старую  Сторожку, а тамъ…  правѣй  заводскòй трубы! Прямо,  Лу-пи… 

– Слышь!..  чутокъ лѣвѣй, смотри…  лѣвѣй  трубы  то забирай  лучше…  на Барашково  прямо  выправишься!..  Тамъ,  надо-быть,  суконщики  ужъ паромъ  пустили!..  Прямо,  стегай и стегай  на трубу!.. 

– Вотъ ты его и пойми,  далмата! – сказалъ парень,  выглядывая по дали. – Вотъ  что… Лучше  я тебя  на Костино поверну… а тамъ  достигнемъ  чего-нибудь. Я ужъ  теперь все знаю. Лѣсъ  тутъ у насъ  свалили,  ну…  дороги-то  все и путаемъ. А то  прямо  бы на лѣсъ,  и безъ  хлопотъ!.. 

А, пускай… Можно  и на Костино, и на Барашково,  и на трубу  можно, – не  уйдутъ  со своего мѣста. Можетъ,  и  поромъ  наладятъ. И въ полѣ ночевать можно… 

И опять  заплескала и закачала,  втягивая въ себя,  парила вешнимъ дыханьемъ  даль – манила. 

Глядѣлъ  на нее Кочинъ – синѣло-голубѣло; глядѣлъ  на солнечныя  вербешки, на долгiя  лужи-стекла,  – и  чуялось  въ разливающемся  весеннемъ днѣ,  въ плескахъ и шорохахъ, что гдѣ-то  здѣсь бьется и для  него  никогда  не стихающее  родное  сердце.  

 

1920 – 1930 г. г.