ИВ. ШМЕЛЕВЪ.
Благовѣщенiе
______
А какой-то завтра денечекъ будетъ?.. Красный денечекъ будетъ, – такой и на Пасху будетъ. Смотрю на небо – ни звѣздочки не видно.
Мы идемъ ото всенощной, и Горкинъ все непѣваетъ любимую молитвочку - … «благодатная Марея, Господь съ Тобо-ю…» Свѣтло у меня на душѣ, покойно. Завтра праздникъ такой великiй, что никто ничего не долженъ дѣлать, а только радоваться, потому что если бы не было Благовѣщенья, никакихъ бы праздниковъ не было Христовыхъ, а какъ у турокъ. Завтра и поста нѣтъ: уже былъ «переломъ поста - щука ходитъ безъ хвоста». Спрашиваю у Горкина: «а почему безъ хвоста?»
- А ледъ хвостомъ разбивала и поломала, теперь безъ хвоста ходитъ. Воды на Москва-рѣкѣ на два аршина прибыло, вотъ-вотъ ледоходъ пойдетъ. А денекъ завтра я-сный будетъ! Это ты не гляди, что замолаживаетъ… это снѣга дышутъ-таютъ, а вѣтерокъ-то на ясную погоду.
Горкинъ всегда узнаетъ, по дощечкѣ: дощечка плотнику всякую погоду скажетъ. Постукаетъ горбушкой пальца, звонкоесли – хорошая погода. Сегодня стукалъ: поетъ дощечка! Благовѣщенье… и каждый долженъ обрадовать кого-то, а то праздникъ не въ праздникъ будетъ. Кого жъ обрадовать? А проститъ ли отецъ Дениса, который пропилъ всю выручку? Денисъ живетъ на рѣкѣ, на портомойнѣ, собираетъ копѣйки въ сумку, - и эти копѣйки пропилъ. Сколько дней сидитъ у воротъ на лавочкѣ и молчитъ. Когда проходитъ отецъ, онъ вскакиваетъ и кричитъ по-солдатски – здравiя желаю! А отецъ все не отвѣчаетъ, и мнѣ за него стыдно. Денисъ уже пожилой отставной гвардеецъ, съ серебряной серьгой въ ухѣ. Сегодня что-то шептался съ Горкинымъ и моргалъ. Горкинъ сказалъ - «попробуй, ладно… живой рыбки то не забудь!» Денисъ знаменитый рыболовъ, приноситъ всегда лещей, налимовъ, - только какъ же теперь достать?
- Завтра съ тобой и голубковъ, можетъ, погоняемъ… первый имъ выгонъ сдѣлаемъ. Завтра и голубиный праздничекъ, Духъ-Святъ въ голубкѣ сошелъ. То на Крещенье, а то на Благовѣ-щенье. Богородица голубковъ въ церковь носила, по Еетакъ и повелось.
И ни одной-то не видно звѣздочки!
* *
*
Отецъ зоветъ Горкина въ кабинетъ. Тутъ Василь-Василичъ и водяной десятникъ. Говорятъ о водѣ: большая вода, беречься надо.
- По-нятно надо, о-пасливо… - поокиваетъ Горкинъ, трясетъ бородкой. - Нонче будетъ изъ водъ вода, кока весна-то! Подъ Ильинскимъ барочки наши съ матерьяльцемъ, съ балочками. Упоси Богъ, льдомъ по-рѣжетъ… да подъ Роздорами какъ розгонитъ на заверти да въ Поленовскiя, съ кирпичомъ, долбанетъ… - тогда и краснохолмскiя наши, и подъ Симоновомъ, - все по-бьетъ-покорежитъ!..
Интересно, до страху, слушать!
- Въ ночь чтобы якорей добавить, дать депешу ильинскому старшинѣ, онъ на воду пошлетъ, и якоря у него найдутся… - озабоченно говоритъ отецъ. - Самому бы надо скакать, да праздникъ такой, благовѣщенье… Какъ, Василь-Василичъ, скажешь? Не попридержитъ?..
- Сорвать – ранѣ трехъ день не должно бы никакъ сорвать, глядя по водѣ. Будь-п-койны-съ, морозцемъ прихватитъ ночью, по-сдержитъ-съ, пообождетъ для праздника. Ужъ отдохните. Какъ говорится, завтра «птица гнѣзда не вьетъ, красна дѣвка косы не плететъ»! Наказалъ Павлушѣ-десятнику тамъ, въ случаѣ угрожать станетъ, - скакалъ чтобы во всю мочь, днемъ ли – ночью, чтобы насъ во-время упредилъ. А мы тутъ переймемъ тогда, съ мостовъ забросными якорьками схватимъ… намъ не впервой-съ.
- Не должно бы сорваться-съ… - говоритъ и водяной десятникъ, поглядывая на Василь-Василича. - Канаты свѣжiе, причалы крѣпкiе…
Горкинъ задумчивъ что-то, сѣденькую бородку перебираетъ-тянетъ. Отецъ спрашиваетъ его: а? какъ?..
- Снѣга большiе. Будетъ напоръ - со-рветъ. Барочки наши свѣжiя… коль на быкъ у Крымскаго не потрафятъ - тогда заметными якорьками можно поперенять, ежели какъ задастся. Силу надо страшенную, въ разгонѣ… Безъ сноровки никакiе канаты не удержатъ, порветъ, какъ гнилую нитку! Надо ее до мосту захватить, да поворотъ на быка, потерлась чтобы, а тутъ и перехватить на причалъ. Дениса бы надо, ловчей его нѣтъ… на воду шибко дерзкiй.
- Дениса-то бы на что лучше! - говоритъ Василь-Василичъ и водяной десятникъ. - Онъ на дощаникѣ подойдетъ сбочку, съ молодцами, съ дороги ее пособьетъ въ разрѣзъ воды, къ бережку скотить, а тутъ ужъ мы…
- Пьяницу-вора?! Лучше я барки растеряю… матерьялъ на цѣпяхъ, не расшвыряетъ… а его, сукина-сына, не допущу! -стучитъ кулакомъ отецъ.
- Ужъ какъ ка-ится-то, Сергѣй Иванычъ… - пробуетъ заступиться Горкинъ, - ночей не спитъ. Для Праздника такого…
- И Богу воровъ не надо. Ребятъ со двора не отпускать. Семенъ на рѣкѣ ночуетъ, - тычетъ отецъ въ десятника, - на всѣхъ мостахъ чтобы якоря и новые канаты. Причалы глубоко врыты, крѣпкiе?..
Долго они толкуютъ, а отецъ все не замѣчаетъ, что пришелъ я прощаться - ложиться спать. И вдругъ, зажурчало подъ потолкомъ, словно гривеннички посыпались.
- Тсс!... - погрозилъ отецъ, и всѣ поглядѣли кверху.
Жавароночекъ запѣлъ!
Въ круглой высокой клѣткѣ, затянутой до половины зеленымъ коленкоромъ, съ голубоватымъ «небомъ», чтобы не разбилъ головку о прутики, неслышно проживалъ жавороночекъ. Онъ висѣлъ больше года и все не начиналъ пѣть. Продалъ его отцу знаменитый птичникъ Солодовкинъ, который ставитъ намъ соловьевъ и канареекъ. И вотъ, жавороночекъ запѣлъ, запѣлъ-зажурчалъ, чуть слышно.
Отецъ привстаетъ и поднимаетъ палецъ; лицо его сiяетъ.
- Запѣлъ!.. А, шельма-Солодовкинъ, не обманулъ! Больше года не пѣлъ.
- Да явственно какъ поетъ-съ, самый нашъ, настоящiй! - всплескиваетъ руками Василь-Василичъ. - Ужъ это, прямо, къ благополучiю. Значитъ, подъ самый подъ Праздникъ, обрадовалъ-съ. Къ благополучiю-съ.
- Подъ самое подъ Благовѣщенье… точно что обрадовалъ. Надо бы къ благополучiю, - говоритъ Горкинъ и крестится.
Отецъ замѣчаетъ, что и я здѣсь, и поднимаетъ къ жавороночку, но я ничего не вижу. Слышится только трепыханье да нѣжное-нѣжное журчанье, какъ въ ручейкѣ.
- Выигралъ закладъ, мошенникъ! На четвертной со мной побился, - весело говоритъ отецъ, - черезъ годъ къ веснѣ запоетъ. За-пѣлъ!..
- У Солодовкина безъ обману, на всю Москву гремитъ, - радостно говоритъ и Горкинъ. - Посулился завтра секретъ принесть.
- Ну, что Богъ дастъ, а пока ступайте.
Уходятъ. Жавороночекъ умолкъ. Отецъ становится на стулъ, заглядываетъ въ клѣтку и начинаетъ подсвистывать. Но жавороночекъ, должно быть, спитъ.
- Слыхалъ, чижикъ? - говоритъ отецъ, теребя меня за щеку. - Соловей - это не въ диковинку, а вотъ жа-вороночка заставить пѣть, да еще ночью… Ну, удружилъ, мошенникъ!...
* *
*
Я просыпаюсь рано, а солнце уже гуляетъ въ комнатѣ. Благовѣщенiе сегодня! Въ передней, рядомъ, гремитъ ведерко, и слышится плескъ воды. «Погоди… держи его такъ, еще убьется…» - слышу я, говоритъ отецъ. - «Носикъ-то ему прижмите, не захлебнулся бы…» - слышится голосъ Горкина. А, соловьевъ купаютъ, – и я торопливо одѣваюсь.
Пришла весна, и соловьевъ купаютъ, а то и не будутъ пѣть. Птицы у насъ вездѣ. Въ передней чижикъ, въ спальной канарейки, въ походной комнатѣ - скворчикъ, въ спальнѣ отца канарейка и черный дроздикъ, въ залѣ два соловья, въ кабинетѣ жавороночекъ, и даже въ кухнѣ у Марьюшки живетъ на покоѣ, весь лисый, чижикъ, который пищитъ - «чулки-чулки-паголенки», когда застучатъ посудой. Въ чуланахъ у насъ множество всякихъ клѣтокъ съ костяными шишечками, отъ прежнихъ птицъ. Отецъ любитъ возиться съ птичками и зажигать лампадки, когда онъ дома.
Я выхожу въ переднюю. Отецъ еще не одѣтъ, въ рубашкѣ, - такъ онъ мнѣ еще больше нравится. Засучивъ рукава набѣлыхъ рукахъ съ синеватыми жилками, онъ беретъ соловья въ ладонь, зажимаетъ соловью носикъ и окунаетъ три раза въ ведро съ водой. Потомъ осторожно встряхиваетъ и ловко пускаетъ въ клѣтку. Соловей очень смѣшно топорщится, садится на крылышки и смотритъ, какъ огорошенный. Мы смѣемся. Потомъ отецъ запускаетъ руку въ стеклянную банку отъ варенья, гдѣ шустро бѣгаютъ черные тараканы и со стѣнокъ срываются на спинки, вылавливаетъ – не боится, и всовываетъ въ прутья клѣтки. Соловей, будто, и не видитъ, тараканъ водитъ усиками, и… тюкъ! - таракана нѣтъ. Но я лучше люблю смотрѣть какъ бѣгаютъ тараканы въ банкѣ. Съ пузика они буренькiе, и въ складочкахъ, а сверху черные, какъ сапогъ, и съ блескомъ. На кончикахъ у нихъ что-то бѣлое, будто сальце, и сами они ужасно жирные. Пахнутъ, какъ-будто, ваксой или сухимъ горошкомъ. У насъ ихъ много, къ прибыли – говорятъ. Проснешься ночью, и видно при лампадкѣ – ползаетъ черносливъ какъ-будто. Ловятъ ихъ въ тазъ на хлѣбъ, а старая Домнушка жалѣетъ. Увидитъ – и скажетъ ласково, какъ ципляткамъ: «ну, ну… шши!» И они тихо уползаютъ.
Соловьевъ выкупали и накормили, насыпали яичекъ муравьиныхъ, дали по таракашкѣ скворцу и дроздику, и Горкинъ вытряхиваетъ изъ банки въ форточку: свѣжiе приползутъ. И вотъ, я вижу - по лѣстницѣ подымается Денисъ, изъ кухни. Отецъ слушаетъ, какъ трещитъ скворецъ, видитъ Дениса и поднимаетъ зачѣмъ-то руки. А Денисъ идетъ и идетъ, доходитъ, - и ставитъ у ногъ ведро.
- Имѣю честь поздравить съ праздникомъ! – кричитъ онъ по-солдатски, храбро. - Живой рыбки принесъ, налимъ отборный, подлещики, ерши, пескарье, ельцы… всю ночь накрывалъ наметкой, самая первосортная для ухи, по водополью. Прикажете на кухню?
Отецъ не находитъ слова, потомъ кричитъ, что Денисъ мошенникъ, потомъ запускаетъ руку въ ведро съ ледышками и вытягиваетъ чернаго налима. Налимъ вьется, словно хвостомъ виляетъ, синеватое его брюхо лоснится.
- Фунтика на полтора налимчикъ, за рѣдкость накрыть такого… - дивится Горкинъ и самъ запускаетъ руку. - Да каки под-лещики-то, гляди-ты, И рака захватилъ!..
- Цѣльная тройка впуталась, такихъ въ трактирѣ не подадутъ! - говоритъ Денисъ. - На дощаникѣ между льду все ползаетъ, гдѣ потише. И еще тамъ ведерко, съ бѣлью больше, есть и налимчишки на подваръ, щуренки, головлишки…
Лицо у Дениса вздутое, глаза красные, - видно, всю ночь ловилъ.
- Ладно, снеси… - говоритъ отецъ, ерзая по привычкѣ у кармашка, а жилеточнаго кармашка нѣтъ. - А за то, помни, вычту! Выдай ему, Панкратыч, начай цѣлковый. Ну, маршъ, лѣшая голова, мо-шенникъ! Постой, какъ съ водой?
- Идетъ льдинка, а главнаго не видать, можайскаго, но только поносъ большой. Въ прибыли шибко, за ночь вершковъ осьмнадцать. А такъ весело, ничего. Теперь не безпокойтесь, ужъ доглядимъ.
- Смотри у меня, сегодня не настарайся! - грозитъ отецъ.
- Радъ стараться, лишь бы не… надорваться! - вскрикиваетъ Денисъ и словно проваливается въ кухню.
А я дергаю Горкина и шепчу: «это ты сказалъ, я слышалъ, про рыбку! Тебя Богъ въ рай возьметъ!» Онъ меня тоже дергаетъ, чтобы я не кричалъ такъ громко, а самъ смѣется. И отецъ смѣется. А налимъ - прыгъ изъ оставленнаго ведра, и запрыгалъ по лѣстницѣ, - держи его!
________
Мы идемъ отъ обѣдни. Горкинъ идетъ важно, осторожно: медаль у него на шеѣ, изъ Синода! Сегодня пришла съ бумагой, и батюшка преподнесъ, при всемъ приходѣ, - «за доброусердiе при ктиторѣ». Горкинъ растрогался, поцѣловалъ обѣ руки у батюшки, и съ отцомъ крѣпко расцѣловался, и съ многими. Стоялъ за свѣчнымъ ящикомъ и тыкалъ въ глаза платочкомъ. И вотъ, идетъ при парадѣ, а всѣ глядитъ. Поддевочку распахнулъ пошире и смотритъ себѣ въ бородку. Отецъ смѣется: «и въ ошейникѣ ходитъ, а не лаетъ!» Медаль серебряная, «въ три пуда». Третья уже медаль, а двѣ - «за хоругви
// л. 1.
присланы». Но эта – дороже всѣхъ: «за доброусердiе ко Храму Божiю». Лавочники завидуютъ, разглядываютъ медаль. Горкинъ показываетъ охотно, осторожно, и все цѣлуетъ, какъ показать. Ему говорятъ: «скоро и почетное тебѣ гражданство выйдетъ!» А онъ посмѣивается: «вотъ почетное-то, оно».
У лавки стоитъ низенькiй Трифонычъ, въ сѣренькомъ армячкѣ, сѣдой. Я вижу однимъ глазкомъ: прячетъ онъ что-то сзади. Я знаю, что: сейчасъ поднесетъ мнѣ кругленькую коробочку изъ жести, фруктовое монпасье «ландринъ». Я даже слышу – новенькой жестью пахнетъ и даже краской. И почему-то стыдно итти къ нему. А онъ все манитъ меня, присаживаетъ на-корточки и говоритъ такъ часто:
- Имѣю честь поздравить съ высокорадостнымъ днемъ Благовѣщенiя, и пожалуйте пальчикъ, - онъ цѣпляетъ мизинчикъ за мизинчикъ, подергаетъ и всегда что-нибудь смѣшное скажетъ: - Отъ Трифоныча-Юрцова, господина Скворцова, ото всего сердца, зато безъ перца… - и сунетъ въ руку коробочку.
А во дворѣ сидитъ на крылечкѣ Солодовкинъ съ вязанкой клѣтокъ подъ чернымъ коленкоромъ. Онъ въ отрепанномъ пальтецѣ, кажется – очень бѣдный. Но говоритъ, какъ важный, и здоровается съ отцомъ за руку.
- Поздравь Горку, нашу, - говоритъ отецъ - дали ему медаль въ три пуда!
Солодовкинъ жметъ руку Горкину, смотритъ медаль и хвалитъ. Только не возгордился бы, - говоритъ.
- У моихъ соловьевъ и золотыя имѣются, а носъ задираютъ только когда поютъ. Принесъ тебѣ, Сергѣй Иванычъ, тенора-пѣвца-Усатова, изъ Большого Театра прямо. Слыхалъ ты его у Егорова въ Охотномъ, облюбовалъ. Сдѣлаемъ ему лепетицiю.
- Идемъ чай пить съ постными пирогами, - говоритъ отецъ. - А принесъ мелочи… записку тебѣ писалъ?
Солодовкинъ запускаетъ руку подъ коленкоръ, там начинается трепыхня, и въ рукѣ Солодовкина я вижу птичку.
- Бери въ руку. Держи – не мни… - говоритъ онъ строго. - Погоди, а знаешь стихъ - «Птичка Божiя не знаетъ ни заботы, ни труда?» Такъ, молодецъ. А - «Вчера я растворилъ темницу воздушной плѣнницы моей?» Надо обязательно знать, какъ можно! Теперь самъ будешь, на практикѣ. Въ небо гляди, какъ она запоетъ, улетая… Пускай...
Я до того радъ, что даже не вижу птичку, - сѣренькое и тепленькое у меня въ рукѣ. Я разжимаю пальцы и слышу – пыррхх… - но ничего не вижу. Вторую я уже вижу, на воробья похожа. Я даже ее цѣлую и слышу, какъ пахнетъ курочкой. И вотъ, она упорхнула вкось, вымахнула къ сараю, сѣла…. – и нѣтъ ея! Мнѣ даютъ и еще, еще. Это такая радость! Пускаютъ и отецъ, и Горкинъ. А Солодовкинъ все еще достаетъ подъ коленкоромъ. Старый кучеръ Антипъ подходитъ, и ему даютъ выпустить. Въ сторонкѣ Денисъ покуриваетъ трубку и сплевываетъ въ лужу. Отецъ зоветъ: «иди, садовая голова!» Денисъ подскакиваетъ, беретъ птичку, какъ камушекъ, и запускаетъ въ небо, – совсѣмъ необыкновенно. Въѣзжаетъ наша новая пролетка, вылѣзаютъ наши и тоже выпускаютъ. Проходитъ Василь-Василичъ, очень парадный, въ сiяющихъ сапогахъ – въ калошахъ, грызетъ подсолнушки. Достаетъ серебряный гривенникъ и даетъ Солодовкину - «ну-ка, продай для воли!» Солодовкинъ швыряетъ гривенникъ, говоритъ: «для общаго удовольствiя пускай!» Василь-Василичъ по-своему пускаетъ – изъ пригоршни.
- Всѣ. Одни теперь тенора остались, - говоритъ Солодовкинъ, - пойдемъ къ тебѣ чай пить съ пирогами. Господина Усатова посмотримъ.
Какого - «господина Усатова»? Отецъ говоритъ, что есть такой въ театрѣ пѣвецъ, Усатовъ, какъ соловей. Кричатъ накрышѣ. Это Горкинъ. Онъ машетъ шестикомъ съ тряпкой и кричитъ - шиш... шиш!.. Гоняетъ голубковъ, я знаю. Съ осени не гонялъ. Мы останавливаемся и смотримъ. Бѣлая стая забираетъ выше, дѣлаетъ круги шире… вертится турманокъ. Это – чистяки Горкина, его «слабость». Гдѣ-то онъ ихъ мѣняетъ, прикупаетъ, и въ свободное время любитъ возиться на чердакѣ, гдѣ голубятня. Часто зоветъ меня, - какъ праздникъ! У него есть «монашекъ», «галочка», «шилохвостый», «козырные», «дутики», «путы-ноги», «турманокъ», «паленый», «бронзовые», «трубачи», - всего и не упомнишь, но онъ хорошо всѣхъ знаетъ. Сегодня – радостный день, и онъ выпускаетъ голубковъ - «по волѣ». Мы глядимъ, или, пожалуй, слышимъ, какъ «галочка-то забираетъ», какъ «турманокъ винтится». Отъ стаи – бѣлый, снѣжистый блескъ, когда она начинаетъ «накрываться» или «идти вертушкой». Намъ объясняетъ Солодовкинъ. Онъ кричитъ Горкину - «галочку подопри, а то накроютъ!» Горкинъ кричитъ пронзительно, прыгаетъ по крышѣ, какъ по землѣ. Отецъ удерживаетъ - «старикъ, сорвешься!» Я вижу и Василь-Василича на крышѣ, и Дениса, и кучера Гаврилу, который бросилъ распрягать лошадь и ползетъ по пожарной лѣстницѣ. Кричатъ - «съ Конной пустили стаю, пушкинскiе-мясниковы накроютъ «галочку»!» - «И съ Якиманки выпущены, Оконишниковъ самъ взялся, держись, Горкинъ!» Горкинъ едва ужъ машетъ. Василь-Василичъ хватаетъ у него гонялку и такъ навариваетъ, что стая опять взмываетъ, забираетъ надъ «галочкой», турманокъ валится на нее, «головку ей крутитъ лихо», и «галочка» опять въ стаѣ - «освоилась». Мясникова стая пролетаетъ на сторонѣ -«утерлась»! Горкинъ грозитъ кулакомъ куда-то, начинаетъ вытирать лысину. Поблескивая, стайка садится ниже, завинчивая полетъ. Горкинъ, я вижу, крестится: радъ, что прибилась «галочка». Всѣ чистяки на крышѣ, сидятъ рядкомъ. Горкинъ цапается за гребешки, сползаетъ задомъ.
- Дуракъ старый… голову потерялъ, убьешься! - кричитъ отецъ.
- … «га… лочкаааа…» - слышится мнѣ невнятно, - …нѣтъ другой… турманишка… себя не помнитъ… смѣняю подлеца!..
Лужи и слуховыя окна пускаютъ зайчиковъ: кажется, что и солнце играетъ съ нами, веселое, какъ на Пасху. Такая и Пасха будетъ!
_________
Пахнетъ рыбными пирогами съ лукомъ. Кулебяка съ вязигой – называется «благовѣщенская», на четыре угла: съ грибами, съ семгой, съ налимьей печонкой и съ судачьей икрой, подъ рисомъ, - положена къ обѣду, а пока – первые пироги. Звенятъ вперебойку канарейки, нащелкиваетъ скворецъ, но соловьи что-то не распѣваются, - можетъ быть, перекормлены? И «Усатовъ» не хочетъ пѣть: «стыдится, пока не обвисится». Юркiй и востроносый Солодовкинъ, похожiй на синичку, - такъ говоритъ отецъ, - пьетъ чай вприкуску, съ миндальнымъ молокомъ и пирогами, и все говоритъ о соловьяхъ. У него ихъ за сотню, по всѣмъ трактирамъ первой руки, висятъ «на прослухъ» гостямъ и могутъ на всякое колѣнце. Наѣзжаютъ изъ Санктъ-Петербурга даже, всякiе – и поставленные, и графы, и… Зовутъ въ Санктъ-Петербургъ къ министрамъ, да туда надобно въ сюртукѣ-парадѣ… А, не стоитъ!
- Желаютъ господа слушать настоящаго соловья, есть и съ пятнадцатью колѣнцами… найдемъ и «глухариную уркотню», по-жалуйте въ Москву, къ Солодовкину! А въ Питерѣ я всѣхъ охотниковъ знаю – плень-плень да трень-трень, да фитьюканье, а розсыпи тонкой или тамъ перещелка и не проси. Четыре медали за мои, да аттестаты. А у Бакастова въ Таганкѣ виситъ мой полноголосый, протодьякономъ его кличутъ… такъ - скажешь - съ ворону будетъ, а ме-ленькiй, чисто кенарь. Охота моя, а барышей нѣтъ. А «Усатовъ», какъ Спасскiе часы, безъ пробоя. Вѣшайте со скворцами - не развратится! Сурьезный соловей сразу нипочемъ не распоется, знайте это за правило, какъ равно хорошая собака.
Отецъ говоритъ ему, что жавороночекъ то… запѣлъ! Солодовкинъ дѣлаетъ въ себя, глухо, - ага! - но нисколько не удивляется и крѣпко прикусываетъ сахаръ. Отецъ вынимаетъ за проспоръ, подвигаетъ къ Солодовкину бѣленькую бумажку, но тотъ, не глядя, отодвигаетъ: «товаръ по цѣнѣ, цѣна – по слову». До Николы бы не запѣлъ, деньги назадъ бы отдалъ, а жавороночка на волю выпустилъ, какъ изъ училища выгоняютъ, - только бы и всего. Потомъ показываетъ на дудочкахъ, какъ поетъ самонастоящiй жаворонокъ. И вотъ, мы слышимъ - звонко журчитъ изъ кабинета, будто звенятъ по стеклышкамъ. Всѣ сидятъ очень тихо. Солодовкинъ слушаетъ на рукѣ, глаза у него закрыты. Канарейки мѣшаютъ только…
Вечеръ золотистый, тихiй. Небо дотого чистое, зеленовато-голубое, - самое Богородичкино небо. Отецъ съ Горкинымъ и Василь-Василичемъ объѣзжали Москва-Рѣку: порядокъ, вездѣ – на мѣстѣ. Мы только что вернулись изъ подъ Новинскаго, гдѣ большой птичiй рынокъ, купили бѣлочку въ колесѣ и чучелокъ. Вечернее розовое солнце заливаетъ залу, и канарейки въ столовой льются на всѣ лады. Но соловьи что-то не распѣлись. Свѣтлое Благовѣщенье отходитъ. Скоро и ужинать. Отецъ отдыхаетъ въ кабинетѣ, я слоняюсь у бѣлочки, кормлю орѣшками. Въ форточку у воротъ слышно, какъ кто-то влетаетъ вскачь. Кричатъ, бѣгутъ… Кричитъ Горкинъ, какъ дребезжитъ: «робятъ подымай-буди!» - «Топорики забирай!» -кричатъ голоса въ рабочей. - «Срѣзало всѣ, какъ есь!» Въ залъ вбѣгаетъ на цыпочкахъ Василь-Василичъ, въ красной рубахѣ безъ пояска, шипитъ: «не спятъ папашенька?» Выбѣгаетъ отецъ, въ халатѣ, взъерошенный, глаза навыкатъ, кричитъ небывалымъ голосомъ - «Черти!.. сѣдлать «Кавказку»! всѣхъ забирай, что есть… сейчасъ выйду!..» Василь-Василичъ грохаетъ съ лестницы. На дворѣ крикъ стоитъ. Отецъ кричитъ въ форточку изъ кабинета - «эй, запрягать полки, грузить еще якорей, канатовъ!» Изъ кабинета выскакиваетъ испуганный, весь въ грязи, водоливъ Аксенъ, только что прискакавшiй, бѣжитъ вмѣсто коридора въ залу, а за нимъ комья глины. - «Куда тебя понесло, чорта?! - кричитъ выбѣгающiй отецъ, хватаетъ Аксена за воротъ, и оба бѣгутъ по лѣстницѣ. На отцѣ высокiе сапоги, куртузка, круглая шапочка, револьверъ и плетка. Изъ верхнихъ сѣней я вижу, какъ бѣжитъ Горкинъ, набѣгу надѣвая полушубокъ, стоятъ толпою рабочiе, многiе босикомъ: поужинали только, спать собирались лечь. Отецъ верхомъ, на взбрыкивающей подъ нимъ «Кавказкѣ», отдаетъ приказанiя: одни – подъ Симоновъ, съ Горкинымъ, другiе – подъ Краснохолмскiй, съ Васильемъ-Косымъ, третьи, самые крѣпыши и побойчѣе, пока съ Денисомъ, подъ Крымскiй Мостъ, а позже и онъ подъѣдетъ, забросные якоря метать – подтягивать. И отецъ проскакалъ въ ворота.
Я понимаю, что далеко гдѣ-то срѣзало наши барки, и теперь-то онѣ плывутъ. Водоливъ съ Ильинскаго проскакалъ пять часовъ, - такой-то вездѣ разливъ, чуть было не утопъ подъ Сѣтунькой! - а срѣзало еще въ обѣдни, и гдѣ теперь барки - неизвѣстно. Полный ледоходъ отъ верху, катится вода – за часъ по четверти. Орутъ – «эй, топорики-ломики забирай, айда!» Нагружаютъ полки канатами и якорями, - и никого уже на дворѣ, какъ вымерло. Отецъ поскакалъ на Кунцево, черезъ Воробьевы Горы. Денисъ, уводя партiю, окрикнулъ: «эй, по двѣ пары чтобы рукавицъ… сожгетъ!»
Темно, но огня не зажигаютъ. Всѣ сбились въ дѣтскую, всѣ въ тревогѣ. Сидятъ и шепчутся. Слышу – жавороночекъ опять поетъ, иду на-цыпочкахъ къ кабинету и слушаю. Думаю о большой рѣкѣ, гдѣ теперь отецъ, о Горкинѣ, - подъ Симоновомъ гдѣ-то…
_________
Едва свѣтаетъ, и меня пробуждаютъ голоса. Веселые голоса, въ передней! Я вспоминаю вчерашнее, выбѣгаю въ одной рубашкѣ. Отецъ, блѣдный, покрытый грязью до самыхъ плечъ, и Горкинъ, тоже весь грязный и зазябшiй, пьютъ чай въ передней. Василь-Василичъ приткнулся къ стѣнѣ, ни на кого не похожъ, пьетъ изъ стакана стоя. Голова у него обвязана. У отца на рукѣ повязка – ожгло канатомъ. Валитъ изъ самовара паръ, валитъ и изо ртовъ, клубами: хлопаютъ кипятокъ. Отецъ макаетъ бараночку, Горкинъ потягиваетъ съ блюдца, почмокиваетъ сладко.
- Ты чего, чижъ, не спишь? - хватаетъ меня отецъ и вскидываетъ на мокрыя колѣни, на холодные сапоги въ грязи. -Поймали барочки! Денисъ-молодчикъ на всѣ якорьки накинулъ и развернулъ… знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка нашъ – старина, и Василь-Косой… всѣ! Кланяйся имъ, да ни-же!.. По-радовали, че… молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятамъ, а?..
И тормошитъ-тормошитъ меня.
- А про себя ни словечка… какъ овечка… - смѣется Горкинъ. - Денисъ ужъ сказывалъ: кричитъ – не поймаете, лѣшiе, всѣмъ по шеямъ накостыляю! Какъ ужъ тутъ не поймать… Ночь, хорошо, ясная была, мѣ-сячная.
- Чорта за рога вытащимъ, только бы поддержало бы! - посмѣивается Василь-Василичъ. - Не ко времени разговины, да тутъ ужъ… безъ закону. Ведра четыре робятамъ надо бы… Пя-ать?!.. Ну, Господь самъ видалъ чего было.
Отецъ даетъ мнѣ изъ своего стакана, Горкинъ суетъ бараночку. Уже совсѣмъ свѣтло, и чижикъ постукиваетъ въ клѣткѣ, сейчасъ заведетъ про паголенки. Горкинъ спитъ на рукѣ, похрапываетъ. Отецъ беретъ его за плечи и укладываетъ въ столовой на диванѣ. Василь-Василича уже нѣтъ. Отецъ потираетъ лобъ, потягивается сладко и говоритъ, зѣвая:
- А иди-ка ты, чижикъ, спать?..
Ив. Шмелевъ
Апрѣль, 1929 г. Севръ.
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1948г. в оригинальной орфографии и пунктуации.