История Любовная

И С Т О Р I Я

Л Ю Б О В Н А Я

I

        

Была весна,  шестнадцатая в моей жизни, но для меня это  была первая  весна:  прежнiя  всѣ смѣшались. Голубое  сiянье  въ небѣ,  за голыми еще тополями  сада,  сыплющееся  сверканье капель,  бульканье  въ  обледенѣлыхъ  ямкахъ,  золотистыя лужи на дворе  съ плещущимися утками,  первая травка у забора,  на которую  смотришь-смотришь,  проталинка въ саду,  радующая   н о в ы м ъ  – черной землей и крестиками  куриныхъ лапокъ, – осл–пительное  блистанье стеколъ  и трепетанье  «зайчиковъ»,   радостный перезвонъ на Пасхѣ,  красные-синiе  шары,  тукающiеся  другъ о дружку на вѣтеркѣ,  сквозь  тонкую  кожицу которыхъ  видятся  красныя и синiя  деревья и множество  солнцъ  пылающихъ… – все  смѣшалось  въ чудесном и  звонкомъ  блескѣ. 

А въ  эту весну все, какъ-будто,  остановилось и  дало на себя  глядѣть, и сама  весна  заглянула въ  мои глаза. И я увидалъ и почувствовалъ  всю ее, будто она моя,  для меня  одного такая.  Для меня – голубыя и золотыя лужи,  и плещется в нихъ весна; и  сквозистый снѣжокъ  въ саду,  разсыпающiйся  на крупки,  въ бисеръ; и ласкающiй  нѣжный голосъ,  отъ котораго  замираетъ  сердце, призывающiй  кошечку  въ голубомъ  бантикѣ,  отлучившуюся  въ нашъ  садикъ; и свѣтлая кофточка на галереѣ,  волнующая своимъ  мельканьем, и воздухъ,  необыкновенно  легкiй,  съ теплом и холодочкомъ.  Я впервые почувствовалъ – вот весна,  и куда-то она зоветъ,  и въ ней чудесное  для меня, и я – живу.  

Необыкновенно  свѣжи во мнѣ  запахи  той весны – распускавшихся  тополей,  почек черной смородины,  взрытой  земли на клумбахъ и золотистыхъ  душковъ въ тонкой  стеклянной  уточкѣ,  пахнувшихъ  монпансье,  которые  я украдкой,  трепетно подарилъ  на Пасхѣ нашей красивой  Пашѣ. Вѣтерокъ отъ ея  накрахмаленнаго платья,  бѣлаго съ незабудками,  и удивительно свѣжiй запахъ, который приносила она съ собою въ комнаты со двора, – будто запахъ  сырыхъ орѣховъ и крымскихъ яблоковъ, – крѣпко живутъ во мнѣ. Помню весеннiй воздухъ,  вливавшiйся  вечерами въ окна,  жумчужный  ободокъ мѣсяца,  зацѣпившiйся въ тополяхъ,  небо, зеленовато-голубое, и звѣзды,  такiя  ясныя,  мерцающiя  счастьемъ.  Помню  тревожное  ожиданiе  чего-то,  неизъяснимо  радостнаго,  и непонятную  грусть, тоску…  

На  ослѣпительно  бѣломъ  подоконникѣ  золотая полоска  солнца. За  раскрытымъ окномъ – первые,  яркiе  листочки  на тополяхъ, остренькiе и сочные.  Въ комнату  мягко  вѣетъ  свѣжей,  душистой  горечью. На  раскрытой  книгѣ Тургенева – яркое радужное пятно отъ  хрустальнаго стакана съ туго  насованными  подснѣжниками,  густыми, синими.  Праздничное  сiянье  льется  отъ этого  радостнаго   пятна,  отъ  хрусталя и подснѣжниковъ,  и отъ  этихъ  двухъ словъ  на книгѣ, такихъ  для меня  живыхъ и  чудесно-новыхъ. 

Я только что прочиталъ  «Первую Любовь».   

Послѣ чудеснаго  Жюля Верна,  Эмара  и романовъ  Загоскина,  начало  показалось  неинтереснымъ, и,  не поспорь  мои сестры – ком читать,  и не скажи лохматый  библiотекарь,  прищуривъ  глазъ, – «ага,  ужъ  про «первую  любовь» хотите?», – я бы на  первой страницѣ  бросил и  взялся бы  за «Скалу  Чаекъ».  Но эти  два обстоятельства и удивительно нѣжный голосъ,  призывавшiй  недавно кошечку,  такъ меня  растревожили, что  я дочиталъ  до флигелька  противъ Нескучного, – въ нашихъ  мѣстахъ какъ разъ! – до  высокой и  стройной дѣвушки въ розовомъ платьѣ  съ полосками,  какъ  она щелкала  хлопунцами  по лбу  кавалеровъ,  стоявшихъ  передъ нею на колѣняхъ, – и тутъ  меня  подхватило  и унесло… 

Дочитавъ  до конца  безъ передышки, я  какъ  оглушенный  ходилъ по нашему  садику и  словно искалъ  чего-то.  Было невыносимо скучно и ужасно  чего-то  стыдно.  Садикъ,  который я такъ  любилъ,  показался мнѣ жалкимъ-жалкимъ,  съ драными  яблоньками и прутиками  малины,  съ кучками сора и  навоза,  по которымъ  бродили  куры. Какая  бѣдность!  Если  бы поглядѣла Зинаида… 

Тамъ,  гдѣ я только  что побывалъ,  тянулся старинный,  вѣковой паркъ  съ благородными  липами и  кленами,  какъ в Нескучномъ,  сверкали  оранжереи  съ ароматными  персиками  и шпанской  вишней,  прогуливались  изящные  молодые люди  съ тросточками,  и почтенный лакей въ  перчаткахъ  важно разносил кушанья. И   о н а,  неуловимо  прекрасная,  легкая,  какъ  зефиръ, увлекала своей  улыбкой… 

Я смотрѣлъ на  сѣрые сараи и навѣсы съ рыжими  крышами,  съ убранными  до зимы  санями,  на разбитые ящики и бочки в углу  двора,  на свою  измызганную  гимназическую  курточку,  и мнѣ было до слезъ  противно.  Какая  сѣрость!  На мостовой,  за садомъ,  старикъ-разнощикъ  кричалъ  любимое – «и-ехъ-и  грушки-дульки  варе-ны!.. – и отъ  осипшаго его крика  было еще противнѣй. Грушки-дульки!  Хотѣ–лось совсѣмъ  другого,  чего-то  необыкновннаго,  праздничнаго, какъ  т а м ъ, – чего-то  новаго. 

Лучезарная  Зинаида  была со мной,  выступала изъ  прошлого  сладкой  грезой. Это она  дремала  въ зеленоватой  водѣ,  за стеклами,  въ чемъ-то  большомъ  хрустальномъ, въ бриллiантовой  чешуѣ, въ огняхъ,  привлекала  жемчужными  руками,  воздыхала атласной  грудью,  небывалая  рыба-женщина, «чудо моря»,  на которую  мы смотрѣли  гдѣ-то. Это она блистала,  летала подъ  крышей  цирка,  звенѣла  хрустальнымъ платьемъ,  посылала  воздушные поцѣлуи – мнѣ.  Выпархивала  въ театрѣ  феей,  скользила на носочкахъ,  дрожала ножкой,  тянулась прекрасными руками. Теперь –  выглядывала изъ-за  забора  въ садикъ,  мелькнула  въ сумеркахъ  свѣтлой тѣнью,  нѣжно манила  кошечку – «Мика, Мика!» – бѣлѣлась  на галереѣ  кофточкой.  

Милая!.. – призывал я въ мечтахъ  кого-то.  

За  обѣдомъ я думалъ  о старенькомъ лакеѣ  во фракѣ и перчаткахъ,  который несъ  т а м ъ  тарелку  съ  хребтомъ  селедки, и мнѣ  казалось  невѣроятнымъ,  чтобы  чудесная  Зинаида  эту селедку  ѣла. Это ея мать, конечно,  похожая на молдаванку,  обгладывала селедку,  и ей подавали  крылышко  цыпленка и  розанчики съ вареньемъ. Я оглядывалъ столъ и думалъ,  что ей не понравилось бы у насъ,  показалось бы грязно,  грубо; что Паша,  хоть и ркасива,  все же не такъ прилична,  какъ почтенный лакей  въ  перчаткахъ, и квасъ, конечно, у   н и х ъ  не ставятъ,  а ланинскую  воду. Вышитая бисеромъ  картина – «Свадьба  Петра Великаго»,  въ золотой рамѣ,  пожалуй  бы ей понравилась,  но страшный диванъ въ передней  и надоѣвшiя  фуксiи  на окнахъ – ужасно неблагородно.  А ящикъ  съ зеленымъ лукомъ  на подоконникѣ – ужасъ, ужасъ! Если бы  Зинаида  увидала,  презрительно бы  швырнула  – лавочники!  

Я старался себѣ  представить,  какое у ней  лицо?  Княжна,  красавица…  Тонкое,  восковое, гордое?  И оно  выступало благородно-гордымъ,  чуть-чуть высокомѣрнымъ,  какъ у Марiи  Вечера,  съ полумѣсяцемъ  въ волосахъ,  которую я видѣлъ  недавно  въ «Нивѣ»; то  плутовато-милымъ,  как у Паши,  но только гораздо благороднѣй;  то – загадочно-интереснымъ,  неуловимымъ,  как у сосѣдки съ удивительно  нѣжнымъ  голосомъ. 

За обѣдомъ я  ѣлъ  разсѣянно. Мать сказала: 

– Чего ты все  мухъ  считаешь? 

– Заучился очень,  екзаменты все учутъ… – вмѣшалась  Паша. 

Меня  ужаснуло  ея неблагородство,  и я отвѣтил: 

– Во-первыхъ, «екзаменты» не  у-чутъ,  а сдаютъ!  И…  пора бы научиться  по-человѣчески!..  

– Какiе  человѣки,  подумаешь! – сгрубила Паша и стукнула мнѣ тарелкой. 

Всѣ  глупо засмѣялись, и это меня  озлило. Я сказалъ – голова болитъ! –  вышелъ изъ-за стола,  ушелъ  въ свою  комнату и  бухнулся  головой въ подушку.  Хотѣлось плакать. 

«Боже,  какая у насъ  грубость!» – повторялъ я  въ тоскѣ,  вспоминая,  какъ  было  т а м ъ. – «Мухъ  считаешь», «екзаменты»… Вѣдь есть же  люди,  совсѣмъ  другiе…  тонкiе,  благородные,  нѣжные… а у насъ  только  гадости! Тамъ прислугѣ говорятъ – вы, лакей не вмѣшивается въ  разговоръ,  приноситъ на серебряномъ  блюдѣ  визитную карточку… – «Прикажете  принять?» – «Проси въ гостиную!» – Какая  деликатность! Если бы  совсѣмъ одному,  на необитаемомъ  островѣ  гдѣ-нибудь…  чтобы только  одна  благородная природа,  дыханiе  безбрежнаго  океана… и…»  

И опять выступила Зинаида. Не совсѣмъ  т а,  а похожая  на нее,  собранная  во мнѣ  сосвсюду,  нѣжная,  как мечта,  прекрасная… 

Гдѣ-то она была,  гдѣ-то ждала меня. 

… Будто мы в океанѣ,  на кораблѣ.  О н а  гордо стоитъ  на палубѣ,  не замѣчая меня. Она высока, стройна.  Тонкiя,  благородныя  черты  сообщаютъ  ея  лицу  что-то  небесно-ангельское.  На ней  голубое  платье и широкая  легкая «сомбреро»,  изъ золотой  соломки.  Легкiй,  но свѣжiй  бризъ  шаловливо  играетъ  ея пышными  локонами  пепельнаго оттѣнка,  красиво  обрамляющими  ея наивно-дѣвственное лицо,  на которомъ  еще  ни одна  жизненная  невзгода  не проложила  своего  удручающаго слѣда. Я одѣтъ,  какъ  охотникъ  прерiй,  со своимъ  неразлучнымъ  карабиномъ,  въ низко  надвинутой  широкополой  шляпѣ,  какiя  обыкновенно  носятъ  мексиканцы.  Возлѣ   н е я  увиваются  нарядные  кавалеры  съ тросточками. Небесная  синева  чиста,  как глаза младенца,  и необозримый океанъ  покойно и ровно  дышитъ.  Но барометръ  давно упал.  Капитанъ, старый морской  бродяга,  опускаетъ на  мое плечо грубую свою руку. – «Что скажешь,  старина?» – показываетъ онъ  бровью  на едва  различимое  пятнышко  на горизонтѣ, и его  открытое  честное  лицо  выражаетъ  суровую озабоченность. – «Господамъ  придется  потанцовать!» – лаконически  отзываюсь я,  окидывая  презоѣнiемъ  увивающихся кавалеровъ съ тросточками. – «Ты правъ,  дружище…» – сурово говоритъ капитанъ, и по его  обвѣтренному, просоленному  океанами лицу  пробѣгаетъ  тревожной тѣнью. – «Но ты  со мной. Само Провидѣнiе…» – и его  голосъ дрогнулъ. – «Предчувствiе   не обманываетъ  меня: это  п о с л ѣ д н i й  рейсъ!..  Нѣтъ,  дружище…  твои  утѣшенiя  напрасны.  Или ты не  знаешь  стараго  бродягу  Джима?..  Но эта  прекрасная  сеньорита…» –  показалъ он взглядомъ  къ тому  мѣсту  подъ  тентомъ, рикуда  доносился  безмятежный  смѣхъ  молодой дѣвушки, шаловливо  игравшей вѣтромъ, – «поручена  мнѣ балгороднымъ  графомъ д’Алонзо, изъ  Буэносъ-Айреса,  стариннымъ  другомъ  нашей семьи. Пусть всѣ погибнутъ,  но…» – и на его глаза  навернулась предательская слеза. – «Поручаю ее тебе,  дружище.  Поклянись  же священной памятью твоей матери,  а моей  молочной сестры,  доставить  ее  цѣлой и невредимой  къ  ея благородному  отцу и  сказать,  что послѣднимъ  предсмертнымъ  вздохомъ  стараго Джима…  был прощальный привѣтъ  друзьямъ!»  Я безъ  словъ  крѣпко  пожимаю  честную  руку морского  волка,  и непокорныя  слезы  закипаютъ  въ моихъ глазахъ. – «Теперь я спокоенъ!» – съ облегченiемъ  шепчетъ  капитанъ,  направляясь  къ своему мостику,  но по его  торопливымъ шагамъ  я вижу,  как он взволнованъ. Пятнышко  на горизонтѣ  уже превратилось  въ тучу,  вѣтеръ  крѣпчаетъ,  начинаетъ  свистѣть  въ снастяхъ,  налетаетъ  порывами  и переходитъ въ  бурю.  Налетѣвшимъ  внезапно  шкваломъ  швыпяетъ  корабль,  как щепку.  Подкравшаяся  чудовищная волна  смываетъ  кавалеровъ съ тросточками,  и рухнувшею  на моихъ  глазахъ  гротъ-мачтой увлекаетъ  капитана  въ бушующую  бездну. – «Тонем!  Идемъ  ко дну!!..» – дикими голосами  ревутъ матросы и рубятъ  «концы» на шлюпкахъ. О н а,  съ развѣвающимися  дивными волосами,  простираетъ  съ нѣмою  мольбою  руки. Но она  неописуемо прекрасна. Я подхожу  спокойно  и говорю: – «Сеньорита, перед  вами  другъ! Само  Провидѣнiе…» – и волненiе  прерываетъ  мои слова. – «Ахъ,  это вы?!...» – восклицаетъ она  съ мольбою, и ея глаза,  наполненные слезами,  дѣлаютъ  ее еще прекраснѣй,  похожей на существо изъ другого мiра! – «Вы не  ошиблись,  сеньорита…  передъ вами тот самый незнакомецъ,  который уже однажды, когда бандиты дона Санто-д’Аррогацо,  этого презрѣннаго негодяя… Но не стоитъ  говорить объ  этомъ. Мужайтесь! Само Провидѣнiе…» 

– Блинчиковъ-то покушайте... – услыхалъ я знакомый  шопотъ. 

Это – Паша.  Она сунула на кровать  тарелку и убѣжала,  перебила мои мечты. 

Безъ особаго удовольствiя  я поѣлъ блинчиковъ. Навалившаяся тоска  не проходила.  Я принялся опять  перечитывать  «Первую Любовь», но меня послали  въ  библiотеку  мѣнять книги. Сестра сказала: 

– Спроси  продолженiе  Тургенева,  два тома. 

 Мнѣ показалось,  что будетъ   п р о д о л ж е н i е,  и я весело  побѣжалъ  въ библiотеку. Съ «Первой  Любовью» я уже не хотѣлъ разстаться  и вмѣсто  нея  понесъ  еще  нечитанную  «Скалу Чаекъ». 

Стыдясь  посмотрѣть  въ глаза, я спросилъ у лохматаго: 

– Пожалуйста,  продолженiе  Тургенева…  два тома! 

Лохматый  понюхалъ книги,  ткнувшись  очками  въ каждую,  взглянулъ  на меня  насмѣшливо, – показалось мнѣ, – и,  напѣвая  подъ носъ – «прродолженiе…  прродолженiе!» – отмѣтил и выдалъ книги. 

– Не задерживайте,  всѣ  спрашиваютъ «Первую Любовь»! – сказалъ  онъ строго  изъ-подъ  волосъ,  и показалось, что онъ  посмѣивается. 

Я спустился  въ Александровскiй  Садъ,  присѣлъ на лавочку и сталъ  отыскивать «продолженiе».  Но продолженiя  не было. 

На обратномъ пути я зашелъ,  какъ всегда, въ часовню и прижался  ко всѣмъ  иконамъ, «чтобы  все было хорошо». И тутъ  была мысль  о Зинаидѣ. Старичокъ  въ скуфейкѣ  потрепалъ  меня  по плечу: 

– Пошлетъ тебѣ  Угодникъ-Батюшка  за твое рвенiе!            

Я такъ растрогался,  что положилъ  на тарелочку  копѣйку, и у меня  не хватило  на верхушку конки.  Дорогой я сокрушенно думалъ,  что Богъ,  пожалуй,  накажетъ за такiя мысли.  Вотъ  и иду пѣшкомъ, – можетъ быть,  въ наказанiе? И стало  жутко:  не провалиться бы на  экзаменахъ! 

Дома я взялся опять за книгу. Дочитавъ, как  Володя  прыгнулъ  съ высокой оранжереи къ  е я  ногамъ, и какъ она  осыпала  его поцѣлуями,  я почувствовалъ  такое волненiе,  что заструились буквы,  и страшно забилось сердце. Я  испугался,  что сейчасъ будетъ  разрывъ  сердца,  как у нашего булочника  подъ  Пасху, и сталъ креститься,  призывая  Великомученицу  Варвару.  «Можетъ быть, это  предупрежденiе,  за дурныя мысли?  Господи,  отпусти  мнѣ грѣхи мои!»  Мнѣ стало легче.  Я помочилъ  лобъ  квасомъ  и пошелъ  прохладиться въ садикъ. 

Я обѣжалъ  его раза три,  но мысли меня не  оставили. «Милая!...» – гвоорилъ я въ небо,  лаская словомъ.  И то,  что вчера случилось,  казалось теперь  чудеснымъ. 

Вчера я ходилъ  по садику,  разбивалъ  каблуками  ледъ.  Самая-то  послѣдняя  полоска, и вотъ –  весна. На сараѣ сидѣлъ нашъ «Рыжiй»,  кошачью весну правилъ,  как говорила Паша. И вдругъ я услышалъ возгласъ: «Боже мой,  они раздерутъ Мику! Ми-ка, Мика!»  Отъ этого я вздрогнулъ.  Это былъ  нѣжный голосъ,  небесный голосъ! Онъ  потянулся къ  сердцу,  и сердце мое  заколотилось.  – «Ради Бога,  молодой человѣкъ…  пугните оттуда  Мику…  забѣгите сзади и  пугните!»  Я вертѣлъ головой и ничего не  видѣлъ.  Какая Мика? Откуда голосъ!? – «Ахъ!..»  услыхалъ я капризный шопотъ, – «какой  вы… право! Да она  же на столбикѣ, въ голубомъ бантикѣ!  Ну,  кошечка!»  И я,  наконецъ-то, понялъ:  кричали  отъ сосѣдей,  за заборомъ. 

«Рыжiй»  уже поднялся  и шелъ по крышѣ.  На  бесѣдкѣ,  разинувъ пасть,  горбился  и водилъ  хвостомъ  незнакомый  мнѣ  черный котъ,  встрепанный и  колючiй,  злобный.  А между ними,  на столбушкѣ забора,  вылизывала  грудку Мика,  въ голубомъ бантикѣ.  Я сразу сообразилъ – въ чемъ дѣло.  Я выбѣжалъ изъ сада,  пугнулъ со стороны  двора Мику,  запустилъ  въ черного  кота картечью и заработалъ «браво»! – Мика, Микочка…  глупышка! Или,  Мика!.. Пожалуйста,  еще пугните!»… Мика  еще сидѣла  на заборѣ,  откуда  разливался голосъ. Я наскокомъ пугнулъ ее, и она  пропала за заборомъ. – «О, какъ  же я вамъ  благодарна,  молодой человѣкъ!» – услыхалъ я  ласкающiй,  нѣжный голосъ. – «Вы  сберегли  мнѣ Мику, мою  радость! Она  еще совершенная  дѣвочка,  а эти коты ужасны…  Они бы ее  разодрали! Ахъ, какъ  я вамъ  благодарна,  милый!  Намъ  мѣшаетъ заборъ, а то,  кажется,  я бы васъ расцѣловала! Ахъ,  ты, глу-пенокъ ты  этакiй,  Микушка!».  И я слышалъ,  какъ  цѣловали Мику. – «Спасибо и…  до свиданья!» – услыхалъ я  сочный,  прелестный голосъ,  словно меня  самого  поцѣловали. Я что-то  пробормоталъ,  не помню.  Когда я прильнулъ  къ забору,  было поздно:  мелькнула  синяя  юбка,  и застучали  каблучки  на галереѣ.  А въ ушахъ  ласково играло – «до свиданья!» 

Это показалось теперь чудеснымъ. 

Щелястый  заборъ къ сосѣдямъ  представлялся совсѣмъ – какъ  т а м ъ.  И казалось,  что тутъ судьба,  что у насъ  такой же заборъ,  и флигелекъ за бортомъ,  и появляется иногда  о н а.  Чудилось  радостно и жутко, что если  сейчасъ  взгляну, – увижу  стройную дѣвушку, и вотъ –  н а ч и н а е т с я… 

И въ  томительномъ  ожиданiй и страхѣ я  прикладывался  къ щелямъ  въ  заборѣ. 

Тамъ  былъ дворикъ  одного  вихрастаго,  страннаго человѣка.  Вихрастый  съ утра  до вечера  громыхалъ  опорками   по двору, гоняясь за пѣтухомъ съ метелкой, и кричалъ  на жильцовъ  за беспорядки.  Иногда ему отзывалась  с галереи  новая жиличка,  толстуха въ  борожавкахъ,  что онѣ самыя  благородныя и выносятъ  помои всегда въ  необходимое мѣсто, «а не середь  двора,  прости Господи!» Вихрастый расшаркивался съ  метелкой,  возя опорками,  прижималъ руку  къ  сердцу и увѣрялъ,  что это не  къ нимъ  относится,  а къ этимъ  свиньямъ-бахромщикамъ,  съ нижняго этажа.  Гришка недавно  назвалъ его –  «дуракъ истошный»,  и послѣднее время я съ интересомъ  къ нему  приглядывался. А после одного  разговора  даже  возненавидѣлъ. 

Еще до Микки,  только что прiѣхали жильцы, я удивился,  какимъ тоненькимъ голоскомъ  заговорилъ вдругъ вихрастый. 

– Я  ихъ, будьте покойны,  ужъ допеку! –  услыхалъ я дурацкiй голосъ.  Вихрастый стоялъ  подъ галереей,  какъ генералъ,  и яростно потрясалъ  метелкой.  Толстуха смотрѣла съ галереи. – Свиньи необразованныя! Воздухъ  такой роскошный…  самый весеннiй  климатъ,  прiятно  на волѣ чайку попить…  и портятъ всякими нечистотами!  Ну, скажите пожалуйста?!.. 

– да какъ  же можно!  Самая ги-гiена начинается…. – поддакивала ему толстуха. 

– А льютъ и льютъ!  А у благородныхъ людей и поомевъ не можетъ быть!...   

– Какiе у насъ  помои... Дочка у меня образованная,  доктора бываютъ…  самые умные разговоры  всегда у насъ… 

– Да я же… Ради Бога,  не принимайте  же  на  н а ш ъ   счетъ…  умоляю васъ!... –  расшаркивался вихрастый,  возя опорками. – Всѣ мы,  как благородные люди,  и примите извиняющiй поклонъ за непрiятность, и…  если вашей барышнѣ  какое безпокойство, и за платой не погонюсь,  сгоню свиней!  Моя мечта…  въ моемъ  домѣ,  чтобы только благородные,  какая семья! А передъ  женской красотой я всегда преклоняюсь.  Имѣйте въ виду…  я человѣкъ  рѣшительный! 

 Меня возмутила  его дерзость. Говорить такъ о барышнѣ!..  Дуракъ истошный! 

Фамилiя его была Карихъ, и я  одно время  думалъ,  что это нѣмецъ,  пока этот Карихъ не сдернулъ меня съ забора. Но это случилось раньше.  Онъ  такъ меня дернулъ за ногу,  что полетѣлъ вмѣстѣ съ сапогомъ, и такъ ругался,  что я сразу понялъ, какой онъ нѣмецъ.  

На карихиномъ  дворѣ жила  о н а,  еще до «Первой Любви» и до исторiи  съ кошечкой привлекавшая мои взгляды роскошными каштановыми  волосами,  распущенными по всей спинѣ,  и вязаной  бѣлой кофточкой, чудесно ее  обтягивавшей.  Лицо же ея  оставалось для меня неуловимымъ. Но кофточка…  Кофточку я давно примѣтилъ.  Такiя кофточки  назывались  у насъ – «жерсей»,  и это таиственное  словечко  меня почему-то  волновало.  Такую  же кофточку  купила  себѣ на Пасху  Паша,  только синенькую  съ полосками, – «синенькое-то къ блондинкѣ  лучше!» – и я  изъ-за двери видѣлъ,  какъ она вертѣлась  передъ зеркаломъ  въ залѣ, обтягивала  бока и все хихикала: 

– Ба-тюшки,  груди-то  какъ видать…  ма-тушки, страмъ  глядѣть!..    

Она увидала,  что я подглядываю, – а въ домѣ  никого  не было, – и стала  вертѣться  пуще и охарашиваться, какъ глупая. 

– А что,  хорошенькая я стала, правда?.. Блондиночка  какая!.. – сказала она, вертясь, и выпятилась, какъ  пьяная.  

Я смутился и убѣжалъ,  а Паша запрыгала и засмѣялась. Она мнѣ очень понравилась, но было  чего-то стыдно. 

Дворникъ Гришка,  открывшiй мнѣ много въ  жизни, сказалъ какъ-то,  что это «все для приману любви,  особенныя  штуковинки…  шибко их бабы любятъ,  чтобы всѣ  потрохи  выказывать». 

Была у   н е й   еще вишневая  бархатная шапочка, как у студентовъ въ «Фаустѣ»,  съ бантикомъ на бочку,  т придавала ей такой разудалый видъ, что мнѣ  иногда казалось,  будто это  хорошенькiй  ряженый  мальчишка.  

Въ тотъ  вечеръ «Первой Дюбви» я долго слонялся  у забора,  гдѣ  лежала  еще стеклянная полоска снѣга, но уже зеленѣлъ крыхжовникъ,  И Гришка  справился,  не потерялъ ли я пятака  для игры объ  стѣнку.  Я сказалъ, что потерялъ гривенникъ,  и онъ поискалъ со мною.  Самое это мѣсто  казалось мнѣ  необыкновеннымъ.  Здѣсь говорила   о н а   со мной! «О, какъ я  благодарна вамъ,  молодой человѣкъ!» – сладко дрожало  въ моей  душѣ.  Какой голосъ,  манящiй лаской!  Неужели она  красавица?  Мнѣ казалось по голосу,  что она истинная красавица,  что у ней  синiе-синiе  глаза,  ровный ротикъ и благородное  выраженiе  лица аристократки.  Какъ она удивительно сказала: «ахъ, какой вы… право!».  Капризно-гордо. Я досадовалъ,  что не разглядѣлъ ее.  Показалъ  свою невоспитанность и дикость.  Она подумаетъ – какой же неразвитой мальчишка! Но,  должно быть, я ей понравился,  она удивительно сказала: «намъ мѣшаетъ заборъ,  а то бы я васъ  расцѣловала!»  Надо бы мнѣ сказать: «позвольте представиться…  вашъ  сосѣдъ…  мнѣ такъ прiятно  оказать вамъ  эту маленькую  услугу,  и я счастливъ…»  Всегда начинается с пустяковъ,  и эта кошечка, прямо,  случай…  Расцѣловать! Я  бы долженъ  сказать на это:  «О, я счастливъ,  что слышу васъ…  этот музыкальный голосъ!»  Ну,  чтобы она сказала на  комплиментъ? Сразу  бы поняла,  что нравится.  А теперь  и не познакомишься… 

Мнѣ было и очень грустно,  что никогда  не случится  со мной  чего-то необыкновеннаго, о чемъ я даже  боялся  думать,  что радостно замирало сердце: а вдругъ, случится?..  Но что же  могло случиться?!  Боялся себѣ  представить:  такъ это было жутко,  чудесно-жутко! Но какое  у ней  лицо?  похожа  она на Зинаиду? Но какое лицо у Зинаиды? Не могъ предстваить.  Прелестное,  нѣжное лицо…  Я восторженно  рисовалъ себѣ,  какъ она склоняется  надо мной  и осыпаетъ  безумными поцѣлуями,  какъ въ «Первой  Любви» съ  Володей,  и замиралъ отъ  счастья.  Съ какимъ  бы восторгомъ  бросился бы и я съ самой высокой  оранжереи къ ея ногамъ! Но  у насъ  не было оранжереи,  а съ сарая – совсѣмъ не то,  ужасное безобразiе,  и какiе-то ящики и бочки…  и еще  этотъ дурацкiй  Карихъ  въ своихъ опоркахъ.  Все казалось такимъ противнымъ,  что было стыдно и хотѣлось плакать.  Такъ,  бывало,  вернешься  изъ театра  послѣ  волшебного  балета,  а заспанная кухарка  сердито суетъ  тарелку  съ остатками  поросенка съ кашей:

– Нате, вотъ, доѣдайте…  а лапша прокисла. 

Я прождалъ у  забора до темноты,  но она  такъ и не появилась.   

           

II

 

Что-то веселое  мнѣ приснилось… 

Я смѣялся еще въ просонкахъ,  лицомъ въ подушку, – такъ меня разбирало,  до щекотки. 

Проснулся – и тутъ  же вспомнилъ:  н о в о е   у меня,  какая-то  большая радость! Она дрожала  во мнѣ  восторгомъ,  сiяла въ глазахъ – утромъ. 

Колокола звонили.  Н о в ы е   колокола звонили! 

Я увидалъ голубое утро на изразцахъ,  совсѣмъ другое,  чѣмъ было вчера и раньше, – новый какой-то  отблескъ,  живой и свѣжiй, – вспомнилъ,  что печку  топить уже не будутъ,  что вчера  выставили рамы, а сегодня весна и воскресенье, – и радость моя  стала еще больше.  

Я смотрѣлъ на чудесный отблескъ и радостно-затаенно думалъ,  какъ ходилъ вчера  по нашему садику,  гдѣ уже  пропала послѣдняя полоска  снѣга,  и начинала  показываться травка,  и въ  томленiи,  радостномъ и  жуткомъ,  сторожилъ у щелей  въ заборѣ. 

Но   е е  ли во снѣ я видѣлъ? 

Я зажмурилъ глаза отъ блеска. О н а   тянулась  ко мнѣ  изъ утра. Она – близко,  за нашимъ садомъ.  Какое  счастье,  что она такъ близко,  что сейчасъ я ее  увижу… – и случится  необычайно-радостное,  должно случиться! Я смотрѣлъ  съ восхищенiемъ  на образъ,  на розовый вѣночекъ,  на сахарное яичко  подъ лампадкой,  и молитвенно говорилъ  глазами,  что такъ  хорошо  на свѣтѣ,  благодарилъ  за открывшееся  мнѣ  н о в о е,  за то,  что пришал  весна,  что солнечное такое утро и на окошкѣ  стоятъ  подснѣжники.  

Кто же  поставилъ ихъ?.. 

Я смотрѣлъ  на подснѣжники  и вспоминалъ  въ восторгѣ: 

«Голубенькiй,  читый

«Подснѣжникъ-цвѣтокъ,

«А подлѣ – сквозистый,

«Послѣднiй  снѣжокъ… 

Какая  отъ нихъ нѣжность,  свѣжесть! Весною  пахнутъ,  снѣжкомъ и вѣтромъ.  Синiе  они, отъ неба. 

Постукиваетъ  щеткой Паша,  мететъ у моей  двери. Не Паща ли принесла  подснѣжники?.. 

– Паша,  который часъ?  

– Во-семь било! – словно  издалека поетъ Паша, – такой у  нея  сегодня пѣвучiй  голосъ. 

– Паша…  кто поставилъ  къ мнѣ подснѣжники?.. 

Прiятно переговариваться за дверью.  Можно представить, что тамъ не Паша,  а совсѣмъ другая,  только у ней  Пашинъ голосъ. 

Я жду, но  она все постукиваетъ щеткой. 

– Ну что пристали?.. Сами прибѣжали! – смѣется Паша. 

«Она, она», – дмуаю я, счастливый.  Стараюсь вспомнить ея лицо,  но оно почему-то  ускользаетъ.  «Она же  на Богородицу похожа!» –  стараюсь  представить я.  Вспоминаю  ея розовыя  губки,  ямочку на  кругломъ подбородкѣ,  скромное, милое  лицо,  когда она  о чем-то думаетъ или  шьетъ, и «незабудковые  глаза», – такъ я писалъ  в ъ стишкахъ.  Вспоминаю  свои стишки,  сочиненные вчера  только.  Они не  первые у меня, но «Старая мельница» совсѣмъ  другое, – мертвое  описанiе и тоска:  

Какъ тихо,  мрачно  здѣсь,

На мельницѣ  забытой! 

Нѣтъ прежняго здѣсь шума,

Нѣтъ заботъ, 

Ничто не борется здѣсь съ тишиной великой,

Здѣсь  не живетъ никто десятый годъ… 

Когда я прочелъ  «Русалку», – и написалось. Я прочиталъ  Женькѣ,  и онъ сказалъ,  что никуда не годится и пахнетъ Пушкинымъ.  Но эти стихи, «про глазки»,  совсѣмъ другiе:  

О,  незабудковые глазки!

Въ васъ  столько нѣжности и ласки! 

А  губки – розовый  арбузъ! 

Тебѣ,  прекрасная изъ Музъ!

Мнѣ нравится, но –  четыре  восклицательныхъ  знака!  Но это потому,  что восторгъ!  Восклицательный знакъ  употребляется  для выраженiя удивленiя,  восхищенiя,  призыва…  Женькѣ  не покажу.  Стихи прекрасны. Кому  я написалъ ихъ? Пашѣ или… е й?  Вышли они легко. Можно еще  и Пащѣ, и   е й, и всѣмъ.  Напишу  про «Утро»,  про «Ожиданiе»… 

А щетка постукиваетъ  дальше. 

– Паша,  да поди же сюда!.. 

Мнѣ хочется  ей  продекламировать,  но стыдно. Что-то она подумаетъ?  Я читалъ ей изъ Лермонтова «Маскарадъ».  Она сказала, что  очень много людей, и всѣ поютъ.  Она не понимаетъ,  но нчень любитъ.  Говоритъ – «слушать  весело»!  А мои  сразу угадаетъ,  про кого… 

– Ау-у…! – отзывается звонко  Паша  и подбѣгаетъ  на-цыпочкахъ. – Ну,  чего?  То сердитесь,  что вхожу безъ спросу,  а то зовете?  Ну, что еще?..  

Она шушукается,  боится,  что ее  услышатъ. Это меня волнуетъ и мнѣ прiятно.  Если застанутъ,  что дѣвушка входитъ  къ молодому человѣку въ комнату,  когда еще онъ въ постели,  могутъ подумать  в с е! Конечно,  она  боится. 

– Да некогда  же мнѣ… – шепчетъ она  нетерпѣливо,  поскипывая ручкой двери.  

– Вотъ  что…  Ты,  пожалуйста, не входи. Кто поставилъ подснѣжники?.. 

– А,  баловники…  время мнѣ съ вами!..  Сенька Поповъ принесъ!  

«Она, она. Это она за «уточку»!.. 

Я подарилъ ей  душки на Пасхѣ,  въ тонкой стеклянной уточкѣ,  сунулъ стыдливо  въ руку и убѣжалъ. А вечеромъ  Паша столкнулась  со мною въ коридорѣ, неловко сунула свою руку въ мою и скапзала серьезнымъ  шопотомъ: «ну,  давайте…  Христосъ Воскресе!»  И протянула губы.  Мы поцѣловаись наскоро,  будто по дѣлу это.  И лицо у Паши было совсѣмъ  другое,  серьезное,  какъ въ церкви.  Цѣлуясь,  я соышалъ, как апхнетъ  отъ нея  «уточкой». А въ рукѣ у меня  оказалось  голубенькое  граненое яичко, – лежитъ  въ троицкомъ  сундучкѣ,  гдѣ рѣдкости.  Если смотрѣть въ него,  все представляется  праздничнымъ  и другимъ, и Паша – въ незабудковой  кофточкѣ. 

Дверь  отворяется  по  щелку, и видно  свѣжее розовое  лицо, съ русыми бровками,  и свѣтлыя взбитыя  кудряшки. 

– да вставайте,  девятый часъ. Открыть окошечко?..  – ласково шепчетъ Паша,  оглядываясь зачѣмъ-то  на коридоръ. – Теплынь  сегодня!.. 

– Нѣтъ, уходи… – говорю я въ  смущенiи,  подъ одѣяломъ. 

– Ну,  какъ  хотите.         

Она притворяетъ дверь. Позвать и прочесть стишки?  Нѣтъ,  стыдно. Но она принесла  подснѣжники, а я ей  могу – стихи.  Они уже переписаны,  лежатъ на столѣ. Позвать и сказать: «это  для тебя я,  ты принесла  подснѣжники»…  А она  вдругъ покажетъ?!... Значитъ,  она  входила,  когда  я спалъ?  Не  раскрылся ли я во снѣ?  А если она влюбилась?  Прошлымъ лѣтомъ  она попросила у меня карточку,  гдѣ я снятъ одинъ, въ лѣсу,  на поваленной  березѣ. – «Да у тебя же есть,  всѣ мы сняты!» – сказал я ей. – «А вы  почему одну меня  сняли на карточку, на альбомъ?» – спросила она лукаво. – «Я тоже  хочу одного васъ.  Уйду отъ васъ – буду вспоминать».  Если мы влюбимся,  что  тогда?... ей только семнадцать   лѣтъ, и всѣ называютъ ее  дѣвчонкой.  Осенью мнѣ шестнадцать.  Недавно она принесла мнѣ блинчиковъ, а сегодня подснѣжники…  Если бы я не нравился,  почему она  такъ ко мнѣ..?  Цвѣты же подносятъ,  когда любятъ… 

И я счастливъ,  что Паша  такая  милая,  умная,  красивая,  что она принесла подснѣжники. 

Радостное  поетъ во мнѣ, – радостное и   н о в о е. 

За очень свѣтлымъ окномъ,  будто совсѣмъ безъ стеколъ,  шумѣло   н о в ы м ъ – первымъ весеннимъ  шумомъ. Такого – я никогда не  слышалъ.  Живое звенѣло въ немъ,  полное  силъ живое.  Такое призывно-радостное,  бодрящее,  что было щекотно сердцу. Я замоталъ ногами и сталъ похлопывать  по ушамъ,  какъ въ дѣтствѣ. Заквакало,  затрещало,  и все выходило – «здравствуй»!  Съ дребезгомъ  мчалась  конка, лихо трезвонили къ обѣднѣ,  стучали  по-новому  пролетки.  Прыгали  голоса и стуки. Даже  старьевщикъ-скука  дудѣлъ  о сапогахъ и мѣхѣ  какъ-будто  совсѣмъ  другое, – «не  надо  старья, у  всѣхъ обновки!». Даже метелка  Гришки шуршала  куда  шустрѣе,  словно  дразнилась съ пыью, – «ну-кась – ну-кась – ну-кась», – выходило.  Покатывались  подъ  навѣсомъ  куры,  бойко  отстукивалъ  колодецъ,  рѣзались  подъзаборомъ въ бабки,  весело  хлопало  коврами и,  вскрикивая,  чихалъ кто-то,  а Гришка  считалъ  и нукалъ: 

– А ну-ка,  разокъ… ну-ка…? 

Онъ мететъ  подъ моимъ  окошкомъ,  тычетъ  метлой  въ кухаркѣ:  

Здравствуй,  Катенька-шельмовка,

Я принесъ  тебѣ  обновку,

Черны-бархатны  сапожки,

Бриллiянтовы  сережки,

Мы поѣдемъ  въ машкарадъ, 

Мы  надѣнемъ  припарадъ.!..  

Я распахнулъ  окошко, – и меня закружило  шумомъ,  пахнуло  тепломъ и холодочкомъ,  чѣмъ-то  неуловимо  тонкимъ,  что бываетъ  всегда весною, –  весной только.  Как-будто – снѣгомъ… – таился  еще онъ  гдѣ-то –  дыханiемъ деревьевъ,  почекъ,  и первой,  чудесной,  травкой,  зеленой прѣснотцою, – откуда-то  доносило струйки. Пахло и  дворикомъ  весеннимъ – теплѣвшей  пылью,  сѣнцомъ и  дегтемъ. Въ тополѣ  расклеились  почки,  текли  смолою.  Первые, свѣтлые,  листочки  совались  копьецами, лѣпились  въ пачкахъ,  хотѣли  распускаться.  Я  высунулся въ тополь, и меня  затопила  свѣжесть,  теплынь и зелень,  и воробьиный  щебетъ, и блескъ, и солнце.  Я потянулъ  за вѣтку…  Она  подалась  такъ мягко, – и въ  комнатѣ  все  зазеленѣло и стало  новымъ. Нѣжные,  клейкiе листочки  свѣтились  солнцемъ,  сверкали изумрудно. Я любовался  ими,  ловилъ губами. Губы мои  и щеки заклеились,  залились сокомъ.  Пустилъ на волю, – и все  закачалось въ блескѣ,  рдостно  закивало  копьецами. 

Я увидалъ все это – такого  еще никогда  не видѣлъ! – и весь  задрожалъ  отъ счастья. 

Я радостно  умылся – водой  какъ пахло! – и сталъ  утираться у окошка. 

Галерея  звенѣла  солнцемъ,  кололо глаза  со стеколъ. Крыши, съ танцующими  голубками,  ворковали. Сiяла  пролетка у колодца,  сверкала  голубая струйка.  Голорукiй  длолдный кучеръ  брызгалъ  на пашу  тряпкой,  отряхивая  юбку,  бойко кричала изъ-подъ  локтя. Я смотрѣлъ  на ея  крахмальную  оборку,  на пляшущую  ногу, и меня  сладко-стыдливо  волновало. Гришка  подкрадывался  сзади,  но Паша  увидала. Кучеръ тряхнулъ  кудрями: 

– Не подходи,  бьетъ задомъ!.. 

Мальчишки сидѣли  въ холодочкѣ,  кусали  ситный. Пузырись  на нихъ новыя  рубахи. 

Я взглянулъ  на подснѣжники въ стаканѣ и поцѣловалъ  ихъ  синюю  густую  свѣжесть. 

Далекое,  радостное  утро!.. 

           

III. 

 

Въ это утро я собирался  съ Женькой  на Воробьевы  Горы. 

Первая весенняя прогулка! Снаряженная  сумка поджидала еще съ поста. Мы хотѣли исслѣдовать овраги,  ночевать подъ открытымъ небомъ, у костерка. Женька  натолокъ  даже «пеммикана»,  говяжьего порошка, «безъ чего  не  бываетъ  экспедицiй».  Я добылъ листового  табаку – «бетеля». 

Но въ  это утро  желанная прогулка  потускнѣла.  Хотѣлось рассказать  Женькѣ,  и было стыдно. Но про книгу  рассказать  необходимо: что-то  теперь онъ скажетъ?!  Неужели опять  все то же, – «сердечная  дребедень!» – и сплюнетъ?  

Я съ нѣжностью посмотрѣлъ на книгу. Она  лежала на подоконникѣ, какъ вчера,  раскрытая на заглавiи.  Атласная бѣлая бумага  казалась разноцвѣтной.  Радужное пятно отъ солнца,  черезъ стаканъ, съ отсвѣтами  подснѣжниковъ,  сiяло на четкихъ буквахъ.  Я колыхнулъ стаканчикъ,  и радужно заиграли  буквы,  забились зайчики.  Было  удивительно красиво. 

Неужели  и «Первая Любовь»  не тронетъ?! –  раздумывалъ я о Женькѣ. – Вѣдь тутъ  показана  самая идеальная любовь,  святое-святыхъ любви! Только  стальныя души  и каменныя сердца…  Отчасти онъ правъ,  конечно… нельзя отдаваться любви безумно,  предаваться изнѣживающимъ  наслажденiямъ,  какъ  Ганнибалъ въ Италiи..  но надо же различать, если   о н а   идеально влечетъ къ себе!  Вѣдь даже князь  Греминъ,  суровый  полководецъ,  весь изувеченный въ бояхъ, и тотъ страстно  полюбилъ  Татьяну и поетъ «Любви всѣ  возрасты покорны, ея порывы благотворны!»  Благотворны! А Женька  увѣряетъ,  что любовь – чепуха и дребедень!...  

Любви Женька не признавалъ и на женщинъ смотрѣлъ  съ презрѣнiемъ. «Бабье въ жизни  мужчины» – говорилъ онъ рѣшительно, – «какъ  пушечное ядро  на ногѣ у каторжника! Если  хочешь совершить  подвиги,  не поддавайся чарамъ! Яркiй примѣръ – Самсонъ!  Я читалъ въ одной рѣдкой книгѣ… гм!...  что къ Наполеону  передъ рѣшительнымъ сраженiемъ  подъ Аустерлицемъ привели такую красавицу-нѣмку,  что даже старые маршалы  почувствовали разслабленiе силъ, и былъ моментъ,  когда Наполеонъ  задумался  глубоко и…  хотѣлъ поставить  на карту все  свое героическое прошлое,  настоящее и будущее! Но…  его Генiй  шепнулъ ему: «сырое мясо!». – «Обыскать  ея тряпки и  вывести  за черту  лагеря!» – крикнулъ  Наполеонъ. И грянулъ бой.  Послѣ побѣды  Наполеонъ  съѣлъ двѣпорцiи  бифштекса и сказалъ маршаламъ: «Не  правда ли, друзья мои,  что это прожаренное мясо  не такъ опасно для  славы и желудка,  как сырое?»  Никто ничего не понялъ,  и только потомъ  уже догадались!». 

Помню,  на меня этотъ рассказъ  подѣйствовалъ.  Женька предлагалъ поклясться,  что мы отныне  никогда не предадимся  изнѣживающимъ наслажденiямъ,  какъ Ганнибалъ въ Италiи,  а примемъ за образецъ  желѣзный характеръ Цезаря. – «Но  вѣдь Цезаря называли…  ты  знаешь какъ!» – смущенно  возражалъ я. – «Да,  называли «мужемъ  чужихъ женъ»! Знаю.  Но это объясняется  ухищренiями враговъ!» – «Но его еще называли… «старый развратникъ»! – «Можетъ быть,  къ старости онъ и развратился и потому утратилъ славу  и любовь народа! А я знаю.. гм!..  изъ одной книги, что Цезарь ненавидѣлъ  жещинъ,  и съ нимъ дѣлались корчи, и онъ страшно  скрипѣлъ  зубами,  если приходилось  встрѣчаться съ женщиной».  И, подражая  великимъ полководцамъ,  Женька  боялся встрѣчаться съ дамами. Когда попадались  навстрѣчу гимназистки,  онъ задиралъ голову,  подымалъ плечи и переходилъ на другую сторону мостовой, – прямо,  какъ палка. 

Это былъ мой закадычный другъ,  года на полтора  постарше.  Онъ уже пробовалъ говорить баскомъ,  вжимая и раздувая шею,  старался шагать  «полковникомъ» и насточиво мялъ  резину,  вырабатывая  «мертвую хватку»  въ пальцахъ. Я гордился его  желѣзной силой и независимостью въ  семьѣ.  Жутко было слушать,  какъ онъ  говорилъ при матери: 

– Изъ гимназии  выгонятъ?.. Плевать. Махну въ матросы! 

А когда мрачныя мысли начинали его давить, онъ встряхивался ретиво и вскрикивалъ, изъ «Капитана  Геттераса»: 

– «А компасъ показывалъ на  Сѣверъ!» 

Чтобы закалить ьѣло  и прiучиться къ жизни, полной опасностей и лишенiй,  онъ пилъ  изъ загнившихъ лужъ,  сплевывая по-боцмански, ѣлъ на прогулкахъ  какiе-то «питатльные корни» и глоталъ  пескарей  живьемъ. 

– Мало ли что случится! –  говорилъ онъ  мечтательно. – Дослужусь до полковника,  попаду  въ военную экспедицiю, въ Корею куда-нибудь…  придется всего  хлебнуть! Были  великiе путешественники, и еще будутъ!..  Надо готовиться. 

Правда, онъ сталъ полковникомъ.  Былъ и въ Кореѣ, и на горахъ Карпатскихъ,  и пилъ изъ щагнившихъ лужъ. И много  хлебнулъ – всего… 

Онъ уже  «разговаривалъ» съ учителями.  Латинисту переводилъ  съ усмѣшкой – «Цезарь выстроилъ  на холмѣ  три когорты… ветеринаровъ!» – Историку начиналъ про  обесчещенную  Лукрецiю  съ развалочкой: «Жила-была одна молодая жена  одного мужа,  по прозванiю  Лук-рецiя,  соблазнившая своей красотой одного  легкомысленнаго юношу…». А при  оппечителѣ разсказывалъ, какъ «Пифiя  садилась на  разсѣлину, и изъ  нея  выходили  одуряющiе  пары». Хрипѣвшаго отъ удушья старичка-попечителя увели  подъ-руки,  а неморгнувшаго Женьку  посадили на воскресенье. 

Словомъ,  онъ былъ для меня авторитетомъ. 

Прошлой осенью  мы заключили съ нимъ  «союзъ крови». 

Мы сидѣли на нашей рябинѣ и дружно  читали «Донъ-Кихота». Не помню, что насъ растрогало.  Было что-то  въ осеннемъ  саду  темнѣвшемъ,  въ небѣ  ли тихомъ,  звѣздномъ,  или въ нашей  душѣ притихшей: мы почувствовали  любовь другъ къ другу, потребность ласки.  Онъ обнялъ меня за шею, а я его. 

– Тонька, – сказалъ  онъ мнѣ, – ты славный парень! У тебя  домъ, а у меня ни-черта,  но ты простяга.  Потому и вожусь съ тобой. И если когда-нибудь  проживешься въ пухъ и прахъ,  разсчитывай на меня смѣло, я раздѣлю съ тобой  послѣднюю корку хлеба! А если  случится мнѣ напасть  на золотыя розсыпи,  когда предприму  экспедицiю…  твоя половина  обезпечена.  Вотъ моя рука, я не бросаю  слова на вѣтеръ! 

И на его глазахъ показались слезы. Навернулись и на моихъ. Я сказалъ: 

– Для меня  богатство  на послѣднемъ планѣ,  какъ для  Дон-Кихота. Мой домъ  всегда для тебя. Располагай мною, какъ… Вотъ,  на васъ  смотрятъ звѣзды, и я… 

У меня захватило духъ. Вздохнулъ  и Женька и сдѣлалъ – гм!...  Въ волненiи,  онъ всегда такъ дѣлалъ,  какъ всегда  дѣлаютъ полковники. 

– Дай руку… – сказалъ онъ  глухо. 

Онъ сдавилъ «мертвой хваткой», какъ всегда пожимаютъ англичане,  и произнесъ торжественно: 

– Другъ,  предлагаю тебѣ «союзъ крови»!  Такъ всегда поступаютъ  грендандскiе  эскимосы,  самый симпатичный народъ на свѣтѣ,  ведущiй борьбу  съ ледяными объятiями  жизни и смерти! 

Онъ сказалъ удивительно  искренно,  хотя я и уловилъ  нѣкоторую  рисовку. 

– Такъ было у  Норденшильда,  у Франклина, у…  и у другихъ. Тогда – навѣки! 

Мы спустились съ рябины и заключили союзъ  навѣки.  Онъ царапнулъ  себя моимъ перочиннымъх ножомъ  повыше кисти и далъ мнѣ  лизнуть крови. Въ сумеркахъ  она зачернѣлась струйкой. То же и я продѣлалъ. 

– Мѣнять  ножи! 

И отдалъ свой перламутровый. 

– «Мои олени –  твои олени, моя жена – твоя  жена,  мой огонь – твой огонь,  моя жизнь – твоя жизнь!» 

То же сказалъ и я. 

– Теперь – потремся носами! 

Мы потерлись носами,  какъ всегда дѣлаютъ  гренландскiе  эскимосы,  самый симпатичный народъ  на свѣтѣ, и пожали  другъ другу руки. 

Чудесный это былъ вечеръ подъ рябиной,  въ осеннемъ саду,  при звѣздахъ.  Пахло сухими листьями тополей,  острой осенней горечью,  растерзанными подсолнухами – последнею красотою сада,  размятою  горькой рябинкой, которую мы жевали,  осеннимъ холодочкомъ.  Но въ сердцѣ было  тепло и сладко.  Чудесное было  впереди –  вся жизнь. Такая же голубая даль,  какъ небо  надъ  нашимъ садомъ. 

И вотъ, въ  то утро я ждалъ его. 

 

IV. 

Онъ заявился франтомъ. Шинелька его  была все та же,  выгорѣвшая, и въ пятнахъ,  накинута на одно плечо,  но крахмальный воротничокъ, недавно столь презираемый,  подпиралъ его оттопыренные уши, а на фуражкѣ,  съ примятыми  бочками,  сiяли начищенные лавры,  съ выломанными буковками – для  шику. Отъ воротничка,  должно быть,  онъ показался мнѣ еще  длинѣе и худѣе,  остренькая черная  головка – чеще чернѣе,  а вихры еще въ большемъ безпорядкѣ.  Совсѣмъ недавно онъ  считалъ  лучшими духами въ мiрѣ  запахъ порохового дыма и смоляныхъ канатовъ, – я добавлялъ къ нимъ дымокъ бивуачного костра и соленую свѣжесть океана, – а сегодня  онъ надушился какими-то  кислыми духами, – сестра  плеснула! – «ландышевымъ одеколономъ», напоминавшимъ  уксусъ. 

– «Здоро-во, милый другъ…  здоро-во,  ме-э-льникъ!..»  – выкрикнулъ онъ съ порога, и я сразу почувствовалъ,  что у него что-то радостное. 

Недавно мы видѣли  «Русалку», и  Женька сталъ величать меня «мельникомъ»,  когда былъ въ духѣ. А въ это утро он,  прямо, сiялъ отъ счастья,  и вѣяло отъ него  отвагой.  Пропѣвъ  «мельника»,  онъ  сунулся  въ окошко,  потянулъ  и ноздрями и губами и потащилъ  вѣтки  въ комнату. 

«На-таша, ангел мой,

«Как  счастливъ я-а-а-а…! 

Онъ дергалъ вѣтки,  словно звонилъ  на колокольнѣ,  задѣлъ и свалилъ подснѣжники. 

– Что это ты такой.?... – удивился я его рѣзвости, –  денегъ дали? 

– Такъ,  хорошее настроенiе.. – улыбнулся чему-то  онъ, и  его остренькое лицо стало глупымъ. – А ты все  зубришь… – увидалъ онъ книгу и  заглянулъ. – А,  «Первая Любовь»… Знаю, чепуха!  

Я только хотѣлъ  спросить,  почему онъ  такой парадный,  мы же идемъ  на «Воробьевку», но его восклицанiе  потрясло меня. 

– Какъ,  чепуха?!  По-моему, это… прелесть! Я,  прямо… влюбился въ героиню!.. 

– Никакой и героини нѣтъ, а…  размазано,  больше ничего!  – презрительно сказалъ  Женька,  отталкивая  книгу. – Терпѣть не могу  сантиментальностей!  

– Но   о н а   же страдала..  отъ любви!?... – растерявшись,  пробовалъ я  отстаивать. – Ты  нарочно…? 

– Чушь.  Почитай-ка про  физiологiю, узнаешь! – сказалъ онъ  басомъ, напруживая горло.  

Я былъ обескураженъ. А онъ бухнулся на кровать,  закинулъ ноги и сталъ  насвистывать. 

– А на «Воробьевку» как же?.. Мы же условились… – говорилъ я растерянно,  чувствуя,  что случилось что-то. 

– Сегодня не придется.  Разныя  обстоятельства… 

– Какiя  обстоятельства? 

– Домашнiя… 

Меня кольнуло. Я хотѣлъ упрекнуть его, но онъ перебилъ меня. 

– На любовь, братъ, надо смотрѣть проще. Какъ вдумаешься хладнокровно,  съ точки зренiя…  физiологiи... – съ важностью сказалъ онъ,  словно читалъ по книжкѣ, – просто…  физическая потребность! Мужчина… гм!...  – продолжалъ онъ басомъ, разглядывая  Пржевальского  на стѣнѣ, – чувствуя  приливъ… гм…  физической потребности,  б е р т ъ   женщину, как добычу! Это  совершенно просто. И съ   н е й  бы не  такъ надо, какъ размазано у Тургенев атвоего, а…  иди  навстрѣчу физическому влеченiю!.. 

Когда онъ сказалъ – «беретъ женщину» и «физическая потребность»,  по мнѣ  пробѣжало искрой, и я смутился. 

– Но…  почему съ  н е й  не такъ  бы надо?... – спрашивалъ я  растерянно, избѣгая  глядѣть  въ глаза. – Какъ  же надо?.. я тебя не понимаю. У героя  такая  чистая,  возвышенная любовь…  къ женщинѣ… – съ  усилiемъ  выговорилъ я это, зазвучавшее   н о в ы м ъ слово,  и сердце мое  заликовало, – къ прекрасной Зинаидѣ… 

– «Во-звышенная»! – передразнилъ Женька. – Сама навязывалась, а этотъ  слюнтяй  Володька не сумѣлъ ее  взять подъ-жабры! Вонъ,  Македоновъ-шестиклассникъ, влюбился – сразу и овладѣлъ. Теперь и   ж и в е т ъ  съ шикарной дамой, съ бельфамъ! Такъ и съ   н е й  бы. Если бы со мной было… 

Зинаида  свѣтилась передо мной, но сладость   г р ѣ х а   манила. Мнѣ было жутко,  и подмывало слушать. 

– Но это же идеальная любовь! И тутъ… поэзiя! – съ восхищенiемъ спорилъ я. – О н а, въ своей  ослѣпительной  красотѣ…  ж е н щ и н ы… – выговорилъ я смущенно, чувствуя, что грѣшу, – была для него  какъ небо, какъ…  богиня, какъ идеалъ?!. 

Я смотрѣлъ  въ изумрудные  листочки, и   н о в о е –  открывшееся мнѣ счастье – переполняло душу. Милая! – отзывалось въ сердцѣ. 

– Хо-о!.. – засмѣялся Женька  какимъ-то  безстыжимъ смѣхомъ, – да  о н а  самая настоящая  Гете-ра!  сколько хочешь!.. Сама  лѣзетъ – и хватай подъ-жабры!  – сдѣлалъ онъ пальцами, словно  помялъ резину. – Подарилъ бы ей тамъ  душковъ,  прокатилъ бы  на лихачѣ,  въ Сокольники… а онъ  со стѣны прыгнулъ,  дуракъ!  Отецъ его  понималъ,  въ чемъ штука,  хлыстомъ  ошпарилъ!  Съ женщинами надо всегда рѣшительно!.. 

И онъ  затянулъ  пѣсенку  про «Аннету»:  

«Рразъ Аннета,

«Безъ  корсета,

«Вышла въ  залу,

«Неодѣта…  

Я не узналъ Женьку! У него  даже голосъ  измѣнился,  сталъ каким-то  разслабленнымъ  и наглымъ, и манеры стали нахальныя,  словно его испортили. 

– Женька!.. – кинулся я къ нему, – услышатъ!! Это же…  Мы же  дали слово не оскверняться   т а к и м и   мыслями,  грязными  разговорами..!  Помнишь, какъ  у Сергiя-Троицы  съ старцемъ  Варнавой  говорили!.. 

– Въ каждомъ  индивидуумѣ  должна происходить  ломка… убѣжденiй! Пргрессъ  идетъ впередъ. Въ послѣднее  время  я много  узналъ изъ споровъ съ очень  развитыми людьми! Къ намъ, къ сестрамъ,  приходятъ студенты-медики и даже приватъ-доцентъ!  Споримъ…  Есть идеализмъ и реализмъ! И есть  двѣ дороги, – жизнь  со всѣми… гм…  страстями и наслажденiями, и монастырь!  Я выбираю дорогу наслажденiй и борьбы  за право  на счастье,  чтобы всѣ страсти  и потребности… находили  полное  удовлетворенiе  естественнымъ путемъ!.. – сказалъ онъ  безстыжимъ тономъ,  распирая кровать ногами. – Быть жертвой  женскихъ  капризовъ недостойно  мужчины!  Иначе онъ будетъ  влачить жалкое  состоянiе  раба и…  не совершить  подвиговъ!  

– А знаешь, и я бы прыгнулъ къ   е я   ногамъ! – вырвалось у меня въ восторгѣ, и закололо въ носу отъ счастья. 

О н а,  чистая и прекрасная,  представилась мнѣ  такъ ярко,  склонилась  ко мнѣ такъ нѣжно… И я закричалъ на Женьку: 

– Ты оскорбляешь идеалы! Женщина – это… божество!  

И видѣнное во снѣ сегодня,  чего я совсѣмъ не помнилъ, – какъ-будто,  мелькнуло мнѣ. 

– Да,  я непремѣнно  бы прыгнулъ къ ногамъ  е я!  Пусть  я сломалъ  бы ногу, но…  чувство  выше ноги!.. 

– Ты ужъ  блоха извѣстная! – сказалъ Женька и  сплюнулъ уголкомъ рта,  какъ всегда дѣлаютъ  бандиты,  и всталъ съ кровати. – «И-эхъ,  да на послѣднюю да на пятер-рку…  наймемъ съ ми-лай  ло-ша-де-эй!...» – затянулъ онъ разнузданно и вытащилъ  розовую коробочку – съ «Голубкой»… – Не  трусь, я въ окошко  буду…  Все чепуха. Почитай-ка  физiологiю… Лью-иса!.. – сказалъ онъ, разставивъ ноги и выпуская  въ  ноздри  густыми струями дымъ,  какъ всегда дѣлаютъ матросы. – Въ сущности,  любовь происходитъ  отъ раздраженiя… нервовъ,  факт!  Доказано на лягушкѣ!  Поговори  съ медиками… Напримѣръ,  Базаровъ у Тургенева…  такой же  взглядъ. У насъ спорили, я согласенъ съ медиками, а не съ сестрами. Только приватъ-доцентъ  колебался. Доказано, что если мышамъ давать только воду,  онѣ могутъ жить, а любви и потомства у нихъ не будетъ! Фактъ!.. Даже и поэзiя  прямо смотритъ.  Декамерона  какъ-нибудь  притащу…  тогда увидишь!.. 

– Ахъ,  гости у васъ!.. – хихикнула въ дверь Паша и убѣжала. 

Должно быть,  хотѣла  убирать комнату. На Женьку она всегда смѣялась, а онъ напускалъ суровость. Такъ и теперь случилось: Женька насупилъ брови. 

– Недурна  дѣвчонка!  Только не совѣтую тебѣ, рано. Лучше занимайся гимнастикой. Впрочемъ,  она для тебя…  богиня, не опасно. 

Мнѣ стало стыдно,  что я написалъ стишки, и я сказалъ,  стараясь  прикрыть  смущенiе: 

– Да,  я признаю только  идеальную любовь! 

– А если она  вдругъ сама  придетъ  къ тебѣ ночью,  съ распущенными волосами?.. 

– Какъ  же она…  можетъ ко мнѣ  притти?! – изумился я искренно, и тутъ же вспомнилъ, – «а она вѣдь  ко мнѣ входила,  когда принесла подснѣжники!». – неужели сама  женщина…  можетъ  притти  къ  мужчинѣ?!  Это же неприлично… – ужаснулся я, сознавая,  какъ мнѣ прiятно,  что Паша ко мнѣ  входила. 

– Это бываетъ часто, потому что…  физi-оло-гiя! – сказалъ Женька  увѣренно. – Когда  мужчина  нравится  женщинѣ… Со мной разъ было,  когда гостилъ  на дачѣ у Соколова… гм!..  Тамъ была одна дама…  очень эффектная… 

– Да?!... – задохнулся я отъ волненiя, – что же  было?.. 

– Что… Понятно, палъ!.. – небрежно отвѣтилъ  онъ, отводя глаза. 

– Ты…  палъ?! – ужаснулся я, чувствуя  жгучее  любопытство  услышать   в с е. – Но ты  же мнѣ  не разсказывалъ… Неужели ты…?  

– Объ   э т о м ъ   не говорятъ. Лучше заниматься гимнастикой.            

Онъ продѣлалъ нѣсколько  упражненiй. 

– Кровь приливаетъ,  отливаетъ… Въ «Гигiенѣ  для молодыхъ людей»  про все есть. Я тебѣ  притащу. 

– Но почему же  о н а, по-твоему,  гетера?  Она же терзалась отъ любви, а гетеры…  только для услады  пировъ! – продолжалъ я волнующiй  разговоръ. 

– Знаешь  ты  гетеръ! – усмѣхнулся Женька. – Вотъ тебѣ  Клеопатра…  или Аспазiя.. За одну ночь  наслажденiй онѣ  требовали платы..  жизнью! – сказалъ  онъ мрачно  и пообѣщалъ  притащить, «про гетеръ»,  особенную  рѣдкую книгу, – Македоновъ сейчасъ читаетъ! 

– И ты…  уже палъ?! – пробовалъ я дознаться.

– Не  стоитъ… – уклончиво  сказалъ онъ, – это  одна  изъ рискованныхъ страницъ  моей  жизни. Я  находился  на краю пропасти!..

– Но, Женька… Но мы же заключили… 

– О на   уже умерла.. – сказалъ  онъ глухо. – Не будемъ  тревожить  воспоминанiя. 

Мы помолчали,  въ трескучемъ  щебетѣ  воробьевъ. 

– Значитъ,  не пойдемъ  на «Воробьевку»? 

– Сегодня  не придется… – озабоченно  сказалъ  онъ, и его тощее,  угловатое  лицо стало  строгимъ, какъ на геометрiи у доски. – Свиданье  у меня, съ одной  особой… 

– У тебя  свиданье?! – воскликнулъ я. 

– Ну да…  съ одной особой!  Что же  тутъ удивительнаго?!.. 

Въ его  тонѣ  слышалось  торжество, и меня  уколола  ревность. 

– Съ какой… особой? – спросилъ я его  съ укоромъ. 

– Разумѣется, съ   ж е н щ и н о й! 

– Съ…  ж е н щ и н о й?! – повторилъ я  звучное  это слово, какое-то странно-новое. – У тебя… съ  ж е н щ и н о й…?! 

Это слово  звучало  во мнѣ  соблазномъ,  нѣжностью Зинаиды, лаской. Вспомнилось – «Мика, Мика!..» – «ахъ, какъ  бы я васъ расцѣловала, ми-лый!» 

– Ну,  можетъ быть, я влюбился… – нерѣшительно  выговорилъ Женька,  словно  и его смутило, и его  тонкiй  и длинный носъ, – признаковъ  мужества, по его словамъ, – вытянулся еще больше. 

– Ты  врешь,  Женька?.. – недовѣрчиво  сказалъ я. 

– Что-же, по твоему… не могу я влюбиться? 

– Ты…  влюбился?! – воскликнулъ я,  только сейчасъ  замѣтивъ,  что его  хохолокъ въ помадѣ, и стало  ясно,  что Женька,  дѣйствительно,  влюбился. 

И меня  охватило  радостью,  родившеюся  во мнѣ  сегодня: да вѣдь и я влюбился! Эта радость  сiяла въ  синемъ  небѣ,  на подоконникѣ, въ хрусталѣ,  на весеннихъ  подснѣжникахъ, въ радужномъ  озаренiи  на книгѣ. Звенѣла  во мнѣ:  в л ю б и л с я!.. 

– Въ кого… Женька?.. 

– Ты ее  не знаешь… – мечтательно  сказалъ  онъ въ окно. – Скоро  притащу  карточку, увидишь! 

– Но какъ  же теперь…  что же  ты будешь  дѣлать?.. 

– Что  дѣлать… – какъ-будто  смутился Женька, – ухаживать! Будемъ  прогуливаться,  сближаться…  какъ всегда дѣлается! Сперва – общiе разговоры,  чтобы узнать другъ друга, а потомъ… какъ-то  получится!  Жениться, понятно, я не буду,  связывать себя! Македоновъ говоритъ – смѣлѣй!  Написалъ письмо. Съ женщинами  надо рѣшительно… 

И онъ взглянулъ на меня, словно икалъ поддержки. 

– Женька, милый… – предостерегъ я его, – а если  изъ гимназiи выгонятъ? Помнишь, въ прошломъ  году… 

Я напомнилъ про пятиклассника Смрнова, какъ мать одной гимназистки показала инспектору записку, и Смирнова посадили на воскресенье. Но Смирновъ былъ  любимчикъ, а Женьку выгонятъ! 

– Плевать, въ юнкерское уѣду. М о я  не гимназистка, и я брюнетъ. Брюнеты всегда  раньше… 

– О н а… не гимназистка?! Кто же  о н а?..

– О н а… акушерка! – сказалъ онъ важно.

– Акушерка?! – воскликнулъ я.

Это меня страшно поразило: акушерка! У насъ была знакомая акушерка, стриженая, вертлявая старушка съ саквояжемъ, пропахнувшая насквозь карболкой. Она закидывала ногу за ногу, сосала тонкi папироски и все чесалась, и у насъ въ домѣ говорили, что всѣ эти акушерки – «сущiя-то оторвы».

– Ну да, акушерка… – нерѣшительно сказалъ Женька, – а что?

– Но… онѣ же, по  т а к и м ъ  дѣламъ! – объяснилъ я въ смущенiи, представляя старушку, – и воняютъ всегда карболкой!.. 

– Ну что ты понимаешь! –  сказалъ Женька презрительно. – М о я, во-первыхъ, самая настоящая бельфамъ и пахнетъ ландышами! Роскошная ж-женщина… – проговорилъ онъ безстыжимъ тономъ и потянулся въ нѣгѣ, и мнѣ мелькнуло, что онъ хочетъ предаться изнѣживающимъ наслажденiямъ, как Ганнибалъ въ Италiи. – Прямо, моя мечта!.. 

– Значитъ,  о н а… красивая? – разспрашивалъ я смущенно, уже завидуя.

– Краса-вица, какъ античная Венера… всѣ формы, поражающiе  глаза,  дивные волосы… самая настоящая бельфамъ! Разъ уже провожалъ! Поговорили, вообще… о развитiи..! Очень интересовалась моимъ развитiемъ, совѣтовала прочитать  этого… какъ его?.. – Шпильгагена! Взялъ вчера «Одинъ въ полѣ не воинъ», – чушь. Скажу, что читалъ. 

– Хорошо, но какъ же ты такъ… Какъ же вы познакомились? Вѣдь стыдно какъ-то… 

– Чепуха. Сначала переглядывались, потомъ проводилъ отъ всенощной до крыльца и прямо отрекомендовался: «позвольте съ вами познакомиться!» Вотъ и все. 

– Такъ, сразу?! А   о н а..? 

– Сразу обернулась и… Женщины любятъ, когда рѣшительно. Немножко  удивилась… «Ахъ, это вы? Какъ вы меня испугали!» Вотъ  ей-богу! И засмѣялась… Поражающiе  глаза! 

– Такъ просто, сразу?! – не вѣрилъ я. 

– Съ акушерками всегда легко себя чувствуешь! – хвастливо говорилъ Женька, примасливая хохолъ и вытирая руку о колѣнку. – Македоновъ говоритъ… всѣ акушерки очень легко смотрятъ на физiологическiя сношения, для нихъ естественно!  Прошлись  къ Нескучному, поговорили про Шпильгагена… Оказалось ужасно развитая, массу читала. 

– О н а… очень молодая? – спрашивалъ я, не вѣря.

– Двадцать лѣтъ такъ… Недавно только  акушерскiе курсы кончила. Ужъ не дѣвица, видно! 

– Почему видно? 

– Сразу видно! По глазамъ. Сразу дала  понять, глазами. 

– Какъ, глазами?!... – выпытывалъ я смущенно.

– Да это же сразу видно! Если движенiя  т а к i я…. Ну, какъ бельфамъ, и формы… Безъ ошибки  могу узнать.

– А какъ же у васъ… дальше?

– Дальше… увлекать надо! Попросилъ карточку и локонъ, обѣщала притащить. Синеватое  пенснэ носитъ, для красоты! 

– Неужели и локонъ даже, такъ сразу?! Этого не бываетъ никогда, чтобы сразу… 

– Зависитъ, какъ приступить! Надо знать психологiю. Женщины любятъ, когда настойчиво! Наполеонъ всегда говорилъ: «идешь къ женщинѣ – бери  хлыстъ и розу!»

– Но ты же самъ говорилъ, что Наполеон относился съ презрѣнiемъ?.. 

– Это-то и выходитъ – презрѣнiе! Смотрѣлъ, какъ на… красивое мясо! Хлыстъ!.. И я ей прямо: «влюбленъ безумно и хочу  вашъ локонъ!» Сразу и пошло. Пожалъ руку – даже  затрясла. 

– Ты   е й… неужели по-англiйски?!... – поразился я. 

– Понятно, мертвой хваткой! Вотъ такъ… 

Онъ такъ  мнѣ стиснулъ, что я зашипѣлъ отъ  боли.

– Такъ и просiяла! Женщины любятъ в мужчинѣ силу. И сказала: «Боже, какой вы сильный!» Ясно, физiологiя… А когда попросилъ локонъ... – чудесные  волосы, какъ шелкъ!.. – такъ  взглянула необыкновенно…! – Сказала – «Боже, какой же вы романистъ!» 

– Такого слова нѣтъ «романистъ!» Романистъ? 

– Отлично помню, что «романистъ!»  Романистъ – это который  романы пишетъ, а… 

– Надо сказать – романтикъ! А не романистъ!.. Не понимаю,  какое у ней развитiе, если… романистъ!..?.. 

– А – гимна-зистъ?!  Можно как угодно… Главное, замѣчательно  красива, и всѣ движенiя…  Здорово въ нее врѣзался!.. Македоновъ говоритъ… пожалуй, клюнетъ! Пожалуй, можетъ начаться… с в я з ь?.. – шопотомъ  сказалъ Женька,  вытаращивъ глаза, и  меня охватило жутью.

– Значитъ,  ты будешь, Женька... семейной жизнью, съ  н е й?.. – спросилъ я его, жалѣя и стараясь себѣ представить, какъ это можетъ выйти. – Переѣдешь къ   н е й? Мать, пожалуй, не согласится… 

– Не семейная жизнь, а, просто… с в я з ь! – посмотрѣлъ онъ на потолокъ растерянно, и мнѣ показалось, что онъ боится. – Немножко жутковато, какъ это можетъ получиться… А Македошка говоритъ – пустяки! Главное, не робѣй! Ну… все равно. Ничего не подѣлаешь… 

Онъ прошелся по комнатѣ, въ волненiи потирая  руки, задумчиво  посмотрѣлъ въ окно, на воробьевъ, прыгавшихъ и оравшихъ въ тополѣ, и, что-то рѣшивъ, сказалъ: 

– «А компасъ показывалъ на Сѣверъ!» 

Взглянулъ на истертые  серебряные часики съ ключикомъ, отъ отца, – и тревожно сказалъ: пора! Я понялъ, что у него свиданье, и сердце мое заныло ревностью.

– Теперь ты, пожалуй… и заходить не будешь! – сказал я въ тополь, удерживая губы. 

– Нѣтъ, почему же… – сказалъ онъ неопредѣленно, разглядывая себя въ зеркальцѣ, – все-таки буду заходить… 

Онъ такъ  раздувалъ шею, выпячивая кадыкъ, и такъ втискивалъ въ плечи голову, что набѣжали  подъ щеки складки и лицо стало – «как у полковника». Бросивъ  разсѣянно-небрежно, – «ну, какъ, ничего морда?» – онъ даже не простился, а сказал только, что вечеркомъ, можетъ быть,  забѣжитъ. 

V. 

Эта исторiя меня страшно  взволновала. 

Еще совсѣмъ неавно Женька  доказывалъ, что если хочешь сдѣлаться  знаменитымъ, – великимъ путешественникомъ или полководцемъ, – надо вести  самый что ни на есть суровый образъ жизни и отнюдь не связываться съ бабьемъ, а то – пропало! И приводилъ въ примѣрх Александра Македонскаго, Наполеона и Тараса Бульбу,  которые никогда не предавались «изнѣживающимъ наслажденiямъ» и сохранили великую силу духа. У запорожцевъ ни одна женщина не смѣла переступить за черту лагеря, а то – смерть! Александръ Македонскiй умерх даже бездѣтнымъ, и на вопросъ – кому же царство? – сурово сказалъ: «достойнѣйшему»! Подражая героямъ, Женьк аизбѣгалъ  даже разговоровъ съ дамами и принималъ неприступный видъ. И вотъ – влюбился! 

Очевидно,  о н а  необыкновенная красавица, если даже желѣзный  Женька не устоялъ. 

И   о н а  рисовалась мнѣ похожей на Зинаиду въ «Первой Любви», – стройная, высокая, въ черной  шелковой амазонкѣ, съ хлыстикомъ, съ благороднымъ, тонкимъ  лицомъ горделивой красавицы, одно мановенiе руки которой дѣлаетъ  всевозможнымъ. То являлась таинственно очаровательной сосѣдкой, съ каштановыми  волосами и ласкающее-нѣжнымъ  голосомъ, отъ котораго замирало сердце. То – Венерой, съ роскошными формами, отъ которыхъ пахнетъ  ландышами. Я вспоминалъ  «акушерку», и это меня смущало. Вспоминалъ, что «всѣ акушерки – какъ гетеры», и мнѣ становилось  страшно: погубить  его любовь! Я не разъ слышалъ, какъ «погубила  его любовь!» – и зналъ  примѣры. Максимка-лавочникъ, съ нашего  двора,  спутался съ арфисткой изъ трактира Бакастова,  потерялъ голову и пропалъ. Я эту  арфистку  видѣлъ. Ее  увозили  на извозчикѣ, простоволосую, въ красной шали, а на подножкахъ стояли  городовой и дворникъ. Арфистка Гашка  дрыгала  ногами  въ голубыхъ чулкахъ, озиралась  глазищами и проклинала всѣхъ  подлецовъ, хватая  дворника за свистокъ, а на порогѣ  закрытой лавки  сидѣлъ Максимка и умолялъ  похоронить  его на высокой горѣвъ цвѣтахъ. Всѣ кругомъ  хохотали, только  Гришка одинъ  сочувствовалъ: 

– Не плачь, гармонистомъ будешь! Вытрезвится въ части, будете пѣсни играть ходить! А съ мясникомъ она не уйдетъ, жена-тый! 

– Н-нѣтъ, прошла геройская жизнь! – рыдалъ Максимка, стуча  кулакомъ въ порогъ. – Пряники ѣли сладкiе… привыкла  она къ роскошной жизни! Шабашъ!.. Погребите  меня съ ней вмѣстѣ… на высокой горѣ, въ цвѣтахъ!  

«И вы меня туда заройте,

«Игдѣ я часто  пи-и-ировалъ!..

– У Бакастова не зароешь! – смѣялись люди.

А на утро  нашли Максимку на сараѣ, на сахарной бечевкѣ. 

– пропалъ черезъ любовь! – сказалъ мнѣ Гришка. – Не дай Богъ съ язвой  съ такой связаться. Вредная, дьяволъ, троихъ купцовъ заиграла! 

Это воспоминанiе усилило мои опасенiя за Женьку: погибнетъ черезъ любовь!

Я размышлялъ объ этомъ, когда Паша  пришла убирать комнату. Приходъ ея очень меня встревожилъ. Я изъ-подъ  локтя слѣдилъ за ней, какъ  она изгибалась, выметая  подъ стульями, ловко переставляя ноги. Она уже  прiодѣлась и стала  интереснѣй. Отъ  разгорѣвшагося  съ работы лица ея,  отъ гофренаго  нагрудничка, отъ русой  ея головки съ голубымъ бантикомъ и отъ высокихъ черныхъ чулокъ изъ-подъ  прихваченной  пажемъ юбки шло на меня  ласкающее,  радостное  очарованiе. Я смущенно  слѣдилъ за ней, и лаской  во мнѣ звучало   н о в о е   слово «жен-щина». «Жен-щина… жен-щина…» – словно  ласкалъ я Пашу, черныя  ея ножки въ прюнелевыхъ боткахъ,  пышныя  складки фартука, свѣтлыя  бойкiя  кудряшки. И новое это слово дѣлало Пашу – н о в о й. Будутъ бранить за фартукъ – съ утра одѣлась: въ «головѣ  мальчишки!» А у ней благородный  профиль. «Что-то  въ ней благородное!» – говорили сестры. «Это у деревенскихъ часто, отъ  крѣпостного права». 

Мои взгляды  словно передавались Пашѣ: она иногда  оглядывалась, переставляя вещи. Меня смущало, и хотѣлось, чтобы она заговорила. Я смотрѣлъ  на подснѣжники и думалъ: стишки ей надо!.. 

О, незабудковые глазки! 

Въ васъ столько нѣжности и ласки! 

Скажу, что за подснѣжники это я! Поэты  всегда подносятъ и пишутъ – «К ъ   н е й»… Или только  таинственную  букву и звѣздочки? «Тебѣ, прекрасная изъ Музъ!». Если ее одѣть  въ тунику и обвить  цвѣтами, она будетъ  похожа на богиню  весны Флору». 

Я вспоминалъ – «физiологическiя отношенiя», «беретъ женщину, какъ добычу», – смотрѣлъ на Пашу, и мысли  дразнили меня соблазномъ. А вдругъ, она придетъ ночью, съ распущенными волосами? Я стыдливо  закрылся  локтемъ. «Господи, я грѣшу! Кто  смотритъ на женщину  съ вожделѣнiемъ, уже прелюбодѣйствуетъ съ ней  въ сердцѣ своемъ! Я прелюбодѣйствую… Но я же  слабый, грѣшный… Но для чего же тогда.. красивыя женщины? Мнѣ  уже скоро шестнадцать… Почему же грѣшно? На Страстной спрашивалъ меня батюшка  про дурныя мысли, не заглядываюсь  ли я на женскiй полъ.  Я смутился и сказалъ – не знаю. Батюшка посовѣтовалъ читать чаще – «Ослаби, остави, прости, Боже, прегрѣшенiя…» Но Паша, вѣдь,  не лукавый, и не  соблазняетъ меня, она принесла подснѣжники... просто, мнѣ съ ней прiятно! Такая  радость, какъ отъ цвѣтовъ. Греки  любили красоту, и Христосъ любовался лилiями[1]. Паша – какъ лилiя! «Ты, лилiя полей… Ты – полевой цвѣтокъ…». Полей, полей…? «Скорѣй, вина налей!...» Я схватилъ  перышко и записалъ. Руки дрожали. Я напишу стихи, много стиховъ!..  «Я уронилъ платокъ… Ты подняла такъ нѣжно… Взглянула на меня… небрежно?!». И такъ легко выходить! «Ты мнѣ даешь намекъ… что полевой цвѣтокъ… увянетъ  подъ косой жестокой… И буду горевать… о дѣвѣ синеокой!». Я написалъ неожиданно  дивные  стихи! Паша, какъ Муза, посѣтила меня… И она этого не знаетъ!.. 

Мнѣ стало трудно дышать отъ счастья.  Передъ глазами  лежала книга, раскрытая  на заглавiи – «Первая Лбовь». Радужное  пятно пропало, солнце  ушло за крышу. Я посмотрѣлъ на подснѣжники, на Пашу. Она возилась, выметала  изъ-подъ стола. Отъ нея  пахло «уточкой» или душистымъ мыльцемъ. Ей подарили  розовыя  яички, съ ребрышками, душистыя. Я косился  на ея виляющую юбку,  пристегнутую пажемъ, на бойкiя  ноги, ловко переступавшiя. Мнѣ стало  трудно дышать, и въ ногахъ побѣжали  иглы.

– Ну, пускайте, читатели… – сказала Паша, цѣпляя  меня  щеткой. – Разсѣлись не у мѣста!         

Я уткнулся въ книгу, будто ничего не слышу, напружилъ ногу. Она подергала…

– Да ну-же, пускайте, всамдѣлѣ, некогда… А то сдерну!.. 

Щетка меня  дразнила. Въ головѣ сладко  замутилось.

– Попробуй, сдерни!.. 

– А вотъ и сдерну! – сказала она  задорно, цѣпляя  ногу. – Ишь, голенастые  какiе… Да ну, пускайте!  

Я взглянулъ на нее  задорно, увидалъ  точки ея  зрачковъ, остро  въ меня смотрѣвшiя, близкiя  розовыя губы, похожiя на цвѣтокъ-бутончикъ,  темную  родинку на шеѣ... Губы ея смѣялись, глаза смѣялись… 

Она подергала ногу, и я подергалъ. Мы смотрѣли въ глаза другъ другу, и   ч т о-т о  у насъ было… И щетка была живая – сама Паша. Я схватилъ щетку и потянулъ, и мы  принялись  возиться. Она ловко вертѣла  щеткой, выкручивая изъ рукъ и упорно  смотря въ глаза, и толкнула меня колѣнкой. Я почувствовалъ ея ногу, и меня  обожгло  огнемъ. Я перехватилъ за кисти и сталъ тянуть. Разгорѣвшееся ея лицо приблизилось, и я чуть не поцѣловалъ ее. Губы ея кривились, глаза смѣялисьююю Вдругъ она  строго зашептала: 

– Оставьте… услышатъ, возимся… Нехорошо, оставьте…  

Отъ ея шопота мнѣ стало прiятно-жутко, будто мы знаемъ  ч т о-т о, только  одни  мы знаемъ, чего другiе не могутъ  знать. 

Я отнялъ руки.

– Сама  начала  возиться…! – сказалъ я, задыхаясь. 

Она запыхалась тоже, измяла  фартукъ. Глаза ея  блестѣли.

– Рано вамъ возиться!... – сказала она насмѣшливо, стукая  подъ столомъ и выглядывая  плутовато  изъ0подъ локтя. 

– Почему это, Ра - но?...

– Потому! Усы  не выросли…

Я не смогъ  ничего отвѣтить. 

– Смотрите, не скажите! – погрозилась она отъ двери, разглаживая фартукъ. – Всю измяли, баловники..

Меня  охватила  радость, что она  такъ сказала, что у насъ съ ней  ч т о-т о, чего другiе  не могутъ знать.

Она ушла, а я долго  ходилъ по комнатѣ, вспоминая ея лицо и руки, и открытые  пажемъ ноги.

Паша –  ж е н щ и н а… и у меня съ ней –  ч т о-т о… Неужели мы съ ней влюбились?!  Она принесла подснѣжники… 

Я сталъ разбирать  каракули.

Какъ же дальше?.. Боже, какъ это хорошо!... «Ты  мнѣ  даешь намекъ… Что  полевой цвѣтокъ.. Увянетъ подъ косой  жестокой! И буду  горевать о дѣвѣ  синеокой!» Конецъ, больше ничего! Все. Но почему – увянетъ  подъ косой? Очень понятно, потому что…

Въ восторгѣ, я засновалъ по комнатѣ.

«Синеокая дѣва… ты, Паша! Ты дѣва, но ты – жен-щина, чудная жен-щина! Ты придешь  ко мнѣ и скажешь,  стыдливо  прошепчешь: «я – твоя»!. 

У меня  замутилось въ головѣ. Я наклонился  къ подснѣжникамъ и поцѣловалъ ихъ свѣжесть. Пахли они  такъ нѣжно,  тонко,  какъ-будто хлебомъ. Я увидалъ – «Первая Любовь»! И страстно  поцѣловалъ страницу – Зинаиду. Въ голубомъ  платьѣ, стройная, съ алыми  свѣжими  губами, какъ у Паши, она улыбалась мнѣ.

Ми-лая! – зашепталъ я страстно, сжимая пальцы, – приди ко мнѣ… покажись мнѣ, какая ты!?...

Я зажмурилъ глаза отъ боли. И увидалъ   е е, создалъ воображенiемъ.  Увидалъ – и забылъ сечасъ же. 

VI.

А  Паша уже на дворѣ, звала: 

– Да Григорiй!.. И куда его шутъ унесъ?.. 

– Въ трактиръ съ землякомъ пошелъ… – сазалъ отъ сарая кучеръ. – Хочешь  подсолнушковъ, угощу? 

Черезъ тополь мн– было видно. Въ начищенныхъ сапогахъ съ наборомъ, въ черной тройкѣ на синей шерстяной рубахѣ и въ картузѣ блиномъ, сидѣлъ въ холодочкѣ кучеръ и грызъ подсолнушки, клевалъ въ горсть. Паша  подошла и зачерпнула, а онъ опустилъ горсть  въ ноги и защемилъ ей руку.

– Во, птичка-то  на сѣмечки попалась!.. 

– Да ну тебя, пусти... хозяева увидятъ! – запищала  она, смѣясь. 

Мнѣ стало непрiятно, что она и съ кучеромъ смѣется, – и какъ онъ смѣетъ! – и ясказалъ про себя – болванъ! 

Она сбила съ него картузъ и вырвалась.

– У, демонъ страшный, – крикнула она со смѣхомъ уже съ параднаго, – свою заведи и тискай!

– Въ деревнѣ свою забылъ, далече... – лѣниво  отзывался кучеръ, грызя подсолнушки.

Молодчина, Паша! – подумалъ я.

Зашла шарманка. Два голоса – дѣвчонка и мальчишка – крикливо затянули: 

«Кого-то нѣтъ, ко-го-то  жа-аль…

«Къ кому-то сердце рвется въ да-аль…!

Я высунулся въ окошко, слушалъ. Въ утреннемъ свѣжемъ воздухѣ было прiятно слушать. Весь дворъ сбѣжался. Явилась Паша. Поднялся кучеръ. Слушалъ и грызъ подсолнушки. Въ клѣткѣ, на ящикѣ, птички вытаскивали билетики – на счастье. Читалъ конторщикъ, совсѣмъ мальчишка, въ шляпѣ, при галстухѣ шнурочкомъ, съ голубыми  шариками, въ манишкѣ. Читалъ и смѣялся съ Пашей. Вырвалъ даже  у ней билетикъ! Я не  утерпѣлъ и вышелъ. Загаженные снѣгирь и клестъ таскали  носиками билетики. 

– А ну-ка, чего вамъ  вынется? – сказала  задорно Паша. 

– Глупости, поощрять суевѣрiя! – сказалъ я.

– Собственно, конечно-съ… – сказалъ конторщикъ, – шутки ради, для смѣху  только, а не изъ соображенiя! 

Онъ былъ прыщавый, – «больной и ерникъ», – рассказывалъ мнѣ Гришка. Несло отъ него  помадой.

– Ну-у, ужасно антересно, чего вамъ выйдетъ! – юлила Паша. 

– Судьба играетъ человѣкомъ! – засмѣялся  конторщикъ. – Прасковьѣ Мироновнѣ вышло  очень  деликатно.

– Будто  всѣ мнѣ  станутъ завидовать, вышло! – юлила Паша. – Черезъ высокое  положенiе! Ну, а вамъ чего?.. 

Меня очень тронуло, что она думаетъ обо мнѣ. Я далъ семитку. Снѣгирь  тыкался  долго носомъ, выдернулъ, наконецъ. Вынулся розовый  билетикъ.

– И мнѣ розовый, ба-тюшки! – заплясала Паша. – А вамъ чего  насказано? Мнѣ  87 годовъ жить! Да путемъ  никто не  прочитаетъ… Хоть бы  вы меня грамотѣ поучили… «по-человѣчески»!

Она смѣялась, а у меня играло сердце. Я вспомнилъ – «екзаменты все учутъ»! какая же она умная!  

Я взялъ у ней розовый билетикъ, чувствуя радостное  волненiе, что – «у насъ съ ней  ч т о-т о», что касаюсь ея руки, и прочиталъ, какъ старшiй, а она, усмѣхаясь, слушала. Было въ родѣ того, что – «вамъ шибко  покровительствуетъ  щастливая  планида «Венера», и «козни  враговъ «конечно, это кучеръ  и негодяй-конторщикъ!)  минуютъ васъ, вы въ  скоромъ времени получите желаемое  отъ любимой  вами  особы (какъ это вѣрно!), но не  возгордитесь вашимъ  высокимъ положенiемъ! Всѣ  будутъ  завидовать вамъ въ щастьи…»  

– Вотъ какъ хорошо насказано! – обрадовалась Паша и вырвала у меня билетикъ. – Можетъ, замужъ  за князя  выду! 

– Съ шурумъ-бурумъ-то  ходитъ! – сказалъ  конторщикъ.

– По-шелъ ты, съ шурумъ-бурумъ! – толкнула  его Паша. – Не хочу  татарина, а желаю  барина! 

И она подмигнула мнѣ: 

– А чего вамъ выходить? 

Отъ ея пѣсенки и отъ того, какъ она подмигнула мнѣ, я почувствовалъ, что краснѣю, сказалъ – «послѣ» и побѣжалъ къ себѣ. И сейчасъ же понялъ, что я влюбленъ, что и она, должно быть, въ меня  влюбилась, и мнѣ  безъ нея скучно. Хотѣлось, чтобы  Паша пошла за мной, и я бы прочиталъ  ей, одной, но стыдно было сказать, а она  почему-то не догадалась. 

Я раскрылъ розовый билетикъ – такой же достался Пашѣ, а были всякiе! – и прочиталъ съ волненьемъ: «Меркуръ-планида благовалитъ къ вамъ. Ваши  пылкiя чувства раздѣляетъ близкая вамъ особа, но укротите страсть вашу, чтобы не  доставить огорченiя прекрасному  существу, которое  вами интересуется. Не превозноситесь успѣхами, дабы  измѣнчивая  Фартуна  не отвернулась отъ васъ…» 

Я перечитывалъ кривыя строчки, вдумываясь  въ судьбу.

«Близкая вамъ особа…» – Паша? Раздѣляетъ мои  пылкiя  чувства! Да, я… люблю ее, люблю! – повторялъ я молитвенно. – И она принесла  подснѣжники. Ясно, она влюблена  въ меня, раздѣляетъ  мои чувства, заигрывала со мной и сейчасъ такъ смотрѣла! «Хочу  за барина»! «Можетъ быть, за князя выйду!» За образованнаго?! Но почему же – «старайтесь укротить  страсть вашу, чтобы не причинить  огорченiя прекрасному существу, которое вами  интересуется»? Кто же  это прекрасное существо, которое мною интересуется? Неужели это – о н а? –  подумалъ я про  сосѣдку съ роскошными волосами и чуднымъ  голосомъ. – Если – о н а?.. Вчера он* выглядывала съ галереи къ садику… Если  это  о н а… Господи!..   

На дворѣ все еще галдѣли. Я посмотрѣлъ въ окошко. Высокiй кучеръ стоялъ въ толпѣ  скорняковъ и сапожниковъ и махалъ  синимъ билетикомъ. Паша  подпрыгивала, стараясь  у него  вырвать. Прыгали  съ ней мальчишки. Мнѣ стало  непрiятно, что она рядомъ съ кучеромъ. Онъ, должно быть, ее дразнилъ:  мотнетъ передъ носомъ и подниметъ. «Болванъ!» – шепталъ я, отъ… ревности? Противны  были его черные, жирные усы, толстое  бурое лицо и широкiй крутой  картузъ. Противно было, что къ нему забѣгала  въ конюшню Манька, уличная дѣвка изъ трактира, которую дразнили всѣ – «Манька, на пузо  глянь-ка!»  Противно было, что кучеръ  былъ очень  сильный, – могъ поднимать  пролетку. Женщины  любятъ в мужчинѣ  силу! – «Если  бы его лягнула  лошадь!» – злорадно  подумалъ я. – «И чего  къ нему Пашка лѣзетъ?» А она  такъ вотъ и вертѣлась! Тутъ же вертѣлся  и конторщикъ.

Кучеръ мазнулъ  Пашу  бумажкой по носу и далъ конторщику:

– Начисто  вали все! Чего присказано?.. 

Я не могъ разслышать, но, должно  быть, было смѣшное что-то: всѣ  вдругъ загоготали, а Паша запрыгала  бѣсенкомъ.

– Сразу  четыре жены будетъ!.. – донесся ея  визгливый голосъ.

Она хлопала  кучеру  въ ладоши подъ самыми усами, – вела  себя  просто неприлично! Кучеръ  долго отмахивался, крутилъ головой и, наконецъ, плюнулъ: 

– Пускайте, жарко!  

Расталкивая, он больно ущипнулъ Пашу, – такъ она завизжала!  

Ахъ, негодяй! – возмутился я. – И она… развращенная  дѣвчонка! И я посвятилъ стихи! Мнѣ  стало стыдно. Прекрасная изъ Музъ! Возится съ кучеромъ, какъ Манька!.. «Ты мнѣ даешь намекъ… Что плевой Цвѣтокъ… Увянетъ подъ косой жестокой.. И буду горевать… О дѣвѣ синеокой?..» Ни-когда! Никогда не буду горевать!.. И не о ней это вовсе, а вообще… объ идеалѣ!

Мысли летѣли роемъ.

… Если разбить идеалъ, я напишу эпитафiю, вотъ и всё. Мнѣ никого не надо. Мiръ великъ, уйду въ дикую  пустыню, зароюсь въ книги, какъ старый Фаустъ. И вотъ, на склонѣ дней нежданно постучится гостья! Въ плащѣ, въ сандалiяхъ… «Ты меня искалъ... и я пришла!» Дрожащими руками я подвигаю обруюокъ дерева: – «Вотъ вамъ кресно, отдохните…» Она снимаетъ капюшонъ, и… Боже! – О н а!.. Я простираю руки – и умираю. «Поздно, но я счастливъ… я красоту увидѣлъ неземную! Дайте вашу руку… и прощайте!..»

Шарманка пустилась дальше. Скоро я услышалъ, какъ на карихиномъ дворѣ запѣли:

«Кого-то нѣтъ, ко-го-то жа-аль…»

Я легъ на подоконникъ и, выворачивая шею, сталъ смотрѣлъ, не видно ли  е я  на галереѣ. Но какъ я ни тянулся, и галереи не видно было. Можетъ быть, спустится къ шарманкѣ? А можетъ быть ушла къ обѣднѣ? Выбѣжали бахромщицы, но появился съ метелкой Карихъ и погналъ шарманщика со двора.

– У меня тебѣ не трактиръ, а приличный домъ! – закричалъ онъ, какъ бѣшеный. – Порядочные люди спятъ, а тутъ содомъ подымаютъ! Вонъ!!. Собаку заведу на васъ,  окаянныхъ!..

Я понялъ, что  о н а  еще спитъ, что Карихъ такъ говоритъ – про «барышню». И вдругъ я услышалъ   е я  голосъ, какъ музыка:

– Ну что вы, право… Степанъ Кондратьичъ! Это же такъ  прiятно, на свѣжемъ воздухѣ… Я ужасно люблю шарманку!..

Я весь  высунулся въ окошко, схватился за сучокъ тополя, но увидалъ только отблескъ стеколъ. Бѣлѣлось что-то.

– Пустая музыка-съ. Самая дикая, орутъ очень, паршивцы! – раскланивался Карихъ. – На рояляхъ когда возьмутся, это такъ. А тутъ побоялся, что васъ  обезпокоятъ… поздно вы вчера  вернулись!.. 

– Боже, какой вы милый! – пропѣла она дивно. – Правда, вчера я немножко загуляла.

И я услыхалъ   е я  удаляющiйся напѣвъ, нѣжный-нѣжный, какъ звуки флейты: 

«Кого-то нѣ-этъ… ко-го-то жа-аль…»

Дверь на галереѣ захлопнулась. Карихъ, опершись на метлу, смотрѣлъ подъ крышу, а я на Кариха. И въ сердцѣ звенѣло грустью:

«Къ кому-то сердце рвется въ даль..!

 

VII

Въ дальнемъ дворѣ тягуче  вела шарманка, и доносило пѣсню. И вдругъ, меня охватило  дрожью, даже зазвенѣло въ пальцахъ. Въ груди  сдавило, чуть я не задохнулся отъ… восторга? Что со мной сдѣлала шарманка! Вдругъ захотѣлось мнѣ  илить   е й  свою любовь, высказать свои чувства…

Я рѣшилъ  написать стихами.

Вчерашнiе мнѣ не нравились. «О, незабудковые глазки!» Это же  написалъ я Пашѣ… Она недостойна ихъ, пусть ей напишетъ кучеръ или этотъ дуракъ конторщикъ! Они только  и умѣютъ, что «черная галка, чистая  полянка» да «когда я былъ слободный мальчикъ». И потомъ… у Паши  глаза, какъ незабудки,  а   у   н е я? ... Я не зналъ – какiе. Божественные, небесные? Ея мелодичный голосъ, похожiй на звуки арфы, – «ахъ, Ми-ка… она еще со-всѣмъ дѣ-вочка..!» – и какъ она  царственно говорила Кариху – «Боже, какой вы милый!» – пропѣла  будто, и таинственная  ея неуловимость, – я не могъ разсмотреть ее! – дѣлали  ее для меня  полной тайны и неземного  очарованiя. Она  таилась  въ чудесной  дымкѣ, какъ  дивная Зинаида, лицо которой – неземная красавица! – было для  меня неуловимо. Это я  долженъ  высказать, какъ  сладкую муку сердца! И я  рѣшился.

Я написалъ нѣсколько листковъ, но стихи все не получались. Вышло всего двѣ строчки: 

Неуловимая, какъ тайна,

Ты улетаешь отъ меня… 

Рифму на – «тайна» я такъ  и не могу найти. Я зналъ, что бываетъ «пафосъ», когда  посѣщаетъ Муза, и тогда только записывай! Вотъ, какъ сегодня, Пашѣ: – «Ты – лилiя  полей… Ты – полевой  цвѣтокъ… Скорѣй, вина налей!..» Какая сила! И вотъ, улетѣла Муза. Она капризна. «Господи, помоги  создать!» – шепталъ я, кусая ручку. «Тайна…? М-айна, л-айна, с-айна, к-айна… все чепуха выходитъ!» Если  бы можно было сказать – «та-и-на», тогда можно бы – «Каина»! «Не любишь  меня, какъ Каина!» 

Пришлось бросить, хотя  первая строчка мнѣ очень нравилась. 

Таинственная незнакомка,

Ты улетаешь отъ меня!

«Улетаешь отъ меня!...» Ужасно! Представлялась летящая  ворона… «Ускользаешь»? Лѣзъ въ глаза полотеръ, мальчишка на мерзлыхъ лужахъ, – казалось совсѣмъ противнымъ. Надо что-то воздушное… И на «незнакомку» не удавалась рифма. Котомку – если?...

Возьму я посохъ и котомку,

Пойду отыскивать тебя!

И мнѣ представился старичокъ, идущiй на богомолье къ Троицѣ, – совсѣмъ никакой   поэзiи! Да и «отыскивать» – очень грубо! Молотокъ отыскивать можно, въ словарѣ слово, а…  е е?! Я напрягалъ все воображенiе, проглядывалъ стихи въ хрестоматiи, даже Пушкина у сестреъ досталъ… Прочиталъ «Буря мглою небо кроетъ». Я даже  оглянулся: можетъ быть Пушкинъ  видитъ, его душа, какъ какой-то  стриженый гимназистъ…  Я закрылъ книгу съ трепетомъ. «Прости, великiй Пушкинъ!» – прошепталъ я молитвенно, – «я не… э т о, а только  хочу  учиться, благоговѣть… Ты видишь ме сердце!  Осѣни  меня твоей свѣтлой  улыбкой Генiя!» А въ  сердцѣпѣло: 

«Спой мнѣ пѣсню, какъ синица

«Тихо за моремъ жила,

«Спой мнѣ пѣсню, какъ дѣвица

«За водой по утру шла! 

Я называлъ себя  дуракомъ, тупицей, – и чуть  не плакалъ. Лермонтовъ съ четырехъ лѣтъ началъ писать  стихи… или – Некрасовъ?.. А мнѣ осенью уже шестнадцать, и – не могу!  Сочиненiя хорошо пишу, за «Лѣтнее  утро» получилъ 5  съ двумя плюсами, а Федь-Владимiрычъ  сказалъ даже – «ну, молодчинища!»         

И вдругъ – пошло: 

Неуловима, какъ зарница,

Игрива, какъ лѣсная птица,

Пропой мнѣ, чудная дѣвица…

Нѣтъ! Я чувствовалъ, что у меня  остается  только – «царица», «пѣвица» и «синица».. Можно еще – «кошница»… Пугало и – ца-ца-ца… – Я  напрягся, – и вотъ, пошло:  

Неуловима, какъ зарница,

Игрива, какъ лѣсной  ручей,

Скажи мнѣ, чудная пѣвица…

Не давалось мнѣ – на «ручей». Я перебралъ – лучей, бичей, ночей, рѣчей, мелькало – печей и кирпичей… «Лучей», – было бы хорошо, но трудно связать по смыслу. Мнѣ хотѣлось шикнуть «лучами», манила картина «свѣта»… И я таки отыскалъ: 

Скажи мнѣ, чудная пѣвица,

Царевна солнечныхъ лучей!

Но что же должна сказать? Стихи вышли бы длинные, а у меня не хватало силъ. Но зачѣмъ же   е й  – говорить? Скажи! – это мольба поэта: скажи! ахъ, скажи!.. Когда  мужчина  умоляетъ женщину – «скажи»! – всякая  догадается  – о чемъ. Значитъ, теперь  только маленькое изложенiе и заключенiе. Вступленiе готово. 

 Я въ восторгѣ ходилъ по комнатѣ и напѣвалъ. Какiе  удивительныя стихи! Это меня  сильно подбодрило, я почувствовалъ вдохновенiе, и, помаравъ немножко, написалъ «изложенiе»: 

Тебѣ стихи я  посвящаю,

Плоды мучительныхъ ночей!

Люблю! и страстно обѣщаю

Принять укоръ твоихъ очей!.. 

Я мучительно представлялъ себѣ, какъ   о н а  съ горделивымъ  презрѣнiемъ и укоромъ отвергаетъ мою любовь, но я готовъ спокойно встрѣтить даже укоръ очей ея, – это выходило  очень тонко! – встрѣтить любовью, – дотого я ее люблю! Пусть  отвергнетъ, пусть «дарить  меня презрѣнiемъ холоднымъ» или «улыбкой  состраданья», но я готовъ  нести  любовь  до гроба! Я изложилъ вес это, по-моему,  очень сильно, даже  всплакнулъ отъ счастья, что такiе  хорошiе стихи и такiе большiе  стихи, а я написалъ такъ скоро, – и что  безумно  люблю   е е.

Подъ конецъ я блеснулъ всей силой: 

Скажи мнѣ – нѣтъ! – и я исчезну,

Погасну въ мракѣ дней  моихъ!

Скажи мнѣ – да! И – «бросься въ бездну»! –

Умру, какъ рабъ, у ногъ твоихъ! 

Хотѣлось кому-нибудь  прочитать, поразить этими  стихами, но я боялся, что выдамъ  тайну. Если  у насъ узнаютъ, будетъ  такой скандалъ!.. Скажутъ – «нечего  пустяками заниматься, лучше бы вотъ  къ экзаменамъ готовился!» Женькѣ читать  не стоитъ: Стиховъ онъ совсѣмъ не любитъ, скажетъ еще – сантиментальная  чепуха! – и, пожалуй, начнетъ  выпытывать, кто –  о н а? А если узнаетъ про сосѣдку – начнетъ ухаживать. Самъ  же сказалъ сегодня, что выбралъ  дорогу  наслажденiй! На женщину  смотритъ, какъ на добычу. Примется  развращать и, вообще, можетъ  оказать  самое  тлетворное  влiянiе.

«Если прочесть ихъ Пашѣ?..» Но меня  уколола  гордость. Нѣтъ, можетъ хохотать съ кучеромъ! Что-нибудь одно: пошлость – или восторгъ поэта! Лучше я  буду одинокъ, никѣмъ  непонятъ, но я не отдамъ  на смѣхъ  толпѣ  холодной  своихъ  мечтанiй! Пусть я – погасну  въ мракѣ дней  моихъ, но…

Вдругъ прибѣжала Паша и затараторила: 

– Ну что, что вамъ вышло? Обѣщали почитать… 

Она была еще лучше, чѣмъ давеча. Кудряшки ея разсыпались, губы вспухли и растрепались, горѣли жаромъ, словно хотѣли пить,  голубой бантикъ съѣхалъ. Совсѣмъ забывшись, оан подхватила платье и подтянула чулокъ, – я слышалъ, какъ щелкнула  подвязка – и, какъ ни въ чемъ ни бывало, торопила: 

– Скорѣй только, а то на столъ накрывать надо… Чего у васъ написано?.. 

Я сразу не могъ опомниться. Она дотого  мнѣ нравилась, что я только смотрѣлъ и мямлилъ. Черная ея колѣнка, съ бѣлой полоской тѣла и розовой подвязкой, и теребившiя  фартукъ  руки мѣшали думать. Я чувствовалъ,  что влюбленъ безумно…

– Я думаю, что тебѣ вовсе не интересно…

– Страшно, страшно  антиресно! – торопила она и прыгала. – да вѣдь  сами обѣщали?.. Ну, какой вы…

– Тебѣ интереснѣй   т а м ъ… – показалъ я въ окошко, – смѣяться  съ кучерами, съ конторщиками!!.

Она не поняла, как-будто: такъ  на меня взглянула! И вдругъ – глаза  ея засмѣялись свѣтло, словно  она  проснулась. 

– А вы, что же…? – начала  она и не сказала. – Миленькiе, почитайте… Съ вами  антереснѣй… вы мнѣ про «Золотую рыбку» читали! Ну, что вамъ досталось?..

Она схватила  мою руку, потянула… Я отдернулъ – чего-то  испугался. Мнѣ хотѣлось  сказать ей что-то, держать и пожимать руку, сказать, что я такъ  частливъ… Она не отставала. Она  даже  облокотилась  рядомъ, шептала – торопилась: 

– Ну, чего вы такой  стали… А давеча такой  веселый были!.. 

Она мнѣ напомнила  глазами, что между  нами – ч т о-т о. Я взялъ  ея  руку подъ косточки у кисти и прошепталъ:

– Паша!.. 

Она помотала  кистью.

– Ну, что?.. – шепнула  она съ лаской.         

Это было такое счастье! Она  не шепнула даже, она – вздохнула.

– Паша… – повторилъ я.

Она молчала  и тихо  водила  кистью, качая  мою руку.

– Ну, читайте! – сказала она бойко и даже  оттолкнула.

– ну, слушай…

Я прочиталъ  розовый билетикъ. Она сказала: 

– Вотъ какъ  хорошо  вамъ вышло! Сразу  двѣ барышни  антерисуются. Это кто же?..

– Глупости, я ничего не знаю…

– Знаете, знаете.. ужъ не врите! А  чего  все у забора стоите, заглядываете? Все я знаю!.. – засмѣялась  Паша. 

Должно быть, я покраснѣлъ. Она  засмѣялась пуще, запрыгала.

– Вонъ, вонъ, по глазамъ вижу… врете! 

– Ничего ты не видишь… – смутился я. – И если  интересуются, я не знаю. Мнѣ этого  не нужно! А вотъ, послушай… я сочинилъ стихи… самъ!.. 

– А ну, почитайте… Только скорѣй, бѣжать  надо!.. – даже  и не удивилась Паша.

– Вотъ. Это я сочинилъ  для одной особы… самъ! 

– Для какой особы? для  барышни?.. 

– А вотъ послушай… 

Руки мои дрожали. Мнѣ было стыдно и хорошо… и я ничего не помнилъ. Я прочиталъ «Незабудковые Глазки». Когда я кончилъ – «Тебѣ, прекрасная  изъ Музъ!» – и протянулъ  ей бумажку, промолвивъ: «возьми себѣ, на память!» – Паша посмотрѣла во всѣ глаза, – они стали  у ней огромные, – освѣтила меня глазами и растерянно-глупо засмѣялась:

– Вы… про меня это? – Вотъ хорошо, складно какъ, и про губки, и про глазки… А «измусъ» что такое, а?

Я объяснилъ ей, что это богини-красавицы, какъ ангелы. Она, прямо, засiяла.

– Это вы ужъ… такъ? Я ничего, хорошенькая  дѣвчонка, всѣ говорятъ, а… богиня – это грѣшно! Это  нарочно вы, для слова?.. 

– Ну, это только поэты такъ, выражаютъ чувство! – старался я объяснить.

– А у меня, вѣрно… губкт красненькiя, а глазки синенькiе… вотъ хорошо! – восхищалась Паша.

– Только  никому, смотри, не говори! Пусть это  секретъ. Ты спрячь на груди, за это мѣсто… – показалъ я себѣ подъ-ложечкой. – Такъ всегда… И береги на память.

– Значитъ, будто  любовные стишки? – шепнула  она, смѣясь, и вдругъ  посмотрѣла на меня ласково и грустно, словно хотѣла сказать: «шутите вы?...» 

Она отколола нагрудникъ фартука, разстегнула  пуговочку на кофточкѣ и старательно спрятала бумажку.

– Никто и не достаманетъ! – шепнула она, мигая. – Идетъ кто-то…? – Она насторожилась къ коридору. – Нѣтъ… Если застанутъ, скажите… – посмотрѣла она  по комнатѣ, – будто чернилки пролили, а я и прибѣжала… прольемте тогда чернилки?.. 

– Вѣрно, – радостно сказалъ я, счастливый, что теперь у насъ съ Пашей  ч т о-т о. – Я ихъ на полъ?..

– Это это   т о г д а!.. Только смотрите, юбку мнѣ не забрызгайте съ фартучкомъ!.. – прихватила она юбку и опустила, – словно я уже пролил.

Я смущенно скользнулъ  глазами  по стройнымъ  ея ножкамъ.

– Ну, что…? – шепнула она. – Пойду ужъ…

– Погоди… я еще написалъ стихи… – заторопился я, жалѣя, что она уходитъ. – Ты послушай…

– А эгти  кому? 

– А вотъ… послушай.

Я прочиталъ ей съ чувствомъ. У меня  даже  выступили  слезы, когда я читалъ  послѣднее: 

«Умру, какъ рабъ, у ногъ твоихъ!».

– Жалостно-то какъ! – вздохнула  Паша. – И сами  слаживаете?.. 

– Конечно, самъ! Это я сочиняю…

– Для другой  какой барышни? Знаю, знаю!..

– Вовсе нѣтъ, вовсе нѣтъ… – въ замѣшательствѣ  сказалъ я, – это такъ, въ мечтахъ  просто… Будто я… въ кого-то влюбленъ, нарочно… и   о н а  рѣшаетъ мою судьбу! Даже въ бездну готовъ за  н е й! Значитъ, любовь страстная, до гроба… Но все нарочно! 

– А зачѣмъ нарочно, нехорошо! Вы и мнѣ нарочно? 

– Да нѣтъ, тебѣ я… отдалъ, на грудь! 

– Да, на грудь… – заглянула она  у фартучка. – А вѣдь  нельзя  двухъ любить! Ежели  любовь до гроба, то всегда  одинъ  предметъ! А то баловство. Вонъ дѣвчонки на улицѣ всѣхъ любятъ… Это не любовь.

– А ты… только   о д н о г о   любишь? – неожиданно спросилъ я, и мнѣ стало и хорошо, и страшно.

– Ишь, вы чего  знать хочете! – усмѣхнулась она и передернула  фартучекъ. – А вотъ не скажу!.. 

Никого я не любила,

Ни къ кому я не ходила,

–пропѣла она скороговоркой и ловко вильнула  къ двери, – 

Только къ милому хожу,

А къ какому – не скажу! 

И убѣжала, захлопнувъ  дверь. Въ глазахъ у меня осталось, какъ она передернула плечами, и блеснули ея глаза. Новыми показались мнѣ бойкость и  ч т о-т о  въ ней, отъ чего  захлебнулось сердце. «Паша!» – хотѣлъ я крикнуть.  Н о во е  въ ней мелькнуло, съ чѣмъ я проснулся. 

Я мысленно  повторялъ ей вслѣдъ:  

«Паша, красавица, милая… жен-щина! Люблю, люблю!..». 

Легъ на постель и думалъ: 

«М и л ы й… конечно, я! «Только къ милому хожу!»… Она приходитъ къ мнѣ часто… входила утромъ, когда принесла  подснѣжники, потомъ со щеткой, сейчасъ…  качала мою  руку и такъ  хорошо вздохнула, – «ну, что?» И такiе у ней  глаза, съ такою лаской!» 

«А вѣдь нельзя двухъ любить!» Или – можно? Пашу же я люблю? И съ каждымъ часомъ люблю все больше. И Зинаиду бы полюбилъ, стройную, въ розовомъ платьѣ съ полосками  или въ сѣрой, – нѣтъ, лучше въ черной! – шелковой  амазонкѣ, съ благородно-гордымъ лицомъ  красавицы. И, должно быть, могу полюбить  е е, неуловимую, которая сейчасъ пѣла..» 

Съ улицы, черезъ залу, доносился  чокотъ подковъ и громыхающiй дребезгъ конокъ, катившихъ на «Воробьевку». Тамъ теперь заленѣютъ рощи, шумятъ овраги. Я вспомнилъ Женьку… 

«Пусть, у меня  теперь  с в о е. паша  тоже красавица, и мы влюблены другъ въ друга. Но она не сказала  мнѣ, она только  качала  рук уи такъ смотрѣла!  Любитъ или не любитъ? Она  же должна понять, что я ее воспѣваю, глаза и губки? И ей  прiятно. Нарочно и прибѣжала, чтобы побыть со мной…

Я старался  вызвать ее воображенiемъ, вспоминалъ, какъ  щелкнула подвязкой,  какъ откалывала  нагрудникъ, совала бумажку въ лифчикъ… «Никто не достанетъ!». Вспоминалъ, какъ она возилась.

«Будемъ  любить другъ друга, украдкой  цѣловаться… Т о г о   не надо. Я не могу  жениться, безчестно  ее обманывать…»

Представлялись  жгучiя  картины. Но я боролся. Я обращался  къ Богу: «Помоги и не осуди меня, Господи! Я загрязняю  свою душу… я хочу любить чисто! Только  немного ласки… И зачѣмъ  она такъ красива? Почему же  грѣшно любить?.. А если  мы сильно  влюбимся?...». 

Я видѣлъ, какъ мы вѣнчаемся: 

… Пашу привозятъ въ золотой каретѣ, съ лакеями. Прiехали  кондитеры и офицiанты, всѣ  сбѣжались и шепчутся: «красавица какая, не узнаешь!» Но всѣ  родыне обезкуражены. Злая тетка, которая  вышла  замужъ  за богача, сидитъ въ углу и проводитъ носомъ, будто не видитъ, насъ. Даже  перо на шляпѣ у ней  колючее. Я слышу, какъ она шепчетъ въ сторону: «Читать даже не умѣетъ и говоритъ «екзаменты!» И   о н ъ  женился!» Паша слыитъ, и слезы дрожатъ на ея глазахъ. Я пожимаю ея руку и шепчу – «мужайся, скоро все  кончится!» Послѣ  бала я говорю гостямъ:» Да, я вижу всѣ  ваши чувства,  прощайте, мы уѣзжаемъ, но мы  еще  вернемся… И вы увидите!». Всѣ поражены. Мы  удаляемся в ъглухiя  мѣста Россiи,  живемъ, какъ анахореты, но въ  нашемъ  лѣсномъ домѣ всѣкомнаты  уставлены  до потолка книгами. Черезъ пять лѣтъ,  глухою осенью,  мы появляемся  неожиданно на балу. Я  приказалъ кондитеру «для свадебъ и баловъ» устроить  роскошный вечеръ  и пригласилъ  всѣхъ  родныхъ и знакомыхъ. Залы блещутъ огнями и цвѣтами. Всѣ съѣхались. Никтоне*  понимаетъ, что такое? И вотъ, заиграли  музыканты тушъ, и я вывожу подъ рук уизъ гостиной – Пашу! Всѣ поражаются красоте и уму ея. Она разговариваетъ по-французски, по-англiйски и даже по-латыни. Всѣ шепчутъ: «какое  чудо!». Она подходитъ къ роялю и поетъ арiю  изъ «Русалки», изъ «Демона», изъ «Фауста». Я читаю  свою  поэму – «Надменнымъ». Всѣ потрясены. Злая тетка прикусываетъ  губы. Я говорю торжественно: «Моя жена – великая артистка! она приглашена  въ Большой Театръ, у ней  волшебное  меццо-сопрано, какъ у Патти и у Коровиной… потомъ поѣдемъ  по Европѣ. Самъ Царь  прiѣдетъ  ее слушать!». Всѣ ахаютъ. Злая тетка плачетъ, обнимаетъ насъ. Несутъ шампанское…

Мнѣ стало  жарко отъ  волненья. Я пошелъ  прохладиться въ залъ. 

VIII.

Въ бѣломъ прохладномъ залѣ мнѣ всегда  дѣлалось  покойно. Вечеромъ заглядывало  сюда солнце, а днемъ  было голубовато-бѣло. Огромный  золотой  образъ «Всѣхъ Праздниковъ»  вызывалъ въ памяти  молитвы. Сда  риносили  Иверскую и Великомученика-Цѣлителя Пантелеймона, здѣсь  славили Христа  на рождество и Пасху. Въ высокомъ  кругломъ  акварiумѣ сонно  ходили  золотыя рыбки, плавали  кругомъ грота, словно  сторожили часовые. Я подолгу  слѣдилъ  за ними:  ходятъ, ходятъ… и на душѣ становилось сонно.  Поглядишь на «Всѣ Праздники», на Распятiе  по середкѣ, – давнiй былъ образъ, старовѣрскiй, – и запоешь-зашепчешь: «Кресту  Твоему  поклоняемся, Владыко…» А  рыбки  ходятъ, а стекла изъ  дома, что напротивъ, наводятъ «зайчики» на обои, на потолокъ. Свѣтлая зала  къ вечеру – св–тъ вечернiй.

И только  вошелъ въ залу, на душѣ стало  строго и покойно. Прохладно бѣлѣлись  стѣны, пустынно смотрѣли  стулья. Ходили  рыбки.

«Кресту  Твоему  поклоняемся, Владыко…» 

Я прошелъ чинно по «Дорожкѣ» и вспомнилъ дѣтство, какъ  красныя  и зеленыя  полоски  уводили меня  к у д а-т о… Далеко-далеко  тянулся коврикъ. Теперь – все видно. 

Черезъ  фуксiи въ красныхъ вѣткахъ и зеленыя  планки  кактусовъ, съ приставленными  къ пупырьямъ сочными алыми цвѣтками, я съ интересомъ  глядѣлъ на улицу. Лѣтнiя  уже конки неслись къ заставѣ, мотая  полосатыми  шторками. Синiе, новые,  извозчики неторпливо  поспѣшали, шикуя вымытыми пролетками. Съ  узелками  валилъ народъ – навѣстить въ городскихъ больницахъ, на «Воробьевку», въ Нескучный  Садъ. Шли, оборачиваясь, мороженщика, видные издалека  по ушатамъ. Опоясанные  пестрыми полотенцами; приземистые грушники  съ лотками  и квасными  бочонками, съ мѣдными  на задахъ тарелочками вѣсовъ за  поясомъ; мальчишки  съ пузатыми стеклянными кувшинами «малиноваго лимонаду», лотки съ апельсинами и «крымскими», рѣшета съ с–рымъ подсолнухомъ, телѣжки съ пряниками-орѣшками,  связки  шаровъ воздушныхъ. Въ лавочкѣ  напротивъ, у Пастухова дома,  брали печеныя  яйца,  жареную  колбаску, ситничик, – поѣсть  на волѣ. 

Все было весеннее-ново. Но больше всего меня привлекали женщины. Бывало, не замѣчалъ  ихъ вовсе; теперь – отыскивалъ. И шляпки,  и пестрые платочки. Какая – молодая? какая – стройная? какiя у нихъ ноги, юбки?.. кофточки..?  Вотъ – «жерсей»! Черненькая, блондинка… Въ фартукѣ пробѣжала – горничная. Я видѣлъ на шляпкахъ перья, рябину, вишни, сирень и груши. Ѣхали парочки, – влюбленные, мнѣ казалось: у нихъ – т а й н а. Напртивъ, изъ Пастухова дома, глазѣла  изъ окошка «молодая». Она мнѣнравилась.

И вдругъ, я увидѣлъ Гашку, арфистку-Гашку, въ красно-зеленой  шали. Она катила на лихачѣ, вразвалку, съ высокой арфой. Розовая нога, въ туфелькѣ, моталась. Должно быть, на «Воробьевку» тоже. За ней  прокатили  двѣ гармоньи, блестя  ладами. И вдругъ, я увидѣлъ… Женьку!..

Онъ шелъ по той сторонѣ, шинель внакидку. Онъ лихо  шагалъ, «полковникомъ, поднявъ плечи. Втянувъ  подбородокъ въ грудь, вытягивая ноги  и крѣпко ставя, онъ  надвигался  прямо и съ такимъ видомъ, будто шелъ кому-нибудь «дать въ зубы». Мнѣ даже смѣшно стало: такой у него былъ видъ  вояки. Вѣрно, – подумалъ я, – ловко его прозвали – «аршинъ проглотилъ шагало»! Куда это онъ? въ Нескучный? Должно быть, на свиданье!..

Я слѣдилъ за его удалявшейся  фигурой. Онъ дошелъ  до желѣзной рѣшетки Мѣщанской Богадѣльни, прiостановился и поглядѣлъ въ нашу сторону, словно  поджидалъ кого-то.

«Конечно» – подумалъ я, «Назначено здѣсь свиданье,  поджидаетъ!».

Я сталъ слѣдить за проходившими  барышнями и дамами, но проходили  въ платочкахъ больше. Наконецъ, покзалась очень пышная дама, въ шляпѣ съ зеленой птицей, – самая настоящая  бельфамъ. Но была дотого толста, что казалось  невѣроятнымъ, что въ такую влюбился Женька. Она поравнялась  съ нашимъ  домомъ, и я увидалъ, что это молодая булочница Лавриха. И тутъ  же появился Женька. Онъ шагалъ медленно  и поглядывалъ въ нашу сторону. На  Лавириху и не  взглянулъ. Напротивъ, передъ  пастуховымъ домомъ, онъ прiостановился, почесалъ носъ,  вынулъ часики, посмотрѣлъ… «Ясно, у  н и х ъ   свиданье» – подумалъ я. Шла стройная молодая дама въ зеленомъ  ватерпруфѣ, съ  бѣлой птицей на высокой зеленой  шляпкѣ, съ ней  дѣвчонка. «Неужели  это  о н а?». – тревожно подумалъ я. – «Прямо, красавица! Но  она, вѣдь, замужняя, если  дѣвочка…» Женька  и не взглянулъ на даму, а она была удивительно красива, съ высокомѣрнымъ видомъ, съ манерами  аристократки. Такою могла быть Зинаида!

Я не удержался и замахалъ въ окошко, но Женька смотрѣлъ куда-то. Куда онъ смотритъ? Онъ  дошелъ до рѣшетки Богадѣльни, шаговъ сорокъ, и опять  медленно вернулся. Теперь уже было  совершенно ясно, что у   н и х ъ  здѣсь свиданье. Онъ часто лазилъ  за курточку, мялся и передергивалъ плечами. Я смотрѣлъ  на него и думалъ: – «Былъ желѣзный, презиралъ женщинъ, хотѣлъ прославиться, и вотъ, какъ  лакей, или  какъ нянька  у пансiона, дожидается, когда выйдутъ! Безобразiе! Всегда  былъ гордый, и   о н а   его такъ унизила! Можетъ быть, даже   о н а   смѣется? Акушерки, вѣдь, какъ  гетеры! Максимка повѣсился, а арфистка опять  играетъ! Вотъ, связался…»  

Пробѣжала  вертлявая  портниха съ нашего двора, которая «жила» съ околоточнымъ, какъ говорилъ мнѣ  Гришка, очень нарядная, въ шляпкѣ съ макомъ. Протащился жилистый дурачокъ изъ Мѣщанской Богадѣльни,  по прозванiю – «Гробъ-несутъ!» – зѣвая и озираясь, не несутъ  ли и въ самомъ дѣлѣ? – онъ ужасно боялся гроба. Потомъ вразвалку  прослѣдовалъ дiаконъ отъ Казанской, страшенный голосина, съ огромнымъ   пузомъ,   размахивая  кондитерскимъ  пирогомъ, – должно быть,  на именины. А Женька  чего-то все  топтался. Передъ  нимъ остановился мороженщикъ и прокричалъ – а-тличное Моро-жено!» – приложивъ  руку къ уху. И тутъ  Женька  не обратилъ вниманiя,  хоть и очень  любилъ  мороженое. Старушка-нищенка встала  передъ его носомъ и принялась  кланяться. Женька и не пошевелился даже. Но она  кланялась  такъ долго, что онъ  досталъ кошелекъ,  долго перебиралъ  въ немъ пальцами, словно у него денегъ невѣсть  сколько, – а больше  двугривеннаго  никогда не было, – и далъ что-то. Нищенка  головой даже закачала: не пуговицу ли далъ-то!

И вдругъ, Женька  шагнулъ на мостовую. Я загнулъ голову, чтобы лучше видѣть.

– Кушать скорѣй  идите… безъ обѣда  хотятъ оставить! – услыхалъ я Пашу.

– Да сейчасъ!.. – сказалъ я нетерпѣливо, слѣдя за Женькой.

– Да сердются же! – приставала Паша. – Это чего  вы… барышень, что ли, все глядите?.. – добавила она потише, и я почувствовалъ, что у меня съ ней  ч т о-т о.

– Можетъ и барышень! – подзадорилъ я. – О н а  пройдетъ, а потомъ я выйду?.. 

– Ска-зывайте… – усмѣхнулась Паша, – это вы  на Пастухову «молодую»  заглядѣлись! Ничего кралечка,  далеко только  цѣловаться!.. 

– Ну, на «молодую»… она мнѣ нравится! – сказалъ я и почувствовалъ  возбужденiе. 

– А, болтушка!.. – тряхнула головой Паша, – оставятъ  вотъ безъ обѣда! 

«А-а, ревнуетъ!» – сладко подумалъ я и побѣжалъ  за нею.

Она  шла полутемнымъ коридоромъ, оглядываясь и смѣясь зубками. Мнѣ захотѣлось  догнать ее и повозиться, какъ было утромъ. Я слышалъ, какъ пахнетъ за ней духами, какъ  монпансье, изъ моей «уточки».

– Паша!.. – позвалъ я нѣжно.

Она  обернулась, усмѣхнулась.

– Ну, что?.. – шепнула она и погрозилась. – Ахъ, какiе  баловники!.. 

Мы входили  въ столовую.

– Обдумывалъ  геометрiю! – сказалъ я важно, на выговоръ. 

– по окнамъ трешься… какая тебѣ  тамъ геометрiя! – сказала приживалка-тетка. – Баклуши бьешь, а екзаменты на  носу..

Опять – екзаменты! 

Я ѣлъ  разсѣянно. Не давалъ мнѣ покоя Женька. Показалось  смѣшно, какъ кланялась  ему нищенка, какъ шагалъ съ пирогомъ  дiаконъ.

– Что  ты все ухмыляешься, какъ  дуракъ? – сказала тетка, стараясь допечь  меня.

– Во-первыхъ, я не дуракъ!..

– Я говорю – ухмыляешься, какъ дурачокъ… – пугливо оглядѣлась  тетка, не забранятся ли. – А такъ-то ты, можетъ, всѣхъ насъ умнѣе… про гимерiю  учишься! 

И засмѣялась  скрипомъ. Ее не поддержали. 

– Видѣлъ о. дiакона! – сказалъ я,  чтобы замять  непрiятный разговоръ. – Большой пирогъ пронесъ, можетъ быть въ три рубля! 

– Ну, такого не бываетъ. За полтора…

– Нѣтъ,  сразу видно, что за три! Высокiй пирогъ…

– Не пирогъ, а куличъ, должно быть… – сказала мать. – За рубль  съ четвертью. Онъ и  намъ  за рубль съ четвертью  приноситъ. Это онъ къ паркетчику Журавлеву шелъ, преподобнаго  Феодора-сикеота нынче… 

– Да развѣ Феодора нонче?! – всполошилась  другая тетка, у которой былъ домъ въ Сущевѣ, – за это  ее сажали  на лучшемъ мѣстѣ. – Батюшки, пирогъ посылать надо Прогуловымъ, зять вѣдь у нихъ  Федоръ Никитычъ! Совсѣмъ забыла… го-рдые  они такiе!..        

– Да, у нихъ  большiе капиталы… – вздохнула  приживалка-тетка. – А только  Варенька-то, говорятъ, мужу куры строитъ…

– Гм… гм!.. – остановила  тревожно мать. – Посылать пирогъ надо..

Я притворился, что не понялъ.

– «Куры строитъ»? Это, что же… курятникъ? –  наивно замѣтилъ я.

И всѣ  захохотали. Я смотрѣлъ на Пашу. Она даже поперхнулась въ фартукъ. Сегодня  она была  совсѣмъ  другая.  Она все на меня  смотрѣла,  подмигивала даже, словно хотѣла сказать  глазами, что у насъ  съ ней  ч т о-т о.  Стоя у двери, она  весело  бѣгала  глазами  и разъ  даже  погрозилась  и показала на нагрудникъ, гдѣ  лежали  мои стишки. Я забылся и застучалъ ногами.

– Ты что  это, въ конюшнѣ?.. – окрикнула   меня мать.   

– Ахъ, я… вспомнились  мнѣ стихи! – вырвалось  у меня нечаянно, – я вчера  сочинилъ стихи! 

– Врешь! – сказала сестра,  чтобы подзадорить.

Я посмотрѣлъ на Пашу. Она заморгала,  отвернулась.

– А скажи, я сейчасъ узнаю, кто написалъ! – сказала сестра, которая «всѣ романы  въ библiотекѣ прочитала».

– А вотъ, вчера сочинилъ…

Выставляются всѣ рамы,

Открываются всѣ храмы,

    То – Христосъ Воскресъ! 

    Къ намъ сошелъ съ небесъ!

– Матушки! – удивилась  тетка, у которой  былъ домъ въ Сущевѣ, – да какъ хорошо-то, какъ молитва! 

– Да онъ у насъ  неглупый, только лѣнтяй… вотъ скоро, пожалуй,  на екзаментахъ провалится… – кольнула меня  наша тетка.

Сестры  смѣялись, но и это  меня  разсердило. Я былъ счастливъ, что Паша смотрѣла на меня изъ  двери, и какъ  смотрѣла! 

– заснула? Давай телятину! – крикнула на нее тетка.

Я посмотрѣлъ на  тетку: «какъ ты смѣешь?!».

– Не  знаешь, кого слушать! – ловко сказала Паша. 

Мнѣ было такъ прiятно, когда Паша  касалась  меня платьемъ, когда я слышалъ, какъ ея  юбка шуршитъ за моимъ  стуломъ. Сеглдня она  была особенно  проворна. 

– Сколько разъ тебѣ повторять… не трепать  парадные  фартуки, когда нѣтъ гостей! – выговорила ей мать. – Выдумала франтить!  Се женихи въ головѣ?..

– да вѣдь праздникъ  сегодня, барыня!.. – обидчиво  отозвалась Паша. – Сама стираю…

– Сама  стираю! И мыла сколько, и фартукъ трется… выдумала франтить! Въ головѣ все мальчишки…

– И вовсе нѣтъ! 

– ты мнѣ не отвѣчай! Знаю, что мальчишки все въ головѣ…

Я съ радостью подумалъ – «я у ней въ головѣ!» Мнѣ стало ее жалко: всегда бранятъ! Я смотрѣлъ  на ея лицо, ставшее вдругъ похожимъ  на Богородицу, – и голову она преклонила  набокъ, – и думалъ: если бы  я былъ  хозяинъ, она  всегда бы носила фартучки  съ кружевцами и даже  лучшiе, – голубые, розовые, съ цвѣточками, а на плечѣ  бутоньерку розъ. Я не могъ  удержаться и заступился: 

– А вотъ… въ аристократическихъ домахъ, лакеи  всегда  въ бѣлыхъ  перчаткахъ! Это красиво и благородно.

– А ты  не лѣзь не въ свое  дѣло, молчи и ѣшь! – оборвала мать. – Аристократъ нашелся! У аристократа лакей въ перчаткахъ, а на столъ подать нечего…

– На  брюхѣ-то шелкъ, а въ брюхѣ-то – волкъ! – вмѣшалась тетка. 

– У насъ, въ Сущевѣ,  листократы-графья  живутъ, – на шесть человѣкъ фунтъ людской говядины берутъ, да и то мясникъ не вѣритъ! – сказала другая тетка. – И  лакей рваный ходитъ. А какъ къ столу  подавать – кричатъ:  надѣнь перчатки! 

Всѣ такъ  и закатились.

– Зато у нихъ благородныя  манеры! – заспорилъ я. – У нихъ  визитныя карточки на серебряной  тарелокѣ!.. И все  красиво и благородно.

– Ты-то это откуда знаешь, перецъ! Всѣмъ  дырамъ покрышка! – удивилась  сущевка-тетка. – Правда,  барышни  у нихъ субтильныя, красивенькiя.. одна  за полковника  выходитъ…  И карточки  на блюдечкѣ подаетъ человѣкъ…

Я вспомнилъ Зинаиду, и сердце  забилось-затомилось. 

– Онѣ далеко отъ васъ? – спросилъ я тетку.

– Сосѣди наши, да домъ заложенъ. Зато каждую  суботу танцы, рояль напрокатъ берутъ. Люди ко всенощной, а они тра-ля-ля!  То забирали у нашего  Зайчикова закуски, а намедни назвали  гостей, а имъ отказъ: ни колбасы, ни мадеры не отпустилъ. Ну,  ланинской  воды ужъ сама старуха выпросила, двѣ бутылки! 

Мнѣ было больно за бѣдность   и х ъ. «Барышни у нихъ красивыя!» Но если красивыя, къ ихъ  ногамъ принесутъ всѣ сокровища! Всѣ миллiонеры будутъ рады, да только ихъ отвергнутъ, скажутъ – «не въ деньгахъ  счастье!» Недавно я смотрѣлъ у Корша «Не въ деньгахъ счастье!» И я сазалъ, видя, что Паша слушаетъ: 

– Русская пословица говоритъ, что «не въ деньгахъ счастье!» Были случаи, что и бѣдная дѣвушка  выходила замужъ… даже за князя! Когда она достойна. А докторъ Устриковъ женился на горничной… изъ Голицынской больницы!.. «Счастье – въ самомъ  себѣ», у насъ  сочиненiе было… 

Опять всѣ захохотали. Я даже разсердился: 

– И онѣ выйдутъ замужъ  за миллiонеровъ! А у Лощенова-мясника какiе  быки громадные и три дома, а сами, мамаша, гвоорили, что уроды очень и въ дѣвкахъ  засядутъ! А смѣяться нечего надъ бѣдными, но благородными!.. 

Опять покатились всѣ, а тетка подавилась телятиной. Всѣ стали бить ее по горбу. Паша такъ старалась, что тетка стала ее ругать:

– Обрадовалась, дура! Кулаки, какъ у хорошего мужика.

Наконецъ,  успокоились и стали  хлебать  миндальный кисель со сливками. Паша смотрѣла на меня отъ двери, держала у сердца руку. Тамъ лежали  мои стишки. Она благодарила меня чудесными синими глазами. Сегодня я будто впервые увидѣлъ ихъ: они  г о в о р и л и   мнѣ! Смотрѣла изъ нихъ  д р у г а я   Паша, тайная, чъ которой у меня   ч т о-т о, которую никто не знаетъ, которая такъ хорошо шептала – «ну… что?» – не обыкновенная Паша, а… же-нщина! Они  были сегодня  синѣй  и больше напоминали мнѣ – круглотою своей и блесокмъ? – «дѣвочку съ синими глазами» въ картинной галереѣ, рядомъ съ нашей гимназiей. Въ эту дѣвочку былъ влюбленъ пятиклассникъ Букинъ и собирался даже ее стащить, и всѣ называли эту картину «Букина дѣвочка». Но живая Паша  была красивѣй. Сенька  Волокитинъ, заходившiй, бывало, къ намъ, – его  прогнали за книгу «Парижскiя  Камелiи», которую  онъ притащилъ разъ сестрамъ, – сказалъ мнѣ какъ-то: «А знаешь, ваша Паша похожа на  одалиску изъ Индiи! У ней  глаза полны  восточной нѣги!» И принесъ мнѣ картинку изъ «Нивы», съ «одалиской». Одалиска мнѣ ноавилась, но была толста и почти голая, а Паша худенькая, и… я ни разу ее не видалъ безъ платья. Сегодня только,  когда она щелкнула подвязкой, я подумалъ, какая она будетъ…

Я вспомнилъ «одалиску» – это все равно, что «гетера!» – и посмотрѣлъ на Пашу. У Паши глаза смѣются и свнркаютъ, а у той  сонные, усталые. И у Паши глаза  что-то хотятъ сказать. И  жалуются, будто… Да, словно  хотятъ сказать:

«Только  вы одинъ, Тоничка, любите меня и всегда  заступаетесь!».   

Мнѣ хотѣлось показать  ей, что я всегда  готовъ заступиться, и ждалъ, когда забранятъ ее. Когда мать сказала, поймавъ у ней пятнышко на груди: 

– Франтиха, а неряха!..

Я не  вытерпѣлъ и сказалъ:

– А вотъ  на пирахъ у римлянъ, рабы надѣвали даже вѣнки изъ розъ на свои головы, чтобы капли пота  не стекали на кушанья… у Иловайскаго есть!..

– Ну и дураки! – сказала тетка.

Намека никто не понялъ, но Паша опять  радостно  на меня взглянула. И я подумалъ: если бы  ей вѣнокъ!..  

IХ.

Когда я пилъ квасъ въ тпередней,  Паша сносила посуду въ кухню. Она осторожно  спускалась  съ лѣстницы, а я перегнулся  черезъ прерила и кинулъ  ей на тарелки  крымское яблоко. Оно упало  въ соусъ изъ-подъ телятины и забрызгало ей лицо и  фартукъ. Она вскрикнула отъ испуга,  увидала,  что это я, и такъ взглянула, что у меня повернулось въ сердцѣ.

– Всю загваздали… баловникъ!.. Что теперь  мнѣ за это будетъ!..

А глаза  ласково  смотрѣли.

– Миленькая, прости!.. – зашепталъ я растерянно, – сюрпризъ я тебѣ хотѣлъ…

– И что  вы только со мной  дѣлаете, – шептала она съ укромъ. – Еще увидятъ… 

– Я тебѣ куплю  новый фартукъ, у меня  есть въ копилкѣ!..

Но она  уже сошла  на кухню. А я убѣжалъ къ себѣ и упалъ на кровать, не зная,  куда мнѣ дѣться. Что-то  со мной творилось. Неужели я такъ  влюбился?!.  Безъ Паши  мнѣ было  нестерпимо. Я только о ней  и думалъ. Вспоминалъ – съ самаго  утра, какъ было. Нѣтъ,  раньше, гораздо раньше! Вечеромъ  сочинилъ стихи. Она принесла  подснѣжники,  думала обо мнѣ. Конечно,  она влюблена въ меня, съ самой Пасхи. Первая потянулась цѣловаться. Нѣтъ,  раньше,  когда  примѣряла  кофточку. Переговаривалась  за дверью, нарочно  стучала  щеткой. Хотѣла  меня  увидѣть, открыть окно. Сама  зацѣпила  за ногу… прибѣжала прочесть  билетикъ! Ревнуетъ даже!  Съ каждымъ часомъ она  милѣе. «А если  придетъ къ тебѣ ночью, съ распущенными волосами?» – вспомнились слова Женьки. Темное, что я зналъ, стояло  во мнѣ  соблазномъ   т а й н ы. Я спомнилъ одинъ случай.  

… Первый весеннiй  день. Слѣпитъ совсюду. Огромная лужа на дворѣ,  плаваютъ  въ ней овсинки,  утиный пухъ. Подъ бревнами у  сарая  почернѣло,  капаетъ съ крышъ, сверкаетъ. Падаютъ хрустальныя сосульки,  звонко стучатъ  о бревна и разлетаются  въ соль и блескъ. На бревнахъ  сидитъ кучеръ,  разставивъ ноги, и что-то смотритъ. Кругомъ скорняки  смѣются, гогочетъ Гришка. Всѣ головы суются:  что-то  показываетъ кучеръ, прячетъ… Я прохожу  изъ сада. Гришка  загадочно  моргаетъ: 

– Глядите, какого  жучка  поймали! 

Кучеръ и скорняки  смѣются. Гришка что-то  такое держитъ,  ладони у него  корытцемъ.

Я подбѣгаю,  наклоняюсь. Гришка  подноситъ  къ носу, и я вижу, въ грязной  его пригоршни...

– Во,  жучокъ-то!..

Меня оглушаетъ гоготъ.

Коричневая картонка, пятна,  двѣ фигурки… высокiй  клобукъ монаха,  другая – съ распущенными  волосами… Мнѣ стало  тошно,  словно пропало  сердце. Стало  невыразимо  гадко, и я побѣжалъ  по лужѣ. А сзади  гоготали: 

– Во,  жучокъ-то!..

– Онъ еще  етого не  зна-етъ!.. – сказалъ кучеръ. – Только, Тоня,  смотрите не скажите, а то  и вамъ   попухнетъ…

– Пороть будутъ! – смѣялся  Гришка. – Это  только мужское  дѣло…

Я обернулся и увидалъ Пашу. Она выбѣжала  съ коврами, чистить.

– Иди скорѣй! – закричалъ ей Гришка. – Гляди,  мохнатенькаго жучка поймали!..

Крикнуть? Какъ онѣмѣлый, я наблюдалъ  изъ  лужи.

Она съ любопытствомъ подбѣжала.

– А ну, покажьте?..

Гришка поднесъ ей  въ горсти,  подъ самый подбородокъ.

– Тьфу вамъ, охальники!..

Она отскочила, заплевалась.

Тогда эта «грязь грѣха» мутила  меня весь день. Теперь – я томил себя. Паша манила   т а й н о й. Я слышалъ  ея шаги, шелестъ вертлявой  юбки,  притихшiй  шопотъ – «ну… что?».. Ласковые ея  глаза манили.

… И вдругъ, я на ней женюсь? Можно такъ  горячо  влюбиться, какъ докторъ Устриковъ, изъ Голицынской Больницы. Онъ влюбился  въ сидѣлку, въ простую  дѣвушку, у которой  отецъ  извозчикъ, а мать кухарка. Такая была  красавица! Вот и Паша…  А графъ въ Кусковѣ! Это и Паша знаетъ. Когда мы въ Кусковѣ жили… И пѣсню знаетъ: «Вечоръ поздно,  поздно изъ лѣсочку я коровъ домой гнала… ѣдетъ  баринъ важный, двѣ собачки впереди,  два лакея  позади!..» И онъ въ нее влюбился, страстно женился на ней и сдѣлалъ образованной. Графиней стала. Такъ и я: возьму и женюсь на Пашѣ!.. 

… Кончу гимназiю и женюсь, уѣдемъ… У ней, въ Смоленской  губернiи, много лѣсовъ,  буду лѣсничимъ,  займусъ охотой, а она  будетъ вести хозяйство и воспитывать малютокъ.  Въ лѣсахъ хорошо, раздолно. Вспашешь небольшой  клочокъ поля, выжжемъ лѣсъ,  какъ переселенцы  въ Канадѣ. И зимними вечерами, когда  кругомъ  мертвая  лѣсная глушь, будемъ  сидѣть у пылающаго огня, обнявшись,  совсѣмъ  одни… и спокойное  дыханiе нашего малютки будетъ напоминать намъ о нашемъ счастьѣ. Всевышнiй  благословитъ  нашу дружную,  полную любви и взаимнаго уваженiя,  жизнь… Это же  самое благородное – жить своими трудами, въ потѣ  лица ѣсть хлѣбъ! Къ намъ  будутъ изрѣдка заѣзжать  гости – прiѣдетъ Женька! – и будутъ  удивляться нашей суровой  жизни. Я. Въ  охотничьихъ сапогахъ, съ ружьемъ,  поведу гостей  на охоту за тетеревами и зайцами… – «хотите, и на медвѣдя  можно?» – а Паша,  какъ лѣсная царица,  въ вѣнкѣ изъ лѣсныхъ цвѣтовъ, будетъ поджидать насъ къ обѣду,  простому, но сытному, – глухарь на вертелѣ и «лѣсная» похлебка, съ грибами, – и покачивать колыбель младенца. И гости скажутъ: «Да, вы создали  удивительную жизнь,  полную удивительной поэзiи, въ дружественномъ единенiи съ природой!» – «Да, – скажу я, – это простая жизнь, полная, можетъ быть, лишенiй… но я, какъ говоритъ Левъ Толстой, не промѣняю  ее ни  на какiя  богатства  вашихъ душныхъ  городовъ, гдѣ  люди  утратили первобытное блаженство!» И Паша  будетъ глядѣть  на меня  благодарными глазами. Гости уѣдутъ, и мы  сольемся съ ней  въ дружномъ, святомъ  объятiи…

Такъ мечтая, я унесся въ дѣтство, и мнѣ вспомнилась  худенькая Таня, деревенская  дѣвочка лѣтъ восьми. Мнѣ  было тогда  лѣтъ девять. Она мнѣ  нравилась  до стыда, и на меня  нападала робость, когда я встрѣчался съ ней. Слово – «Таня» – и все для меня свѣтилось. Это была  моя первая, дѣтская любовь. Сладкое замиранье  овладѣвало мною,  когда я видѣлъ  ее хотя бы издали. Я передарилъ ей все, что только у меня было: хрустальные шарики отъ солитера, египетскую марку,  часовой ключикъ,  яичко съ панорамой,  пушечку,  павлинье перо,  всѣ рѣдкости. Это было – благоговѣйное  обожанiе, восторгъ. Когда я  случайно ея касался,  по мнѣ пробѣгало, какъ сотрясенiе. И это, похожее на щекотку, мнѣ очень  нравилось. Какъ дѣтямъ, – когда пугаютъ! И ничего «грязнаго» я не зналъ.

Помню,  лѣто только что начиналось. Мы ходили «на вырубку». Подъ  березовыми  пеньками, въ поросли, земляника уже  поспѣвала. Въ самое  это утро прiѣхали изъ Москвы гости и привезли лубяную  коробочку  оранжерейной вишни. Она такъ ярко алѣла  въ зеленыхъ листочкахъ клена!  Мнѣ дали кисточку, и я захватилъ ее въ кувшинчикъ. И тамъ-то, на сушнякѣ,  выискивая подъ  пеньками  земляничку, я украдкой сунулъ  въ кувшинчикъ  Танѣ  диковинныя  вишни. Мнѣ хотѣлось ее обрадовать, поразить чудеснымъ. И вотъ, когда голубыя  ея глазки – и у ней были  голубiе* и синiе! – заглянули въ кувшинчикъ и увидали «чудо», ея худенькое  лицо  освѣтилось  и удивленiемъ, и страхомъ, и восторгомъ…

Я вспомнилъ ея лицо и испуганно-удивленные глаза, въ которыхъ  мелькнулъ восторгъ, и вспомнились  глаза  Паши,  когда она шла съ  посудой. Эта  первая  дѣтская любовь снова отозвалась  во мнѣ, словно она  и не кончалась, а неслышно таилась  въ сердцѣ и вотъ – загорѣлась ярко. Таня  смѣнилась Пашей, съ веселыми,  бойкими глазами, въ которыхъ  ч т о-т о,  прелесть какой-то  т а й н ы. И между нами – ч т о-т о, и мы съ ней  знаемъ и оба хотимъ  ч е г о-т о… и боимся.

Вспомнивъ Таню, я вспомнилъ о деревнѣ. Скоро на дачу  ѣдемъ, будемъ ходить  съ Пашей за грибами. Какъ чудесно! Можно уйти подальше, никто не видитъ, и можно  цѣловаться. Прошлымъ лѣтомъ  мы даже заблудились,  зашли въ самую чащу, двое. Отдыхали,  лежали рядомъ, и не было  т а к о г о   чувства. А если  теперь случится?.. Скорѣй бы лѣто!.. Я вспомнилъ, какъ Паша продиралась  въ чащѣ, и у ней  зацѣпилась юбка. Я увидалъ  бѣлую ея колѣнку… Она кричала: «да отцѣпите же, не смотрите!» И смѣялась. Мнѣ стало стыдно. Я потянулъ  за юбку, стараясь не смотрѣть  на Пашу. А она только отряхнулась. А если теперь случится?.. 

Я даже задохнулся.

Еще экзамены»!* – тревожно подумалъ я. – «Поправляться по геометiи  завтра надо…» Я посмотрѣлъ на образъ, и стало страшно, что у меня такiя  мысли. «А вдругъ меня Богъ накажетъ?..» Я зашепталъ  молитву и обѣщалъ, если перейду  въ шестой, сходить  взадъ и впередъ къ Троицѣ. И когда обѣщалъ, чувствовалъ, что думаю о Пашѣ, какъ пойду съ  нею за грибами. 

Я пробовалъ заняться, но ничео не вышло.

«Внѣшнiй уголъ треугольника равенъ двумъ  прямымъ  безъ внутренняго, съ нимъ смежнаго». Что значитъ – двумъ прямымъ? Чушь какая! «Безъ внутренняго съ нимъ смежнаго»? Пустыя  были слова. Что  это такое – «смежнаго»? Почему такiе углы – п р я м ы е? Всѣ они  острые, какъ пики!.. Я перебиралъ страницы и ужасался, какъ много  надо. Все, что я зналъ, смѣшалось.

Кричали на дворѣ мальчишки, играли въ бабки-салки. Счастливые! У нихъ  никакихъ экзаменовъ. И скорнякъ  Василiй Васильичъ счастливый тоже: должно быть,  пошел къ  вечернѣ. Скорнячиха за нимъ  плетется,  счастливая. И зачѣмъ  забѣгаетъ  къ намъ конторщикъ?  Кажется,  есть свой дворъ… Вздумалъ выпрашивать газетку! Каждую субботу  ему – про «Чуркина»! И почему-то  черезъ Пашу проситъ. И что ему здѣсь нужно, трется?  У него тетка  скорнячиха… Съ утра  трется! 

Я улегся  на подоконникъ и наблюдалъ. У Кариха  на дворѣ было  совсѣмъ безлюдно, – должно быть,  послѣ обѣда спали. Только одинъ пѣтухъ  стоялъ у закрытаго  сарая, тихо. Давила скука. «Женька должно быть на свиданьи», – подумалъ я, вспомнивъ, какъ онъ мотался. – «Провалится – въ  юнкерсоке уѣдетъ».

Я забралъ  геометрiю и рѣшилъ  заниматься  въ садикѣ.

Но и тутъ  ничего не выходило. За заборомъ  мальчишки играли  въ абки,  били  свинчатками въ заборъ и орали, какъ сумасшедшiе – «бей съ одной  да я со-съ-паръ!»  «Петька не ставилъ, чортъ!» «Блохѣ  бить!» – Хотѣлось  пойти  сыграть, – былые  друзья играли, но было стыдно: пожалуй,  о н а  увидитъ. Я перешелъ  отъ гама  подъ рябину. Заглянулъ къ Кариху во дворикъ. И пѣтуха даже не  было. Я исчертилъ дорожку,  доказывая равенства треугольниковъ, добрался  до параллельныхъ линiй,  но вдругъ  за заборомъ  зашумѣли. Стукала  дверь  сарайчика,  слышалось – «у, поганка!» – и трепыханье  крыльевъ. Это Карихъ  возился  съ курами, – должно быть, щупалъ. Я наклонился къ щелкѣ и увидалъ,  какъ Карихъ лупилъ  пѣтуха  ладонью,  держа за ножки. Шлепалъ и приговаривалъ: «я тебя  разожгу, стервецъ! разожгу-у!!...»  Пѣтухъ  извивался крыльями и оралъ, наконецъ,  вырвался и умчался стрѣлой  къ воротамъ. Но тамъ  заложено было  подворотней.

– будешь у меня, бу-дешь! – грозилъ ему  кулакомъ  Карихъ.

Пѣтухъ  оправился, встряхнулъ  своей  ожерелкой и пропѣлъ  необыкновеннымъ басомъ, злымъ, показалось  мнѣ: «а вотъ не бу-ду!» И сѣлъ  на брюхо, – должно быть,  притомился. 

Это меня  развеселило: ужъ  очень  смѣшонъ  былъ Карихъ. По случаю весны и  воскресенья,  онъ былъ  въ парадѣ, въ сюртукѣбезъ пуговокъ,  надѣтомъ  на красную рубаху,  въ нанковыхъ  панталонахъ канареечного  цвѣта, въ продавленомъ  котелкѣ и въ резиновыхъ  ботикахъ на босу ногу. Густые,  рыжiе  усы его  были чѣмъ-то  намазаны  и вытянуты въ стороны, такъ что  можно было подумать, что онъ держитъ въ зубахъ смазанный лисiй хвостъ, а бородка  расправлена  въ двѣ  котелки, какъ любили ходить  оффицiанты. Онъ стоялъ  за заборомъ очень близко, и я  хорошо слышалъ его сиповатый  голосъ: 

– Боже мой, Боже мой… оборотень какой-то, на мою голову! Ахъ, мерзавецъ… Думаешь,  не дойму? Дойму! Въ святую  воду окуну, а достигну! Или лучше  зарѣзать, негодяя? Голова отъ него болитъ…

Онъ потеръ  затылокъ  и повернулся  лицомъ  къ забору. Глаза у него  были  кровяные,  словно онъ сильно  выпилъ.

– Странное дѣло, а?... Е г о   я купилъ подъ «Вербу», и въ  самый тотъ день  изволила  переѣхать ко мнѣ  о н а! И   о н ъ  оказался ни-куда! Какое  роковое  совпаденiе… Враги подсунули, что богатый  домовладѣлецъ  и имѣю  желанiе… За рубль двадцать! Чтобы  меня  тревожить. И съ  тѣхъ  поръ голова  болитъ… Пусть, воля Божiя! 

Мнѣ казалось, что Карихъ пьяный. Про  кого же онъ говорилъ – о н а? и причемъ, наконецъ, пѣтухъ? Я ничего  не понялъ.

Пробормотавъ что-то о какомъ-то  «мерзавцѣ-фершалѣ» и о  краденомъ салѣ и портвейнѣ въ «семи  кулечкахъ», Карихъ вынесъ подъ  бузину столикъ,  накрылъ его алой  скатертью,  притащилх  ведерный,  шибко  бурлившiй самоваръ и принялся пить чай съ  куличикомъ. Куличикъ былъ, видимо, отъ Пасхи, съ бумажной розой. Отрѣзая  ломтикъ за ломтикомъ, Карихъ  поглядывалъ  на галерею и разъ  даже поклонился, снявъ котелокъ, и даже помахалъ  имъ. Я старался увидѣть, съ кѣмъ это онъ  раскланялся – не съ   н е й  ли? – но солнце свѣтило въ стекла. Выпивъ  стакана три, Карихъ  взялся за пѣтуха и долго гонялъ  метелкой, а за  стеклами  весело смѣялись. Смѣхъ  былъ  очаровательно-волшебный, и я сразу узналъ его.

Потомъ  сѣла подъ  бузину толстуха въ бородавкахъ,  повитуха, какъ я узналъ, – и Карихъ расшалкался и извинился:  

– Ужъ извините за неспокойное  состоянiе.. не пѣтухъ, а полѣно,  Божiе наказанiе, навѣтъ! Не прикажете ли чайку съ куличикомъ? Куличикъ богатый,  филипповскiй, съ  цукатцемъ, за два рубли! Хоть  и на  холостомъ положенiи, а  не жалѣю для праздника. Могъ бы и «бабу» на заказъ… хе-хе… если бы  была  собственная!.. 

И захохотали  оба.

– А вотъ  и заводите! – смѣялась ему  толстуха. 

– заводите… легко сказать! Потруднѣе,  чѣмъ  хорошаго  пѣтуха купить. А что  вы думаете! Съ  пѣтухомъ  мучаюсь, скоро вотъ мѣсяцъ будетъ… – тревожно сообщалъ Карихъ.

– То-то я все гляжу, съ пѣтушкомъ-то  у васъ не ладится.   Что такое, очень ужъ вы тревожитесь?

– Такой ужъ у меня характеръ, мнительный… Отлично знаю, что это враги завидуютъ… моему  богатству! И подсунули пѣтуха! У меня  отъ него голова болитъ. Развѣ у него  пѣтушiй голосъ, какъ ему полагается? Не поетъ, а мычитъ, какъ… буйволъ! Вся у него  сила  въ голосѣ, а на  дѣло не остается. Купилъ  на Трубѣ за  рупь за двадцать, въ самый  тотъ день, какъ вы  переѣхали въ мой домъ… а къ курчонкамъ полное  хладнокровiе! Вотъ  и гоняю для  моцiону, для разгула. Ну,  печальная  самая исторiя. Самая пора, а отъ  десятка курчонокъ  ни одного яичка! Желалъ  преподнести   отъ собственнаго  завода, и лишенъ! Посовѣтовали  бы чего,  по вашей спецiальности…

– Да вѣдь пѣтухъ-то  не по моей спецiальности! – засмѣялась  ему толстуха.

– Это все одинаково на глазъ природы! – вдумчиво  сказалъ Карихъ. – Я вамъ  скажу по секрету… въ Бога  сомнѣваться начинаю!  Вотъ учоные  доказали, что у всякаго одно  устройство! Всѣ студенты доказываютъ… А ваше какъ  понятiе?..

– Природа, конечно… – сказала толстуха въ небо. – Господь.

И посовѣтовала кормить пѣтуха  горошкомъ съ перцемъ. 

Потомъ  говорили о вредѣ холостой жизни. Карихъ объяснилъ, что онъ совсѣмъ  какъ молодой человѣкъ,  снялъ даже  котелокъ и показалъ, нагнувшись: – «извольте поглядѣть, никакъ  не свѣтится,  даже и съ ггрошикъ не  найдете!» – но куда ни поглядишь – не видишь основательной дѣвицы съ симпатiей, а домишка, сами видите,  на плохой конецъ  тысченокъ  двадцать… и въ государственномъ  банкѣ, на случай семейной жизни… 

– А одному… какое  же основанiе  семейной жизни? Одна, какъ  говорится, тряска! 

– Какъ же можно, – сочувствовала толстуха, – и за  курочками поприглядѣть, и чайку попить  съ человѣкомъ… какъ можно!

– Такъ что  имѣйте въ виду, очень прiятно…  если и Серафима Константиновна снизойдутъ на чашку чая,  чайку попить на волѣ,  подъ  сѣнь  растительности…

И я увидалъ, какъ  Карихъ посмотрѣлъ на галерею.

«Серафима! Боже, какое имя»! – въ восторгѣ подумалъ я. – «Если бы снизошла!»

– Что же, какъ-нибудь  можно… скажу  ей! – сказала толстуха  гордо. – Учоная  она у меня ужъ очень, сурьезная!..

– Учоныхъ, я очень уважаю, и счастливъ, что… Только я тогда, конечно, являюсь  при манишкѣ, изъ уваженiя! – воскликнулъ Карихъ,  запахивая  на груди  сюртукъ. – Пуговицы  пришить некому! Но у меня  еще сюртукъ  имѣется,  парадный. Папаша померъ, одинъ  разъ  надѣвалъ всего. Онѣ у васъ, конечно, вы-сокаго образованiя! По ихней даже  походкѣ  видно…

– Учоная у меня Симочка, учо-ная! – сказала  толстуха въ небо и головой даже закачала. – Недавно антендантскiй полковникъ сватался, и съ нѣкоторымъ капитальцемъ…  да она только не  желаетъ! 

– И правильно-съ! – съ жаромъ  воскликнулъ  Карихъ. – Что такое антендатскiй полковникъ! Крыса – больше ничего! Такое ужъ имъ прозванiе. А  другой мѣщанинъ  выше  любого  чиновника,  домъ собственный  если и еще капиталъ въ государственномъ банкѣ, на случай  семейной жизни! Но главное  для меня – любовь!

– Любовь… как можно, первное дѣло  любовь! – сказала мечтательно старуха. – Другой и уродъ, и… смѣются всѣ, а онъ такiя чувства можетъ  показать… и разговоръ  такой  интимный… какъ можно! Любовь… это и…

Я навострилъ ухо. Было и смѣшно, и интересно.

– Это… мечта! – сказалъ Карихъ  гробовымъ голосомъ и пропустилъ въ кулаки  усы, словно  хотѣлъ  ихъ вырвать. – Я… если по любви сочетаюсь  законнымъ бракомъ, такъ и рѣшилъ – пустить пыль въ глаза! Къ чему,  напримѣръ, беречь  большiе капиталы, если чувство  горитъ огнемъ? А безъ любви… скончался человѣкъ – и что?! Теперь вотъ  у насъ поется: «Грудь накрыли  полотномъ и послали  за гробомъ!» 

– Ка-акъ можно! Кто  любитъ,  тотъ ужъ… все…

– Все! Медовый мѣсяцъ  прiятно провести  торжественно, въ разныхъ мѣстахъ. Думаю первымъ  дѣломъ  посѣтить Тулу, самоваръ  рѣдкостный купить. Оттуда… на Кавказъ!  Смотрѣть  кавказскiя  горы и  долины, арбузы тамъ  знаменитые… Мечтаю. Пѣсня такая есть: «Куда  ты, ангелъ мой, стремишься, на тотъ погибельный Кавказъ?» 

– Страшно тамъ, небось, на Кавазѣ-то? – замотала  головой толстуха. – Турки тамъ  съ пиками на горахъ сидятъ, – разсказываютъ…

– Это все  равно-съ. Я человѣкъ рѣшительный,  имѣйте въ  виду! Вооружусь  пистолетомъ… Я всегда  защищу  супругу!.. 

Они сидѣли совсѣмъ близко, подъ бузиной, и мнѣ  было хорошо  все слышно. Я видѣлъ даже, какъ толстуха выбирала  изъ кулича изюмины и  складывала на блюдечко. Вдругъ  заскрипѣла  воротная калитка, и просунулась чья-то шляпа.

– Собачка  бы какъ не  укусила?.. – спросилъ  картаво писклявый голосъ.  Вышло у него – «шобашка» и «укушила».

– Входите, входите, Ксенофонтушка… очень  ради! – обрадовалась  старуха и, переваливаясь,  поспѣшно  пошла навстрѣчу.  – Давно, давно…

– Все собирался, да опять  легкое воспаленiе  лица… врачи не  выпускали! А какъ  рвался  на праздникъ  въ вамъ… Вотъ-съ, въ  презентъ  прошлаго…

– Ахъ, транжиръ-транжиръ! ахъ, баловникъ!.. – кокетничала  толстуха, принимая  пачку  кондитерскихъ  коробокъ.        

– И ваша  любимая пастила,  рябиновая…  и соломка отъ Абрикосова…

– Ахъ,  транжиръ-транжиръ!  ахъ, баловникъ вы… ребенокъ, право!

– Простите, Пелагея  Ивановна… но…  позвольте… Христосъ  Воскресе! 

И они стали цѣловаться.

Меня схватило оцѣпенѣнiе.  Гость  оказался… «Рожей!» Извѣстной «Ржей»! Я его  зналъ прекрасно. Ему было лѣтъ  сорокъ.  Онъ разгуливалъ  всегда  франтомъ, въ широкополой шляпѣ и перчаткахъ, съ тростью. Онъ былъ  страшилой, и мальчишки  кричали ему вдогонку: «Губошлепъ»! и – «Рожа»!  Онъ жилъ  въ больницѣ, въ «хронической палатѣ». Вмѣчто лица была у него  рожа съ  волдырями, – синевато-красный кусище мяса, Не было  ни глазъ, ни носа, – однѣ губы.

Я смотрѣлъ съ ужасомъ, какъ христосовалась съ нимъ толстуха. А она даже и не утерлась! 

– Пойдемте, дорогой Ксенофонтушка… пойдемте! –  лебезила возле него  толстуха, – какъ я рада! Ахъ,  транжиръ…  ахъ,  баловникъ вы милый!.. Ну,  постойте!..

Она прыгала  чуть  ли не на одной ножкѣ, какъ  дѣвчонка. «Рожа»,  коротенькiй и толстый,  изогнулся  и сдѣлалъ рукой въ перчаткѣ: «ахъ, что вы!..» И они  поднялись  на галерею.

– Пфу-у… – сдѣлалъ  губами  Карихъ, словно его  проткнули, и началъ перебирать посуду.

– Идите чай пить,  давно сѣли! – крикнула,  запыхавшись Паша. – Опять все у забора!..

– Ахъ, очень  интересно было! – сказалъ я Пашѣ. – Ты знаешь, къ этой  старухѣ пришла  «Рожа»! И они даже цѣловались!..

 – Ну, знаю. Это всѣмъ  извѣстно… На Бабьемъ  Городкѣ они жили,  сама видала. Старухинъ полюбовникъ… Энъ, вы чего глядите, какъ полюбовники ходятъ! Тутъ  и еще одинъ ходитъ…

– Какъ?! Эта «Рожа».. – мнѣ  стыдно было  выговорить  передъ Пашей – «полюбовникъ». – Онъ… старуха… и она  его любитъ?!

– А вотъ и любитъ! Какъ говорятъ-то… «любовь зла,  полюбишь и козла!». Всѣ, что ли, хорошенькiе да молоденькiе… какъ вы?!. Скорѣй идите!  

И она зашумѣла платьемъ.

Меня обожгло, прямо: «хорошенькiе и молоденькiе, какъ вы!» она влюблена въ меня, и я люблю ее! Какое  счастье! Но  эта  радость  смѣшивалась во мнѣ  съ другимъ,  такимъ безобразнымъ, грязнымъ, какъ  красная рожа  гостя. Да неужели у нихъ – любовь?! Какая  гадость!..

Я забралъ книжку и тетрадки, какъ вдругъ  услыхалъ крики. Карихъ опять  гонялъ пѣтуха метелкой. Онъ  носился, какъ  сумасшедшiй, потерялъ  ботикъ и пустилъ въ пѣтуха поленомъ. Пѣтухъ  подпрыгнулъ и кинулся къ воротамъ.

– Убью, проклятый! – неистово оралъ Карихъ, – достигну!.. – совалъ онъ  ногой въ  ботикъ, а ботикъ  падалъ.

На галереѣ  засмѣялись. За пылавшими  стеклами  я видѣлъ  смутно   е я   фигуру. Окно  открылось, и высунулся  чайникъ. Я видѣлъ  маленькую  ручку и бѣлую манжетку. Ручка  вытряхивала чайникъ.  И тутъ же подбѣжалъ  Карихъ и нѣжно  подмелъ  метелкой.

– Бо-же,  какой вы  ми-лый! – услыхалъ я небесный голосъ, и у меня заиграло въ сердцѣ.

– Я всегда-съ… въ удовольствiемъ  для васъ! – шаркнулъ ботикомъ Карихъ и споткнулся.

Вся  галерея  зазвенѣла,  словно  разбились  стекла. Половинки окна раскрылись, и я увидалъ… видѣнье!  О н а  была царственно прекрасна. Во всемъ бѣломъ, съ двумя пышными темными  косами,  перекинутыми на грудь,  она нѣжно склонилась изъ  окошечка. Косы  ея качались,  колыхались. На бѣломъ, какъ снѣгъ,  лицѣ,  ярко алѣли  губы. Зинаида?..

– Какъ все  зазеленѣ-ло… – сказала она, мечтая. – Въ Нескучномъ теперь..!

– Знаменито  теперь на «Воробьевк-«-съ! – вмѣшался  Карихъ: – видалъ,  проѣхали  гармонисты… А то хорошо  на лодочкѣ-съ!.. «Внизъ да по матушкѣ по Волгѣ»-съ!

Окно закрылось. Я едва  оторвался  отъ забора.

 

Х. 

 

Подходя къ крыльцу, я увидалъ конторщика Сметкина, который  утромъ  читалъ «про счастье». Онъ  раскланялся,  мотнувъ на мои тетрадки: 

– Жара  намъ теперь-съ, съ экзаменами!  Самъ, бывало, страдалъ  ужасно,  передъ дипломомъ!..

Его усики и прыщи  показались  особенно  противными, и я сказалъ: 

– Наши  экзамены не чета  вашимъ,  городскимъ! Да ты и училища-то не кончилъ,  выгнали тебя! Мнѣ  Василiй Васильичъ говорилъ…       

Онъ по-дурацки ухмыльнулся: 

– Выгнали… А въ какомъ  смыслѣ выгнали? Надо  знать. А дяденька  въ мѣховомъ  дѣлѣ понимаетъ только.  А я сорокъ  рублей въ мѣсяцъ получаю! Вотъ вамъ и выгнали! 

– И нечего  здѣсь  болтаться! – закричалъ я.

– Извините, я къ  тетенькѣ хожу! – нагло  отвѣтилъ  онъ.

– Тетенька не на нашемъ крыльцѣ! И потомъ… – вспомнилъ я слова Гришки, – ты гнилой... можешь насъ  заразить! 

Онъ подскочилъ  ко мнѣ, такъ что я поднялъ книжку.

– А за  это я… исколочу! – проговорилъ онъ злобно. – Ты,  кишочки  зеленыя… смотри!.. 

И какъ  разъ появился Женька! Онъ  подошелъ «полковникомъ», налился кровью и  пробасилъ:

– В-вонъ отсюда!! – Или я тебя… вышвырну!..

Онъ сказалъ такъ рѣшительно, словно  желѣзнымъ  голосомъ, что Сметкинъ  сейчасъ  же сдалъ.

– Да они ко мнѣ  придираются, а я только… къ теткѣ  сюда хожу!

– Связываться со швалью… – сказалъ Женька,  толкая  плечомъ конторщика.

– Ноги ему  поломать!.. – послышался голосъ кучера. – Ты, гнилой  чортъ, лучше  не заявляйся! Знаю,  чего ему  надо! За Пашкой  привдаряетъ, давно гляжу…

– Вотъ-дакъ ловко! – побледнѣлъ  конторщикъ. – И не  думалъ… Они мнѣ «Листокъ» давали про «Чуркина», и я дожидался!..   

«Листокъ» я  ему давалъ, передавала Паша. Мнѣ стало стыдно, и я сказалъ:

– Это вѣрно, за «Листкомъ» онъ ходитъ…

И мы ушли.

– – Ну что, б ы л о? – спросилъ я Женьку. – Встрѣтилъ ее на улицѣ? Я изъ окошка  видѣлъ.

– А,  видѣлъ… Пока  ничего. Посовѣтоваться къ  тебѣ…

Это мнѣ  польстило. Когда  мы пришли въ мою  конату, Женька насупилъ брови и сказалъ нехотя: 

– Гм!.. Хотѣлъ подъ  дверь   е й  сунуть, да чортъ  у воротъ сидѣлъ!..

– Какой чортъ?! – удивился я.

– Домовой хозяинъ. А то дѣвчонки…

Я ничего не понялъ. Какiя  дѣвчонки, гдѣ?..

– О н а  же рядомъ, сосѣди ваши, Постойки…

У меня  пошло  передъ глазами.

– О н а?!.. съ роскошными волосами?!.. – воскликнулъ я.

–  Такъ вотъ… – сказалъ онъ мимо меня и кашлянулъ. – Чего  ты такъ? Развѣ  ты съ ней знакомъ?..

Сердце мое  сжималось, но я сдержался. 

– Конечно… недавно… о н а  познакомилась  со мною… черезъ заборъ…

– Черезъ забо-оръ!.. Какое  же это…

– Она хотѣла даже…  п о д а р и т ь   мнѣ поцѣлуй!

– Ого! – насмѣшливо  сказалъ Женька, но губы его скривились.

– И я чувствую, что она.. – Ну, это…  для тебя не интересно. Хочешь послать письмо? – насмѣшливо сказалъ я. – Попробуй…

– Нечего и пробовать! – заносчиво крикнулъ Женька. – Мы уже  переговорили… раньше  заборныхъ  комплиментов! Пожалуйста, не форси, что можешь  стать  на моей дорогѣ! Глупо. Да и рано, только четырнадцать!.. 

– Во-первыхъ, давно пятнадцать, а всѣ  даютъ шестнадцать! И я…  произвожу  впечатлѣнiе на… же-нщинъ!  Что у меня  нѣтъ  усовъ, это только…  наивная дѣвушка  можетъ!... И у Аполлона тоже нѣтъ усовъ,  а всѣ… приз-знаютъ! Женщины  цѣнятъ  глаза и… умъ! Пушкинъ  вовсе не былъ красивъ, а всѣ съ ума сходили! – сыпалось  изъ меня. – Всякую  женщину можно покорить… жаромъ души и сердца! И всѣ  поэты  имѣютъ  миллiонъ  поклонницъ!..

Женька слушалъ насмѣшливо и почесывалъ  себѣ носъ. Я боялся,  что онъ скажетъ сейчасъ такое, что сразу  меня убьетъ. Но онъ только  сказалъ – «гм… гм!...», – но и это меня убило. Изъ этого «гм!» я понялъ, какъ онъ  увѣренъ.

– Ты всегда  признавалъ  только и-де-альную  любовь! – насмѣхался  онъ надо мной. – Можешь  и-де-ально любить ее! Не  запрещаю! Люби. А я смотрю реально, и она бу-детъ  м о е й!

Мнѣ представились ея  косы и царственно-блѣдное  лицо, и я просто  почувствовалъ – ч т о   теряю! 

– А я по одному  ея голосу чувствую, что она  недоступна… ничему низменному и грязному! Да ты  не въ старуху ли влюбился? – пробовалъ  посмѣяться я. – Повивальная бабка, акушерка? Жирная  старуха въ  бородавкахъ? Но у ней  уже  есть любовникъ, «Рожа»!

– «Ро-жа»?! – поразился Женька – не можетъ быть!..

Я ему  разсказалъ про «Рожу». А сердце ныло. Я оглядѣлъ его  длинный носъ,  выпуклые глаза, «рачьи», его долговязую фигуру. Не можетъ   т а к о й  понравиться! Ну, пококетничаетъ… А у меня… И Паша  въ меня влюбилась, а надъ  Женькой  всегда смѣется.

– Такъ  ты въ  эту старуху врѣзался? – пробовалъ я дразнить.

– Нечего  дурака  ломать! – разсердился  он. – Она – учоная акушерка, красавица… Читалъ  на вывѣскѣ – «Акушерка, С. К. постойко»? О н а  и есть.

А я  думалъ, что это – повитуха.

– Конечно, я могъ  бы подождать  субботы и проводить  изъ церкви, но надо ковать желѣзо, пока горячо! И Македоновъ совѣтуетъ… Написалъ  признанiе  въ любви и прошу  свиданья… хотѣлъ подъ  дверь сунуть,  чтобы сегодня  же  приходила  въ Нескучный… прошу  рѣшительнаго отвѣта. А этотъ чортъ…  и дѣвчонки торчатъ, увидятъ! 

Теперь я понялъ, почему все  мотался Женька. И вдругъ, вырвалось у меня  невольно: 

– Женька, я долженъ  тебѣ сказать… О н а. тоже мнѣ нравится… Я ее  давно  замѣтилъ..  она поразительно красива!..

– Да, недурна… – процѣдилъ онъ сквозь зубы. – Не  запрещаю… пожалуйста! Я смотрю  на нее просто, какъ на красивую же-нщину! Не люблю  разсысоливать! Не я, а она  мной  заинтересовалась! Ясно,  что я ей нуженъ!.. А ты  еще слишкомъ молодъ! Попробуй… – повелъ онъ плечомъ и сплюнулъ. – Только ничего  не выйдетъ.

– Но почему  ты воображаешь, что она такъ  легко смотритъ на… на любовь? Она  же не  т а к а я…

– Есть данныя! – сказалъ онъ нагло. – Видно сразу, что ищетъ  приключенiй. И вотъ, написалъ письмо… Просмотришь?

Хоть и сосало  сердце, но мнѣ польстило, что Женька со мной   совѣтуется. Въ сочиненiяхъ  онъ всегда  просилъ  просмотрѣть  ошибки и, главное,  знаки препинанiя.  

– Если хочешь… – скромно  отвѣтилъ я.

Онъ досталъ «Учебный календарь М. О. Вольфа» и вынулъ письмецо на  розовой бумажкѣ. На уголкѣ былъ голубь, съ  конвертикомъ, въ вѣночкѣ. 

– Знаешь… катнулъ стихами!

Я такъ и вспрыгнулъ.

– Ты… сти-хами!?..

– А что, не могу я, по-твоему, стихами? Чепуха! Ничерта  наскоро не вышло, а то бы я… Сдулъ изъ Пушкина! Македоновъ  тоже своей изъ Пушкина. Мелкiе  стишки, никто не знаетъ…

– пу-шкина-то не знаютъ?! 

– А ты, зубрила,  всего Лермонтова знаешь? – спросилъ  онъ хитро.

– Надѣюсь. «Мцыри»  даже наизусть могу.  И почти  весь «Маскарадъ»…

– А это откуда, помнишь?..

«Вы съединить могли съ холодностью сердечной

«Чудесный  жаръ плѣнительныхъ очей… – ?...

– Конечно, помню! Это… изъ «посмертныхъ стихотворенiй»! 

– На-ка  вотъ, изъ «посмертныхъ»! Это и есть  изъ Пушкина! 

– Какъ изъ Пушкина?!. 

– Такъ изъ Пушкина! Зубрила, и то не знаешь. А она и подавно. Въ пятницу  ты отсутствовалъ… Я самого  Федь-Владимѣрыча нарочно  спросилъ, что вотъ, въ одномъ  журналѣ предложено угадать, какого  знаменитаго поэта стихотворенiе… – «Вы съединить  могли  съ холодностью  сердечной…» – и прочиталъ до конца! Не  Лермонтова? Тот  такъ и бухнулъ: «Понятно, Лермонтова. Сразу  его духъ сарказма  виденъ!» Даже  Федъ-Владимiрычъ промазалъ! 

– Ра-звѣ  это изъ Рушкина?..

– Развѣ! Въ книжкѣ не ошибутся. Ну, слушай…

«Посвящается – С. К. П……!

«Вы съединить  могли съ холодностью сердечной

«Чудесный  жаръ плѣнительныхъ очей.  

– Но, по-моему, тутъ  надо знакъ восклицательный, а у   н е г о  стоитъ точка? а?.. 

– Да, пожалуй,  лучше  знакъ восклицательный… – сказалъ я, считавшiйся въ этомъ  дѣлѣ  спецiалистомъ, – пожалуй, лучше! Хотя можно и точку, какъ  утвержденiе..? 

– Никакого утвержденiя! Я же… что? Я ей  съ восторгомъ, какъ  страсть! Обязательно, знакъ  восклицательный… Спроси хоть Федъ-Владимирыча.

– А ошибокъ  нѣтъ? – покосился я  на письмо.

– У Пушкина  списалъ, какiя  ошибки!  М о е  смотришь. Дальше:

«Кто  любитъ васъ, тотъ очень глупъ, конечно;

«Но кто не любитъ васъ, тот во сто  разъ глупѣй!

– По-моему, очень  хорошо! А дальше я самъ, стихами: 

«Отвѣтьте мнѣ, красавица, что да!

«И буду рабъ я вашъ покорный навсегда! – Ученикъ 7-го Кл., Московской… и т. д… Прошу  назначить  свиданiе въ Нескучномъ,  день и часъ. «Если  можно, сегодня  даже, такъ  какъ день табельный». 

– Ну, какъ находишь… сильно  выражено?..

Онъ  пытливо  смотрѣлъ въ глаза, правду ли я скажу.

– По-моему, очень сильно! – слукавилъ я, радуясь, что стихи смѣшные, а «изъ Пушкина» она,  конечно, сейчасъ узнаетъ: вѣдь  она очень развитая. Мнѣ даже показалось, что и я угадалъ, что «изъ Пушкина». 

– Нарочно  вкатилъ – «посвящается». Что-бы  она не подозрѣвала?! – вытаптывалъ меня Женька, упорно  смотря въ глаза. – А… размѣръ выходитъ? Ничего  такого?... шероховатостей?.. 

– Да ничего… Только лучше б… – «Скажите, небожительница, да? Вашъ  другъ покорный навсегда!» Размѣръ, понимаешь, лучше… и потомъ, ты же не хочешь быть  рабомъ  е я?!..

– Почему это – «небожи-тельница»! Сантиментальности… А рабъ… это для… сильнѣй  подѣйствовать. Размѣръ?.. Ну, не стоитъ  переписывать,  мысль выражена! 

– Какъ хочешь… Только вотъ – «красавица, что да!»? Вотъ это – что да?.. Немножко  рѣжетъ ухо, какъ какофонiя..

– Какая тамъ  какофонiя! – разсердился  Женька. – Не глупѣй тебя. Ты бы  вотъ написалъ-попробовалъ! Помню,  какъ «мельницу» изъ «Русалки» хапнулъ! 

У меня  захватило духъ. Я сказалъ: 

– Да я и написалъ! 

– Е й?! – смѣрилъ  онъ меня взглядомъ.

– Пока… не   е й, а другой! – гордо отвѣтилъ я. – У меня  есть любимое  существо, которое  меня любитъ… страстно! 

– Ужъ не Пашка ли твоя – «любимое существо»? Ну, съ горничными это не считается. Еще ни одинъ поэтъ  не посвящалъ горничнымъ! – издѣвался  Женька.

Это меня убило.

– Во-первыхъ, я написалъ… «Мечтѣ»! Я предатсвляю  себѣ  любимую  женщ… то-есть, существо, какъ  идеальное  существо! какъ  Музу! Для нея я готовъ броситься  въ стремнину, въ бездну!.. погаснутъ во мракѣ дней моихъ!  испусить послѣднiй  вздохъ у подошвы ея ногъ… не у подошвы, а…  такъ сказать, подъ  чарующимъ  взглядомъ ея очей! Здѣсь  выражена  вся глубина, вся  мучительная сила  моей…  волнующейся любви… моихъ  идеальныхъ  стремленiй, какъ, напримѣръ, у Донъ-Кихота или у… Фауста! Нѣтъ, не у Фауста, а у… у этого  вотъ, у…

– У Демона? – спросилъ Женька. – Ради тебя… «все проклинаю,  ненавижу»?..

– Нѣтъ, ты ничего не понимаешь! – кипѣла  во мнѣ досада. – Я  весь въ…  истинѣ, добрѣ и красотѣ… какъ Федъ-Владимѣрычъ объяснялъ о «душѣ  поэтическихъ  произведенiй»!  Когда  разбирали «Чуденъ Днѣпръ  при ихой погодѣ! И я… переливаю чувство  въ стихи!  Чту,  какъ Богоматерь съ Младенцемъ на рукахъ, молюсь!..

– Врешь! – поддѣвалъ меня Женька, – ты, просто, въ душѣ-то  мечтаешь, знаю – о чемъ!..

– О чемъ? о чемъ?.. Ты хочешь  взять добычу и вступить  въ эту, въ… физiологическую  связь, а я… я боготворю  въ   н е й  неземной образъ, все высокое и прекрасное… какъ въ «Лѣсѣ»  почтенный человѣкъ  говорилх помѣщицѣ… и неуловимое, какъ… божество!  Когда  Лермонтовъ  поетъ  «Русалка плыла по рѣкѣ голубой»,  развѣ  онъ про  ручсалку поетъ?  Онъ поетъ про… чувство! И я тоже…

Женька махнулъ рукой.

– Ты не знаешь  же-нщинъ! – сказалъ онъ  басомъ. *А ну-ка, прочитай про… чего ты написалъ! – и я по его глазамъ понялъ, что онъ боится, что написалъ  лучше. 

Задыхаясь, я прочиталъ – «Неуловима, какъ  зарница…», что написалось утромъ.

Я сразу понялъ, что зацѣпилъ его. Онъ  потягивалъ  себя за носъ,  моргалъ и морщился.

– Вотъ-дакъ… сочинилъ! – проговорилъ онъ раздумчиво, а я хорошо замѣтилъ,  какъ  натянулось его лицо. – Это ты, просто,  подъ Пушкина! Сразу видно,  что его духъ! «Скажи мнѣ, чудная дѣвица..»! 

– Во-первыхъ, не «дѣвица», а «пѣвица»!

– Ну – пѣвица… Это сразу видно. «Спой мнѣ пѣсню,  какъ синица…» Дѣвица, пѣвица, синица…

Въ немъ кипѣла досада, зависть, – по глазамъ  видно было. Это послѣ его-то – «что да»! А у меня – «Погасну въ мракѣ  дней моихъ»! Въ «Нивѣ»  даже напечатать можно! А у него – «что да»! 

– Стихи – пустяки! – проговорилъ онъ,  позѣвывая, и я сразу  почувствовалъ, что и  зѣваетъ-то онъ  съ досады. – Женщины  ничего въ стихахъ  не смыслятъ! Женскихъ поэтовъ нѣтъ?!  Пушкинъ, Лермонтовъ, Кольцовъ, Вашковъ.. Надсонъ! А ни одной  бабы  нѣтъ. Имъ  не стихи, а онѣ  любятъ въ мужчинѣ силу и… упортсов! У насъ  на дворѣ  гимнастъ изъ  цирка живетъ,  такъ какiя  красавицы  къ нему ѣздятъ,  съ буке-тами! Купчиха  съ Ордынки  отравилась на крыльцѣ,  даже въ газетахъ было… Съ Македоновымъ онъ прiятель… И говорилъ всегда: «если хотите успѣховъ – развивайте мускулатуру!» Гляди… какъ  сталъ! 

– Ну… а зачѣмъ  ты сразу  черезъ  два класса? Это  же ложь! – зацѣпился я за послѣднее, лишь  бы его  притиснуть.

– Ну, а что тутъ особеннаго! – растерялся онъ и сейчасъ  же полѣзъ наскокомъ. – Я и  долженъ  быть въ 7-омъ! Это «Васька» меня  несправедливо... А она  все равно  не знаетъ. И по фигурѣ, въ 7-омъ, какъ разъ! Чтобы  заинтересовалась. Все-таки  солиднѣй!..

– Обманомъ  хочешь, а не  своими  достоинствами! – не зналъ я, чѣмъ  бы его донять. – Но ты  же… но она же можетъ  обидѣться…  Ты говоришь, погоди… глупо  е е   любить! Это же  оскорбленѣе!? 

– Какая же ты  дубина! – усмѣхнулся Женька. – Во-первыхъ, я пускаю  комплиментъ… Это сказалъ самъ  Пушкинъ! Ты пойми:  кто васъ  н е  любитъ, тотъ… въ  сто разъ  глупѣй!! Значитъ, я весь  въ ея власти! Какая  тонкость словъ! Это же  ка-кой  комплиментъ! Только  Пушкинъ могъ такъ тонко..! Сейчасъ  подсуну  ей подъ дверь,  и будемъ ждать  въ Нескучномъ.

Въ Нескучномъ, гдѣ «Первая Любовь»!..

Онъ ушелъ  торжествующiй, а я терзался. Ну да,  онъ сильнѣе  меня и выше. И очень  остроуменъ, а женщины это любятъ. Онъ станетъ  ей врать и хвастаться. Пожалуй,  скажетъ, что горничной  написалъ стихи?.. Ну и пусть, и пусть!..

«Хорошенькiе… какъ  вы!» – радостно вспомнилъ я.

И вспомнилось со стыдомъ: «съ горничными это не считается!» 

ХI.

 

Радостное, съ чѣмъ  я проснулся, и что  сiяло  во мнѣ весь день,  смѣнилось  тоской  и болью. Я почувствовалъ пустоту въ  душѣ, словно  покинутъ всѣми. Лучезарная Зинаида, являвшаяся мнѣ въ   н е й, погибла.         

… Неужели  о н а – смѣялась?.. Заглядывала въ садикъ,  нѣжно ласкала Мику… И этотъ небесный  голосъ!.. «А то  бы я васъ  расцѣловала!».. А сегодня! Напѣвала – «К о г о-т о  нѣтъ, к о г о-т о  жаль…»  Показывала косы, завлекала, а сама обѣщалась  Женькѣ, прогуливалась съ нимъ  под-ручку. Самая  безсердечная  кокетка! 

… Женька  прекрасно знаетъ, какъ надо съ  н и м и. «Когда  идешь къ  женщинѣ,  бери хлыстъ и розу!» И тамъ, въ «Первой Любви», ударяли   е е  хлыстомъ, а  о н а  цѣловала руки! И это – Зинаида, самая  дивная  изъ  женщинъ! А эти  акушерки…

Я ненавидѣлъ Женьку, хотѣлъ,  чтобы  съ нимъ  что-нибудь случилось,  чтобы наскочилъ  извозчикъ… Теперь  онъ уже подсунулъ письмо  подъ дверь. Она уже  прочитала, спѣшитъ  въ Нескучный… Можетъ и  не догадаться, что это Пушкинъ! Увлечется его «талантомъ», лестью… Женщины любятъ,  чтобы льстили. «Но кто  не любитъ васъ,  тотъ во сто разъ глупѣй!»  Какая тонкая  лесть!  Долгоносый и пучеглазый,  понравиться не можетъ,  такъ хочетъ лестью… Похвастается  силой, Женщины любятъ сильныхъ… и уродовъ! Красавицы часто выходятъ за уродовъ. Марiя и – Мазепа!.. 

… Посвятилъ стихи… горничной! Ни  одинъ поэтъ  не посвящалъ прислугѣ… «Тебѣ, прекрасная изъ Музъ!» Она даже не поняла, спросила – «а что такое «измусъ»?  Какая гадость! Всегда  съ тряпкой,  возится съ кучерами, говоритъ «екзаменты  учутъ»,  спитъ въ каморкѣ на сундукѣ,  неграмотная, и руки жесткiя… И ей я поднесъ стихи!..  

Я вспоминалъ  съ отвращенiемъ, какъ она сказала: «Ежели до гроба любятъ, такъ всегда  бываетъ одинъ предметъ!» Предметъ!.. Только  портнихи говорятъ такъ: «предметъ»! «Ужли  это вы сами насказали?!» Насказали! У Женьки  поражающая красавица, съ дивными волосами, развитая, была на курсахъ, а у меня  неотесъ, прислуга! «Прекрасная… измусъ»! Боже,  что я надѣлалъ! 

Я услыхалъ Пашины шаги, и меня  передернуло. Чего она  ко мнѣ все лѣзетъ! Вотъ, нахалка!..

Не спросясь, она отворила  дверь.

– Сердются, останетесь  безъ чаю! Всѣ отпили…

Я не оглянулся, крикнулъ:

– Не смѣть входить  въ мою комнату безъ спросу! 

– Ишь, строгiе какiе стали! – сказала она шутливо. – Чего надулись? 

Она такъ смѣетъ!  Не оглядываясь, я крикнулъ:

– Можете такъ говорить… конторщикамъ, съ кучерами  возиться… а не со мной! Не желаю чаю!...

– По-думаешь!.. страсти какiя, испугали! – сказала она дерзко, постояла, – я все-таки  не оглянулся! – подождала чего-то и хлопнула дерзко  дверью.

«Вотъ, какая!..» – подумалъ я, – «а потому что я съ ней запанибрата. Съ ними  нельзя запанибрата!» 

Дверь прiотворилась. Я оглянулся – и увидѣлъ Пашу. Лицо у ней было красно,  глаза  блестѣли.

– Вы, Тоня, не смѣете такъ, не смѣете!.. – зашептала  она прерывисто. – Я не  гулящая  какая, не шлющая!.. Что у меня отца-матери нѣтъ, такъ… – губы у ней запрыгали, – позорите?.. Всѣ ругаютъ, а отъ васъ  мнѣ еще горчѣй...

И ушла, хлопнувъ дверью.

Это меня очень удивило. Мнѣ казалось,  что она за дверью, стоитъ и плачетъ. Я схватилъ геометрiю и бросилъ на  полъ. Поглядѣлъ на тополь. Увидалъ  подснѣжники въ стаканѣ.. Мелькнуло утромъ, свѣтлымъ тепломъ и холодочкомъ, и я услыхалъ, какъ пахнетъ тополями.

Зачѣмъ я ее обидѣлъ?!.

Я послушалъ: шуршало  въ коридорѣ, какъ-будто – плачетъ? И меня  охватила жалость. 

Но чѣмъ я ее обидѣлъ? Она не должна, конечно,  входить безъ спросу… А что она  съ кучеромъ возилась… это правда! Сбила съ него картузъ,  выхватила билетикъ, всегда смѣется… И я долженъ еще просить прощенья?!..

Изъ столовой кричали – Па-ша! Я слышалъ, какъ  она побѣжала  на носочкахъ. Значитъ,  она стояла, дожидалась, что я выйду и попрошу прощенья! Подарила подснѣжники,  думаетъ, что теперь… А я посвятилъ стихи! Это выше ея подснѣжниковъ… Они у нея за лифчикомъ… А если  она покажетъ? 

И меня охватилъ  ужасъ.

Вдругъ она  кучеру  покажетъ, конторщику?!.. Весь дворъ узнаетъ, Гришка, всѣ лавочники, скорнячиха, Василь Василичъ!.. похвастается, что я влюбился,  стишокъ написалъ  любовный! Узнаютъ наши, и тетка, и «сущевка»… Уточку  подарилъ съ душками, ухаживалъ!  Съ уточки  началось… Зачѣмъ я подарилх уточку?! Всю  недѣлю  не покупалъ на завтракъ, откладывалъ  все на  уточку!..

Нѣтъ, не скажетъ. Она подарила мнѣ яичко,  подснѣжники! Конечно, я не скажу, у меня  хватитъ  благородства, я-то  ее не опозорю!.. Нѣтъ, не скажетъ... Конечно,  надо объясниться, я вовсе не хотѣлъ оскорбить… Такъ  меня все разстроило…

И тутъ я вспомнилъ, что  о н а  собирается въ Нескучный!..

Я кинулся  къ воротамъ. У воротъ  сидѣлъ  на дежурствѣ Гришка, со свисткомъ и бляхой. Я высокчилъ къ нему, какъ угорѣлый.

– Ай кто ѣдетъ?! – перепугался  Гришка и быстро оправилъ бляху. 

Мы выскакивали  къ воротамъ, когда проѣзжалъ Царь  въ Нескучный.

Но я нашелся: 

– Пожарные,  будто, скачутъ?..     

– А я че-го подумалъ!.. Нѣтъ, съ каланчи  не подавали. Да и народъ  не бѣгаетъ… – осмотрѣлся Гришка. – Садитесь, подежуримъ.

– Да нѣтъ… Не проходилъ Женя? 

– Видалъ давеча, проходили. Звонился къ повитухѣ… должно, родить  у нихъ  занадобилось кому. Дѣло  это безъ  задержки! Сестра, можетъ…

– Нѣтъ, – сказалъ я, – ничего такого нѣту. А ты  не видалъ…

Но Гришка и договорить  не далъ.

–  У нихъ  нѣтъ – у Жени, можетъ… для  с в о е й, можетъ, требуется. Можетъ, завелъ какую! Вотъ и подошло. Дѣло житейское.

Гришка всегда  говорилъ   т а к о е. Онъ былъ уже  не молодъ, но всѣ его называли Гришкой – Плетунъ-Гришка.      

– Нѣтъ, – сказалъ я, – ему  только семнадцать! 

– Ничего  не означаетъ. Это дѣло  надобное. Кажная женщина должна… Господь  наказалъ, чтобы рожать. Ещество-законъ. Что народу ходитъ, а кажный  вышелъ изъ женщины на показъ жизни! Такое  ещество. А безъ  народу  чего сдѣлаешь!  Желѣзныя дороги тамъ, дома строить,  гулянки  всякiи... – все  баба-женщина оправдаваетъ!Де-вять  ей мѣсяцевъ  протаскать! Гляди, сколькихъ она протаскала!.. И каждый оправдать себя долженъ. У меня въ  деревнѣ  пятеро  сыновъ, какихъ. И кажный себя  доказываетъ..

– Конечно… – пытался я перебить его.

– Нѣтъ,  отъ этого не уйдешь! – продолжалъ онъ,  оглядывая свои сапоги. – Отъ Бога  вкладено, никто не обойдется. Кажный  обязанъ  доказать  ещество! А-то  тотъ не оправдался, другой не желаетъ, – все  и прекратилось, наконецъ! Этого нельзя. Кто тогда  Богу молиться  будетъ? О-чень  устроено. Ишь какъ, ишь  привдаряютъ! Не можетъ   о н а  безъ этого. И вы, чай, на Пашу заглядываетесь. Ужли нѣтъ? А дѣвочка хорошенькая, въ самый разъ…

У меня  захватило духъ.

– Ничего подобнаго! – сказалъ я. – Если заниматься  книгами, никакихъ  дурныхъ мыслей!..

– Зачѣмъ, дурныхъ? Дѣвчонку-то… Да онѣ сами  ради! Я бъ на вашемъ мѣстѣ  давно сыгралъ.  А то другому кому  поддастся... Гляди, какъ  играться-то  стала… самая ее пора. А молодое-то дѣло… «Рожа» вонъ… и тотъ норовитъ  въ куточекъ какой… къ старухѣходитъ! Въ Банномъ  они жили, всѣ смѣются. А я прямо  говорю: это его занятiе! Что господь послалъ…

– Погоди, Гриша… Онъ  позвонился, а потомъ? 

– Ну, барышня  отперла…

– Сама?! Это… такая, красивая? 

– Со-чная!.. Прямо, рѣпка! Ну, онъ ей  пакетъ подалъ – и побѣжалъ.

– Побѣжалъ?! А она…

– Чего она? Она, понятно, какъ полагается. Стала собираться.

– Стала  собираться?!.

– Мотнула головой – ладно, говооритъ, приду. Можетъ,  за извозчикомъ  побѣгъ. Екстренность! Жалко тоже женщину,  какъ она, можетъ,  опростаться не можетъ. Ихъ дѣло  тоже… бѣ-довое! А вотъ рѣшаются,  вотъ что  ты хочешь. Значитъ, такъ  ужъ  ей по закону требуется. Сами  называются…

– Сами?..

– Вотъ я вамъ объясню, какой у нихъ  секретъ  замѣчательный. Кажная  женщина  имѣетъ срокъ, какъ все  равно звонокъ! И она, какъ увидитъ,  что…

подошелъ  кучеръ и скорняки, и мнѣ показалось неудобнымъ слушать. Я побѣжалъ въ залу – слѣдить въ окошко.  Но плохо было  видно, и я поспѣшилъ въ садикъ. На дорогѣ попалась тетка.

– Да что ты  шмыжишь, какъ чумовой? То туда, то сюда... Учи  екзаменты! 

– Въ садикѣ геометрiю учу! – крикнулъ я. – На землѣ ее надо, теоремы! 

– Вижу,  чего ты шмыжиш! Въ  бабки тебѣ съ мальчишками!..  

Я засмѣялся даже.

– Смѣйся, смѣйся! Провалишься ужъ,  попомни мое слово! Я даже  и сонъ видала…

У меня  засосало сердце.

Ничего  не соображая и не стыдясь, я влѣзъ  на завѣтную рябину. Она  только что  начинала  распускаться, была  въ сѣроватыхъ почкахъ. И вдругъ, я услышалъ голосъ… е я  серебристый хохотъ?.. Я чуть не  упалъ съ рябины:  о н а  появилась на крылечкѣ!  Она смѣялась. Въ рукѣ у нея  былъ розовый листочекъ! Женькинъ?! Тугая бѣлая кофточка обтягивала  ея дѣвственную, но уже расцвѣтшую  фигуру. Вишневая  шапочка  игриво  сидѣла  на пышной  ея головкѣ, и роскошные волосы  золотисто-темнаго каштана красиво обрамляли  дѣвственное  лицо ея, на которомъ  неумолимая  жизнь не проложила  еще своихъ  нестираемыхъ  слѣдовъ. Это былъ какъ Нелли изъ Эмара, передъ  красотой  которой  смягчилось  сердце  даже у «Сѣраго Медвѣдя»! Я разглядѣлъ  капризныя  розовыя  губки и поражающiе  глаза,  скрывавшiеся за  синеватымъ пенснэ,  отъ солнца. Это продолжалось  одно мгновенье. Она  повернула за  уголъ, къ воротамъ. 

– Прогуляться итти изволите? – услыхалъ я вкрадчивый,  сладкiй голосъ.

Я даже  вздрогнулъ. Изъ-подъ  меня шелъ голосъ! Я понялъ, что за Карихъ: онъ  стоялъ  подо мной, въ сараѣ.

– Да, немножко. Чудесная погода... – пропѣла она, какъ  флейта.

– Прямо… райская погода! Счастливо погулять, насъ не  забывать! – послалъ  ей вдогонку  Карихъ.

Побѣжать къ воротамъ? Но тамъ торчали. Застывшiй, сидѣлъ я на рябинѣ.

… Сразу  пошла  навстрѣчу! Никакой  гордости, ни чувства чести! Такъ  поддалась обману… Не можетъ  понять, что ему  нужна  только женщина, какъ  раба, добыча!!. Летитъ, какъ  бабочка  на огонь, а онъ, какъ Мефистофель,  цинически хохочетъ! У него мефистофельское лицо! А она,  дѣвственно-чистая, какъ  ребенокъ,  стремится  къ безднѣ…

… Но  она же акушерка! Всѣ онѣ  легко смотрятъ… Женщины «сами называются»! И вотъ,  она ищетъ  приключенiй, какъ  т а к а я, какъ  арфистка Гашка… Сейчасъ  покатятъ… Часы  заложитъ за два рубля, на Рождествѣ закладывалъ! Мороженымъ угоститъ, въ Сокольники  прокатитъ… Потомъ…

Отъ Гришки я много слышалъ. Въ семейгыя  номера ходятъ. И самъ я  видѣлъ, когда приходилось дожидаться  въ баняхъ.

…За  сборкой  сопитъ хозяинъ, дремлетъ. Коридорный банщикъ  стучитъ въ номеръ. Я жду, кто выйдетъ. Крючокъ  отщелкнулъ. Макарка-банщикъ  ловно* заслоняетъ  дверью, чтобы проскочили  незамѣтно, къ другому  входу. Но я вижу: пробѣжалъ  розовый платочекъ;  мужчина тяжело ступаетъ, темный. – «пожалте-съ!» – приглашаетъ меня Макарка,  утаскивая  подносъ съ бутылкой. Итти я  не рѣшаюсь,  сказать – стыдно. Хозяинъ  говоритъ сонно: «проведи  въ чистый номеръ!» Макарка  ведетъ  съ ворчаньемъ: «всѣ  чисты!» Противенъ его голосъ,  вихляющая  походка, ситцевые розовые  штаны,  болтающiеся, какъ  на палкахъ, прѣлый,  тя желый воздухъ,  сырыя стѣны, разбитое  зеркало  въ каминѣ.. Я сажусь  на чистую простынку и подбираю ноги. Коверъ холодный, мокрый. И вижу – образъ! Пыльная вербочка, сухая… подъ  праздникъ  горитъ  лампадка. Думаю о «грѣхѣ», о Богѣ. Всѣ смѣшалось.

Я сидѣлъ на рябинѣ,  выдумывалъ страшныя  картины.

…Женька, втянувъ подбородокъ, говоритъ   е й  басомъ: «любовь – физiологическое  чувство, и надо  смотрѣть  просто. Я мужчина, и беру  женщину, какъ  добычу!»  Она говоритъ спокойно: «да, я очень  легко смотрю на   э т о!..» И быстро идутъ куда-то.         

То представлялось,  что они въ Нескучномъ. Она смѣется: «Вы совсѣмъ  мальчишка, усы не выросли!» Онъ стискиваетъ ей руку по-англiйски  и говоритъ  мрачно: «а компасъ  показывалъ на Сѣверъ!2 Она говоритъ  въ восторгѣ: «Боже, какой вы сильный!» Но что-то  ее держитъ. Она такъ  еще молода, чиста! Тогда онъ  ломаетъ  жимолость, – жимолости  тамъ много! – и съ  рѣзкимъ свистомъ ударяетъ  по нѣжной ручкѣ. Кровавый рубецъ  остается  на бѣлой кожѣ. «Ахъ!» – вскрикиваетъ она покорно. Онъ жарко шепчетъ: «Ты будешь  моей, или… я пущу  себѣ пулю въ лобъ!» она  глядитъ на него  долгимъ взглядомъ,  подноситъ  къ своимъ  губамъ  истерзанную руку и  и запечтлѣваетъ на ней покорный и  благодарный поцѣлуй. И нѣжно  шепчетъ: «для тебя… я на все готова!» И,  обманутая  его игрой, чувствуя овладѣвшую  ею слабость, опирается на его  стальную руку, и онъ жадно  влечетъ ее…

Я скатился съ рябины и сталъ крутиться по садику.

«Господи, онъ обезчеститъ  чистую дѣвушку, чтобы  тотчасъ  швырнуть, какъ  старую  перчатку! Онъ  лишитъ ее этой  недосягаемой чистоты,  свѣтлую мою  грезу, неуловимо-прекрасную мечту!.. 

Неуловима, какъ зарница,

Игрива, какъ лѣсной ручей,

Скажи мнѣ, чудная пѣвица,

Царевна  солнечныхъ лучей!  

Образъ лучезарной  Зинаиды и другихъ дѣвушекъ,  неосязаемыхъ женскихъ лицъ, соединившихся для меня въ   о д н у, – замазывался грязью.

«но есть же  о н а  гдѣ-то, есть же?!. – спрашивалъ я себя. – «Когда-нибудь я ее найду же? Вѣдь на самомъ  же дѣлѣ была она, не сочинилъ же  е е  Тургеневъ, Эмаръ, Вальтеръ-Скоттъ?! Сколько на свѣтѣ прекрасныхъ  незнакомокъ, чистыхъ, какъ Богородица, дѣвушекъ, которые не поддаются  преступному обману, не торгуютъ  святой любовью?!  Есть, непремѣнно есть! Даже Демонъ у Лермонтова  пѣлъ Тамарѣ – «я дамъ тебѣ  все-все земное, люби меня!» Даже  Демонъ не могъ купить Тамару, и она  вырвалась изъ его объятiй. Ангелы  унесли  ея душу въ небо.» 

Я перебиралъ оперы, гдѣ героиня  боролась съ искушеньемъ. Фаустъ овладѣлъ Маргаритой, но тамъ  были  чары  цвѣтовъ, которые  заклялъ Мефистофель, чтобы  одурманить  сердце  Маргариты. И всегда  побѣждала чистота! И вотъ, на глазахъ, теперь, Женька, какъ Мефистофель, посмѣиваясь, баситъ жирно – ха-ха-ха… нашептываетъ въ ея розовое  ушко пошлости, а она… Ужасно! 

И вдругъ: 

– Маловато погуляли, Серафима Константиновна!.. – услыхалъ я радостный  возгласъ  Кариха…

Я бросился къ забору.

– Какъ я васъ  обманула!... ха-ха-ха… – разсыпался  ея серебристый смѣхъ. – Ходила за пирожнымъ, гости будутъ.

– Дѣло  хорошее. Я тоже  иной  разъ гостей принимаю, попировать. Прiятнаго аппетиту! 

Я засталъ  только синюю ея юбку и щепную  коробочку съ пирожнымъ. Быстро-быстро  вбѣгала она  на галерею.

Она  не ходила  на свиданье, она все та же! 

   

 

ХII. 

 

Идя  изъ сада, я столкнулся  въ сѣняхъ со  Сметкинымъ. Онъ проскочилъ такъ быстро,  словно  гнались  собаки. Мнѣ мелькнуло: шептался  съ Пашей! А онъ, уже  со двора, крикнулъ:

– Листокъ  хотѣлъ попросить, что «Чуркина»-съ! 

Когда я вошелъ въ переднюю, Паша  метнулась  ко мнѣ изъ коридора. Она быстро  облизывала  губи и тараторила: 

– А я за вами  итти хотѣла, надоѣлъ Мишка, «Листочка» проситъ! Говоритъ, страшно написано, опять Чуркинъ убьетъ кого-то! А вы  не сердитесь? Не  сердитесь, что надулись? А я все  про васъ мечталась… – сказала она  тише. – Стишки  все вспоминала…

«Нѣтъ, она не шепталась съ Мишкой!» – подумалъ я.

– И съ  чего вы взяли… съ Мишкой! – шептала она, облизывая губы. – Ндравлюсь я ему, сватать меня  хотѣлъ, а…  паршивый онъ! – уткнулась она въ  руки, словно ей стыдно было. – А я… хорошенькаго люблю, мальчика одного!..

И побѣжала-запрыгала по коридору. Я такъ и замеръ.

«Хорошенькаго  люблю, мальчика одного!...» А если  она нарочно, чтобы я не думалъ, что она съ нимъ  шепталась? Женщины  очень лживы… Есть даже пѣсня: 

«Ты мнѣ лгала и обѣщалась,

«Сама другому предалась!

«Любви  всѣ тайны сокровенны,

«Предавъ, ты съ ложью  обнялась!

Я нашелъ «Листокъ», вышелъ въ столовую. Гадала на картахъ тетка.

– Сейчасъ на тебя раскинула… могила  тебѣ вышла! – сказала она  язвительно. 

– Мо-гила?!.. какая могила?.. – не понялъ я.

– Не совсѣмъ могила, а крестъ  будетъ. Значитъ, провалишься!

– Сами  вы провалитесь! Всѣмъ только  гадости  говорите! Засидѣлись  въ дѣвушкахъ, потому и  злитесь! – истерзанно крикнулъ я.

– А ты… пащенокъ! Матери  дома нѣтъ, такъ ты и зубастишься съ теткой, наглецъ ты эдакiй! 

И она стала плакать.

– дай вамъ Господь  хорошаго жениха! – сказалъ я кротко и искренно. – Простите меня, я такъ  разстроенъ. Вотъ  ей-богу! А теперь  хочу  всѣхъ любить,  по Евангелiю… – бормоталъ я, чувствуя, что, дѣйствительно, хочу всѣхъ  любить.

– Правду ты говоришь? – обрадовалась тетка и стала  милой.

– Ей-Богу, сущую правду. И пусть  вы выйдете  замужъ за  мучника съ полянки. Онъ очень  хорошiй человѣкъ. И если бы я былъ богатъ, я далъ  бы  за вами  пятнадцать  тысячъ, какъ онъ проситъ. Вы  еще молоды… вамъ  тридцать  два года только…

– Мнѣ тридцать  одинъ только… – задумчиво сказала тетка. – правда, вѣдь онъ хорошiй  человѣкъ? 

– Онъ… красавецъ! – воскликнулъ я. – У него  щеки  розовыя, а когда  въ бобровой  шубѣ… Нѣтъ, Пантелѣевъ очень  симпатичный и солидный человѣкъ! 

Она вздохнула и посмотрѣла  въ карты.

– Ахъ, Тонька-Тонька, – сказала она, вздыхая, – вотъ смотрю  я въ карты… а вѣдь ты не провалишься! Девятка, смотри, трефъ какъ  легла! Ты бубновый, а она  рядышкомъ! И дамочка около. А пиковый  хлапъ  отворотился. Нѣтъ,  тебѣ хорошо выходитъ…

– И вамъ,  тетя… очень  хорошо выйдетъ! – растроганно сказалъ я, и защипало  въ глазахъ отъ слезъ.    

– На тебѣ, Тоничка, на орѣшки  гривенничекъ… – сказала растроганная тетка, доставая деньги изъ носового платочка, – я знаю, ты добрый мальчикъ! Пойдешь на екзаментъ, я за тебя  пойду помолиться къ Иверской. И когда  я выйду  за Пантелѣева, если Богъ дастъ… я тебѣ подарю золотой. И ты помолись тоже!

– Конечно! Я пойду  пѣшкомъ  къ Троицѣ и… все будетъ хорошо. А когда женюсь… я всѣмъ привезу  по  банбоньеркѣ!

Я запрыгалъ по коридору и закричалъ: 

– Паша, паша!! 

Паша отозвалась: «а-у-у!»

И я вспомнилъ  радостное утро. Радостный былъ  и вечеръ.

Она вышла изъ своей  комнатки, и я не  узналъ ее. На ней  было синенькое  «жерсей», похожее на матроску, съ  бѣлыми  полосками, которое  къ ней  такъ шло. Сразу она стала  тоньше и  благороднѣе. Черную юбку она подстегнула пажемъ, и я увидалъ новенькiя, на каблучкахъ,  ботинки. Она  стала  гораздо выше. И я подумалъ: если  бы она  нарядилась амазонкой,  была бы совсѣмъ  какъ Зинаида!

– Вотъ, – сказалъ я, протягивая «Листокъ», – передай этому… конторщику! 

Я побоялся взглянуть въ глаза: а вдругъ узнаю, что она  шепталась!

– Очень нужно! Горничная  я ему, что ли, передавать! Самъ пусть  у васъ проситъ… – сказала Паша, разглядывая  свои ботинки. – Смотрите, какiя  справила! – и она  покачала ножкой. – И безъ скрипу! Вы все смѣялись,  дразнили «скрипкой»! А теперь  такъ подкрадусь, что и не услышите… Правда?

И она  прошлась по коридору, любуясь на ботинки.

– Хотите, покажу «сороку»? 

– Ахъ, покажи! Ты такъ чудесно.! – воскликнулъ я. Мнѣ хотѣлось подольше побыть  съ нею.

– Вотъ сорока летѣла…

Она вспорхнула и такъ  зашумѣла юбкой,  словно летѣла стая.

– Сѣла…

Она подпрыгнула и  скакнула. Мелькнули юбки – бѣловато-чернымъ.

– Хвостикомъ покачала…

Она потянула  юбки,  сдвинула  плотно ноги и такъ  стянулась,  что стала одна  ножка. Она  нагнулась, и ея  черно-бѣлый  хвостикъ закачался.

–  Носикомъ затрещала… Чирстырр, чирстырр!..

Ну, самая настоящая сорока!

– Повертѣлась, на всѣ стороны  оглядѣлась…

Она повертѣлась каблучками, сжимая ноги. Вертѣлась, какъ сорока. Я видѣлъ  сзади  обтянутыя  черными чулками  икры. Надъ ними  качался  хвостикъ.

– Паша, да ты… артистка?! ѣ воскликнулъ я.

– Скакнула…

Она  поскакала бокомъ,  сдвинутыми ногами,  быстро-быстро.

– П-пы!.. Убили сороку-бѣлобоку!..

Она упала и вытянула ножки.

– Ахъ ты… жерсю  запачкаешь!..  Хорошо?!..

– Па-ша… такъ у тебя красиво..! – изумленно  воскликнулъ я.

– А что, правда… хорошенькая я стала? Намедни  околодочный даже  заглядѣлся,  приглашалъ въ Зологическiй Садъ гулять! 

– Съ полицiей! – возмутился я. – Ты,  пожалуйста, не ходи! Ради Бога, Паша…

– Да я же пошутила! Ахъ, погуляла  бы я, да…

– Да – что? что – погуляла бы, да..? 

– Да… не съ кѣмъ!

И я встрѣтилъ ея убѣгающiе  глаза,  которые словно  говорили: «съ тобой  погуляла бы!» 

– Ты куда-то идешь? – спросилъ я ее, желая, чтобы она осталась. – А я про «Чуркина» почитать хотѣлъ…

– Вотъ бы  хорошо-то! – вздохнула она, стрѣльнувъ куда-то мимо меня глазами. – Да къ  портнихѣ  велѣли сбегать. Вечеркомъ ужъ послушаю…

– А сегодня Осипъ  пошелъ съ кистенемъ ночью  подъ мостикъ на большой дорогѣ и ждетъ купца, но попалъ на офицера съ пистолетомъ! – соблазнялъ я ее,  чтобы побыть съ  ней вмѣстѣ.  

Я представилъ себѣ, какъ  она слушала, передергивая плечами и поджимая ноги,  когда становилось страшно,  и шептала: «ахъ, ужасти  какiя!» – и лицо ея, съ испуганными глазами,  становилось дѣтскимъ.

– Да  вѣдь итти  велѣли,  никакъ нельзя!.. Забѣгу ужъ къ вамъ вечеркомъ… – шепнула она таинственно.

Я протянулъ къ ней руку, но она ловко увернулась.

– И… – она побѣжала  съ лѣстницы, – къ  гадалкѣ хочу  сходить! 

– Паша, постой… – перевѣсился  я черезъ перила, – зачѣмъ  къ гадалкѣ? 

Она плутовато  усмѣхнулась.

– Про счастье свое узнать… любитъ  или не любитъ?..

– Кто – любитъ?.. Ну, скажи… Паша!..

Мы  шептались: она на лѣстницѣ, я  – лежа на перилахъ.

– Ми-лый!.. – шепнула она неопредѣленно,  скользнувъ  глазами.

Я такъ и остался на перилахъ. Милый!.. Это она  мнѣ сказала, или – кто ее любитъ… – милый? 

Я походилъ по комнатамъ, не зная,  къ чему  приткнуться. Опять я влюбленъ  въ Пашу? Что  она со мной дѣлаетъ?!  Хотѣла  забѣжать  вечеркомъ… Какъ она  ловко  увернулась! Но какъ  же говорилъ Гришка – «сама рада, если ей  срокъ пришелъ»! А Пашѣ… пришелъ ли  срокъ? Какой  же это «срокъ»? 

Я вспомнилъ,  что конторщикъ все ждетъ «Листокъ». Я спустился въ сѣни. Конторщика  въ сѣняхъ не было. На  дворѣ уже вечерѣло. Я вышелъ  за ворота. Гришка  еще дежурилъ.

– Сметкина не видалъ? За «Листкомъ» приходилъ опять.

– Знаемъ мы, за «Листкомъ»! – сказалъ, ухмыляясь, Гришка. – Пашуху все  стерегетъ. Ну,  поломаетъ  ему ноги Степанъ! Вы слушайте… – радуясь  чему-то, зашепталъ Гришка. – За ней – сорокъ кобелей, ей-ей! Такая дѣвка. И жгетъ, а огню не видно! Степанъ  давеча говоритъ:  а ну ее, говоритъ, женюсь! 

– На комъ это – женюсь? Онъ  женатый!

– На Пашѣ! Онъ вѣдь шутитъ, онъ холотсой. Съ прачкой… знаете, черненькая такая, хорошенькая ходила… будто цыганочка… съ ней онъ жилъ.  Двоехъ отъ него родила, въ воспитательный отдала, по четвертному билету на ихъ имя положилъ, понятно. Ну, бросилъ ее… Ему новая  требуется! Говоритъ – пробовалъ Пашу достигать, склизкая! В конюшню даж еразъ затащилъ, – вырвалась! Значитъ, не иначе какъ  жениться надо,  не дается нахолостую! Такая  дѣвчонка  выдающая… первую такую вижу! Двадцать лѣтъ у васъ  живу,  дворъ огромный,  всякой дѣвки прошло черезъ меня… можетъ,  тыща дѣвчонокъ всякихъ… хуже нѣмки! Ей-Богу. Пастухъ подсылалъ, квартеру предлагалъ… сорокъ тыщъ намедни на  билетъ выигралъ! Не пошла.  Щипнуть не дается; а ей ужъ строкъ…

– Какой срокъ? 

– Какой – какой! Доходить... какъ вода черезъ кадку  хлещетъ. Ребенка требуется имѣть. Мышѣ – и той требуется, а она, мыша, что ли? Ещество-законъ. Я кажной женщинѣ  по глазамъ  узнаю,  когда у ней  строкъ будетъ! Знаете, корова начнетъ биться, играть! Мычитъ-мычитъ… да в–дь кА-акъ… Стонетъ прямо…

– Такъ ты говорилъ… Мишка – что?

– За ней  побѣгъ. Она это хвостомъ  завертѣла на пряжкѣ-то, задъ  поджамши… говоритъ,  со двора пошла… А онъ ждалъ. На той сторонѣ стоялъ. Увидалъ, какъ  вышла, – сигъ  за ней пѣтушкомъ. Ну,  погоняется маленько. Только  она ему не  дозволитъ,  ни подъ какимъ видомъ. На него-то она  плюеся, а кучеръ ее накроетъ. Я ужъ на эти дѣла любитель. Онъ  на-кроетъ! Почему жъ я вамъ-то сказываю, не пропущайте такой  дѣвчонки! Эхъ,  годковъ бы пятнадцать…  моя была бы! Инженеръ Николай Петровичъ, съ третьяго номера, съ танцоркой живетъ…. Отъ него  кухарка-старушка приходила, сманивала къ  нему въ горничныя. Двадцать цѣлковыхъ жалованья  кладетъ! Ну, сами понимаете,  чтобы въ  его распоряженiе… Сказалъ я ей, чего же  не сказать…  обоюдное желанiе! Вырвала метлу да въ морду! ей-Богу! Ну, я не разсердился. Разокъ хоть поцѣлуй, я тебѣ въ отца  гожусь! Нѣтъ, подлюга, грямасничаетъ и все. А то  хохотать  примется... Кучеръ говоритъ, – нетто съ мѣста уйду, нетто… Запрягать  кликнули, не сказалъ. Чего ужъ у него будетъ… А думается,  она имъ  антересуется!..

– Ку-черомъ? 

– Посмѣлѣй  будетъ – его будетъ! Вотъ  помяните  слово. На него  глядѣть страсти, во, шеища! А ей такой-то въ самый разъ. Онѣэто о-чень уважаютъ! А, можетъ,  гдѣ и встрѣтются,  сговорились. Онъ оттуда  порожнемъ поѣдетъ, на именины повезъ… ну,  прокатитъ онъ ее рысью! Куда-нибудь закатются.  Дай Богъ. Онъ  человѣкъ хорошiй. А я бы на вашемъ мѣстѣ  не упускалъ. Вреду отъ этого не будетъ, а ей лестно, до мужа-то погулять  безъ вреду. А кучеръ – мнѣ, говоритъ, все едино, дѣвушка она или нѣтъ… сомнѣвается. Она, говорит, съ имъ… съ вами, значитъ… Это, говоритъ,  баловство мнѣ безъ вниманiя…

Я ушелъ отъ него въ туманѣ. 

      

ХIII.

 

Когда я пришелъ къ себѣ, я упалъ на постель и плакалъ. О чемъ я плакалъ? Я понялъ,  почему не осталась Паша: у ней свиданье! Ее просили – и не могла остаться. Сказала про  портниху… А Гришкѣ сказала, что со двора уходитъ! И кучеръ  хочетъ на ней жениться… Теперь онъ ее прокатитъ, сговорились… Она же расфрантилась,  надушилась… Моими душками надушилась, изъ уточки!  Я посвятилъ  стихи, я умолялъ остаться, и она  измѣняетъ съ кучеромъ,  отвергаетъ мою любовь, играетъ мною! Горничная,  простая, – и граетъ! Я ей отвечу,  сумѣю ей отвѣтить! «Съ горничной не считается!»  Вѣрно, нельзя считаться. Я, чистый,  отвергающiй  всѣсоблазны… пишу стихи, развитой, и…  это всѣ говорятъ, – красивый… не разъ получалъ записочки… и какая-то  деревенщина,  едва разбираетъ по печатному, не понимаетъ  простого слова – «изъ музъ» – и я позволю  играть собой?.. Пусть  она съ кучерами, уходитъ къ  инженеру,  женятся съ пастухомъ… Надо же,  наконецъ, быть гордымъ!..

И мысли мои  помчались…

… Я выдержалъ  экзаменъ, и мы собираемся  на дачу. Приходитъ кучеръ и говоритъ, что женится на Пашѣ. Превосходно! Они получаютъ паспортъ и уходятъ. Она останавливается  въ коридорѣ… – «Прощайте, Тоня!» – блѣдная, говоритъ она. – «Конечно, я вамъ непара… и вы  должны  учиться, чтобы добиться славы… Но я… я васъ любила… и, можетъ быть, еще… Ахъ, прощайте!» она глотаетъ  слезы. – «Будьте  счастливы… я очень радъ… вы прекрасная пара… кучеръ съ горничной… Я даже написалъ стихи для вашей  свадьбы…» – ледянымъ тономъ  говорю я. – «Посвящаю вамъ… обоимъ… Вотъ, сейчасъ… «Высокимъ новобрачнымъ». «Ты – пыль стираешь  грязной тряпкой…» Нѣтъ… «Ты правишь парой лошадей! Ты пыль стираешь грязной»… «Ты пыль стираешь ловко тряпкой!» Да, чудесно! «Рождайте жъ кучеровъ-дѣтей и горничныхъ – отъ связи сладкой!2 Можетъ быть, и еще  острѣе. Они поражены, и кучеръ – дуракъ! – ухмыляясь,  проситъ написать на бумажкѣ! Проходитъ десять лѣтъ. Изслѣдуя Россiю, я попадаю въ глушь, въ архангельскую  губернiю. Кучеръ изъ Архангельской Губернiи… Заѣзжаю въ село. Останавливаюсь въ трактирѣ. И вижу… бывшiй кучеръ Степанъ! Онъ сидитъ передъ  бутылкой водки, и пьяныя  слезы  текутъ по его  постарѣвшему лицу. Въ этомъ исхудавшемъ  старикѣ  трудно уже узнать былого купеческаго кучера, лихо  перебиравшаго  вожжами. Мы узнаемъ  другъ друга! – «Ну, какъ живете? какъ  Паша, дѣти, если Господь благословилъ  вашъ счастливый  бракъ?» – спрашиваю я Степана, и горькая усмѣшка  змѣится на моихъ  сомкнутыхъ  губахъ. – «Паша… дѣти»… – словно  въ бреду  похмелья говоритъ  кучеръ, и пьяная слеза  тяжело  падаетъ въ стаканъ съ зеленоватой водкой. – «Они  давно  спятъ сномъ могилы! Поздно, но я долженъ сказать вамъ, дорогой баринъ,  что… какая-то  страшная  болѣзнь  подтачивала хрупкое тѣло моей покойной жены  и дорогой супруги. Она тосковала невыносимо всѣ годы,  съ перваго дня  нашего несчастнаго  брака!  Дѣтей Господь  прибралъ…  чудесныя были ребятишки!  Тоня… такъ  хотѣла назвать жена, и… Любовь, Любочка наша… И Тоня,  и Любовь скончались въ одинъ день  и часъ… отъ скарлатины! Ужасный день! А Паша… я нашелъ  ея  бездыханный трупъ въ одинъ ненастный  вечеръ, когда  вернулся изъ  путешествiя  съ обозомъ. Я возилъ соль и  рыбу. Странная  смерть ея покрыта  тайной!» И онъ  уронилъ голову на столъ. – «Сведите  меня на ея  безвременную могилу!» – прошу я  несчастнаго  старика, стараясь  удержать просящiеся на глаза слезы, – «я хочу  отдать  послѣднiй долгъ той, которую я… которая была… подругой дней моихъ суровыхъ… такъ сказать,  свидѣтельницей  свѣтлыхъ дней  моей  незабвенной юности! Мы должны  отслужить  панихидку и помянуть  ея мятущуюся душу, а ея  прекрасное… ея внѣшнiй, матерiальный  обликъ, конечно,  только прахъ!» Кучерх  молча  пожимаетъ  мнѣ руку, и мы отправляемся  на запущенное  сельское кладбище-погостъ. Старенькiй священникъ, узнавъ, кто я, – онъ  уже  прочиталъ  въ газетахъ о моихъ  важныхъ открытiяхъ въ безлюдномъ  краю, – трогательно   совершаетъ  грустную  службу надъ  ея могилкой,  гдѣ на уже отцвѣтающихъ  травахъ лежитъ  свѣжiй вѣнокх  изъ незабудокъ. Позднiя птички какъ-бы  вторятъ печальнымъ мотивамъ  своимъ  осеннимъ  чиликаньемъ. Я про себя  шепчу: «Гдѣ вы, незабудковые глазки? Чувствуешь ли ты, о, Паша, кто сейчасъ  проливаетъ слезы  надъ твоей  одинокой, безвременной  могилой? Спи же, несчастная жертва  человѣческаго  безсердечiя!  Мы не нашли въ себѣ силы перешагнуть  черезъ установленныя  предразсудки  тщеславiя! Но я до смерти  буду носить  въ душѣ твой  дѣвственно-чистый  образъ!» – Аминь! – говоритъ священникъ. На прощанье  я обнимаю одинокаго старика. – «Мужайтесь!» – говорю я твердо. – «Жизнь полна испытанiй. Но пусть въ нашей печали будетъ свѣтить намъ чистая душа той, которую  мы оба такъ… уважали! Я сейчасъ  уѣзжаю – и навсегда». – «Нѣтъ, дорогой баринъ», – взволнованно  говоритъ  бывшiй  кучеръ, теперь  совершенно  опустившiйся  несчастный, – «я не могу  васъ оставить! Вы воскресили меня  къ жизни. Только теперь,  передъ ея могилой, я постигъ  глубину  своего  нравственнаго паденiя и высоту  ея  кристальной  души. Я еще  силенъ. Вамъ  нуженъ ямщикъ. Наши  дороги  Сѣвера  опасны… Будемте  же вмѣстѣ коротать  нашу трудовую  жизнь…» – «…и въ  унылой дорогѣ,  среди  пустынныхъ тундръ…» – дбавляю я, – «вспоминать  минувшiе дни,  когда намъ  улыбались  ея  веселые  и иногда грустные  дѣтскiе  глаза  совсѣмъ еще юной дѣвушки!»  Онъ смахиваетъ  навернувшуюся слезу,  и черезъ  десять  минутъ  лихая тройка,  управляемая  преобразившимся  ямщикомъ, съ павлиньими перышками на шапочкѣ, лихо  выноситъ насъ  изъ заброшеннаго  сѣвернаго  села  въ невѣдомые,  манящiе  насъ просторы… 

Мечтая, я  такъ  разстроился, что къ горлу подступилъ  комъ, и глупыя  слезы меня душили. Конечно, съ Рпшей уже  покончено. Возможно, что такъ и будетъ. Ясно, что мы не пара. Если  даже она и любитъ, она, скрѣпя  сердце, должна отказаться отъ надежды. Наши  дороги – разныя.  Конечно, въ порывѣ страсти, она можетъ  собой пожертвовать, можетъ  даже пртти  ко мнѣ, но я не долженъ способстовать  ея гибели,  нравственнаму ея паденiю! 

Мнѣ стало легче. Мысли  перебѣжали къ Женькѣ.

Письмо онъ отдалъ, но почему  о н а  не идетъ къ нему? Если бы она  интересовалась, сейчасъ бы пошла  въ Нескучный, гдѣ, конечно,  онъ ждетъ ее. Значитъ, мало  интересуется! И – кто знаетъ! – можетъ быть, та встрѣча, когда я спасалъ Мику, – не безслѣдна?! Можетъ быть,  она ждетъ шага?.. А если  самому  написать письмо? Я могу написать  страстно,  излить  всѣ обуревающiя меня  чувства… что безъ нея  я не могу жить на свѣтѣ, что я должнеъ  высказать ей все, все, пока еще не поздно. Женька  ее не любитъ, смотритъ на нее, какъ на забаву, какъ на предматъ  наслажденiй, и, конечно,  швырнетъ, какъ  смятую перчатку! Конечно, я не назову  Женьку, всетаки онъ  мнѣ другъ, и это – подлость… но я долженъ предостеречь  отъ роковыхъ последствiй, отъ ослѣпленiя. Можно выразиться  неопредѣленно… Сказать, напримѣръ, что – «васъ  хотятъ очаровать письмами и приглашаютъ на свиданiе, но выслушайте же,  умоляю васъ,  мольбу преданнаго вамъ до гроба  д  р у г а, который не требуетъ отъ васъ  ничего! – даже  снисходительной  улыбки, но… берегите себя, не  вѣрьте соблазнамъ  обѣщанiй!»..

Я перечиталъ написанные стихи и пришлеъ въ восторгъ: 

«Скажи мнѣ – «да»! и – «бросься въ бездну!» –

«Умру, какъ рабъ, у ногъ  твоихъ!.. 

Слезы  навернулись на мои глаза – отъ счастья умереть  у ногъ, отъ жалости къ себѣ.

Если она  прочитаетъ эти стихи и то, что напишу ей прозой, – а я такъ  могу написать, что… – непремѣнно она заинтересуется – кто   о н ъ, молодой поэтъ?... А я ей  буду посылать  еще, еще, я ее завалю стихами! Я ее  буду увлекать очаровывать  музыкой словъ,  какъ  пѣсня  флейты зачаровываетъ  даже змѣй, – и она  будетъ  ждать  все новыхъ  писемъ. И когда  она будетъ  сгорать отъ нетерпѣнiя узнать – кто это?... – я – мож етъ быть, это будетъ пятое письмо! – не откроюсь сразу, а подпишусь – «Печальный Незнакомецъ», или  лучше – «Загадочная  Личность» или, пожалуй,  лучше, – «Неизвѣстный», – и попрошу  минутнаго свиданья, чтобы въ  двухъ словахъ  сказать ей все и устраниться съ ея дороги, если  ея сердце уже принадлежитъ  другому…

Пусть рѣшаетъ!        

XIV.

 

Я стоялъ у окна. Золотился  вечеръ. Березы  въ садикѣ  чуть розовѣли. Червячки  на нихъ  висѣли  золотисто-розовой  бахромкой. Мальчишки, сидя  на колѣнкахъ,  считали бабки. День кончался.

Я посмотрѣлъ  на тополь. Какъ за день выросли листочки! Торчали копьецапи, – теперь уже лодочками смотрятъ. Сквозь нихъ  чуть  видно, а утромъ  все сквозило. И запахъ – крѣпче, горькiй. Въ свѣтломъ небѣ стояли облачка, какъ  пятна снѣга. Скоро проступятъ звѣзды.

Я смотрѣлъ на небо. Тревога,  ожиданiе  чего-то – переполняни душу. Мелькала  Зинаида, о н а, неясная… И было грустно.

Вдругъ – гармонья! У Кариха, хрипѣло басомъ. У нашего забора, къ садику, сидѣлъ  самъ Карихъ и пробовалъ гармонью. Раньше онъ не игралъ. Оказывается – онъ умѣетъ! Игралъ онъ плохо. Пробовалъ баса,  врастяжку. И все ждалъ, когд асыграетъ, но онъ  все пробовалъ, хрипѣли  басами. Раздирало уши,  а онъ все пробовалъ. Гармонья была  большая, громкая. Словно на  зло, съ басовъ онъ перевелъ на визги. Началъ польку и оборвалъ. Потомъ, похоже на – «Господи по-ми-лу-уй»! – такъ заунывно. Вдругъ: –

– Учитесь играть, Семень Кондратьичъ? 

Я узналъ сочный, серебристый голосъ,  е я   голосъ! Сердце у  меня вспорхнуло и упало. Я высунулся изъ окна – не видно. Стоитъ на галереѣ, ясно. Подумалъ – въ садикъ?... 

– Я-съ – Степанъ Кондратьевичъ!.. Когда мнѣ грустно… – устало сказалъ Карихъ, – развлекаюсь  подъ звуки музыки-съ! 

Онъ  приподнялся,  поклонился и сѣлъ опять.

– Что-нибудь  сыграете! Я такъ люблю  гармонью.

– Да вѣдь…  я по фантазiи играю…  для сердца-съ! 

– Ну же, что-нибудь такое…

Она проговорила, каък пропѣла: кокетливо-капризно. Басы  завыли, захрипѣли…

– Нонче  не могу! Что-то не тово, въ рукахъ…

– Ну, а… «Я вновь  предъ  тобою стою очарованъ..» – не знете?

– Это очень  тяжело. Я его знаю, но…  романцъ  грустный! – сказалъ уныло  Карихъ. – Трафлюсь все подбирать  тоже одинъ рорманцъ, за сердце  беретъ. Такiя  слова… начало  забылъ! А подъ  конецъ такъ хорошо  помню. Можетъ вы, Серафима  Константиновна,  знаете?..

– Ну, скажите…

– Такъ  будетъ-съ…                            

«Рыцарь  саблю обнажилъ,

«Свою голову сложилъ! 

– Какъ… какъ..? – разсыпалось серебристымъ  смѣхомъ, – «голову сложилъ»?!..

– Сложилъ! Изъ любви, понятно… и отъ  храбрости. Поѣхалъ поздно на свиданье съ Мавриньей...

– Вотъ, бѣдняга! – пропѣли съ галереи. – И что  же?..

– Только  подъ самый кончикъ помню… Такъ:

«Померла его Мавриня,

«И скончалась ихъ любовь!

«Грудь  накрыли полотномъ

«И носили  за гробомъ!

«Дуракъ»! – чуть не закричалъ я, но прежде чѣмъ я подумалъ, что онъ дуракъ,  такой ослѣпительный смѣхъ разсыпался, словно вся галерея  зазвенѣла, всѣми  своими  стеклами. Даже собаки гдѣ-то залаяли, а мальчишки  полѣзли на  заборы. Захохоталъ и Карихъ,*Хохоталъ онъ страшно, присѣдая и взмахзивая  гармоньей, и кричалъ  дико:

– Вотъ  какой поражающiй романцъ! Умо-ра!.. 

– Ой-ой-ой… не могу… погодите… ха-ха-ха-ха!.. – раскатывалось  съ галереи. – Гдѣ…  гдѣ это вы слыхали?!. какъ, какъ?.. 

– Въ портерной на уголкѣ недавно пѣли,  восхитительно! Помню, помню!.. 

«Скрылось солнце за горами,

«Водворилась тишина,

«Спятъ всѣ рощи и долины,

«Волны  хлещутъ въ берега!

«Ты куда  же, рыцарь, ѣдешь,

«Куда ры…

– Ой-ой-ой!.. не могу… ха-ха-ха!..

– Чему  это вы, Серафима Прекрасная?..

– Раздался басистый  голосъ, и я разобралъ  тяжелый шаги по  двору.

– А, Померанцевъ!.. Давно, давно вы… – пѣвуче  отозвалась  о н а. – Подстриглись вы, наконецъ, или  все еще Квазимоду изображаете? Ну-ка, снимите  фуражку?!.

– Можете похвалить! На  цѣлый вершокъ окоротился. А давно потому, что, во-первыхъ,  былъ жестоко влюбленъ!.. «Что на свѣтѣ  прежестоко?!».

– Не хвастайте, не хватсайте!.. вы совершенно  неспособны…

– Съ точки зрѣнiя  акушерки и фельдшерицы?.. Протестую! И сумѣю  доказать противное… – поддѣлываясь  подъ пьянаго, басилъ невидимый  мною  какой-то  Померанцевъ.

– И въ кого это  вы были влюблены, интересно?

– Сразу въ двухъ! Въ всену и… въ анатомiю! Покойничковъ  потрошилъ къ экзамену и провонялъ, какъ… кошатникъ. А посему и страшился  предстать предъ  ваши о-чи… и жаждалъ  той…  вол-ше-еб-но-ой  но-о-чи… когда  ты позовешь меня-а-а..! – пустилъ онъ  изъ какой-то,  должно быть, оперы.

– И я-таки  позвала васъ! – засмѣялась  о н а  на галереѣ, а у меня  затомилось  сердце.

Померанцевъ отошелъ вглубь  двора,  и теперь я его увидѣлъ. Это былъ  широкоплечiй студентъ, въ красной  рубахѣ подъ сѣрымъ легкимъ пальто внакидку, въ приплюснутой фуражкѣ, съ  очищенной  добѣла  дубинкой. Густая черная борода закрывала ему грудь вѣеромъ, а черный космы – плечи. Я понялъ, что, должно  быть, это тотъ самый «чернявый», который «упокойниковъ  рѣжетъ, и воняетъ отъ него – не подходи!» – какъ сообщалъ  мнѣ Гришка.

– Аххъ… не убѣгай! ахххъ, не исчезай.. прел-лестное видѣ-э-нье! – оралъ онъ,  мнѣ показалось, изъ «Фауста». – О, Сера-фи-ма, мое оча-ро-ва-нье!.. 

«Да пьянъ онъ, что ли»? – негодуя, подумалъ я.

Въ это время рявкнула  на басахъ гармонья. Померанцевъ  оглядѣлъ Кариха и  размашисто  снялъ картузъ: 

– Домовладыкѣ и… великому меланхолику! Врагу  нигилистовъ, сойiалистовъ и… счастливыхъ любовниковъ! «Не спи, казакъ, во тьмѣ ночной, студенты ходятъ за рѣкой!».

– Наше  почтенiе-съ, господинъ студентъ! – ядовито  отвѣтилъ Карихъ. – А  хорошаго мало-съ… въ Охотномъ били-съ!.. За безобразiя-съ. Никого не признаютъ, а бомбы  готовятъ! Царя  убили-съ… и насмѣхаются! Даже и  надъ Богомъ-съ! И будутъ бить, какъ  собакъ! 

– Подъ судъ!.. подъ судъ!.. – насмѣшливо заоралъ студентъ. – А хотите, научу, какъ китайцы  привѣтствуютъ? Серафима, не слушайте! – погрозилъ онъ  на галерею  своей дубинкой. – Мои вамъ почтанники… годятся на утиральники!.. 

Карихъ  такъ и затрепыхался, всплесгулъ гармоньей. И я очень  возмутился.

– При барышняхъ-то!!.. – воскликнулъ онъ  укоризненно и закачалъ рыжей головой.

– Ужасно! – криунулъ студентъ,  воздѣвая руки. – А потому – срлемъ!... 

Она была дѣвицей скромной,

Тому двѣнадцать скоро лѣтъ,

Не ѣла  булочки  скоромной,

Моя  Аннэтъ, моя Аннэтъ! 

Но подошло лихое время,

Купила… въ лавочкѣ конфетъ..!

Аххъ, почему таоке… бре-мя?!..

Твоя-моя… его Аннэтъ!

– Отку-да у васъ эта пре–лесть?! – восторженно прозвенѣло съ галери.

– За анатомiей  сочинилъ! Напечаталъ въ «Стрекозѣ», получилъ  два двугривенныхъ и вотъ – принесъ вамъ  сразу двѣ  палки…  щиколаду! 

И онъ показалъ сверточекъ.

Нѣтъ, онъ, положительно, былъ разнузданный. Хотя  пѣсенка и  понраваилась, но сердце во мнѣ дрожало. О н а… можетъ  позволять  т а к ъ?! А студентъ опустился на колѣни, тряхнулъ длинными волосами, такъ что закрыло ему глаза, и затянулъ, какъ утопленникъ: 

О, Сер-рафима!

О, Хер-рувима!

Вонми моленью,

И у-поенью

Отдайся страстно!

О, сколь прекрасна!

Цѣлую ножки…

Смотрю я… –ро-жки?!..

А   о н а  царственно хохотала на балконѣ.

– Да что съ вами сегодня?! Откуда такой па-фосъ?..

– трупики на «весьма» сдалъ! И одинъ былъ ужасно похожъ  на знакомаго  домовладыку! По вскрытiи оказалось… мозги  у него проникли  даже въ… животъ. Необыкновенный случай!..

– Не говорите гадостей!

– Въ такомъ случа-ѣ… дозвольте посеренадить!

Весело было, какъ въ театрѣ. Студентъ распялилъ  пальто дуюинкой, – словно  гитара подъ полою, – и запѣлъ  чень красивымъ  баритономъ, перебирая по дубинкѣ: 

О, ты, волшебное творенье!

Стою подъ окнами босой…

О, ддай мнѣ… ложечкю  варенья

И… мягкiй  ситникъ съ колбасой!

О, божество… о, упоенье!

О, покажи мнѣ…. Ррай земной!

И… ты пойме-ошь… столпотворенье,

И лопнетъ  съ нами… шаръ земной!

И я… въ желлѣзныя объятья…

Какъ Люцифферъ тебя  сожму,

И будешь ты… вопить проклятья…

И вспоминать… свово Кузьму!  

– А?!!.. – оборвалъ студентъ, кидаясь къ галереѣ, и я слышалъ, какъ  загремѣло по лѣстницѣ.

Карихъ взмахнулъ руками и такъ разодралъ  гармонью, что она чуть не лопнула. Я смотрѣлъ, ничего  не понимая. Неужели же  о н а  позволяетъ… в с е?!.. 

XV.

 

Я сейчасъ же побѣжалъ въ садикъ. На галереѣ никого не было. Въ саду темнѣло, проглядывали  звѣзды. Я смотрѣлъ на звѣзды и онѣ ободряюще мигали. Сейчасъ  же написать ей письмо, а то утратишь! – говорило  въ моей душѣ. Студентъ, должно быть, влюбленъ въ нее, но они еще говорятъ на «вы».

Я вспоминалъ ея ловкiя словечки, кристальный и нѣжный смѣхъ. Конечно, она очень  тонкая кокетка, но это  и чудесно – кокетство въ жен-щинѣ!. Даже Паша – и та кокетка! Знаменитая Клеопатра поражала  кокетствомъ и всѣхъ покоряла  чарами. И всѣгетеры!.. Онѣ были  очень образованныя и приглашались  для услады  пировъ. И я представлялъ  себѣ, какъ  она, въ розахъ и съ обнаженными дивными руками, въ золотыхъ запястьяхъ, съ роскошными  волосами, полулежитъ за столомъ и сыплетъ своимъ кокетствомъ. Всѣ мы пируемъ съ нею: Женька,  студентъ и я. Карихъ прислуживаетъ уъ дверей. Я читаю  свои стихи, а рабыни  за пурпуровыми завѣсами  сладко  позваниваютъ  на арфахъ. Она  взволнована. Шутливыя фразы  уже не срываются съ ея  надушенныхъ губъ. Свѣтильники  начинаютъ  чадить и гаснуть. Подходитъ часъ,  когда  рабамъ  уже не мѣсто среди господъ. «Поэтъ, останься со мной,  чтобы услаждать мой слухъ  дивными пѣснями!...» – взволнованно говориъ она. Студентъ и Женька  должны уйти, иначе свирѣпые  рабы   по одному мановенiю ея  сверкающаго  пальца выкинутъ ихъ на мостовую. И они  нехотя уходятъ. Мы, двое, въ нѣмомъ молчанiи  смотримъ въ глаза  другъ другу…

Надо спѣшить, высказать, какiя чувства  обуреваютъ мою душу. Всѣ часы и минуты я простаиваю въ саду и слѣжу за каждымъ ея движенiемъ, за каждымъ вздохомъ… Мнѣ ни-чего не надо, только… пусть  позволитъ  любить себя, смотрѣть  на себя  влюбленными очами, писать  ей о всѣхъ  перипетiяхъ пылкой  моей  любви,  называть  ее тысячью  всякихъ словъ, провожать ея издали,  благоговѣйно  поклоняться, какъ  божеству! Только  такую  святую любовь  и признаю я, а не  физическую потребность,  какъ говоритъ  развращенный Женька. И студентъ тоже  развращенный. Это любовь поэтовъ – благоговѣть! Какъ  прекрасно у Пушкина говоритъ Онѣгинъ, утратившiй – увы! – Татьяну:       

«Повсюду слѣдовать  за вами…

«Движенiя, улыбку, взглядъ –

«Ловить  влюбленными глазами

«И… 

– я забылъ, но, кажется, тамъ было – «И… умереть у вашихъ ногъ».  И я удачно  сегодня выразилъ: «Умру, какъ  рабъ, у ногъ твоихъ!»

Во мнѣ запѣло, и чарующiя слова  стали  летать подъ звѣздами. Меня  посѣтила  Муза! Она  сыпала на меня  цвѣтами, которые расцвѣтали въ моемъ сердцѣ. Почти  не видя, я  записывалъ карандашикомъ въ календарикъ, и вылились  удивительные  стихи, передъ которыми утреннiе были  пустяками. Я описывалъ  ея фигуру, «поступь, розовой  зари», «грудь, какъ пѣна  водъ морскихъ», глаза «какъ  золото  в хлазури», и волосы, «какъ  дождь златой». А въ  заключенiе сыпалось  цвѣтами: 

А вся вы – красотка,

Какъ  радуга въ небѣ,

Какъ  розы бутончикъ,

Прелестны, скромны…

Просты и милы,

Какъ  степной колокольчикъ,

Чисты и невинны,

Какъ ландышъ весны!

Муза сыпала  на меня изъ роскошной своей кошницы. Потомъ, – не знаю, почему, – я изобразилъ возможную ея утрату. Кто-то – можетъ быть, бородатый студентъ, – шепчетъ ей искушенiя, и она, поддаваясь обману его рѣчей, внезапно  уѣзжаетъ, когда  весь домъ погруженъ  во мракъ предразсвѣтной ночи. Я не  слышу больше  чарующаго  ея смѣха, все кончено. Лихая тройка уноситъ ее въ мрачное  будущее…

И все такъ быстро измѣнилось,

Молнiеносный данъ ударъ: 

И думы сладкiя, и грезы –

Пропало все, какъ  мыльный  шаръ!

Я подъ твоимъ  окномъ, печальный,

И слышенъ колокольчикъ дальнiй…

Я писалъ и плакалъ. Неужели она не пойметъ чистоты и святости чувств моихъ?! откажется отъ блестящаго будущаго, полнаго  славы, блеска?!Мнѣ ничего не надо. Тайна любви – въ  соверцанiи и благоговѣнiи. Я буду  цѣловать  слѣды  ея шаговъ, маленькихъ  шажковъ ея неземной  ножки! Ароматы ея волосъ  обольютъ  мое  истерзанное  сердце цѣлительнымъ  бальзамомъ. И это  неземное имя – Серафима! Она похожа  на роскошнѣйшую красавицу, которая дремала  въ хрустальной водѣ, въ бриллiантовой чешуѣ, въ  огняхъ, привлекала жемчужными  руками!.. И вотъ,  выходитъ ко мнѣ теперь…

Я услыхалъ звонъ гитары и чарующiй  смѣхъ  е я. Галерея  освѣтилась, пропала  лампа. Сновали тѣни. Я видѣлъ, какъ Серафима  распахнула окна,  высунулась до пояса, и зазвенѣло небесной музыкой:

– Какая  дивная ночь! Пахнетъ тополями, какъ  духами. А какiя звѣзды… прямо, сiяютъ, какъ…

– … алмазы! Слѣдующiй номеръ: «Другъ мой, братъ мой, усталый, страдающiй брратъ!»… Ого-о, мда-а.. – высунулась  лохматая голова  надъ нею, и я  задрожалъ  отъ ревности. – Здорово несетх навозомъ, и всѣ помойки  жадно дышатъ  густѣшими  испаренiями! Весна!.. Чудная пора  любви, надеждъ и… котовъ! Стойте! Сейчасъ  я вамъ спою…

Я узналъ  отвратительный, жирный  баритонъ  студента. «Пошлякъ! – обругалъ я его въ душѣ, – «ты все отравляешь своимъ  гнуснымъ  прикосновенiемъ!»

– Только  что-нибудь  вдохновенно-высокое! – сказала  она мечтательно.

– Какъ Иванъ Великiй! – отозвался  чей-то скрипучiй голосъ. – Жарьте, Кузьма Кузьмичъ, про «трехъ  грацiй». Здорово  у васъ выходитъ…

– Не  смѣйте про «грацiй»! Не люблю этой гадости!.. – закричала она капризно.

– Это же не про васъ, Симочка! – заскрипѣлъ голосъ, и я  разглядѣлъ въ окнѣ низенькую толстую фигуру, похожую на «Рожу». но то была не «Рожа»: та  была во всемъ  черномъ, а эта – въ бѣломъ. И звали ее – Павелъ Тихонычъ.

Гитара  пустила плясовую, и жирный  баритонъ началъ: 

Три дѣвицы подъ окномъ,

Ждали поздно вечеркомъ!

У одной-то глазъ подбитый,

У другой затылокъ бритый,

Третья – безъ скулы!..

– Трре-тья…  безъ скулы! – подддержалъ и скрипучiй голосъ, должно быть – фельдшера. – А гдѣ же «Губа»-то наша? Неужели  голубки  еще воркуютъ?!.

– Они читаютъ что-то такое… запрещенное  цензцрой! – заговорщицкимъ  тономъ сказалъ студентъ.

– Ну, господа… вы же  знаете, что это  платоническая  любовь. Ксенофонтушка очень милъ, и мнѣ его  страшно  жалко… Зачѣмъ  же пошлости?! – сказала Серафима. – Зачѣмъ уходить въ  натурализмъ?..      

Я былъ растроганъ: какое благородство!

– Ахъ,  вы, идеалистка надсоновская! – сказалъ студентъ, и я заликовалъ  отъ счастья: она – идеалистка, какъ и я! она  не можетъ  опускаться до пошлостей!  

– А мнѣ  о н ъ   нравится, это я понимаю!.. Это «ученикъ седьмого класса»! – закричалъ студентъ, и я навострилъ уши. – «Отвѣтьте мнѣ, кррасавица, что да!! И буду я рабомъ  послѣднимъ  завсегда!»..

И всѣ захохотали. О н а  – всѣхъ громче. Она  предала Женьку! А если  и  м о е  покажетъ?.. Пусть  покажетъ, если  хватитъ духу! Но я-то  напишу настоящее, я такъ напишу, что… поразятся! И она  сразу  почувствуетъ, что съ черьезнымъ чувствомъ  нельзя шутить. Вполнѣ естественно, что ее страшно возмутило  нахальство Женьки, – обокрасть Пушкина! Для нея  есть святое, она – идеалистка! 

На галереѣ о чем-то спорили. Я разобралъ, какъ  она сказала:

– А я вѣрю, что душа есть! Смѣйтесь,  циникъ, а я иногда  хожу ко всенощной и къ обѣднѣ!.. И свѣчки ставлю!..

Она – святая и чистая… она  и свѣчки ставитъ!..

Потомъ пѣли. Недалеко отъ меня урчало: собака, должно быть, забѣжала, пугала  кошечку въ бантикѣ. Пѣлъ  баритонъ – «и будешь  ты цари-цей мi…i…ра-а-а-а..!» потомъ начали  пѣть  дуэтомъ: «Глядя  на лучъ  пурпурнаго  заката». И тутъ я понялъ, что это не собака: урчалъ Карихъ! Онъ  сидѣлъ у сарайчика въ темнотѣ, и я хорошо  разслышалъ:

– У меня не трактиръ для безобразiя! Ходятъ, какъ кобели. Всѣхъ сгоню! Чортъ толстопузый, больничный коньякъ  таскаетъ… каждый разъ кульки  волочитъ казенные! Трое къ одной ходятъ… соблазнители! Уменя не веселый домъ… Нигилисты  проклятые! Околодочному вотъ сказать…

Я зналъ про нигилистовъ, которые Царя убили. Неужели и она – такая?! Я слышалъ, что нигилистовъ сажаютъ въ «Петропавловку», гдѣ  страшный  подземный  люкъ, который  открывается прямо въ море. Неужели и она изъ нихъ? Они  даже не жанятся, а «каждая живетъ со всѣми». Это  передавалъ мнѣ Гришка. «Такой порядокъ, продѣ какъ  у нихъ такая вѣра!» 

Во мнѣ мелькнуло: значитъ, правду говорилъ Женька, что она смотритъ на  э т о  очень просто, и…  Нѣтъ, это невозможно: она – идеалистка!

Кликали меня ужинать.

 

XVI.

 

Пашу  бранили, что она воротилась поздно. Всѣ съ  именинъ прiѣхали, а она  только-только пожаловала! Гдѣ это она  шаталась, по портернымъ? Она оправдывалась, облизывая губы, что тетка на денекъ только  прiѣхала  изъ деревни, и надо  было ее напоить  чайкомъ, ходили  къ какой-то  кумѣ въ Лафертово*, очень далеко, потому что  «въ трактиръ вы сами  не позволяете!» И я понялъ, что про портниху она врала. 

Она была  сама не своя, путала всѣ тарелки, а по лѣстницѣ такъ  носилась, что мать сказала:

– Бѣсъ у тебя въ ногахъ? Чего ты, какъ  полоумная?.. выпила, что ли? Смотри ты у меня!.. 

– И вовсе  не пила ничего! – дерзко  сказала Паша. – Всегда  ни за что бранитесь!.. 

– А ты не огрызайся, я все вижу! – погрозила мать. – Будешь потомъ  пальцы  кусать! Съ Грушки  примѣръ взяла?

– Да что вы это, барыня?! – всхлипнула Паша и закрылась передникомъ. – тетку не  смѣешь повидать… въ кой-то  вѣки  навѣстить  прiѣдутъ… сироту…  работаешь день-деньской…

Мнѣ стало  ее жалко. Но почему она  наврала?..

– А ты помни,  замѣчу только и прогоню! Мнѣ потаскушекъ не  надо. Давно  ужъ замѣчаю. Обламываютъ дуру, въ  люди выводятъ, а она… Думаешь – смазливенькая,  такъ замужъ возьмутъ? Такъ и пойдешь  на улицу, только  дайся!.. 

Мнѣ стало стыдно, и я  опустилъ глаза. Ужъ  не замѣтили  ли чего, какъ  утромъ  возились съ Пашей? 

Я зналъ, что Грушка, съ нашего двора  горничная, «путалась» съ лавочникомъ, и ее прогнали. Теперь она  живетъ въ подвалѣ и приходитъ иногда  подъ вечеръ, шушукается  у воротъ съ Пашей. Паша ее жалѣетъ, и какъ-то  сказала мнѣ: «Вотъ  свяжись съ  вашимъ братомъ, мужчинками…  закружите голову  дѣвчонкѣ, а тамъ – ищи!» Мнѣ польстило, что Паша  считаетъ  меня мужчиной,  и даже способнымъ  закружить голову. Лавочникъ  женатый,  жена у него красивая и пушистая,  когда хождитъ въ  малиновой ротондѣ,  трое дѣтей у нихъ, и какъ  же это онъ… съ Грушкой? Ребенка въ Воспитательный  Домъ, у Яузскаго Моста,  тамъ все такiя дѣти, – «дѣти любви»! Я слышалъ, что это  самыя  красивыя изъ дѣтей. Меня это очень  волновало – «дѣти любви!» 

Паша, конечно, обманула. И прекрасно. Можетъ свататься съ кучеромъ! Теперь  мнѣ неинтересно. Послѣ ужина  я ушелъ къ себѣи думалъ о письмѣ къ  н е й. Надо  спѣшить, пока  сердце у ней  не занято. Я началъ  писать стишки. Но развѣ стишками  скажешь?!

Я писалъ и горѣлъ восторгомъ. Весеннiй воздухъ, смѣшанный съ запахомъ  навоза, дразнилъ меня. Я чатсо  высовывался  въ тополь. Все, что  случилось  днемъ, переполняло всего меня. Опять  выступала Паша,  ея словечки, ея  прикосновенья. «Ну… что?» Я видѣлъ, какъ  она  прыгала  «сорокой», приподымала  платье, качала  ногой  въ ботинкѣ, стояла  внизу, на лѣстницѣ, сказала – «ми-лый!» Хотѣлось,  чтобы Паша пришла ко мнѣ, и я боялся, что она и въ самомъ дѣлѣ придетъ ко мнѣ, Она же говорила, что – вечеркомъ… Все во мнѣ спуталось, прожигало меня, бурлило. Я живо видѣлъ, каък  входитъ  ко мнѣ Паша, въ  голубомъ лифчикѣ, беретъ меня за  руку и долго глядитъ въ глаза. Глядитъ и шепчетъ, ласково-ласково: «ну… что?» Я ее цѣлую. Она лепечетъ: «Всѣ вы, мужчины… кружите голову…» 

Когда я писалъ  е й, мучившее меня весь день, копившееся во мнѣ желанiе,  раздражившееся  словами – «женщина», «живетъ съ бельфамъ»… – открыло  себѣ выходъ въ  безсвязныхъ слова хъ письма. Я вызывалъ  е е,  чистую и нетлѣнную, какъ  образъ Зинаиды, какъ  радостное  ч т о-т о,  явившееся мнѣ утромъ въ блескѣ. ПОдснѣжники, густые, синiе… юные, влажные листочки на тополяхъ!.. И радостное такое, что въ этомъ было, покрывалось  вдругъ жгучимъ – жен-щина! Я шепталъ это сладостное  слово, и оно  принимало формы… Все, что манило въ   н е й, – волосы золотистаго каштана, линiи  тугой кофточки,  плавность ея движенiй, нѣжный голосъ и то, что скрывалось въ ней, полное жгучей  «тайны», что называлось  чудесно – ж е н щ и н а! – вылилъ я къ ней въ письмѣ.

Я писалъ о тысячахъ поцѣлуевъ, которыми я покрою  оборку ея платья, – «вашего  небеснаго платья, складки котораго  оставляютъ въ моихъ ушахъ  божественный шелестъ  крыльевъ». Я  называлъ ее  сумасшедшими  словами… «Ваши поц–Луи я буду  пить, какъ  умирающiй  путникъ  пьетъ  изъ гремучаго  родника пустынь!» 

Остывъ немного, я понялъ, что такъ нельзя. Это ее оскорбитъ, конечно! Она скажетъ: «Пить  мои поцѣлуи? а развѣ я вамъ  позволила? «Пьютъ поцѣлуи»… одни  любовники! Кто далъ вамъ право? А я – развѣ я ваша  любовница?!» Слово «любовница», которое я  шапталъ и написалъ даже, чтобы посмотрѣть,  ч т о – въ немъ, напомнило о г р ѣ х –, еще незнакомомъ  мнѣ. Я вызывалъ Пашу въ  голубомъ лифчикѣ, и   е е, входящую  ко мнѣ въ комнату, какъ Ева, стыдливо  прикрывавшуюся роскошными волосами. Еву я  хорошо запомнилъ: ее я видѣлъ въ монастырѣ на стѣнкѣ. Она стояла  въ стыдѣ наготы своей, съеживъ  округлыя плечи и колѣни. 

Я кое-что исправилъ, и вышло  чудеснѣйшее письмо. Тамъ  было: «царица души моей,  прекрасный ангелъ рая», «бѣлокрылый Серафимъ» – тонкiй  намекъ  на дивное ея имя![2] – «ваши чудесныя  очи пронизываютъ  все мое существо, какъ  живительные  лучи солнца растапливаютъ ледяныя  горы», «ваши  роскошные волосы пышнаго  каштана, эмблема  женщины, чарующе  обрамляютъ ваше ангельское  лицо, достойное кисти  Великаго Художника-Творца», – отблески  героинь  Эмара, – и заканчивалось  крикомъ  изъ нѣдръ  души: «И такъ, въ вашихъ рукахъ моя участь! Скажите, умоляю васъ, могу ли я питать  хотя бы  самую слабую надежду на вашу снисходительную  благосклонность, или – я все  поставлю на карту!» 

Я перечиталъ – и былъ растроганъ. Я плакалъ, когда  переписывалъ на листкѣ, вырванномъ изъ  алгебраической тетрадки. У меня не было  розовой бумажки и голубка. Я склеилъ конвертикъ, и, сказавъ, что забылъ въ саду  геометрiю,  выбѣжалъ за ворота и сунулъ  подъ дверь параднаго.

Сразу стало легко. Въ сердцѣ дрожало  одиданiе. Будетъ –  н о в о е. Что-то  должно  случиться!          

 

ПРОПУЩЕНА СТРАНИЦА (132-133)

 

ку свѣта и догадается, что я жду.. не ее жду, а…  объясниться!»

Гришка не могъ  наврать. Она побѣжала не къ портнихѣ, а къ какой-то теткѣ! И про  тетку вранье, конечно. Кучеръ… Значитъ, – вспомнилъ я, какъ  говорилъ мнѣ Гришка, – пришелъ ей «срокъ»? Корова даже мычитъ, когда  «срокъ» приходитъ!.. 

А вдругъ, она побѣжала къ  кучеру?.. Я выглянулъ  въ окошко  и послушалъ. Было тихо. Конюшня была  закрыта. Гришка прошелъ подъ кухней. Я услыхалъ Пашу: 

– Ну тебя,  плети, что хочешь!

– А чего я плету такого? Ну, каталась… ну, и дай  Богъ. Можетъ, и замужъ выйдешь… Я тебя зна-ю, зубастая… уку-сишь! Только и на  тебя зубъ найдется, погоди…

– Обломится… – огрызнулась Паша.

Плеснули что-то, какъ  изъ ведра.

– А, шутъ тебя… шутовка!.. – испуганно  вскрикнулъ Гришка: должно быть, окатили. – Всюю  мнѣ рубаху измочила… Па-шь! Что я те скажу-то…  нѣтъ, въ самдѣлѣ… въ  какихъ листоранахъ были? Ну, Степанъ все мнѣ скажетъ!..

Въ кухнѣ захлопнулось  окошко.

«Значитъ, вѣрно… они катались..!» – подумалъ я.

Загремѣло внизу посудой. Сейчасъ будетъ  запирать двери  и пойдетъ спать. Я сталъ сторожить  у двери. Вотъ, побѣжала  кверху, топнула  на послѣднюю  ступеньку. Я отступилъ отъ двери.

На полоскѣ она остановилась, заглянула… Я сталъ у печки, будто о чемъ-то  думалъ.

– Можно?..

Я не отозвался. Она просунула  голову и заглянула.

– На одно словечко... – шепнула она живо, – можно?.. 

– Войдите…

– Вотъ я сейчасъ  напугалась какъ. – начала она весело, прихватывая себя за плечи и качаясь, – котъ  глазищами напугалъ! Шасть  мнѣ въ  ноги, въ самыя-то колѣнки…  сюда вотъ! Человѣкъ какой,  думала, хватаетъ!.. За что же  цвѣточки-то  мои вы так…  брезговаете? – и она подняла букетикъ. – А стишки  ваши…  вотъ они гдѣ томятся… – показала она на сердце. – Знаю,  чего вы сердитесь! Сказала, что къ портнихѣ?.. 

– Да,  ты лжешь и лжешь! – не удержался я.

– А вы не знаете,  почему! У каждаго  своя тайна есть. И у меня пришла тайна…

– Тайна? Ну, да… съ кучеромъ ты каталась! Знаю.

Она и не смутилась.

– А вамъ-то что же, что прокатилась? Мало  ли кто катается.. – говорила она быстро-быстро, а ея глаза  слѣдили. 

– Ну да… мнѣ это безразлично совершенно! Пожалуйста,  можете и съ  конторщикомъ…

– Ахъ, Тоничка,  миленькiй вы мой!.. – зашептала  она быстро-быстро, прижимая ладони къ горлу, и стала маленькой. – Ахъ, если бы вы знали!.. Я вотъ каталась, а сама все… 

– Что – все?.. 

– Такъ, ничего… Вамъ неинтересно это. Вы считаете меня  лгушкой… А вотъ  тетка прiѣхала,  замужъ меня проворитъ… 

Я не сказалъ ни слова.

– Вотъ и сойду  скоро… Такъ и забудете… Вотъ ужъ и мои цвѣточки швырнули…

Я посмотрѣлъ на ея лицо, и  мнѣ захотѣлось  нѣжно ласкать ее. Ея  поблѣднѣвшее  лицо – отъ зеленаго  абажура, стало  совсѣмъ  какъ  дѣтское, а маленькiя  губки  поджимались, будто сейчасъ заплачетъ.

– Степанъ…  самъ  тетку выписалъ, чтобы сватать… вотъ ей-богу! – перекрестилась она. – И надо было повидаться.. Все торопитъ… а мнѣ не хочется… Что я,  совсѣмъ дѣвчонка!.. – поджала она  губы. – Гоняется  за мной, какъ  вихорь,  прозоду нѣтъ… Какъ  демонъ какой  страшенный! Повезъ насъ въ  листоранъ…  медомъ угощалъ. И тетка-то говоритъ,  погодить маленько… закабаливаться-то… не уродъ какой! Поживетъ – и въ деревню сгонитъ, къ свекрови… 

Она прислонилась къ печкѣ, поджала руки  къ горлу и такъ смотрѣла. Я не могъ ничего сказать: сердце мое сдавило.

– Онъ, Тоничка… знаете, что..? Нѣтъ, не могу  выговорить… – затрясла она головой и засмѣялась въ  руки.

– Что – онъ..? 

– Сказалъ теткѣ… Она ужъ мнѣ сказала… Ахъ, безстыжiй!.. ахъ, безстыжiе  его глаза!.. а?!.. Никакх  кличутъ?.. Нѣтъ,  спятъ, небось… 

– Что же онъ сказалъ твоей теткѣ? – тревожно спросилъ я Пашу.

– А вы не глядите  на меня, тогда скажу… 

И она  ткнулась въ  печку.

– Сказалъ, что… я… съ вами… живемъ,  будто… какой  охаверникъ!.. Говоритъ, я на это не  обращаю… все равно. Баловство у нихъ… Женются люди на вдовѣ! На  этомъ не настаиваю, говоритъ… охаверникъ!.. Ахъ, Тоничка, миленькiй вы мой… – вздохнула она  тихо-грустно. – Ему это, будто, Гришка…

У меня въ головѣ  звенѣло. «Съ вами, живемъ, будто!.»

– Только вы не глядите… мнѣ васъ  сты-дно…

– Ахъ, паша… – только и сказалъ я,  вздохнувъ.

– А тетка его хвалитъ. Нестребовательный онъ… обходчивый. Сама не вѣритъ! Можетъ, ты съ  баринкомъ чего имѣешь! Это  ей Гришка все… Не вѣритъ мнѣ! А тебѣ, говоритъ, какая печаль… – говоритъ, – тебѣ веселѣй, съ баринкомъ-то, лучше! Можетъ, лучше  кого найдешь, не обсѣвокъ въ полѣ… А, что, всамдѣлѣ… всѣ говорятъ, что хорошенькая!..

Она повернулась ко мнѣ лицомъ, веселая и смущенная, и посмотрѣла  изъ-подъ бровей.

– Теперь… не сердитесь?..

Я… – я не зналъ, что дѣлать, – быстро  поднялъ подснѣжники и обцѣловалъ ихъ со всѣхъ сторонъ.

– Вотъ, Паша! – сказалъ я страстно и поставилъ  цвѣты въ стаканъ.

А она была уже около, робко  заглядывала въ глаза. Я взялъ ее за руку и  прошепталъ чуть слышно:

– Паша…

Она не отнимала. Смотрѣла стыдливо, съ любопытствомъ.

– Ты… не выходишь за него... Паша?     

Она откачнула головой – нѣтъ.

– тетка ему сказала…  пусть еще погуляю… Ахъ, какъ хочу гулять! – сказала она восторженно.

– Паша… – прошепталъ я, покачивая ее руку.

– Ну… что..? – шепнула она  затаенно-нѣжно и посмотрѣла, какъ старшая.

Она была такъ близко, что я чувствовалъ ея платье,  и видѣлъ, какъ  дышитъ на груди  пуговка.

– Ахъ, хорошо… съ тобой! – шепнула она мечтательно, и меня  восхитило  это вырвавшееся у ней – съ  т о б о й!

– Ты…  любишь, Паша?. Очень любишь?.. – спрашивалъ я ее, не отпуская.

Она  нагнулась ко мнѣ, а я  потянулся къ ней. Она притянула  меня къ себѣ, и я  услыхалъ, какъ пахнетъ  ея духами, какъ  монпансье,  и встрѣтилъ ея губы. Онѣ  были влажны  и горячи. 

– Ахъ, задушишь… – шептала Паша.  – Дочего любиться съ милымъ!.. Ахъ, теперь я могу  любиться, мнѣ все равно... Мой хорошенькiй меня любитъ… теперь знаю!.. Никого не любилъ еще?.. правда?.. А побожись… 

– Ей-Богу, – перекрестился я.

Она  недовѣрчиво  взглянула.

– И на  улицѣ… ни съ какой..? 

– Паша… я съ отвращенiемъ  отношусь къ грязи!.. – съ  возмущенiемъ сказалъ я. 

Она такъ и  затопотала.

– Ахъ, ужасъ, какая я счастливая! – заиграла она ладошками. – А Гришка чего только не болталъ про васъ,  во-отъ!.. У него, говоритъ, имѣется… мнѣ извѣстно! У нихъ  деньги вольныя… Вотъ какой  плетунъ-охальникъ!.. Ей-богу, никогда не цѣловались… со своимъ предметомъ? 

– Ни-когда! – рѣшительно сказалъ я. – Только  нельзя говорить – съ предметомъ!

– А всѣ говорятъ такъ… Теперь у меня предметъ! – и она  опять прижала  мою голову. – Совсѣмъ  мальчишечка… прямо, по мнѣ! Мнѣ семнадцать,  а тебѣ  шишнадцать… совсѣмъ погодки! Теперь  ужъ мы будемъ  цѣловаться… всласть! 

И опять потянулась ко мнѣ губами. Мы цѣловались  молча. Я разглядывалъ ея маленькiя губки. Верхняя поднималась  и была похожа на  тонкiй красивый  лукъ, съ выемочкой  на серединкѣ. Пахло душистымъ чѣмъ-то…

– А это медомъ… Степанъ угощалъ съ теткой. Такой  пахучiй, какъ со розаномъ! Охъ, миленькiй, итти надо…

 Но я не пускалъ ее.

– Ну, посидимъ немножко… Какiе у тебя глаза, Паша…

– У меня… васильковые! 

Я вспомнилъ про «незабудковые». Лучше – васильковые!..

– А…  никому не показывала  стихи?

– Да что я… ду-ра?!

Она сдѣлала губки трубочкой, и мы опять  стали цѣловаться. Я почувствовалъ, какъ она  куснула. И я куснулъ… 

– Ахъ, милый… что ты  только со мною сдѣлалъ… про тебя только думаю. И давно ужъ, сама не знаю… А съ  утра сегодня, чумовая совсѣмъ хожу, ей-богу… А какъ  стишокъ спрятала  на грудь, такъ сердце и  загорѣлось! Будемъ любиться съ тобой… ахъ, будемъ!.. 

Она  захватила мли губы и, закрывъ  глаза, провела  своими  губами по моимъ,  словно погладила.

– Никакъ кто-то?..

Она подбѣжала къ двери.

– Нѣтъ, «Рыжiй» прыгнулъ… 

Прислушиваясь,  она глядѣла на меня отъ двери.

– Ми-лый!.. – шепнула  она, всплеснувъ руками, и стремительно кинулась ко мнѣ.

Она  опустилась на полъ, обняла  меня за ноги и прижалась  лицомъ къ колѣнямъ.

– Ахъ, чумовая… кого люблю!.. – шептала  она, смѣясь, – мальчишка совсѣмъ, молоденькаго, свѣтленькаго… – терлась она щекой. – Меду, что ли, я много выпила... голова у меня  дурная…

Я обнималъ ея голову, и не могъ ничего сказать. Она  вывернулась  лицомъ, взглянула  на меня туманнымъ взглядомъ, словно  глядѣла издалека, смѣясь, уронила голову и стала  цѣловать мнѣ руки…

– Ахъ, я глупая… ужасъ  счастливая…

Я видѣлъ ея розовую  шею съ  желобочкомъ, по которому  свѣтло золотилось. И сталъ цѣловать  ей шею. Она мягко поймала мои губы…

– Любишь?.. никогда не разлюбишь?..

– Никогда…  А ты?. Я страшно  въ тебя влюбился, помнишь… стояла въ залѣ, въ синей кофточкѣ?..  прыгала ты тогда!..

– Ахъ,  помню... миленькiй…

– И когда умывалась, въ голубомъ лифчикѣ…

– Давно ужъ примѣчала… подсматривалъ все за мной! Всегда мужчины антересуются…

– Надо, Паша… ин-тересуются! – цѣлуя,  поправилъ я.

– Ну, инь-тирисуются… – прошептала она покорно.

– Ты очень  умная, Паша… ты сразу  сдѣлаешься образованной! Ты, Паша… – я посмотрѣлъ  на нее подальше, – настоящая  женщина! Красивая женщина… 

– Нѣтъ, нѣтъ… – сказала она испуганно, – дѣвушка я еще… вотъ тебѣ крестъ!..  дѣвушка я  совсѣмъ!..

И она часто  закрестилась, а глаза умоляюще  смотрѣли.

Восторгъ  охватилъ меня.

– Ты…  дѣвушка, да, я знаю… но ты… моя женщина! Я мужчина, а ты  жен-щина… моя! 

– Миленькая твоя, – шепнула она нѣжно, – первенькая твоя буду… только твоя.. А ты мой,  первенькiй… Когда еще я..! въ Скоковѣу насъ  барчуки  верхами  катались… офицера! Думала,  прынцы какiе… никогда  такого не полюбишь! А вотъ… со мной теперь!..

И стала  цѣловать  мнѣ руки.

– Ахъ,  напиши по-печатному, покрупнѣй только, хорошо?.. – просила она, поставивъ мнѣ  на колѣни локти. – Я сама  стишки почитаю! Ты меня обучи писать?.. Я сразу выучусь, я смышленая…

– Я теперь тебѣ много напишу! – восторженно шепталъ я.

– А эти  не умѣю, крючками!.. Я сейчасъ… Только отворотитесь… отвернись… – поравила она смущенно, – за лифчикомъ они… Нѣтъ, вы не смотрите…

Она отошла и отвернулась. Я слышалъ, какъ  звякали крючки, и думалъ: за лифчикомъ у нея!..

Она  возилась, а сама  слѣдила черезъ плечо,  гляжу ли.

– Ишь,  какъ измялись, тепленькiе стали… Бѣгала, а все думалось… стишокъ у меня  любовный! 

Она отдала  бумажку и,  забывшись, стала застегиваться передо мной. Пахло отъ нея  духами. Меня потянуло  къ ней, и я тронулъ ее за  кофточку…

– Паша…

Она отшатнулась и подняла ладони: 

– Нѣтъ, не балуй… не надо этого… ей-богу, не надо, миленькiй!.. 

Она умоляюще шептала. Глаза  ея потемнѣли и стали  больше.

– Ты, Паша… красавица… я хочу только… – шепталъ я  страстно, – какая ты… красивая…

Она пятилась отъ меня, не сводя глазъ,  прикрывая  руками  кофточку.

– Миленькiй, не надо… спите…

Въ зеленоватой  тѣни  отъ абажура бѣлѣли  ея зубки. Вдругъ она повернулась къ двери… 

– Кличутъ?..

И пропала.

Я выбѣжалъ за нею. Слышалъ, какъ  добѣжала  она до своей  комнатки, къ чуланамъ, какъ  щелкнулъ крючокъ за дверью…

Я долго слушалъ. Пробили часы внизу, кукушка прокуковала. «Па-ша!..» – сказалъ я вздохомъ и страстно  поцѣловалъ  воздухъ. «Рыжiй» терся у моихъ ногъ. Я схватилъ и нѣжно помялъ его. Потомъ долго  ходилъ  по комнатѣ. Губы мои горѣли,  обметались. Я вспомнилъ, какъ она смотрѣла, какъ втягивала мои губы,  прижималась къ  моимъ  колѣнямъ. Какое неземное счастье!.. Я слышалъ  ея духи,  сладкое монпансье изъ «уточки». Въ комнатѣ пахло Пашей,  розовой ея кофточкой,  ея дыханьемъ…

Я бѣгалъ изъ угла въ  уголъ. Стоялъ у окна,  глядѣлъ на звѣзды. Онѣ говорили мнѣ: да,  ты ужасно счастливъ! Пахло чудесно тополями. Милыя мои  звѣздочки! Я дернулъ вѣтку, и звѣзды  замероцали. Боже мой,  дочего я счастливъ! Я билъ  по лицу  листочками. Пахло, какъ-будто, Пашей,  ея дыханьемъ.

Я увидалъ смятую бумажку. Мои стихи! И нѣжно поцѣловалъ ее… Пахло Пашей! Я развернулъ бумажку. Буквы  на ней размазались. Весь день  бѣгала она  съ бумажкой!..

…Пойти и постучаться? Можно  пробраться въ сѣни  и постучать въ окошко. Окошко  выставлено у ней… Дверь у  нея скрипитъ и крючокъ  щелкаетъ, – она непремѣнно  забоится! Сѣни  съ другого бока. И я пойду  неслышно. И посидимъ тихо у окошка!.. 

Я снялъ сапоги и тихо  прокрался коридоромъ. Страшно скрипѣли  половицы. Сейчасъ  услышатъ!.. Въ стеклѣ  чернѣлось. Я узналъ «Рыжаго». Онъ попалъ  между  рамами, – должно быть провалился,  хотѣлъ убѣжать  въ окошко. Онъ увидалъ меня и замяукалъ. Негодный… пожалуй, перебудитъ!.. И тутъ мелькнуло: надо  захлопнуть форточку, можно сказать, что котъ мяукалъ… и потомъ я вышелъ!..

Я прикрылъ  форточку и тихо пробрался  въ сѣни. Галерея-сѣни  тянулась коридоромъ. Стояли сундуки  и шкафы. И между ними, въ самомъ концѣ – окошко. Оно свѣтилось!.. 

Меня охватило дрожью, и ослабѣли ноги. Подумалъ: «сейчасъ увижу…» 

«А если она  раздѣта?!..» 

И стало страшно. «Нѣтъ», – сказалъ я себѣ, – «она  увидитъ… это нихость!» 

Я постоялъ, подумалъ… Окно погасло.

«Стукнуть?..» 

И тутъ я  понялъ, что не могу и стукнуть? Подумаетъ,  что подглядывалъ въ окошко, не повѣритъ.

Это меня  сдержало, я не  стукнулъ.

Я поцѣловалъ  воздухъ и прошепталъ нѣжно – Паша!..

« И Донъ-Кихотъ  бы ни за что не стукнулъ! А Женька бы навѣрно стукнулъ! Мы любимъ идеально съ Пашей.. Я объясню  ей, что значитъ  идеально». 

Мысли меня томили. Я вспомнилъ, что скоро  дача… Пашу могутъ  оставить убирать квартиру! Послѣднiй  экзаменъ 28 мая, а уѣдутъ  20-го. Останусь съ Пашей… одинъ на квартирѣ… Я даже задохнулся. Но это же  грязное вожделѣнiе!?. Меня охватило страхомъ. Экзамены!.. Я упалъ на колѣни  и сталъ молиться. Молился  и объ экзаменахъ, и чтобы любила меня Паша, и чтобы  пречистая  сохранила меня отъ искушенiй. Лампадка  освѣщала Ея  грустный и кроткiй  ликъ. Показалось, что такъ  похоже,  когда Паша  печально смотритъ,  задумается съ  иголкой. 

Ночь я  провелъ тревожно. Снилось, будто Женька  схватилъ подснѣжники и вышвырнулъ  ихъ въ окошко. Отъ этого я проснулся. «А гдѣ подснѣжники?..» Помнилъ – они валялись! Я самъ  ихъ швырнулъ объ печку.  «Ахъ, цѣловались съ Пашей!.. подснѣжники въ  стаканѣ!.»

Я соскочилъ съ кровати. Сверкали  звѣзды. Въ открытое  окошко  дуло. Какая  свѣжесть! Я сѣлъ на подоконникъ, слушалъ. Чудесно пѣтухи кричали!  Подснѣжники чернѣлись пышно. Я ихъ погладилъ,  словно лаская Пашу. Милые мои  цвѣтики!..

Сонъ повалилъ меня.

Приснился Карихъ, очень хорошо  одѣтый. Сидѣлъ въ  цилиндрѣ, какъ у  нашего пастуха, напротивъ. Будто онъ мужъ   е я  и что-то грозится сдѣлать. А на нашемъ дворѣ, на бревнахъ,  сидятъ  математикъ и «Бегемотъ», съ журналами, и будетъ  сейчасъ экзаменъ. Я радъ, что они  на бревнахъ, будто  родные, и надо  предложить  имъ чаю. Надо  непремѣнно послать  за плюшками, и тогда  они  женятся на комъ-то, какъ-будто на тетѣ Машѣ или  на скорнячихѣ. И Женька снился, будто онъ  тоже мужъ  и сидитъ съ Карихомъ  на галереѣ. И долженъ прiѣхать Пушкинъ. Мнѣ очень  страшно, что Пушкинъ  меня увидитъ, а еще не посыпано песочкомъ. Гришка  стоитъ  въ воротахъ и что-то  машетъ. Сейчасъ  прiѣдетъ. Я стою у забора,  о н а   со мною. Стоимъ  такъ близко, что ея  волосы щекочутъ шею. Что-то  она мнѣ шепчетъ,  но я не могу  разслышать. Я беру  ея руку и умоляю: «не говорите Пушкину!» И такъ  мнѣсладко, что  она рядомъ, что я держу  ее за руку и умоляю!..  А Карихъ и Женька  видятъ. И надо бѣжать куда-то…

И Паша снилась. Сидитъ на моей кровати, въ голубомъ лифчикѣ. Мнѣ  стыдно, что она раздѣта. А она манитъ, протягиваетъ руки. Я хочу цѣловать ее…

Я проснулся  въ изнеможенiи, какъ-будто  таю.

Разсвѣтало.

… Что же это со мной?!. Я таю… Какая  легкость, какая  слабость…

Помню – заснулъ я крѣпко.       

 

 

 

XVII

 

Меня  разбудила Паша: 

– Вставайте, девятый часъ! Опять въ гимназiю опоздаете…

Такъ хорошо все было, куда-то ѣхалъ… И стало  стыдно. Первою мыслью было:

«Паша… Но какъ же  теперь я съ нею?.. А она говоритъ, какъ раньше… Скажу, что животъ  болитъ. По геометрiи  не успѣлъ еще, а сегодня  надо поправляться* а то выходитъ двойка.. Могутъ  не допустить  къ экзамену. Въ пятницу  послѣднiй урокъ будетъ, еще поправлюсь».   

– Не пойду сегодня. Скажи… голова болитъ! 

– Ну, вотъ какiе… – шептала за дверью Паша, – въ прошлый вѣдь разъ голова болѣла! Не повѣрятъ  мамаша…

 Про «животъ» бы надо, но стыдно  передъ Пашей.

– Скажите лучше…  животъ болитъ! – совѣтовала она тревожно. – Сказать, что всю ночь не спали… сама  слыхала?..

Какая  же она умная! Я закрылся: даже и черезъ  стѣну стыдно.

– Сказать, что ли?..

– Ну, хорошо… какъ хочешь.

«Сейчасъ представленiе начнется!» – съ тоскою  подумалъ я.

Началось представленiе. «Лучше пусть  выгонятъ лентяя, чѣмъ платить  даромъ за ученье!» Дѣло извѣстное. «У доктора Энке оболтуса-сына самъ  репетиторъ  выдралъ!» Тоже  давно  извѣстно. «Марья  Васильевна дурака своего  въ сапожники отдала!» Раньше – «въ  портные» – было!

– А фуражку и сапоги запру, не шляйся!.. 

Угасающимъ  голосомъ я просилъ:

– Дайте мнѣ, ради Бога... вѣнскаго питья… Должно быть, тифъ у меня начнется!..   

– Не вѣнскаго тебѣ питья, а касторки выпьешь! Лѣнь, а не тифъ  у тебя,  лѣнтяя! Книжечку до-свѣту  читаешь? Выгонятъ вотъ, и будешь, дуракъ-неучъ, камни  гранить, конторщикомъ!..

Все проходитъ. Пробило  девять. Я одѣлся и  увидалъ смятую бумажку, мои стихи! То, что вчера случилось,  казалось гадкимъ. Какъ я взгляну на Пашу?.. 

Взялся за геометрiю и сталъ разбираться въ теоремахъ. Потомъ  занялся стишками. Надо переписать  для Паши. Я сталъ  перечитывать – и ужаснулся. Дочего же глупо! «А губки – розовый арбузъ!» У ней  чутошный ротикъ, какъ у рыбки, и вдругъ – арбузъ! Къ чорту арбузъ, и не нужно  тогда – «изъ Музъ!» 

И я сталъ передѣлывать. Вспомнилъ  вчерашнiй вечеръ, увидѣлъ губки…

А губки – розовый цвѣтокъ!

Прими на память сей листокъ!

Это же ужасно: «сей листокъ»! «На  послѣднемъ семъ листочкѣ напишу четыре строчки»… Такъ и Сметкинъ напишетъ!

Вспомнилъ, какъ  цѣловались съ Пашей, – и сразу  вышло:

А губки – аленькiй цвѣтокъ!

О, урони хоть лепестокъ!

Какъ это вѣрно, что любовь  рождаетъ поэзiю! Какая тонкость! Она не пойметъ, пожалуй, что значитъ «урони лепестокъ», но я объясню ей, и все поймется. Въ какой же  восторгъ  придетъ и уронитъ не одинъ «лепестокъ», а много! 

На радостяхъ отъ удачи, я пробѣжалъ «объ окружностяхъ» и быстро рѣшилъ  задачку. А раньше все путалъ съ секторомъ. Ясно: я сталъ умнѣй! Совѣсть моя затихла: вовсе я не дуракъ-неучъ.

Я видѣлъ изъ окошка, какъ  Степанъ подалъ къ крыльцу пролетку. Уѣхали! Сестры  ушли въ гимназiю. Въ домѣ осталась только тетка. Но она побѣжитъ къ «Нечаянной Радости» молиться о мучникѣ.  

Постучалась Паша: 

– Скорѣй вставайте, чаю вамъ приготовила! Пока никого нѣту…

– И тетки нѣтъ?

– Унесло! 

И она  раскатилась съ лѣстницы.

«Бѣсъ у нея въ ногахъ!» – нѣжно  подумалъ я. – «Совсѣмъ и не придаетъ значенiя. Опять  будемъ цѣловаться!»

Я надѣлъ бѣлую курточку, которая шла ко мнѣ. Совсѣмъ молодчикъ! И пошелъ, посвистывая, въ столовую. Навстрѣчу   попалась Паша,  бѣжала съ самоваромъ.

– Слава Богу, выздоровѣли. – сказала она, смѣясь, словно ничего не было. – Я вамъ розанчикъ припасла съ колбаской, а то не велѣно ничего давать…  пусть постится!

Стукнула самоваръ и убѣжала. Я нашелъ розанчикъ  и сливки. «Какая же она милая! – радостно думалъ я, хрупая розанчикъ, – какая у ней  чуткая душа! Да, она  будетъ любящая жена... Дикiе предразсудки, что простая крестьянка не можетъ играть  роль въ обществѣ! Надѣнетъ  шелковой платье и шляпку, сядетъ въ коляску, – никто и не отличитъ! Ѣздитъ вонъ Лавриха  въ бархатѣ на своей лошади, а отецъ  у ней землю пашетъ… Можно  замѣчательно бразовать!»

– Велѣли  непремѣнно  выпить! – давясь отъ смѣха, сказала Паша и поставила  на столъ чашку. – Велѣли  побожиться, что скажу правду, что выпили…

И  засмѣялась хрустальными глазами.

– Если ты побожилась, придется выпить? – спросилъ я ее шутя, и стало совсѣмъ легко. – А вдругъ  ты попадешь въ адъ? Нѣтъ, мнѣ тебя  очень жалко…

Она схватилась за животъ отъ смѣха, вырвала у меня чашку и выплеснула въ окошко.

– Выпили! А попъ проститъ.

Я схватилъ ее  за руку, но она  вырвала и погрозилась:

– Это съ  понедѣльника-то, на всю недѣлю?.. У васъ  и животъ болитъ…

– Ну, Па-ша… розочекъ только?..

Она весело  замотала головой.

– Погоди  до вечера, когда дѣлать нечево! 

Она отбѣжала къ двери  и стала  слушать, плутовато поглядывая ко мнѣ.

– А тетка вернется, подкрадется?.. У ней  плюнелевыя, тише мыши! Это съ  ме-ду вчера я такъ… а днемъ  стыдно, небось!..

Она  взглянула  бойко изъ-подъ  бровей, вздохнула. Я тихо  подошелъ къ ней. Она прислонилась къ  двери, закинувъ голову.

– Что вы  только со мной дѣлаете… – сказала она мечтательно. 

Я взялъ ее за голову и поцѣловалъ нѣжно-нѣжно.

– Ахъ, какъ  цѣлуетесь  хорошо… – шептала она  съ закрытыми  глазами. – И вчера…  губы  обметало  даже.. Никакъ, идутъ..? 

Словно она проснулась: взглянула, застыдилась.

– Ступайте, учитесь, право... Нѣтъ, оставьте… еще затсанутъ!.. Тогда меня, прямо..

– Ну, не буду… Я тебѣ по-печатному написалъ стишки. Вечеромъ приходи, отдамъ.

– Теперь  дайте! 

И лицо ея  такъ и засiяло.

– Нѣтъ,  лучше  вечеромъ. А ты уронишь… нѣсколько  «лепестковъ»..? 

– Это какихъ-такихъ лепестковъ..? – спросила  она серьезно.       

– А вотъ, послушай.

И я прочиталъ стишки. Она отгадала сразу. 

– Ахъ, ты... Ужъ и хитру-щiй ты-ы!.. – сказала  она чудесно и стала  опять на «ты». – А знаешь, миленькiй… всю ночь  не могла заснуть! Подъ самое  утро только…     

Я игралъ ея пальцами. Они были   совсѣмъ покорные. Она стала  вертѣть моими.

– Ой, не жми такъ, бо-льно..! – сморщилась она вся и сама сдѣлала мнѣ больно. – Иди лучше учить  уроки... 

А сама все  не отпускала. 

– А вчера я хотѣлъ постучать къ тебѣ…

– Чего  выдумалъ! – зашептала она испуганно, и глаза ея сдѣлались  большими. – И не  выдумывай никогда! Нельзя…

– Да не постучалъ же! Я подумалъ, что это  неблагородно, мнѣ стало стыдно, и не пошелъ…

– Ужъ не ври, не ври!.. – мазнула  она меня пальцемъ, – я все слыхала! И дверью, какъ стукнули… У меня  свѣтъ горѣлъ. Чего  вамъ нужно?..

– Хотѣлъ въ  послѣднiй  разокъ поцѣловаться…

– Зна-ю, какiе послѣднiе! Никогда не смѣйте, нехорошо…

– Я видѣлъ,  какъ ты погасила лампочку! 

– Потому и погасила! Не глядите. Мало ли…  раздѣтая была,  можетъ… Безстыдники! Подсматривали…? – сказала  она, стыдясь.

– Ей-Богу, Паша, я не подсматривалъ! Это бы  подло  было! – старался увѣрить я.

– Всѣ вы одинаки, знаю… Образованные-то  еще  хуже!

Мнѣ  дотого понравилось, что она такъ  стыдлива, и поцѣловалъ ей руку.

– Ай, развѣ можно!.. Это попамъ  цѣлуютъ  да мамашѣ! – отдернула она руку.

Мы  шептались, пока не окликнула ее  кухарка.

Но  вчерашняго я не чувствовалъ. Не было въ ней  чего-то, что манило меня вчера. Она была въ затрапезномъ платьѣ. Ни фартучка на ней не было, ни голубого  бантика. Я видѣлъ отъ  окошка, какъ  вытрясала она ковры,  потомъ полоскала у колодца. Совсѣмъ простая! И хвостъ  даже  подмочила. А ноги – въ разношенныхъ башмакахъ, ушастыхъ!    

День былъ совсѣмъ весеннiй. Распустившiйся  за ночь  тополь сталъ зеленый, и въ комнатѣ стало по другому. И старые сараи обновились; за ними  заленѣло*. Прохаживался съ метлой Карихъ, толстуха выносила  ведра. Было отлично слышно: 

– Ночью, будто, звонокъ къ вамъ былъ? – спрашивалъ толстуху Карихъ.

– Наше такое дѣло. Симочку на практику  вызывали.

– Государственное ваше дѣло, да больно безпокойно. А для нѣжной особы..! Лучше жить въ покоѣ. У кого капиталъ,  спишь сколько  хочешь, чайку попилъ – то-се… «Листокъ  почитаешь, кого  обокрали… А тутъ, въ самую полночь съ-подъ  одѣяла выхватютъ! Безпокойное ваше дѣло…

– Какъ можно, съ капиталомъ! Будь у насъ  капиталъ…

– Яишничиху  мнѣ сватаютъ съ Серпуховки, двѣ  у ней лавки… ну, только необразованная, и изъ роту  пахнетъ. А моя мечта…  даже рояль  купить, чтобы всякiе  романцы, какъ прiятно!  Вонъ, пастухъ завелъ для «молодой» рояль…  одну польку и выучилась, глядѣлъ я. И то, знаете, прiятно. Сядетъ у окошка, а она  польку играетъ.

– Да что…  сына бьетъ, а самъ со снохой живетъ!

– Сказать по правдѣ, мнѣ ее сватали. Она, я вамъ  скажу, такой породы, что…  деликатно нельзя сказать. Я ее отвергъ. Мнѣ надо  существо тонкое, въ мечтахъ! – сказалъ вдохновенно Карихъ. – Я ищу  существо съ манерами, только  счастья не задается. У пастуха  одинъ-разъ-единый былъ билетъ внутреннiй  заемъ, и выигралъ въ прошломъ годѣ  сорокъ тыщъ! А я  владѣлъ сороками  билетами отъ  папаши-покойника, и пятнадцать  годовъ все жду. А могу  двѣсти тыщъ выиграть!    

– Со-рокъ билетовъ! – выкрикнула толстуха.

– Это для  подарка только. У меня капиталъ Кредитнаго Банка, по шесть процентовъ! Имѣйте въ виду!..

– Капиталъ… какъ же можно!

– И я  человѣкъ опредѣленный! – постучалъ метлой Карихъ.

Обѣдать  по случаю «живота» не пришлось, но Паша принесла мнѣ украдкой вчерашняго  супу съ потрохами и хорошiй кусокъ телятины.

– На «Рыжаго» свалила, утащилъ будто. Лу-пила  его кухарка!..

– Зачѣмъ ты, Паша?..

– А васъ-то еще жальче… одни  вонъ глаза остались! – сказала она сердечно. – Стишки дадите?..

Я далъ бумажку. Она тутъ же запрятала за лифчикъ.

Женька почему-то не заявлялся, – а всегда  заносилъ уроки. Фуражку мою  забрали.

– Надо узнать уроки!.. – просился я. – Дайте же, наконецъ, фуражку! И когда экзамены, не знаю…

Наконецъ, заступилась тетка:

– На нашей душѣ грѣхъ будетъ, если провалится! Весь день, видѣла я, учился…

Я получилъ фуражку и сказалъ тетѣ Машѣ:

– Видѣлъ я сонъ… вамъ будетъ радость. Что-то  необыкновенное…

– Голубчикъ, Тоничка… – стала она просить.

– Только возьму уроки, а то уйдетъ… – торопился я: сна я еще не выдумалъ.

Я дошелъ до часовни на уголкѣ… Но тутъ случилось событiе, которое все перевернуло.

 

 

ХIХ       

 

Это была любимая моя часовня. Несешь еденицу или двойку, станешь передъ иконой  и горячо  помолишься. Я зналъ  наизусть молитву, написанную подъ  образомъ. «Заступнице усердная, Мати  Господа Вышняго…» И въ этотъ разъ я остановился помолиться. На душѣ было тяжело, тревожно: грѣхи, экзамены… Я горячо  молился, – и вдругъ, услышалъ:

– Не оборачивайтесь и не обращайте вниманiя…

Это былъ чудный голосъ,  е я  голосъ! И рука замерла на лбу.

– Это вы… бросили мнѣ письмо?..

У меня онѣмѣлъ языкъ. Кажется, и  о н а  молилась.

– Я вамъ отвѣчу… Куда писать?..

– Я… напишу вамъ… – прошепталъ я растерянно.

– Не оборачивайтесь… насъ знаютъ.

Когда я обернулся, она уже переходила улицу. Я видѣлъ волны  ея волосъ, пышный,  изящный станъ,  стянутый  синей кофточкой, и что-то розовое на шеѣ. Уже синяя, шапочка-беретикъ придавала ей бойкiй видъ. Можно было подумать, что это гимназистка.

Я шелъ, какъ пьяный, очутился въ какомъ-то переулкѣ.

Хочетъ отвѣтить мнѣ… подошла  с а м а! Письмо увлекло ее… Не хотѣла скомпрометировать, шепнула. Можетъ быть  ее тронуло, какъ я молился? Можетъ быть, это… перстъ судьбы… Владычица… Видѣла одинъ разъ, черезъ щель забора, и  т а к ъ  запомнила!..

Я понесся, какъ сумасшедшiй, къ Женькѣ. Мчались и пѣли  мысли, складывались  экспромтомъ…

Ворвавшись къ Женькѣ, – онъ хлебалъ что-то торопливо, – я дико крикнулъ:

– Слушай!..

О н а… явилась мнѣ въ пути,

Шепнула: «я люблю ужасно!»

Велѣла… вечеркомъ притти!

– И врешь, – сказалъ Женька, дохлебывая. – А тебя, кажется, не допустятъ. «Штучкинъ» сказалъ… не успѣетъ поправиться – на солонину!

– Чепуха, – сказалъ я лихо. – А знаешь… только, ради Бога, никому… Я начинаю чувствовать, что такое   полюбить женщину!..

– Ого!.. – усмѣхнулся онъ, перекосивъ ротъ. – Купи ей подсолнушковъ.

– У тебя только гадости! Пусть она не совсѣмъ  образованная…

– Знаю, не хвастай.  Образованную увлеки… вотъ! А съ горничными не считается.

Такъ я и ожидалъ, что скажетъ, и подосадовалъ на себя.

– Можетъ быть и увлекъ уже! – вызывающе сказалъ я. – Ну, а  о н а  отвѣтила? свиданье  было?..  

Онъ втянулъ подбородокъ въ грудь, такъ что  образовались складочки, и внушительно  пробасилъ:

– Она  была занята… на практикѣ!

– Вовсе и не была на практикѣ, а у нихъ были гости!

– И нельзя было отлучиться! 

– И за ней ухаживаетъ чернобородый студентъ!

– Ничего не значитъ! Я не  требую идее-альности! «Мнѣ все р-равно, мнѣ  все-о… равно!» – дѣланно  пропѣлъ онъ.

Но это больно  его задѣло: онъ сталъ  потягивать  себя за носъ.

– Женька, – не удержался я, – я долженъ тебѣ открыться. Я… тоже написалъ  е й!

– Ты?!.. – вымолвилъ онъ презрительно.

– Я, кажется,  тоже имѣю право высказывать  свои чувства!

Онъ пробасилъ «полковникомъ»:

– Мо-ло-ко-сосъ-маль-чи-шка!

Меня  захлестнуло вихремъ. Чудесная встрѣча у часовни!..

– Во-первыхъ, онѣ  сосѣди и…  о н а  заинтересовалась мной!..

– Ффф… – презрительно  сдѣлалъ онъ  губами, но по  натянувшемуся лицу  его я понялъ, что онъ ревнуетъ.

– И… я вовсе не виноватъ, что двѣ женщины  мною  интересуются!..

– Дульцинея съ тряпкой, и… – кто?..

– Это ужъ  мое дѣло! И я написалъ свое, а не сдиралъ у Пушкина! Пусть она сама рѣшитъ, к т о..! 

Онъ презрительно  выпятилъ  кадыкъ и  фыркнулъ: 

– Ду-ракъ!

Я чуть не крикнулъ ему: «а надъ твоимъ  письмомъ издѣвались всѣ вмѣстѣ съ  н е ю!» 

                                       

        

ХХ

 

Надо мной открывалось небо.

Прекрасная, неземная, къ которой  всѣ влекуться, а она, какъ лучезарная Зинаида, властно играетъ ими, – она, мною,  интересуется! И какъ поэтично вышло! Этотъ  божественный шопотъ у часовни, этотъ смущенный лепетъ!.. Словно ниспосланная мнѣсъ неба, рядомъ со мной молилась! Быть можетъ, это судьба… кто знаетъ? 

И я сталъ сочинять письмо.

… Я слѣжу за каждымъ звукомъ ея шаговъ, за вибрацiей ея неземного голоса, за каждымъ  ея движенiемъ, за каждымъ вздохомъ… О, мнѣ ничего не надо! Только  въ благоговѣйномъ  молчанiи созерцать свѣтлый образъ, слышать  напѣвы рая! «Оцѣните же мои чувства, какъ подскажетъ вамъ ваше сердце исключительно  чуткой, чистой,  прекрасной женщины и просто человѣка! Одно  ваше – «нѣтъ», одинъ вашъ жестъ, – и я покорно  отдамся участи и не потревожу вашего взгляда своимъ вниманiемъ! Да! я… «погасну въ мракѣ дней моихъ!» – какъ уже написалъ я вамъ, и лишь прибавлю:

Но, умирая въ жаждѣ ласки,

Я образъ чудный сохраню

И слезъ горючихъ уроню

Моря на дивную изъ сказки! 

Я просилъ положить отвѣтъ – въ столбикѣ  нашего забора,  подъ рябиной: тамъ много дырокъ.

Въ комнату заглянула Паша. Я даже не замѣтилъ.

– И все-то пишете! и все-то учитесь-мучитесь…

– Ахъ, это ты, Паша.. – сказалъ я, чувствуя передъ ней неловкость. – Ужасно  трудно… экзамены!

– Теперь скоро, будете отдыхать. А когда у васъ  екзаменты-то будутъ, въ который  день? Помолиться хочу за васъ… 

И мнѣ защемила совѣсть.

– Въ субботу, латинское  экстемпоралэ!.. 

– Самый злющiй?  котораго боитесь?..

– Геометрiи я боюсь и «грека».

– Вы мнѣ тогда скажите. Ну, учитесь, учитесь...

Я поглядѣлъ на исписанный листочекъ. Если бы она знала! 

Передъ ужиномъ поймала меня тетка. У ней сильно болѣли зубы, – «ходячiй флюсъ»! – и она была  вся обвязана. На весь коридоръ воняло  камфорнымъ масломъ. Я даже испугался, какъ она вынырнула изъ передней.

– Тоничка, голубчикъ… – зашептала она таинственно, обдавая меня «зубнымъ», – какая же  большая радость? какой ты сонъ-то необыкновенный видѣлъ?.. 

А я и забылъ про сонъ-то!

– О, я такой  сонъ видѣлъ..! такой видѣлъ… такого еще никогда  не видѣлъ! Даже и не вѣрится, что можно такой увидѣть! – сталъ я рассказывать, что-бы  чего придумать.

– Думаешь, про меня  видѣлъ?

– Думаю, что…  вамъ что-то особенное будетъ! Прямо, необыкновенный сонъ...  довольно странный…

– Да расскажи же! А не страшный?.. 

– Не знаю, какъ вамъ покажется. Сонъ такой, что…

А въ голову ничего  не лѣзло.

– Вижу я…  мучника Пантелѣева…

– Его?! Да не можетъ быть?..

– Ну, тогда сами  постарайтесь увидать! – усмѣхнулся я.

– Нѣтъ, нѣтъ, Тоничка… я же тебѣ  троюродная  тетка… Ну,  видишь Пантелѣева..? 

– Какъ  живого,  вижу мучника Пантелѣева… Но какъ я его вижу? Это-то  самое необыкновенное. Будто… онъ въ роскошной бобровой шубѣ, веселый и румяный!.. 

– Нехорошо – въ шубѣ! Шумъ будетъ…

– Увидите, непремѣнно  большой шумъ будетъ! – увѣренно продолжалъ я. – Безъ шуму не  обойдется. Разъ  такое событiе, всегда шумъ бываетъ! 

– Какое…  событiе? – совсѣмъ растерялась тетка.

– Не знаю, но событiе,  какъ-будто. И Пантелѣевъ  въѣзжаетъ къ намъ  въ ворота… въ громаднѣйшей  каретѣ!

– Въ ка-ретѣ?!..   

– Будто даже… въ сверкающей золотомъ каретѣ, съ этими… ливрейными  лакеями. И говоритъ: «я прiѣхалъ за… товаромъ!» И смѣется! 

– Такъ и сказалъ – за товаромъ?..

– Русскимъ  языкомъ говорилъ! А я  сижу, будто, на этомъ… на крыльцѣ. А лакей  въ перчаткахъ мнѣ говоритъ: «купецъ Пантелѣевъ прiѣхалъ за товаромъ! гдѣ  у васъ товаръ?»  

– Что-то такое, какъ-будто... знаменiе? – перекрестилась тетка.

– Я во снѣ даже удивился! Думаю – за какимъ  они товаромъ?! И выносятъ изъ кареты грома-дный – громадный пирогъ,  кондитерскiй,  или куличъ! Во всю карету. Какъ онъ  тамъ у Пантелѣева помѣстился… но во снѣ все можно… Даже во все  крыльцо. И поставили прямо  на крыльцо! И отворяется дверь на лѣстницу. И я смотрю, а на самомъ верху… вы сидите на креслѣ!

– Я… на креслѣ? Наверху? А какая я, въ какомъ  видѣ?..

– Но это  мало. Вамъ кто-то  причесываетъ волосы. Волосы дивные, волнами, распущенные по всей спинѣ! И тогда Пантелѣевъ пошелъ  по лѣстницѣ  прямо къ вамъ. И дверь закрыли. И ни кулича, ни кареты. А лакей  меня за плечо взялъ и, будто будитъ: «позвольте  на-чаекъ, господинъ хорошiй, поздравляю васъ съ праздникомъ!» И все пропало! 

– Тгоничка!.. – вскрикнула  тетя Маша, и должно  быть задѣла зубъ: вся такъ и сморщилась. – Неужели  ты это видѣлъ?!.. Врешь, ты этого  т а к ъ   не видѣлъ!  Выдумалъ ты это?..

– Не вѣрите… не надо! – сказалъ я кротко. – Развѣ, тетя, можно такъ выдумать? –  и я повѣрилъ себѣ, что видѣлъ.

– А ну,  побожись, Тоничка! что ты   т а къ  видѣлъ!?.  Я подумалъ, что если я это выдумалъ, такъ это  же все равно, что во снѣприснилось, и я перекрестился.

– Бо-же мой!.. – воскликнула тетя Маша. – Неужели   т а к о е   сбудется?! Я тогда непремѣнно  подарю  тебѣ золотой!

Она сiяла, и бѣлыя  ушки платка  на темени  играли, какъ  ушки зайчика.

Я былъ такъ счастливъ, что  всѣмъ хотѣлось  сказать хорошее. Сестрамъ сказалъ, что онѣ, по-моему,  должны получить медали, и старался придумать сонъ. Пашѣ шепнулъ въ передней: «не дождусь,  когда поѣдемъ съ тобой на дачу,  будемъ искать грибы!» Она тяжело вздохнула. За ужиномъ я  былъ кротокъ и всѣмъ услуживалъ. Объявилъ, что «теперь  ужъ увидите…  можетъ быть перейду  съ наградой»!  Самому даже стыдно стало.

– Не хвались, а прежде Богу помолись!

– А что… – поддержала тетка, – можетъ и  получитъ! Какъ ни раскину карты, а бубновому  хлапу успѣхъ  выходитъ! Кто же бубновый хлапъ у насъ?..

– А не король я бубновый? 

– У кого  королева есть – тотъ король, а ты еще хлапъ покуда.

«Двѣ королевы есть!» – подумалъ я сладко-сладко.

– А вы  все не вѣрили, что у него  животъ болѣлъ! – жалостливо сказала тетя Маша. – Ишь, какъ  осунулся, и глаза горятъ!.. 

– Да, у меня ужасная слабость… – сказалъ я вяло. – Въ головѣ все  треугольники  отъ геометрiи,  и словно колются тамъ, въ мозгу! Вонъ,  одинъ ученикъ у насъ…  училъ-училъ…  и воспаленiе  мозга получилъ! Недавно хоронили.

Паша взглянула жалостливо. Да и всѣ, какъ-будто,  обезпокоились.

– Голова  гудитъ,  словно песокъ шипитъ. Немножко  бы прогуляться…

– Пусть прогуляется немножко… – сказала тетка.

Я сейчасъ же пошелъ прогуливаться и подсунулъ  письмо  въ парадное. Никто не видѣлъ. Улица засыпала  подъ луною. Напротивъ, у пастухова дома,  спалъ на лавочкѣ дворникъ съ бляхой. Фонарей уже не  зажигали: лѣто.

На крыльцѣ флигеля, во дворѣ, сидѣлъ кучеръ, наигрывалъ тихо на  гармоньѣ. Противъ него  стояла  Паша и горничная инженера. Стояли,  обнявшись, тихо. Кучеръ игралъ «Стрѣлочка».

Увидя меня, Паша обняла подругу, и обѣ засмѣялись.

– А я… брунетовъ! – весело крикнула подруга, и я подумалъ:

– «Это она про кучера: онъ «брунетъ»! А  о н а  такъ и  лѣзетъ къ кучеру!..»   

 

 

ХХI 

 

Прошло три дня, а отвѣта не было. Только  начинало темнѣть, я подкрадывался  къ забору и ожидалъ, не заслышу ли легкихъ  е я   шаговъ, не увижу ли свѣтлый образъ. Я обшаривалъ  скважины въ заборѣ, куда можно  вложитьь записочку,  перешаривалъ  весь крыжовникъ,  исцарапалъ себѣ всѣ руки, а письма все не приходило. Не смѣется  ли надо мной, какъ смѣялась она  надъ Жнькой? – Или – слѣдятъ за нею? Карихъ всегда тутъ  шмыжитъ…

Наконецъ, я ее увидѣлъ… Она  прокатила  съ саквояжемъ, – должно быть, на родины! – и я повѣрилъ, что она и въ самомъ  дѣлѣакушерка. Я долго глядѣлъ  ей вслѣдъ.

Получивъ по геометрiи три съ плюсомъ, я валялся, задравши ноги, и все сочинялъ стихи. Я мечталъ очутиться съ   н е ю   на необитаемомъ островѣ, приносить ей  моллюсковъ и одуряющiе цвѣты магнолiй.. то –  въ пустынныхъ степяхъ  по Ориноко и оберегать  ея тихiй сонъ, стоя у  ея изголовья съ карабиномъ.

Это случилось въ тотъ самый день,  когда получилъ  я по геометрiи  тройку съ плюсомъ…

Я облазилъ всѣ  дырки въ столбикахъ и опять  не нашелъ отвѣта. Это меня  убило. И я написалъ кратко: «Немеленно отвѣтьте! умоляю, какъ  умирающiй! Я готовъ сдѣлать безумный шагъ!» Когда стемнѣло, я сунулъ  письмо  въ парадное, дернулъ  звонокъ и сейчасъ же понесся въ садикъ.

Было совсѣмъ  темно. Вдругъ,  блеснуло  на галереѣ. Я узналъ  бѣглые,  легкiе шажки, и сердце мое  остановилось.. Я видѣлъ въ щелку, какъ  она осторожно подходила, озиралась. Я слышалъ  шопотъ: 

– Что  о н ъ  только  со мною дѣлаетъ!.. 

Это было неземное счастье!

– Мальчишка… сумасше-дшiй...

Я даже слышалъ, какъ она тяжело дышала: насъ раздѣляли доски! И пахло  волшебными духами, нѣгой.

– Да гдѣ же  э т о?..

Руки  ея шуршали, обшаривали доски…

– Здѣсь, что ли?.. – сказала она со вздохомъ. – Ахъ, мальчи-шка!..

И она побѣжала къ дому.

Я жадно схватилъ бумажку. Она пахла  томящими  духами, – какъ-будто, ароматами Востока, какъ... мыло «Конго»! Я вдыхалъ этотъ  запахъ нѣги… Божественная амбра!..

Я не помнилъ себя отъ счастья. Я цѣловалъ бумажку, я  гладилъ столбикъ… Какъ тать, выбѣжалъ изъ сада.

Я не могъ зажечь лампу, – такъ у меня дрожали  руки. Зажегъ. Розовая, нѣжная бумажка! Она была  сложена изящно, какъ порошки въ аптекѣ. Написано было торопливо:

«Чего вы отъ меня хотите? Я уже  сложившаяся женщина, а вы… еще совѣмъ мальчикъ. Вы очень милы, и я  любуюсь вами. Наша  Мика нѣжно цѣлуетъ васъ. Какъ  старшая сестра, нѣжно  цѣлую васъ, милый, сумасшедшiй  поэтъ! Пишите, я вамъ  изрѣдка  буду отвѣчать  черезъ «нашъ почтовый  ящикъ». Пусть это остается  между нами, какъ наша  тайна. Не настаивайте на свиданiи! Не «страсти» же вы отъ меня хотите? Ваши стихи  наивно-милы. Извольте, можете меня  цѣловать заочно, но зачѣмъ же… «шелестъ моего платья»?  Неужели  вы любите  во мнѣ – «женщину»? Интересно, сколько вамъ  лѣтъ? 15? Ваша – увы! – не «богиня» С.» 

Я исцѣловалъ строки, и особенно – большую  кляксу. Какъ  разъ на словахъ – «и я любуюсь вами»! Я перечитывалъ безъ конца, стараясь  вычитать сокровенное. «Наша тайна», «не «страсти» же вы  отъ меня  хотите»..? Почему кавычки? «Неужели  вы любите во мнѣ – «женщину»? Опять кавычки! Да, женщину, чудную женщину! 

Почему  ей  и н т е р е с н о, сколько мнѣ лѣтъ? И она  нѣжно  меня цѣлуетъ! «Какъ сестра»… Но это всегда такъ пишутъ! Но для чего  она написала, что она «уже  сложившаяся женщина»? Что это значитъ? не дѣвушка? Сложившаяся… прекрасная, какъ самая  настоящая бельфамъ? Что же  характеризуетъ «сложившуюся  женщину»? Почему я, юноша… не могу быть  хотя бы… въ дружбѣ со сложившейся женщиной? Пишетъ – «а вы.. совсѣмъ  еще мальчикъ!» А потомъ – что ее интересую... Чего я отъ нея  хочу?.. Я самъ не знаю... безумно  хочу любить ее, пожимать ея руку, смотрѣть въ глаза, дышать  ароматомъ ея духовъ, ея  прекраснаго  существа..!

Моя голова горѣла. Я схватилъ перо, и безумство меня помчало.

Мнѣ помѣшала Паша, пришла открывать постель. Я видѣлъ  замызганную юбку,  ушастыя  ботинки, простоволосую… Меня смущало, какъ бы не подошла, не  протянула губы... Т о г д а… – это  было увлеченье!..

– И все-то пишетъ! – сказала Паша.

Я даже  головы не поднялъ.

– Чтой-то  какъ  хорошо пахнетъ?  Будто  хорошимъ мыломъ… 

– Да… гдѣ-то обертка  была, отъ  мыла «Конго»… 

– Вотъ-вотъ… – потянула она  ужасно носомъ, – «конгой» пахнетъ!.. всю даже комнату продушило…

«Продушило»! – такъ меня  передернуло, но я сдержался. – «И чего она  топчется?..»

– Ну, учитесь-учитесь, Тоничка... можетъ, потомъ  и меня  подучите…

– Конечно. Ученье – свѣтъ, неученье – тьма! 

– На дачѣ будемъ, вотъ и подучите.

Она подошла къ окошку. 

– А подснѣжнички-то ужъ повяли… – сказала она грустно. – Да ужъ и пахнутъ…

Она выкинула  ихъ въ окошко и ушла неслышно.

Мнѣ стало легче. Передо мной   лежала   е я   записочка, а неграмотная и вниманiя не обратила! Слышала только носомъ.

Я  сумасшествовалъ,  отвѣчая  е й. Чего я хочу? Любви! Только одной любви! Я не знаю, что значитъ «страсть». «Васъ я боготворю, какъ  женщину!» – писалъ я. – «Прекрасную и святую! Почему  вы удивлены? Что же любить мнѣ въ васъ, если вы – женщина? Я готовъ  вамъ  слагать молитвы! Я весь  трепещу передъ вами, о, незабвенная! Самая  высшая мечта – цѣловать ваши руки, дышать однимъ съ  вами воздухомъ, слушать, какъ  вы вздыхаете. Вы – тайна. Я видѣлъ ее во снѣ. Ребенкомъ еще влюбился! Именно васъ я видѣлъ въ хрустальномъ ящикѣ, вы раскачивались на  трапецiяхъ, – и вотъ, я дождался васъ! Вы не  откажете алчущему  и жаждущему сердцу! Я еще  мальчикъ, да… но чѣмъ  же я виноватъ, что въ моемъ юномъ воображенiи вы занимаете царственное мѣсто? Вы – волшебная сказка, и я хочу  васъ слушать!.. И пусть я сгорю, какъ бабочка, на огнѣ  любви!..»

Было еще сильнѣе. Письмо я  закончилъ стишками, которые я посвятилъ  Пашѣ. Но я передѣлалъ ихъ.

Я изобразилъ молнiю,  ударяющую въ сердце. Подъ ней – 

Ты сердце молней пронзила!

Твой образъ, какъ небесъ цвѣтокъ!

Меня  ты взглядомъ поразила!

О, урони  хоть лепестокъ!

Я умолялъ отвѣтить. «Завтра, когда стемнѣетъ, я буду  ждать!»

Нужно было сунуть подъ дверь сейчасъ же. Я вышелъ въ сѣни. Было уже за полночь, и луна на ущербѣ вышла. Я прошелъ коридорчикомъ, сѣнями. Пашино окошко не свѣтилось. Когда подходилъ – подумалъ: «услышитъ и подумаетъ, что я къ ней!»

– Это вы, Тоничка?.. – услыхалъ я тревожный шопотъ.

Окошко у ней было прiоткрыто.

– Я... голова болитъ…  хочу подышать, въ садикъ…

– Вотъ, полунощники,  разгулялись…

– А ты  почему не спишь?

– Ахъ… «Мнѣ не спится, не лежится… и сонъ  меня не беретъ!» – пропѣла она сонно – прошептала. – Про  кого-то все гребится… да не  знаю, по комъ скучаю.

Она  сидѣла  въ окошкѣ, на подоконникѣ. Можетъ быть на луну глядѣла, вставшую  надъ сараями, за  галереей: на полу  отражались стекла. Было свѣжо, и она  куталась въ шерстяную шаль.

Я  спустился по черной лестницѣ и прошелъ къ воротамъ. Гришка не дежурилъ. На той  сторонѣ, пастуховъ  дворникъ дремалъ  на лавочкѣ. Я  прошелся по спящей  улицѣ. Прыскали  въ подворотни  кошки. Выла  у пастуха  собака, но кто-то  цыкнулъ – и стало тихо. Да такъ тихо, что дошло  изъ Кремля, со Спасской: пробили часы – 12. У Постойко  еще  свѣтилось.

Я сунулъ подъ дверь записку, позвонился тихо, и перешелъ на другую сторону. Парадное  открылось  и закрылось. Лампа  въ окнѣпогасла. Опять  завыла  у пастуха  собака. Проѣхалъ пустой извозчикъ, дремалъ въ  колѣни. Луна  поднималась  изъ-за  дома, совсѣмъ  косая. Пахло  чудесно  тополями и березой. Стало, какъ-будто, парить, сходились  тучки.

Паша еще  сидѣла. Теперь окошко было  совсѣмъ  открыто.

– Нагулялись.. – сказала Паша.

– Такъ, прошелся…

Я уже прошелъ мимо.

– Тоничка… – позвала она.

Я прiостановился.

– Что вы на меня  сердитесь? 

– Ничего не сержусь… напротивъ! Выдумала  чего-то… сердитесь! – сказалъ я бодро, а въ  сердцѣ укололо. – Не на  что мнѣсердится!

Мнѣ стало  ее жалко. Я присѣлъ къ ней на подоконникъ и только теперь  замѣтилъ, что она  въ новой  кофточкѣ.

– Вотъ, хорошо… кофточку ты надѣла, а то такая была грязнуха… Надо всегда  одѣваться чисто! – ласковый сказалъ я,  придумывая, чтобы* еще  сказать. 

– Чистенькой-то, извѣстно, лучше! – сказала она грустно. – И франтила-бъ, да нѣтъ франтиловъ… Чистенькихъ-то и любятъ! Уличныя-то  вонъ, всѣ чисто ходятъ…

– Конечно…  Но надо и еще…  образованiе, и красоту…

– Хорошенькая да прiодѣнется если.. всякому  съ такой лестно! – сказала она  живо. – Не любите вы меня, Тоничка…

И она  прижалась ко мнѣ плечомъ.

– Во-первыхъ, ничего  подобнаго! Но… эти ужасные экзамены, разстраиваютъ нервы,  а я все время  только  и думаю…

Она  положила  голову на плечо ко мнѣ. Я ее потрепалъ по щечкѣ. Она вывернула лицо и заглянула въ мои  глаза.

– Не любишь?.. – сказала она  грустно.

– Люблю же, Паша!.. Какая ты чудачка…

Она протянула  губы. Я представилъ себѣ  е е, и нѣжно  поцѣловалъ Пашу. И она меня поцѣловала. Я поцѣловалъ ее еще разъ, но Паша  отняла губы.

– Ужъ я  знаю, не любите вы меня, Тоничка!  Ну, идите, а то  опять проспите…

Я погладилъ ее по  щечкѣ и быстро  пошелъ къ себѣ. И все  объ одномъ  думалъ:  что-то  о н а  напишетъ!..    

       

            

ХХII

 

Я сидѣлъ у забора  и поджидалъ. Стемнѣло. Придетъ?.. Любитъ – придетъ. Обрывалъ на крыжовникѣ листочки. Если уколюсь, то – любитъ. Перекололъ всѣ пальцы. Сколько на  галереѣ оконъ? Если  четное, то не  любитъ?.. Пять оконъ! Любитъ. Но я, кажется,  зналъ, что пять?.. Сколько  буковокъ въ «Серафимѣ»… четное – любитъ! Восемь!

Корову подоили, сейчасъ и ужинать позовутъ. А  о н а   все не выбѣгала. Я сосчиталъ до тысячи, а она все не приходила. Началъ вторую тысячу. Бахромщицына  дѣвчонка  пробѣжала, постояла  подъ  бузиной и убѣжала.

И вотъ – услыхалъ  шажки. Она бѣжала  на цыпочкахъ, какъ  фея.

– Конечно, вы здѣсь… и ждете?.. – услыхалъ я  чудесный шопотъ.

– О, это вы..! – прошепталъ я страстно.

Она такъ  чудесно засмѣялась! 

– Вы сумасшествуете… Это послѣднiй разъ! Слышите?.. Меня  начинаетъ  мучить совѣсть… Мы должны  кончить. Ну,  вотъ, я вамъ  отвѣтила… И это все… Мнѣ  васъ  жаль, но, милый… нельзя же  т а к ъ. Прощайте… 

И она  пропала,  прежде чѣмъ я отвѣтилъ.

Ея, сиреневая теперь, душистая  записка говорила:

«Я совершаю преступленiе, отвѣчая вамъ. Я не могу  отвѣтить на ваше  юное непосредственное  чувство». Не  т а к о й  же любви вы ждете?  Вы ждете чего-то  необыкновеннаго? Но… такъ  все  обыкновенно! Совѣтую  вамъ читать  Шпильгагена, Жоржъ Зандъ, и, особенно, Чернышевскаго, – «Что дѣлать?»  Тогда ваши идеалистическiя стремленiя  найдутъ выходъ. Ваша страстность вноситъ  въ мою душу смуту. Но я не смѣю отвлекать васъ, мѣшать  учебнымъ занятiямъ. Я плачу  надъ вашими письмами, но…  забудьте выдуманную  вами «небожительницу». Я, просто, самая обыкновенная «бабенка»! Ваша, немножко увлеченная вами С… 

P. S. Хорошо.  Я рѣшаюсь объясниться. Я должна на два дня уѣхать. Во вторникъ  или среду  я  напишу вамъ, гдѣ и когда  мы встрѣтимся. И кончимъ? да? Право,  милый мальчикъ, кончимъ?.. Не будемъ  распеленывать вашъ  «идеалъ»? Вы можете  разочароваться, прикоснувшись  къ грубой реальности. Посылаю вамъ миленькiй «лепестокъ». Какой вы хитрый обожатель! Довольны? «Неземная» – пишете  вы!. О. слишкомъ земная и слишкомъ  грѣшная, какъ всѣ женщины,  хотя и Серафима. И недостойна  вашей  нетронутой  чистоты. Ахъ, если  бы вы забыли выдуманную вами «нетлѣнную», «неземную» и «божественную!» Будьте же  благоразумны…»

Я рыдалъ надъ ея письмомъ. Я вдыхалъ одуряющiй  ароматъ Востока, я припоминалъ музыку ея  шопота, ея удивительное – «ахъ, милый мальчикъ!» Она уже  посылала  мнѣ маленькiй «лепестокъ»! Я мечталъ, какъ она  подаритъ мнѣ обворожительный поцелуй женщины… Я понималъ, что въ ней  происходитъ  страшная внутренняя борьба. Она готова  со мной  разстаться, но въ  припискѣ  она не въ силахъ бороться  съ одолѣвающею ее… съ  зарождающимся въ сердцѣ чувствомъ? Она плачетъ… Она боится, что я разочаруюсь!.. Мы встрѣтимся въ Нескучномъ, въ  глухомъ  уголкѣ сада,  у каменной бесѣдки,  гдѣ колонны, на берегу  заростающего  пруда.. или въ «Аллеѣ Вздоховъ», откуда  виденъ куполъ Христа Спасителя! Или – у «Чортова Оврага»… Тамъ  соловьи поютъ… Но почему она – «грѣшная, какъ всѣ женщины»? она… не дѣвушка? Если она  любила… почему же – грѣшная?.. Значитъ,  кого-то она любила...

Кончить?.. Нѣтъ, это невозможно. Я хочу  держать  ея маленькую  ручку, ручку  ребенка-женщины, пожимать  ее нѣжно-нѣжно, пить ароматомъ  шелковистыхъ ея волосъ,  пропитанныхъ ароматами Востока… Я хочу носить ее, какъ  ребенка, сажать къ  себѣ на колѣни,  цѣловать  ея чудесныя глаза и розовый «цвѣточекъ», съ котораго  будутъ  падать  душистые лепестки, страстные поцѣлуи  женщины,  и читать  ей свои  стихи, написанные  кровью сердца, написанные для  нея одной…

И я написалъ  отчаянное письмо…

… «Это  не преступленiе, что вы  удѣляете  мнѣ  хотя бы  крупицу счастья. Да благословитъ  васъ Творецъ! Вспомните «лепту вдовицы»! Пушкинъ  сказалъ  словами  княза  Гремина: «Любви  всѣ возрасты  покорны,  ея  порывы… благотворны! для  юноши  въ расцвѣтѣ лѣтъ,  едва увидѣвшаго свѣтъ!» Это  знаменательная фраза въ устахъ  Пушкина, и, конечно, Пушкинъ, какъ великiй поэтъ,  не могъ бросать ее на вѣтеръ! Если  вы уважаете Пушкина, вы должны признать  это. Даже  для – «едва  увидѣвшаго  свѣтъ!» – какъ я, хотя  я уже  многое  повидалъ и много  уже прочиталъ, какъ напримѣръ: «Донъ-Кихотъ», «Юрiй Милославскiй», «Демонъ», «Мцыри» и «Маскарадъ» Лермонтова,  массу всякихъ романовъ! Конечно, я немедленно  проглочу всего Шпильгагена и Жоржъ-Занда и «Что дѣлать» Чернышева, но увѣренъ, что они  не разубѣдятъ  меня! Сама жизнь, устами Генiя,  говоритъ мнѣ – люби! И вы сами  уже немножко интересуетесь мною? Или я ошибся? Нѣтъ, не отнимайте  у меня послѣдняго утѣшенiя видѣть Солнце! Вы –  Солнце,  вдругъ освѣтившее мнѣ весь мракъ моей суровой жизни. Вы, какъ Зинаида  изъ «Первой Любви» – удивительная повѣсть И. С. Тургенева, если вы уже читали! Да, вы для меня – лучезарная Зинаида, тоже «грѣшная» женщина, отдавшаяся безумной  любви даже подъ хлыстомъ любимаго человѣка! Я плачу, перечитывая  ваши письма, вдыхаю  ароматъ, ароматъ женщины! Да, вы женщина, какъ античная  Венера, а я  только «мальчикъ», но если  ваша любовь  т о л ь к о  игра  сложившейся женщины, то и тогда я съ  радостью пью ядъ обмана! Дайте мнѣ, умоляю васъ, пить  этотъ отравляющiй обманъ и боготворить васъ! Вы мнѣ  необходимы. Я знаю, что васъ окружаютъ  тысячи  поклонниковъ – можетъ быть болѣе меня  достойныхъ, но бросьте мнѣ хотя  бы корку отъ вашего  пира любви, и въ этомъ я почерпну силы,  чтобы  завоевать  въ вашихъ глазахъ мѣсто,  достойное  вашей любви. Любимый  мною поэтъ Лермонтовъ сказалъ когда-то: «Выхожу одинъ я на дорогу, сквозь туманъ  кремнистый путь блеститъ!» Такъ и я.  Я одинъ выхожу на дорогу, и впереди туманъ, и кремнистый путь! Но…  пройдутъ года, и я  завоюю мѣсто  въ вашихъ глазахъ и… сердцѣ? Да? и получу право просить вашей  руки и сердца, если хоть  одна слабая искорка  любви и чувства ко мнѣ сохранится въ немъ! О, позвольте  мнѣ хотя бы мысленно лобызать  края вашего  платья! Простите, я не въ силахъ  сдержать  обуревающее меня чувство. Я медленно  сгораю, я не сплю и не ѣмъ, ночи и дни  напролетъ думаю о васъ, и вашъ тѣлесный  образъ божественно наполняетъ мою  душу! О,  розоперстая Эосъ, заря  утренней  моей жизни! Если бы я  былъ Гомеръ, я написалъ  бы «Серафiаду» и воспѣлъ  бы васъ  героически! «Эннепэ, Муза, полютропонъ  госъ  мала поля!» – какъ поетъ Гомеръ Одиссея! Отнынѣ я вашъ Гомеръ! И вы… о, вы должны быть  м о е й!  Вся  вы, и ваша  безсмертная душа, и ваше  прекрасное  и безсмертное  для меня и святое  тѣло! да,  тѣло богини Венеры! Я безумствую, я цѣлую  ноготки  вашихъ  пальчиковъ и ваши каблучки! Простите безумнаго  сумасброда, я въ  какомъ-то вихрѣ! Вашъ Тонъ. Такъ  меня зовутъ. Я не люблю,  когда  прибавляютъ «Анъ». Нѣкоторые зовутъ меня Тоничка… и, кажется, влюблены въ  меня. Но что же  мнѣдѣлать съ сердцемъ?!..» 

Были еще приписки, и заканчивалось стихами: 

Мнѣ незнакома женщинъ ласка,

Но слово «женщина» – какъ сказка!

           

 

ХХIII

 

Былъ вечеръ. Я подошелъ къ парадному, бросилъ письмо въ  прорѣзъ и рѣшительно  позвонился. Увидятъ или не увидятъ, – мнѣбыло  безразлично.

Гришка, оказывается,  дежурилъ, но, должно быть,  дремалъ,  когда  я прошелъ къ парадномут, а я проглядѣлъ его.

– Чего къ бабкамъ-то звонились? – спросилъ онъ меня съ усмѣешкой.

– Да…просили знакомые передать письмо…– нашелся отвѣтить я. – Хотят акушерку пригласить!

– Сказывайте, знако-мые!..– сказалъ плутовато Гришка. – Чего-нибудь       

такое. Портнишечка, что ль, какая?

–          Глупости… – смущенно сказалъ я Гришкѣ и быстро прошолъ въ ворота.

А онъ мнѣ крикнул:

– Ну, и ребята пошли, отчаянные! Мастаки-и!..

Я кинулся къ забору. Галерея едва свѣтилась. По потолку поплыло пятно свѣта. Потомъ проплыла и лампа. Дверь въ  квартиру захлопнулась. По тихому ходу лампы я сразу понялъ, что это прошла толстуха. Серафима бы пробѣжала быстро. «Толстуха», – подумалъ я, – «выходила на мой звонокъ и, должно быть, взяла письмо».

Я прождалъ больше часу. Неужели она не выйдеть? Я просилъ знакомую звѣздочку, – это была м о я звѣездочка… – быть можеть, это и есть «Венера»? – чтобы она сманила. Я помнилъ, какъ сестры пѣли: «Звезда любви мнѣ тихо говорила, что любить онъ печальную меня!..» Ко мнѣ подошолъ «Рыжiй» и принялся тереться. Я нѣжно его погладилъ. Онъ сталъ мурлыкать. «Милый Рыжик»! – сказалъ я ему, лаская, – «ты тоже любишь… кошечку въ бантикѣ!» Помурлыкав, онъ сиганулъ къ сосѣдям.

Кликали ужинать. По двору  пробѣжала  Паша. Я укрылся подъ кустъ  крыжовника.

– Нѣту, не видать… – услыхалъ я Пашу: она  заглянула въ  садикъ. – А плетунъ сказывалъ… во дворъ пошли! Къ портнишкамъ,  можетъ? Мухлюютъ что-то…

– Тоничку не видалъ? – спрашивала кого-то Паша. – Не у  дѣвчонокъ?

– Дѣвчонки  въ баню пошли. Есть  мнѣ время Тоничку твово  сторожить. Ты  за нимъ всѣ хвосты  отрепала… и гоняй! – сказалъ недовольный голосъ  Степана-кучера.

– А-а, трепало! – усмѣхнулась Паша: – Пусти… сейчасъ  закричу, бугай страшный! Что  всамдѣлѣ, проходу  не даешь?.. Ей-богу, барынѣ  пожалюсь…

– Са-харная, что ли… разсы-пешься!.. Шутковъ не понимаетъ. Т о т ъ  тебѣ небось… не обижаешься?..

– У,  безстыжiе глаза, ломовикъ!.. Какакя-никакая,  а пока не твоя!

Все,  до одного слова было слышно въ вечернемъ  воздухѣ. Говорили  они у бревенъ. Кучеръ мнѣ былъ  противенъ. Отъ Паши  я былъ въ восторгѣ. Какая  она…  зубастая!

– Пашъ..! – окликнулъ кучеръ, – на одно  словечко, по-сурьезу!..

– Погоди по морозу! – крикнула звонко  Паша.

Я слышалъ, какъ портнишки пришли  изъ бани, смѣялись съ Гришкой. Потомъ  кучеръ  проваживалъ во дворѣ лошадь.  Потомъ – затихлою Прошелъ Карихъ,  приколотилъ что-то у сарая, ругнулся, – должно  быть попалъ  по пальцу, и, сказавъ – «храни  Богъ, ежели  въ пожарномъ отношенiи»,  зашмурыгалъ  въ свою  квартирку, рядомъ  съ  бахромщицами.

У бахромщицъ  погасла лампа. Карихъ еще  свѣтился.  Погасъ и онъ. Портнишки  кончили «Чудный мѣсяцъ», и  только скорняки и сапожники, отужинавши,  что-то еще галдѣли. Пропѣли  про Дуню и лапушокъ,  про какой-то  «корешокъ-корешокъ» и, наконецъ, умолкли. Я уже собирался  итти  домой. И вдругъ, сердце мое  метнулось. Галерея  взблеснула и погасла.  О н а?.. Я разобралъ  легкiе, острожные  шажки. Потомъ – легкiй и частый шорохъ…

Я прижался плотнѣе  къ столбику, гдѣ опустить. Услыхалъ  милую одышку…

– Какое-то безумiе… что меня  заставляетъ?.. странный  мальчикъ. Да куда же?.. Ничего не вижу… – шептала она нѣжно  надъ самымъ моимъ  ухомъ. 

Я прижимался къ столбику, и у самаго  моего сердца зашуршала  ея записка!

– Простите, Серафима!.. – вырвалось  у меня отчаянно, – я не  могъ дождаться… я посмѣлъ  безпокоить… но я, прямо…

– Ахъ, какъ вы  меня испугали! Вы  здѣсь?! Ахъ, отчаянный!.. – шепнула она съ улыбкой: я чувствовалъ  по тону. – Вы… сумасшедшiй!?? и хотите  свести  съ ума!  Со мной  еще никогда…  такихъ романовъ!..     

– Я… я самъ  не знаю… – безсвязно  зашепталъ я, – я  безумно васъ… обожаю, люблю… я какъ  въ ослѣпленiи… отъ васъ…

– Тише же, ради Бога… вы очень громко… – перебила  она мой  лепетъ. – Скандалъ,  если  насъ застанутъ!.. Тоничка? да?.. Вотъ что… – она говорила, задыхаясь… – что  мнѣ съ вами  дѣлать? я, положительно, теряюсь, вы такъ настойчивы. Это  послѣднiй  разъ… Я вамъ  написала, все… Сейчасъ  же идите  спать! Я васъ цѣлую… горячо цѣлую! Вы слышите? Ну,  если хотите…  поцѣлуемъ  жен-щины! Довольны? Вотъ… Вы слышите… Тоничка..? 

– О,  дорогая… – шепталъ я въ бреду, не помня.

– Милый… – она задышала часто, – вотъ, самый… жгучiй…

И она  поцѣловала  заборъ, три раза! Совсѣмъ  близко, противъ моего  глаза. Я слышалъ  ея дыханье, ея вздохи… какъ  пахло восточными  духами! 

– Ахъ, цѣлую… Серафима… богиня… – въ  ослѣпленiи бредилъ я. 

Странное чувство легкости, потери  всего себя, какого-то  сладостнаго безпамятства и нѣги, каког-то  чуднаго  растеканiя, – вотъ что было! Я обнималъ  заборъ, шарилъ  по немъ ладонями,  цѣловалъ  доски, щели, гнилушки, ямки. Въ ротъ мнѣ лѣзли труха и  плѣсень. Но я цѣловалъ и плѣсень, и гнилушки…

– Однако… вы хорошо  цѣлуетесь! – шептала  она, смѣясь. – Но я  васъ не вижу, Тоничка... Да гдѣ же щели?..  Погодите… – шептало мнѣ сладко за досками, – на гвоздь не попадите… – смѣялась она  нѣжно, задыхаясь, – кажется, я попала... и оцарапалась…    

– Ваши глаза… ваши  губы, Серафима… ваше  дыханье… цѣлую ваше  душистое  дыханье… все ваше…  Серафима… Гдѣ вы?  Вотъ  здѣсь… здѣсь… сюда…

Я бредилъ – и слышалъ, помнилъ! Она  смѣялась странно, словно ей было  больно:

– Какой  счастливый заборъ. Мы его всего исцѣловали… кажется, оба сумасшедшiе… вы, однако… страстный!.. не ожидала… отъ мальчика... никогда со мной… ха-ха-ха… подобнаго… – она истерически смѣялась, словно ее  душило, – и послѣднiй, самый послѣднiй… Вотъ, кажется…

Кажется, мы  мы нашли другъ друга. Я почувствовалъ теплоту, дыханье…

– Кажется, мы и въ самомъ  дѣлѣ…  поцѣловались?! – вскрикнула она острымъ шопотомъ,  какъ съ ожога. – Охъ, ради Бога… дайте… дай скорѣй твои губы… сюда!    

И мои губы нашли ее! И я утонулъ въ истомѣ. Я утонулъ въ этомъ душномъ поцѣлуѣ, глубокомъ, крѣпкомъ. Я слышалъ  ея зубы,  которыми она давила,  прижимаясь къ  моимъ зубамъ, влажныя  ея губы, которыми она  вбирала…

– Уходите… глупый… сумасшедшiй… – шептала она съ удушьемъ, – чудесный мальчикъ… что вы  со мной… не понимаю… Спите и  забудьте… Боже мой, что я дѣлаю… какъ это  страшно… глупо!.. 

И она  побѣжала  отъ забора. Затрещало что-то, –  можетъ быть, зацѣпилась шалью? – зашелестѣли юбки.

Я сидѣлъ на землѣ, какъ  пьяный. На рябинѣ что-то  серебрилось, луна  всходила? По садику потянулись  струйки. Черныя  вѣтки  яблонь путались  въ нихъ рогами. На сараѣ блистала  крыша. Луна  всходила! Пѣтухи  яростно взывали, разливались. Пахло  сырой землею, раздавленной ногами, весенней травкой, помятыми кустами. Цвѣтами  пахло!  Цвѣты еще не народились, и это было  ея дыханье, оставшееся  въ щеляхъ  забора, на гнилушкахъ, на  воздухѣ, на моемъ дыханьи, на моемъ языкѣ, губахъ, на подбородкѣ, – на всемъ  пространствѣ… – въ моемъ  воображеньи. «Восточные ароматы  «Конго» грѣховной женщины…» – сверкало въ мысляхъ. Да что  же еще  нужно?.. Ахъ, записка!..

Я вытащилъ бумажку… И – рявкнуло на меня,  о т т у д а: 

– Вотъ  эта дакъ  мамазель! – узналъ я ужасный голосъ. – Черезъ заборъ  махаетъ!.. Чистое  привидѣнiе,  какъ проскочила… Чортъ ихъ знаетъ…

Разговаривалъ съ  собой Карихъ. Онъ  стоялъ, весь  бѣлый, на крылечкѣ. Видѣлъ?!.

Онъ подошелъ  поближе, приглядѣлся.

– Чего   е й   у забора?..  За  кошкой, что-ли..? 

Онъ потеръ  себѣ  голову и обругался: 

– Чего оно тамъ,  звенитъ? Кисъ-кисъ!.. – хрипло  покликалъ онъ. – Гнать, больше  ничего… лахудры!..

Я побѣжалъ  изъ сада.

Цѣловались…  любитъ! чудная, необыкновенная!.. Я  шатался  по комнатѣ, натыкался на столъ и стулья,  искалъ спички… Я разорвалъ  бумажку. Дрожали пальцы. Она  была залита  духами, даже  растекались  чернила. 

«Что вы пишете, сумасшедшiй!» – восторженно читалъ я. – «Я   д о л ж н а   быть   в а ш е й?! Да вы  съ ума сошли! И почему все  о моемъ  тѣлѣ, о платьѣ, о Венерѣ?  Чортъ знаетъ что! Даже и душу мою  хотите и «святое тѣло»?  Такъ  физiологически смотрѣть, въ ваши годы! У васъ  сумбуръ, и я должна  съ вами серьезно  поговорить. Вамъ  нуженъ какой-то «ароматъ женщины»?  Хотите даже «корку отъ моего  пира любви»? Что вы вообразили? Какой это «пиръ любви»?  Хорошенькiй, сумасбродный мальчикъ! Я знаю,  что вы хорошенькiй, и готова расцѣловать васъ, ну…  пусть даже  «какъ  женщина»… Не скрою, вы что-то во мнѣ  затронули, будите во мнѣ странныя  ощущенiя...  вакхическiя, когда женщины бѣгутъ, опьяненныя страстью, съ огнями, и кого-то  даже разрываютъ въ кровь… Въ каждой женщинѣ есть вакханка. Но вы, мальчикъ, не можете же вызхвать  во мнѣ  физическаго  влеченiя! Это было бы  ненормально, а для васъ и вредно. Что же  мнѣ съ  вами  дѣлать? Вамъ  не юбки  моей надо, а чего-то  другого! Вамъ  «незнакома  женщинъ ласка». Допустимъ, что еще незнакома. Ну, довольно, я  хочу лечь  своимъ «прекраснымъ тѣломъ»  въ постель. Я очень одинока, но… не стоитъ. Мы поговоримъ. Какую ошибку я  сдѣлала, что  начала играть съ вами. Во вторникъ  или среду я напишу,  гдѣмы встрѣтимся. На  два дня  ѣду. Т е п е р ь  – какъ бы я хотѣла не ѣхать! Въ Нескучномъ?  Пусть. Я люблю глухiя мѣстечки въ немъ. И мы поговоримъ. Будете  терпѣливы?  Будете учиться? И…  вспоминать меня? чуть-чуть? Роняю три, четыре, пять… самыхъ  ароматныхъ лепестковъ! А вы?.. У васъ, кажется, дѣтскiй ротъ? Но  многое въ васъ  совсѣмъ не дѣтсоке. Ваша «Венера» С***… А вы – мой  «амуръ»?  А много въ  вашемъколчанѣ стрѣлокъ? Будемъ  охотиться?.. Ахъ, вы.. ми-лый! Цѣлую  ваши  глаза и заочно  баюкаю. Спите, мой  мальчикъ. До свиданья. Ваша С.» 

P. S. Кстати, непремѣнно  Шпильгагена  прочтите! И еще  нѣкоторые романы  удивительной  женщины, много  любившей, которая писала, какъ  мужчина, – Ж-Зандъ! Ваша  маленькая (что-то  вы мнѣ писали  про колѣни, хотѣли держать меня  на колѣняхъ и носить на рукахъ?) Симочка».

Я вдыхалъ  жгучiя, ароматныя слова, я цѣловалъ  ихъ страстно и теръ по лицу  бумажкой. Все  пропитали они во мнѣ. 

             

      

      

XXIV 

 

На послѣднемъ урокѣ передъ экзаменами  Федь-Владимiрычъ, «русскiй», посмотрѣлъ на меня быкомъ, но ласковымъ, и промычалъ, прищурясь:   

– Ты, должно быть, сегодня именинникъ. А нѣкоторые молодцы и до  сего дня пишутъ – «и-мя-ненникъ»! Ну-ка, на прощанье… «Василiя Шибанова»…?

Я прочиталъ  такъ лихо, что  сидѣвшiй у насъ  директоръ «Васька» долго потиралъ  красную плешь свою, перегнувшись совсѣмъ въ колѣни, назвалъ «артистомъ-съ  Императорскихъ театровъ-съ»  и прокартавилъ милостиво:

– А по-греческому рѣнтяй-съ, изворьте ри  видѣть-съ-да-съ… У меня  двоечки хватаетъ!.. – и на  слѣдующемъ  урокѣ поставилъ  мнѣ за Гомера, по живому подстрочнику, тройку съ плюсомъ.

Любовь принесла мнѣ счастье. Къ экзаменамъ допустили, и тетя Маша предсказывала  «какую-то  побѣду». «О «побѣдѣ» я  и безъ  ея  предсказанiя  зналъ отлично.  Побѣдить жен-щину!.. Это потруднѣе Гомера  съ секторами. На перемѣнѣ я обнялъ Женьку,  котораго тоже допустили, – «изъ уваженiя къ сѣдинамъ», – и сталъ  восторженно говорить, что  рѣшилъ усилено заниматься и перейти съ наградой.

– Ты правъ, Женька, что женщина  можетъ погубить  и лишить подвиговъ! Я даже на себѣ замѣтилъ… – говорилъ я  съ такимъ азартомъ, что выступили слезы. – Нестоитъ размѣниваться на мелочи. Уйду  съ головой  въ науки!..

Онъ втянулъ подбородокъ въ грудь  и внушительно  сдѣлалъ – гм!.. 

– «Голодная  кума-лиса… залѣзла въ  садъ! Въ немъ винограда кисти… рдѣлись!..» Это давно извѣстно. Когда  къ одному  пустыннику  пришла  одна молодая жен-щина, онъ, за неимѣнiемъ  ничего лучшаго, сталъ горячо  молиться! Это ты можешь  прочесть вх одной очень рѣдкой книгѣ, которую я тебѣ притащу. Non  solum, sed etiam! Перiодъ  уступительный!

– Не  уступительный, а…

Но онъ не далъ и возразить: 

– «Молчи, кар-рамбо!» – яростно зарычалъ Донъ-Хозе, и его  усы бѣшено встали дыбомъ!» Послалъ запросъ  въ юнкерское, въ Казань! Къ дьяволу всѣхъ  шпаковъ! Скоро война, и предстоятъ  тучи подвиговъ!      

«Молодой  юнкеръ, молодой юнкеръ

«Полковни-и-чка про-о-сить!.. 

Хоть и бодрился онъ, но его  что-то удручало.

– Получилъ отъ  н е я? – спросилъ я небрежно.

– Dum non… – сказалъ онъ, яростно  жмя резину. – А ваша  милость?

– Nihil  duv, – хмуро отвѣтилъ я. – Знаешь, бросаю  всѣ пустяки. Не стоитъ.

Мнѣ хотѣлось запрыгать, бѣшено  обнять  Женьку и все повѣдать.

Когда  выходили  изъ гимназiи, я  былъ дотого въ восторгѣ, что раскланялся  съ кучкой гимназистокъ. Онѣ захохотали.

– Да ты… что?! – поразился Женька.

– Очень  хорошенькая…  замѣтилъ, блондиночка  съ косами? Моя  симпатiя.  Встрѣчаемся  иногда  въ Нескучномъ!

– Врешь. Это ты съ  твоей Пашкой  развратился. По себѣ знаю. Всякое  соприкосновенiе съ  н и м и   вызываетъ… эмоцiю! Не совѣтую, братъ,  растрачиваться на пустяки. Пойдемъ-ка  переулками… хочу  показать тебѣ одну  штучку!.. 

Когда  мы свернули въ переулокъ, онъ остановился у фонаря, посмотрѣлъ  на меня безъ мысли, словно  прислушивался  внутри себя, и поморщился, какъ отъ боли.

– Животъ  олитъ?.. – спросилъ я его, жалѣя.

У него  часто болѣлъ  животъ, – отъ  питательныхъ корешковъ, должно быть.

– Дуракъ! – сказалъ  онъ шипящимъ голосомъ.

– Да что ты  сердишься! – крикнулъ я. – Что  у тебя такое? Можетъ быть, мать больна?.. Женя… ну,  ради Бога!.. – сказалъ я нѣжно, желая, чтобы и  онъ  былъ счастливъ. – Мы же  друзья навѣки.

Тронутый моей дружбой, онъ вдругъ остановился  и сказалъ  саркастически:

– А  о н а, вѣдь, всетаки  отвѣтила, сквернавка!..  

– Кто – «сквернавка»? Я совершенно  тебя  не понимаю… – сказалъ я сухо.

– О н а!.. Ну, дама изъ Амстердама! Т в о я  любезнейшая…

– Почему… м о я?! – возмутился для виду я, но сердце  мое возликовало. – И что  же она  отвѣтила?.. 

– Поганка, больше ничего! – и онъ  вынулъ  клочокъ  бумажки.

Бумажка  была совсѣмъ  простая, – чуть-ли  не изъ  заборной книжки.

– Духами пахнетъ?.. – вырвалось у меня  невольно.

– На,  понюхай! Поганка  з н а е т ъ!  Нѣтъ,  э т о г о   не прощаютъ… нѣтъ!.. 

Отъ  бумажки  ничѣмъ  не пахло. Написано  было твердымъ  и круглымъ почеркомъ, совсѣмъ не   е я  рукой.

Я прочелъ, дѣлая  озабоченное  лицо: 

«И з ъ    П у ш к и н а»

Вы съединить могли съ нахальствомъ  вашимъ подлость:

Изъ Пушкина стихи посмѣли вы содрать!

Кто любитъ Пушкина, тотъ презираетъ  пошлость,

Но кто – «деретъ», того бы надо драть! 

Доброжелательница.

Меня распирало отъ восторга! Я понялъ сразу, что это студентъ, съ дубинкой. Жестоко, но…  подѣломъ. Конечно, не  о н а  писала. Ни  одной ошибки! А у нея, – это меня  смущало, – иногда встрѣчались. Напримѣръ, въ послѣднемъ ея письмѣ попалось семь ошибокъ! «Вы  пишИте» – вмѣсто – «пишЕте», «прИклоняетесь», «арАматъ», «съума-шедшiй», «будЕте  во мнѣ», «мѣстечЬки»! – ужасъ! – «въ вашемъ кАлчанѣ»… – не говоря о знакахъ препинанiя! А тутъ  и знаки  препинанiя на мѣстѣ, и кавычки… Конечно, студентъ съ дубинкой.

– Хороши духи?.. Нѣтъ, я съ ней поговорю! 

– Стихи никуда не годятся! – старался я его  утѣшить. – «Подлость» и… «пошлость»! Развѣ это рифмы?.. Я бы написалъ, ну… «дерзость» и… «мерзость»! 

– Да ужъ  ты бы… написалъ  мерзость! – даже и тутъ сострилъ Женька. – Стихи дурацкiе, но…  зачѣмъ  издѣваться  надъ…  чувствовмъ?! надъ  сердцемъ, которое всегда… таилось?!..  Нѣтъ, такъ оставить… кануть въ Лету?.. Нѣ-этъ, подъ жабры!.. 

Я вспомнилъ о его «чувствѣ»,  но промолчалъ изъ такта.

– По-моему, Женюкъ… – хотѣлъ я его утѣшить, – простая  шутка! Даю голову на отсѣченiе, о н а…  не хотѣла тебя обидѣть!  О н а  же… развитая, кончила такiе курсы…

– А… «надо драть»?!  Т а к ъ… меня никто еще не  оскорблялъ! Такую  обиду только  кровью смываютъ, крро-вью!!.. – заоралъ онъ на переулокъ. – Если бы  мужчина, я бы  ему всю  рожу растворожилъ!.. Такъ  не шутятъ  съ человѣкомъ, который… со всей искренностью..! 

– Но тутъ  же игра словъ! Видитъ, что ты «содралъ» у Пушкина, ну и… сострила! «А кто  «деретъ», того бы надо драть!» Даже въ кавычки поставлено, игра словъ! 

– Игра… ословъ! Просто, пустая дрянь! 

– За что ты оскорбляешь  е е?!  Если игра словъ?.. Напримѣръ, Аспазiя у Иловскаго… «отличалась удивительнымъ остроумiемъ, для услады пировъ»!  Это-то и прелесть, когда красивая женщина еще и остроумна! Клеопатра, и не  такъ еще  издѣвалась…

– Ты оселъ! Клеопатра-Клеопатра… на то она и Клеопатра! А  о н а... какая она, къ чорту, Клеопатра! Акушерка! И еще, поганка, оскорбляетъ! Нѣтъ, я этого… Пошлая  баба!..    

– Не смѣешь ты оскорблять… совершенно  невинную  дѣвушку… или женщину! – возмутился я. – А если  это вовсе  и не  о н а?!.. 

– Какъ, не  о н а?! – совалъ онъ  кулаками.

– Да…  почеркъ, по-моему, мужской! Женщины, я прекрасно знаю, пишутъ нѣжными  елочками… или  какъ мелкимъ бисеромъ!  Я переписывался съ одной  дамой, и увѣряю тебя, что…  Ты  вглядись..!  

– И я переписывался… сто разъ! – поглядѣлъ  Женька  на бумажку. – Да, какъ-будто… Почеркъ  ужъ  очень  хлесткiй! Но тогда…  тогда..? Значитъ,  о н а посмѣла  кому-то показать?..  Издѣваться надъ  чувствами, самыми интимными!..  Смѣяться вмѣстѣ  съ любовникомъ?!. Подлячка!.. 

Меня  полоснуло, какъ  ножомъ. Съ любовникомъ?!.. Этотъ студентъ – любовникъ! Я вспомнилъ о своихъ  письмахъ…  – и у меня  захолодѣло въ сердцѣ. Неужели  они читаютъ вмѣстѣ?! И  в с е  – только  е я  игра!?..  Мнѣ стало  тошно. Но…  мы  же цѣловались!  С а м а   подбѣжала  у часовни… И такое  предположенiе  показалось  мнѣ просто  кощунственнымъ. 

– А  представь  себѣ, Женька… – пробовалъ я  оправдать  е е. – Ты  бросаешь письмо  подъ дверь. Приходятъ  гости, какой-нибудь студентъ. Онъ  входить въ парадное, видитъ  у ногъ письмо… Ба!  письмо! Оно, вѣдь, было  незапечатано..?  

– Да, чортъ… безъ  конверта. Кончики  всунуты, и написано – С. К. П.

– Тѣмъ  болѣе! С. К. П?!.  Ясно, что тутъ секретъ!  Онъ,  можетъ быть,  давно и безнадежно ухаживаетъ  за  н е й, влюбленъ безумно, и имъ  овладѣваетъ  жгучая ревность? Развѣ  это не возможно?! 

– Возможно. Ну-ну,  жарь…

– Дальше…  – нарисовалась мнѣ картина, и я  увлекся. – Онъ  нервынмъ  движенiемъ вскрываетъ письмецо! О, ужасъ! Розовая бумажка, съ голубкомъ, съ вѣночкомъ?!..

– А, чорртъ… – прохрипѣлъ Женька.

– «Ого!» – думаетъ  онъ взволнованно, – «голубки воркуютъ!» И тутъ  же, на лѣстницѣ, при свѣтѣ, падающемъ изъ окошечка  надъ  дверью, онъ узнаетъ, къ своему  ужасу и отчаянiю, что ты, ученикъ 7-го  класса,  умоляешь о  свиданiи!..

– Да, чортъ возьми… глупость  какую сдѣллаъ… безъ конверта! Ну?..

– У него  въ сердцѣ цѣлый  адъ! Ты  т р е б у е ш ь  свиданья! Не  просишь, а именно – требуешь!.. Я ошибся:  ты не умолялъ, а требовалъ! 

– Нисколько не умолялъ, а… «отвѣтьте мнѣ, красавица, что да!» 

– Вотъ! Ты уже  называешь ее… «красавица»! Словно она  уже дала  тебѣ  право  называть  ее такъ  фривольно. Ты уже  т р е б у е ш ь  отвѣта – да! Жизнь или смерть!  И что же  о н ъ, безнадежно влюбленный, долженъ былъ  ощутить въ своей  израненной душѣ?!  Какiя муки ада?!  Отвергнутый любовникъ… то есть, не любовникъ, а влюбленный! Онъ потрясенъ, обезкураженъ. Всѣ эмоцiи  возбуждены до крайности! Онъ уже  не владѣетъ своимъ  мозговымъ аппаратомъ… Вѣдь онъ, можетъ быть,  самъ шелъ  къ ней за отвѣтомъ,  послѣ трудныхъ экзаменовъ, несъ ей свои ужасные стихи, вродѣ, напримѣръ, – «Она была дѣвицей скромной, не ѣла  булочки скоромной!»  Я недавно какъ разъ такiе  слышалъ при очень  некультурной обстановкѣ! И она, представь,  ему еще отказала!.. И онъ, конечно, не захотѣлъ  передать ей  твоего письма…  онъ, просто, скрылъ его, укралъ, какъ воръ, въ порывѣ ревности! На что  не подвигнется  человѣкъ въ порывѣ ревности! Ромео душитъ…  то-есть, не Ромео, а Отелло душитъ тамъ  Джульетту, самъ плача! И вотъ, взялъ да и хватилъ  тебѣ, со злости! Я почти  увѣренъ, что такъ и вышло. Въ то время у ней  были гости, и какъ разъ  былъ мрачный студентъ, игралъ во дворѣ грустный романсъ, а она  демонически хохотала… надъ нимъ! Развѣ  не возможно?..

– Возможно… – уныло отвѣтилъ Женька. – Но, я, вѣдь, ей  еще два письма катнулъ,  и она не отвѣтила! Впрочемъ, онъ могъ и перехватывать?..     

«Не отвѣтила! А мнѣ  отвѣтила  страстно-страстно и сама  прибѣгала  цѣловаться! Боже, какое счастье! Только  не покарай  меня!» – взывало  въ моей душѣ. – «Я такъ  несчастенъ и одинокъ!»

– Могъ и перехватить. Но возможно, что… и съ  ея согласiя… – поспѣшилъ я разочаровать  его, чтобы онъ не писалъ  ей больше.

– Эти акушерки… всѣ наглыя и легко  продаютъ себя! Акушерки,  фельдшерицы… это такая..! 

– Почему – всѣ?.. Есть и изъ  нихъ женщины съ чуткимъ сердцемъ! Онѣ  могутъ иногда  потерять голову, забыться  до… Мнѣ, напримѣръ, недавно  рассказывали случай, какъ  одна поразительной  чистоты  женщина… – она тоже  акушерка, и ее  хорошо знаетъ наша тетка, въ Сущевѣ она живетъ… – и поразительной  красоты!..

– Ври, ври… – сердито сказалъ Женька.

– Не вру, а было! Мнѣ тетка  клялась, что это  у нихъ  на дворѣ произошло! И   о н а, кристальной чистоты и красоты, сгорая отъ любви къ одному… очень симпатичному молодому человѣку, въ порывѣ экстаза… а до  того случая она вполнѣ  индифирентно относилась  даже къ докторамъ, которые ее окружали.. – она даже цѣловала  доски и всѣ предметы, къ которымъ прикасался   вышеупомянутый мною молодой человѣк! Тетка  такъ ахала!.. – съ  увлеченiемъ  говорилъ я.

– Чепуха! – захохоталъ  дико Женька. – Это ты  про «Бѣдную Лизу» волынку  тянешь… «О, сколь ужасно было  страданiе  бѣдной нашей героини…»! А я  знаю цѣлыхъ трехъ  акушерокъ!.. Ты не защищай. Не гетеры даже, а какъ…

– А я  знаю фактъ!  О н а  цѣловала  даже гнилыя доски  забора, за которымъ притаивался  вышеупомянутый  молодой человѣкъ! Какая  же это  должна быть  самозабвенность, высшiй  альтруизмъ,  самопожертвованiе для ближняго… какое  всеохватывающее чувство страсти, когда  головка ея и сердце  закружились въ огнѣ  желанiй самыхъ  платоническихъ… и забыть  весь мiръ, и позоръ, и стыдъ… когда кругомъ  низменные людишки готовы  вывести ее на позоръ, назвать, какъ ты сейчасъ… наглой и  даже хуже, чѣмъ гетера… и она  все, все неглижируетъ, ей море  по-колѣно, и только дно чувство, только одинъ  предметъ… не предметъ, а…  а преклоненiе и восторгъ передъ  кристально-чистыми  чувствами  молодого человѣка, можетъ быть  даже юноши!..  Тетка говорила, что ему  что-то  около… семнадцати лѣтъ, а   е й… уже двадцать четыре года!.. 

– Скажи еще – сапоги  лизала твоему молодому юношѣ! – злобно хихикнулъ Женька. – Это ты  у Марлинскаго вытащилъ. Нѣтъ,  поговорю! Македоновъ  говоритъ…  это она чтобы раздразнить! Приставай и не отставай, какъ  банный листъ, не давай проходу! Разъ она  хитрая кокетка, – напроломъ! Потребую объясненiй… – жадно повелъ онъ  пальцами, словно  разминалъ резину. – Македоновъ прямо совѣтуетъ: откажетъ въ свиданiи – грози, что повѣсишься или съ  колокольни бросишься и оставишь записку, что…  въ виду недостойной игры  со стороны такой-то, имя-отчество, проживающей по такой-то улицѣ, покончилъ  самоубiйствомъ! Тогда ее  могутъ замотать! Придетъ на свиданiе! А разъ  придетъ…  можно договориться! У него  разъ такъ было, и кончилось  побѣдой! 

Меня это очень обезпокоило.

– А если  о н а  уже любитъ другого?..

– Чепуха!  Онѣ могутъ свободно, брака не признаютъ. Я говорилъ съ   н е й  на эту тѣму, про Шпильгагена. Сразу видно!  Жорзанда какого-то  совѣтуетъ, онъ тоже про свободную любовь. 

– И жоржъ-Занда совѣтовала, о н а?! – изумился я совпаденiю. – Но это не «онъ», а любившая  многихъ, которая писала, какъ  мужчина…

– Знаю и  безъ тебя! А чѣмъ я  хуже  какого-то  студента! Я физически, какъ  двадцатилѣтнiй! – проговорилъ  онъ басомъ. – Гм!.. Э-э-э… Октава! 

Меня  очень это обеспокоило. Вспомнилось, какъ ругалс Карихъ: «вотъ это дакъ мамзель!» 

– Завтра катну такое..! Попомню, какъ «надо драть!» 

– Не стоитъ, Женя. Встрѣтишь  еще много юныхъ  дѣвушекъ, которыя…

– Это  ужъ мое  дѣло. 

        

XXV

 

Послучаю  весны у насъ  выколачивали  шубы, и, проходя  дворомъ, я видѣлъ, что толстуха  глядитъ изъ-за  забора. Я скинулъ ранецъ и сталъ  разговаривать со скорняками.

– А скажите, Василь Василичъ… это чернобурая  лисица? 

– Самая чернобурая-съ. Теперь такой  лисички  и не найти-съ, теперь  все пошла  поддѣлка-съ!.. Такой  лисичкѣ теперь  цѣна-съ…

– Тысяча рублей, пожалуй? – спросилъ я съ наивнымъ любопытствомъ и повелъ  глазомъ на толстуху.

Толстуха навострило*  ухо, – отлично видѣлъ! 

Хромой Василь Василичъ, похожiй  на вытертую  половую щетку, старый скорнякъ и мой прiятель, – онъ училъ меня приколачивать  къ прилавкамъ вымокшiя въ  квасцахъ шкурки, – скорнячонки  его называли – «Выхухоль», – поднялъ  жимолостный жигачъ и погрозился.

– Ты-ща-съ? Нѣтъ-съ, три добавьте!.. – сказалъ онъ  такимъ тономъ, словно его  обидѣли.

Онъ встряхнулъ мѣхъ  такимъ манеромъ, словно  накрывалъ столъ, и такъ ловко – воздушно  бросилъ, что мѣхъ  заскользилъ  по крышкѣ.

– Да неужели  четыре тысячи! – радостно удивлялся я, приглашая и толстуху подивиться, хотя ужъ не  разъ слышалъ, что «такой  лисички не найти».

– Не  неужели, а… Какъ  бы это вамъ..? – поискалъ Василь Василичъ  кругомъ себя, бодаясь  желѣзными очками. –  Да  вотъ-съ… Вы вотъ, Палагея Ивановна, приносили мнѣ  лисiй  спорочекъ мнѣ надысь, просили три  ста!.. – сказалъ онъ толстухѣ  въ бородавкахъ.

Я оглянулся, будто только сейчасъ замѣтилъ, и вѣжливо поклонился Палагеѣ Ивановнѣ. Она привѣтливо закивала мнѣ. Должно быть, стояла она на ящикѣ, – скрипѣла чѣмъ-то. Мнѣ было очень прiятно,  что Палагея Ивановна  любуется  мѣхами.

– Онъ и дороже стоилъ… – сказала Палагея Ивановна.

– Стоилъ! Совсѣмъ это другой разговоръ-съ. А теперь  его и моль  поточила, и ости-то ужъ нѣту, одна  подсада,  жидкая да бѣлесая… сами знаете! Не лиса, а прямо…  мездра  одна! пямо, можно сказать, кошачья  выхухоль!..

– Нѣтъ, какая же это выхухоль! – обидѣлась  Палагея Ивановна. – Не такъ  что бы ужъ, а…  лиса приличная. Что вы  ужъ  лисичку-то мою такъ?..

– Ну, я ничего  такого не говорю, ваша  лисичка  совсѣмъ  середняя и, понятно, она лисичка… да вѣдь  она  сиводушная!.. у ей  краснины-то и въ  свадьбу  не было! А вы – три-ста! Коли ужъ  за вашу  сиводуху триста,  чего жъ тогда  за эту-то  положить? Мало  что она  вся,  чернь-чернью-съ! Да нѣтъ, за такую  лисицу и семи мало!  Вотъ какъ я  вамъ осортирую… десять тыщъ, и ни копѣйки  меньше! Вотъ  какъ хотите-съ…

И онъ принялся  поглаживать лисичку.

– Да неужели  даже де-сять  тысячъ?! – приглашалъ я  подивиться со мною и Палагею Ивановну. – Такая, Василь Василичъ, маленькая, – и де-сять тысячъ!..

– Ма-ленькая?.. Это-то, по-вашему, маленькая?! Ну,  тогда  вы, стало быть, настоящей  лисы и не  видали-съ! Да тутъ ее будетъ… шкурокъ двадцать! Вы вотъ на Ильинку  подите, справьтесь. Всю пройдете, а пяти  даже  шкурокъ  не найдете! Я такую  для покойнаго  Государя Александра Николаевича подбиралъ, отъ нихъ  прiѣзжали  камергери… У  Сорокоумовскаго я тогда  былъ старшимъ  мѣховщикомъ! Понятно, я всетаки  для ихъ нашелъ, но… только  семнадцать  шкурокъ. И не лучше этихъ. Ее  мамастеру  дать нельзя! А выколачивать-то  какъ надо  совѣстливо!.. 

Я  покосился на  Палагею  Ивановну  и воскликнулъ:  

–  Неужели  даже  для Государя Императора могли  отыскать  всего только  семнадцать шкурокъ, какъ  э т и?!.. – хотя про  «семнадцать шкурокъ» я  и въ  прошломъ году  слыхалъ. 

–  Для  лисы  все  едино, что  Царь, что  мы съ  вами… – сказалъ Василь Василичъ. – Не  стала  разводиться,  истребиласъ.  Можетъ и есть  гдѣ по глухимъ мѣстамъ. А на Ильинку не попадаетъ!..

– Ну, а этотъ бобровый воротникъ?.. Покойный  папаша  отказалъ его мнѣ. Когда я  выро… то есть, по окончанiи  гимназiи. Онъ, должно  быть, не очень хорошiй?..

Про  этотъ воротникъ я зналъ. Но мнѣ  хотѣлось,  чтобы и Палагея  Ивановна знала.

– Этотъ не хорошiй?.. – сердито сказалъ  Василь Василичъ, высматривая  поверхъ очковъ и такъ  оглядывая  воротникъ, будто только  впервые видитъ. – Да это  жъ кам-чатскiй бобрикъ!..

Онъ взялъ  воротникъ  за бортики и такъ перетряхнулъ ловко, что  хлопнуло изъ него, какъ изъ пистолета.

– Да  за  такого боберчика… на Кузнецкiя  цѣны ежели… Ну, что за него просить..? – спросилъ  самого себя Василь Василичъ, задумчиво  склонивъ голову, и оглянулъ  воротникъ любовно.

Онъ нѣжно его  погладилъ, подулъ  до мездры, любуясь, какъ  побѣжало  бѣловатыми звѣздочками, задумался…

– Тысячки… три-четыре? Да не  найтить. Серебрецо  живое-съ!.. Вотъ, будете, сударь, жениться, на плечико  шинельку… залюбованье!..

Во мнѣ заиграло  смущенiе и гордость. Палагея  Ивановна  засмѣялась.

– А на невѣсту, да  чернобурую ротонду..! – пропѣла  она льстиво, – и будете такая пара..! 

Сердце мое взыграло. Я невольно взглянулъ на галерею: если бы и   о н а  полюбовалась! Но на галереѣ были одни герани.

Я съ  восхищенiемъ  примѣчалъ, какъ  Паоагея Ивановна  шарила  по мѣхамъ  глазами. Какая  масса! Одни  еще  полеживали  въ кучѣ, другiе,  выбитые уже, расчесанные щеткой, висѣли  на веревкахъ,  спустя рукава, и лоснились; третьи – полосовались  жигачами. Хотѣлось  крикнуть: «все, все это – для  н е я  одной, Палагея Ивановна!»  Хотѣлось, чтобы еще  и еще  разсказывалъ милый Василь  Василичъ.

– Нѣтъ, Василь Василичъ!.. – сказалъ я нарочно громко, чтобы и съ галереи  услыхали. – Мнѣ  мѣха ненужны! Я не  придаю ни малейшаго  значенiя этимъ… тряпкамъ! Я думаю посвятить себя наукѣ! Когда кончу  университетъ,  то поѣду  отъ Географическаго Общества въ ученую экспедицiю вокругъ свѣта,  изслѣдовать.. Есть еще  такiя страны,  гдѣ совсѣмъ  еще не ступала  нога ни одного  европейца, какъ, напримѣръ, Гренландiя и полосы! Тамъ  царство пушныхъ  звѣрей, и попадаются  иногда  такiе  роскошные мѣха, что… 

– Вотъ и  н а м ъ, можетъ, привезете!.. – засмѣялась  Палагея Ивановна.

– Что же, я съ удовольствiемъ!.. – посмотрѣлъ я на галерею. – Хотя  я съ научной цѣлью, а не  для  торговли, но это очень  прiятно привезти… Какъ,  напримѣръ,  знаменитый путешественникъ  Пржевальскiй, въ «Вокругъ Свѣта» недавно было…

Но тутъ  толстуха, должно быть,  оступилась и полетѣла съ ящика. 

Всѣ захохотали, высунулся  изъ-за забора  Карихъ, и я ушелъ. 

 

XVI 

 

Наскоро  пообѣдавъ, я сейчасъ  же пошелъ къ себѣ и досталъ  кованый  сундучокъ-шкатулку, отъ Сергiя-Троицы, гдѣ  хранились   е я  разноцвѣтныя  записочки. Было тутъ и другое: голубенькое Пашино яичко, шпилька консерваторки Любы, когда-то меня  поцѣловавшей, коралловый  крестикъ, который  подарила мнѣ  Фирочка-епархiалка,  дочка священника, ея записочка, со словами:  «не  забудь  ты меня, что люблю я… не тибя», и локонъ  ея волосъ. Были  и еще рѣдкости: крабья лапка, «выловленная у береговъ Африки», – подарокъ  Женьки, «Гималайскiй  камень, привезенный  знаменитымъ путешественникомъ», – тоже подарокъ  Женьки, «Гималайскiй камень, привезенный знаменитымъ  путешественникомъ», – тоже подарокъ  Женьки, сухая травка изъ Палестины, купленная  за три копѣйки  у странницы и оказавшаяся полынью, и зубъ  необыкновенной  величины, – «тигровый», подарокъ Василь  Василича. Но все  покрывалось –  е ю! Все – пропиталось  чудесными ароматами Востока. 

Я легъ на кровать  и въ неземномъ блаженствѣ перечитывалъ ея  письма, въ которыхъ  зналъ наизусть всѣ  буковки и кляксы. Читалъ и читалъ  обжигающiя  слова – «я хочу  лечь своимъ «прекраснымъ  тѣломъ» въ постель», «Вы  что-то  во мнѣ затронули», «буди(е!)те  во мнѣ странныя ощущенiя», «а много въ  вашемъ ко(а!)лчанѣ стрѣлокъ?», «будемъ охотиться»?... 

Что это она  хочетъ сказать – «будемъ охотиться?» – Что значитъ – «много ли  стрѣлокъ»? То-есть, сильно  ли я люблю? 

Я вспоминалъ въ истомѣ, какъ она  шептала – «дайте ваши губы, скорѣй…» – какъ  прижимала свои зубы къ моимъ  зубамъ…

Я цѣловалъ  полныя  нѣги  ея письма, полныя, быть  можетъ, муки… Писала же она – «я очень одинока!..» и «т е п е р ь… какъ  бы я хотѣла не ѣхать!»… 

Одинока!.. Боже мой, кто, какiе  люди  окружаютъ  ее?! Мать, грубая, развращенная старуха,  которая  на глазахъ дочери  принимаетъ  своего обожателя, этого урода  «Рожу»! Пошлый фельдшеръ, который  притаскиваетъ  кульки  съ казеннымъ мясомъ и коньякомъ, и похожъ  духовной стороной  своего существа на Санхо-Панчо!  И этотъ  студентъ съ дубинкой, позволяющiй себѣ въ ея  присутствiи говорить: «и я…  какъ Люциферъ тебѣ  возьму… и будешь  т ы  вопить проклятья…» Ты, вопить!!.. «и  вспоминать свово(!) Кузьму!»? И онъ – Кузьма, дѣйствительно! Его  фельдшеръ называлъ  Кузьма Кузьмичъ!  Почему же онъ –  е я   Кузьма?! Это величайшiй цинизмъ и профанацiя!.. И  о н а, бѣдная, обречена  влачить свою  жизнь въ средѣ  пошлой, такъ  напоминающей Ноздрева, Коробочку, Собакевича, Чичикова, вмѣстѣ взятыхъ! И   о н а, какъ бриллiантъ  среди этого  грязнаго  навоза, среди  этихъ отбросковъ  человѣчества, сiяетъ  незапятнанной чистотой и красотой! Она  массу  читаетъ, и конечно, только  это можетъ нравственно поддержать ее въ  постепенно засасывающей ее зловонной  тинѣ! Она инстинктивно  хватается за мою  нравственную  поддержку! Она пишетъ – «я недостойна  вашей  нетронутой чистоты»! Она называетъ себя грѣшной, обыкновенной, даже – «бабенкой»! Какая  поразительная скромность, которая  характеризуетъ  еесъ  самой высокой  стороны!  Боже, какъ я ее люблю! Теперь, узнавъ ее по этимъ  полнымъ скрытой  любви и муки  письмамъ, я ее  и люблю, и уважаю. Я, прямо,  чувствую, какъ она  подымаетъ  меня  въ отношенiи нравственныхъ оцѣнокъ! Что я – безъ  нея,  безъ женщины?  Значенiе  прекрасной женщины въ исторiи  нравственнаго  человѣческаго  роста – очень  громадно! Любовь  къ женщинѣ будитъ въ  мужчинѣ  таинственныя струны,  расширяетъ  его кругозоръ, вызываетъ  самыя благотворныя эмоцiи! Вотъ почему и Зинаида – можетъ быть  тоже  предметъ  страсти И. С. Тургенева? –  дала и ему  высоко-благотворный толчокъ для его творчества, какъ  знаменитаго писателя! Нѣтъ,  женщина  не ядро  каторжника, а огонь, зажигающiй  кровь… крылья  Икара!.. Вотъ я…  сразу  постигъ  всю геометрiю, сыплю стихами и  напишу любое сочиненiе! О, Серафима! Ты  мнѣ даешь  восторги,  упоенья, и я,  какъ великiй поэтъ Пушкинъ, восклицаю: Да, мнѣ «явилось вновь: и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слава, и любовь!». 

Потомъ я думалъ, какъ Палагея Ивановна  разскажетъ ей  про мѣха. Женщины такъ любятъ одѣваться, особенно въ мѣха! Даже  Паша  купила кошачiй  воротникъ! И «молодая» Пастухова… съ  Костюшкой поругалась, что ей  «подъ  соболя» купили, а на соболiй! Палагея Ивановна разскажетъ  е й, какiе чудные  у насъ  мѣха! О н а, конечно,  поразитъ и скажетъ: «о н ъ  все положитъ къ моимъ ногамъ!» И я  рисовалъ ее себѣ въ ротондѣ, изъ голубого бархата. Чернобурый  лисiй  воротникъ, громадный… полы  распахнулись, видно, что чернобурая  лисица.

… Я иду  сзади, по глубокому снѣгу, въ ботикахъ.  На мнѣ  чудесная шинель  съ бобрами. Я подхватываю  полы  красивымъ жестомъ, спѣшу за   н е ю… Она оглядывается  и устало шепчетъ – «Ахъ.. я упаду  сейчасъ, ..ахъ, милый, дайте же  скорѣе руку!» Я вижу  порозовѣвшую  съ мороза  щечку, обнимаю нѣжно за талiю, съ одного  плеча бобры  съѣзжаютъ… Но это  такъ красиво! – «Ахъ… Боже мой, вы простудитесь!» – шепчетъ она  мнѣ нѣжно. – «Нѣтъ, я привыкъ… что за пустяки! Позвольте,  я васъ закутаю  въ бобры…» Она колеблется, ей стыдно, что я  закутаю  ее съ собою. – «Тепло…  т е б ѣ?» – нѣжно шепчу  я ей, и духъ захватываетъ отъ восторга.

Или я вижу зимнюю, далекую дорогу. По сторонамъ сугробы, льды  голубовато  блещутъ. Гдѣ-нибудь  въ Канадѣ… Полная луна все озаряетъ своимъ  волшебнымъ,  колдовскимъ  сiяньемъ. Мы мчимся  за городъ  на тройкѣ. На мнѣ  шинель  съ бобрами, накинута  едва на плечи. На  н е й – ротонда. Морозъ  крѣпчаетъ. Колкiй  снѣжокъ  навстрѣчу, бьетъ въ лицо. Она тѣснѣе  прижимается ко мнѣ: ей  страшно! – «Что съ тобой?» – шепчу я – и вижу подозрительные огоньки… зеленоватые, въ  сугробахъ. Волки?!.. – «Ахъ, мнѣ  что-то страшно, милый...» – шепчутъ ея губки, близко-близко. – «Тамъ… подозрительные огоньки!..» – Я слышу, какъ  она дрожитъ отъ страха. – Боже, какъ  она  дорога мнѣ!» – молитвенно  шепчу я  въ небо. Я шучу,  чтобы отвлечь  отъ страха: – «Взгляни… какiе изумруды  освѣщаютъ путь! Намъ  и луны не  нужно!». – Она все  жмется. – «Это  же свѣтляки, моя малютка… Они  слетѣлись, чтобы  насъ  поздравить… затеплили  свои фонарики  для нашей  брачной ночи, дорогая! Что, холодно  тебѣ?..» – Она простосердечно  шепчетъ: – «Ахъ, мнѣ  страшно!» – Я кутаю  ее въ бобры,  вытягиваю осторожно карабинъ»… – «Ну, «– думаю себѣ, – «ужъ  будетъ  кому-то жарко!» – «Эй, гони, ямщикъ, на водку хорошо  получишь!» – кричу я лихо  и стрѣляю  въ волчьи  пасти. Мы мчимся, мчимся… 

«Тпру! И тройка вдругъ  осѣла

«У  знакомаго крыльца…

И у меня  закололо  въ носу отъ счастья. 

Я подошелъ къ окошку. Тополь  совсѣмъ  раскрылся, стоялъ зеленый, пышный. За его  стѣной – сквозило  солнцемъ. Полосовали  лихо скорняки. Смѣялась Паша. 

Цв–ты?!..

Желтенькiе цвѣты  въ стаканѣ! Первые цвѣты, съ зеленой травки. Пахнутъ? Я нагнулся, понюхалъ… Пахли – дѣтствомъ!.. Я вспомнилъ – первые цвѣты, которые  увидѣлъ… Земля, зеленая,  густая. Пахнетъ. Нян меня  ведетъ  по ней. И много  золотыхъ цвѣточковъ, «желтунчиковъ». Потянешь за  головку, – рвутся. Тянешь  въ ротъ… Щекотно, горько на губахъ, и пахнетъ травкой… Радостно, свѣтло. Зеленыя  деревья, какъ  стѣна. Няня  подбираетъ  юбку и садится. Два башмака, большiе, придавили травку. Рветъ цвѣточки,  играетъ  ими по моей  ручонкѣ. И я играю. А по цвѣточкамъ прыгаетъ собачка. Радостно, смѣшно. Облизываю  губы – горько…

Съ  какою  радостью я вспомнилъ! Хотѣлось  прошлое  увидѣть, все. Не могъ  увидѣть…

Я поцѣловалъ цвѣточки. Въ сердцѣ  поныло сладко…

Паша принесла… 

 

XXVII

 

Во вторникъ-0среду   о н а  напишетъ!.. 

Надо было  подготовляться къ экзаменамъ, а я только одно и думалъ: «во  вторникъ-среду…» Уѣхала… Пустая  галерея темнѣла окнами, и стекла, казалось,  тосковали: уѣхала! 

«Но  зачѣмъ же она уѣхала?» – спрашивалъ я пустыя  стекла.

Стекла  темнѣли  и молчали.

Чуть свѣтъ – будили меня вороби  въ тополѣ, и я  высовывался въ окошко.

Все уже распускалось. Бузина у Кариха  закручивала бутоны, гдѣ-то цвѣла черемуха,  или мнѣ казалось, что пора бы цвѣсти черемухѣ, поѣхать на  Воробьевку и наломать  огромный букетъ.  Можно  предложить  и Палагеѣ Ивановнѣ, съ которой я теперь  раскланивался изъ окошка. Березка  въ нашемъ саду выкинула колбаски  и пустила  зеленоватый дымокъ листочковъ. Бѣленькая она была, совсѣмъ еще  молодая и, я  особенно полюбилъ ее, что она  такая молодая и бѣленькая. А корявая  антоновка у бесѣiдки казалась  похожей  на Палагею Ивановну. Я полюбилъ и рябинку у забора, пустившую  вѣтки  съ пушистыми  серебристыми  листочками  т у д а, къ сосѣдямъ. Еще совсѣмъ недавно я взбирался  на милую  рябинку и устраивалъ «гнѣздышко», чтобы читать Эмара  и Вальтеръ-Скотта, но теперь это было возможно. Я хотѣлъ  вырѣзать  перочиннымъ  ножомъ на ея сочной  бурой корѣ «С. П.», но она  захрустѣла, засочилась, и я пожалѣлъ  рябинку.

Я  простаивалъ у забора,  надѣясь  уловить  чудный образъ, но стекла  пустѣли и темнѣли. Уѣхала! Я искалъ ее на картинкахъ «Нивы» – и находилъ, какъ-будто, – то въ  польской  красавицѣ-графинѣ, въ пушистомъ  мѣхѣ, съ распущенными волосами, и надменной, то – въ  поражающе-прекрасной,  аристократично-горделивой, похожей на Дiану, съ полумѣсяцемъ  въ волосахъ, венгеркѣ, съ таинственнымъ именемъ – Вечера, которая  полюбила принца и умерла съ нимъ  вмѣстѣ въ  лѣсной сторожкѣ. Въ картинки  «Нивы» я  теперь всматривался все больше, и не волки  подъ елками  на снѣгу, и не охотники  въ снѣжной  тайгѣ привлекали мое вниманiе. Теперь  началось  другое. Играющiя въ жмурки  графини и маркизы… бѣлокурыя пухленькiя  дамы, въ открытыхъ  лифахъ и воздушныхъ платьяхъ, грацiозныя амазонки въ цилиндрикахъ, прыгающiя въ сѣдло  съ колѣна  кавалеровъ, – притягивали мои взгляды, и я находилъ въ нихъ  прелесть  знакомыхъ очертанiй. Шаловливыя  служанки, подчующiя  веселыхъ солдатъ виномъ, танцующiя одалиски, покуривающiя  кальянъ  красавицы Востока, подъ опахалами, захваченныя  врасплохъ купальщицы, сбрасывающая  одежды Фрина… – вызывали  во мнѣ волненiе. Я заглядывался  на нихъ подолгу, и онѣ  выходили изъ картинокъ. Ихъ бумажные и безцвѣтные глаза дѣлались синими, ихъ  неживыя  губы  розовѣли и дрожали, ихъ руки  шевелились, а пышныя  груди  за корсажемъ  начинали  дышать  волненьемъ…

Я встрѣчалъ  ихъ на улицѣ, въ легкихъ  прозрачныхъ  платьяхъ, любовался изгибомъ шеи,  округлившейся  линiей корсажа, воровато  слѣдилъ за выгибомъ колѣна, за ботинкой, вздрагивалъ  отъ радостнаго  смѣха, отъ летающей  юбки гимназистки, отъ бѣглыхъ  шажковъ по тротуару…

Палагея Ивановна  вывѣсила  бѣлье, и я затаенно-стыдливо любовался  на кружевную  рубашечку, на узенькiе  чулочки… Но тутъ  меня   захватилъ Гришка: 

– Чего это  вы все глядите?.. Пѣтуха,  что ль, опять гоняетъ?

На  дворѣ пѣтуха не было: Карихъ заперъ его съ курами въ сараѣ. Гришка приглядѣлся въ  щели, толкнулъ меня въ бокъ и усмѣхнулся: 

– Энъ вы на что  глядите! Бабское бѣльецо… разныя разности, рѣдкiя  преполдобности, самыи главныи исторiи!..  Ишь, кА-кое..! – причмокнулъ онъ. – А вонъ, гляньте,  махонькое-то самое…  кильсоны  это! А, какiе у  н и х ъ   легенькiе, да коротышишные!.. И все  съ кружевками, для заманки… Я всякiя  ихъ стуковинки  понимаю, чего къ чему. Вы,  понятно,  еще безъ непривычки. Что наша Пашка… съ деревни еще  не отмылась, и то  жерсю завела… А бѣльишко, небось, знаете….

Я хотѣлъ обругать  его. Почему я знаю?! Но было интересно. 

– Я этими гадостями не занимаюсь! – сказалъ я Гришкѣ.

– Каждый скажетъ, а всѣмъ лестно. Я вотъ вамъ расскажу, чего я видѣлъ…   

Онъ присѣлъ подъ крыжовникъ и сталъ  скручивать  «собачью ножку». Если  ужъ свертываетъ – значитъ, хорошiй разсказъ  будетъ.

– Желаете, и вамъ сверну?.. До сердца  прочишшаетъ…

– Нѣтъ, у меня «Голубка»…

– Съ ее кашель, а съ  этой легше. Вотъ, я вамъ скажу, чего разъ вышло… Пошелъ  я со скорняками въ   т а к о е, понимаете, мѣсто! Сотродясь въ такомъ  не былъ, съ зеркалами!  Скорняковъ тамъ землякъ швецаромъ служитъ. Вы въ   т а к о м ъ  домѣ не бывали?..

– Въ какомъ-такомъ  домѣ..? – пробормоталъ я,  избѣгая  смотрѣть на Гришку.

– Понятно, въ какомъ! Вотъ ужъ  всего-то насмотрѣлся, какъ  для богачей все  удобно  пристроено!.. Пустили  черезъ него, только  велѣли  не безобразничать. Онъ  тамъ первая голова, черезъ его все  преисходитъ… Вышло  и х ъ  штукъ  пятна-дцать, одна къ  одной, какъ на параходѣ… и всѣ  до одной кра-са-вицы!.. Прямо, дочего  тонко-деликатно! Какъ  благородныя, изъ хорошаго семейства… 

– Какой-нибудь  балъ   т а м ъ  былъ?..

– Чу-дакъ! Домъ  такой для  холостыхъ мужчинъ! И жанатые  забѣгаютъ, у кого карахтеръ. Были бы только деньги, а то  какая хочешь  раскрасавица любовь подаритъ. Что хошь… И музыка, и угощенiе, и… Называется – заведенiе! 

– Врешь ты… – сказалъ я Гришкѣ, затаивъ духъ.

– Чего тамъ – врешь! Жалованье я, что ли, получаю,  врать-то! Самъ  видѣлъ. Ды… – зашепталъ онъ таинственно – желаете, свожу?.. Только три рубли  надо на  расходы! Хоть  вечеркомъ сегодня?.. За  часъ сгоняемъ, сами увидите!.. 

Мнѣ стало  неспокойно, въ груди сдавило.

– Нѣтъ, – сказалъ я, – это развратъ и мерзость! 

– Ха… Однако  вонъ всѣ туда бываютъ! Намъ  скорняковъ  землякъ  разсказывалъ! Образованные-то  еще хуже… Не говорите, когда  не знаете. Обучаютъ-то не  деревенскiе. Вы мнѣ  не говорите напротивъ. Самые похабники.

– Ну, говоришь – вышли..? 

– Ну, вышли. Завитыя всѣ, набѣлены-нарумянены… и по сѣхъ поръ, всѣ кирсеты  открыты… и всѣ въ  брелеянтахъ и духами пахнутъ! А платья бархатныя… И на крючочкахъ  у нихъ. Только дотронись, она ослобождается…

И онъ принялся разсказывать такое, что непрiятно  стало, и я убѣжалъ  къ себѣ.

Изъ окна  я видѣлъ, какъ подошелъ къ бѣлью  Карихъ. Онъ долго  его разсматривалъ и все  покачивалъ головой, пошевелилъ даже  шестикомъ метелки. Я хотѣлъ  закричать: не смѣй! Потомъ я увидѣлъ Пашу. Гришка  манилъ ее къ забору – скорѣй, скорѣй!.. Она сиганула  къ саду, бросивъ вытряхивать  самоваръ, прильнула къ щели – и вдругъ,  затопола-заерзалась, словно ее  щипали. Гришка шепталъ ей въ ухо и весь ломался. Она закинулась, схватилась  за животъ и перегнулась  отъ хохота. Карихъ  оглянулся строго, отошелъ отъ бѣлья и принялся  мести. Похохотавъ, Паша  вернулась къ самовару – стала  его трясти, но хохотъ  такъ  ее разобралъ, что она  и съ  самоваромъ  покатывалась, такъ что  онъ у ней  вырвался  и мотался въ одной рукѣ. Она присѣла и  тыкалась головой, каък  пьяная. 

Я смотрѣлъ, какъ она моталась, какъ  ея  маленькая нога въ ботинкѣ на каблучкахъ и въ  голубомъ  чулочкѣ высунулась  изъ-подъ  платья. Волосы у  ней раскололись и разсыпались по спинѣ, по розовой ея кофточкѣ. «А чудесные у ней  волосы…» – нѣжно  подумалъ я, – «и она  стала наряжаться, а вѣдь  сегодня будни!  Это потому, сказалъ, какая она  неряха. Хочетъ  мнѣ  больше нравиться. И принесла  новые цвѣточки!..» Я любовался, какiе у ней  чудесные  золотистые  волосы и нѣжно-розовый  цвѣтъ лица, и мнѣказалось, что она будетъ похожа  на маркизу, если ее одѣть.

Она  подхватила  волосы, зашпилила ихъ коленкой и опять  звонко  закатилась.

– Ишь, раздираетъ дуру!.. – сказалъ Гришка, замахиваясь на нее  метелкой. – Дать  вотъ..! 

Мнѣ  стало  радостно, что Паша очень  хорошенькая,  что она меня  любитъ, и что  мы цѣловались съ нею. И всегда  можемъ цѣловаться.

Гришка  что-то сказалъ и показалъ на окна. Она взглянула, увидала, что я смотрю, и погрозилась. И стала  еще красивей. 

 

 

         

XVIII 

Кажется, было въ пятницу. Я шелъ въ  гимназiю и неожиданно  увидалъ  е е. Она  подкатила на извозчикѣ, спрыгнула съ саквояжемъ и стала  расплачиваться. Я схватился  за козырекъ, но она  не замѣтила, должно быть. Она говорила  со студентомъ! Я въ смущеньи почесалъ  надъ ухомъ, стараясь  казаться равнодушнымъ. Студентъ – это былъ  тотъ самый! –  сдѣлалъ  рукой  ей такъ, словно посылалъ поцѣлуй, и ткнулъ извозчика. Извозчикъ  завертѣлъ кнутикомъ и,  откинувшись на студента, – должно быть,  онъ былъ пьяный, – взмахнулъ вожжами. Пролетка  поскакала бокомъ. Откинулся и студентъ, словно и онъ былъ  пьяный, и они поскакали дальше. Я проводилъ дорогой  образъ  за дверь параднаго,  захлопнувшагося, какъ  гробовая крышка.

Эта встрѣча меня  смутила. Значитъ, она уѣзжала  со студентомъ? А, можетъ быть,  встрѣтилъ на вокзалѣ и проводилъ? Возможно,  что и студентъ  былъ на практикѣ, онъ же медикъ, и они  распрощались, какъ  коллеги. Она же  съ саквояжемъ!.. Суббота, воскресенье…  понедѣльникъ… Отвѣтъ во вторникъ… А  завтра  первый экзаменъ, латинское  экстемпоралэ!..

Ученья не было: насъ только распрустили. Женька  явился  франтомъ, въ воротничкѣ. Домой  возвращались вмѣстѣ. Онъ шагалъ «по-полковничьи», не сгибая ногъ, и все поднималъ  плечи. Что-тое го* взбирало. Всю дорогу  гудѣлъ  ужасно: 

«Трубятъ голубые  гуса-рры…

«И ѣдутъ  изъ гор-рода  вонъ… 

Прощаясь, онъ не удержался: 

– Мо-жжете!.. – проговорилъ онъ  глухо, – свиданье!.. Нюхай!.. – ткнулъ онъ мнѣ въ  носъ конвертикъ. – «Кики-рики, кики-рики! я аллигаторъ Соляной Рѣки»! – гаркнулъ онъ  на всю улицу любимѣйшiй  «кличъ  побѣды», изъ Купера.           

У меня  завертѣлись мушки. Е я  письмо.!.

– Мо-жете прро-читать!..

Лиловый конвертикъ, съ маркой, показался  мнѣ необыкновеннымъ, страшнымъ.

– А какъ  па… хнетъ!.. – проговорилъ онъ  восторженно, не выпуская письма – Письма  любимой  женщины  всегда пахнутъ очаровательно! – тыкалъ  онъ мнѣ конвертикомъ.

Пахло  «ароматами Востока»! 

– Ммааа… запахъ страсти… дѣйствуетъ  опьяняюще, – въ упоенiи  шепталъ онъ, потягивая носомъ. – Даже руки..!  По духамъ  можно узнать характеръ любимой  женщины, есть книга… Одинъ мудрецъ  сказалъ: «Скажи мнѣ, какiе духи  о н а  употребляетъ, – и я тебѣ скажу, кто ты!» Одуряющiй ароматъ показываетъ страстную  натуру!..

Я вспомнилъ  «одуряющiе пары  Пифiи», но было не до смѣха.

– Что же она пишетъ?..

– Нѣтъ, въ руки не  дается!.. Мо-жете..!

И я  увидалъ знакомый почеркъ.

– Нѣтъ, я самъ… а вы можете любоваться! 

И онъ  прочиталъ басомъ, какъ дiаконъ: 

«Господинъ полковникъ!..» 

– Какъ?!.. «полковникъ»?! – крикнулъ я въ  изумленiи.

– «Поклонникъ»! – Слушай  ухомъ, а не брюхомъ! 

– А мнѣ показалось, что «полковникъ»!..

«Не скрою, какъ меня  удивило ваше письмо. Вы грозите? Какъ это все печально! Но разъ  вы этого  хотите, я выслушаю васъ. Въ воскресенье, въ 4 ч., на кругу  въ Нескучномъ?.. И я  вамъ все скажу. Ваша «обидчица».

Я заглядывалъ черезъ  его руку и провѣрялъ.

– Три ошибки! – вырвалось у меня съ обиды. – «П-И-чально», «въ воскресень-Ѣ» – черезъ «ѣ» и… послѣ «не скрою» нѣтъ  запятой передъ «какъ»!  

– Ну, мало ли… описки! А…  отъ волненiя?!..

Отъ волненiя?.. Это  было вполнѣ возможно.

– Она  в с е  скажетъ,! – проговорилъ онъ  восторженно.

– Пойдешь?.. – спросилъ я съ болью 

– Рубиконъ  перейденъ!..  Жутковато, но разъ  ищетъ приключенiй, идетъ  навстрѣчу…  лови моментъ! – выпятилъ онъ  кадыкъ и крякнулъ. – Македоновъ говоритъ… разъ пишетъ  прямо – «вы  этого хотите», – тутъ-то и хватай подъ-жабры!»

– Но это подло! – воскликнулъ я. – такъ  смотрѣть  на женщину,  которая  довѣрчиво… Это подло,  унижать личность  другого человѣка!.. Ты  подумай…

– Видишь, что… – нерѣшительно сказалъ онъ, – я люблю ее, и готовъ… даже  на бракъ! Впервые  въ моей  жизни  такъ близко… гмъ!.. женщина стоитъ на моей  дорогѣ, гмъ!.. играетъ въ моей  жизни такую  роль… Если она  готова раздѣлить со мной всѣ  испытанiя судьбы, при моей  нѣкоторой необезпеченности…  Но она зарабатываетъ, а я  черезъ два года офицеромъ…

– Но ты же ломаешь свою карьеру!?.. – воскликнулъ я. – Пойдутъ  дѣти!.. Ты это взвѣсилъ?.. А если  война?.. 

– Она пойдетъ въ сестры милосердiя! Въ  чувствахъ не  разсуждаютъ. Да я  вовсе и не желаю  брака!.. Если она  свободно смотритъ… Пожалуй, пробиться  надо, что-то  на щекахъ  шероховато…

Онъ погладилъ  щеки, и надъ губой. Но  и надъ губой не синѣло, хоть онъ  и натирался  рѣдькой.

– Просыплюсь если, не оставятъ  на третiй годъ.?.. Ну, плевать! – и онъ  хватилъ по тумбѣ ранцемъ. – У  тебя полтинника  не найдется?.. 

У меня и двугривеннаго-то не находилось. Онъ  хорошо зналъ это и сказалъ такъ, чтобы  шикнуть  успѣхомъ.

– Продамъ Шульца-Ходобая, и словарь. Въ юнкерское  подаю, не надо. Свидѣтельство бы за пять классовъ… дадутъ, какъ  думаешь?..

Я видѣлъ, какъ въ  его глазахъ  прошло тревогой.

– Мать  жалко… – сказалъ  онъ грустно. – Мечтала, что буду докторомъ, все перезаложила… А, дадутх?.. 

– Какъ-нибудь дотянешь.. – попробовалъ я успокоить.

– Нѣтъ у насъ  паровъ. На ноги стать  скорѣй бы… А, дадутъ?.. Разъ ухожу… вѣдь, не провалятъ?..

– Конечно, Женя. Разъ  уходишь  изъ гимназiи… изъ снисхожденiя, всегда..! 

У меня  наклонности къ  военной  службѣ! А  эти чортовы экстемпоралэ, мертвечина..! Мнѣ  живое надо, – для  родины!.. Голову  сложу, не пожалѣю!..   

Время пришло – и онъ  не пожалѣлъ, сложилъ  геройски!..

Мнѣ стало  больно. Вотъ, и разойдемся  скоро! Хотѣлось  говорить о дружбѣ, какъ  мы мечтали – вѣчно, вмѣстѣ. Вотъ ужъ  она и жизнь!..

– Гмъ!.. «Каррамбо!» – бѣшено крикнулъ Донъ Мигуэль дель-Санто-Педро, и изъ  его глазъ сверкнуло  пламя»! – крикнулъ Женька свое любимое, когда  одолѣвали  думы, и подбодрился. – Сельтерской угостить  придется или  пирожными! А Македошка говоритъ – «въ портерную тащи!»  Неудобно, все-таки она  приличная..? 

Я крикнулъ:

– Македоновъ твой скотина!.. 

 

ХХIХ

 

Входя въ  ворота, я натолкнулся на такую сцену. 

Гришка стоялъ въ окнѣ на сѣновалѣ и швырялъ въ конюшнѣ  сѣно. Кучеръ  таскалъ въ конюшню. Паша стояла, поджавши руки, и глупо  любовалась. Я вошелъ въ сѣни – никто  меня не видѣлъ – и остановился. Въ окошко было видно. Гришка  норовилъ  швырнуть  на  Пашу, а она  вертѣлась и смѣялась. Кончилось  тѣмъ, что кучеръ накруылъ  ее охапкой  и самъ  на нее  свалился, а Гришка на нихъ сыпалъ. Меня  это страшно возмутило. Я хотѣлъ крикнуть… Но тутъ случилось!.. Кучеръ  зацапалъ  ворохъ, а съ  нимъ и Пашу, и потащилъ  въ конюшню. Болтались  ея ноги, вырывались. Я  сорвался и крикнулъ, какъ хозяинъ: 

– Что здѣсь за безобразiе?!.. 

Кучеръ  опустилъ охапку, а съ ней и Пашу. Она выскочила изъ сѣна, какъ  чумовая, и умчалась.

– Гадость!.. – топалъ я съ крикомъ на Степана. – Похабники!..

– Еще кто похабнѣй!.. – нагло сказалъ  Степанъ. – Мы тебѣ  не мѣшаемъ съ ней… останется!..

– Какъ ты смѣешь?!.. – закричалъ я. – Это ты  гадостями занимаешься!.. 

– Съ невѣстоя я все могу, а вамъ  чего? – грубо сказалъ Степанъ. – Попользовался, тебѣ не мѣшали… и не лѣзь!..

– Ты?!.. такъ ты мнѣ –  т ы?!.. – заоралъ я, какъ бѣшеный, и  кинулся на Степана кошкой.

Онъ только  повелъ рукой.

– Ну,  чего наскакиваешь-то, глу-пый?.. – сказалъ онъ мягче. – Мальчикъ еще вы, а… въ  т а к i я  дѣла  встрѣваетесь… А «ты» мы и Богу говоримъ!.. Я въ  ваше корыто не  лазилъ, съ чего  вы такой  горячiй?..

Мнѣ  стало стыдно.

– Я…  гадостями  не занимаюсь… – примирительно сказалъ я. – А смѣяться  надъ дѣвушкой… нельзя! 

– Ахъ,  вы… Тоничка… да  мы жъ играемъ!.. Дѣвчонка сама лѣзетъ. Сѣно  беремъ, а ей  вдиковинку! – подмигнулъ онъ Гришкѣ. – Доведись и до васъ… 

– Обязательно! – смѣялся на сѣновалѣ Гришка. – Давайте, Тоничка, на косушку, хамириться!..

– Барынѣ-то не сказывайте… – сказалъ Степанъ. – Я вамъ ничего не говорю, если ндравится какая… Ну,  балуйтесь… А ужъ чего она желаетъ, это ея воля! Дѣло полюбовное…

И онъ  сталъ  собирать сѣно.

– Дѣла-а!.. – ухмыльнулся Гришка и затянулъ: 

«Сколько лѣсомъ ни ходила,

«Крѣпше дуба  не нашла!

«Сколько  барина любила,

«А все  къ Степушкѣ пришла!.. 

– То-то и есть… – поддержалъ Степанъ. – Можетъ придетъ и къ Гришкѣ!..

– Обязательно! Я клейкой… 

Было дотого противно, что  хотѣлось  плакать. Словно облили грязью.

Я пошелъ, а сзади меня смѣялись. На лѣстницѣ меня остановила Паша:

– Чего  это вы меня страмите?..

– Я тебя срамлю?!..

– Понятно, на весь  дворъ кричали, осрамили!.. Ну, прихватилъ… я бы  все равно вырвалась… а вы меня  страмите!..   

Она даже тряслась отъ злости! Глаза  ея такъ и прожигали.

– Нарочно  буду къ нему!.. Вотъ, ей-Богу! – закрестилась она неистово. – Что я, не вижу,  что ли, какъ  черезъ заборъ-то цѣловались!.. Нашли кого, послѣднюю шлюху!..

И она убѣжала  въ кухню.

Я опѣшилъ. Паша  меня ревуетъ! Увидала, что я  вхожу, и побѣжала къ сѣну?.. Но какъ же она смѣетъ… шлюхой?! 

У меня голова кружилась. А завтра  экстемпоралэ! И   о н а  назначила  свиданье Женькѣ, а мнѣ почему-то отложила!.. Да что  это это? Я перечиталъ – въ который  уже разъ! – душистыя ея письма…

Это не то, что Женькѣ: «я выслушаю васъ»! Неужели  насъ Паша видѣла?!.. Опять  принесла  цвѣточки! И потомъ хохотала у забора… А если  это истерика?!  Хохотала, потому что душа  страдала! Вѣдь булочница наша хохотала, когда хоронили булочника! Шла за  гробомъ и хохотала…

Экстемпоралэ будетъ изъ Цезаря, «Бегемотъ» говорилъ  недаромъ: – кто желаетъ попасть въ 6-ой, долженъ проштудировать все, что  перевели изъ Цезаря!...

… Ужасно, если я провалюсь! Какъ   о н а  посмотритъ?.. «Провалились! все  еще въ 5-мъ  классѣ!» Надо  достать подстрочникъ у Волокиткина…

Сенька  Волокиткинъ жилъ черезъ улицу, и я  побѣжалъ къ нему: у него  всѣ подстрочники! Слѣпая его бабка сказала мнѣ: 

– Да  гдѣ ему быть-то, пакостнику… Отказалась, батюшка, отъ него, въ солдаты бы его, пакостника!.. Въ саду  небось, куревомъ занимается, пакостникъ!.. Завтра проваливаться пойдетъ. 

Волокиткина  я нашелъ въ бесѣдкѣ. Онъ тоже готовился къ экзамену. Подстрочники  лежали листочками  по всей бесѣдкѣ. Но онъ занимался… съ мухами! 

– Изображаю эпоху казней! – сказалъ онъ мнѣ. – Время  Ивана Грозного… – по «Князю Серебряному». Завтра у насъ «грекъ», провалюсь! – махнулъ  онъ рукой на книжки. – Немножко хоть  развлечься…

Я тоже  заинтересовался. Весь столъ  представлялъ  очень  интересную  картину. Мухи висѣли на ниточкахъ, сидѣли  на колышкахъ изъ спичекъ,  горѣли на кострахъ, ползали, четвертованныя, безъ ножекъ и безъ  головокъ. Ожидавшiя  казни летали, привязанныя на ниточкахъ…

– Вотъ – бояре! – показалъ Сенька Волокиткинъ на самыхъ крупныхъ, синеватыхъ навозныхъ мухъ, которыя жужжали на ниточкахъ. – Будутъ четвертованы  и посажены  на колъ… А это у меня – «грекъ  Васька», сейчасъ  ему будетъ пытка…

Онъ  взялъ самую  большую муху, рыжеватую съ просѣдью, – гдѣ онъ  только ее нашелъ! – и спросилъ, не нахожу ли я, что она  похожа на  директора? Она была, какъ-будто, и въ  самомъ дѣлѣ похожа на директора! Онъ  оторвалъ  ей  крылья и посадилъ задкомъ на иголочку.

– А самое  интересное… вотъ! – сказалъ онъ вяло.

Онъ взялъ латинскiй словарь и показалъ мнѣ «карточки». Это было  гораздо  хуже, чѣмъ у Гришки.

– А ты…  э т о г о   не знаешь еще?.. 

Я жадно-смущенно слушалъ. Выпросилъ у него подстрочникъ и вернулся  совсѣмъ разбитымъ. Ничего въ голову не  лѣзло. Я  выписывалъ  самыя каверзныя  фразы: «Верцингеториксъ  черезъ пословъ  отвѣтилъ, что онъ де посылалъ къ Цезарю, дабы Цезарь  не сомнѣвался, что,  хотя онъ еще и не успѣлъ доставить  съѣстные припасы, пусть не думаетъ, что, если онъ и боится коварствъ  Уруговъ, Лимнитовъ, Нугавовъ и всѣхъ  живущихъ  по Сю сторону  Рейна, то все  же пусть  не сомнѣвается, что какiя бы событiя ни произошли, несмотря  на преданность вождя  Авдуковъ, коварство  сего послѣдняго…» 

– Ничего не переведу… провалюсь… – сверлило  мою душу.

А надъ  всей этой  чепухой, надъ Сенькой съ мухами, надъ  грязью, мутившей  душу,  подымалась  о н а,  чудесная… Не Серафима, не Паша, а  о н а, скрытая отъ меня гдѣ-то. И желтенькiе цвѣточки на подоконникѣ, въ тѣсномъ  букетикѣ, какъ  сплошной золотистый  бархатъ, яркая  золотая  желть, – чѣмъ-то мерцали мнѣ, что-то  напоминали  мнѣ… – словно я самъ былъ ими, родился съ ними! Когда   э т о  было, гдѣ?.. 

Свѣтлая-свѣтлая рѣка,  церковь… желтая, какъ эти  цвѣточки, церковь… надъ нею – синее. Небо?  Должно  быть, небо. Травка, зеленая-зеленая, кто-то меня цѣлуетъ и говоритъ: «Боженька… бом-бомъ…» Звенитъ и звенитъ кругомъ – и струящаяся вода, и синее, и желтенькiе  цвѣточки… И золотое  бѣжитъ въ лицо. И такъ хорошо, тепло. И я,  засыпая, чувствую, что это и есть весна. Но  когда это было?.. Можетъ быть во снѣ было…

И вотъ, когда я смотрѣлъ на желтенькiе цвѣты въ стаканѣ, мелькнуло во мнѣ – неуловимое  ощущенiе радости, чистоты и свѣта, необычайной  какой-то  легкости, словно у меня крылья, и я летаю. Такая  радость… И все заливаетъ звономъ – боммм.. бомм.. Невозвратимо-далекое, чего я никакъ  не вспомню. Но – было?.. И  гдѣ-то есть?.. Неужели  же  никогда не повторится?!..

Отсвѣтъ  забытой радости, чистоты и… Бога?.. – коснулся  моей души, и сердце  во мнѣ затосковало.

«Пусть  же помнятъ вѣроломные  вожди  племенъ, что, хотя онъ, Цезарь, вопреки  неоднократному  ихъ коварству по отношенiю къ римскому народу, терпѣлъ  ихъ возлѣ  себя и даже  помогалъ имъ военными и съѣстными  припасами и посылалъ вспомогательные войска, но, чтобы  тамъ  ни случилось, онъ найдетъ  достаточно средствъ жестоко  наказать ихъ огнемъ и желѣзомъ, а ихъ поселенiя сотреть  до основанiя…» 

Подстрочникъ  поѣхалъ по столу, Цезарь  выглянулъ на меня изъ копiй, и я  куда-то поплылъ, въ  цвѣтахъ…    

 

   

ХХХ

 

Когда я проснулся, уже смеркалось. Я подобралъ  разлетѣвшiяся  странички «Цезаря» и съ  ужасомъ подумалъ, что я ничего  не знаю.

Я подошелъ къ окошку и увидалъ на цвѣтахъ – бумажку, мои стихи! Паша… вернула мнѣ?!.. Каракули, по-печатному, – словно писалъ ребенокъ, карандашомъ: «отвасъ мине нинадоть!» «Е» она написала налѣво  лапками.

Меня это сильно укололо. Вернула, гордая  дѣвчонка! Значитъ, входила,  когда я спалъ, и положила  прямо на свой  букетикъ: нате!.. Горничная, – и вдругъ, вернула!.. Изъ ревности!? Оскорбила  е е, назвала мнѣ въ лицо «послѣдней шлюхой» и швырнула мои  стихи!.. Прекрасно. 

У конюшнииграли на гармоньи. И я услыхалъ Пашу: 

– А кадрель можете, Степанъ Трофимычъ?..

Она называетъ его – Степанъ Трофимычъ!.. Онъ ее  потащилъ  въ конюшню, а она… Степанъ Трофимычъ?!  Я высунулся въ  окно и крикнулъ: 

– Паша, налей мнѣ  лампу… скорѣй!.. 

– Сейчасъ, не умрете!.. – откликнулась  дерзко  Паша. 

Я слышалъ, какъ смѣялись. Вотъ, нахалы!..

– Чего тамъ, поспѣетъ… – сказалъ кучеръ.

– Екзаменты они учутъ, надо.

– Цѣловаться тебѣ съ имъ надо!..

Во мнѣ кипѣло. Но что же я долженъ сдѣлать?.. Я стиснулъ зубы и сталъ  дожидаться Паши. Во мнѣ дрожало. А она все не приходила. Пиликала  гармонья. Крикнуть?.. 

– Вчера только наливала лампу!.. – сказала Паша.

Я даже вздрогнулъ. Она почему-то не входила, стояла въ коридорѣ. Она почему-то расфрантилась: на ней  было свѣтленькое платье  въ сборкахъ, шумливое ситцевое  платье, въ незабудкахъ. На лбу – кудряшки.

– Буду  заниматься ночью, налейте  лампу! – сказалъ я рѣзко.

– Сами будете  наливать скоро… – сказала она  дерзко, хватая лампу.

Я  заступилъ дорогу.

– Оставь лампу!.. – сказалъ я,  задыхаясь. – И выкеньте эту… дрянь!.. – показалъ я на ея букетикъ, – и не смѣйте… дарите вашему  Степану  Трофимычу… вашему любовнику!..

Она растерянно  на меня  глядѣла, усмѣхнулась.

– Покуда еще  не любовникъ! Это у   д р у г и х ъ   по десять  любовниковъ, а не брезговаютъ… А я, думаете, вамъ принесла?... Я такъ наставила, для комнаты!.. И у  барышень поставила. Думаете  чего…

Она схватила букетикъ и швырнула въ  окно, какъ камень.

– Ты  не  м н ѣ  поставила?!.. – шопотомъ крикнулъ я, растеривая  мысли.

– И не  подумала даже!..

– Не   м н ѣ, а… для комнаты?.. А ты  что же  говорила  т о г д а… «цвѣточки мои  швырнули»?.. Не  м н ѣ?!..

Я впивался  въ убѣгающiя глаза ея. Лицо ея  похудѣло и поблѣднѣло, – или  мнѣ показалось въ сумеркахъ?

– Было да прошло! – сказала она  съ усмѣшкой. – Снѣгу  вонъ сколько было, да потаялъ!.. Бываютъ дуры, а потомъ  умнѣютъ. Думала,  прынцы  какiе есть, а… Вотъ, вотъ  ваши поцѣлуи… вотъ!..

И она  быстро потерла ротъ.

– Съ шлюхами цѣлуетесь!.. – зашептала она со злостью, чуть не плача. – Думала,  дура…

– Па-ша… – зашепталъ я растерянно, боясь слезъ, – но ты же сама!.. какъ  ты себя  ведешь!..  

– А какъ я себя  веду? Какъ?!.. К т о   меня цѣловалъ?!.. К о г о   я цѣловала?! На что я зарилась?.. Богъ съ вами, Тоничка… Поиграли и…  Я вамъ не тряпка, швыряться… Была дура… 

Я схватилъ ее  за  руку, но она  оттолкнула меня и убѣжала. Кончилось – и прекрасно! Осталось въ душѣ щемящее что-то, стыдное: смѣла  е е   позорить! Но я  подумалъ, что въ ревности  даже кислотою обливаютъ. 

На дворѣ еще было свѣтло. На кухнѣ  ужинали. Проходя мимо оконъ, въ садикъ,  я замѣтилъ, что Паша  сидѣла скучная, сложивъ руки, о чемъ-то думала. Степанъ, въ красной рубахѣ и жилеткѣ, разсказывалъ что-то, махая  ложкой. Поженятся – и прекрасно! – подумалъ я. Потому и сказала – «сами будете  наливать скоро». 

Въ  столбикѣ было  пусто. И на галереѣ было пусто. Я уже хотѣлъ  вернуться, какъ вдругъ  стукнула калитка, и во дворъ  вошелъ пузанъ низенькаго роста, съ двумя  кулечками. 

– Здравствуйте, Павелъ Тихонычъ! – услыхалъ я толстуху съ галереи, – а Симочка въ Серпуховѣ на практикѣ! 

– Какъ же она не предупредила!... – раздраженно сказалъ пузанъ, взмахивая  кулечками. – То въ Коломну, то, чортъ  ее знаетъ… въ Серпуховъ! Это ужъ… я ужъ  не понимаю!..

– Да вы зайдите, Павелъ Тихонычъ… Самоваръ у меня горячiй…

– Благодарю-съ…  Извольте передать ей, что или  значу я что-нибудь, или… ноль?.. Я сюрпризовъ-съ… не терплю-съ! да-ссъ!.. 

– Да  вы зайдите, Павелъ Тихонычъ!.. – заискивающе  упрашивала  толстуха. – На практику вызвали… 

– Знаемъ мы эти пра-ктики! Войти я могу, конечно-съ… – размахивая кулечками, сердито сказалъ  толстякъ и пошелъ къ ней на галерею.

Я былъ взбѣшенъ, почему этотъ наглецъ  смѣетъ такъ говорить о Серафимѣ. Пузанъ коротконогiй! Говорить – «она»! «Или я   ч т о-н и б у д ь…»? Что это такое – «что-нибудь»? 

Появился Карихъ и сталъ прохаживаться  подъ галереей; видимо, подслушивалъ разговоръ. На галереѣ  гудѣли голоса, словно бубнила  въ стаканѣ муха. Я видѣлъ  голову  толстяка. Онъ снялъ шляпу и оказался совсѣмъ  плѣшивымъ. Арбузъ въ  золотыхъ очкахъ! Онъ стучалъ по столу и трясъ «арбузомъ». 

– Не одна-съ! – выкрикивалъ онъ къ окну. – Съ бородатымъ болваномъ, знаю-съ!.. – голосъ его сорвался и снова  вырвался: – … благодаря мнѣ-съ, да-съ!  обязаны-съ!.. – затерялся  голосъ, – ….въ портнихи-съ, самая  вѣрная  е й  дорога-съ!.. 

Толстуха  закрыла окна.  Карихъ присѣлъ на корточки и состроилъ рожу: видимо, былъ доволенъ.

«Уѣхала не одна, а съ  бородатымъ болваномъ»!

Бородатый болванъ – студентъ, конечно. Я тоже всегда такъ думалъ. Уѣхала со студентомъ  въ Серпуховъ! Какая же это «практика»?.. 

Стукнула калитка, и появился студентъ съ гитарой, и какой-то  еще съ футляромъ, въ которомъ  таскаютъ  скрикпки. Ихъ встрѣтилъ  Карихъ и торжественно  объявилъ, что Серафимы  Константиновны дома нѣтъ.

Отъ радости я подпрыгнулъ. Одна уѣхала! Все – вранье! Не могла  она ѣхать  со студентомъ. Она – чистая, несравненная, ангелъ-Серафима!.. 

– А не врешь, другъ-ситный? – засмѣялся студентъ и толкнулъ Кариха въ  животъ гитарой. – А вотъ  мы посеренадимъ, и милая птичка выпорхнетъ! 

 Онъ – веселый же былъ онъ парень и совсѣмъ  не болванъ, по-моему! – задралъ картузъ на затылокъ и пустилъ на гитарѣ – трам-там-там…

«Я здѣсь, Инезилья,

«Пою подъ окномъ,

«Объята Севилья

«И мрракомъ, и сномъ!.. 

Окно  открылось, и высунулась толстуха, а за ней и арбузъ въ очкахъ. Студентъ – ужъ и молодчина! – послалъ имъ воздушный  поцѣлуй. И воскликнулъ, словно въ порывѣ страсти:  

– О, ди-вное… видѣ-нье!..  Ко-го я ви-жу! Самь фель-дшеръ смо-тритъ! Сама… мантии-лья!.. 

– Кузьма Кузьмичъ! Вонъ онъ, Кузьма Кузьмичъ! – воскликнула радостно  толстуха.

– А, Кузьма Кузьмичъ! – весело закричалъ  толстякъ. – Входите, у меня  что-то есть!..  

Ай да  фершалъ-фершалъ  кладъ,

Фершалъ  любитъ виноградъ!.. 

– Но, говорятъ,  е я  нѣтъ! Обманула! Сама  клялась, что въ пя-тницу сво-бодна!.. И вотъ мы притащи-ли скри-пача, и онъ го-товъ скрипѣть, и… обман-ну-ла! Но… человѣчество не ждетъ и претъ! И посему  мы выпьемъ  за здоровье  новорожден-наго!.. 

Студентъ подхватилъ  скрипача, и они  загремѣли по лѣстницѣ.

– Ужинать сѣли! – окликнула со двора  Паша.

Проходя по двору, я замѣтилъ, что она у конюшни, болтаетъ съ кучеромъ. Замѣтивъ меня, она захохотала и стала  баловаться дверью: отворитъ и захлопнетъ. Я, прямо, удивился  ея безстыдству.

– А все я дюжѣй тебя!.. – смѣялась она Степану, балуясь  дверью: они тянулись.

Только я сѣлъ за ужинъ, явилась Паша. Я глазамъ  даже не повѣрилъ: она  расфрантилась, какъ на праздникъ! Взбила себѣприческу, надѣла бантикъ… голубенькую  шелковую  блузку, съ высокими рукавами, и самый парадный фартукъ. Всѣ такъ и ахнули!.. 

– Да  ты очумѣла, что ли? – изумленно сказала  мать.

– А что, барыня?.. – спросила  невинно Паша.

– На балъ ты ѣдешь?!..

– Что одѣлась-то?.. – весело оглядѣлась Паша. – А надѣть  нечего, въ грязное  покидала  все…

– Какъ-такъ, все въ грязное?..

– Стирать буду. Сама заработала, мнѣ не жалко!..

– Да она, прямо, одурѣла?!..

– Ничего не одурѣла! Можетъ, у меня  женихъ есть?.. Ндравиться  ему вотъ хочу…

– Да ты чтто… пьяная?!..

– Да какъ  она отвѣчаетъ?! – сказала тетка. – Безстыжая  дѣвчонка… про жениха!..  

– Да  что же я,  ужъ и кофточку не могу надѣть? А, можетъ, я именинница сегодна? 

– Нѣтъ, она очумѣла! – сказала мать, когда Паша  ушла на кухню. – Вы, Марья  Михайловна, послѣдите. Голову дѣвчонка потеряла! Сирота, Богу за нее отвѣтишь…

– Почасу  у рукомойника  полощется, зубы даже  начала  начищать! – сказала  ехидно тетка. – Катерина  говоритъ, съ кучеромъ  все смѣется… – покосилась  на меня тетка.

– А  знаете, что… – сказала сестра, краснѣя, – просто у ней… наслѣдственность! 

– Что  ты какую  чушь мелешь! – сказала мать.

– У ней что-то благородное въ личикѣ! Посмотрите, какой у ней  ротикъ… и маленькiя  руки!.. 

– Ну и что же?

– Ну… родовитая кровь въ ней, можетъ быть. Отецъ у ней  былъ лѣсникъ… Романтическое  что-нибудь  случилось…  Въ романахъ  очень часто  э т о! А романы  всегда  изъ жизни…

– Очень  мамаша, возможно! – настаивала  сестра, «прочитавшя всѣ романы». – Около  нихъ имѣнiе  графовъ  Замойскихъ-Лоцкихъ. Одна  изъ Замойскихъ  фрейлина была даже!.. 

– А лѣснику могли и подкинуть! – вмѣшался я. – Первые римскiе  цари Ромулъ и Ремъ  были подкинуты и вскормлены волчицей! И у Пушкина,  напримѣръ, есть.

– Аль  на фа па диръ – шепнула тетка, заслышавъ  шаги Паши, только всего и знала  по-французски. – А  нынче  и вправду Пелагеи-дѣвы!  

Всѣ замолчали. Я украдкой взглянулъ на Пашу. Вотъ почему именины ея  сегодня! Она  была удивительно  сегодня интересна, какъ маркиза.

«Вполнѣ  возможно, что въ ея жилахъ  течетъ кровь аристократовъ!» – подумалъ я. – «Она  горда, любитъ цвѣты, наряды… у ней даже прирожденныя манеры! Какъ она  даже тарелки ставитъ!.. А когда  ей грустно, и она  шьетъ, и задумается съ ниткой, кажется, будто это  забыта япринцесса!.. Вернула  мои стихи, положила  на свой букетикъ… «Я вамъ  по-жа-ловала  цвѣты, а мнѣ  ничего отъ васъ не надо!..» 

– Нѣтъ, Паша, ты поскромнѣй одѣвайся… – сказала  мать. – Кокетки-то по бульварамъ  ходятъ!.. Въ дѣвушкѣ  скро-мность цѣнятъ… а не  финтифлюшки! 

Вернувшись къ  себѣ, я зажегъ  лампу, чтобы  приняться  опять за «Цезаря». И  вдругъ, увидалъ… «уточку»! Она стояла  на стеклянныхъ  лапкахъ на стопкѣ  листковъ изъ «Цезаря»!  Паша вернула и «уточку»! И прекрасно.

Уточка была нетронута: пробочка въ носикѣ  была заклеена бумажкой. Но  т а-то  была открыта, и Паша  при мнѣ душилась. Значитъ, она купила, не пожалѣла и  тридцати копѣекъ!..    

Съ тяжелымъ сердцемъ  сталъ я переводить  подчеркнутыя  «Бегемотомъ» главки.

На  какой же стояла «уточка»?.. – почему-то пришло  мнѣ въ голову. – Я взглянулъ  на листокъ и поразился: на самой грязной, исчерканной  всякими  надписками, – цвѣтными карандашами и чернилами! Надъ ней  мы сидѣли  долго. 

«Послѣ того какъ пришли  послы, Цезарь приказалъ, чтобы  ихъ  не допускали, и велѣлъ сказать: «онъ-де доволенъ, что изъ страха  римскаго  оружiя  старѣйшины  Урсуловъ  достаточно мудры; что, если  бы этого не случилось, то до наступленiя таянiя снѣговъ, три легiона и наемники  внушили бы, какъ  надо  отдавать  почести и выполнять условiя мира, чтобы  прiобрѣсти благожелательность  римскаго  владычества; что  пусть  де они не  сомнѣваются, что, если будетъ  наблюдена измѣна, то ничто  не могло  бы удержать  его въ самыхъ  ужасныхъ  планахъ, ибо…» 

«будетъ  э т о!» – подумалъ я. – «Паша  поставила  уточку на самое  трудное, что было!..» 

И я  загадалъ: «если –  э т о, то…» 

И выучилъ назубокъ  параграфъ.

         

ХХХI 

 

У Кариха  заиграла  скрипка, потомъ  гитара. Я высунулся въ  окошко.. Горѣли  подъ бузиной  фонарики, словно тамъ  были именины, какъ  на дачѣ. Да, Палагея. Ивановна, тоже, должно быть, именинница! Я услыхалъ бѣшеный ревъ студента:  

«О, Серафима,

«О, Хе-ру-ви-ма!.. 

Она вернулась?!.. 

Пѣли подъ скрипку хоромъ – «Не осеннiй  мелкiй  дождичекъ». Я слышалъ  ея нѣжный  голосъ – «пей,  тоска пройдетъ»! И побѣжалъ къ забору. Пробѣгая  сѣнями, я встрѣтилъ Пашу.

– Поздно придете – отпирать не буду!.. – сказала она дерзко.

– Не отпирайте, я и черезъ  чердакъ могй спуститься! – сказалъ я ей. – А… вашу  уточку я вышвырнулъ въ окошко! Кучеру  можете дарить!..

– Ужъ   п о д а р и л а!. – сказала она  какимъ-то  фальшивымъ  тономъ.

– И прекрасно!.. 

Вечеръ  былъ очень  теплый. Подъ бузиной, за большимъ  столомъ, подъ фонариками, сидѣло что-то много, даже Карихъ! Онъ былъ и въ манишкѣ и сюртукѣ, въ бѣломъ  галстукѣ, какъ на свадьбѣ, и сидѣлъ  вытянувшись, словно  его приклеить  къ стулу. Она показалась  мнѣ невѣстой, – въ  бѣломъ  воздушномъ  платьѣ. Бѣлая  лента  стягивала  ея головку. Она показалась мнѣ – богиней!  

– Богиня  моя! – шепталъ я страстно. – Ты  поешь и не  чуствуешь, что я близко, что я молюсь на тебя, богиня!..

Она приставала къ Кариху:

 – У васъ  чудесный  голосъ! Вы же говорили, что поете…

– Я только  подъ гармонью, когда тоска… люблю мечтать подъ  звуки вальца… – стѣснялся Карихъ. – Не стоитъ  нарушать природы!.. 

Всѣ  захохотали.

– Другъ,  нарушь природу! – приставалъ студентъ. – У тебя чудесный басъ, какъ у Бутенки… Спустись съ высотъ… въ юдоль  печали и заботъ!.. 

– Вы, Степанъ Кондратьичъ, по-этъ!... – сказала  она нѣжно.

– Гдѣ же-съ… – смутился Карихъ, – Я терзаюсь въ  жизни  черезъ голову! Сызмальства  опоили. А теперь… встрѣтилъ  небесное  творенье… какъ во снѣ!..

– Браво! – всп леснула  Серафима. – Извольте  выпить за «небесное творенье» и спойте  для меня! 

– Извольте… – сказалъ уныло Карихъ.

Онъ принялъ изъ ея рукъ рюмку и объявилъ: 

– За… все прекрасное! Какъ  пропечатано въ «Листкѣ»: 

«Бокалъ шинпанскаго Донскова,

«Вспомянемъ князя Трубецкова!

 Такъ всѣ и покатились. А Карихъ  поправилъ галстукъ, выступилъ, какъ  артистъ на сценѣ, и сдѣлалъ  рукой – вотъ такъ: вниманiе! Студентъ сдѣлалъ – трам-тамм-тамм…

– Сперва надо, какъ  изъ-подъ земли. Значитъ, ужъ на него  навалили земли! Скоро помнретъ,  черезъ любовь!.. – сказалъ Карихъ и потеръ затылокъ. – Дебютъ! Называется – «Жгущая Любовь»! 

– Жги! – крикнулъ  ему студентъ. 

Серафима завалилась за толстяка, словно хотѣла  спрятаться. Скрипачъ  моталъ головой, какъ  пьяный. Толстуха ѣла  халву горстями. Только «Рожа», обвязанная  до глазъ, сидѣла, какъ  сфинксъ египетскiй.

– Дебютъ! – повторилъ Карихъ. – «Скажи: ты – мой!» Романцъ  безъ словъ! «Жгущая Любовь»! 

Онъ приложилъ руку къ сердцу и началъ  скороговоркой, шопотомъ: 

«Меня безумно убиваетъ

«Твой взглядъ холодный и пустой,

«Но  жгущая любовь пылаетъ,

«Въ груди израненной, больной!

«Скажи: ты – мой! 

Припѣвъ Карихъ пропѣлъ такъ  тонко, словно  пѣтухъ запѣлъ.

Всѣ  загоготали отъ восторга. Карихъ ободрился, отошелъ въ темноту двора и пустилъ  оттуда рыданiемъ: 

«Придешь ты на мою могилу,

«восплачешь горькою слезой:

«За что его я не любила?..

«Сразила  смерть его косой! 

   «Сказала – мой! – Все!

Карихъ вытеръ рукой лицо, сѣлъ осторожно, словно  боялся  измять сюртукъ, и вытянулся, какъ деревянный. Я былъ въ восторгѣ, когда  она взяла  изъ вазочки розовую пастилку и двумя  пальчиками подала  ему: 

– Это вамъ отъ меня – за вашъ романцъ безъ словъ! 

Онъ ужасно  захохоталъ и сразу  проглотилъ.

– Вся жизнь – обманъ ужасный! – сказалъ онъ мрачно. – Ждешь и не дождешься. Живешь – помрешь! 

И опять  страшно  захохоталъ. И всѣ захохотали. Потомъ онъ сталъ  мотать  головой и стучать  кулакомъ  по темени. Студентъ повелъ  его под-руки куда-то. Наконецъ, стали расходиться. Скрипачъ  и студентъ  ушли. Толстякъ  поднялся на галерею. Толстуха  сунула «Рожѣ»  конфетку подъ повязку, а онъ  сдѣлалъ ей ручкой – такъ. Потомъ выпила  прямо  изъ бутылки. Фонарики погасли. Стало совсѣмъ  темно. Пропѣлъ  пѣтухъ. Пошли  кричать  пѣтухи кругомъ. У пастуха, напротивъ,  протяжно  заревѣлъ  быкъ. Я хотѣлъ дождаться, когда же  уйдетъ толстякъ. Неужели  онъ ночевать остался?.. Можетъ быть онъ  ихъ родственникъ? Не могла  же она его полюбить такого?!  Плѣшивый, жуликъ, кульки  таскаетъ!..  Можетъ  быть, братъ двоюродный…  Онѣ  чѣмъ-то ему обязаны… Отца нѣтъ, и онъ ей  вмѣсто отца?..  

Сѣни-таки заперла Паша, и какъ я ни  царапался за дверью, – а громко  стучать боялся, – пришлось  лѣзть  по пожарной  лѣстницѣ. Ея окошечко  было  закрыто и занавѣшено. Я не  утерпѣлъ и стукнулъ.

– Это называется... нахальство! Кажется, я просилх не запирать сѣни..!        

Она  не  отозвалась ни  шорохомъ. Меня  озлило. 

– И разъ вы гоничная, вы обязаны отпирать… – сказалъ я громче.

– Шлюху  свою  просите!.. – услыхалъ я несонный  голосъ.

– А вы… кучера своего!.. 

– Онъ ко мнѣ по ночамъ не бѣгалъ… заборы не лизалъ…

– А ты … нахалка!..

– А вамъ не помыкала!...

Я всегда зналъ, что она зубастая.

Лампа моя горѣла. Уточка  все стояла  среди  листковъ,  словно вмѣсто меня учила. «На ранней зарѣ Цезарь  послалъ къ  Верцингеториксу сказать, что онъ  де нисколько  не сомнѣвается…» Ну, и пусть не  сомнѣвается!.. 

Я очень  сомнѣвался. Сомнѣвался,  что выдержу  экзаменъ… сомнѣвался, что   о н а  пишетъ искренно. Я досталъ ея розовыя письма, и оглушающiй  ароматъ опять закружилъ меня.  Я вспомнилъ бѣлоснѣжное ея платье и роскошные  волосы, прихваченные бѣлой лентой. «О, богиня!» – шепталъ я страстно, уже не сомнѣваясь.  – «Ты.. «очень одинока»! Она же написала – «будете вспоминать меня?» И потомъ, когда  написала – «роняю три, четыре, пять… самыхъ ароматныхъ  лепестковъ», написала дальше – «а вы?» Конечно, любитъ! И я нисколько не сомнѣваюсь, «quin» – и сослагательное! И я скоро  буду съ ней въ Нескучномъ. Она любитъ  глухiя  мѣстечки въ немъ!.. Развѣ подарить ей на память… уточку?... Сказать: «примите  отъ меня  этотъ наивный  пустячокъ  и поставьте  къ себѣ на столикъ! пусть  эта прозрачная  уточка напоминаетъ  вамъ о свѣтлой  душѣ и чистомъ сердцѣ, которое полно  самыми ароматными чувствами?..» Или – поднести ландыши? Но они еще не цвѣтутъ! Но можно купить  одинъ стебелекъ и спрятать?.. Поспорить съ  н е й? Подойти къ   н е й  къ «Чортову Оврагу» и сказать: «для  васъ я хочу  найти  хотя бы  о д и н ъ   ландышъ!» Она  усмѣхнется, скажетъ: – «Т е п е р ь   – ландышъ?! Еще только цвѣтетъ черемуха!» Я восторженно скажу  е й: «въ  любви –  в с е  возможно!» И брошусь  въ самую  глубь оврага! Тамъ  уже должны быть ландышевые  листья, въ трубочкахъ. Тамъ я всуну  оранжерейный ландышъ и стремительно упаду къ ногамъ. «Вотъ, я   в ѣ р и л ъ… и я –  н а ш е л ъ!!..»  И она, пораженная, прошепчетъ: – О, вы нашли  съ этимъ волшебнымъ ландышемъ… что-то  великое!..» И  стыдливо  опуститъ свои  шелковистыя  рѣсницы. – «Что  я  н а ш е л ъ? умоляю васъ, скажите хоть одно слово!» – прошепчу я   е й. Въ кустахъ и оврагахъ будутъ заливаться влюбленные соловьи. И она, склонившись ко мнѣ, прошепчетъ: – «Л ю б о в ь».

Я убралъ  уточку въ сундучокъ, а письма  положилъ  въ курточку – «на счастье».  Завтра, во время  экстемпоралэ,  я буду  дышать ими, и хоть ароматъ  будетъ придавать  мнѣ силы.

При лампѣ я и не замѣтилъ, что на дворѣ  уже разсвѣтаетъ. Порозовѣло небо. Сѣрые сараи  прояснились. Сонные  пекаря  качали  у колодца,  несли ушаты,  скребя по  камнямъ опорками. Въ  тополѣ бѣсновались воробьи. Звонили къ утрени. У Кариха  задребезжали стекла, кто-то открылъ  окошко. Я высунулся  въ тополь. Подъ галереей  стоялъ  толстякъ и прижималъ  руку къ сердцу. Я вытянулся  дальше въ сучья,  рискуя упасть  на камни. Толстякъ поцѣловалъ  свои  пальцы и  послалъ  поцѣлуи – вотъ какъ!.. Меня  тряхнуло, я  чуть было  не свалился…               

 

          

ХХХII

 

Сегодня первый экзаменъ – латинское экстемпоралэ. Я лихорадочно умылся, – мелко во мнѣ дрожало, щекотало. Трясло  за чаемъ, и я  выпилъ его  безъ хлѣба, отломилъ только  у розанчика  носикъ. Паша  мела  въ столовой.

– Сегодня  первый экзаменъ, Паша… – сказалъ я  кротко: не хотѣлось, чтобы она сердилась, – дурной признакъ! – Поздравляю тебя съ пршедшимъ Ангеломъ. 

– Спасибо. Ну,  авось не  провалитесь!.. – сказала  она неласково, и меня  пуще забило  дрожью.

На ней  была розовенькая  кофточка, и сама она  была розовенькая и свѣжая.  Она ступала  совсѣмъ неслышно. Я украдкой взглянулъ на ея  ноги и увидалъ, что на ней новыя ботинки. «Если бы прошлась «сорокой!» – подумалъ я. 

– Совсѣмъ ничего не ѣли! – сказала она ворчливо.

– Какая ѣда,  когда экзаменъ… – сказалъ я скорбно.

– Богъ дастъ, выдержите!.. 

– Когда въ  сердцѣ… адъ!... Выдержишь… – чуть не плача  сказалъ я сливкамъ. – И… никто  не любитъ…

– Еще  полю-битъ!. –  сказала она насмѣшливо. – Заборовъ еще много.

Я хотѣлъ  ей сказать  глазами, дочего  это безсердечно, но она  выметала  подъ диваномъ, ловко  переступая  каблучками.

Меня  перекрестили.

– Тетя Маша, иду… не сердитесь. Я сегодня  на краю  пропасти… Чувствую, что не  переживу, если… – сказалъ я  мрачно. 

– А я тебѣ говорю, что  выдержишь! – сказала она  увѣренно. – такiя  твои карты… странныя!..

– Странныя..? 

– Дамы такъ  отъ тебя не отходятъ! По твоимъ  годамъ  это къ прибыли! Вотъ  увидишь.

Это меня  ободрило. Я подошелъ къ чаосвнѣ и сталъ  молиться. «Заступнице усерднач, Мати  Господа  Вышняго»…

И вдругъ,  выбѣжала изъ часовни – Паша! Увидала меня  и растерялась.

– Сегодня память… по тятенькѣ! – сказала она  быстро и умчалась.

«Это она  за меня молилась… ставила, должно быть, свѣчку!» – ласково  пробѣжало въ  мысляхъ. – «Еще   т о г д а   сказала…» 

И меня  пуще забило  лихорадкой. Я завидовалъ крикунамъ-мальчишкамъ съ зеленымъ лукомъ, подрядчику, ѣхавшему  на дрожкахъ, бутошнику, который со мной  раскланялся. Хотѣлось всѣмъ объявить, что сегодня у насъ экзаменъ, и я страдаю. Попался знакомый плотникъ,  чинившiй у насъ бесѣдку, и спросилъ  находу, застанетъ ли мамашу, деньжонокъ надо. Я сказалъ, что застанетъ, и не удержался: 

– А я вотъ иду въ гимназiю… у насъ сегодня  страшный  экзаменъ, латинское экстемпоралэ!.. 

Онъ посочувствовалъ: 

– Да,  бядовое ваше дѣло.

Сады  въ переулкахъ уже зеленѣли густо. На  сиреняхъ  лиловыя  елочки  торчали, рябины  выпустили  бѣлыя  пѣнки  цвѣта. Доносило  черемухой, травою. На церковномъ  дворѣ  густо  золотился  одуванчикъ, ходили  съ цыплятами  насѣдки. Хотѣлось  прилечь  на травкѣ и ни о  чемъ  не думать. Пухлыя  облачка  недвижно стояли  въ небѣ. Я молился  на какихъ-то  угодниковъ на церкви, сухихъ и строгихъ,  на архангела съ мечомъ и въ шлемѣ, – какъ-будто, Цезарь. 

Какъ всегда на экзаменахъ, въ гимназiи было  празднично и по-другому. Всѣ прiодѣлись,  подтянулись,  словно сейчасъ привезутъ икону. Дозубривали въ книжкахъ,  тревожно ощупывали карманы. Въ саду курили. Отчаянные  раскачивались  на брусьяхъ, прыгали въ чехарду и ѣли  завтракъ. Первый ученикъ  Соколовъ  3-iй ходилъ съ помощникомъ класснаго наставника въ обнимку.  Его перевели безъ экзамена, и онъ  прiѣхалъ полюбоваться  и похвастать, что ѣдетъ  сегодня  въ Нижнiй, а оттуда  по Волгѣ и по Камѣ. Иные, по уголкамъ, крестились. Женька  сидѣлъ подъ  гимнастикой и  надписывалъ  на манжетахъ. Сообщили, что «Бегемотъ» прiѣхалъ и кому  то сказалъ – «держитесь!» 

Женька  поглядѣлъ страшными глазами: 

– Говори  всѣ случаи на «quin»! Когда  «сомнѣвался»,  когда «не сомнѣвался»? Ничего въ головѣ  не  получилось. Когда «si» съ чортовымъ  коньюнктивомъ? Всѣ «ut»-ы перепуталъ! А послѣ «timeo» – «qiun»? 

Онъ, прямо,  меня  засыпалъ. Я старался  ему втолковать, но онъ ничего  и обругалъ  зубрилой.

– Хочешь моей  погибели! Завидуешь,  что  назначила  свиданье?

– Я самъ  имѣю отъ   н е я  письма!.. – сказалъ я  рѣзко. – Я  тебѣ дамъ  списать. Будетъ  ХХХVIII глава… увидишь! 

– Почемъ  ты знаешь?.. – бормоталъ  онъ, уже отыскивая по «Цезарю». – Это?.. «Послѣ  того  какъ  пришли послы, Цезарь приказалъ…»? 

– У в ѣ р е н ъ! Я знаю назубокъ.

Женька  вырвалъ  изъ книжки, и насъ  потащили  на экзаменъ. Отчаянные  засовались  по карманамъ. Робкiе  вознесли моленья. 

«Бегемотъ», рыжiй и толстопузый, вытянулъ  снизу  бороду, поймалъ  и погрызъ  кончики. 

– «Листики» выложить  на столъ! Кого поймаю – вы-гоню! Caveant  consules!  Готовы?  Мѣсто самое  легкое, на разъ  читанное… 

– «Господи!» –  глядѣлъ я на  «Бегемота» съ  вѣрой, – пусть будетъ – «Послѣ  того, какъ  пришли  послы»…!

– Готовы, римляне? Ба-бушкинъ..! Ба-бушкинъ!..  пойдешь къ дѣ-душкѣ! – замоталъ пальцами «Бегемотъ». – Вы, близнецы, тамъ..! За доску сядешь!.. Готовы?.. Гм…

«Послѣ того,  какъ пришли  послы… Цезарь приказалъ не допускать ихъ..» 

Въ головѣ  сладко  зазвенѣло, и я кротко  взглянулъ на «Бегемота». Женька  гымкнулъ и лихо  толкнулъ  меня.

– Откуда  ты, чортъ..?! 

А я старательно  выводилъ,  дыша «ароматами «Востока». 

Черезъ часъ  работа была готова, съ  хитрыми измѣненiями, гдѣ надо. «Бегемотъ» подошелъ ко мнѣ, обдавая  табачнымъ  духомъ и тѣсня. Животомъ, какъ  глыбой.

– И разрушился  же ты,  мой другъ… – сказалъ онъ, трогая  мою голову, словно  хотѣлъ  отвинчивать. – Хорошiй-то  латинистъ что значитъ!.. 

Я былъ въ восторгѣ: даже «Бегемотъ»  восхищается   е я  духами!

Вышли  мы, торжествуя. 

– Къ  букинисту всю  эту ерунду сейчасъ, на зватра нужно! – сказалъ  Женька  «полковникомъ» и даже  не  простился.

Я отлично  помню  этотъ субботнiй  день. Удача  ли на экзаменѣ, или одурѣнiе  отъ безсонной  ночи, – но я рѣшился на то, о чемъ и не могъ подумать.

Я прошелъ по той  сторонѣ, мимо нашего  дома  и вошелъ къ Кариху. Вошелъ рѣшительно, не  зная,  что буду дѣлать. Меня тащило  Навстрѣчу  попался Карихъ.

– Кого?.. – спросилъ онъ змуро, оглядывая  мутными глазами. Какъ-будто  онъ  не узналъ меня.

– Мнѣ по дѣлу… Палагею  Иванлвну… – сказалъ я, чувствуя, что сейчасъ  погибну.

И тутъ же,  смутившись, понялъ:  думаетъ, что я по   т а к о м у  дѣлу! 

– Ахъ, вы ко мнѣ, молодой человѣкъ? – привѣтствовала меня  толстуха  съ галереи, – пожалуйте, по лѣсенкѣ  сюда…

Я очень  развязно поклонился. 

Ни о чемъ не спрашивая, – можетъ быть, и она  подумала, что я по  т а к о м у  дѣлу, – она  пригласила меня  въ покои. Я шелъ  и думалъ: «что  же я дѣлаю, и что  сказать?..» Но что-то  во мнѣ сидѣло.

Въ эту минуту отчаянiе мое погасло: я только  хотѣлъ  знать правду. Отчаянiе  было на дорогѣ.

Я встрѣтилъ, или мнѣ показалось, что я встрѣтилъ?.. О н а  прокатила со студентомъ! Я хорошо  разсмотрѣлъ  студента – черная борода сверкала! – и шляпку съ  широкими полями, соломенную  шляпку съ васильками. Издали  я замѣтилъ, но извозчикъ помчался  въ переулокъ. 

Это меня и потащило. 

Толстуха  ввела въ гостиную и показала  на продавленное кресло. Пахло какой-то  дрянью, чѣмъ  пахнутъ  акушерки. Лежала «Нива», на вытертомъ диванѣ дремала  Мика, безъ  бантика, валялась  комочекъ изъ перчатокъ.

 

– Что вамъ  угодно, молодой человѣкъ?.. – сказала таинственно  толстуха, и ея  бородавки  заплясали: это она  мило  улыбнулась.

По ея лицу я понялъ, что она ожидаетъ «тайны»: должно быть, я былъ  взволнованъ.

– Можетъ быть, курите.. – прохрипѣла  она  галантно и подвинула  пепельницу съ  разметавшейся  голой дамой.

– Я, вообще, курю… но сейчасъ  что-то голова  болитъ! – сказалъ я глупо.

– Пожалуйста, не стѣсняйтесь… – сказала она, оглядываясь, – наше такое дѣло, если  с е к р е т н о…  барышня имѣется, въ… екстренномъ положенiи, что нужно… всѣ грѣшные, а  ужъ молодому-то  человѣку…

И она  поглядѣла умильно,  ласково.      

Я смотрѣлъ  на фарфоровую даму, вертѣлъ  фуржку и чувствовалъ, какъ мнѣ гадко. Можетъ  быть,   отъ волненья,  забило въ ушахъ  колоколами.

– Видите, Палагея Ивановна.. у меня завязалось  знакомство… – началъ я, какъ въ туманѣ.

– Такъ я и думала! – перебила она  меня, – помочь  надо?.. Будьте  спокойны, совсѣмъ  въ секретѣ! Я же  васъ знаю, и вашу  семью… люди  со средствами… понятно, дѣвочка  увлеклась…

– Палагея Ивановна! – воскликнулъ я. – Ни-ничего подобнаго!..

Я даже  засмѣялся. Засмѣялась и Палагея Ивановна.

– Чего  ужъ отъ  н а с ъ-то  таиться! Ужъ  чего-чего только мы ни видимъ… Попъ да бабка – одна повадка!.. 

– Видите… я познакомился  съ вашей дочерью… Серафимой  Константиновной… 

– Не зна-ла… совсѣмъ не  знала!.. – обрадовалась съ  чего-то Палагея Ивановна. – Симочка не говорила… Очень ради, молодой человѣкъ… Мы-то  съ вами  давно  знакомы!..  Помните, шбы-то  ваши… ужъ  какъ же я  залюбовалась!.. И давно  познакомились съ  Симочкой? Она  у меня, прямо, неравнодушна къ молодежи… А ужъ  ухажоровъ  сколько!.. 

Я опять посмотрѣлъ на фарфоровую даму.

– Видите… она обѣщала мнѣ… написать…

– Написать?.. – ласково  повторила  Палагея Ивановна, жуя губами. – Хорошо-съ… обѣщала  вамъ  написать?.. 

– Про книги…  рекомендовала почитать книги, а я,  правду  сказать, забылъ!  Понимаете, масса  экзаменовъ… вотъ, сейчасъ  только  съ экзамена,  латинское экстемпоралэ  было… Книги очень  интересныя. Я хотѣлъ бы  видѣть Серафиму  Константиновну… или она напишетъ… про книги…  теперь я скоро освобожусь, почитать…

– Да, да…  любительница  она почитать, да все  прахтика… Вотъ, на два  денька  уѣхала  отдохнуть, къ Троицѣ-Сергiю… ужъ такъ запарилась на прiемахъ!.. Тамъ  и прахтика у ней, за одно ужъ… въ посадѣ-то.

– На два дня?.. къ Троицѣ?.. 

– Значитъ, сегодня у  насъ суббота?.. Воскресенье,  понедѣльникъ… вечеромъ  въ понедѣльникъ  обѣщалась быть. Только-только уѣхала, маленько  не захватили… 

– Ахъ!.. – притворно  воскликнулъ я, – не ее ли я это встрѣтилъ? Не  въ соломенной  она шляпкѣ, въ желтенькой, въ большой… кажется, съ голубенькими  цвѣтами!.. 

– Ну, она и есть! Новенькую вчера купила только, майскую, съ василечками. Дѣло молодое. А я-то  ужъ, простите, чего подумала… – кокетничала со мной  толстуха. – У   н а с ъ   и имназисты иной разъ  требуютъ, по секрету. Знаете,  можетъ, Мозговъ,  фабриканта сынокъ… жениться у нихъ нельзя, а есть  любовишка… Симочка и принимала. Да вѣдь какой  маль-чишка! Говоритъ,  один-цать фунтовъ  вытянулъ! Ну, имназистъ, правда, рослый, солидный… да и бабочка-то ядреная попалась… такого-то мальчонку!..  – и она опсмѣялась мнѣ. – Сколько вамъ  годковъ-то… небось, семнадцатый?.. 

– Да, приблизительно… – безъ смущенiя  сказалъ я. – Я тоже считаю, что  бракъ – явленiе  естественное! 

– Да какъ  же можно!.. Молодые,  влюбятся… ну, ребенокъ! А любовь, она…  не спрашивается! Влюбитесь  вотъ въ какую, ну и…  дѣло житейсоке!.. Насъ  ужъ не забывайте… – пошутила она, смѣясь.

Мнѣ было очень прiятно бесѣдовать  съ умной  женщиной. Она смотрѣла  на  э т о  вполнѣ свободно. Правду говорилъ Женька, что всѣ  акушерки  смотрятъ вполнѣ  свободно.

– Ну,  я такъ  рано не… не  женюсь…

– Зачѣмъ жениться?  А   т а к ъ, на холостомъ  бракѣ случиться можетъ! Подвернется какая  хорошенькая да свободная, вотъ и… будете  къ  ней захаживать…

Я взглянулъ на фарфоровую  даму. Она раскинулась  на коврѣ, прикрывая лицо руками.

– Извините меня… – сказалъ я,  подымаясь, – он… то есть, Серафима  Константиновна вернется  въ понедѣльникъ… прошу васъ,  напомните  ей про  обѣщанiе, она знаетъ…

– Съ удовольствiемъ. Да ужъ  если  Симочка  вамъ сказала, не обманетъ. Значитъ, про книжечки. Ночами  даже зачитывается! Захаживайте когда, очень ради… Самочка и попоетъ когда. А ужъ  молодежь  она какъ любитъ… Самой-то  всего двадцать  два годика. И всѣмъ нравится, веселенькая. Ну, и кружатся. А выйдетъ замужъ, да пойдутъ ребятишки… А вы и знакомымъ своимъ скажите,  кому понадобится… Квартирку имѣемъ для секретныхъ…

– Съ  большимъ удовольствiемъ… – радостно  сказалъ я, въ восторгѣ  отъ Палагеи  Ивановны. – У васъ  такъ  легко себя чувствуешь… въ  такой атмосферѣ… Передайте мой сердечный  привѣтъ Серафимѣ Константиновнѣ… и про  письмо… то есть, она, обѣщалась  мнѣ…

– Какъ же, непремѣнно…  Съ компанiей  цѣлой поѣхали… маевочку тамъ  отпразднуютъ… 

Я пошелъ отъ нея  въ восторгѣ. Вылетѣлъ  изъ воротъ и прямо  прошелъ къ  Нескучному, чтобы никто не видѣлъ. 

              

 

      

   

ХХХIII

 

Я вернулся домой  разбитый. Возбужденiе отъ экзамена  погасло. Я угадалъ  параграфъ – уточка  мнѣ сказала, – но что  изъ того, что я написалъ экстемпоралэ?  Правда, я загадалъ, что если  будетъ по уточкѣ – «если – э т о, то… все прекрасной  выйдетъ съ моей любовью». Вышло по уточкѣ. Но… она у Троицы со студентомъ! Правда, Палагея Ивановна говорила, что съ компанiей  цѣлой она поѣхала, «маевочку  тамъ  попразднуютъ»… Но это  простая хитрость, самая  женская уловка! Еще  бы она  сказала – «я ѣду  съ моимъ  любовникомъ!»

Я лежалъ и  терзалъ себя.

Къ Троицѣ! Ѣздятъ  туда  не только  молиться Богу. Булочникъ Муравлятниковъ ѣздилъ  запивать къ Троицѣ. Такъ всѣ и говорили: «А Муравлятниковъ-то  опять «къ ьТроицѣ» поѣхаль, недѣльки  на двѣ!» И влюбленные ѣздятъ къ Троицѣ! И Максимка,  когда  проживался  съ Гашкой, частенько  катался  къ Троицѣ. Гришка  такъ и разсказывалъ: «Возьмутъ у  монаховъ номеръ въ гостиницѣ – и гуляй! А потомъ и къ  отчельникамъ толкнулся, – грѣхи замаливай!» Я возмущался и говорилъ,  что тамъ же мощи  преподобнаго Сергiя, самое святое мѣсто, великiй  грѣхъ… – А Гришка  посмѣивался только : «грѣхъ въ орѣхъ, а на томъ свѣтѣ  ужъ  разберется, кому какое  будетъ  присхожденiе въ  аду!» 

На томъ  свѣтѣ… Я часто  бывалъ у Троицы и видѣлъ  въ соборѣ картину во всю стѣну: «Страшный Судъ». Въ огненныхъ языкахъ въ аду  тянулся по всей  стѣнѣ, извиваясь  жирными кольцами, черно-зеленый Змiй.  Въ жуткихъ его  извивахъ  терзались грѣшники. Всѣ они были голые, раскаленные  докрасна  въ огнѣ. И по всему  Змiю адскому  обвивалась бѣловатая грамота, на которой  черными буковками стояло: «воровство», «сребролюбiе», «убiйство», «пiанство», «сквернословiе», «блудъ»… – всѣ  грѣхи.

И  о н а  поѣхала  съ нимъ – туда!..

Я готовъ былъ кричать отъ боли. Видѣнная  у Гришки  карточка съ монахомъ и нагой женщиной, этотъ  постыдный   г р ѣ х ъ, сплетался  во мнѣ съ бѣлымъ монастыремъ у Троицы, съ розовымъ огонькомъ  лампады, съ красными  языками  ада, съ голыми  грѣшниками, съ  дьяволами и бѣсами, съ  бородатымъ студентомъ, отъ котораго пахнетъ  трупами, и съ чистенькой, бѣлой Серафимой. Ее, на моихъ глазахъ, обезчещивалъ  грязный и жуткiй  г р ѣ х ъ.

Сердце  мое терзалось, разрывалось. И я заплакалъ. Лучезарная Зинаида, явившаяся моей душѣ, и многiя-многiя, сливавшiеся въ одну, – въ неизъяснимо-прелестный образъ чистой  и нѣжной дѣвушки, или въ другой, столь же прекрасный образъ, только  болѣе  яркiй  по красотѣ и обжигающiй  душу «тайнѣ», – прелестной  женщины, – всѣ  покрывались  чѣмъ-то  ужасно грязнымъ. Въ невыразимой тоскѣ  прижималъ я  къ груди  подъ курточкой ароматныя  е я  письма,  словно  бы прижималъ ее.  Они уже  т а м ъ  теперь!  Онъ ее  обнимаетъ страстно, и у нихъ  отвратительный, грязный   г р ѣ х ъ… А рядомъ – горятъ лампады, звонятъ къ вечернѣ. Въ скиту  старцы  творятъ молитвы… И   о н а, блудница,  вся обнаженная,  съ  распущенными прекрасными волосами, закрыла лицо руками, какъ  на фарфоровой  пепельницѣ, и разметалась. А онъ, съ черной ужасной бородой,  обнимаетъ ее грязными  лапами, шепчетъ всякiя  непристойности, какъ  дьяволъ на той картинкѣ… и она бьется,  молитъ,  рыдаетъ  отъ омерзенiя. Но все напрасно: для нея  уже нѣтъ  исхода. Она – погибла. 

Я представлялъ себѣ, что не въ силахъ снести  позора. Жизнь кончена, что соталось, – смерть! Пусть же она почувствуетъ!.. 

И я рисовалъ себѣ – 

… Я внезапно  опасно  заболѣлъ. Пока она предавалась  ужасной и мерзкой страсти, теряла  свою чистоту и честь, я принялъ  ужасный ядъ,  отъ котораго нѣтъ спасенья. Ядъ этотъ  дѣйствуетъ медленно, но вѣрно. Все передъ нимъ – безсильно. Нашъ старый докторъ Эрастъ Эрастычъ, шатаясь  отъ ряда  безсонныхъ ночей  и горя,  выходитъ изъ комнаты, утирая  добрые  старческiе  глаза платочкомъ. Долго стоитх  въ полутемномъ коридорѣ,  не рѣшаясь  спуститься  внизъ. «Докторъ, умоляемъ васъ…  скажите намъ  всю правду, не скрывайте!» – упрашиваютъ  его плачущiе  родные. – «Неужели нельзя спасти?!  Онъ еще такъ  молодъ! онъ не испыталъ  ничего  радостнаго въ жизни, не зналъ любви… молодой  и прекрасной  женщины… это ужасно!.. Спасите  его, докторъ!» – «Увы, наша  наука  безсильна. Я  подозрѣваю,  что Тоничка  принялъ какой-то  ужасный ядъ! Можетъ быть даже  страшнѣйшiй  растительный  ядъ  «курарэ»,  который непоправимо  дѣлаетъ  свое страшное  дѣло разрушенiя! Черезъ  два часа…» – докторъ вынимаетъ  свои часики съ вѣночкомъ на крышечкѣ, – «самое  большее – черезъ три часа  в с е   б у д е т ъ   к о н ч е н о!..  Наука тутъ безсильна. Пригласите священника». И въ  этотъ мигъ,  среди рыданiй  всего дома, – Паша бьется  въ  истерикѣ, уже не скрывая  своей любви, а Гришка  утираетъ кулакомъ  глаза, – слышится  пронзительный вопль: – «о, пустите  меня къ   н е м у, пустите!» Всѣ  разступаются и даютъ дорогу…  Это –  о н а!.. Она, съ обезумѣвшими  глазами, стремительно вбѣгаетъ и падаетъ  на колѣни  возлѣ  моей кровати. – «О, Великiй  Боже!» – вскрикиваетъ она, ломая руки. Я послѣднимъ  усилiемъ  беру  блѣдную  ея руку и  долго  гляжу  въ глаза  тускнѣющимъ,  уходящимъ  в зглядомъ. – «Прощайте…» – шепчу я уже  коснѣющими  устами. – «Будьте  счастиливы, если можете…  при такихъ  обстоятельствахъ… Да, я не могъ пережить  э т о г о…   позора. Вашъ   г р ѣ х ъ  убилъ  мое бренное тѣло… но  душа безсмертна! Молитесь за…  себя!..  А я… буду молиться   т а м ъ…  тамъ мы встрѣтимся, въ чистыхъ   одеждахъ, и новая, свѣтлая любовь…  соединитъ насъ  навѣки…» Она падаетъ замертво. Я подношу  къ  холодѣющимъ устамъ  безжизненную ея руку. И слышу, какъ  даже  Гришка  говоритъ, жалѣя: «ка-кого  человѣка загубила!»  Кто-то шепчетъ  угасающимъ  голосомъ: «Кончается…»          

Грухой  грохотъ  вырвалъ меня  изъ сковавшей  меня картины.

За окномъ  зелень потемнѣла. Темное  было за нею небо – туча. Закрапалъ дождикъ. Весенняя, первая  гроза. Громъ  покатился  долгимъ,  глухимъ  раскатомъ, какъ всегда это въ городѣ, рухая  по стѣнамъ и крышамъ, – не было  ему раздолья. И грянулъ ливень.

Я вскочилъ и высунулся въ окно, подъ ливень, – первой грозой умылся. Сразу  запахло тополями, пылью… Паша  выбѣжала  на дворъ и,  затиснувъ въ  колѣнки юбку,  совала  цвѣты подъ дождь. Выбѣжала  и скорнячиха съ геранькамии мозольнымъ столетникомъ, и Сапожникова  кухарка  съ фикусами  въ  жестянкахъ, и Гришка  съ громаднымъ  филодендромъ,  который онъ  повалилъ  и обозвалъ «собакой», и наша  кухарка  Катерина, съ лимончиками  и бальзаминчиками  въ банкахъ изъ-подъ  грибковъ,  и чья-то  слабая  старушонка съ  «бабьими сплетнями»,  и портнишки съ мѣсячными  розочками  въ цвѣту,  стрекотавшiя, какъ  сороки. Всѣ суетеились, срывались съ лѣстницъ,  роняли  горшки  и толкали  другъ дружку  въ лужи. А дождь  поролъ и поролъ  по камню, смывая грязь,  хлесталъ  по  стѣнамъ струнами,  долбилъ  по крышамъ,  звонилъ-дребезжалъ по окнамъ. Ручьи  бороздили дворъ,  вышибало  изъ желобовъ,  било  изъ сорванныхъ  трубъ съ сараевъ, хлестало черезъ крыши.  Потемнѣвшiй  до  сумерокъ дворъ рѣзало  синей молнiей, освѣщало  трескучимъ  громомъ. Застигнутыя  ливнемъ  куры ниточками  стояли  подъ сараемъ,  обирались. Измокшiй  смѣшной  пѣтухъ  такъ и закаменѣлъ  съ расставленными  ногами, – съ него  стекало. Саплжниковы  мальчишки,  завернувъ  на голову  фартуки, плясали въ лужахъ. Разбуженный громомъ кучеръ  стоялъ  въ  конюшнѣ,  распяливъ  въ  пролетѣ  руки, смотрѣлъ  на дождь. Пробѣжалъ   подъ  рогожей  Гришка. Оба вытащили кисеты, закурили. Стали махать  кому-то: 

– У насъ  не  замочишься,  иди!.. Сѣнцомъ  прикроемъ! 

Должно  быть – Пашѣ.

И такъ  ударило,  что всѣ попрятались, кто куда. Даже  кучеръ  съ Гришкой  захлопнули  конюшню.

По  промытому  до бѣлыхъ камней  двору  бѣжали рѣки  чистой  теперь воды. Свѣтлѣло,  просвѣтлѣло. Блеснуло  солнце. Въ затихшихъ  лужахъ  юрко  купались воробьи,  мальчишки  пускали щепки. Встряхивались  и выходили  куры, запѣлъ пѣтухъ. Вымытые  цвѣты  зазеленѣли,  заблестѣли. Заслышалась  шарманка. Стало  парить.  Запахло  тополями  и березой. 

 

                

                  

 

XXXIV

 

Я вышелъ въ залу. Заглядывало солнце – свѣтъ  вечернiй, обои  золотились. Ходили  золотыя  рыбки, тихо. Я подошелъ къ окошку. 

Булыжники  промылись  и уже бѣлѣли,  но у заборовъ еще сiяли лужи. Отъ  воробьиной  гомозни, на солнцѣ,  въ ушахъ  стучало. Воробьи  слѣплялись,  комками  падали  съ  заборовъ и уносились  съ  пискомъ въ листья. На тополяхъ  висѣлъ  малиновыми  червячками  цвѣтъ,  желтѣлся въ лужахъ.  Мороженщики  звонко  заливались; ихъ  дальнiй  крикъ  былъ удивительно отчетливъ, тонокъ. Перекликались  пѣтухи  съ дворовъ. Пѣвучая  шарманка  обрывала, – и вдругъ  оказывалась  близкой, громкой. Дворники щеголевато  подметали  мостовую, по-майски, – въ ситцевыхъ  рубахахъ,  свѣтлыхъ, въ новыхъ  картузахъ, отъ Пасхи, въ  ясныхъ бляхахъ и новыхъ  сапогахъ. Отъ «Воробьевки» шли подводы  съ кирпичомъ и оставляли  красную  дорожку пыли. Возчики  тряслись, болтали  розовыми  сапогами, ѣли  ситный. Несли  черемуху  и желтые цвѣточки съ кладбищъ. Коровъ  уже гоняли  за заставу,  и нашъ пастухъ Пахомовъ, выигравшiй недавно  сорокъ  тысячъ,  сидѣлъ  на лавочкѣ, напротивъ, – поджидалъ  быка. Онъ былъ нарядный, въ новой  синей  чуйкѣ, въ  дегтярныхъ сапогахъ, въ цилиндрѣ, – сѣдой, но крѣпкiй. Поглядывалъ  къ заставѣ и,  шаря  по карману, неторопливо  выбиралъ и грызъ  орѣхи. Рядомъ  съ нимъ  лежалъ  ломоть  ржаного  хлѣба съ  солью, – для быка. 

Я стоялъ  между  горшками  фуксiй въ розовыхъ  висюлькахъ. Напротивъ, въ пастуховомъ  домѣ,  сидѣла  у окошка «молодая». Она  мнѣ  нравилась, и слово «молодая» звучало для  меня какъ  ласка. Я любилъ  шептать,  растягивая  нѣжно: «моло-да-я»…!  

Совсѣмъ недавно она сидѣла  съ матерью въ лавчонкѣ, рядомъ съ пастуховымъ домомъ. Тамъ  были кнутья, лапти, кисеты для  кирпичниковъ, бутылки съ квасомъ, копченыя  селедки, мѣшокъ  подсолнуховъ, кадушка  съ дегтемъ,  свистульки, сахарные пѣтушки, орѣхи  въ баночкахъ, кубари въ лукошкѣ…  Бывало,  побѣжишь  черезъ  дорогу и думаешь – увижу  Маньку! Такъ  всѣ и звали: «мазаная Манька». Но скоро она  выросла и растолстѣла. Гришка говорилъ: «вотъ, тела  стала!» Она мнѣ  нравилась – улыбкой,  бѣлыми зубами, волосами,  молочно-золотистыми,  какъ  пшенникъ. Нравились и красныя,  какъ  клюква, губы,  замазанныя сладкимъ, и глаза,  голубоватые,  стеклянные, какъ у барашка. Она  выглядывала плутовато, снизу. «Таращится, какъ котъ на сало!» – смѣялся  Гришка. Я любилъ смотрѣть, какъ  она крутитъ голубыя  бусы,  балуетъ ими. Бѣгали онѣ  неслышно,  мягко, а шея  извивалась, какъ гармонья, – и хочется  погладить.

Вбѣжишь и скажешь въ уголъ, гдѣ орѣхи:

– Подсолнушковъ мнѣ на монетку!.. 

Манька непремѣнно усмѣхнется: 

– А,  жени-ихъ! А что  жъ орѣшковъ?.. 

И почему-то станетъ стыдно.

– Ну, гдѣ карманъ-то?.. 

Потянетъ  за кармашекъ и насыплетъ,  всегда  приброситъ. И непремѣнно пощекочетъ. Иногда  шепнетъ: 

– А цѣловаться-то умѣешь? Ишь, глазастый…

А губы близко-близко, даже стыдно.

Пахло отъ нея – какъ  будто  черносливомъ или  дегтемъ. Всегда  она жевала – пряники, стрючки, – или хрустѣла  карамелькой,  облизывала пальцы  и вытирала  губы кофтой на груди, бодалась. Грудь у нея была  засалена, и тамъ  переливалось и  возилось. Глядишь на деготь,  на кнутики, а тамъ, гдѣ Манька, – свѣтло-свѣтло.

Какъ-то, года тому четыре, я забѣжалъ купить орѣшковъ. Лѣтомъ было. Манька была одна и ѣла  красную смородину  горстями  изъ корзины,  запихивала  въ ротъ пучками,  выплевывала вѣтки и кривилась. Увидавъ  меня, она  такъ  передернулась отъ кислоты и вывернула  губы, что стала  страшной,  словно вѣдьма.

– Сладенькаго хо-чешь?.. – сказала она, дергаясь и  морщась, и вытерла  объ  розовую  кофту  губы. – Ужъ  и смо-ро-дина!..

На ея груди  налипли вѣтки.

– Дай немножко… – сказалъ я робко.

Она захохотала, дала  кисточку, – и такъ  хлестнула по щекѣ, что ягоды размялись. Я растерялся и обтерся.

– Что, глазастый… сла-дко?  

И, дура,   показала мнѣ языкъ! 

– ну, давай  орѣшковъ… – сказалъ я.

– Ишь,  орѣ-шковъ! Разбогатѣлъ, глазастый… Ну, выбирай… какихъ  тебѣ орѣшковъ..? – потяшивая бусы, сказала  Манька.

Я смотрѣлъ на бусы. Она  подтягивала ихъ  подъ грудь,  таращилась, выглядывала  снизу,  затаенно, странно.

– Ну, что молчишь, глазастый?.. – шепнула она ласково, кося  глазами и потягивая бусы. – Такихъ тебѣ  орѣшковъ… крупныхъ, а?.. – и ткнула  въ бусы. – Мягкихъ… сла-дкихъ?.. 

– Шпанскихъ…  – сказалъ я  робко.

– Шпанскихъ?.. Ну, иди  сюда… 

Орѣхи  были за прилавкомъ въ банкахъ. Я вошелъ  къ Манькѣ за прилавокъ и сталъ раздумывать: каленыхъ – или шпанскихъ?.. Вдругъ, Манька  навалилась  на меня, прижала въ уголокъ  и стала  тискать. Я упалъ  на ящикъ. Она  нашаривала  у кармашка и щипалась. Я зажалъ  кармашекъ: не вытащила  какъ-бы  деньги! 

– Пусти…  задушишь… – зашепталъ я въ страхѣ.

– Шпанскихъ, – шипѣла она въ ухо, – глазастый, шпа-нскихъ?!.. 

Я задыхался въ кофтѣ, сучилъ ногами. Она щипалась, покусывала ухо,  шею,  словно загрызть хотѣла. 

– Шпа-нскихъ тебѣ… шпа… нскихъ?... 

Я рванулъ за бусы. Посыпались и заскакали.

– Пусти-и… – шипѣлъ я въ кофту, – закричу!.. 

Я укусилъ ее за палецъ. Она пустила. Застегнула кофту.

– Выдумалъ чего,  безстыдникъ! Ишь,  забрался… – сказала она  глухо, кося глазами. – Поросенокъ.

Она смѣялась,  подбирая  бусы. Лицо ея  горѣло.

– Вотъ  и покупай мнѣ бусы… что?... 

Глаза  ея смотрѣли  мутно, какъ у пьяной. Она взяла меня  за подбородокъ.

– У,  чертенокъ!... – шепнула  она нѣжно,  затаенно. – А я-то  думала… въ женихи  годится! Ну,  шпанскихъ, что ли?.. – шептала она  глухо,  нанизывая бусы. – Порвалъ,  чертенокъ… Ну, шпанскихъ?... 

– Ка…  леныхъ… – заговорилъ я чуть слышно.

– Ну,  подставляй карманъ. Не бойся… Вотъ ей-богу, не стану…

– Перекрестись..? 

Она перекрестилась и всыпала мнѣ  много – и шпанскихъ, и каленыхъ, и даже грецкихъ. Прибавила  стрючковъ  и наказала приходить еще – «за  шпанскими». 

Съ той поры я опасался  заходить,  когда  сидала Манька. А хотѣлось.

Въ лавочкѣ любилъ сидѣть старикъ  Пахомовъ. Онъ возился  на ящикѣ, въ своемъ  цилиндрѣ, важно. Постегивалъ кнутомъ  по стѣнкѣ, по сапогу, зѣвалъ. Или пилъ  чай  изъ  толстаго стакана  съ кусочкомъ сахара. Рядомъ лежало «лимпасе» въ бумажкѣ, и Манька  грызла.  А то попробуетъ  свистульки, какъ  свистятъ. А Манька  смотритъ. Или возьметъ  на палецъ дегтю,  сапогъ помажетъ, и палецъ  оботретъ о стѣнку. Манька скажетъ: 

– А ну-ка,  съѣшьте!  

Возьметъ и сьѣстъ. И хвастается: 

– Съ  твоего дегтю  здоровѣе буду, смолодѣю! Бороду выкрашу. А ты съ  чего такая, бѣлая? 

– А съ  дегтю!.. – засмѣется  Манька,  глаза таращитъ.

Забѣжишь,  бывало, – Пахомовъ непремѣнно  скажетъ: 

– А, «штаны  навыпускъ»… пора  жениться! Хочешь,  посватаю?.. 

И подмигнетъ  на Маньку:      

– Хороша  невѣста! А, «штаны  навыпускъ»? Не надо  и перины. Посватать, что ли?.. 

Мнѣ стыдно, а Манька  ничего, смѣется: 

– Возьмешь меня, глазастый, замужъ?  Подсолнушковъ-то у насъ  сколько  будетъ, орѣшковъ!.. 

Я побѣгу и непремѣнно  спотыкнусь на ясную  подковку  на порогѣ,  прибитую «для счатсья».

Недавно  Манька  стала – «молодая». Въ  прошлый  мясоѣдъ  пастухъ  женилъ Костюшку. Молодую  привезли  въ атласно-зеленой каретѣ, въ малиновой ротондѣ, съ лакеемъ  на запяткахъ. Я стоялъ  въ толпѣ и любовался новой  Манькой. Мнѣ было грустно: куда-то уходила  Манька, отъ меня. Кругомъ  шептались: 

– Ка-акъ срядили… со-лидная  какая!... Ка-кая,  сопляку  досталась!...

Я зналъ Костюшку. Бывало,  мы мѣнялись голубями,  пускали змѣи. Онъ гонялъ  коровъ съ подручнымъ,  ходилъ оборванный и грязный,  шмыгалъ  носомъ. Гришка  кричитъ, бывало: «подбери  товаръ-то!» Говорили,  что на Аөонъ  уходитъ,  спутался съ монахомъ, «въ житiе читаетъ»… И вдругъ – женили! 

Я глазамъ не вѣрилъ. Костюшка – сталъ «молодымъ», наряднымъ, въ манишкѣ, въ сюртукѣ, съ  цвѣточкомъ въ бѣлыхъ лентахъ. Онъ  теперь  казался  совсѣмъ  другимъ, необычайнымъ,  какъ-будто  приготовили его  къ чему-то, чего  другiе  недостойны. Всѣ въ толпѣ  одѣты  были, какъ  обычно, – грязно, рвано, а Костюшка – въ шубѣ  на хорю, внакидку, – и въ  цилиндрѣ!  Цилиндръ  отъѣхалъ на затылокъ,  тощее лицо, въ прыщахъ,  смотрѣло  глупо, глаза стояли, какъ у  мерзлой  рыбы. Выпрыгивая  изъ кареты,  онъ наступилъ  на шубу,  ткнулся  и побѣжалъ  въ ворота. Всѣ засмѣялись. Кто-то крикнулъ: 

– Корова убѣжала! 

Шаферъ-москотильщикъ  воротилъ: 

– Эй,  а молодую  бросилъ? Тащи  подъ-ручку!.. 

Костюшка  воротился, разинувъ ротъ,  и размахнулся,  чтобы  взять  подъ-ручку. Свалилась  шуба. Всѣ загоготали. Василь Василичъ  похвалилъ хоря: 

– Знаю,  пастухова шуба…  хорь  приличный! 

Старухи говорили: не къ добру! 

Мнѣ казалось, что  Костюшкѣ  стыдно, и что онъ  хочетъ убѣжать  отъ Маньки. А Манька  выступала важно,  какъ  царица. Шептали: 

– Молодая…  молодая!.. 

Я сравнивалъ  себя съ Костюшкой и горделиво  думалъ: вотъ я бы… – такъ-прошелъ подъ-ручку! Подумалъ  про шинель съ бобрами, про  чернобурую ротонду:  вотъ бы Манькѣ!.. 

Шлейфъ за ней  тащилъ сынъ  нашего трактирщика, Пашутка Рыжiй, «реалистъ», въ мундирѣ. Онъ его такъ задралъ, что были видны  кружевца на панталонахъ. Гришка  меня толкалъ: 

– Гляньте, гляньте… Вотъ  дакъ те-лка!.. Какому сопляку досталась…        

Горничныя  попрыгивали на снѣгу, хихикали  въ передникъ,  жалѣли Маньку.

– Сластая  какая, съ такимъ  михрюткой! Дѣвчонку только  загубили…

– Взялъ за красоту, въ  одной рубашкѣ. Все приданое  старикъ  подѣлалъ! Кровать какую, въ розанахъ…

Я слушалъ жадно, и словно видѣлъ – и кровать, и розаны, и Маньку,  какъ  она, въ розанахъ, въ одной  рубашкѣ…

– Вотъ,  привалило счастье!

– Старикъ  вдову  все спаивалъ. Придетъ къ нимъ въ лавочку – за полбутылкой  спосылаетъ! Она  напьется, а онъ за Маньку… «Ступай  за моего Костюшку, все тебѣ  оставлю!»  Сорокъ тыщъ выигралъ  намедни, на билетъ…

На свадьбѣ  играли четыре  гармониста  и труба. Я уже шелъ  въ гимназiю, синѣло  утро, а въ  пастуховомъ  домѣ  еще  огни горѣли, и пьяный шаферъ  выбѣжалъ  къ воротамъ  и терся снѣгомъ.

Потомъ  все говорили: 

– А молодая-то, бѣдняжка… а?!.. 

Почему – бѣдняжка?.. Гришка  мнѣ  объяснялъ: 

– Ну, Костюшка  не можетъ  соотвѣтствовать. Какъ  да какъ… Ну,  неполноправный! Жаловаться  даже къ матери  ходила. Понятно, самая-то «молодая», кровь горитъ. А Костюшка у  нихъ дурашный… Заладилъ – «хочу и хочу въ монахи!»  Все въ  житiе читаетъ. Ну, старикъ его  лупцуетъ. А тотъ свое: «грѣхъ, боюсь  грѣха!» Ну,  пастухъ учуялъ,  ходитъ кругомъ  ее… Онъ,  понятно, можетъ  соотвѣтствовать,  крѣпкiй  еще старикъ. Харчъ  хорошiй,  солонина всегда  своя… И шутъ  ихъ разберетъ… какъ  ночь – крикъ,  шумъ, стекла  летят-звенятъ. Намедни  городовой ужъ приходилъ, справлялся… «чего у васъ  тутъ  не выходитъ?»  Всѣсмѣются.

Изъ окна я видѣлъ  «молодую» и думалъ: «Грѣхъ  у   н и х ъ… Костюшку на богомолье отпустили послѣ  Пасхи, въ Воронежъ. Одни остались… «Грѣхъ» у нихъ теперь…» 

Слово – г р ѣ х ъ – являлось  для меня  живымъ и страшнымъ. «Страшный Судъ», у Троицы, въ  соборѣ… Г р ѣ х ъ… Его я  в и д ѣл ъ. Онъ былъ  зеленый, въ черныхъ пятнахъ, З м i й,  огромный, въ толстыхъ кольцахъ, въ  черныхъ и красныхъ  языкахъ огня. По немъ  бѣлѣли  узкiя  полоски, кривыя  буковки  чернѣли жутко: «грѣхъ»… «грѣхъ»… «грѣхъ»… Въ кольцахъ  З м i я – все  гнѣздышки грѣховъ, «мѣстечки». Грѣшники  страдали  въ кольцахъ, – Въ дыму и пламени. Въ одномъ  «мѣстечкѣ» лежала  молодая толстая  блудница, съ  распущенными  волосами. Рядомъ  съ ней – изсохшiй  грѣшникъ, съ сѣдою бородой, весь красный. Надъ ними – черно-зеленый  чортъ, съ крылами, похожими  на зонтикъ. Черно-зеленый  Г р ѣ х ъ  тянулся, жирный, страшный…

Я зналъ, что въ  пастуховомъ  домѣ – г р ѣ х ъ. Стоило  взглянуть  на диковатый  домъ  напротивъ, съ раскрытыми  воротами, съ навѣсами и сѣноваломъ  во дворѣ, – и я сейчасъ  же видѣлъ… Жирный  З м i й, зеленый, въ  черныхъ пятнахъ,  лежитъ  на домѣ,  вытянулся дальше… Въ окошко смотритъ «молодая»,  г р ѣ х о м ъ   обвита, – и не знаетъ! Я вижу языки огня, – и   о н ъ, зеленый, съ крыльями летучей  мыши. Мнѣ жутко:  г р ѣ х ъ  такъ близко!.. 

И въ  этотъ свѣтлый  вечеръ  я смотрѣлъ. Сидѣла  у окошка «молодая». Черезъ дорогу мнѣ было видно пышную ея фигуру, въ розоватомъ  платьѣ, пушистыя  кудряшки и красныя, какъ  клюква,  губы. Я смотрѣлъ и думалъ: «моло-да-я»!..»  Она полулежала  на окошкѣ, на локтяхъ,  лѣниво  поводила  головой, глазами, лѣниво  щелкала  орѣшки, – какъ  одалиска. Падали  скорлупки за окошко, на пастуха. Старикъ  Пахомовъ поглядывали  изъ-подъ  цилиндра кверху. «Молодая» встала, лѣниво  повела локтями и потянулась  сладко-сладко. Я затаился, чувствуя: вотъ –  г р ѣ х ъ! 

Со стороны  затсавы, гдѣ  густо  зеленѣло  по заборамъ, шло стадо. Слышалось мычанье. Я высунулся  изъ окна – какая  впереди корова? Шла  рыжая. Хорошая  погода завтра! Переливались  и качались  спины,  ревѣли  морды. По серединѣ  шелъ  громадный, тупомордый  быкъ,  весь черный. Онъ  подымался  на-дыбы, валился и опять  вздыбался. Мнѣ было  омерзительно и жутко, – каък  становился онъ  горбомъ надъ стадомъ. Чувство жути, грязнаго  г р ѣ х а, – мутило. Ну, такъ  бы и ударилъ по слюнявой  мордѣ! Подручный сбилъ  его кнутомъ и завернулъ къ воротамъ. Старикъ  Пахомовъ  подзывалъ  на хлѣбъ, а «молодая», высунувшись въ  окно, кричала: 

– Васюхъ… Васюхъ… Васюха!.. 

Быкъ  тяжело  вошелъ въ ворота, заревѣлъ. Въ моихъ глазахъ зеленое  струилось, черное пятно  ревѣло. Тянулась  изъ окошка «молодая»… 

Ударили ко  всенощной.

Я посмотрѣлъ  на образъ «Всѣхъ Праздниковъ» – старинный, въ золотомъ  окладѣ. По серединѣ  былъ Животворящiй  Крестъ. Мнѣ стало  радостно-покойно, и сонный  огонекъ лампадки показался  мнѣ  такимъ  чудеснымъ, – аленькимъ  цвѣточкомъ! Я запѣлъ, вполголоса,  безъ словъ – «Кресту Твоему  поклоняемся, Владыко…»  Ходилъ по солнечному залу, по «дорожкамъ», и напѣвалъ. Ходили  золотыя  рыбки въ акварiумѣ, въ солнцѣ, тихо,  сонно. Зайчики  играли  отъ  воды.

Волненiе  мое  утихло.

Ч ѣ м ъ-т о, въ глубинѣ, постигъ я  въ этотъ свѣтлый  вечеръ, что есть  двѣ  силы – ч и с т о т а   и   г р ѣ х ъ, двѣ жизни. Тихо ступалъ по коврику. Зеленыя и красныя полоски когда-то  уводили далеко,  к у д а-т о… Теперь – все видно. Но почему же, въ дѣтствѣ, – д а л е к о,  теперь –  в с е   в и д н о?.. 

Я вышелъ за ворота. Свѣтло  зеленѣло  по садамъ, къ заставѣ, – проснулось  въ ливнѣ. Радостно смотрѣлъ я на сады, на небо – тихiй  свѣтъ! Въ  церквахъ  звонили – звонъ вечернiй. Чудесно пахло  тополями и березой. Было  тепло и тихо. И въ сердцѣ – ласка: какъ  хорошо весной!.. И грустно. Почему же грустно?.. Въ благовѣстѣ я слышалъ пѣсню – шарманка заводила  гдѣ-то: 

«Кого-то  нѣтъ, ко-го-то  жа-аль…»         

         

XXXV

 

О н а  уѣхала…

Окна  ея квартиры, съ кисейными  занавѣсками, въ  геранькахъ, были открыты,  тихи:  чудилась  пустота за ними. 

У воротъ  сидѣлъ  Карихъ, засунувъ  въ карманы руки, смотрѣлъ ежомъ. И онъ  одинокъ, тоже?..  – подумалъ я. И зеленая улица показалась мнѣ вся печальной. Пройти въ «Нескучный»?.. 

Вечеръ  былъ очень  тихiй, зелено-золотистый. Такiе  вечера бываютъ  въ маѣ, послѣ дождя. Хотѣлось бродить, мечтать. Я прошелъ  далеко, къ заставѣ. Вотъ и «Нескучный», безконечная  желтая ограда. За ней густѣло, зеленѣло глянцемъ березовыхъ листочковъ. Клены  золотились  нѣжно,  молочнымъ цвѣтомъ. Липы еще  чернѣли,  но послѣ  дождя проснулись,  задымились, стояли въ сѣткѣ, въ розовато-зеленыхъ мушкахъ. Тянуло густо  черемухой – глушило. Грузно она мерцала бѣлымъ, кисти  ея обникли,  отцвѣтали. Я вспомнилъ Пашу: умывалась черемуховымъ мыломъ! Я шелъ и мысленно напѣвалъ – «Видѣнье  свѣтъ вече-рнiй…  поемъ  Отца-а-а…» И зелень, какъ-будто, пѣла  своимъ  молчаньемъ. Я прiостановился   и послушалъ: не слышно  ли соловья  въ глуши?..  

Какъ-будто – чокалъ?.. 

Было совсѣмъ безлюдно. Въ старыхъ, развѣсистыхъ  березахъ краснѣло солнце. Отъ  сада  доносило  струйки, – чѣмъ-то  душисто-тонкимъ, розоватымъ. Не жимолость ли  начинала  распускаться? 

Купы  загадочно дремали, обѣщали…

Налѣво, за широкой  луговиной, шли домики  посада. Надъ ними  золотились клены. Я смотрѣлъ, въ  очарованiи и грусти. Здѣсь, противъ «Нескучнаго», когда-то, стоялъ   т о т ъ  домикъ, съ  колонками и садомъ, рѣзвилась  Зинаида…

…Гдѣ-то она теперь?  Она не  могла состариться,  превратиться  въ сухенькую  старушку или ожирѣвшую старуху. Она могла  умереть трагически, сгорѣть  отъ страсти, но  ходить  съ  ридикюльчикомъ  къ обѣднѣ,  вязать всякую чепуху, въ очкахъ…! А можетъ быть  вышла за какого-нибкдь графа, живетъ гдѣ-нибудь въ Италiи… Въ Италiи – всѣ красавицы. Во всякомъ случаѣ, лицо  ея и въ старости прекрасно, ни одной морщинки, локоны  снѣжно  бѣлы, и только  въ глазахъ, какъ у Минервы, – холодность, строгость. А ей  на смѣну  сколько  явилось  новыхъ прекрасныхъ  женщинъ, полныхъ  неизъяснимой  прелести, обаятельно жгучей  тайны! Сколько  прелестныхъ  дѣвушекъ… Можетъ быть, и сейчасъ даже, въ этихъ  простенькхъ  домикахъ, таятся  перлы!.. Можетъ  быть,  отъ   и х ъ  связи  остался  кто-то..?  У Тургенева ничего не сказано,  а очень интересно… Что она,  была уже   ж е н щ и н а,  когда  цѣловала ему  руку?.. И за что  онъ ее ударилъ?  Положимъ, хлыстомъ ударилъ… И она же  поцѣловала ему  руку?! За что?!  Что она требовала безотчетной  любви и полной отдачи страсти? Да,  она требовала  и имѣла на это право. Она   в с е  отдала ему! Она перешагнула  черезъ пошлые предразсудки, она пожертвовала  собой во имя  любви!.. О, лучезарная,  дивная  изъ всѣхъ  женщинъ!.. 

Я мечталъ,  медленно  проходя  вдоль сада,  глухой  стѣною.

«И вотъ, и въ  моей мрачной жизни  явилась   о н а, прекрасная, чудная Серафима,  полная женской  тайны, и я пробудилъ въ ней  что-то! Она  же пишетъ: «вы  вносите въ мою душу смуту, что-то во мнѣ  затронуто, какiя-то  странныя  ощущенiя!» Боже мой, неужели она  еще никогда не  любила   т а к ъ, неужели  ей еще  незнакомы  эти жгучiя  ощущенiя, и я  своимъ страстнымъ  чувствомъ разбудилъ  въ ней  таинственное, что скрыто  въ женщинѣ?! Но почему она написала, что она – уже «сложившаяся  женщина»? Физически – сложившаяся или  психически, такъ сказать – морально, нравственно? Надо  разумѣть послѣднее. Какъ  поется, на слова  Пушкина, – «Въ душѣ  настало пробужденье, и вотъ  опять явилась ты..!» Явлися* я… – и зажегъ въ ней, «какъ  солнца  лучъ  среди  ненастья, и жизнь, и молодость, и счастье!» И во  вторникъ все  объяснится…» 

Я  смотрѣлъ  на вершины сада. Онѣ  дремали,  словно хранили  тайну. Соловьи  уже  начинали робко, нѣжно  пускали трели. Отъ  затаенно-сладостнаго  ихъ чоканья томилось сердце. Пѣли  они, должно быть, надъ  самой  глушью, у «Чортова  Оврага».

Мы пройдемъ  къ самому оврагу,  гдѣ зыбкiй  мостикъ. Сколько тамъ всего было!... Какой-то студентъ Ребровъ застрѣлился  на мостикѣ, отъ страстной  любви  къ княгинѣ,  былъ у ней репетиторомъ. Княгиня сошла яъ ума. И до сихъ поръ  барышни вѣшаютъ  вѣночки на вѣтви  дуба,  подъ которымъ  студентъ лежалъ. Весь дубъ  изрѣзанъ,  брали кору  на памйть**!.. Какая-то  даже написала: «если бы  ты изъ-за меня!» Какое чувство!..

Я вспомнилъ мостикъ и черныя  перильца. На  столбикѣ вырѣзаны стихи. Мы  списали ихъ съ Женькой себѣ на память: 

О, странникъ, не  пытай разсудка:

Любовь – трагедiя  иль шутка,

Боговъ ли даръ – иль смертный ядъ? 

Познай любовь – и съ  нею Адъ! 

Подписано – «Эдипъ». Я жалѣлъ, что въ прошломъ  году смѣнили  столбикъ и стихи уничтожили. Я бы показалъ ей  и спросилъ бы,  что она думаетъ о любви. Не всѣ, конечно, смотрятъ  пессиместически, но по крайней мѣрѣ  здѣсь нѣтъ  цинизма! Стихи  трагичны и изобличаютъ  въ заторѣ,  можетъ быть  даже въ самоубiйцѣ-студентѣ, наутру  вдумчивую и глуьокую, отравленную  горечью любви. Она – графиня, онъ – простой  студентъ-бѣднякъ, дороги ихъ  слишкомъ еазны*…  И стихи  подкупаютъ  благородствомъ  чувства, искренностью… А ниже, какой-то «Сенека», вродѣ  бородатаго  болвана, написалъ  пошлость, изобличавшую  въ авторѣ  натуру  легкомысленную и  циническую, не  вдумывающуюся  въ  кардинальные вопросы  жизни. Онъ  написалъ: 

Странникъ-дурачина,

Мой тебѣ  совѣтъ:

Не ищи «причины» –

Адъ  любовь – иль нѣтъ? 

И не вѣрь «Эдипу»,

Что любовь есть Адъ,

А садись подъ липу, –

Будешь очень  радъ!..

И цѣлуй безъ счета

Машу и Любовь,

А придетъ охота,

Начинай-ка  вновь!

«Сенека».  

Когда мы списывали  съ Женькой  въ прошломъ году, я рѣшительно  заявилъ, что скорѣе склонюсь  къ имѣнiю о любви – «Эдипъ», а  не къ  размѣниваю чувства  на всякихъ тамъ  «Машъ и Любъ», какъ это у «Сенеки». Женька  заспорилъ  иназвалъ* «Сенеку»  гениальнымъ  человѣкомъ.

– Прямо,  мефистофельское  отношенiе! – обрадовался  онъчему-то**. – Фаустъ  ка-кiе вопросы  рѣшалъ, а онъ подсунулъ ему Маргариточку да еще  глупенькую, – весь  Фаустъ  и скалупился!

– Это ничего не доказываетъ, и ты – болванъ! – разсердился я: – У Фауста  изъ любви трагедiя  получилась… то есть, у Маргариты! Да и у Фауста!..  Чорту  душу продалъ, а не получилъ  любви на полтинникъ! Это  твой «Сенека» сидѣлъ  подъ липкой съ портнишками…

 – И я бы посидѣлъ!.. – сказалъ Женька. – Нѣтъ,  генiальный  человѣкъ! Такъ  и Наполеонъ  смотрѣлъ.

– Нѣтъ, –  сказалъ я, – тогда  никакой поэзiи, и всѣ  эмоцiи  слезъ, страданiй  и радостей, – для чего  даны?  А чичиковское  отношенiе  къ жизни, какъ  только  прiобрѣтателя, – пошлость и торгашество! Все за деньги купить можно? и Машу, и Любовь?  И сидѣть подъ липкой?!  Чу-вства нельзя купить! «Эдипъ»  заплатилъ кро-вью! Графиня сошла съ  ума!.. Вотъ, что значитъ любовь.

– Оба и дураки! – сказалъ Женька и потомъ  всю дорогу  напѣвалъ «Сенеку». 

Теперь я еще болѣе увѣрился, дочего я былъ правъ тогда. Пусть Женька  купилъ бы   е я  любовь!  Она ему  отписала. А что назначила  свиданье на завтра – ясно, что посмѣялась. Ея же нѣтъ. 

Меня потянуло въ садъ, но что-то меня  держало. Нельзя  нарушать  очарованья! Тамъ  будетъ первая  моя встрѣча съ любимой женщиной, съ первой  женщиной, встрѣтившейся  мнѣ въ жизни. И пусть  въ первый разъ  въ эту дивную  весну  моей жизни, когда я  узналъ любовь, я войду  вмѣстѣ  съ   н е ю! И я  нѣжно скажу  любимой: «вы – первая женщина, съ которой я   т а к ъ  вхожу  въ этотъ таинственный, полный  нѣмого очарованiя и тайны,  историческiй садъ,  гдѣ каждый  укромный уголокъ, каждая  уходящая  въ глушь  тропинка, бесѣдка, скамейка и эти темнѣющiя  аллеи говорятъ только о любви!» Какъ  это восхитительно-чудесно  будетъ: «вы – п е р в а я!» 

Такъ мечтая, я вынулъ ея письма. Они  порежнему одуряющее-дивно пахли. Я перебѣгалъ  по строчкамъ, вылавливая  любимыя: «я  знаю, что вы хорошенькiй… и  готова расцѣловать васъ, ну, пусть  даже – «какъ  женщина»… «вы будите во мнѣ  странныя  ощущенiя»… «въ  каждой  женщинѣ  есть вакханка»…

Вакханка… Это значитъ – отдающаяся  безумной страсти? Онѣ,  обнаженныя, бѣгали  по полямъ и  холмамъ, ночью, съ горящими  факелами, и кричали  въ изступленномъ  безумiи – «эвоэ»!  Грекъ «Васька» такъ и  не объяснилъ, для чего онѣ это дѣлали. Прошепелявилъ только: «Ну, это, изворите  ли видѣть, да-съ… къ  дѣру не  относится! Просто, сумасшедшiя  женщины, символъ  пороковъ, исчезнувшiй  съ появренiемъ  образованiя и христiанства-съ… пьяныя бабы-съ, крикуши-съ!..»  Но мы отлично поняли, когда  намекнулъ  Федъ-Владимiрычъ, что это – «праздникъ богу Любви, какъ у предковъ нашихъ, славянъ – Арилѣ! Любовь  просыпается весной! Понятно?..» – «Понятно!» – отвѣтили мы хоромъ – «Ну, то-то!..» – усмѣхнулся  Федъ-Владимiрычъ, – «но  вамъ, молодые люди, рановато… надо  сперва-съ экза-мены-съ!..» 

Онѣ  метались, а сатиры  на козлиныхъ ногахъ, «крѣпкiе  тѣломъ», гнались  за ними. И онѣ, загнанныя  въ лѣса  сатирами, отдавались  любви, какъ  жертвѣ!...  Боже мой, неужели и она тоже, какъ  вакханка?!.. Пришелъ  ей срокъ, и она  отдалась  сатиру, этому  бородатому болвану?.. – и – толстяку?.. 

Очарованiе  вечера и весны  пропало. Захотѣлось – скорѣй  т у д а. Вдругъ подхожу и вижу: она – въ  окошкѣ! Цѣлой  компанiей вернулись!.. просто, въ  Сокольникахъ  гуляли… 

Я поспѣшилъ вернуться. Окошки  были попрежнему  открыты. Глядѣла  на улицу толстуха. Я снялъ фуражку, въ надеждѣ, что она мнѣ скажетъ: «а знаете, Симочка-то  вернулась!» Но она сказала: 

– Гулять ходили? Воздухъ-то  ужъ очень…  гигiена!.. 

Дура! И я  отвѣтилъ: 

– Немножко  къ «Нескучному» прошелся. Передайте привѣтъ, пожалуйста…

– Будьте, спокойны, – ласково  отвѣтила  толстуха. – Можетъ быть, къ вечеру завтра и вернется. Отстоитъ  обѣдню…

Меня  охватила  радость. «Отстоитъ обѣдню!» Можетъ  быть, она, просто, поѣхала молиться? Дѣвушки,  когда  любятъ, ходятъ  по сорокъ разъ къ Иверской, обѣщаютъ!.. И она  захотѣла  помолиться… 

         

 

XXXVI

 

Паша сидѣла  на крылечкѣ. Рядомъ сидѣлъ  конторщикъ, читалъ  газетку.

– А мы съ «Чуркинымъ» увлекаемся. Осипу-то, – читали?.. голову  размозжили! – заторопился Сметкинъ. – Прекрасный  вечеръ-съ!.. 

– Михалъ Васильичъ  очень читаетъ!.. – сказала  въ восторгѣ Паша. – Чисто  какъ шьетъ машинка!.. 

– Немножко  все-таки  грамотны… – сказалъ, прiосанясь, Сметкинъ.

Я постоялъ, помялся. 

– Поздравьте-съ… – сказалъ горделиво Сметкинъ, смотря на Пашу, и меня почему-то  испугало. – Красненькую  прибавили! Полсотни-съ получать буду!.. 

– Михалъ  Василича  очень  хозяинъ  цѣнитъ… – сказала Паша. – Прямо, капиталъ  громадный! Жениться  можно… Будете, что ль, жениться? 

– При извѣстныхъ условiяхъ,  конечно! Могу жениться. Больше околодочнаго получаю. Разъ  знаешь итальянскую  бухгалтерiю, – могу и сотню! 

Онъ нагло хвасталъ.

– Ахъ, Михайла  Василичъ… да  ужъ  читайте  дальше!.. – ломалась, какъ  дура, Паша. – Или  погулять пройдемтесь?.. – услыхалъ я,  идя сѣнями.

– Хотите, промчу къ «Нескучному»?..

Я прiостановился.

– Нѣтъ,  когда со  двора пойду, тогда  ужъ…           

Я поднялся къ себѣ и легъ на подоконникъ. Крылечко  было за уголкомъ. И вдругъ  услышалъ: 

– А вотъ за это!.. 

Крикнулъ, какъ-будто, кучеръ?..

– Вы…  не имѣете  права драться!.. – закричалъ Сметкинъ  съ плачемъ. – Не имѣйте… не смѣете!..     

– А вотъ смѣ-ю! Я  ттебѣ… ноги поломаю, сволочь!.. – сказалъ кучеръ. – А вотъ  то-же!..

– Я сейчасъ  въ часть  пойду!.. – жаловался плаксиво  Сметкинъ. – Я вамъ  не позволю  нарушать… прикосновенiе  личности!

Я слышалъ, какъ орала скорнячиха, смѣялся  Гришка, резонилъ Василь Василичъ: 

– Вы, Степанъ Трофимычъ,  рукамъ  воли не давайте! Ежели  племянникъ  къ мнѣ  ходитъ…

– Что  жъ онъ, съ  людями слова  сказать не можетъ?! – кричала  скорнячиха. – Къ дѣвушкѣ  подошелъ  молодой  человѣкъ… Жена ваша?!.. 

– А можетъ  она ему милѣй жены?! – смѣялся  Гришка. – Имѣетъ полное  право.

– ты-то  ужъ молчи, трепало! А она, можетъ, сама съ Мишей! 

– Нѣтъ,  тетенька,  этого я такъ не оставлю! – храбрился  Сметкинъ. – У меня  околодочный Семенъ Андреичъ другъ-прiятель!.. Я протоколъ составлю! 

– Боюсь я твоего протокола! Я тебѣ сказалъ… ноги поломаю! – спокойно  говорилъ кучеръ. – Вонъ  городовой идетъ… Да что,  дурака  ломаетъ! Ты, Иванъ Акимычъ,  меня  знаешь… Ходитъ по чужимъ  дворамъ,пристаетъ къ дѣвчонкѣ. Я тебѣ сказывалъ. Дѣвчонка  отъ него плачетъ… 

– Не годится, Михайла  Василичъ, скандалъ  дѣлать! Ходи по своему двору… слова  тебѣ не скажутъ.. – узналъ я городового. – Не годится  скандалу  дѣлать, приставъ  ходитъ. Ну,  свои люди… непрiятностевъ  не надо. Дѣвчонку  тоже… срамить  не дозволяется!.. 

– Въ полпивной  сидятъ вмѣстѣ! Я сама  приставу  пожалюсь… – кричала скорнячиха.

– Ну, не шумите, не шумите, Марья Кондратьевна… вы лучше  помои-то не лейте въ нужникъ! Да двои у васъ  безъ прописки  сейчасъ живутъ… Я вамъ  ничего  не говорю, разъ свои люди, знакомые. Чего  тамъ, приставъ  ходитъ. 

Немножко пошумѣли и затихли. По коридору  прошмыгнула  Паша. Она еще съ самаго начала  прибѣжала и, должно быть,  подслушивала въ  окошко.

– Какъ  тебѣ не стыдно, Паша! – сказалъ я ей.

Она метнулась, словно ее кольнуло.

– Чего  это такой – не стыдно?!.. Вы-то  чего, всамдѣлѣ? Что я вамъ,  подначальная  досталась? Какой папаша!.. Вы лучше  за собой глядите,  въ дрязги лѣзутъ!..

Она меня,  прямо,  закидала. Ко мнѣ даже не обернулась, стояла бокомъ, крича къ чулану. Кудряшки  ея дрожали, горѣли щеки. Я съ  удивленiемъ увидѣлъ,  что она и сегодня  въ новомъ, въ  голубенькой  матроскѣ! Она стала, какъ-будто, ыше, стройнѣй и краше. И я подумалъ: какой же у ней изящный  носикъ! 

– ты же себя срамишь… чуть даже  не цѣлуешься съ  мальчишкой… я слышалъ! Сама  тащишь его гулять? Я лышалъ!.. 

Она  кинула мнѣ въ лицо: 

– А вамъ  досадно? А когда съ  д р у г и м и   цѣловалась…  не срамилась?!.. Безсты-жiе!.. По бабкамъ  ходятъ… Вы лучше  за собой  смотрите! Съ  кѣмъ  хочусь,  съ тѣмъ и волочусь! 

– Да какъ  ты смѣешь..? – смутился я. – И  ведешь  себя, какъ  такая…

Она скакнула  ко мнѣ «сорокой», я  даже испугался.

– Какая я   т а к а я?! – крикнула она  злымъ  шипомъ. – Вы меня гдѣ видали?!.. Со мной  гуляли?!.. Что ко мнѣ  дураки-то лѣзутъ, такъ –  т а к а я?! Почестнѣе  в а ш е й  шлюхи!..

– Не смѣй оскорблять  е е! Не смѣешь!.. 

Я поднялъ  палецъ. Она вдругъ плюнула и растерла.

– Шлюха и есть шлюха! Нате вотъ вамъ, отдайте… вашей шлюхѣ!.. 

Она сунула руку за матроску и вышвырнула  клочокъ  картона.

– Не надо… – зашептала она, закрывая лицо руками, – не надо  вашего ничего… не надо… ду-ра!.. 

Я узналъ  свою карточку, которую она стащила  изъ альбома.

– Ааа… – услыхалъ я всхлипы.

Она уткнулась  въ стѣну. Плечи ея  дрожали, трепетали. Меня  пронизало  болью. Я подошелъ, коснулся… Она рванулась: 

– Оставьте… не трожьте меня!.. – всхлипнула она громче и затряслась по-дѣтски. – Не  тро… жьте… охъ, не трожьте!.. ой, не могу…  закричу сейчасъ… не трожьте!.. 

Я стращно  испугался, растерялся. Такое  же было у тети Маши, когда  разстроилась  ея свадьба  съ паркетчикомъ. Она закричала курицей и хотѣла  скакнуть въ  окошко.

– Паша, голубушка… миленькая, не плачь… ну, Паша.. – успокаивалъ  я ее, поглаживая по кофточкѣ.

Она стала еще  сильнѣе плакать. Я почувствовалъ  жалость къ ней, ч т о-т о   еще сильнѣе, – и мнѣ  захотѣлось ее обнять. Я обнялъ ее за талiю. Она затихла.

– пашечка, успокойся… это все  глупости… – бормоталъ я въ волненiи, чувствуя, какъ  она дрожитъ. – Ахъ, Паша…

И я поцѣловалъ ее  возлѣ ушка.

Но тутъ…  полъ подо  мной поѣхалъ, словно  меня ударили.

– Вотъ-такъ… пре-красно!.. – услыхалъ я ужасный  голосъ.

У лѣстницы  изъ столовой стояла тетка, какъ привидѣнiе! Она держала  полосатую подушку и зачѣмъ-то  качала ею. И головой качала. Паша  пропала, юркнула  въ свою каморку. А я остался. Осталась и тетя Маша, качала  своей подушкой.

– Поди-ка сюда, господинъ хорошiй…

Я поманила  пальцемъ.  Я подошелъ покорно. 

– Э т о… что-же?.. – сказала она, какъ мертвая.

– Ужасная исторiя, тетя… ужа-сная!.. – угрожающимъ  голосомъ сказалъ я. – Она  чуть не умерла! Она… – я уже  нашелъ выходъ, – лежала  безъ помощи  на полу, въ истерикѣ… Я выбѣжалъ изъ комнаты и подалъ  помощь, какъ…  беззащитному  существу…   

– Что ты мнѣ..? – горячо зашептала тетя Маша, – я сама видѣла, какъ ты… сдѣлалъ это!? 

– Что же я такое  сдѣлалъ? Не понимаю… – горячо зашепталъ и я. – Я, поднялъ и… сталъ уговаривать…

– Ты… ее… цѣловалъ! – выговорила съ трудомъ тетка. – Ты занимаешься… развра-томъ?! Съ такихъ лѣтъ… У тебя съ  ней… ро-манъ!!... Ну-у… я ужъ теперь… У тебя… ро-манъ!!?.. 

– Ро-манъ?! – въ ужасѣ  вскрикнулъ я, и сдлвл «романъ» показалось мнѣ страшнымъ. – Вы ска-же-те… Вотъ, могу перекреститься! – и я перекрестился. – Я ее  уговаривалъ, шепталъ ей – «успокойся, не придавай  значенiя»! Вы сами, понимаете, милая тетя Маша, что для невинной дѣвушки значитъ, когда оскорблена ея  честь! Да, ей нанесли  ужасное оскорбленiе! Сейчасъ  на дворѣ… Можете спросить Катерину, скорнячиху… Въ Пашу  влюбился Мишка, а кучеръ его ударилъ… всѣ ругались. Паша прибѣжала  и ляпнулась, стало ее трясти, въ истерикѣ!.. Я первый  пришелъ на помощь, бросилъ даже  заниматься геометрiей!.. 

– Пойдемъ къ тебѣ… – сказала тетка, махнувъ  подушкой. 

Она притворила дверь.

– У тебя… съ ней… ро-манъ! – сказала она холоднымъ  тономъ, словно приговаривала меня къ смерти. – Изволь  мнѣ сказать  всю правду! Погляди  на меня, я сразу увижу  правду… Нѣтъ, ты  прямо гляди, не саркастичествуй, а прямо… я твоя тетка… У тебя, съ  ней, романъ! Да, ро-манъ!.. 

– Не оскорбляйте невинныхъ дѣвушекъ, тетя Маша! – поднялъ я руку къ  небу и погрозилъ. – Клянусь  всѣмъ святымъ, что…

– Ты съ ней… – она опустила глаза  къ подушкѣ, – не…  У васъ   н и ч е г о   нѣтъ?.. 

– Ровно ничего… не понимаю, чего вы меня  пытаете!.. Если  бы вы упали, я первый  полилъ бы васъ водой… и постарался  бы успокоить! 

– Ты  успоко-илъ бы!.. Я тебя, перца, зна-ю!.. – и она  потянула  меня за носъ. – Вотъ что… Повторяй  за мной: «Передъ Богомъ  клянусь…»    

– «Передъ Богомъ клянусь…» – тревожно повторилъ я, стараясь понять, что будетъ. 

– …«что я провалюсь…» Повторяй, повторяй…

– Ну… «что я провалюсь…»? – повторилъ я отчаянно.

– … «если я  совралъ, что у меня   н и ч е г о   не было»!

– Съ удовольствiемъ! – крикнулъ я, вѣря, что у меня ровно   н и ч е г о   не было. Развѣ цѣловаться – ч т о-т о? – «Если я совралъ, что у меня   н и ч е г о   не было»! – И я даже добавилъ: – «съ Пашей» Ни-чего предосудительнаго!.. Могу  поклясться жизнью!.. 

– Ну, теперь я спокойна… – прошептала тетка,  пытливо смотря въ  глаза. – Помни, Тоня, что  э т о  въ твои годы очень вредно. Ты можешь   изсохнуть, какъ  мумiя… и умереть  даже! Вася Кашинъ отъ   э т о г о   померъ…

– Вы можете спросить Катерину, какъ  тамъ дрались, а Паша убѣжала. Я не могу видѣть женскихъ слезъ, тетя! Я готовъ  кричать… и мнѣ стало  такъ жалко невинную сироту, что я готовъ  былъ даже  цѣловать ее… какъ ребенка…

– Я знаю, что у тебя доброе  сердце…

– Надо же  защитить  невинную  женщину… то есть,  дѣвушку!..  И сказать, наконецъ, этому  мужчинѣ, чтобы онъ  не смѣлъ оскорблять  публично… У насъ  не трактиръ! – съ возмущенiемъ  сказалъ я,  чувствуя нѣжность къ Пашѣ. – Тетя, употребите  ваше влiянiе… вы сами понимаете, что для дѣвушки  добрая честь… И увидите, что Господь  пошлетъ вамъ  счастье! увидите, тетя Маша!..  

– Это дѣлаетъ  тебѣ честь, и я употребляю  влiянiе… – проговорила  задумчиво  тетя Маша, и я услыхалъ, какъ  кто-то поскрипывалъ за дверью. 

Она, наконецъ, ушла, и я горячо  перекрестился. У меня   н и ч е г о   же не было! 

Послѣ ужина ко мнѣ заглянула Паша, въ розовой кофточкѣ.

– Ну и  хитрущiй вы! – сказала она, смѣясь. – Я все  слыхала…

Я училъ геометрiю. Приходъ Паши меня встревожилъ: опять, пожалуй, начнетъ  про «шлюху». Она стала  приготовлять постель.

– Ну и хитру-щiй!..

– Вовсе я не  хитрущiй, а…

– …злющiй, – сказала она шутя. – Пытала  меня за васъ Марья Михайловна… креститься заставляла! Перевести меня внизъ хотятъ. Катерина ей наболтала бо-знать чего, Марьѣ Михайловнѣ… «ломовикъ» ей  все жалился, Катеринѣ-то…

– Чего  онъ могъ жаловаться? 

– Сами знаете…

Она вдругъ  подбѣжала сзади, обняла и  поцѣловала въ лобъ. Я отстранился. Она посмотрѣла съ  болью.

– Тетка подслушать можетъ… – шепнулъ я ей, играя ея рукой.

Она выпорхнула изъ  комнаты. Я представилъ ее «сорокой», въ голубенькой  матроскѣ.

– На лѣстницѣ скрипитъ что-то… – шепнула Паша, заглядывая изъ коридора.

И пропала. На лѣстницѣ скрипѣло. Я  раскрылъ  готовальню и вынулъ  циркуль. 

 – Не спишь еще?.. – пытливо спросила тетка.

– Поспишь тутъ, съ  чортовой геометрiей! Тысяча  чертежей… – тыкалъ я  циркулемъ, – концетрическiя  окружности,  сегменты, хорды, секторы, касательныя!.. Можно съ  ума сойти. И со  всякими  пустяками пристаютъ.

– То-ня… – сокрушенно сказала тетка. – У меня  болитъ сердце, за тебя. Поклянись,  что у тебя… нѣтъ съ ней…

– Чего у меня нѣтъ?!.. – съ недоумѣнiемъ  спросилъ я.

Она покачала головой, словно  прощалась  со мной навѣки.

– И ты не  знаешь, что я хочу сказать?..

– Не знаю…

– Ты… не знаешь?! – впивалась она глазами. – Неужели  ты и въ  самомъ  дѣлѣ еще не знаешь?..

– Увѣряю  васъ, не знаю. Объясните, пожалуйста…

– Къ Пашѣ… ты   н и ч е г о   не чувствуешь?.. 

– А что же мнѣ къ ней чувствовать? – сказалъ я, глядя на потолокъ,  словно рѣшалъ  задачу. – Я ее  не ругаю… Только не  люблю, когда она  убираетъ на столѣ, путаетъ  мои тетрадки! Если бы  у насъ былъ лакей… Лакеи всегда понятливѣй.

– Ну, учи  екзаменты, Богъ съ тобой. Ты добрый мальчикъ.

Она перекрестила меня и пошла къ Пашиной каморкѣ. Минуть черезъ десять она ушла. Сейчасъ же вьюркнула Паша.

– Тоничка, Тоничка… вы знаете? Что она мнѣ сказала!.. – фыркала  Паша въ  руки,  – сказала,  что… – она перегнулась и  замоталась въ смѣхѣ, – сказала… что вы…  младенчикъ!.. ничево-шеньки-то  не знаетъ!..

Я только теперь увидѣлъ, что она опять въ голубенькой матроскѣ.

– Нравится  вамъ, ка-кая?.. – повертѣлась  она «сорокой». – Я знаю, мужчины  любятъ… всѣ  барышни пошли! 

Она подошла такъ близко…

– Паша… – прошепталъ я, – ты, прямо… – вертѣлось въ  головѣ – «вакханка», но я  сдержался, – прямо, весенняя…

Она протянула  руки, и мы зацѣловались.

– Опять любишь?.. Никогда не разлюбишь.?. Мой  будешь..? – шептала она, цѣлуясь.

Я ничего не слышалъ. Она метнулась. Я видѣлъ  ея  кудряшки,  заломленный воротникъ матроски…

– Боюсь, еще подкрадется… – шепнула она отъ  двери. – Ми-лый!.. 

Она  поцѣловала воздухъ и  пропала.

Я долго  не могъ заснуть. Лежалъ и думалъ: «но вѣдь я же люблю   е е! это же преступно, – любить двоихъ?.. Но Паша  совсѣмъ  вакханка… Кажется, шептала… – «приду къ  тебѣ…» или – «можно притти  къ тебѣ?...»  

       

XXXVII 

 

Приснилась Паша. Подошла къ двери и открыла. Стоитъ, не входитъ. Она полураздѣта, въ одѣялѣ. Словно  чего-то ждетъ. Въ коридорѣ  совсѣмъ темно, и что-то  тамъ  есть, опасное, – будто бы  тетя Маша  или кучеръ. Я показываю – иди скорѣй! Мнѣмучительно хочется, чтобы Паша  скорѣй  вошла, – и сейчасъ  же на ключъ  запремся. Но Пашѣ,  должно быть, стыдно. Одѣяло  на ней  лоскутное. «Куплю  ей одѣяло, какъ у тетки, стеганное  цвѣточкмаи, розовое!» – подумалъ я. А Паша  стоитъ и манитъ: скорѣй идите! Мнѣ стыдно, что я раздѣтый, и захватывающе прiятно,  до щекотки, что Паша  хочетъ войти ко мнѣ… И я полетѣлъ, какъ птица. Такая  радость!.. Стоитъ ударить ногой, подпрыгнуть, – и вотъ я легко  летаю, плыву,  какъ  воздушный  шаръ. Полетѣлъ къ Волокиткину и сѣлъ у дома. Виденъ  нашъ садъ, съ березами. Хочется  крикнуть  Пашѣ: «смотри, летаю..!» – какъ вдругъ  выбѣгаетъ Волокиткинъ, въ одной рубашкѣ, и прямо бѣжитъ,  гдѣ Паша. Я хочу  полетѣть на помощь, но ноги мои увязли. А тамъ – орутъ!.. Волокиткинъ  оретъ ужасно. Это его  бьетъ кучеръ?.. Можетъ совсѣмъ убить!.. И я просыпаюсь въ страхѣ.

Кто-то  оретъ ужасно, звѣринымъ воемъ. Кричатъ голоса, свистки. Драка на улицѣ?.. За дверью кричала Паша:

– Тоничка, Тоничка!.. Господи, убили кого-то тамъ… въ  форточку  слыхала, кричатъ – убили!.. 

«Конторщика  убилъ кучеръ?!..» – подумалъ я, и меня  затрепало  лихорадкой. 

– Тоничка… я боюсь, пустите,..  ради Бога, Тоничка! 

Какъ я ее  пущу… раздѣтый? 

– Погоди, сейчасъ…  

Я совалъ ноги въ куртку, схватилъ шинель. Паша, въ одной  юбчонкѣ, стояла и дрожала. Было часа четыре, въ комнатѣ  уже разсвѣтало.

– Кого-то тамъ  убили, у пастуха… Кричатъ какъ, слышите?.. 

На улицѣ кричали. Кричали изъ столовой: «Паша!.. Па-ша!..» 

– Бѣги, Паша, – сказалъ я ей, а зубы мои скакали, – тетка еще застанетъ…

– Т у д а  еще погонятъ, боюсь!..

Но она все же побѣжала.

Пробило внизу – четыре. Я одѣлся  и вышелъ въ  залу. Наши, всѣ въ одѣялахъ, глядѣли въ окна.

– Да что случилось?.. – спросилъ я  крестившуюся тетку.

Но она  только отмахнулась. Паша  побѣжала  одѣваться, – должно быть, ее погнали  за вѣстями. У пастуха  въ окошкахъ  горѣли лампы, и,  видно было, ходили люди. На мостовой  толпились. Гришка  кричалъ съ дороги, сiяя бляхой: 

– Вразъ, обѣихъ!.. – хлопнулъ онъ  себя въ голову. – Колуномъ. Такъ рядкомъ и лежатъ въ кровати, какъ уснумши!..

– Господи!.. – перекрестилась  тетка.

– Кого же убили, тетя?.. – дернулъ я ее  за руку.

Желтое  ея лицо позеленѣло, она у меня  ощерилась: 

– Ну,  убили!.. Пастуха  убили…

– И «молодую»… – сказала сестра, прочитавшая  всѣ романы. – Убилъ Костюшка…

– И   м о л о д у ю?!.. – въ  ужасѣ вскрикнулъ я. – Костюшка?!..

– Я такъ и знала, что должна быть драма, трагедiя… – говорила съ собой сестра. – И всѣ  отлично знали, что старикъ съ  молодой живетъ… Какой ужасъ!.. 

– Ли-да!.. Аль на фа  па диръ! – сказала тетка, подумала и заплевалась.

Я выбѣжалъ на мостовую. У воротъ  было трудно протолкаться, весь  дворъ сбѣжался. Разсказывалъ  что-то Гришка, но его позвали:

– Еноткина, приставъ требуетъ!..

– Григорiй, тебя!.. на допросъ  велѣли, къ приставу!. – тревожно-радостно закричали люди.

– Ступай трепаться!..

– Сейчасъ, докурю маленько!.. – сказалъ  Гришка, затягиваясь и сплевывая спѣшно. – Заканителютъ. На меня  первымъ дѣломъ  выбѣгъ, дежурилъ я… Гляжу,  бѣгетъ  человѣкъ съ  колуномъ  черезъ дорогу, въ  однихъ исподнихъ… кричитъ – «грѣхъ  убилъ, берите  меня въ часъ!» Ну, я его зацапалъ… онъ мнѣ  колуномъ  всю  поддевку  кровью измазалъ… вонъ она, весь подолъ… Смотрю – Костюшка=соплякъ, такъ!.. «Обѣихъ – говоритъ, – наказалъ!» – И давай креститься, а потомъ  завы-ылъ, не дай  Богъ. Да сейчасъ..! Иду, докуриваю…

– Такъ и надо! – кругомъ галдѣли, – снохача!.. Манюшку  жалко, бабенка была ласковая…

– И ей  подѣломъ, дурѣ… на что  польстилась!..

– А…  ч е л о в ѣ к а  нѣту?.. Надо  и въ  ее положенiе…

– Про мертвую-то такъ!.. – укорила скорнячиха, – чего ужъ  теперь зря болтать,  за все  теперь отквитались.

– И ничего  не отквитались! Ихъ  теперь   т а м ъ, за такiя дѣла, прямо…  чорту въ лапы  угодили!..

– Вотх  те и со-рокъ  тыщъ! Счастья  не принесли…

– Какъ-такъ, не принесли? Какую  птичку-то прихватилъ… – весело говорили скорняки.

– По зарѣ-то свѣжо-то какъ… Спать, что ль, пойти?.. Не  пускаютъ   т у д а-т о?..

– Приставъ  прибылъ, воспретилъ, а то пускали. Тащить  ужъ начали,  городовой  съ сапогами  захватилъ, далъ  по шеѣщеточнику!.. Говоритъ – на помиинъ  души!..

– Сказывали,  покрестился  сперва на икону,  лампадочка горѣла… А   о н и   не чуютъ, лежатъ рядышкомъ подъ  одѣяломъ, на его кровати! Вонъ, Митрiй видалъ… Митрiй,  ты какъ видалъ?.. 

– Очень хорошо видалъ, – сказалъ Митрiй, бараночникъ. – Кручу баранки, гляжу…  человѣкъ кричитъ: уби-илъ!.. Не своимъ голосомъ, а какъ въ ведро. Думаю,  пьяные подрались,  пойтить  посмотрѣть. Выхожу  къ  воротамъ, – Григорья  нашъ возится  съ какимъ-то мужчиной, у мужчины  колунъ къ** зарѣ-то… Я  смотрю, а они  все мотаются. Рубаха на мужчинѣ бѣлая, залита  будто краской. А они  все волочутся,  другъ дружку тянутъ. Энтотъ кричитъ – въ  чатсь вели, а Григорiй его не  желаетъ  уводить, – не имѣю право съ убiйства  отойтить! Свистокъ  подалъ. Сейчасъ  за городовымъ, пристава  разбудили… А мы  глядѣть побѣгли. Въ сѣняхъ  его работникъ Алешка  плачетъ. Я, говоритъ, и знать не знаю,  спалъ – не слыхалъ. На дознанiе его! Пришелъ, говоритъ, Костюшка,  въ одинцатомъ  часу, съ машины. А  т ѣ   ужъ спали. Пастуховъ работникъ ему предупреждаетъ: «не ходи кверху,  о н и   тперь   спятъ обязательно вмѣстѣ, а тебѣ не совѣтую!» Ну,  чтобы грѣха не вышло. А то какъ  онъ  сразу  вшелъ бы  да  захватилъ, ужъ  тутъ не миновать… Ну,  онъ, будто,  ничего, только покрестился, пошептался. Сталъ  онъ  его чаемъ поить, самоваръ поставилъ. А Костюшка  просвирки  повыклалъ,  образочки всякiе,  и все крестился. Чайку попилъ, а самъ  блѣ-дный. И все  на потолокъ смотрѣлъ,  кухня-то у нихъ какъ  разъ подъ горницей, гдѣ   о н и  лежатъ. Лексѣй спать легъ, а Костюшка молиться сталъ, – грѣхъ ихнiй  замаливать! Чудной онъ… А потомъ  неизвѣстно. Городовой насъ  пропустилъ – поглядите! Лежатъ рядкомъ, волосы только  изъ-подъ одѣялки, а надъ  ними  лампадка коптитъ. Меду хорошаго  двѣ бутылки на столѣ, мятные пряники. Тутъ Степка, сукинъ сынъ, допилъ одну бутылку,  пряники тоже  расхватали, на  память. Приставъ всѣхъ  и погналъ. Протоколы пишутъ.

Я видалъ Кариха. Онъ былъ страшно взъерошенный, ко всѣмъ приставалъ и кричалъ: «что женщина можетъ! сколькихъ на  свѣтѣпогубила!» Почему-то взялъ  меня за пуговку шинели и повертѣлъ. Я  даже испугался. Потомъ уцѣпился  за портниху,  которая съ околодочнымъ… Портниха  отмахивалась, и всѣ  смѣялись, но онъ сталъ  ей разсказывать: 

– Свяжешься съ такой… капиталы  растранжиритъ,  любовниковъ наведетъ,  грязь разведетъ… а снаружи чистенькая, хорошенькая, а сто  бѣсовъ! Васъ  всѣхъ въ  святой  водѣ надо окунать, передъ вѣнцомъ! Вы не  гримасничайте, я къ  слову такъ, а не  задѣваю по личности. Онѣ секретъ имѣютъ на мужчиновъ! въ голову  чего вставить – только она и видится. Имѣйте въ виду, я человѣкъ  на практикѣ! Вста-вили-съ! И съ   пѣтухомъ было  мнѣнiе, а теперь дознано! Она… – показалъ онъ на жуткiй домъ, – убiйственно сваталась за меня, но я ее отвергъ! Было у меня мнѣнiе! Она неудержанная, и такой породы… стыдно говорить въ глаза женсокму полу. Иверску.  Надо пригласить, и  по  всѣмъ  домамх  чтобы  молебны. Десятаго  числа  пригласилъ, а то нельзя.

– Ладаномъ  кури больше, Кондратичъ! – сказалъ Василь Василичъ. – Какъ съ  п–тухомъ-то,  наладился?..

– Пѣтухъ… Не въ  пѣтухѣ  дѣло, а… для раздраженiя!  О н ѣ  планы имѣютъ, имѣйте въ  виду, я  на практикѣ  достигаю…

– Вотъ, тоже… – сказалъ  кто-то возлѣ меня, – въ опасности человѣкъ, а  ходитъ! Возьмемъ такъ же вотъ  стрментъ какой да за здорово  живешь и втемкаетъ! У него  отецъ  въ сумасшедшемъ  домѣ померъ, кабакъ держалъ.

На улицѣ  была ярмарка. Пришелъ  съ  пышками  парень  изъ трактира, расторговался. Потомъ  появился  сбитеньщикъ съ  калачиками и круглымъ самоваромъ  на долгой дужкѣ, кричалъ: «кому  сбитню горячаго,  за упокой помянуть? пастухъ-покойникъ, царство небесное, всегда заказывалъ!». Народу прибывало, и всѣ гудѣли. Ворота у пастуха закрыли. Слышно было, какъ  быкъ  ревѣлъ: шумъ  его напугалъ, должно быть. Дикiй  пастуховъ домъ  казался мнѣ совершенно чернымъ: можетъ быть; отъ разсвѣта, или отъ  лампъ  въ  окошкахъ. Отъ жути и отъ  холодной  зари  зубы мои стучали.

– Шли бы  вы спать, тоничка, чего глядѣть… – сказалъ мнѣ Вассль**.

Казалось невѣроятнымъ, что Маньку и пастуха  убили!  что ихъ и на свѣтѣ нѣтъ. Только  вчера я видѣлъ, какъ она тянулась  изъ окошка, розовая и бѣлая, съ  красными яркими губами, красавица,  м о л о д а я, Манька! Теперь… подъ  лоскутнымъ одѣяломъ, въ   г р ѣ х ѣ, и неживая. «Молодую»  положатъ въ  гробъ! И – страшная будетх Манька, не  ж е н щ и нт а. И душа  ея вся – въ  г р ѣ х ѣ… не бѣленькая и чистая, которую я видѣлъ въ  поминаньяхъ, взирающая  на муки  съ трепетомъ, стоя  на облачкахъ съ ангеломъ,  ручки крестомъ  сложивши, а раскаленная докрасна, съ лицомъ, искаженнымъ мукой, душа-блудница!.. Я смотрѣлъ  на домъ  пастуха и  мысленно  видѣлъ – г р ѣ х ъ.  Зеленый,  жирный,  черно-пятнистый  З м i й  вытянулся  на домѣ, на сараяхъ,  ползетъ повсюду,  опутывая своими  кольцами, – грязный, поганый   Г р ѣ х ъ. Въ петлю попала  «молодая», и съ ней – пастухъ. «Молодая» – какъ  та блудница, на «Страшномъ Судѣ» въ  соборѣ. Похожъ  и пастухъ – сѣдой. Тотъ былъ  ужасно  тощiй и ростомъ съ куколку, а пастухъ  здоровый, въ  поддевкѣ и въ  цилиндрѣ. Но теперь и  пастухъ, какъ куколка…

– А, и вы, молодой человѣкъ, любуютесь? – услыхалъ я  скрипучiй голосъ.

Это спросила  Палагея  Ивановна, въ  ковровомъ платкѣ, по-бабьи.

– Ужасное  происшествiе! – передернула она  плечами. – Симочка, хорошо, не видитъ… ужасно  нервенная она. 

– Да, ужа-сно!.. – сказалъ я съ жутью. – Это  ненормально. Люди должны  нормально относиться…

– Срвершенно  вѣрно. А грѣхъ-то  вотъ и… – выпятила  Палагея Ивановна  губы, – смутилъ!.. 

– Да,  ужа-сно! – вздохнулъ и я. – Я счастливъ за  вашу  дочь… Это могло  бы на нее  ужасно подѣйствовать,  панически повлiять  на хрупкую… систему!.. Я все-таки мужчина, но, знаете… и я чувствую, Палагея  Ивановна, что и мои  нервы начинаютъ  пошаливать!.. – старался  я ей  понравиться. – Тѣмъ  болѣе, что я… нѣсколько  былъ знакомъ съ «молодой» – я чуть було* не сказалъ – «женщиной», – это было  незадолго  до ея  замужества…

Палагея  Ивановна  посмотрѣла, прищуривъ  глазъ.

– Это въ какихъ  же смыслахъ… – з н а к о м ы-т о  вы были? – спросила она,  смѣясь и  растягивая – «знакомы».

Я тоже  улыбнулся. Прiятно  было  ьесѣдовать  съ умной женщиной, для которой все такъ естественно.

– Ну, конечно, не…  въ романтическомх смыслѣ, а просто…  встрѣчались въ одномъ домѣ… – почему-то совралъ я ей, – хотя вамъ можно сказать свободно, Палагея Ивановна,  вы человѣкъ безъ этихъ  предразсудковъ… – она закивала одобрительно и стала  жевать  губами, – я  однажды  убѣдился, что что-то  во мнѣ ей нравилось…  можетъ быть,  моя  юная наивность?..

– Да какъ  же не  понравиться-то, Господи! Гляжу-гляжу я на васъ, а сама  думаю:  какой же милый  молодой  человѣкъ! ну,  совсѣмъ  хорошаго воспитанiя, свѣтскаго…               

– Вы мнѣ льстите, Палагея Ивановна!  Можетъ быть,  сказывается  нѣкоторая начитанность, но я, вообще,  конфузливъ… – млѣлъ я отъ  удовольствiя,  что разговариваю  съ Палагеей  Ивановной, совсѣмъ  какъ  съ другомъ. И тутъ я  сказалъ  совершенно какъ свѣтскiй левъ: – Я былъ  бы счастливъ, съ вашего позволенiя… нанести вамъ  визитъ.

– Очень ради  будемъ… и Симочка, всегда ради!..   

Я ногъ подъ собой не слышалъ,  забылъ о  пастуховомъ домѣ. Вдругъ, прибѣжала  Паша.

– Идите же,  сердются! – сказала она строго.

Неужели  она подслушала?! Я взглянулъ на нее и понялъ, что это – страхъ. Глаза  ввалились и стали  еще больше; маленькiй ротъ  поджался, – совсѣмъ какъ  дѣтскiй, – дрожала  губка.

Когда  мы вошли въ  ворота, попался кучеръ. Онъ тряхнулъ  головой и засмѣялся: 

– Видали, баринъ? Соплякъ, а какъ  раздѣлалъ!..  Вотъ чего  бываетъ черезъ бабу.

– А потому, что силкомъ женили! – швырнула  ему  Паша. – Дѣвченку  только загубили… Тоже  и съ тобой будетъ.

– Со мной не  бу-детъ, не Костюшка…

– Съ одной гряды… той  же лебеды! – безъ усмѣшки  швырнула Паша, не взглянула.

– Зубы-то  чѣмъ точишь? – крикнулъ вдогонку  кучеръ.

– Твоей головой… чѣмъ хочешь!.. 

Меня  это, прямо, восхитило.

Въ сѣняхъ, гдѣ  было еще  темно, она остановилась.

– Тоничка… – сказала  она съ  болью,  словно вотъ-вотъ  заплачетъ.

– Что?.. – спросилъ  виновато я.

Она стиснула  мою руку, прижалась ко мнѣ, какъ  дѣвочка.

– Миленькiй, Тоничка… вотъ  жуть-то!.. 

Страхъ ея  передался мнѣ. Я почувствовалъ  его въ  ней, въ себѣ, въ темныхъ  углахъ сѣней, въ  ревѣ  быка   о т т у д а, въ  желтыхъ огняхъ окошекъ, – во всемъ, что было.

Мнѣ ее  стало  жалко. Я почувствовалъ, что люблю ее, что она  больше, чѣмъ  ж е н щ и н а, и что-то  насъ  съ ней  связало, что мы  еще оба дѣти, и теперь  намъ  обоимъ  страшно. Я обнялъ ее, а она  меня,  и мы постояли  молча.

 

         

XXXVIII

 

День этотъ  былъ особенный, какъ  бываетъ въ  большiе  праздники. Но тогда – радостное  и свѣтлое, какъ  ни въ какiе  другiе  дни, а въ  этотъ воскресный  день было у  всѣхъ такое, будто ничто не важно. Экзаменъ завтра, – у «грека» Васьки, – казался  совсѣмъ нестрашнымъ, словно  его не будетъ: какiе  теперь экзамены! Кухарка  сказала, что у ней «руки отвалились», – какiе теперь обѣды! – и побѣжала  на улицу  толпиться. Гришка  заявилъ  важно, что онъ «главный свидѣтель, и теперь  затаскаютъ», и ходилъ при свисткѣ и бляхѣ за околодочнымъ  и какимъ-то «казеннымъ господиномъ», не пускалъ  и пускалъ въ ворота  т о г о  дома, а къ обѣду  совсѣмъ шаталсяю Никто не ходилъ къ обѣднѣ, а все – по окнамъ. Пашу  загоняли за вѣстями. Говорили  вполголоса,  поглядывали   т у д а  и все  крестились. Тетя  Маша  оправила лампадки. Пастуховъ домъ казался проклятымъ  мѣстомъ, въ которомъ  усѣлся  дьяволъ, – и рядомъ  съ нами! Я  его  ясно видѣлъ:  черно-зеленый, страшный, съ  козлиными  ногами, съ  крылами, похожими  на зонтикъ. Онъ жадно  стоялъ  надъ   н и м и, надъ  новой  кроватью въ  розанахъ, и мерзко  глядѣлъ на Маньку. Даже окошки  дома смотрѣли  г р ѣ х о м ъ   и смертью.

Непрестанно  кмпѣли самовары, – ужъ  и досталось Пашѣ! Приходили гости за гостями, ужасались. Наползли незнакомыя  старушки, зашелъ  дьяконъ, совѣтовалъ  пригласить  иконы: 

– Духовная  атмосфера, знаете..! 

Отъ дьякона  стало  веселѣе. Зашелъ  на минутку приставъ и выпилъ  водки. Сказалъ – не безпокойтесь!  Его  просили: «скорѣй  бы похорнили, что ли!..» Обѣщалъ  ускорить. И опять  стало веселiе. Тетка сказала, что одна  нипочемъ не  ляжетъ, и стало  опять страшно. Рѣшили – всѣмъ  лечь въ гостинной.  

Я толкался на улицѣ, въ народѣ. Прiѣзжали  на собственныхъ  лошадяхъ съ округи, – съ  Зацѣпы, и съ Таганки. Смотрѣли на  окошки, на ворота,  разспрашивали  Гришку. Гришка  разсказывалъ съ охоткой: 

– Вошелъ босой, съ колуномъ… видитъ –  о н и   заснули. И заплакалъ. Говоритъ, – ну,  теперь вамъ  конецъ! Я, говоритъ,  давно  черезъ васъ  страдаю. Выпилъ  меду,  пряникомъ закусилъ… нашли у него  въ карманѣ  пряникъ,  измазанъ кровью… Перекрестился на ланпадку. – рразъ, колуномъ  обѣихъ! Всѣ  подушки  замазаны  мозгами. Докторъ  при мнѣ  глядѣлъ  скрозь бинокъ, – вокакiя  дырья! Вѣшали  колунъ  въ булочной, – два-дцать  три фунта вытянулъ! Теперь  называется  орудiе  убiйства, въ  судъ  забрали… 

Ему совали  гривеннички, и онъ  прибавлялъ охотно: 

– Кра-сивая была  женчина!.. При мнѣ  и х ъ   и  раскрывали. Картина убiйства  замѣчательная-звѣрская! Первый  пунхтъ… такъ и записали, – что лежатъ  рядышкомъ… рука пожилого  мужчины  обнимала убитую  молодую женчину, это мѣсто…  подъ самыми грудями. Такъ  и пристыла.  Я самъ  помогалъ оттягивать, – закалѣла. Разныя  разности… Слѣдотель  говоритъ, – все ясно, нечего  и рѣзать, нашли  при  дукументахъ!.. Что, господа,  черезъ  женчину-то  бываетъ!.. 

Я видѣлъ, какъ  повели  Костюшку и Пастухова  работника Алешку. Вели  городовые.  Костюшка  былъ  въ пальтецѣ,  картузъ  козырькомъ на ухо, въ  валеныхъ сапогахъ. Лицо  его обострилось и посѣрѣло, но глаза  была  ласковые. Онъ  крестился  и говорилъ  народу: «простите,  братцы,  не поминайте лихомъ!  Не  ихъ я убилъ, – г р ѣ х ъ   на нихъ убилъ!» Его  жалѣли: «ничего, Костя… ослободятъ! Богъ съ тобой!..» Я  не удержался и заплакалъ. Костѣ  совали  деньги,  калачики, крестили. Городовой  далъ  даже  папироску, но Костя  отказался. Алешка ревѣлъ, какъ  баба. Ему сказали,  что онъ  помогалъ Костюшкѣ, и онъ боялся.  А быть  высокаго  роста и мурластый.

– Пойдемте, со мной  пропустятъ… – шепнулъ  мнѣ Гришка.

Мы прошли чернымъ  ходомъ. Городовой  сказалъ, что «сейчасъ  самъ прокуроръ прiѣдатъ, скорѣй  глядите!» Я боялся, что будетъ  страшно, но было  интересно-жутко.

Я увидалъ полутемную  каморку,  затсавленную  большой кроватью, и сразу  замѣтилъ пышные «розаны» на спинкѣ, въ зеленыхъ и золотыхъ разводахъ,  розовыя и красныя подушки и чьи-то  волосы. На кровати  горбомъ  подымало  одѣяло, изъ  цвѣтныхъ клинушковъ-лоскутковъ. Головы  были  накрыты  полотенцемъ, въ бурыхъ засохшихъ  пятнахъ. У меня  зазвенѣло въ пальцахъ,  когда Гришка  попробовалъ  «показать головы»  и  протянулъ уже руку… но городовой  не дозволилъ  трогать. Гришка хотѣлъ, было,  прiоткрыть ноги, но и тутъ  городовой помѣшалъ, сказавъ: «не годится ему  глядѣть   т а к о е!» – и даже  пихнулъ Гришку. Гришка шепнулъ: «а ноги  у   н е й,  какъ  бревна… такъ  разнесло!..» Я вспомнилъ  невѣсту  Маньку, какъ она выходитъ изъ кареты, и ея  бѣленькiя  ножки. Гришка  пошевелилъ сапогомъ бѣловатое что-то у кровати… «А вотъ  ее самые эти…  пынталоны!» – сказалъ онъ, сплюнувъ. Городовой  запретилъ касаться. Я замѣтилъ  розовыя  подвязки на бѣловатой  кучкѣ. Рядомъ,  согнувъ  пыльныя голенища въ  сборахъ,  лежали громадные дегтярные  сапоги и  грязныя  портянки.

– Ать,  чего черезъ эту любовь бываетъ! – сказалъ  мнѣ Гришка. – Бѣда! 

Я былъ какъ  сонный,  челюсти мои сводило, и  было тошно. Пахло чѣмъ-то  ужасно острымъ,  сладковатою кислотой какой-то, а слово «любовь» показалось мнѣ жуткимъ,  грязнымъ, какъ  жесткiя  пятна  на сѣромъ  полотенцѣ. И волосы на розой  подушкѣ, чьи-то… – ужасно страшно. 

– Далъ бы  чего такого, а?.. – поросилъ у городового Гришка. – Цѣлый день  мотаютъ, съ самой ночи,  заслабъ… помянуть  бы, что ли!..

– Чего я тебѣ  дамъ помянуть, все запечатали!.. – сказалъ  лѣниво  городовой и далъ  коробокъ  сѣрничковъ.

– На, помяни  сѣрничками, покури. Деньги вотъ,  сказывали,  пропали… считалъ приставъ при понятыхъ. Говоритъ,  должны быть капиталы, а ихъ нѣтъ! Вотъ это дакъ  помяну-ли!...

– А  чего  и м ъ  теперь деньги… – сказалъ Гришка,  пошевеливая ногой сапоги. – Къ Пасхѣ  только пошилъ, а кому теперь надѣвать!..

– Можетъ, тебѣ достанутся.. – подмигнулъ мнѣ городовой на гРишку. – Костюшка обуетъ, пой-детъ  по Владимiркѣ гулять!.. 

– Это чего  тамъ, а вотъ…  женчина ни за что  пропала, вотъ! Ахъ, какая  была дивительная! И съ  чѣмъ  связалась! Сколько ей  говорилъ..! 

Когда мы вышли, я увидалъ  Женьку, и мы пошли  къ заставѣ. Онъ былъ нарядный, и я вспомнилъ, что у него  свиданье. Я сказалъ, что  е я  нѣтъ дома. Но онъ не вѣрилъ. Я удивился, какъ  это  т е п е р ь  – свиданье! 

– Не философствуй, пожалуйста… Завидно?.. – сказалъ онъ  нагло. – Я и говорилъ, что надо  смотрѣть  на женщину,  какъ на… объектъ  физiологическiй, не было  бы и мерзости! Могъ  бы найти  тысячи женщинъ! А вотъ,  связался  сентиментально съ  этой, отбилъ у сына, и… 

Я заявилъ ему, что такъ  разсуждать – цинично.

Онъ  зашелъ  вечеромъ, очень злой.

– Подлость, и  больше ничего! Она –  или  струсила,  или на нее подѣйствовала  драма. Завтра я выясню. Откуда ты знаешь, что она уѣхала? 

– Мнѣ сказала ея матушка,  моя хорошая  знакомая, – сказалъ я  ему небрежно. – И приглашала меня  бывать!.. Я же  съ ними въ дружескихъ отношенiяхъ…

– Ты скотина! – бѣшено крикнулъ  Женька. – Ты, просто,  интригуешь, изъ зависти… Ты  что-нибудь  на меня  наплелъ?.. 

– Клянусь  тебѣ..! – съ  возмущенiемъ сказалъ я. – Но  ты же  ее не любишь?! Ты смотришь, какъ на… объектъ! На меня  все страшно подѣйствовало, и я хочу  смотрѣть на женщину… духовно,  благоговѣть  передъ красотою,  поклоняться идеалу, смотрѣть на  н е е, какъ на сестру,  подымать ее до себя!.. Я начинаю  убѣждаться, что  г р ѣ ш и т ь  съ женщиной – ниже  человѣка и его моральнаго  образа! И въ  Евангелiи… «кто смотритъ  на женщину…»[3] – ты знаешь! И мнѣ  легко. Будь выше! Подыми себя духовно… и… Стать на уровень  пастуха и этого  красиваго  комка мяса, какъ эта несчастная Маня, и этого  одурѣвшаго отъ  любви Костюшки!.. Именно, Донъ-Кихотъ, а не  Донъ-Жуанъ!.. И если я  буду  говорить съ   н е й, я буду будить въ ней…

У меня  выступили слезы. Я хотѣлъ обнять Женьку, умолять его  хранить  въ чистотѣ душу. Но онъ  сказалъ: 

– Ловко ты поешь. Предсказываю тебѣ,  что ты кончишь развратомъ!  Кривая душа ты,  теперь я это отлично вижу. Ты ей  про меня навралъ, что добиваюсь только физическаго обладанiя?.. Ты – скотина. Ты  не понимаешь, что я…  Ско-тина!.. 

Онъ даже  хлопнулъ дверью.

А я.. я сталъ  на колѣни передъ образами и зашепталъ: «дай мне  силъ  оставаться чистымъ и пробудить  въ   н е й…» А передъ глазами  горѣли «розаны»,  жутко чернѣли пятна. Казалось,  что пахнетъ   т ѣ м ъ. Я перемѣнилъ курточку, вымылъ руки. Хотѣлось,  чтобы забѣжала Паша.

На дворѣ дико закричали. Я выглянулъ въ окошко. У Кариха  кричали. По двору  бѣгали бахромщицы, а за ними  гонялся Карихъ. Въ рукахъ у него  была метелка. Вышла и Палагея Ивановна. Набѣжало  съ улицы народу. Отняли  у Кариха метелку. Хозяйка-бахромщица  орала: 

– Совсѣмъ-былъ убилъ дѣвчонку!.. Мерещится дураку,  будто она къ  нему  вбѣгала!.. Мои дѣвчонки  всѣ честныя,  такими дѣлами не  занимаются!.. 

– Извините-съ, когда я самолично  видѣлъ, какъ  она  на кровать садилась, на подушку  разные порошки  трясла!.. – неистово  оралъ Карихъ. – Не соблазите!  Видите, что вышло, какъ  сгубила!..  Можете съѣзжать, а не соблазните!.. О н а  даже въ  одной рубахѣ  осмѣлилась являться!.. Запираться долженъ!.. Пѣтуха  испортили, теперь за меня  взялись?.. 

– Сумасшедшiй,  за гордовымъ надо! – кричали  бахромщицы  дѣвчонки. – Нельзя  выйтить, за  ни что  попадя  хватаетъ!..

– Водой  ихъ  прыскаю,  окаянныхъ! Позвольте-съ, а кто мнѣ  вчера  въ фортку?.. Если я  къ кому  чувствую,  такъ это… не скажу!..  Когда люди благородные, я плохого  слова не скажу!.. Въ сумашедчiй  домъ хотите?..  завладѣть  капиталами?.. Можете съѣзжать! Сдѣлайте милость! Одна вонъ  двоихъ погубила,  тоже меня  окрутить хотѣла. Есть свидѣтели! Онѣ  вонъ,  дѣвчонки ваши, къ  портнымъ черезъ заборъ сигаютъ,  черезъ заборъ цѣлуются, въ  дырку даже! Свидѣтели есть!.. Ихняя  барышня, вотъ Палагеи Ивановны-съ… свидѣтельницы! 

Посмѣялись и разошлись. Карихъ  окатился  подъ колодцемъ и сталъ  расчесываться.

Когда стемнѣло,  мнѣ  стало опять страшно. Въ коридорѣ  скрипѣли  половицы. Прибѣжала Паша и замахала: 

– Ступайте  глядѣть скорѣй, въ какой-то   и х ъ   теяторъ  увозятъ!.. 

Вся  улица была запружена  народомъ. Храпѣла лошадь. Въ  тишинѣ слышалось – «стой, чо..!». Со двора  отзывался быкъ. Тетя  Маша  крестила  улицу изъ окна. Когда  уѣхали, всѣ перекрестились: ну, слоава  Богу. Стало, какъ-будто легче. Во дворѣ  заигралъ  на гармонье кучеръ. Отдежурившiй сутки  Гришка  напился пьяный. Легли всѣ рано, всѣ двери  закрестили и замкнули. 

Я училъ греческiй,  когда постучалась Паша.

– Пустите меня, Тоничка… боюсь… – просилась  она робко. – Я буду  тихо..? 

– Ну, иди… – сказалъ я великодушно. – Я буду  заниматься, а ты поспи на моей постели…

– Нѣтъ, нѣтъ… что вы!.. Я тутъ  посижу, на креслахъ…

Въ углу  у меня стояло продавленное кресло. Она сѣла конфузливо и осторожно.

– ты же не спала, бѣгала… – старался я говорить  спокойно, а въ  головѣ стояло: «пришла ко мнѣ, сама,  ночью!..» – Почему же не  хочешь лечь?..

Паша заплелеа  на ночь косы,  перекинула ихъ  на грудь и стала совсѣмъ  дѣвченкой.

– А вы-то?.. Тоже вѣдь не спали… Завтра у васъ  екзаментъ. 

– Я мужчина! – сказалъ я ей. – Конечно,  одной жутко. Хотя это предразсудки. О н и   уже теперь трупы. 

– И   и х ъ-т о страшно… – передернула  плечомъ Паша… – а еще… Степанъ выпилъ, поймалъ меня  на дворѣ… говоритъ: «а что, приду я къ  тебѣ сегодня!..  черезъ чердакъ у тебя  не запирается,  заберусь!» Съ пьяныхъ  глазъ-то и самдѣлѣ…  еще напугаетъ!.. 

– Негодяй! Да какъ  онъ смѣетъ?!..

– Охальникъ. Говоритъ, не все  тебѣ съ   н и м ъ, съ вами,  значитъ… Такой негодяй-охальникъ!..  Онъ мнѣ  давеча  чего сказалъ!.. «Что,  змѣя… хочешь меня губить?!»  Я ему плюнула, а онъ – «я себя не знаю, что ты со мной сдѣлала,  чисто опоила!.. Себя не  помню!..»  А глазищи, какъ у чумового!.. «Лучше ты, говоритъ,  не шути… а то…» – и загрозился. Ну, гоняется за мной,  какъ  вихорь… Я его боюсь, прямо!.. 

Я спросилъ,  заперты  ли въ коридоръ  двери. Заперъ  на ключъ свою.

– Все  пристаетъ – давай  вѣнчаться!.. – шептала  Паша. – Накопилъ, говоритъ, три сотни… сманиваетъ къ графу Голицыну, въ  имѣнье. 

– Паша… – сказалъ я ей, – можетъ  быть, такъ  лучше?.. 

Она посмотрѣла на меня, – какъ-будто  издалека.

– Къ вамъ привыкла… – сказала она просто. – День не  видала, все скучала.. Да вы учитесь, а я подремлю немножко. 

Но я не могъ учиться: изъ уголка  бѣлѣлось, дышала Паша. Я чувствовалъ волненье… Меня толкнуло, и я подошелъ къ  Пашѣ. Она поглядѣла робко…

– Паша…

Она пршептала  нѣжно: 

– Ну что?..

Я упалъ  передъ  нею на колѣни, но она выставила  руки, не пускала.

– Миленькiй, не надо… а то уйду…

И опустила руки.

– Паша…

– Ну что?..

Я сталъ  цѣловать  ей  руку. Она метнулась.

– Что вы  со мною дѣлаете… не надо…

Она обняла  меня за шею и крѣпко поцѣловала въ  губы.

– Нѣтъ,  будемте только цѣловаться… милый… первенькiй мой,  хорошенькiй, чистенькiй… Никого  не любилъ, правда? Никого, я знаю… мнѣ  тетя  Маша  говорила… дѣстенникъ  онъ… маль-чикъ…

– А ты Паша?.. – спросилъ я ее, цѣлуя.

– Вотъ  побожиться,  вотъ… твоя буду… только… все равно, твоя буду…  жениться тебѣ на мнѣ  нельзя, а…  твоя буду…

Я молилъ ее, не зная о чемъ: 

– паша!..

Она вскочила и затрясла руками.

– тебѣ учиться надо… на душѣ  грѣхъ  будетъ… Пойду  внизъ ляжу.

– Ну, посиди  немножко… Я тебя не пущу,  Паша…

Я коснулся пуговки на кофтѣ. 

– Ну, не  на-до… – шептала она стыдливо, ежась.

– Я хочу видѣть, Паша… – шепталъ я, бредилъ.

– Ну, видишь… – сказала она нѣжно, робко: – дѣвочка я совсѣмъ…

И она быстро запахнулась.

– Нѣтъ, не дамся… нѣтъ, ни за что!.. тебѣ  грѣхъ будетъ, и мнѣ грѣхъ… учиться тебѣ…  еще провалишься изъ-за меня!..  Ложитесь спать  лучше, не спали… завтра въ гимназiю вамъ… Ахъ, миленькiй!..

Она меня  чуть не  задушила.  Я слышалъ, какъ  побѣжала она по лѣстницѣ.

Ночь прошла для меня  въ кошмарѣ.  

        

ХХХIХ

 

Паша бѣжала отъ кого-то, а я  спасалъ. Въ дверь кто-то ломился, страшный… – и я проснулся въ оцѣпенѣнiи. На  улицѣ свичтѣли,  топотали. Орали – «держи!..  держи-и!..» «Неужто опять  убили?!» – въ страхѣ  подумалъ я. «Кучеръ убилъ… Пашу?!». Господи, Пашечку  убили!.. 

«она вышла, а онъ подстерегнулъ и стукнулъ..? могъ задушить, онъ сильныйююю и грозился! И это  его ловятъ!..»  

И на дворѣ кричали, летѣли  по камнямъ въ опоркахъ.

– Господи-батюшки.. – услыхалъ я пронзительный  голосъ скорнячихи, – да когда  жъ это кончится-то?.. Поймали, что ли?..

– Поймаешь его!.. Онъ  теперь по-кажетъ!.. Тутъ бы его перехватить надо, да Гришка, пьяный чортъ,  растопырилъ руки… онъ его  рразъ, – и сшибъ! Какъ чортъ, здоровый!.. Это ужъ какъ  пойдетъ… не дай Богъ. Стоитъ противъ  больницы, а оттуда  сдерживаютъ, дворники набѣгли…

– Я его голой рукой возьму!.. – услыхалъ я Степановъ голосъ. – Я умѣю! 

«Нѣтъ, не кучеръ! Пашу не убили, милую  ласточку!..» – нѣжно  подумалъ я и перекрестился.

– Хоть  бы скорѣй  его приструнили, чумового!..

«Ка-рихъ?!» – блеснуло мнѣ. – «Карихъ сошелъ съ ума, и его  теперь ловятъ…  онъ сбѣсился!..» 

На улицѣ орали. Донесло  издалека ревъ… Быкъ?!.. Убѣжалъ  черный быкъ,  т о т ъ   с а м ы й!.. 

Я одѣлся и кинулся въ  залъ, къ окнамъ. Опять всѣ проснулись и смотрѣли. Паша смотрѣла  въ мое окошко. Лицо ея  было рядомъ, она даже  касалась волосами.

– Всю ночь не спала… Не спали? 

– Не спалъ, о тебѣ все думалъ…

– А я…  объ одномъ  миленькомъ  дружкѣ… – шепнула она  сладко  и потерлась  щекой о курточку.

Можно было  хоть цѣловаться: всѣ глядѣли на улицу. Бѣжали съ  рынка. Городовой  устанавливалъ  запруду: 

– Крѣпче  держись,  смотри! Какъ  побѣжитъ,  лѣвымъ  флангомъ заходи, къ воротамъ  его дави!.. Ори-махай. Не пропущай  на рынокъ!.. 

Высунувшись  совсѣмъ въ  окошко, я увидалъ картину.

Поднявшееся  солнце  золотило  уже деревья и  заборы. И улица  была,  какъ  золотая. И на золотой  улицѣ,  на свѣтло-золотой дали,  стояло черное – пастуховъ  быкъ «Васюха». Онъ бѣшено  ковырялъ  рогами, крутилъ  хвостомъ и  подбрыкивалъ, словно въ  пляскѣ. Сзаду его  пугали, но онъ  не подавался.

– Да что  же они не напираютъ?! – кричали  отъ «запруды». – Эй,  нажима-ай  тамъ  лише!.. А-а,  боятся,  стариковъ  нагнали…

– Я его  одинъ приведу, гляди! Какого  испугались! Самого  чорта  за рога приведу!.. – крикнулъ кучеръ и вышелъ  изъ «запруды».

– Вотъ  дуроломъ-то нашъ,  вызвался!.. –  тревожно  шепнула  Паша и потерлась. – Жизни  своей  не жалко. Дуракъ-то, пошелъ… глядите!.. 

И она  высунулась  допояса въ  окошко.

– Да онъ  тебя  на рога посодитъ!.. – крикнула она вдогонку.

Степнаъ  посмотрѣлъ  на окна,  замѣтилъ Пашу.

– Пойдемъ вмѣстѣ, найдемъ  двѣсти!.. –  махнулъ  онъ лихо. – Эхъ, молись  за меня Богу,  на  помогу!.. 

– Какъ  же, ста-ла!.. За дурака  такого…

Пашу  одернули: неприлично кричатъ  изъ  оконъ! Но она  все  забыла,  высунулась  съ локтями  на карнизикъ.

– Упадешь же, Паша!.. – шепталъ я ей,  придерживая  ее за платье.

– Ахъ,  да не мѣшайте  вы!.. – сказала она со злостью.

– Стоц, не пугай  тамъ!.. – кричалъ  городовой  больницѣ, грозя  «селедкой», – Степанъ  одинъ  желаетъ!..

Всѣ такъ  и зашумѣли. Булочникъ  закричалъ: 

– Красную ему бью,  возьметъ если! 

Мясникъ  подскочилъ къ  Муровлятникову: 

– Идетъ  полсотни? Этого  ему не  взять, что  хочешь! Сотню ставлю. Я этого «Васюху» знаю!.. 

– И я  Степуху знаю!.. 

– И я  Степуху хнаю! Бей сотню!.. 

– Желаете  на  пятерку спору,  не взять  ему  на себя  бычка!.. – вступился И Василь Василичъ. – Красненькую  желаете?.. Пусть  ему на поправку  закладъ пойдетъ. Пропоретъ ему «Васюха»!.. 

– Идетъ! 

 Но было уже  не до разговоровъ. Степанъ  натянулъ  картузъ,  сбросилъ  кучерскую  куртку и уже подходилъ къ  быку бокомъ. Быкъ  пересталъ  брыкаться и повелъ  головищей  книзу,  словно  обнюхалъ камни. Степанъ  сдѣлалъ рукой вотъ такъ,  распялиъ пальцы… 

– Онъ его  ши-помъ  напужаетъ… – сказалъ кто-то, – шипу они  во-боятся!.. 

У меня замирало сердце. Я уже простилъ Степану: выходитъ на смерть! Паша,  возлѣ меня,  дышала часто.

– Ахъ,  дуракъ  чумовой… Господи…  вотъ проучитъ… А всѣ  смѣются!.. 

Степанъ подходилъ  красиво,  смѣло. Лихо примялъ картузъ, и…  быкъ  его ахнулъ  рогомъ!.. Онъ откинулъ  его, метнулся къ нему опять  и снова ахнулъ… И  ахнуло  все  кругомъ. Вихгнула  дико  Паша, упала  со стула  тетка, захлопали окошки, побѣжали…

– Ну, что!?.. – вскрикнула  со слезами Паша, – за  ч т о?!.. Ни за что пропалъ!.. 

Она  глядѣла  съ такой  тоскою,  мольбою  и острой  болью, что я  заплакалъ.

– Господи, какой  грѣхъ… грѣхъ какой… Я же ему и  насказала…

Она  опустилась на  полъ и стала плакать. На нее  крикнули: и такъ всѣмъ страшно, а она  еще тутъ воетъ. Тетка  плеснула  на нее графиномъ.                       

   

       

XL

 

Пришелъ, наконецъ, Гришка, полупьяный, и сообщилъ, какъ  вышло: 

– Померъ, царство небесное… Свезли въ городскую  больницу, какъ  разъ напротивъ. Онъ ему  подъ самое  подъ сердце,  рогомъ, съ одного  разу! А потомъ  еще, всѣ кишки!.. Городовому  здорово нагоритъ!.. На похороны набрали  сто восемнадцать  цѣлковыхъ, закладу и…  такъ  сколько  давали! А быка  въ  больницу  загнали, въ садъ.  Реве-отъ!.. За солдатами  послали, убить. Нашъ мясникъ  и деньги  впередъ  выклалъ. Вотъ онъ,  г р ѣ х ъ-то!.. Господь меня уберегъ,  какъ  онъ мимо меня промчался!.. 

А черезъ часъ я  уже писалъ греческое  экстемпоралэ. «Васька» спросилъ,  отчего я такой  зеленый. Я объяснилъ, что не  спалъ двѣночи. О первой  онъ уже  прочелъ въ газетахъ.

– Да-съ,  изворите  ри видѣть-съ… вотъ это – ро-окъ! Какъ у  грековъ-съ, да-съ… Достойно  самого  Софокра-съ!..  Именно, Рокъ!.. и черезъ  бычiй рогъ!.. Игра  сровъ.

Онъ былъ  въ очень хорошемъ  настроенiи, ласково  потрепалъ  меня, при мнѣ  подчеркнулъ  ошибки, заливъ  все «кровью», – ошибокъ была масса! – и поставилъ  тройку. Посмотрѣлъ на мое лицо и почему-то прибавилъ +. Я вспомнлъ  гаданье  тетки: «а бубновому хлапу  успѣхъ  выходитъ!»

Два чувства во мнѣ боролись: темное,  котораго я стыдился, – что уже  нѣтъ Степана, и Пашѣ  теперь  не угрожаетъ, и другое, – острая  жалость къ человѣку. 

Подходя  къ  воротамъ, я посмотрѣлъ на страшный  пастуховъ домъ, и у меня  сжалось сердце. Словно  онъ былъ  живое, смотрѣвшее  такъ несчастно. И дикая  окраска, и наглухо  закрытыя ворота. Выкосило  всѣхъ смертью. И даже быкъ… И съ нашего дома  зацѣпило. Красавецъ  Степанъ, бѣдняга… Не млжетъ быть!..  Это же сонъ  ужасный!..  Шелъ  онъ красиво,  дерзко,  зубарилъ съ Пашей.. Умерх  вонъ въ той  больницѣ…

А вдругъ – не умеръ?!  Если  бы не умеръ!.. 

И такъ мнѣ  ужасно захотѣлось,  чтобы онъ не умеръ, что зазвенѣло  въ пальцахъ. Можетъ быть,  напуталъ Гришка? Вѣдь  я находу  услышалъ. Попалась  Паша,  скромненькая, въ  платочкѣ черномъ,  тащила узелъ.

– Въ чаосвнѣ  о н ъ… Мамаша  послали  распорядиться, старушку нанять обмыть,  вотъ бѣлье чистое и саванъ… панихидку надо… – и у ней задрожали  губы. – За меня это…  похвалился. 

Тонкое  ея  лицо  перекосилось, и она  зарыдала въ  узелъ. Мы были  на дворѣ, никто не  видѣлъ. У меня  тоже задрожали губы, и я  не сказалъ  ни слова. Она встряхнулась, ласково  заморгала,  словно  ей стало стыдно. Хотѣла улыбнуться…  побѣжала.

Нѣтъ, умеръ. Красавецъ, умеръ. Конечно,  онъ былъ красавецъ!  Солдатъ-гваодеецъ. И его не  любила Паша?.. Но почему такъ  плачетъ?  Не пойти  ли и мнѣ  въ часовню?..  А сердцемъ  думалъ: пусть   о н и   будутъ вмѣстѣ, въ  д у х о в н о й   связи… И еще думалъ сердцемъ:  л ю б и л а  Паша!.. И стало  мнѣ  стыдно-грустно.

Встрѣтила  тетя Маша: 

– Ну что, несчастный? Ну,  слава Богу,  что выдержалъ. Всѣ мы  сбились, а ты еще тутъ томишься…

– Тетя!.. – воскликнулъ я, – лучше  бы всѣ  мы умерли!.. Да что же   э т о?!.. 

Я помню только, какъ  она  подняла руку съ тремя  перстами, и лицо ея  стало страшнымъ… Я помню, какъ отдалось гдѣ-то – «да  что же это?!» – какимъ-то  визгливымъ  крикомъ, – моимъ крикомъ? – и заглушилось  шумомъ, словно  забило  ливнемъ. 

Я лежалъ  на своей постели. Пахло  эфирнымъ спиртомъ. По носу  стекла капля,  щекотала. Я понялъ,  что на лбу  у меня  компресикъ, и мѣшаетъ смотрѣть бахромка. Я понялъ,  что я о чемъ-то  думалъ, и спорилъ съ кѣмъ-то. К т о-т о, съ кѣмъ я  горячо  спорилъ,  ушелъ за занавѣску,  усмѣхнувшись. И такъ  и не отвѣтилъ!.. Я помнилъ,  что онъ не могъ отвѣтить… Я убѣдилъ  его , но онъ  не хотѣлъ  сознаться. Не могъ  сознаться, что я убѣдилъ его. А я убѣдилъ его и спросилъ: «за что же… это?!» И Паша  когда-то  говорила: «за  ч т о?!»  И о н ъ   не долженъ  бы былъ  сказать – «ни за   ч т о, а…  т а к ъ, просто…»  Черезъ мѣшавшую мнѣ  бахромку я  увидалъ иконку. «З а   ч т о?» – спросилъ я  ее  глазами. Богоматерь, Ликъ  Ея  грустно  смотритъ,  на  что-то  книзу… Не на  что-то, а на   Н е г о. И я  улыбнулся сердцемъ. Она сказала – за  ч т о!.. Да это  же и я  думалъ, и это я самъ  ушелъ  за занавѣску. Потому что мнѣ стало страшно. Не «ни за  ч т о», и не  «т а к ъ, просто», – а – за  ч т о-т о, за грѣхъ, за неправду, за ложь,  за прелюбодѣянiе, за  корысть, за… все! И вотъ,  Богоматерь  знаетъ. И я знаю… Но и всѣ  же знаютъ! Но  почему  же – все  т а к ъ? И всегда  будетъ –  т а к ъ?.. Рокъ?.. Но тогда – для  чего  же Рокъ?.. 

– Для чего – Рокъ?.. – спросилъ я  сидѣвшую  возлѣ тетю Машу. 

– Какой  еще тамъ  рогъ? Нѣтъ никакого рога. Постарайся-ка, Тоничка, опять  уснуть.

– А я  развѣ спалъ,  тетя? 

– Немножко поспалъ, а потомъ  все бормоталъ  что-то. Да не  думай…

– А  почему  Степанъ умеръ? Это же  несправедливо! Онъ, какъ  тореадоръ въ «Карменъ», помните?.. Пошелъ  за  н е , блеснуть отвагой,  безъ шпаги,  рукава засучилъ даже!.. И если  бы онъ  побѣдилъ,  о н а  бы полюбила и вышла  замужъ… Тетя, за  ч т о?!.. – спрашивалъ я упрямо:  во мнѣ кричало.

– Вотъ,  опять  бредить  началъ… – сказала  тетя Маша, а я смѣялся. – Чего ты,  успокойся, ничего  смѣшного… 

– Ничего вы не понимаете! Никакого рога  нѣтъ, то есть…  былъ рогъ… и убилъ Степана-красавца, но есть  будто бы еще  Рокъ!.. За  ч т о?!..  Нѣтъ, тетя,  лучше бы всѣмъ  умереть на свѣтѣ. Это все чепуха, и самый  простой рогъ! или – Рокъ?..  

 – Надо послать  за Эрастъ Эрастычемъ!.. – сказала кому-то  тетя. – Онъ весь горитъ, и можетъ  начаться  воспаленiе.

– Я сейчасъ  пошлю Пашу… – сказала сестра шопотомъ. – Мамаша лежитъ тоже. 

– Никакого Эрастъ Эрастыча  не надо! – сказалъ я твердо, и что-то вспомнилъ. – Яду я  не принималъ и  не стану.  О н а   религiозна и уѣхала  къ обѣднѣ, а не съ  болваномъ!. А если съ  нимъ, то   е й  будетъ Рокъ! Не  «рогъ», а – Рокъ!..  

Я говорилъ  сознательно, но онѣ меня не понимали. Потомъ-то  онѣ признали, что я говорилъ  сознательно.

– Посылай скорѣй Пашу, или бѣги сама!... Этого  еще недостовало, чтобы  и   о н ъ…

– Извините,  пожалуйста, я вовсе еще не больной, какъ  Карихъ! – насмѣшливо сказалъ я. – А когда-то я мечталъ  отравиться, растительнымъ ядомъ «курарэ»,  но тогда  никакой Эрастъ Эрастычъ, а будетъ Рокъ! 

Уже бвли сумерки,  когда я услыхалъ сигарный  запахъ: прiѣхалъ  Эрастъ Эрастычъ. Онъ  показалъ  мнѣ лысину,  слышая мою грудь, а я слушалъ,  какъ въ  немъ хрипѣло. Прописалъ, какъ  всегда слабительнаго, и горчишникъ, а потомъ  успокоительнаго, – «и все пройдетъ».

И, дѣйствительно, все прошло. Утромъ я  всталъ съ  постели.

       

XLI

 

Когда я проснулся,  захотѣлось увидѣть Пашу. Но она гдѣ-то пропадала. И только  когда убѣдилась тетя Маша, что я здоровъ, она сказала, что «твоя Паша пошла провожать Степана». И сестра тоже провожала. 

Когда  вернулась Паша и принесла мнѣ  кутьи  и заупокойную просвирку, я такъ  обрадовался и былъ растроганъ,  что поцѣловалъ  ей руку. Она  была  удивительно красива во всемъ черномъ. Она вся вспыхнула,  а была совсѣмъ  блѣдная, – и поцѣловала  то мѣсто,  повыше кисти,  гдѣ поцѣловалъ я  руку.

– И за васъ  молилась… – сказала  она  печально. – И не  думала,  что плакать  на его  могилкѣ  буду…

– Ты плакала?.. – спросилъ я ее,  любуясь, какая же она  добрая, но что-то  кольнуло сердце.

– Плакала, много плакала… – сказала она просто. – Онъ  вѣдь  очень  меня любилъ…  только у него  словъ такихъ не было. Бывало,  толкнетъ  да обругаетъ въ  шутку. А разъ на колѣнкахъ  ползалъ. Ну, Господь съ нимъ… – и она  перекрестилась.

Завтра былъ  праздникъ, Николинъ день, а послѣ  завтра нестрашный  «русскiй», и я могъ  отдохнуть свободно. Погода была  чудесная,  сирень уже  начинала  распускаться. Я прошелъ  мимо  Кариха  и оглянулся. О н а!..  Она  стояла у окошка и кивала. Я быстро  сорвалъ  фуражку. Она  высунулась  въ окно и прокричала: 

– Найдете  т а м ъ!.. 

Она откинулась въ  комнату и сдѣлала мнѣ  рукой – вотъ  такъ. Я ничего  не видѣлъ.  Нѣтъ, я  видѣлъ… бѣлую кофточку,  съ открытой шеей, и двѣ  косы,  перекинутыя  на грудь, какъ  змѣи. Она,  должно быть, только еще вставала,  одѣвалась. Меня шатало, вертѣлась  мостовая, окна. Кто-то  сказалъ – «не видите дороги?..» Помню, я снялъ фуражку,  пошелъ къ  заставѣ.

Она  вернулась! Еще вчера  вернулась. Палагея Ивановна сказала  е й  о моемъ  визитѣ, о встречѣ утромъ… что я «свѣтскаго воспитанiя»… И   о н а  вчера  еще написала! Сказала  ясно, что – «найдете!».  Совершенный  видъ!  Ступайте  сейчасъ  же и – « н а й д е т е !..» 

И я нашелъ…  розовенькiй  конверикъ! Надушенный, плотный. Я сразу  понялъ, что это  не записка.

Она писала: 

«Я только  что вернулась, устала и,  представьте, первое, что я  сдѣлала, – стала  перечитывать  безумныя ваши  письма. Странно, я очень  безъ васъ  скучала!» – «Ми-лая!..» – прошепталъ я молитвенно. – «Чего-то  мнѣ нехватало. Даже,  молясь въ  соборѣ…» – «Маргарита!».. – воскликнулъ я. – «… въ соборѣ, я часто грѣшила въ мысляхъ… о васъ, странный  и нѣжный мальчикъ!  Не обижайтесь,  что называю такъ. Но вы для меня  юное существо,  полное  свѣжести  души и сердца, а это  нравится  женщинамъ,  какъ сложившемуся мужчинѣ нравятся юные дѣвушки. Въ васъ  много романтизма, а мнѣ  сужденно  вертѣться въ  самой грубой дѣйствительности,  среди пошлыхъ  людей…» – «Это  же она  о бородатомъ студентѣ и пошломъ толстякѣ, бѣдняжка!..» – подумалъ я съ  радостью  и болью. – …»пошлыхъ людей, которые  не пониматъ,  что душа  женщины  очень  тонкiй и хрупкiй  инструментъ, который  ждетъ  нѣжнаго  музыканта…» – «Нѣжнаго  музыканта!!..» – …»нѣжнаго  музыканта, идеала…» – Да, именно, и д е а л а,  котораго я  жду, а не  какого-то  Кузьму Кузьмича Ноздрева  или  фельдшера  Чичикова!..» – …«идеала, какъ  Ромео, про котораго  вы упомянули,  юнаго, красиваго, свѣжаго, пылкаго,  поэтичнаго…» – …«Господи, «поэтичнаго»!..» – «который умѣетъ  благоговѣть  передъ  женщиной! Ну,  я вамъ  много должна сказать. Я  знаю, что наше  свиданiе ничѣмъ  не кончится, – вы  такъ  юны, а я  уже  слишкомъ  много пережила, мнѣ уже  двадцать  пять лѣтъ! – «а Пелагея Ивановна  сказала – двадцать два» – но между  нами  могутъ быть  братскiя  отношенiя. Просто,  мнѣ  нужно  освѣжить  душу и  сердце… почти  материнскiя  отношенiя… вы на  минутку  станьте моимъ  хорошенькимъ мальикомъ – ребенкомъ, и я хочу слушать ваши наивныя,  прелестныя  и даже страстныя  излiянiя,  полные  аромата юности,  судя по письмамъ. Конечно, вы… не  п о ш л о с т и  же добиваетесь отъ меня? Вы уже  не  дитя,  и знаете что «пошлость» продается на улицахъ. Ну,  однимъ словомъ, я долго думала,  прежде чѣмъ  рѣшиться  на этотъ шагъ, притти  на свиданье къ вамъ. Хотите, приходите  наканунѣ Николина дня, въ седьмомъ часу, ко всенощной, у Ризъ Положенiя? Я всегда  въ этотъ  день въ церкви, память  моего покойнаго  брата, котораго я любила. Я буду  стоять  направо, у колонны, а послѣ «Хвалите  имя Господне» я выйду.  Мы пройдемъ  въ «Нескучный»?  Ну, хорошо,  хоть въ «алею вздоховъ», каък  вы хотѣли. Значитъ,  завтра, во вторникъ?  Поркрываю васъ «лепестками». Какъ я устала! Вы  держите экзамены,  бѣдняжка! Мнѣ  уже говорила  мама,  которая вами  положительно очарована. Она говоритъ, что въ васъ  что-то аристократическое! Цѣлую  ваши глаза. Я очень хорошо разглядѣла ихъ. Въ нихъ  есть  ч т о-т о…  Вы – особенный. Ваша  «безсмертная  и благословенная» – ну, какъ  не стыдно! – С.» 

Это письмо разсѣяло всѣ  сомнѣнiя. Она – страдающая  душа, она тоже  стремится  къ идеалу,  романтична, презираетъ пошлость… тонкiй и  хрупкiй  инструментъ! Она проводила  всѣ дни  въ  соборѣ, готовилась,  можетъ быть, къ рѣшительному шагу?.. Или – отрекалась отъ  бурнаго  прошлаго,  которое отравило  ея душу?.. Ей  только двадцать пять лѣтъ! Но ей  не  дашь больше  давдцати  двухъ. Когда мнѣ  исполнится  девятнадцать, и я поступлю въ университетъ, – студентамъ  разрѣшается жениться, – ей будетъ всего  двадцать восемь… Но женщина  даже въ тридцать  лѣтъ въ полномъ  расцвѣтѣ  силъ и красоты, какъ  роза. Вонъ Лаврихѣ  тридцать пять, а она, прямо,  расцвѣтаетъ,  заглядишься! А Марiя  Вечера!.. А артистка Коровина въ  Большомъ Театрѣ!  Дѣло не  въ годахъ, въ  въ красотѣ и породѣ. Есть порода женщинъ, которыя  съ трудомъ старѣютъ, какъ, напримѣръ, сѣвернаго  типа! А она  сѣвернаго,  несомнѣнно. Хотя у ней  фамилiя  малоросская,  но это отъ  отца… Но и малороссы очень  молодавый  народъ. Напримѣръ, Тарасъ  Бульба  былъ  молодцомъ въ саои  шестьдесятъ  пять лѣтъ!.. А хохлушки, напримѣръ,  у того же Гоголя, самыя  нѣжныя натуры, какъ, напримѣръ, красавица Катерина  изъ «Страшной Мести», и прочiя!...

– Что это не ѣшь  ничего? – спросили за обѣдомъ.

Я былъ на  седьмомъ небѣ,  но это «небо» таилъ въ  себѣ и… боялся  свиданiя въ «Нескучномъ».

– Кажется, лихорадка… – устало  отвѣтилъ я, и мнѣ  захотѣлось  сыграть  комедiю: такъ  все  во мнѣ играло! И я началъ: 

– Я полонъ предчувствiя, самыхъ  мрачныхъ, и весь аппетитъ  попалъ*. Ужасный я видѣлъ сонъ… старца!..

– Что ты видѣлъ?.. какого старца?!.. – такъ  всѣ и всполошились.

– Я не  хотѣлъ бы  разсказывать… – сказалъ я, прикрывая  лицо  салфеткой, словно хотѣлъ  заплакать. А во мнѣ  все играло! 

– Господи,  что такое съ нимъ?..  какого  еще  онъ старца  видѣлъ! – отозвалась  мервая  тетя Маша. – Часъ-отъ часу не легче! 

– Нѣтъ,  ты долженъ  сказать, Тоня… Это же  можетъ имѣть отношенiя  уо всѣмъ намъ! – сказала сестра поменьше.

Мнѣ стали  даже  приказывать – разсказать.

– Хорошоююю Но я не виноватъ! Явился  старецъ, въ черной  одеждѣ, съ  костями и черепами…

– Схимонахъ?! Неужели?.. Это такая  рѣдкость… я никогда  во снѣ  схимонаха  не видала!.. – испуганно прошептала  тетя Маша.            

– Я разъ видала, кажется… – сказала  самая маленькая сестра, у которой болѣли  зубки. – Онъ съ  помеломъ былъ…

– Это трубочиста ты  видала!.. И не лѣзь  не въ свое  дѣло.

– Да, это  рѣдкость – увидѣть  схимонаха! Намъ  на Законѣ Божьемъ  батюшка говорилъ,  что явленiе во снѣ святыхъ  мужей  бываетъ  только  праведникамъ и для  исполненiя  воли Божiей! – сказала  сестра  поменьше. – Ты,  Тоня,  праведникъ! 

– Можетъ быть… – задумчиво сказалъ я.

– А ты  не возгордись. Знаю я, какой  ты праведникъ! – погрозилась  мнѣ тетя Маша.

– Ну, страшный грѣшникъ! И мнѣ  сказалъ  схимонахъ, похожiй на Савву Преподобнаго, изъ Звенигорода. А вотъ что сказалъ… – я  посмотрѣлъ  на Пашу,  глядѣвшую на меня  со страхомъ и лукаво, – «Горе, кто обидитъ  сироту-дѣвушку! Скажи  всѣмъ, а то  будетъ великое  несчатсье и…» Но  дальше мнѣ очень страшно…

– Изволь  говорить, все равно! Говори, Тоничка, ради Бога!.. – всѣ такъ и  закричали.

– Хорошо… «несчатсье, и  будуъ… разныя знаменiя… передъ ужаснымъ горемъ!» И затрясъ костями… Я заплакалъ, а онъ положилъ  мнѣ на голову  епитрахиль, какъ  на исповѣди, и три раза  перекрестилъ.. И пропалъ.

– Странный  сонъ… – прошептала тетка.

– Онъ выдумалъ! – крикнула сестра,  прочитавшая всѣ романы. – Даю руку  на отсечѣнiе, что выдумалъ! 

– Поклясться?!.. – трагически  крикнулъ я.

– Не смѣй  клясться! – замахала тетка. – Э т и м ъ  нельзя шутить! Что  же мы,  не повѣримъ словамъ Угодника?.. Онъ  явился, а мы искушаемъ?.. Но кто-же – сирота? какую  сироту?.. 

– Не знаю… – встряхнулся я. – Какую-то сироту!.. Дѣвушку-сироту… Можетъ  быть, про васъ, тетя Маша?.. У васъ ни отца, ни матери…

Тетя Маша  перекрестилась. Всѣ замолкли.

– У насъ  Паша еще сирота… – сказала  сестра поменьше,  дарившая  Пашѣ ленточки и кофточки.

– Знаменiя  бываютъ… Вотъ,  напримѣръ,  у пастуха, быкъ  ревѣлъ  наканунѣ! – сказала  тетка.

– А оракулы?! въ древней  Грецiи?!.. Сказалъ  Эдипу: «убьешь своего отца и женишься  на своей  матери! и будетъ  у тебя дочь Антигона!»  

– Про дочь ничего не  говорилъ,  врешь! – крикнула старшая сестра.

– У насъ  въ  хрестоматiи  сказано. И Софоклъ  написалъ  трагедiю! И все вышло. Рокъ! 

– Гадостямъ  у васъ  учатъ! – строго сказала  мать.

– Софоклъ?!  Это же величайшiй!.. 

 

«Софосъ – софоклесъ – софотеросъ – дэврипидесъ – андронъ – де – пантонъ – Сократэсъ – софотатосъ!»

 

– Три степени сравненiя! И Сократъ  вѣрилъ въ  знаменiя, – софотатосъ,  наимудрѣйшiй!.. 

– Да какой же ты  у-мный! – радостная. Сказала  тетя Маша.

– И онъ  сказалъ вообще… всякую  дѣвушку-сироту! 

Зачѣмъ  я такое  выдумалъ –  не знаю. Нервы мои дрожали, хотѣлось плакать. Было не по себѣ, – мучила  совѣсть  передъ Пашей? Степанъ  за нее погибъ, она готова всѣмъ для меня пожертвовать… а я – о другой  мечтаю,  обманываю  Пашу. И  она  это чувствуетъ. Какая  драма!.. Я же  иду на…   г р ѣ х ъ?..

Я думалъ и не думалъ. Думалъ – какую  курточку? Конечно, бѣлую. Она  очень  ко мнѣ идетъ. Надо  непремѣнно  надушиться,  почистить  ногти. Если  бы къ  парикмахеру,  чуть  подвиться?.. Если бы чуть  подлиннѣе  волосы!.. Вихры какiе, ужасные… Боже мой!..

Я тщательно чистилъ  ногти,  точилъ  подпилкомъ. Ужасныя заусеницы… Она непремѣнно  станетъ  играть  рукой!  Женщины  всегда «играютъ руокй», во всѣхъ романахъ… «Она задумчиво поиграла  его рукой»! Или – «она нѣжно  коснулась  его руки»… «Она взяла  его мужественную руку и, играя,  приложила къ своимъ  глазамъ!» Зубы,  кажется,  ничего,  блестятъ… «Его  крѣпкiе зубы блестѣли  изъ-подъ  усовъ настоящей  слоновой  костью!» Съ зазубренками  немножко,  но ничего… «Уточка» тонко  пахнетъ… и непремѣнно  помазать  губы,  а то сохнутъ…

Я разсматривалъ  себя въ  зеркалѣ, что же  во мнѣ красиваго?  Заячье  лицо  какое-то, и вихры! Что  же нравится  женщинамъ? «Она  положила на свои  колѣни его красивую,  благородно  очерченную  голову и разсѣянно  провела  по волосамъ», или – «и,  балуясь,  взъерошила  ему волосы».  «О, нѣтъ,  такъ и  ты мнѣ больше нравишься!» – сказала она,  любуясь, – «въ  такомъ  поэтичномъ безпорядкѣ!» Только  этотъ вихоръ,  словно у  лавочнаго  мальчишки! Я примасливалъ  мокрой  щеткой, но онъ  упорно  торчалъ,  какъ  чортикъ. Вымылъ въ ушахъ, и шею,  вычистилъ  зубы мѣломъ,  сжевалъ  гвоздичку. Только  бы изо  рта не пахло! И пошелъ къ тетѣ  Машѣ:

– Не пахнетъ  у меня изо рта? Съ зубомъ  что-то… – сказалъ я,  морщась.

– А ну, дыхни… Гвоздикой отъ тебя пахнетъ! Ты жевалъ  гвоздичку?!.. Что за новости?..

– Болѣлъ  зубъ, и я положилъ  гвоздичку… Теперь  лучше.

– Знаешь, отъ тебя…  мужчиной пахнетъ!.. –  удивленно сказала тетя Маша. – Правда… – понюхала  она  у шеи, – такой зарахъ…

И она  поцѣловала нѣжно,  подъ самымъ ухомъ. Я былъ  въ восторгѣ.

– Я не знаю, какъ это  такое,  мужчиной?!.. Что я, собака что ли?..  – сказалъ я притворно-удивленно.

Она захохотала.

– Ахъ,  дурачокъ-дурачокъ!.. Въ комнатѣ у мужчинъ всегда… какъ-то по особенному  пахнетъ… И отъ тебя, какъ-будто… тоже! 

– Можетъ  быть,  табакомъ?.. Я попробовалъ  курнуть отъ боли,  лавочникъ посовѣтовалъ,  далъ окурокъ…

– И нисколько не  табакомъ, а чѣмъ-то… ужасно  свѣжимъ!.. А ты  не видалъ   е г о… Пантелѣева?..

– Ахъ,  конечно,  видалъ…  забылъ!..  Онъ велѣлъ  кланяться. Я вчера  проходилъ по рынку, а онъ  какъ  разъ  выкинулъ  голубямъ совокъ.     

– О н ъ…  веселый?..

– Онъ былъ… ужасно грустный, ужасно! Взглянулъ  на меня и говоритъ: «Ахъ, передайте  мой  горячiй поклонъ МарьѣМихайловнѣ!..» – находчиво сказалъ я, желая  ее обрадовать.

– Боже мой!.. И сказалъ – «ахъ»? И – «горячiй»? Такъ и сказалъ – «горячiй»?!.. 

Я  подтвердилъ и попросилъ  кольд-крема: 

– У васъ  чудесный  кольд-кремъ… а у меня  что-то  губы больно. Должно быть,  лихорадка  выступаетъ.

Она  осмотрѣла  мои губы и вздохнула.

– Знаешь, Тоничка… У тебя  очень  красивый  ротъ… Какъ у карасика… Ты будешь нравиться!..   

– Кому, тетя? И зачѣмъ  надо  кому-то нравиться!.. По-моему, это глупости. Надо  развивать  умъ… А кому  я могу нравиться?.. 

– Будущей  невѣстѣ, глупенькiй!.. 

– Какiя  глупости! Дайте  же мнѣ  кольд-крему, у меня  горятъ  губы…

Она  поцѣловала меня въ губы и сама  намазала  ихъ  кольдъ-кремомъ. Потомъ я отчистилъ  поясъ и лавры на фуражкѣ. Сапоги вычистилъ  до блеска. Совсѣмъ  молодчикъ. И «уточкой» пахнетъ, какъ  отъ Паши. 

       

 

XLII

 

– Куда  это вы  такой  нарядный? – спросила Паша.

– Ко всенощной. Завтра, вѣдь,  Николая  Чудотворца,  великiй  праздникъ.

– А мнѣ  и помолиться-то  некогда!..

Меня заточила  совѣсть, и я вздохнулъ. Паша  взглянула  благодарнымъ  взглядомъ, – подумала,  должно быть,  что я по ней вздыхаю. А я подумалъ – какой я  гадкiй! Она мнѣ швырнула «уточку», а я душусь. Никакой гордости,  все  ниже опускаюсь. Женька сказалъ – «предсказываю  тебѣ,  что ты  кончишь развратомъ!» Неужели  это путь  къ  разврату?.. Что-то  мнѣ гвоорило – да, къ разврату! – но я  уже не  владѣлъ  собою.

Меня  колотило лихорадкой,  звенѣло въ  пальцахъ, – такъ  все во мнѣ дрожало. Не  вернуться-ль?.. Звонили по церквамъ, и въ  этомъ звонѣ было для меня  томленье, – голова кружилась. Проходившая мимо  дама сказала господину: «какой онъ блѣдный!» – про меня,  должно быть. Это ужасно,  если блѣдный!.. Не  было  магазинныхъ  оконъ – посмотрѣться: сады, заборы. Вотъ и «Ризъ-Положенiя», въ березахъ.

Ноги мои дрожали и немѣли,  когда я поднимался  по ступенькамъ. Вмѣстѣ  со мною  въ церковь входилъ священникъ, – служба еще не начиналась, – привѣтливо  поглядѣлъ, – какой,  дескать,  примѣрный  мальчикъ! – а я подумалъ,  что это не къ добру – священникъ. Шмыгали  неслышно  богадѣлки,  стелили  коврики,  обмахивали  перьями  иконы,  роняли  свѣчки. Я всталъ направо, къ  стѣнкѣ. «Направо, у  колонны!» Посмотрѣлъ  къ колоннѣ: отлично видно. Или встать поближе? Заслонятъ, вѣдь. Вонъ  уже всталъ  одинъ, лохматый, и старушонка.

Звяканье  дверей пронизывало  искрой. – «Прошкина тутъ  стоятъ… впередъ  пройдите,  мѣста  много»! – сказала я рѣзко. – «Шмоняться  ходятъ только…» – шипѣла  богадѣлка, проходя. А я подумалъ: и это  не къ добру,  пожалуй… Выйти на паперть, встрѣтить?  Было  стыдно. Она же помолиться хочетъ, а я, какъ  искуситель!.. Церковь  понемногу  наполнялась. Батюшка  прошелъ съ кадиломъ, дiаконъ  со свѣчою. Батюшка меня  замѣтилъ и покидалъ  отдѣльно, – дескать,  примѣрный  мальчикъ,  покажу-ка ему отдѣльно, какъ въ  награду! Томила  совѣсть, я пробовалъ молиться, но все напрасно:  о н а  не отходила. Бухало  дверями, въ сердце, – я  косился. Запѣли – «Свѣте  ти-хiй… святы-ыя  сла-а-вы…» Сердце мое упало и  рванулось… Соломенная  шляпа, съ  широкими полями, съ васильками!.. О н а, вся  въ бѣломъ, какъ невѣста, какъ  божество!..  Бѣлое «жерсэ»!  Пышные волосы,  золотистаго каштана,  покрывали плечи,  красиво обрамляли… Но лица  е я  я не  видѣлъ. Она стал  направо, у колонны. И тамъ,  гдѣ она стояла,  стуилось  свѣтомъ… Она помолилась. Она  горячо молилась! Я взиралъ восхищеннымъ  взглядомъ, какъ склонялась ея головка,  какъ  изгибалась  шея. Маргарита!.. Чистая и невинная, какъ  Маргарита… 

Я сталъ  осторожно  продвигаться, и сталъ  неподалеку, у колонны. Какое  это было  счастье – стоять такъ близко! Я уже  не слышалъ пѣвчихъ; я слышалъ:  о н а  дышала!  Я слышалъ, какъ шелестѣло ея платье,  какъ  переливались  волны  золотистаго каштана,  когда она молилась. Я смотрѣлъ  съ  восхищеньемъ, какъ  шевелились пряди,  и въ  нихъ  трепетала  и играла, какъ  золотая рыбка,  цѣпочка на полной шеѣ. Крестильная цѣпочка! Я слѣдилъ,  какъ  мраморные  пальцы игриво  поправляли  падавшiя на щеки  пряди. Съ  благоговѣнiемъ я  смотрѣлъ, какъ  падали  складки  ея юбки,  бѣлой,  чудесной юбки, когда  преклоняла она колѣни; какъ выглядывалъ  крохотный  каблучокъ-катушка  изъ-подъ  милой  ея оборки,  какъ прятался стыдливо. Я вдыхалъ  чарующiй  ароматъ  ея, – какъ-будто  гiацинтомъ? – сладкiй. Я прожигалъ возмущеннымъ  взглядомъ широкую спину какого-то  болвана съ  подрубленными волосами,  который  всталъ  почему-то  передъ нею и закрылъ иконы. Онъ бухался передъ нею на колѣни, и его  сапоги  съ гвоздями  касались ея платья. Какъ она горячо молилась! Она  опустилась  на колѣни и поникла… А я…  – надъ нею. Мелькало  въ мысляхъ,  что это  ужасно дурно, что я  же  искушаю. Она  предалась молитвѣ,  душу открыла  Богу, а я, какъ  Демонъ. «Къ  тебѣ я  стану  прилетать!..»  За шестопсалмiемъ мнѣ звучало: «И будешь  ты цари-цей…  мi…i…ра-а-аааа…!»  Вспоминался и Меөистофель, какъ онъ  изъ-за  колонны, въ храмѣ – «Маргарита,  ты когда-то  была неви-нна…  теперь  поги-бла… спасенья  нѣ-этъ!» 

Должно  быть,  мои  взгляды и вздохи  сказали  ей… Она  повернула  голову  и чуть  взглянула. Она улыбнулась  даже?! Я уронилъ фуражку. Она взглянула и мило улыбнулась. Я нервно  оправилъ  поясъ и сталъ  креститься. Я разглядѣлъ  родинку,  другую…  и вспомнилъ Палагею Ивановну. У той  были, просто,  бородавки! А это – милыя родинки,  какъ «мушки». Я разглядѣлъ  полныя, розовыя  губы,  не розовыя, а пунцовыя, какъ  пурпуръ,  выгнутыя  капризно, нѣжно. И милый  подбородокъ,  немного полный, и носикъ,  вздернутый чуть капризно,  но очень мило, и щечки,  пушистыя, какъ  персикъ. Я созерцалъ,  забывшись, и вдругъ – меня  затрепало  дрожью,  тонуло въ сердце…                  

 «Хвалите  имя Господне,  хвалите раби  Го-спода… Аллилу-i-я!»[4]

Она пошла,  скользнувши  взглядомъ  черезъ  пенснэ. Прошла, – и повѣяло сладкими духами. Дыханiе  во мнѣ  остановилось. Я замялся… – и невольно  пошелъ за нею. Кажется,  всѣ смотрѣли,  но я не  владѣлъ  собою.

«Пусть, все равно… погибну…» – мелькало во мнѣ, какъ счастье, – «и съ нею  вмѣстѣ!.. «Съ  тобой  мнѣ адъ, какъ  рай чудесный…» – вспомнилось изъ  послѣдняго  моего. – «какое  счастье!..» 

Я шелъ  на веревочкѣ, за нею. Меня  тащило. Мы вышли  вмѣстѣ, и я совершенно растерялся. Ноги  мои  сводило – счастемъ, страхомъ. А она  выступала  такъ свободно,  небрежно даже,  чуть-чуть поводя плечами. Мелькало въ мысляхъ: «соблазняетъ… увлекаетъ въ бездну…» Я шелъ, какъ  опьяненный, и въ  головѣ  играло и  стыдило: «шла  дѣ-ви-ца… за-а-а-воодой… за ней парень  молодой…» Я громко  спотыкнулся – она не  обернулась. Но  всѣ ея движенья говорили, что она знаетъ, знаетъ, что я иду за нею. Меня  тащило. И было нестерпимо стыдно.

«… кричитъ – «дѣвица, постой… красавица,  подожди-и!..» 

Она  выступала  затаенно, томно, – какъ-будто,  ожидала: «ну же…?» Соломенная  шляпка говорила: «такъ  что же?!..» Синiе  васильки кивали: «можно,  можно!..» И,  кажется,  ласточки кричали  отъ восторга: можно!.. 

Мы очутились въ переулкѣ, за оградой. Я снова  спотыкнулся, и меня  окатило  жаромъ. И вдругъ, она  обернулась,  улыбнулась… – и сразу  ослѣпило.

– Ахъ, вы..! – спѣла она игриво. – Мы… знакомы?.. 

Я запнулся,  обдернулъ  поясъ, сорвалъ  фуражку. Она протянула  руку, ужасно мило. Но что же надо?..  знакомиться?.. 

– То… Тоня… – выдавилъ я  смущенно.

– Ахъ, если вы  То-ня… ну,  тогда я Сима?..

И она  звонко  засмѣялась.

– Что же вы ничего не  скажете?  А   т а к ъ  писали?!  Вы смущены, То-ня? Чѣмъ вы смущены?  что идете впервые съ… ж е н щ и н о й?.. Да  ну-у же,  начинайте  смѣло. Что? боитесь вашего  надзирателя?.. 

– Нисколько, а… вообще! И потомъ я уже  въ старшемъ… У насъ  просто… можно сказать – съ сестрой!.. – выговорилъ я бойко, и стало легче. 

– Въ такомъ случаѣ,  берите  подъ-руку. Да  не такъ, не съ правой руки! Ну,  вотъ. Вы будете  отличнымъ  кавалеромъ. Не шагайте такъ, по-военному… я, прямо,  задыхаюсь.

Я боялся взглянуть въ лицо. Но она смотрѣла.

– Какой вы юный! Вамъ  пятнадцать? Шестнадцать?! Да вы  мужчина! Но…  дѣтское лицо какое! – сказала она  нѣжно.

Я шелъ,  ничего не видя.

– Пе-рышко  раздавилъ! – заоралъ  мальчишка, игравшiй въ перышки. – Чортъ слѣпой!..

Я чувствовалъ ея дыханье, ея  благоуханье. Плечо  ея касалось,  обжигало. Она прижимала мою руку.

– Но какой  вы,  однако, взрослый… въ письмахъ! Вы,  прямо, какъ  мужчина! 

– Когда выражаешь  чувства…  вообще, чувства  къ жен-щинѣ… Простите…я, кажется, не такъ  выразился?..

– «Къ  женщинѣ…» Ну,  что? Ну, говорите… – сказала она, касаясь меня  плечомъ. – «Чувства  къ женщинѣ…»?

Я видѣлъ  ея губки,  похожiя  на губки херувимовъ,  и вдругъ  подумалъ: «мы будемъ  цѣловаться?!»

– Что съ вами?.. – сказала она  быстро, – какъ  поблѣднѣли?.. 

– Развѣ?.. – смутился я. – Не знаю… Можетъ быть отъ  экзаменовъ… отъ всего  пережитаго?.. Какъ  я счастливъ, что вы… вообще, не видали  ужасовъ… этого  потрясающаго…  Я видѣлъ  карттну преступленiя, этого  потрясающаго…

– Да, мама говорила… Ахъ, да…  оказывается,  вы были   з н а к о м ы… съ  этой толстой красавицей,  которая все  по окошечкамъ валялась! были влюблены? Нѣтъ,  правда? Что-то у васъ  было..?     

– Такъ, пустяки… – уклончиво сказалъ я, рисуясь. – Она…  вообще,  дарила меня  вниманiемъ, но…  это до замужества еще… 

– Ка-акъ,  давно?!.. – захохотала  она. – Вотъ не ожидала! Да вы,  молодой  человѣкъ,  оказывается,  уже о-пытный  въ «амурахъ»?!.. И цѣловались? и что-нибудь…  серьезное?..  Посмотрите въ  глаза… «дарила  вниманiемъ»? 

– Ахъ… – загорѣлся я и почувствовалъ,  что опять блѣднѣю, – вы не такъ  поняли, Серафима Констан… 

Она  перебила бойко:

– Говорите – Симочка! Мы же совсѣмъ друзья! 

– Ахъ, я  не могу… Серафима Константиновна… мнѣ трудно такъ…

– То-ничка,  скажите – Си-мочка! Ну,  я такъ хочу!.. – повторила  она настойчивѣй и притиснула  мою  руку  локтемъ.

– Си…мочка… – робко повторилъ я и покосился: губы  ея смѣялись. 

– Я же вамъ  позволяю! Ахъ, какой  вы стѣснюга… А что  писали?.. «Цѣлую  т в о и…  божественныя  ноги»?! Вы же  позволили себѣ написать? А тутъ  вдругъ… Вы даже  позволили себѣ  такую интимность…  написали про мою грудь! «Какъ  пѣна водъ  морскихъ»! А? Въ письмѣ вы смѣли, а… 

– Простите… – прошепталъ ья, но тамъ это, вообще… какъ «поэтическiй  безпорядокъ»,  сфера поэзiи… 

– Значитъ, вы все  выдумали? И ваше  чувство,  ваша..? 

– О,  нѣтъ, нѣтъ!!.. – воскликнулъ я  горячо, – мои чувства  вполнѣ гармонируютъ съ… 

– Письмами? Прекрасно. И вы  позволили  себѣ называть  меня «прекраснымъ тѣломъ, ароматы котораго  кружатъ…» ваши  мечты! Такъ, «кружатъ»? а? Вы хотѣли… «расцѣловать  всю» меня?.. – шептала она,  заглядывая  въ лицо. – А теперь, стыдно, а?.. А если… – она  опять  притиснула  мой локоть, и меня  охватило  жаромъ, – если  вы вызвали во мнѣ  ч т о-т о?..  Вы – мальчикъ, но,  въ чувствахъ, вы, какъ  опытный  мужчина! О-о… – погрозила она  перчаткой, – надо  смѣлѣй, что думаете, то и  дѣлать! Не надо раздваиваться. Почитайте Шпильгагена,  Жоржъ-Зандъ… Они говорятъ,  что въ любви надо быть смѣлымъ! Любовь  между  мужчиной и женщиной… а мы  мужчина  и женщина? правда?.. – это же такъ  естественно!.. – болтала  она, а я  замиралъ  отъ счастья, я  видѣлъ сонъ. – Вы какой-то «романъ» уже  имѣли? Поглядите въ мои  глаза…

Я посмотрѣлъ въ ея  синеватое  пенснэ, за  которымъ  чаровали меня  глаза. Они  казались огромными,  сiяньемъ  неба.

– О,  вы о-чень  большой плутяга! И глазки  вовсе не  невиннаго  мальчика! Серьезно, вы цѣловлаи женщинъ?  Ага, сознались. Если вы  цѣловали женщинъ, я  не повѣрю,  чтобы у васъ  еще не  было   р о м а н а!.. 

– Клянусь, Серафима  Констан…

– Се-ра-фи-ма! Я такъ хочу. Мы достаточно  близки,  правда? А кто  такъ страстно  цѣловалъ  заборы? Вы забыли?...

– О, Серафима… – прошепталъ я, и во  мнѣ зазвучало  смутно: «О, Серафи-ма… о, Херуви-ма…» – слова студента.

– Вы  ловко тогда меня  моймали! Умѣете,  сладко чмокаете,  мальчу-шка! То-ня… – прошептала  она мечтательно,  и я  еще болѣе  смутился. – Помните, я писала,  что  я немножко…  вакханка? А,  р о м а н а   не было?  Вы – чистый, въ такомъ смыслѣ? Я  еще впервые цѣловалась съ – «ангелочкомъ»..? – сказала она  взволнованно,  показалось  мнѣ, и мнѣ  стало совсѣмъ  легко.

Я понялъ,  что съ ней  можно  говорить  совсѣмъ  свободно: она смотритъ  на   в с е  естественно! 

– И такъ, я вамъ  очень  нравлюсь? Вы не  разочаровались? Я красива?..

Она  забросала  меня словами и все  прижимала  локтемъ. И я невольно  поддавался ея  порывамъ. Было такое  чувство, – какъ-буто, таю.

«Боже мой», – спохватился я, – « я и  забылъ  про ландышъ!» 

– Что вы  такъ вздрогнули? Вамъ  страшно съ… женщиной?..

– Съ вами…  нѣтъ, Серафима… – пролепеталъ я. – Кого  безумно  любишь… Я не знаю, я схожу съ  ума отъ любви  къ вамъ…

– Что же  вы хотѣли бы отъ меня?.. Вы писали…  осыпать поцѣлуями,  вѣчно сидѣть у моихъ ногъ и даже лобызать  край моего платья! Будете довольны   э т и м ъ?.. – прошептала она, склоняясь. – Вы читали «Дафниса и Хлою»? Нѣтъ?!  Такъ  надо вамъ  дать прочесть. Это такая  прелесть!.. 

– А тамъ про что  же?.. – спросилъ я,  стыдясь  чего-то.

– Да  про любовь! Одинъ  мальчикъ  любилъ дѣвочку, а попалъ  на опытную  же-нщину! И она  научила  его любви.

– Научила любви?.. Какъ  же она… научила?! Это  же такъ  само собой понятно…  любовь! Научить  любить  нельзя! – сказалъ я съ жаромъ. – Если  человѣкъ не питаетъ  въ  душѣ чувства къ…  женщинѣ, то чувству научить нельзя!.. 

– Говорите, говорите…  это интересно! – сказала она, что-то  во мнѣ  разглядывая.

Я смутился: что же  еще сказать? 

– А что такое – чувство? – Ну, напримѣръ,  что вы  чувствуете ко мнѣ?.. Ч т о-т о  во мнѣ  вамъ  нравится? Что  же вамъ  нравится?.. 

– Все! Ваши волосы,  вашъ голосъ…  вашъ станъ  богини!..

– Такъ… – сказала она  нѣжно, – а вы  видали богинь?..

– Статуи скульптуры… – смѣшался я.

– Но онѣ безъ  платья! Значитъ,  вы меня  воображаете… какъ  статую? И вамъ  нравится  мое тѣло, да?.. 

– Нѣтъ,  это… я не могу  выразить. Что-то такое… вообще,  таинственное, какъ  тайна. Въ  каждой  красивой женщинѣ… кажется мнѣ, есть  что-то особенное… таинственная  прелесть… 

– И вы  хотите  узнать, какая это…  т а й н а?! – наклонилась она  ко мнѣ, и я  скользнулъ  боязливымъ  взглядомъ по ея  бѣлой шеѣ,  по линiямъ ея корсажа. – Что  же  вы молчите,  Тоня? Ну, что  вы чувствуете сейчасъ?.. 

– О, я такъ такъ счастливъ!.. – воскликнулъ я и съ  ужасомъ  замѣтилъ,  какъ  проходившая  баба усмѣхнулась. – Я иду съ вами, и во  мнѣ такая  радость… Я такъ  мачталъ!..  что встрѣчу  таинственную  и необыкновенную… 

– «Царицу солнечныхъ  лучей?»..  Мнѣ ужасно  понравились  стихи,  всѣ  стихи! И еще…  «прелестны,  невинны,какъ  ландышъ весны»! Я выучила  наизусть.

Я вспомнилъ  опять  про ландышъ. 

– Стихи стихами, но вы еще  написали, что «вашъ тѣлесный образъ божественно  наполняетъ  мою душу»! И выодитъ,  что вы  желаете чего-то «тѣлеснаго»? а?  правда, Тоничка?.. Гооврите прямо, я люблю, когда  говорятъ прямо…

– Но я тогда  горѣть безумiемъ, Серафима Константиновна…

– Симочка! Нѣтъ,  лучше  говорите –  Серафима. 

– Я  тогда  ничего  не помнилъ… 

– А  т е п е р ь, когда  мы идемъ  рядомъ, и я  прижимаю  вашу руку? Теперь  вамъ уже… что  васъ  наполняетъ?.. 

– Я васъ  люблю  безумно, страстно… Серафима… – шепталъ я,  уже  ничего не  видя, и голова  кружилась.

Нѣтъ, я  видѣлъ  носочекъ ея  туфли,  выпрыгивавшiй изъ-подъ края платья,  выгибъ  ея  колѣна… 

– Вотъ  и «Нескучный»! – сказала  она, – совсѣмъ  и незамѣтно  дошли  мы съ вами.

Зеленыя  березы  золотились,  качались  въ солнцѣ. Было  тихо,  но  какъ-будто онѣ качались. Солнце стояла низко,  за кустами, и дрожало.

Она  на меня  взглянула. 

– Теперь  вы румяный стали,  а были блѣдноваты. Глаза  горятъ,  что  это съ  вами?  Такъ  разволновались?.. Какой  интересный вы,  свѣженькое  лицо какое, какъ  дѣвочка… – шептала она нѣжно и прижимала локтемъ. – Посмотрите, какъ  на насъ смотритъ  сторожъ. Интересно, что думаетъ?.. 

Старичокъ, съ  краснымъ околышемъ,  добродушно  смотрѣлъ на насъ.

– До котораго  часу можно гулять? – спросила Серафима.

– А сколько погуляется, барышня…  хочь до одинцати. Соловьи  пѣть стали. Свои, знаю… Гуляйте на здоровье.

– Чудесный  старикъ! – сказала  она,  смѣясь. – Онъ  сразу понялъ и покровительствуетъ… влюбленнымъ, правда?.. 

– Симпатичный  старикъ, я ему  дамъ  на чай… – сказалъ я  важно. – Копеекъ двадцать, я думаю?.. 

– Какой  богачъ! Гривенника  довольно.

– Что такое  гри-венникъ! – шикнулъ я  своимъ богатствомъ,  хоть и было  у меня всего  двугривенный. – Знаете,  мой принципъ,  вообще…  давать всегда  хорошо начай. Люди рабочiе,  все-таки…  Пусть выпьетъ  за ваше здоровье! 

– За   н а ш е! – сказала  Серафима,  засматривая въ  глаза.

Сердце  мое вспорхнуло: какое счастье!..  И все освѣтилось счастьемъ: и сторожъ въ придавленной  фуражкѣ,  съ буковками «Д. В.», – Дворцоваго Вѣдомства, конечно, – а мнѣ припомнилось, какъ  Женька  называлъ  этихъ сторожей – «Дай  Въ-зубы»! – и желтые корпуса  построекъ, и купы деревъ,  дремавшихъ,  хранившихъ тайну.

Мы прошли  предсадовую длинную аллею. Липы  уже зелено  дымились. Въ сонной травѣ подъ ними, у стѣнъ построекъ, слабо  желтѣли  одуванчики,  закрывшись  къ ночи. Пахло  весеннее-тонко. За каменной  оградой  сирени  начинали  распускаться.

– Идемте  совсѣмъ  поглуше, – сказала Серафима. – Гдѣ  соловьи.

– « «Чортова  Оврага»? И еще, въ «Аллеѣ  Вздоховъ»,  тамъ заросли! Ахъ, Серафима… я чувствую, что вы  разбудили во мнѣмечты,  поэзiю! Этотъ  старинный садъ на меня производитъ  чарующее  впечатлѣнiе!.. –  мечтательно  сказалъ я. – Мнѣ хочется сочинить вамъ  стихи,  воспѣть  наше первое свиданiе… 

Она  восхитительно взглянула.

– О, я  зна,  что вы поэтъ!.. Ну,  попробуйте,  интересно. 

         

 

XLIII

 

Я углубился  въ мысли. Она посмотрѣла  съ  любопытствомъ.

– Вы сочиняете?.. Это очень  трудно? 

– Пустяки! Впрочемъ,  зависитъ  отъ  настроенiя. Но когда  около  тебя  любимое существо, мысли  слетаютъ  роемъ!.. – говорилъ я дрожащимъ  голосомъ. – Вы,  Серафима…  не глядите. Я вамъ  сейчасъ… Вы устали,  дорогая?.. присядемъ, если хотите,  подъ  эту липу…

И я  вспомнилъ: 

«А  садись подъ липу,

«Будешь  очень радъ!..

– И вы  сейчасъ сочините?.. Ну,  посмотримъ.

Она опбѣжала,  подхвативъ меня  подъ-руку.

– Какая же вы  бѣгунья!.. Какъ дѣвочка, честное слово…

– О, я  съ  вами  еще побѣгаю!.. – крикнула она,  падая на скамейку и увлекая  меня. И вдругъ,  поцѣловала! 

Я даже вздрогнулъ.

– Нѣтъ, нѣтъ… – зашептала она, смѣясь, – немножко рано. Вы меня поцѣлуете,  когда мы  услышимъ  соловья, да? 

– А если  не услышимъ?.. 

– И тогда  поцѣлуете. Сиемнѣетъ,  и мы  повторимъ то…  помните, у забора?.. 

И она  стиснула  мнѣ  руку.

– У, мальчишка… совсѣмъ  увлекли меня!.. Ну,  стихи?.. 

Стихи  у меня  были съ утра  готовы,  когда я  ее увидѣлъ. Но я все думалъ. Она пожимала мои  пальцы,  играла ими.     

– Кажется, я могу… Вотъ,  что – т о… Дайте  мнѣ вашу руку, и я  сейчасъ  сочиню стихи!.. 

– Она у васъ.

Я сталъ  цѣловать руку,  пахнувшую, какъ-будто,  ландышами. Какъ  это кстати!.. 

– Какъ ваша прелестная ручка  пахнетъ ландышами! – воскликнулъ я. – У меня  кружится голова… 

Правда,  голова у  меня  кружилась. Маленькая  ея  ножка  царапала по песку носочкомъ.

– Какъ  вы, однако,  ловко умѣете  цѣловать руки!.. Кто вамъ  давалъ уроки? Оставьте, не повѣрю.

– Совсѣмъ  ландышами, ландышами… – шепталъ я,  цѣлуя уже  выше  кисти.

– Вы угадали. Я всегда  мою руки  ландышевой водой. Это очень  гигiенично, – сказала она. – Слышите,  птичка..? 

Надъ нами, въ липѣ, посвистывала какая-то пичужка.Мимо  прошелъ  худой и блѣдный молодой  человѣкъ и болѣзненно  посмотрѣлъ  на насъ.

– Онъ намъ  завидуетъ, какъ  вы думаете? – спросила  она и засмѣялась  нарочно громко.

А я  все разглядывалъ  пичужку,  вспоминая свои  стихи.

– Пойдемте туда,  поглуше. Да, а стихи-то что же?.. 

– Вотъ, что-то у меня  вышло… 

О,  если бы  ландышъ  скромный,  нѣжный

Я могъ  найти  одинъ для васъ,

Какъ вы… чудесно бѣлоснѣжный,

Я услыхалъ бы  Неба гласъ:

Любовь  тебѣ открыла  рай,

Въ  душѣ твоей  душистый  май!

– Вы?! – воскликнула она, крѣпко  сжимая  руку. – Да вы  совсѣмъ  поэтъ!.. 

– Немножко… – сказалъ я скромно, замирая  отъ похвалы. – Это ваши  душистыя руки даютъ мнѣ  силу! 

– Идемте. Мы должны  непремѣнно  найти  соловушку. Идемте  къ «Чортову  Оврагу».

Она подхватила подъ-рук и  потянула.

– Правда, какъ  хорошо?  Когда  любишь,  можетъ  быть, впервые?.. 

Я не помнилъ  себя отъ  счастья. Я хотѣлъ  бы остановиться въ алеѣ, упасть  на колѣни и цѣловать  ея  маленькiя  ножки. Но она  все бѣжала. Волосы ея  щекотали  мои щеки.

– Постойте, – сказала она, – мы почти  одного роста съ вами? Давайте  мѣряться… 

Она  стала  ко мнѣ  лицомъ, вплотную. Я почувствовалх  даже  ея ногти. 

– Ну,  что же… мои губы  чуть-чуть  повыше, на полвершочка… – шептала она, и я  слышалъ  ея ароматное  дыханье. – Вы…  чего  это поблѣднѣли?.. Ми-лый… – шепнула она и поцѣловала  въ губы.

– Догоняйте!.. – повернулась она и  побѣжала.

Я видѣлъ, какъ  волосы  ея  взметнулись,  разлетѣлись,  какъ  завертѣлась надъ каблучками  юбка. Я сейчасъ  же  поймалъ ее за локоть.

– Кажется,  соловей..? Постойте… – зашептала она, дыша. – Слышите?.. Не дышите, Тиша!..  Что вы  такой.. дышцй?.. 

Она затопотала.

Соловей нѣжно чокалъ,  какъ-будто цѣловались. Въ темно-зеленыхъ еляхъ, на полянѣ, къ Москвѣ-рѣкѣ,  черемуха еще мерцала грузно,  осыпалась. Но пахло сильно. Я обнялъ Серафиму, острожно…

– Ми-лый… – шепнула  она, – увидятъ..? 

Я быстро  отдернулъ  руку, но было  совсѣмъ  пустынно. Прямо, за  рѣкой, красно  садилось солнце. Молодые  клены  розовѣли. 

– Скорѣй, идемте,  гдѣ соловьи… – сказала  Серафима  нервно. – Здѣсь  очень  солнце,  вредно  моимъ  глазамъ. Да, свѣтъ  мнѣвреденъ,  потому что я не снимаю  пенснэ. Такъ  вотъ… Странно, какъ у  насъ  съ вами вышло! Мы  все уже  сказали въ письмахъ!..  Теперь,  что же у насъ съ вами… дальше? Нѣтъ,  постойте… сперва  скажите,  что вы  во мнѣ нашли?.. 

– Я въ васъ нашелъ… идеалъ! – страстно воскликнулъ я. – Я мечталъ, что вотъ, я встрѣчу когда-нибудь… женщину,  лучезарную женщину… какъ… я не знаю!..  Вашъ нѣжный голосъ, ваши  движенiя, ваши  чудные  волосы,  ваши  глаза… О, снимите  пенснэ… дайте  мнѣ ваши  глаза… лучезарные глаза, какъ  небо!.. – умоляюще  шепталъ я.

Она отстранила мою руку.

– Успѣете,   э т о   будетъ тамъ… – сказала она  стыдливо. – Ну,  какъ это вы сказали… «лучезарную  женщину, какъ…»  кто же?.. Держите  меня крѣпче,  прижмите  къ себѣ… крѣпче!..  Нѣтъ,  оставьте пенснэ, послѣ!.

И она сама  прижала  меня къ себѣ, охвативъ голову.

– Какой  горя-чiй. Почему вы  такой…  жаркiй?. Такъ  волнуетесь? Почему  это? боитесь.. женщины? а?. Ну такъ – какъ  кто же?..        

– Я не знаю… что-то волшебное,  нѣжное, какъ…  Зинаида, въ «Первой Любви» Тургенева… вы читали?.. 

– Конечно. Чуденсая дѣвушка… или тамъ…  женщина..

– Она  любила  е г о  отца, и поселила въ  душѣ Володи страшныя  муки ада!.. Онъ  не спалъ ночи, цѣловалъ  ее въ мысляхъ… И со мной, тоже… явмились вы, и я полюбилъ  васъ безумно, съ того вечера… помните,  за заборомъ «Мика»?..

– И…  живая  интереснѣй  для васъ, конечно? И не  будетъ «ада»?.. Васъ  я не буду  мучить, какъ ваша Зинаида. Дайте скорѣе  ваши губы…

Она сама  нашал мои губы и даже надкусила.

– Ахъ, сладкiй какой…  мальчи-шка!.. – сказала  она  нѣжно и потрясла за плечи. – Не надо «ада», правда?.. 

– Нѣтъ…  – сказалъ я  тихо. – Но…  можетъ быть вы читали, на мостикѣ «Чортова  Оврага» стихи? Теперь  ихъ  нѣтъ… Какъ вы смотрите?.. «Эдипъ» написалъ, что «адъ», а «Сенека»… 

– И вы  читали?! – воскликнула она и засмѣялась. – Это же  когда еще  Кузикъ написалъ! Одинъ знакомый студентъ,  мы его зовемъ – Кузикъ! – И она  пропѣла: 

«И не вѣрь «Эдипу»,

«Что  любовь есть адъ!

«А присядь подъ ли-пу

«И цѣлуй-ка  Ли-пу…

«Будешь  о-чень радъ!.. 

– Это самое?..

– Но тамъ  не было – «и  цѣлуй-ка Липу!» – сказалъ я.

– Это мы  ужъ потомъ присочинилис. И даже больше…

– Это тотъ  студентъ, съ бородой? Я его  видѣлъ у васъ…

– Ревнуете? – спросила она, смѣясь. – Онъ тоже  въ меня  влюбленъ, и очень даже…

– А вы? Ради  Бога, скажите правду… я такъ  измученъ!.. Вы… его  любите?.. Ради Бога,  умоляю васъ!.. – воскликнулъ я, падая  передъ  нею на колѣни.

– Отку-да вы  вообразили?! Успокойтесь,  встаньте… увидѣть могутъ!.. – прошептала она, оглядываясь. – Бо-же, вы плачете?!.. Ну,  что вамъ… какой-то пустякъ!  Просто,  знакомый нашъ…

И она  подняла меня.  Она сама  вытерла  мнѣ глаза  платочкомъ, сказала мило – «какой  бяка!» Я отвернулся,  ломая руки,  отъ возбужденья,  отъ стыда,  отъ боли.

– Но я же видѣлъ.! вы  ѣздили  къ Троицѣ!.. – сказалъ я,  подавляя  слезы. – Видѣли  васъ  на извозчикѣ. Онъ обнималъ  за талiю…

– Однако,  какой вы сыщикъ!  Успокойтесь, милый…

 

 

 

 

ПРОПУЩЕНЫ СТРАНИЦЫ  308 – 317

 

 

 

 

 

себѣ, я какъ-будто  забылъ слова. Когда Паша  меня спросила – «хотите  клюквенной патсилы»? – я  даже засмѣялся: 

– Почему  ты такъ… «клюквенная…  па-стель»?!..

Она защебетала:  

– Вотъ,  болтушка  яишная… Да не  велитъ же вамъ  докторъ говоритъ!..

Она поерошила мнѣ «ежикъ», – меня  обрили, – и потерлась  щекой по одѣялу.

– Блѣдненькiй вы мой,  совсѣмъ  сквознюшка…  картофельный  росточекъ..  – зашептала она сквозь слезы. – Ужъ  какъ я измучилась  объ васъ! 

Она опустилась на колѣни,  прильнула  ко мнѣ и стихла. Я погладилъ  ея  свѣтлую  головку. Комната  вдругъ  качнулась и  поплыла… и явилась  опять, какъ  чудо. Чудесны,  свѣжи были легкiя голубыя  занавѣски,   ж и в ы я  занавѣски! завитушки на  потолкѣ,  бронзовый шаръ  надъ лампой – съ  чудесной  дробью! – книжки мои на этажеркѣ,  бѣлый бюстикъ  милаго Пушкина,  лобзикъ  съ  блестящей пилкой,  пышный букетъ  сирени, сiявшей  бѣлыми  крестиками,  живыми, новыми!.. Чудесной казалась мнѣ золотистая  милая головка  Паши. Она  уткнулась  въ бѣлоснѣжную  простыню,  сжимала  и цѣловала  мою руку,  и я увидѣлъ вздрагивающiя  плечи въ голубой  кофточкѣ,  нѣжную ея  шею,  въ  голубоватыхъ  жилкахъ, въ вьющемся  золотомъ пушку,  услыхалъ сдавленные  всхлипы. Мнѣ стало  безпокойно.

– паша… – выговорилъ я  тревожно, – почему ты..? 

Она вдругъ  рѣзко  откинулась,  словно я  испугалъ  ее,  выглянула  сквозь слезы,  издалека, – н о в а я   моя,  голубоглазка… 

– Латсочка  ты моя…  залетная!.. – шепнула она  надрывно, съ болью,  тряхнула  кровать и убѣжала.

Но  это  было уже потомъ. А  когда я пришелъ   о т т у д а,  гдѣ  былъ  в н ѣ   жизни,  открылъ  глаза… – я  сразу  не могъ  понять, что  же такое –  э т о?.. 

Э т о   было –  радость  ж и в о г о   свѣта.

Случилось это  на третiй  день,  какъ сняли съ  меня  простынку, когда я ушелъ   о т т у д а. 

Я проснулся. Должно быть,  было еще очень рано. Я увидалъ  золотисто-розовое  окно, легкiя  голубыя занавѣски,  н о в ы я  на нихъ ромашки. Онѣ  играли, кивали, пропадали, – ромашки по  голубому полю. Солнце  сквозило  въ нихъ. За ними  струился тополь – зелено-золотыя стрйки играли въ  немъ. Густой,  золотой,  зеленый, – чудесный тополь! Голубою  полоской  сiяло  надъ нимъ небо. Оно дышало.  Оно надувало  занавѣски. Оно дохнуло  и на меня  свѣжей, густой струей, – земляникой, какъ-будто…  травкой?.. – вливалось такою  радостью!..  Я потянулся къ свѣту…  Руки мои упали,  комната  помутнѣла,  заструилась, – мнѣ стало дурно.  Прошло. Я открылъ глаза. Чудесное, новое,  ж и в о е !.. 

Я вдыхалъ  голубую свѣжесть,  и первое мое  слово,  которое я вспомнилъ, было – 

У т р о?.. 

Столько было  въ этомъ  нѣмомъ звучаньи – у т р о!..

Я лежалъ,  очарованный. Лился  въ меня  потокъ – солнечный,  голубой потокъ, – вливался  жизнью. Занавѣски  вздувались,  опадали. Играли  на нихъ  цвѣточки, и все за ними: струившiйся  за окошкомъ тополь,  золотисто-розовыя  пятна на  косякѣ,  отъ  листьевъ,  язычокъ  задуваемой лампадки,  утреннiй стукъ  колодца,  журдивые голоса на  волѣ,  звонкiе  пѣтушиные разливы… – все трепетало,  играло,  ж и л о. Я ловилъ  и вбиралъ въ  себя  очарованiе новыхъ звуковъ, – открывшееся мнѣ  чудо…

«Господи… это – ж и з н ь!..» – пѣло  во мнѣ  беззвучно.

И струившiяся  голубыя  занавѣски   п ѣ л и, и радостныя  на нихъ ромашки, и пятна солнца, и радость  холодочка…

И вотъ,  когда я лежалъ  одинъ,  очарованный  первымъ утромъ,  забытымъ утромъ,  котрое вернулось, – радостный, нѣжный шопотъ  коснулся сердца: 

– Ми…лый..! 

Первое слово,  которое я услышалъ, придя  о т т у д а, – 

Милый… 

Бѣлая  Паша – она спала  на полу,  возлѣ  моей постели, – наклонилась ко мнѣ, придерживая  на груди  рубашку.

– Тоничка..!

Нѣжный,  чудесный шопотъ! Я сейчасъ  же узналъ ее.

– Паша… – выговорилъ я  слабо, – ты…  Паша?.. 

– Нельзя, милый, – шепнула  она,  какъ  ласка, – не говорите.

Она отошла куда-то. Опять  явилась и  дала мнѣ попить  изъ ложки.

– Господи… – слышалъ я  радостный,  торопливый  шопотъ,  шуршанье  платья. – Слава Богу… и узнаётъ ужъ! 

Я понялъ, что Паша  одѣвалась: мелькало и шуршало,  голубое. Я видѣлъ, какъ она  подошла  къ окну,  обдернула  скрученную  занавѣску, оправила лампадку.

– Паша… – позвалъ я  слабо.

– Нельзя!.. – зашептала она  тревожно,  подбѣжала на-ципочкахъ и ласково  потрепала мои  губы. – Нельзя  же…  ну,  ради Бога!.. – шептала она  съ мольбою, – докторъ  никакъ  не велѣлъ… ми-лый!.. 

Она нагнулась  и поцѣловала  мнѣ глазъ, другой… – едва  коснулась. Опять  отошла, вернулась,  поцѣловала въ  губы. Опять  отошла  куда-то,  и я увидалъ цвѣты… много цвѣтовъ, въ бѣлыхъ,  чудесныхъ  крестикахъ. Ихъ я, какъ-будто,  помнилъ, но  какъ они называются – забылъ. Чудесная были сирень! Пышная, свѣжая, какъ  утро. Паша  достала вѣтку,  провела по моимъ глазамъ,  пощекотала… 

– Милый…

Нагнулась, – я  видѣлъ черезъ вѣтку, – поцѣловала  въ губы,  подъ саомй вѣткой.

– Ласточка  ты моя… залетная!..

Мнѣ было сладко  отъ этой ласки – въ  первое утро  ж и з н и. 

Меня  заливало  холодочкомъ,  зеленовато-бѣлымъ,  душистымъ,  влажнымъ. Черезъ  этотъ прохладный   с в ѣ т ъ, черезъ пышную  вѣточку сирени, я видѣлъ  новую комнату, новыя  занавѣски,  вздувшiяся  отъ  вѣтра пузырями. Онѣ  набѣгали на  меня,  обливали сiяньемъ,  небомъ…

Пропала Паша. Ушли голубыя занавѣски. Ушло утро.

Я проснулся  отъ щекотанья, отъ  холодка. По мнѣ  струилось,  прiятно  холодило. Радостный,  звонкiй  вскрикъ  раздался  за моими подушками,  и я увидалъ мордочку  сестренки,  тонкiе ея  пальчики,  бѣгавшiе у  меня за шеей, за рубашкой. Я увидалъ  миндаликъ,  выпрыгнувшiй,  сверкнувшiй, чудесно-бѣлый… еще миндаликъ, выюркнувшiй у крестика на моей груди… Миндалики брызгали  на меня,  прыали  рыбками за шеей,  скользили  подъ рубашкой. Это моя  сестренка сыпала  мнѣ миндалики,  дѣтскую  свою радость. Я поймалъ  у себя  не шеѣ одинъ миндаликъ,  холодный, мокрый, – и раскусилъ… Какая  радость!.. А она  прыгала  и хлопала въ ладошки:

– Смотрите, смотрите… онъ  совсѣмъ  выздоровѣлъ!.. Тоничка  нашъ совсѣмъ  здоровый… онъ  съѣлъ миндаликъ!..

Кто-то  сказалъ – шшш… шшш… Зеленое окно за занавѣской закрылось  темнымъ. Комната  вдругъ  пропала. Сiяла  одна  лампадка. Скрипнула  тихо  дверь.

Дремавшей  мыслью прошло  во мнѣ – чудесное,  радостное – 

З а в т р а… 

               

 

XLV

 

З а в т р а  пришло и прошло. Я понемногу  поправлялся. Закрывшееся болѣзнью прошлое  начинало  сливаться  съ новымъ. Серафима.. О ней  я  боялся думать,  но она выступала  ярко и  казалась  совсѣмъ  не Серафимой,  а какойто  другой,  безъ имени. Она будила во мнѣ острое ощущенiе  чего-то ужасно стыднаго,  связывалась  со страшнымъ и отвратительнымъ, съ  пастуховымъ  домомъ, съ ужаснымъ  чернымъ  быкомъ, с ъ   г р ѣ х о м ъ. Я мысленно  напѣвалъ  молитвы,  но она  выплывала и томила. Въ этомъ  чувствѣчего-то  ужасно  стыднаго, въ ощущенiи грязнаго  чего-то, къ чему я  прикоснулся, и что всегда  связывалось съ нею,  было и сожалѣнiе, и тоска, и боль. Что-то я потерялъ, и оно уже не вернется. Дурного я  ничего не сдѣлалъ, – и все  же, меня  томило, и было  чего-то  стыдно. Самымъ темнымъ – вспминалась прогулка съ нею,  ея  разгорѣвшееся  лицо,  обнимавшiя  до щекотки и  душившiя  меня  руки,  одуряющiе духи,  страстный и  торопящiй шопотъ,  темнѣвшiя  надо мной  деревья… и такъ  потрясшiй  меня  мертвый стеклянный  глазъ, въ сине-багровыхъ  вѣкахъ. Въ  этомъ  мертвомъ  стеклянномъ  взглядѣ вдругъ мнѣ открылось   ч т о-т о,  ужасно стыдное и отвратительно-грязное,  связанное съ   г р ѣ х о мъ  и – смертью?.. Оно  закрыло-замазало  нѣжный,  чудесный образъ,  живую Серафиму,  чистую, первую  мою,  ж е н щ и н у-д ѣ в у ш к у… 

«О н а   скрывала…  обманывала  меня!..» – горѣло  во мнѣ стыдомъ. – «Кривая… стеклянный  глазъ…  грязный, ужасный  глазъ!.. я могъ  полюбить  такую… писалъ ей такiя  письма и такъ  вознесъ!..» 

Вся ея красота,  все ея обаянiе – пропали. Серафима ушла. Осталась  тоска  утраты  чего-то свѣтлаго.

Сидя  одинъ,  въ подушкахъ, я плакалъ о ней,  о прежней. И было  до боли стыдно. Неужели – знаютъ?!  Я боялся  спросить объ  этомъ. Знаютъ?.. – вглядывался я въ тетю Машу,  пытаясь прочесть  въ  лицѣ. Мнѣ  иногда  казалось,  что тетя Маша  по-особенному  поджимаетъ  губы и странно  какъ-то  поглядываетъ,  словно  хочетъ  спросить  о чемъ-то. Знаетъ?.. Сестра  Лида, «прочитавшая  всѣроманы»,   поглядывала тоже какъ-то, съ загадочной усмѣшкой. Знаютъ…

Какъ-то,  давая  мнѣ микстуру, Лида  переглянулась съ теткой и надула  отъ смѣха  щеки.

– Ну, пей…  п и с а т е л ь… – сказала она съ намекомъ, – пей, «царица души моей»!..

Меня  обварило  варомъ. Тетя Маша  зафыркала. «Царица души моей»?!.. Но это  же… изъ письма къ   н е й!.. Онѣ  узнали,  читали мои  бумажки,  черновики..?! 

– Ты чего  это разгорѣлся такъ…  заморгалъ?.. – спросила Лида  насмѣшливо. – А?.. не болитъ головка… «прекрасный  ангелъ рая»?.. Нѣтъ,  холодная, ничего… – приложилась она  губами.

– А глазки какъ  у него? – участливо  наклонилась  тетя Маша. – Ничего, шустрые,  ясненькiе… Его глаза… – сказала она  баскомъ, словно  декламировала на сценѣ, – «достойны кисти  художника – Творца»!..

Меня  обожгло  стыдомъ, я даже  задохнулся, и глаза  налились  слезами. А Лида побѣжала къ двери, сдѣлала такъ  руками, словно  посылала  поцѣлуи, и пропѣла: 

– «Ваши  глаза, какъ  звѣзды  ночи, будутъ  отнынѣ озарять для  меня потемки будущаго.. и поведутъ меня  въ прекрасное  далёко!..» 

Она  прыснула  и выскочила изъ комнаты. За ней  убѣжала и  тетя Маша.

Я вскрикнулъ, въ бѣшеснтвѣ: 

– Подло!..  подло  такъ  поступать!!..

Утащили  мои бумажки…  опозорили   в с е   мое!..

И я закричалъ, въ  истерикѣ. Онѣ вбѣжали,  обмотали мнѣ голову мокрымх полотенцемъ и стали  перекоряться, что «такъ нельзя». Я неистово закричалъ: «мозгъ мой горитъ пожаромъ!» – и повалился безъ памяти. Онѣ перепугались,  начали цѣловать меня и уговаривать – «ничего,  успокойся же, Тоничка…  Боже мой!..» Лида упала  на колѣни  передъ образами и принялась бѣшено креститься, – я это  отлично видѣлъ,  сощуривъ  глазъ. Онѣ все плакали надо мной,  притащили тазы со льдомъ и снѣгомъ,  хотѣли даже  приложить  къ пяткамъ горчичники. Мнѣ  это  надоѣло, и я простоналъ чуть слышно: 

– Дайте  же мнѣ хоть умереть спокойно… Я въ полномъ сознанiи, но…  можетъ   п о в т о р и т ь с я… Оставьте  меня,  уйдите…  хочу уснуть. 

Крестясь и озираясь, онѣ вышли  на-цыпочкахъ. Съ этого  случая – онѣ  больше не  издѣвались,  до полнаго моего выздоровленiя.

Онѣ  узнали?!.. Боже мой, а гдѣ  же ея  письма?! Меня охватило  ужасомъ. Были они  въ  шкатулкѣ… Значитъ,  обшарили,  в с е  узнали!..

Заглянула Паша.

– Ну, какъ  вы… Тоничка?.. – спросила она робко.

– Паша… – умоляюще сказалъ я. – Я совсѣмъ  здоровъ, но…  меня терзаютъ…  меня истерзали, Паша!.. – не могъ я  сдержать рыданiй. – Онѣ…  Дай мнѣ шкатулочку отъ Сергiя-Троицы… и уйди. Мнѣ  надо успокоиться.

Она принесла  шкатулочку. Я перебралъ  всѣ «рѣдкости». Даже  записочка Фирочки пропиталась   е я  духами,  даже  крабья лапка и хрустальное  Пашино яичко. Хлынуло  въ меня  прошлое, чудесная, неземная  Серафима… – и стыдъ, и   г р ѣ х ъ. Но  розовыхъ писемъ не было. Онѣ утащили мои  письма,  мое послѣднее!..  И я зарыдалъ  надъ  завѣтной  моей  шкатулочкой, въ серебряной-золотой  фольгѣ, съ  чудесными  «елочками» въ  морозцѣ. Я долго  плакалъ, накрывшись одѣяломъ. Плакалъ  и отъ обиды, и отъ  стыда,  и отъ  обмана, и отъ  сознанiя, что было такое  чудесное и ушло,  замазалось  чѣмъ-то гадкимъ.

«Боже мой…» – въ ужасѣ  думалъ я, – «всѣ теперь  знаютъ  в с е… я  совершенно опозоренъ!..  лучше  не жить  на свѣтѣ…  отравиться…» 

И вдругъ я  вспомнилъ,  что въ  самый тотъ  день, письма   е я   были со мной, у сердца! Я кликнулъ  Пашу,  спросилъ, – гдѣ  моя бѣлая  курточка? Она сказала,  что  курточка готова, – «опять  можете  щеголять».

– Хороши  вы тогда  явились,  отъ всенощной! – сказала  она съ  усмѣшкой. – такъ-то  изгваздались…  Гдѣ только  васъ  вываляло въ  глинѣ, – въ  церкви, что-ли?..  Вонъ, ваша  курточка, выстирала…

– Тамъ…  н и ч е г о   нѣтъ, въ кармашкахъ? 

– Марья  Михайловна все выбрала, что было… всѣ ваши бумажонки  душистыя! – сказала она ворчливо. – Ничего,  опять напишутъ… 

Я промолчалъ, ни слова. «Взяли, ограбили…  Эрастъ Эрастычъ  не велѣлъ  меня волновать…  на-цыпочкахъ  даже ходятъ…» – съ горечью  думалъ я, – «даютъ  по часамъ  лѣкарство… но стоитъ  мнѣ  только выздоровѣть,  они всѣ примутся меня  мучить». Я вспомнилъ   м о и    письма…  зналъ ихъ наизусть,  до самой послѣдней буквы, – и они  казались теперь  безстыдными. Я сгоралъ отъ  стыда,  отъ котораго  не могъ никуда  укрыться: словно  меня  раздѣли  передъ всѣми, на улицѣ. Какъ  же  мнѣ теперь быть?..    

Спросить Пашу..? Въ Пашѣ я  былъ  увѣренъ, въ одной Пашѣ. Она меня  любитъ больше  всего на свѣтѣ, – я это  чувствовалъ. Я зналъ, какъ она  страдала, какъ  она «ревѣла», – разсказывала  тетя Маша, – когда я горѣлъ  въ  болѣзни,  скидывался  съ кровати, бредилъ. Я зналъ,  какъ  она бѣгала въ  часовню, къ  Великомученику Пантелеймону, шила  шапочку – «всю  залила  слезами». Тетя  Маша  каък-то  сказала  ей:

– Разъ дала  обѣщанiе,  надо… а то Богъ  накажетъ, смо-три!.. 

Я спросилъ, что это за  обѣщанiе. Тетя Маша  сказала: 

– Ну,  всѣ мы  за тебя молились. Я вотъ дала  обѣтъ  десять разъ  сходить къ  «Нечаянной  Радости» – и схожу!.. 

«А для  мучника  Пантелѣева,  если на ней  женится,  сорокъ  разъ сходить  къ Иверской обѣщалась!» – подумалъ съ  досадой я, – «а  для меня  только десять!» 

– А Паша  вонъ дала… къ  Сергии-Троицѣ взадъ  и впередъ пѣшкомъ сходить. Вотъ  сколько  ты  хлопотъ  надѣлалъ! 

– Лучше  бы ужъ я умеръ,  чѣмъ доставлять такое безпокойство… – сказалъ я  сдавленнымъ  отъ рыданiй  голосомъ:  послѣболѣзни  я часто  плакалъ.

– Не смѣй такъ…  ужасный человѣкъ,  безбожникъ! – затрясла  на меня  пальцемъ  тетя Маша. – Ему  жизнь вернули, а онъ,  такъ..! 

– Кто это  мнѣ  вернулъ? Кто?!.. – зарыдалъ я въ  голосъ. – Не вы, а Богъ! И пусть Онъ  и возьметъ ее!!.. Не хочу жить, не надо, не надо мнѣ!.. 

– Ну,  успокойся,  голубчикъ… не нервничай… Мы  поговоримъ, когда  ты  выздоровѣешь… обо   в с е м ъ!.. – сказала,  поджимая губы, тетя Маша.

Я зналъ, о чемъ будутъ  говорить,  мучители! Надѣяться  можно было только  на одну  Пашуточку. Всѣ эти  дни она  была необыкновенно  нѣжна  со мной,  такой  не видалъ еще. Оставаясь одна  со мной, она  опускалась  на колѣни  возлѣ  моей кровати,  гладила и цѣловала  мою руку и тискалась  головой  къ груди. И все  шептала: 

– Ласточка  вы моя  залетная… Тоничка мой,  сердечный… Никого у меня,  окромѣ васъ, Тониночекъ  мой..! 

Мнѣ  становилось  сладко и  грустно-грустно, – словно  м ы   только одни  на свѣтѣ.

И вотъ, я спросилъ у Паши: 

– Паша,  скажи мнѣ  в с е…  что было!..

Она насторожилась. Сине-голубые  глаза ея  взглянули  на меня  тревожно, горестно.

– Чего  было..? Да ничего  не было… захворали – и все. 

– Нѣтъ,  нѣтъ…  я отлично помню, что  было – до… А когда  меня привезли  на извозчикѣ,  что потомъ было?.. Паша, скажи мнѣ  в с е!..  А то я могу  умереть  совсѣмъ… – прибавилъ я, чтобы напугать  ее. – Мнѣ это нужно! я мучаюсь, у меня  можетъ  зайти  умъ за разумъ… опять  что-то  начинаетъ съ головой… 

Она затормошила мою руку.

– Тоничка… только не заходите за разумъ… – зашептала  она,  трогая мою  голову, – я все скажу… только не  сказывайте, невелѣли чтобы тревожить васъ…  боюсь я!.. Тоничка… 

– Клянусь  жизнью! – воскликнулъ я, – я унесу  все съ  собой въ…  затаю  на сердцѣ!.. Знаешь, у меня  украли   е я   письма!.. Ты знаешь!..

Она отвернулась,  поджала губы,  тяжело вздохнула…

– Да что  жъ… всякаго  хламу было… все  перешарила ваша  тетя Маша съ  Лидочкой! И мою «уточку» выкрали… отъ   е е, говоряьъ!.. Всѣ бумажки  изъ  курточки  вышарили. И вы-то то-же хороши…  со всякой  кривой шлюхой..! Тьфу!.. И что  тутъ только бы-ло!.. 

И она  разсказала все. Оказывается,  не только украли  письма,  выкрали  всѣ записочки и стихи: онѣ  посмѣли  даже  пойти туда, къ  н е й,  и устроили  такой постыдный скандалъ,  что чуть не дошло до мирового. 

– Мамаша еще, спасибо,  ничего не знаютъ. Имъ ужъ  и не говорятъ,  васъ  чтобы не  тревожили. А бахромщицы все  слыхали,  какъ  тамъ  шумѣли. Марья  Михайловна  послѣднiй  глазъ  той  хотѣла выдрать, такъ и  обозвала… – «кривая  шлюха,  мальчишку, поганка, соблазняла!» 

– Она  такъ… смѣ-ла?! – въ ужасѣ  слушалъ я.

– Самыми послѣдними словами  ее… а той и сказать нечего,  письма-то на рукахъ у тетки. Вьюноша  такъ  соблажнять! Она  замертво  прямо повалилась, водой  ужъ отливали. И всѣ  записочки  ваши отдала: «возьмите,  говоритъ, эти дѣтскiя  записочки!»  И зарыдала. 

– О н а…  отдала  имъ  мои письма?! – вскрикнулъ я такъ  страшно,  что Паша  кинулась  ко мнѣ и зажала  ротъ. 

– Тоничка,  не разстраивайтесь!.. Стала  плакать, что была какъ сестра,  жалѣла,  будто…  успокоить хотѣла… мальчика! А у ней, будто…  женихъ есть,  фершалъ. Ну,  онѣ и стали  все  читать-хохотать. Заперлись  съ теткой и  ужазались,  смѣялись. Я все  слыхала. Ахъ, Тоничка… – зашептала  Паша,  моля  глазами, – скажите  ужъ  хоть  мнѣ, по  правдѣ… никому не скажу…  были  вы съ ней…  въ любви?.. 

 Я перекрестился, что не было   н и ч е г о, рѣшительно.

– Тоничка…  поглядите  на меня, въ глаза… у васъ   ч е г о-н и б у д ь…   было? Я сама слыхала,  какъ  тетка  шушукалась  съ сестрицей – «руку на отсѣченiе  отдамъ,  она его  совратила!» А Лидочка не вѣритъ. Онѣ  еще васъ  будутъ  выпытывать, увидите! Скажите… б ы л о?!.. Хоть шепните…

– Клянусь! Жизнью  клянусь… пусть  опять  воспаленiе  мозговъ..! 

Она порывисто  обняла  меня и прижалась  къ губамъ  щекой.

– Господи!.. – вздрогнула она вся и стала  меня крестить. – Что я,  сумашедшая… Головка не болитъ?.. – приложила  она  губы къ виску и шеѣ, какъ  дѣлала  тетя  Маша, и стала  цѣловать  и глаза, и губы, и  все лицо. – Кажется, ничего… Ахъ,  какiе у васъ  глазищи стали  огромадные… какъ  Михалъ-Архангелъ у Казанской!..  Вредно вамъ…  сволнуетесь опять…

Я не могъ  удержаться  отъ рыданiй. Она цѣловала  мои  слезы.

– Паша… всѣ меня  опозорили,  ненавидятъ… одна  ты меня  жалѣешь…

Я плакалъ  отъ жалости къ  себѣ. Я выплакался, и мнѣ  стало легче. Паша  сидѣла на полу,  опершись  локтями  на подушку, и грустно  смотрѣла на меня. Помню,  былъ тихiй  вечеръ. Кто-то  за окномъ  пѣлъ грустно такъ, теноркомъ: – «Святый  Боже, Святый Крѣпкiй»…  Душу мою обвѣяло молитвой.      

– Кто это…  хорошо такъ поетъ у насъ?.. – чъ  удивленѣемх  спросилъ я. – Монахъ зашелъ? 

– Нѣтъ, Степанъ  нашъ, кучеръ.

– Какъ,  Степанъ-кучеръ?! – даже испугался я. – Да онъ  же..? 

– А новый, тоже Степанъ… уже три  недѣли у насъ живетъ… – сказала, вздыхая,  Паша. – А вѣрно  сказали вы,  что монахъ.  Мы его  всѣ зовемъ  монахомъ,  такой чудной. Онъ хорошiй, священный. Виблiю  все  читаетъ,  самую  толстую книгу. Такой  громадный, русый… красивый  мужикъ, и молодой вовсе, а въ  монахи готовится, ей-Богу!.. Говоритъ,  на мiру  одинъ грѣхъ,  надо въ  монастырь спасаться,  какъ  святые отцы. И все-то  знаетъ!.. – она  вздохнула. – Да и вѣрно, какъ  по писанiю…  отъ  грѣха надо дальше. Онъ  намъ  ужъ все  разсказываетъ про  Адамъ-Еву,  про  монастыри. Ни пьющiй,  ни курящiй, одно только  духовное  поетъ. И на  лицо  не смотритъ,  глаза  все такъ…  на руки  себѣ  смотритъ.  Какъ вотъ дѣвушка,  а здоровенный!.. Ни-когда  худого  слова  не скажетъ… Гришка  и то его не  дразнитъ. Говоритъ – «святой  уродъ»,  есть такiе…

Меня  это очень  почему-то  заинтересовало,  обрадовало даже. И тоже – Степанъ! Одинъ ушелъ,  другой  пришелъ. И совсѣмъ  другой.

Мы  слушали, какъ  сладко пѣлъ  тенорокъ. Пропѣлъ  «Достойно», потомъ  сталъ  колоть  дрова, у сарая, и доносило въ  трескѣсухой  березы – «…Бога  истина отъ  Бога  истинна-ааа…  рождена,  несотворенна, единосущна  Отцу-у»…  Пѣли  за нимъ  вечернiе пѣтухи. Ударили  ко  всенощной.

– Ну, а потомъ  что было?.. – спросилъ я Пашу. – Простили  е е?..

– Давно  ужъ и съѣхали  отъ Кариха, унесло. А что-о  тутъ  бы-ло-о..! Скандалъ  такой… Карихъ-то вѣдь  съ ума  сошелъ! Да, совсѣмъ  спятилъ! Вы три  недѣли  безъ себя  были, а тутъ  у насъ  скандалъ за скандаломъ. Какъ съ  вами  случилось  э т о,  онѣ на другой  день къ ней  побѣжали,  къ вечерку. Письма  отымать. А тутъ  толстый  фершалъ  пришелъ,  заступаться сталъ,  что не смѣютъ  оскорблять.  А Марья  Михайловна ему прямо: «я  главному  доктору Эрастъ Эрастычу  нашему  пожалюсь,  онъ  тебя  съ мѣста  долой!»  Ну, тотъ испугался,  что его мѣста рѣшатъ,  сталъ тоже на  н е е   кричать,  на нашу  сторону сталъ! На другой  день съѣхали на Ордынку куда-то,  какъ вѣтромъ сдуло. А Карихъ  тоже  тутъ  шумѣть  сталъ, и спуталось у него въ мозгахъ. Выбѣгъ  голякомъ на мостовую, да съ пѣтухомъ! Сталъ  пѣтуха  щипать, пухъ  полетѣлъ…  да за ноги и разорвалъ пополамъ, при народѣ! Наро-ду собралось...! – «Вотъ – кричалъ – каоке  о н а  колдовство  мнѣ дѣлала! пѣтуха  подсунула,  чтобы женился!..» Хохоту было..! Побѣгъ  во дворъ,  схватилъ метелку,  окна побилъ, за бахромщицами  гоняться сталъ,  такъ одну  билъ по головѣ…  ну, его городовой  съ Гришкой, и еще помогали…  связали… въ  сумасшедшiй  домъ отправили. Стеклами  всѣ руки порѣзалъ…  такъ изъ него,  клюю-чомъ!.. Бахромщицы  разсказывали, будто   о н а   его соблазняла, домъ чтобы подписалъ…  мать,  будто, ихъ сводила… а ей-то  онъ  не ндравился… 

Въ  ту ночь я  долго не  могъ заснуть, все плакалъ. 

      

XLVI

  

Наконецъ, ко мнѣ допустили Женьку. Сперва онъ  прислалъ записочку на голубыхъ клеточкахъ изъ математической  тетрадки. Паша  передала тайкомъ. Писалъ Женька съ росчерками, лихо: 

«Дружище  Тонъ! Хорошо,  что ты выдрался изъ когтей смерти. Цѣлую тебя,  чортушка,  въ  глупую твою  мордасiю и имѣю  честь сообщить вашему превосходительству, что Рубиконъ  перейденъ! Я шестиклассникъ, какъ  и ты, дубина. Ты, должно быть,  уже знаешь,  что перевели тебя  по годовымъ отмѣткамъ,  Васька даже троечку натянулъ,  во вниманiе «къ  мукамъ любви!» Что я  говорилъ: «не вѣрь восторгамъ упоенья!» Все – чепуха.  Надо  индифирентно относиться къ  э т о м у   в о п р о с у. Обязательно  притащу къ тебѣ два тома  «Жизнеописанiя Наполеона». Вотъ это  кни-жища! Скажи  домочадцамъ, чтобы  скорѣй  допустили меня, я тебѣ  разскажу такое,  что даже  твоя дурацкая  голова  треснетъ. Я дежурилъ подъ  твоимъ окошкомъ въ  самые критическiе  часы и чуть не срѣзался  у историка. Лобызаю твои  глазки и  остаюсь  неразрывно-вѣчнымъ  другомъ. Донъ Хозе  дель Санта Падро. Двинемъ-ка  пѣшедраломъ  къ Троицѣ! Идетъ?.. Имѣю  капиталъ – 2 р. 72 к. Хватитъ!» 

Я читалъ  и плакалъ, что имѣю  такого друга. Записочка окончательно пдняла меня. Все – впереди, чудесная,  радостная жизнь! 

Эрастъ Эрастычъ сказалъ, что теперь я «на рельсахъ»,  и можно  допускать посѣтителей. Помню,  я сидѣлъ въ  креслѣ,  еще въ подушкахъ,  и любовался  на воробьевъ. Тетя  Маша  принесла  тазикъ, умываться.

– Ну-съ,  умойте  «ваше ангельское лицо»…  и я  допущу  Женьку. Всѣ  пороги  у насъ  обилъ.

– Тетя Маша!.. – радостно  вскричалъ я. – Но…  зачѣмъ  вы мучаете  меня? Зачѣмъ  взяли мои письма?!..  – вырвалось у меня  съ мольбою, и я зарыдалъ  отъ радости,  что  увижу Женьку, и отъ обиды,  и отъ стыда – за все. 

Она  вдумчиво  поглядѣла, съ  лаской, и взяла нѣжно за уши. 

– И ты  еще можешь  вспоминать  объ  э т о м ъ?! Благодари еще, что это   н а ш а   тайна,  твои эти ловеласничества!  И кто развратилъ тебя?!..         

– Если бы вы  сами пережили,  вы бы не говорили…  вамъ непонятно все поэтическое  въ любви… самое… 

– Мнѣ,  в с е, понятно! – сказала она  гордо. – Что  ты  вообразилъ… что мнѣ  не могутъ  написать  т а к о е?.. Только  не съ тобой мнѣ говорить о   т а к о м ъ… – продолжала она  загадочно, отводя  глаза. – Но я горю  со стыда, что… Посмотри на меня… Нѣтъ,  ты прямо  смотри,  не моргай, а  чистыми  глазами посмотри!.. Ну..? 

Она  впивалась  въ меня  зеленоватыми глазками,  въ которыхъ сiяла… радость? Послѣднiе  дни она  что-то  все напѣвала,  вертѣлась даже и  прыгала,  какъ дѣвчонка. Она  пышно  взбивала  чолочку на лбу,  напоминавшую мнѣ  новую  мочалку,  душилась даже! Неужели  мучникъ  Пантелѣевъ  сдѣлалъ  ей предложенiе? 

– Могу  поглядѣть въ глаза  хоть  всему  свѣту! – вызывающе  сказалъ я.

– Ты… косишь! – воскликнула  тетя Маша. – Ты… у тебя  бѣгаютъ  бѣсенята въ глазкахъ,  ты не  тотъ, не тотъ!.. Ты…  испорченъ!.. Я чувствую, чувствую!..  Можешь  сколько  угодно  креститься… – бѣсенята въ  глазахъ играютъ!.

– Можетъ быть  потому, что я выздаравливаю, тетя..? 

– А…  т а к i я  письма?..  такiя… страстныя!.. – почему-то  зардѣлась  тетя Маша. – Ахъ, какiя  ты…  и ты,  ты могъ писать  т а к ъ?!.. Только  самые  настоящiе мужчины, опытные  мужчины могутъ   т а к ъ…  завлекать!.. И Лида…  она  всѣ романы прочитала… она, прямо… только  у французовъ такъ,  порывисто!.. Ну, я  еще тебя… Умывайся.

Она принесла  тазикъ  съ теплой  водой, сама  меня  умыла  съ  необыкновенно душистымъ  мыломъ, какой-то  «весной  любви», – «для  тебя  только, дурачокъ,  прожертвую!» – шепнула она  мнѣ,  мотая чолкой и цѣлуя  мои глаза. Исцѣловала  до затылка и шептала: 

– Перваго  такого  вижу,  маль-чишку… – душила она меня. – Какой  же  ты ужасный будешь,  если  уже  теперь…  т а к о е!!.. Ты  же еще  совсѣмъ, совсѣмъ…  ангельчикъ!.. 

Она ущипнула меня  за щеку,  говоря,  что надо  «подрумянить»,  щипнула за другую.  Полюбовалась,  какъ разгорѣлись  мои  ввалившiяся щеки,  всплеснула  на меня руками, – «глаза  у тебя какiе, То-нька!..»  – и упала ко мнѣ на грудь. Я даже испугался.

– Только тебѣ, по секрету… Слушай… Мнѣ, сдѣлали, предложенiе! Но  это тайна. О н ъ…  удивительно благородный человѣкъ… красавецъ…  и брюнетъ!.. 

– Пантелѣевъ! – воскликнулъ я. – Я же  вамъ  предсказалъ..! 

– Ничего подобнаго! Тотъ  грубый торгашъ, а этотъ…  кончилъ  коммерческое  училище,  сорокъ  три года ему и…  у него  посудная  торговля. И это мыло…  первый его подарокъ! «Весна  любви»… Онъ  прислалъ мнѣ  признанiе…  въ любви… – прошептала она, пряча лицо  въ подушки, и вдругъ захохотала, вскочила и закружилась  по комнатѣ. И вдругъ, пропѣла… мои стихи!  

Скажи мнѣ – да! – и бросься въ  бездну! 

Умру  рабой у ногъ  твоихъ!.. 

Я выпучилъ  глаза, а тетя Маша  вылетѣла  изъ комнаты, – и появился  Женька. Онъ сдѣлалъ  два гордыхъ шага,  остановился  и торжественнл  скрестилъ  руки. Я еще сидѣлъ въ  креслѣ,  былъ  еще очень слабъ, и толко* полюбовался. Устремивъ  на меня  взглядъ  любви, но строгiй,  Женька  втянулъ  подбородокъ въ  грудь и выговорилъ  удивительнымъ  басомъ – гмм!.. Не сводя  съ меня  чарующаго взгляда,  онъ полѣзъ за новую,  парусиновую  курточку и вытащилъ  знаменитый кавказскiй кинжалъ, «по преданiю нашего семейства,  принадлежавшiй  самому  Шамилю,  орлу Кавказа»! У меня  задрожало   сердце, и слезы  заволокли  глаза.

– Другъ… – мрачно  прохрипѣлъ Женька, – въ  этотъ часъ встрѣчи… я дарю  тебѣ  эту историческуюююю гм…  штуку, съ которой  не разставался въ самыя  трагическiя  минуты жизни! Храни его, какъ…  символъ  мужества!.. 

Онъ показалъ  лезвее,  съ ржавыми  пятнышками.

– Смотри, это капли  крови…  прошлаго!.. – шепнулъ  онъ  и такъ  меня крѣпк о обнялъ,  что захрустѣли  кости. На его  загорѣвшемъ  лицѣ я уловилъ  предательскую слезу. Потомъ, въ волненiи,  мы молчали. Онъ  мѣрилъ  шагами комнату.

– Меня  сейчасъ  попрутъ…  разрѣшили  только  на десять  минутъ. Но…  мы поговоримъ потомъ. Я радъ. Съ   н е й… – неожиданно сказалъ  онъ, – все кончено! Былъ обманъ. Она – кривая! И у ней – стеклянный,  фальшивый глазъ! Я  понимаю твоя потрясенiе, чуть  не стоившее  тебѣ жизни. Не стоитъ  размѣниваться  на мелочи. Къ чорту  увлеченiя,  недостойныя  мыслящей личности. Я давно  предвидѣлъ, что она кривая,  во всѣхъ отношенiяхъ, и потому  относился  иронически. Ты,  какъ  идеалистъ, попался  въ  ловко  разставленныя  сѣти.  Тонъ… – сказалъ онъ,  отворотившись, глухо. – Какъ  другъ, скажи… Ты  остался… дѣвственной натурой… или..? Одно слово, ты…  палъ?.. 

– Клянусь..!  я былъ на краю… но моя  сила воли удержала  отъ рокового  шага!.. – взволнованно  прошепталъ я. 

– Вѣрю,  и кончимъ  этотъ  щекотливый разговоръ, – сказалъ онъ,  очень довольный. – А то  бы ты сильно  упалъ  въ моихъ  глазахъ! Я  спокоенъ. Прочти  «Страданiя молодого Вертера» – и ты   в с е   поймешь. Одна  удивительная  особа,  гимназистка,  съ нашего двора…  чарующая блондинка… та самая,  которой ты  когда-то  такъ нахально  поклонился, и навралъ,  что у тебя  съ  ней встрѣчи…  она только что къ намъ  переѣхала…  дала мнѣ  эту потрясающую книгу генiя, и я отхватилъ ее  за одинъ присѣстъ. Я подъ страшнымъ впечатленiемъ  этой любви,  и только одинъ Наполеонъ еще можетъ  соперничать въ  моей душѣ съ  новыми чувствами. Теперь – впередъ,  къ университету, къ цѣли! Надо  слагать,  наконецъ,  собственное мiровоззрѣнiе. 

Эта встрѣча  меня  благотворно  взволновала. Дочего  же  прекрасно – жить!..         

      

       

XLVII

 

       Новый Степанъ  принесъ  въ мою комнату  огромную  цинковую  ванну, грохнулъ. И улыбнулся  въ меня  чудесными  бѣлыми  зубами.

– Добраго  здоровьица,  сударь! – весело  сказалъ  онъ, и меня, просто, осiяло.

Онъ  былъ  огромный, тяжелый, мягкiй, пушистый даже. Бѣлая его рубаха,  изъ деревенской холстины,  блистала  бѣлизною, подчеркивала  здоровое,  крѣпко  румяное, ясное  лицо его, свѣтлые, голубые его глаза, – удивительно добрые,  радостно  и спокойно смотрѣвшiе на меня,  въ улыбкѣ. Большая  русая голова, въ добрыхъ  вихрахъ,  мягко  курчавившаяся пушкомъ  бородка – придавали ему пушистость  огромнаго,  добраго медвѣдя. Отъ него  пахло  полемъ,  раздольемъ,  солнцемъ. И это  раздолье  слышалось въ медленной,  чуть съ  напѣвомъ,  ласковой  его рѣчи.

– А я  помыть  васъ  хочу,  всѣ ваши  болѣсти смыть… какъ  говорится, «банею  водною  въ  глаголѣ»…  Чистая  душа – чистое тѣло-плоть. И помоемся,  и Богу помолимся…  вотъ и хорошо,  ладно будетъ. Водички  вамъ  сейчасъ наношу. Образа  у васъ  благолѣпно-хороши! Древлiи,  стараго  письма. Ну,  за водичкой  пошелъ. 

Я вдругъ  полюбилъ  его, этого  новаго Степана, – у меня  заиграло  въ сердцѣ. Дочего  же  чудесно  жить!.. И чудесно-ловко  позвякиваетъ  онъ ведрами,  опрокидываетъ  ихъ въ ванну,  какъ  чашечки,  идетъ  плывуче,  любуется, какъ  шипитъ  вода.

– Ну, съ  Господомъ…  вотъ  худященькiй  вы какой! Это ничего,  душа  была бы  въ  духовномъ  тѣлѣ, а…  Не горяча водичка-то? – напѣвалъ онъ,  лаская  меня мочалкой. – Напечатано въ книгахъ – пустынники  не мылись… – разговаривалъ  онъ со мной, съ собой, съ  водичкой,  съ мыльцемъ, – казалось мнѣ. – Но я полагаю,  что это  не отъ  Господа,  а отъ  мнѣнiя. Мойся,  питайся,  радуйся… – будь какъ  лилiя  полевая,  умывайся  росой-красой,  солнышкомъ вытирайся… – а душа  пѣть  будетъ  Господу красоту Его! У васх  вотъ горе было,  мозги  горѣли…  а это  въ очищенiе! Послалъ  Богъ. Я  знаю, мнѣ  Паша  говорила…  а  вы радуйтесь! Господь  огонь посылаетъ – опалить  тѣло,  какъ  свинью  палятъ къ празднику! И Iоаннъ  Златоустъ  говоритъ – «опалитесь  и обновитесь!»  Въ глазокъ  попало?.. А вотъ  когда  въ сердце  оружiе пройдетъ, горе… – надо живой водой  омыться, отъ Писанiя: «Азъ  есмь  вода живая»![5]  

  Онъ напѣвалъ  какъ-будто ласкающую  пѣсню. Онъ  обвивалъ  мое сердце свѣтомъ, – пушистый, мягкiй  мужикъ  Степанъ. От него  вѣяло  чистотой и волей. Сидя  въ  ваннѣ,  подъ его  свѣтлыми глазами,  под ъего  мягкими и  ловкими руками, я чувствовалъ, какъ  мнѣ славно. Взмывала моя душа, и темное,  что въ  ней было,  стекало въ  ванну.

– Послѣ  баньки  всегда легчаетъ. Еще окачу разокъ… – ласково говорилъ Степанъ. – Ну,  Господь дастъ,  на здоровье будетъ…  токъ-то-ся. И лошадки  любятъ, какъ  мыть  поведешь  къ колодцу,  а человѣчья  душа  играется!.. А пустынники это отъ  мнѣнiя. Будь  чистый…  а то  есть  нечистый!  Е м у  такъ опредѣлено.  О н ъ  – те-мный…  и дѣла его  тмныя. Есть свѣтъ, и есть  тьма.  Есть зло, и есть добро…  и каждый  въ себѣ понимаетъ. «Азъ  есмь – Свѣтъ!»[7]  Вотъ. Съ легкимъ паромъ.

Онъ накинулъ  на меня  простынку и перенесъ  перышкомъ  на кровать. Онъ нѣжно  обтеръ меня,  перекрестилъ  почему-то и поцѣловалъ  въ голову. 

– Здоровѣй, рости, братикъ… – перешелъ  онъ со мной на «ты», и я – заплакалъ…  отъ  этой ласковости,  отъ мягкости  его рукъ, отъ синеватаго  свѣта  глазъ, – отъ Свѣта.

Въ этотъ  памятный  день  выздоровленiя, нервой  моей  встрѣчи  со Степаномъ, съ   д р у г и м ъ   Степаномъ, я особенно  глубоко почувствовалъ, гораздо глубже,  чѣмъ  въ  золотистый суботнiй вечеръ,  когда я смотрѣлъ  на стадо,  что есть  двѣ силы: добро и зло, чистота и грѣхъ, – двѣ жизни! Чистота и –  г р я з ь…  что розлиты онѣ  въ людяхъ, и люди  блуждаютъ  въ  нихъ.

– А теперь, братикъ, Господнiй  сонъ  на тебя  найдетъ,  послѣ  баньки  всегда  бываетъ. И вотъ, погляди…  кататься съ тобой  поѣдемъ  скоро.

Черезъ  смыкающiеся глаза я видѣлъ  свѣтлаго  мужика,  возившагося  съ водою,  пушистаго, мягко  ступавшаго,  ласково  громыхавшаго. Я думалъ  дремотной мыслью: «какъ  хорошо на свѣтѣ… милый  какой Степанъ… какъ  легко на  сердцѣ…  все прошло…  пѣтушки  поютъ  ласково… свѣтлое  какое небо, вечернее… если бы  всѣ такiе  были…  какъ  славно  поетъ молитву…» 

Степанъ  подымалъ ванну,  взвалилъ на спину,  поволокъ. Уже со двора доходило пѣнiе: «безъ  истлѣнiя  Бога-Слово  ро-о-одшу-юуууу…» 

И засыпая, я  мысленно  закончилъ: 

«… сущую Богородицу  Тя  велича-емъ!..»  

           

XLVIII

     

Я проснулся, свѣжiй и радостный. Я – здоровъ?.. И   з н а я, что я  здоровъ, я потянулся сладко. Троицыъ  День сегодня!..  Вонъ и зеленыя  березки  подъ  образами и по угламъ,  надъ даверью,  надъ моей кроватью.  Бнрезовой рощей пахнетъ. Я смотрю  черезъ голову – повисли  зубчатые  листочки, крупные, – заланыя  колбаски. Срываю, разминаю… – пахнетъ  лѣсною глушью. На подоконнникѣ – бѣленькiя  кудряшки ландышей,  въ сочныхъ листьяхъ,  пунцовые пiоны въ  банкѣ, – Троицынъ День! Я изъ  кровати слышу,  какъ  пахнетъ  ландышами, ихъ сладкой  и горькой свѣжестью, – шуршащимъ  холодочкомъ.  Я – здоровъ!.. Руки мои тревожны,  хотятъ свободы. Въ домѣ, кажется, ничего, – ушли  съ цвѣтами. Въ кухнѣ, внизу,  выстукиваетъ  котлетный ножъ – кухарка  начинку  рубитъ,  пирогъ  готовитъ. Господи, я здоровъ!..  Милыя  мои  березки, тихiя…  Стучитъ-прокатываетъ  рубель, – это  Паша бѣлье  катаетъ, – торопится,  кофточку будетъ   гладить. Въ передней, за моей  дверью,  кукушка прокуковала – 10. Кукушка, березовая  роща… – праздникъ!.. 

Заглядываетъ Паша, новая,  незабудковая  Паша. Платье  на ней  шумитъ. Бѣлое  платье,  въ незабудкахъ.

– Паша, ая  здоровъ! – весело кричу я. – Совсѣмъ  не кружится… 

– Будете  одѣваться?.. А то полежите…  обѣдня  нонче  долгая.

Грустная она сегодня. Да и всѣ  эти  дни – какая-то… Словно  что потеряла – и не  найдетъ.

– Слава Богу…  вотъ  вы и выздоровѣли. Будете  жить, долго…

Она ходитъ  по комнатѣ,  что-то ищетъ. Поправила  голубыя  занавѣски. Нагнулась къ ландышамъ.

– Хотите,  на столикъ  къ вамъ?.. 

Теперь – она  почему-то не говоритъ мнѣ «ты»,  не шепчетъ. Потому что я  выздоровѣлъ?.. А еще  недавно шептала – «милый» и цѣловала  руки. Я чувствую – что-то  съ нею,  случилось  что-то. Ее  я  люблю,  больше всего на  свѣтѣ. Чисто  ее  люблю,  д у х о в н о. Д у х о в н о  – мнѣ очень  нравится. Вотъ: такъ  и надо – любить,  д у х о в н о. То-есть, идеально?.. 

– Тоничка…. – говоритъ Паш, и не смотритъ, – въ  окошко  смотритъ. – помолиться  хочу за васъ… къ Троицѣ завтра  пойду  пѣшкомъ… Ахъ,  какiя  веселыя  березки!.. Пойду,  цвѣточки  собирать  буду,  сплету  вѣночекъ… 

Я вижу  ея профиль, тонкiй,  съ впалою  щечкой,  съ  заострившемся  носикомъ…  коситъ  голубой глазокъ.

– Ты хочешь  исполнить обѣщанiе? Сколько я причинилъ  хлопотъ.. Помнишь, сказала  тетя Маша?.. 

– Глупости какiя!.. Я даже  рада…  пойду  и пойду  ходить,  въ деревнѣ гдѣ  заночую…  хорошо-о!.. А скучать  станете  безъ меня?... 

Она нагибается  къ ландышамъ, долго-долго…

– Немножко буду  скучать… – хочется  подразнить  ее. – Чуточку  поскучаю. А ты?.. 

Она  отрываетъ  лицо  отъ ландышей,  смотритъ ко мнѣ, идетъ… Я вижу ея  глаза. Они печальны. Она тихо  подходитъ,  оглядывается на дверь,  садится на край постели. 

– Ахъ,  буду  объ васъ  скучать… – говоритъ она грустно,  перебирая край  одѣяла въ  пальцахъ. – Привыклая я къ  вамъ, Тоничка… Да что!.. 

Она  вскакиваетъ съ кровати и начинаетъ  прибирать  въ комнат–. Ставитъ  на столикъ ландыши. Смотритъ  на меня  какъ-то  странно, – и вотъ, начинаетъ  опускаться,  опускаться,  хватаетъ  мою руку,  стискиватеъ ее…

– Ахъ, милый… Тоничка мой…  покажите  глазки…  посмотрю… – въ  слезахъ, говоритъ она,  сжимая  мою руку. – Идетъ  кто-то?.. Нѣтъ,  обѣдня долгая… 

Она тычется головой въ  мою подушку,  я вижу  ея косу,  щекочетъ  мои рѣсницы. Сегодня  она въ  косѣ. Я украдкой  ее цѣлую,  ея косу..

– Можно  въ душку  поцѣловать?.. – спрашиваетъ она робко,  тихо.

Я открываю рубашку,  оттягиваю голову, даю  «душку». Мнѣ  прiятно-щекотно,  когда она цѣлуетъ. Я самъ  цѣлую  ее,  въ душистые волосы,  вижу бѣлый,  какъ  ниточк апроборчикъ. Меня  не волнуетъ это: я же люблю духовно. Она подымается,  беретъ мою руку и начинаетъ  заматывать косу. Заматываетъ  и такъ,  и такъ, – играетъ. Глаза  ея  печальны,  начинаютъ  моргать, моргать. Она опускаетъ  голову,  смотритъ  себѣ  подъ локоть…

– Паша,  почему ты  плачешь? какiя-нибудь  непрiятности у тебя?..

Мнѣ  больно слышать, какъ  она  всхлипываетъ  и давится.

– Такъ… – говоритъ она изнутри, съ усилiемъ. – Вспомнилось… сирота я… Троицынъ День…  и вѣночка-то никогда  не завивала… – говоритъ она  взрыдами,  чуть слышно. – Будете  скучать  по мнѣ?..

Я хочу  отвѣтить, но она  вскакиваетъ,  не даетъ  сказать. Она опять  начинаетъ  убирать въ комнатѣ.

– А на  дачу  такъ  и не поѣдемъ,  поздно… А что,  если обѣщалась чего, накажетъ  Богъ,  если не сдѣлать? Я знаю,  что накажетъ. И нашъ  Степанъ  говоритъ… и сны  я вижу,  что надо…  бѣлой  себя видала. А что я  вамъ,  Тоничка, скажу… Вотъ  какъ  вы совсѣмъ  помирали, у образовъ… въ тотъ  вечеръ монашка  къ намъ  изъ Хотькова  заходила…  собираютъ онѣ  для Бога… ужинала у насъ,  ночевать  оставили… Она мнѣ  чего сказала!.. Я ей  сказываю,  вотъ у насъ  мальчикъ-вьюношъ  помираетъ…  третью  недѣлю  себя не узнаетъ, а я  Богу молюсь  за него…  дастъ Богъ?..  А она: «дастъ  Богъ,  молись – и дастъ Богъ,  обѣщай  чего  душѣ!..» А Марья  Михайловна скатилась къ  намъ на кухню, кричитъ: «у него  голова крутится  подъ спину,  кончается!»  Я и  пообѣщалась… при ней,  при монашкѣ той…  мать  Маргарита,  хорошая такая. Она и  перекрестила меня… «Вотъ смотри,  говоритъ,  онъ встанетъ!»  Вотъ и вышло, встали, Тоничка…  

– Вотъ и сходи,  конечно… – сказалъ я Пашѣ, любуясь  ея глазами: смотрѣла  она, какъ  Богородица!.. 

– А то  накажетъ Господь…  т ѣ м ъ   ч е л о в ѣ к о м ъ   и накажетъ. Монашка сказывала. Это – какъ  испытанiе.  Не шутка…

– Какимъ – «тѣмъ человѣкомъ»? – не понялъ я. 

– А который…  за котораго  обѣщалась!..  Можетъ  чего опять  случиться…  заболѣть  смертной  болѣзнью. Такъ  много разовъ бывало,  будто… 

– Ну,  конечно…  сходи…  – суевѣрно подумалъ я, и стало мнѣ почему-то  стыдно:  столько  изъ-за меня  хлопотъ! 

– Люди  вездѣ  живутъ… – кротко  сказала Паша. – Для Бога… И Степанъ  тоже  говоритъ: «живите  съ  духомъ!» 

Она подошла  къ березкѣ, остановилась, – будто  стоитъ въ  лѣсу. Она  показалась  мнѣ свѣтлой-свѣтлой,  какъ  бѣлая  невѣста. Почему-то я вспомнилъ Пасху,  какъ  она подарила  мнѣ яичко,  какъ  прыгала  «сорокой»…

– Пашечка… – вырвалось у меня невольно, –  покажи  «сороку»!.. 

Она  встряхнулась,  радостно на меня  взглянула…

– Ну!.. – мотнула она  косою, – смотрите,  ладно!..

Она  отбѣжала  къ двери,  подняла  до колѣнъ  платье,  сдвинула  ножки, тонкiя,  въ черныхъ  чулочкахъ съ голубыми  полосками,  подобрала юбку  хвостикомъ. Завертѣла  головкой, какъ  самая  настоящая сорока! Скакнула  бокомъ… 

– Вотъ сорока  летѣла…  хвостикомъ вертѣла…  сѣла… Да что я,  чумовая!.. –  спохватывалась она и опустила платье, – обѣдня  еще  идетъ.

И жалобно  на меня  взглянула.

– Лучше  я «зайчика» покажу?..

Она  сѣла  подъ  березкой и стала «умываться». Но и «зайчикъ» у ней  не вышелъ.

– Прiѣхали отъ обѣдни!.. – сказала она, заслышавъ,  каък  стукнули  ворота. – Побѣгу я… 

Это было  послѣднее  свиданье съ Пашей. Раннимъ  утромъ  Духова  Дня пошла  она  на богомолье, странницей. Провожала ее  до воротъ кухарка. Потомъ  Катерина  рассказывала  часто: 

– Это она  загодя  еще  удумала,  готовилась. Сухариковъ  ржаныхъ  насушила,  сумочку сама  пошила,  лапотки  напротивъ  въ лавчонкѣ выбрала,  надѣла  самое-то  плохенькое  платьишко,  бѣлымъ  платочкомъ  повязалась… по-шла!.. «Прощай,  говоритъ, Катеринушка…  не суди меня, я за васъ  Богу  молиться  стану…» Да… – начинала  всхлипывать  Катерина,  утираясь передникомъ, – «Богу,  говоритъ,  молиться…  за васъ…  что жъ мнѣ,  говоритъ,  мыкаться-то  сиротѣ…  изъ-за меня  сколько  горя  было…» Это  она все  изъ-за  меня  сколько  горя было…»  Это она все  изъ-за  т о г о…  что Степанъ-то  не своей смертью померъ! Она  сколько  разъ  помнила,  что изъ-за  нее она. А  нашъ-то  Степанъ,  глупый,  ее нахваливалъ,  натрафлялъ все…  «Надо  о Богѣ  думать  да объ душѣ… посвяти  свою  красоту на святое  дѣло…  пожертвуй!..»  И за Тоничку  при монашкѣ  обѣщалась…  – уйду и уйду,  если живъ  будетъ! Вотъ и  ушла… Ну, Господь съ ней,  не на плохое дѣло… 

Когда это узналось, –  а узналось черезъ  недѣлю,  когда  прiѣхала изъ  Хотькова старушка монахиня  за Пашиными вещами  и сказала, что въ  трудницы Паша  опредѣлилась  къ нимъ, и – «пожалуйте  зажитое, паспортъ  ея и  укладочку съ платьями и добромъ, Бога ради», –  меня это  потрясло ужасно. Я былъ уже не ногахъ и  даже выходилъ въ  садикъ. Сказалъ  мнѣ  въ садикѣ Гришка: 

– Про-пала  наша Пашуха! – и засмѣялся. – Въ монашки  пострыглась!.. 

Я такъ  и сѣлъ  на дорожкѣ,  подъ яблонькой.

– Вотъ  дура-то  полосатая…  добилась! Ѣздить  на ней тамъ  будутъ. Я энти дѣла всѣ знаю, чего  въ  монастыряхъ дѣлаютъ. Попамъ  разжива…  наскочить  на какого  протудеякона..! Эхъ,  Тоничка…  что я  вамъ  предупреждалъ?..  Малин-ка  была,  прямо, а!.. 

Я насилу  дошелъ до комнаты. И такъ я  плакалъ,  какъ никогда  не плакалъ!.. «Паша… Пашечка  моя…  зачѣмъ  ты такъ?!..» – взывалъ я,  ломая  руки. – «Не сказала…  ни словечка  мнѣ не сказала…  не попрощалась!..» 

Я рыдалъ выъ подушку,  я оплакивалъ  первую любовь,  п е р в у ю,  самую чистую,  дѣтскую любовь…  первую радость жизни. Я вспоминалъ страшную страницу изъ недавно  прочитанной  книги  Мельникова-Печерскаго – «На Горахъ», лююимой  книги,  гдѣ такой же, какъ я,  несчастный  потерялъ  Фленушку,  ушедшую  на его  глазахъ изъ «мiра». Я вспомнилаъ «Юрiя  Милославскаго»… – и рыдалъ,  рыдалъ…

«Но я  же могу  написать ей.. я ей докажу, я приведу ей  ужасные случаи,  трагедiи и драмы,  когда люди сжигаютъ  чужое сердце изъ  пустяковъ! Я могу  же добраться  до Хотькова…  найти  случай встрѣтить  ее украдкой… и я сумѣю ее  вернуть!!.» 

И я сладостно  рисовалъ  себѣ: 

… Мы – я и  вѣрнѣйшiй  другъ Женька, – перелѣзаемъ черезъ монастырскую  стѣну,  проникаемъ къ ней въ келью… Она  стоитъ въ ночной  молитвѣ. Ея  милая  бѣдная головка,  подъ черной  шапочкой,  бьется о каменныя  плиты пола. Ея  блѣдныя  губы, – монастырскiе  камни  уже успѣли высосать  розы   съ ея  лица и губокъ, – ея блѣдныя  губки  шепчутъ – молитвы? воспоминанiя? можетъ быть,  милое  ч ь е-то  имя,  незабвенное  имя человѣка,  который  когда-то ихъ цѣловалъ такъ нѣжно?..  Кто узнаетъ монашескую тайну?!.. Только  нѣмыя стѣны  суровой кельи. Съ благоговѣнiемъ я  взираю,  какъ  вздрагиваютъ  ея плечи,  слушаю  сдавленныя  рыданья,  вздохи.  Она отдалась молитвѣ. Сзади  торопитъ  Женька: «Спѣшимъ,  скоро разсвѣтъ! Если она  откажется,  мы обязаны  примѣнить даже силу,  но мы вырвемъ  ее изъ  этого  каменнаго  мѣшка…  изъ этой  могилы жизни!» Я  прикладывю  къ губамъ палецъ: «тише…  мы не  смѣемъ  нарушить  ея молитву!»  Скрастивъ  на груди руки, я  замираю въ  нишѣ,  у порога.  Розовая  лампада  блѣдно  озаряетъ  бѣдное  убранство кельи. На голой,  бѣлесоватой  стѣнѣ,  надъ самымъ   изголовьемъ  дѣвственной  ея постели,  гдѣ голыя  доски едва  прикрыты  бѣднымъ,  но  б–лоснѣжнымъ одѣяльцемъ,  рядомъ съ  потемнѣвшимъ  образкомъ  «Казанской», – висѣвшимъ  когда-то въ другомъ мѣстѣ! – я узнаю, въ  вѣночкѣ  изъ незабудокъ,  карточку  молодого  человѣка,  не совсѣмъ для меня чужого. Сѣрая гимназическая куртка,  открытое,  мужественное лицо,  свѣтлые,  радостные глаза… «Боже!  она любитъ?!..»  – сладчайшей болью  пронзаетъ  мое сердце, – «она не  въ силахъ забыть!!.»  Она медленно плднимается съ колѣнъ,  вѣшаетъ у  аналоя  четки и долго-долго,  задумчиво смотритъ  въ окно  съ геранями,  за которымъ уже  начинаетъ  синѣть разсвѣтъ. Я готовъ  кинуться  къ ней,  упасть  передъ нею,  обнять  ея  слабыя колѣни,  прижаться  къ  черному одѣянiю,  къ этому  ужасному  покрову смерти… – но что-то  сдерживатеъ меня. Женька взволнованъ, – я это  чувствую по его нервному покашливанiю, – но не  дерзаетъ войти,  нарушить священное свиданiе.  Вотъ она  поворачиваетъ головку… ея глаза  широко открыты,  въ  безумномъ ужасѣ… она протягиватеъ трепетную руку, какъ бы хочетъ  оттолкнуть отъ себя видѣнiе,  другою хватается  за сердце… «Вы?!.. – чуть шепчутъ  помертвѣвшiя  ея губы, – вы…  з д ѣ с ь?!..» – «Да, я –  з д ѣ с ь!» – шепчу я безумно,  въ мукѣ. – «Но, Паша,  жизнь моя…  не могу безъ тебя,  вернись!!.  Заклинаю  всѣми  муками  ада  души моей!..» Она въ безсилiи опускаетъ  голову. Я вижу, какъ она, въ мучительной  борьбѣ съ собою,  отрицательно  качаетъ  ею. «Увы..» – лепечутъ  ея губы,  «поздно… вчера…  былъ постиргъ…  и вы  ошиблись… я  не знаю  васъ…  передъ вами  сестра  Пульхерiя!..» – «Зачѣмъ  ты разрываешь мое сердце… о, Паша!» – умоляю я. – «Ты любишь меня и   з д ѣ с ь… есть данныя!.. Смотри!..» – показываю я на карточку въ вѣночкѣ. – «Этотъ  печальный  отзвукъ прошлаго!.» Она закрываетъ  мертвенное  лицо, борясь съ собою. Страшная минута колебанiй. – «Вы ошиблись. Умоляю васъ… уйдите…  не смущайте  израненное сердце…  послѣднiй  мой покой… въ  святой обители…» – шепчетъ она  съ  мольбою, смотритъ… и я… я  узнаю  чудесные глаза, какъ  незабудки,  на нихъ дрожатъ  слезинки!.. Только мигъ. Она вдругъ  выпрямояется,  ея лицо  безстрастно, – холодъ, ледъ. – «Т о й,  кого  вы ищете…  нѣтъ здѣсь! Есть  только сестра  Пульхерiя…  дайте мнѣ  покой…» – Голосъ ледяной,  безстрастный. И, не  замѣчая,  какъ я  убитъ,  склоняется у  аналоя. Женька  стучится въ келью: «Спѣшите,  иначе насъ  захватятъ!  Я вижу, какъ звонариха плетется къ колокольнѣ…  и занимается заря!..» Я бросаюсь  къ  колѣнопреклоненной,  обнимаю,  и послѣ  кратковременной  борьбы, я  съ силой  разжимаю холодныя уста и запечетлѣваю   п о с л ѣ д н i й,  братскiй  поцѣлуй… и убѣгаю.  Въ цвѣтникѣ,  среди цвѣтовъ  печали – георгинъ и астръ, я  оборачиваюись, вижу…  Тихо  отворяется окошко, и   ч ь я-то  блѣдная рука  благословляетъ  предразсвѣтный мракъ… какъ-будто  говоритъ – «прощай!»… 

Я рыдалъ,  рисуя  себѣ  сладкiя  картины  мукъ. Меня  застала  Лида.

– Тонъ..?  Что это  значитъ,  почему ты плачешь, Тоникъ?!..  – спросила она въ тревогѣ.

И тутъ,  уже не  въ  силахъ  удержаться, я  ей  открылся. Она задумалась и заглянула въ  мои глаза.

– Ахъ,  братишка…  какой  ты странный  мальчикъ! Ужасно, какая  у тебя  мечтательная  душа. Но почему же  это у тебя…  такъ рано? Кажется,  еще ни въ одномъ  романѣ..! Ну,  успокойся. Во-первыхъ,  т в о я  Паша…  – какъ  это у тебя  все быстро!.. – не  постригалась, а просто послушница,  ушал въ монастырь поработать… и,  смотри,  годика черезъ два  еще замужъ выскочитъ,  не за тебя,  понятно,  потому что ты еще мальчикъ,  хоть и съ   н а к л о н н о с т я ми…  Не  дѣлай  такiе  глазки, пожалуйста… А, во-вторыхъ,  столько же  ты встрѣтишь  разныхъ  «глазокъ»,  въ  твоихъ мечтахъ,  конечно…  да еще съ такими  глупыми глазищами… Не щурься,  пожалуйста,  не кокетничай… – похлопала  она меня  по глазамх  нѣжно-нѣжно,  что меня  очень удивило. – Вотъ,  глупый… ну,  чего ты опять,  плакать?..  А твои  «розовы письма» я  тебѣ какъ-нибудь  отдамъ,  годика черезъ  три. Впрочемъ,  ты самъ  даже можешь  написать не хуже… А для  отвлеченiя  прочти-ка  «Дворянское Гнѣздо». Тамъ  есть про  одну  Лизу,  которая  тебѣ  что-то напомнитъ…  можетъ быть  даже  Пашу… но – н е   про мальчугана! 

Она поцѣловала  меня мечтательно и пошла,  что-то напѣвая.  Я слышалъ, какъ  она,  выйдя  за дверь,  сказала: 

– Вотъ,  мальчишка!.. 

           

________

Прошло съ мѣсяцъ. Какъ-то въ iюлѣ,  проходя  сѣнями, я  услыхалъ,  какъ  Лида переговаривалась  съ кѣмъ-то. Кто-то  былъ наверху,  на лѣстницѣ, на третьемъ  этажѣ,  и спрашивалъ  хрустально-чистымъ,  дѣвичьимъ  голоскомъ,  отъ котораго  у меня  насторожилось сердце: 

– А скажите…  въ  вашемъ  саду  можно гулять?.. 

– Разумѣется,  можно…  можете гулять,  читать… – хозяйски-важно  сказала Лида.

– Благодарю васъ.

Только. Но  сердце мое настрожилось. 

– А  м ы   уже здѣсь, съ ухомъ?.. – сказала Лида насмѣшливо,  замѣтивъ,  какъ я  остановился. – Не успѣли  еще  познакомится? 

– И не  собираюсь  даже! Что это…  новые  жильцы прiѣхали?.. 

– Ну,  пожалуйста…  не  разыгрывайте  «все безразлично»! Да, новые жильцы…  можете познакомиться. Барышня,  и очень  миленькая... какъ  разъ по васъ. Ну,  смотри,  Тонъ!.. 

Она поймала меня  за  начинавшiй подростать  вихорчикъ. 

«Барышня…  и очень миленькая?.. Конечно, Лида  въ насмѣшку просто. Какая-нибудь дурнушка… И я  не обратилъ  вниманiя. Я прочиталъ «Асю», «Дворянское Гнѣздо»…  Онѣ пробудили тоску о Пашѣ. 

Какъ-то,  подъ вечеръ, я   шелъ изъ сада,  и у самой  калитки  столкнулся  съ  прелестной  дѣвушкой,  подросткомъ. О н а?..  Тоненькая, стройная…  блѣдное  личико,  робкiя,  узенькiя  плечи,  совсѣмъ дѣтскiе локотки,  стягивающiе   вязяный  платочекъ,  словно ей холодно.  Она взглянула,  пытливо скромно. Бойко  закинутыя бровки,  умные,  синеватые глаза. Они  опалили свѣтомъ…  залили свѣтомъ – и  повели за  собой, въ  далекое.        

 

1926-27 г. 

     Ланды.  

                        

Т О Г О    Ж Е    А В Т О Р А

 

«Неупиваемая Чаша». К-во «Русская  Земля», Парижъ, 1921 г.

«Это было». К-во  «Гамаюнъ», Берлинъ, 1923 г.

«Какъ  мы летали». К-во  «Гамаюнъ», Берлинъ, 1923 г.

«Неупиваемая Чаша», К-во «Пламя», Прага, 1924 г.

«Солнце Мертвыхъ». К-во  «Возрожденiе», Парижъ,  1926 г.

«Человѣкъ изъ ресторана». К-во  «Возрожденiе»,  Парижъ,  1927 г.

«Степное Чудо». К-во  «Возрожденiе», Париж

, 1927 г. 

«Про одну старуху. К-во «Таиръ», Парижъ, 1927 г.

«Свѣтъ  Разума». К-во  «Таиръ», парижъ, 1928 г.

«Мэри». К-во «Возрожденiе», парижъ, 1928 г. 

           Готовится къ печати: 

«Въѣздъ въ Парижъ. Разсказы  о Россiи зарубежной. 

 

На  иностранныхъ языкахъ: 

На англiйскомъ  языкѣ: 

«Это было», «Солнце Мертвыхъ», «Неупиваемая Чаша».   

На французскомъ языкѣ: 

«Человѣкъ зъ ресторана», «Солнце Мертвыхъ».  

На нѣмецкомъ языкѣ: 

«Солнце Мертвыхъ», «Человѣкъ  изъ ресторана», «Неупиваемая Чаша».

На голландскомъ  языкѣ: 

«Про одну старуху», «На пенькахъ», «Неупиваемая Чаша». 

На шведскомъ языкѣ: 

«Человѣкъ изъ  ресторана».  

На испанскомъ языкѣ: 

«Человѣкъ  изъ ресторана». 

На венгерскомъ языкѣ: 

«Неупиваемая Чаша», «Человѣкъ изъ ресторана».

На чешскомъ языкѣ: 

«Человѣкъ изъ ресторана», «Солнце Мервыхъ», «Неупиваемая  Чаша».

На сербскомъ языкѣ: 

«Неупиваемая Чаша». 

На хорватскомъ языкѣ: 

«Солнце Мертвыхъ». 

 

Издававшiеся въ Россiи:  

 

I т. – Распадъ. Гражданинъ Уклейкинъ. II т. – Подъ небомъ. Подъ горами. III т. – Человѣкъ изъ ресторана. IV. – Пугливая тишина. Стѣна. Поденка. Ненастье. Vт. – Волчiй перекатъ. Розстани. Виноградъ. VI т. – Карусель. Поѣздка. Лѣсъ, и дръ.  Разсказы.  VII т. – Суровые дни. VIII т. – Ликъ  Скрытый.  IХ т. – Неупиваемая  Чаша. 

 

Для  дѣтей и юношества: 

 

I – Къ свѣтлой  цѣли,  разсказы. II. – Служители Правды, повѣсть. III. – Въ новую жизнь, пов. IV – Рваный баринъ, пов. V – на морсокмъ берегу, пов. VI. – Догонимъ солнце! – пьеса въ  4 д. и другiе  разск. VII. – Липа и Пальма и друг. Разск. VIII. – Мэри.  IХ. – Свѣтлая  страница, и др.  разсказы. 

 

 

________