Журавли

ЖУРАВЛИ

 

I

 

То, что случилось съ Алей, − что она рѣшила, какъ надо дѣйствовать, − случилось не вдругъ. 

Первое время заграницей она чувствовала себя  сравнительно спокойно: новыя впечатлѣнiя, увѣренность, что такъ − долго не можетъ продолжаться, и весь мiръ, наконецъ, пойметъ; надежда, что на ея розыски въ газетахъ  придетъ письмо, и папа окажется въ Америкѣ, а Миша и Ляликъ гдѣ-нибудь на Кавказѣ, и вдругъ  явятся къ ней въ Парижъ. Подобные случаи бывали. Но годы  проходили, а чуда не  случилось. 

Аля служила машинисткой, ходила оп вечерамъ въ Сорбонну, много читала о Россiи, слушала на собранiяхъ, какъ изъ года въ  годъ политики убѣжденно развивали, что такое произошло, и почему это произошло, и какъ къ этому надо относиться: принимать ли революцiю − или не принимать,  бороться съ большевиками − или не бороться, а подождать, когда сами  они измѣнятся, или Россiя  сама ихъ сброситъ. Алю  удручало, что серьезные, какъ-будто, люди  высмѣиваютъ другъ друга, кипятъ и спорятъ, а рѣшить ничего не  могутъ. Она возмущалась и горѣла, теряла вѣру въ  дѣятелей, но наружно  была спокойна. А жизнь шла и шла. Обзаводились семьями, устраивались  на землю,  примирялись съ мыслью, что ничего не подѣлаешь, жить надо. Умирали. Кое-кто уѣхалъ въ Россiю, и, кажется, погибли. Иные  поженились на иностранкахъ, иные  перемѣнили подданство. Тотъ нанялся въ легiонеры, тотъ уѣхалъ въ Бразилiю. Единственно  близкiй человѣкъ, товарищъ отца, полковникъ Тиньковъ съ сыномъ − капитаномъ, скопивъ на заводѣ нѣсколько тысячъ франковъ, сняли ферму подъ Пиренеями. Это было большимъ ударомъ: обрывалась послѣдняя нить, связывавшая Алю съ прошлымъ. Полковникъ Тиньковъ, „дядичка“, вѣрившiй непреклонно, какъ и она, что „все это скоро кончится“, какъ-будто махнулъ рукой: больше  уже дѣлать  нечего, и надо  устраиваться прочно. Аля спрашивала себя, не потому  ли такъ  ее подавляетъ это, что Митя Тиньковъ, который за ней ухаживалъ, и она ему отказала, увезъ съ собой всякую надежду, что жизнь ея можетъ  измѣниться? Нѣтъ, − отвѣчала она  себѣ, вовсе не потому: а потому, что они, люди, безусловно, сильные, вѣрившiе, что „скоро кончится“, укрѣпляли ея надежды, а теперь  перестали вѣрить. 

Аля прекрасно  могла  устроиться. Гдѣ бы она  ни появилась, она видѣла исключительное къ себѣ вниманiе. Стройная, синеглазая шатэнка,  съ томно-глубокимъ взглядомъ, загоравшимся вдругъ  игрой, лаской и тайной силой, въ которой мужчины видятъ  что-то, ихъ покорившее, сильная, двадцатишестилѣтняя дѣвушка, съ чудесными волосами, которые она ни за что не хотѣла  рѣзать, она вызывала восхищенiе. Французы говорили о ней   − princesse! Ее приглашали въ синема на роли и обѣщали славу, въ первоклассные модные дома − „картинкой“, соблазняли  выступить въ кабарэ, „гдѣ только  одни американцы“. Она выгнала отъ себя посредницу, предложившую ей миллiонера. Въ конторѣ, гдѣ она служила,  влюбился въ нее французъ-хозяинъ, сталъ  набавлять ей  жалованья, писалъ любовныя письма, въ которыхъ клялся, что „все  положитъ къ ея ногамъ“. Помня обѣтъ, данный еще въ Галлиполи, − „пока не  узнаю все“, − она разумѣла отца, брата и Лялика, − „не позволю  себѣ и думать о личномъ счастьѣ!“ − она одолѣла колебанiя. Выйти замужъ и жить  въ довольствѣ, когда „походъ продолжается“, было  бы съ ея стороны измѣной! Такъ она  думала − такъ и вела себя. Изъ конторы она ушла и поступила  чтицей въ католическую семью, къ почтенной дамѣ, которая называла ее − „длитя мое“ и платила  ей триста франковъ на всемъ готовомъ.  

Строгая къ себѣ,  она не прощала и другимъ. Ее называли  непримиримой и весталкой. Иные  ея боялись: она  была слишкомъ  прямой, послѣднее время  даже рѣзкой. На одномъ собранiи она не выдержала и крикнула: „А ваши  бомбы?!.. Или − в а ш а  задача  выполнена?..“ Докладчикъ отвѣтилъ съ пафосомъ: − „Я почтительно склоняюсь передъ вашимъ  „святымъ горѣнiемъ“, но… вѣдь патента на бомбы не выдается!.. „Вожди“ и „кадры“, пишутъ въ иныхъ газетахъ, еще имѣются?...“ Она  не спала всю ночь. Смѣютъ  еще смѣяться!..     

Она перечитала, что только могла найти, о революцiонномъ террорѣ былыхъ временъ, и ее поразила  изступленность, какой-то  религiозный пафосъ: „нашъ святой  подвигъ“, „нашъ  священный долгъ“, „высокое счастье отдать себя“, „во имя  величайшей изъ святынь надо умѣть перешагнуть  даже черезъ трупы близкихъ, переступить  п о р о г ъ“… − эти  фразы ей прожишали душу. Вычитанное изъ Михайловскаго − „Гроньяра“ − къ народовольцамъ: „борцы этого перiода поднимали нашу жизнь чуть не до уровня  первыхъ христiанъ“, или „терроръ въ 70-хъ годахъ не передѣлали, а  н е  додѣлали“, − поражали ее кощунствомъ. Тогда − молились, почему же т е п е р ь − спокойствiе! Миллiоны  умученныхъ изъ ихъ же „святыни“, изъ народа… все  святое осквернено, самое  даже имя  народа стерто, и… „эво-лю-цiя“!?... Фальшь какая!..   

Аля  спрашивала себя: „А ты, могла бы? Вонъ, Дора  Бриллiантъ требовала: „дайте мнѣ бомбу, я хочу  быть метальщикомъ, я не  могу принять  меньшей отвѣтственности… я хочу  переступить порогъ!“  А ты?.. Тѣ, когда  была, дѣйствительно, эволюцiя, вѣрили только въ терроръ. Т е п е р ь, когда только  терроръ, убѣждаютъ повѣрить въ „эволюцiю“… Фальшъ какая!..“ 

Она прочитала  Лентора о Шарлоттѣ Кордэ, прочитала исторiю Юдиөи, „Есөирь“… 

„А ты… не сможешь?!..“ − спрашивала она себя.

Перечитала  „Порогъ“ Тургенева, − стихотворенiе въ прозѣ, восторженно  приянтое когда-то русской  интеллигенцiей. 

„Святая“!.. Переступила  п о р о г ъ. Тогда − „святая“! А теперь? Почему  т а къ − теперь!..“  

„А ты, русская… не можешь?.. “ 

Аля не отвѣчала себѣ, не знала. 

Она была подлинно русская, изъ старой семьи военныхъ. Ея пращуръ, стрѣлецъ-бунтарь,  помилованъ былъ  Петромъ за дерзость. 

„Съ петлей на шеѣ, встр−тился онъ съ Царемъ глазами!“ − не разъ страстно  разсказывалъ ей отецъ. − „Спросилъ Царь: − „Бунтовалъ супротивъ Меня?“ − „Бунтовалъ, Государь“! − сказалъ и не опустилъ глазъ. Такъ и впились другъ въ друга. − „Висѣлицы боишься?“ − спросилъ  опять Царь и показалъ плетью  на перекладины, гдѣ качались. − „Не боюсь, Государь!“ − сказалъ стрѣлецъ: − „Хаживалъ я за смертью. За Тебя боюсь!“ − „А почто за Меян боишься?“ − усмѣхнулся  жестоко Царь. − „Насъ  сказнишь, кого подъ Тобой оставишь, тишихъ? Съ тишихъ, какой же  Тебѣ прибытокъ! вонъ  Ты какой  шумной! Шумные тебѣ нужнѣй!“ Влипъ въ него Царь галзами, а тотъ не  сдаетъ, какъ соколъ на солнцѣ смотритъ! − „Добро“, − сказалъ Царь, − „правдой Мнѣ служить будешь?“ − „Таокму  буду“. − „Добро“, − сказалъ опять Царь, − „живи, шумной! служи меньшой  Старшому, а пуще  Его − Матери служи, Россiи!“ И собственной рукой царской  снялъ съ шеи его удавку. Пушкарнаго  строя урядника повелѣлъ  писать въ царскую охрану, Ивана Соколъ-Стрѣльцова!  И сложилъ Иванъ Соколъ за Государя и Россiю голову въ славный  Полтавскiй  бой, − „у Царева  боку, управой  Его руки, швецкая пуля сразила въ сердце!“   

Картинка Сурикова висѣла у нихъ въ Лоховѣ. Помнила ее съ дѣтства  Аля, любила искать „Сокола“. Показывалъ ей тецъ: − „Всѣ − Сокола, всѣ − наши!“  

               

II

    

Два событiя укрѣпили Алю.

Зимой  неожиданно прiѣхалъ Митя, привезъ  золотой мимозы. Былъ онъ какой-то  н о в ы й. „Жестокое что-то въ немъ“, − опредѣлила Аля, − „помолодѣлъ, загорѣлъ,  сбрилъ усы… похожъ на англiйскаго спортсмэна… но что-то  въ немъ, странное что-то, жесткое?..“ Онъ посидѣлъ  недолго. Сказалъ, морщась: − „Нѣтъ, довольно. Кролики, клеверъ… се это  чепуха. Вотъ что, Аля… только никому не  говорите. Прощайте, ѣду  т у д а… папа знаетъ“. И поглядѣлъ на нее прощально-нѣжно. − „Не думайте, что я это… отъ разочарованiя, вы понимаете… что я хочу сказать. Личное… конечно, сейчасъ  не время. Надо продолжать“. 

Аля  почувствовала, какъ у ней  упало сердце. Она  озарила его  глазами, взяла его  руку и поцѣловала  молча. Онъ дотого растерялся,  что не успѣлъ отнять руку. 

− Дайте, я перекрещу васъ, Митя… − сказала она сквозь слезы. 

Нъ глядѣлъ на нее съ печалью и восторгомъ. Нѣжно  поцѣловалъ  ей руку, пошелъ къ окну, посвисталъ тихо-тихо… 

− Сегодня ѣду. Иногда, вспомните?.. − сдержанно  сказалъ онъ. 

− Да, да… − сказала она, не соображая, − непремѣнно… 

Разстались они свято и  нерѣшительно.

Когда онъ ушелъ, Аля  прислонилась къ оконному  косяку и все читала на той  сторонѣ, сквозь слезы: „vins cafe liquers… vins cafe liquers…“

Когда мимозы  засохли, она поставила ихъ  къ иконѣ. Стала за него молиться. 

Въ апрелѣ, когда продавали на улицахъ фiалки, пришло отъ него условленное письмо: „помаленьку торгую, барышей нѣтъ“. Значило это, что  все благополучно, о  н и х ъ  узнать ничего не могъ. 

Второе событiе потрясло ее. 

Въ октябрѣ  прочитала она въ  газетахъ, что „приговоренъ къ разстрѣлу  за связь съ  врагами  совѣтовъ земскiй докторъ, бывшiй дворянинъ Семенъ Николаевичъ Кротковъ, 65 лѣтъ. Приговоръ приведенъ въ исполненiе“.  

Аля сначала не поняла, не вѣрила. Потомъ поняла и помертвѣла. Вотъ почему уже полгода не  писалъ онъ ей. Только онъ еще оставался въ Лоховѣ,  наводилъ справки о пропавшихъ. Если кто  изъ нихъ живъ еще и гдѣ-то еще  скрывается,  могъ бы дать  знать о себѣ вѣрному человѣку, доктору. И вотъ, и его убили!.. 

Вспомнила Аля  мартовскую метель,  когда постучались  къ нимъ два солдата и напугали… и такъ обрадовали! Бѣдные мальчики, съ ввалившимися, измученными глазами, заросшiе, постарѣвшiе, въ солдатскихъ изодранныхъ шинеляхъ, въ разбитыхъ  сапогахъ, обмерзшiе и больные. Они  пробирались къ югу. Остался  въ ея сердцѣ шопотъ  замерзшихъ губъ, чуть  слышныя слова брата: „зашли проститься…“ − и его лихорадочные  глаза, и какiе то виноватые, печальные глаза Лялика. Вспомнился жуткiй мѣсяцъ, когда  день начинался страхомъ, кончался страхомъ, когда  они трое, на темномъ хуторѣ, прислушивались къ лѣсному  гулу, и браунинги  лежали тутъ же. Жуткiя ночи бреда, когда она терялась, не зная − что же?.. − а они лежали, безпомощные  оба, − Миша въ возвратномъ тифѣ, а у Лялика  загнивала рана. 

Вспомнила Аля, какъ  пробиралась лѣсомъ, въ снѣгу овраговъ, пугалась  въ темнотѣ, забывъ о  волкахъ, которые бродили по округѣ,  вела удивительнаго  человѣка, святого человѣка, мученика, Семена Николаевича. Два раза  въ недѣлю, подъ страхомъ смерти, брелъ за ней  старикъ-докторъ, подбадривалъ. Свѣтлое вспомнила Аля − въ страшномъ. 

Миша оправился, рана у Лялика  закрылась. 

− Черезъ недѣльку можно и отлетать! − сказалъ на прощанье  докторъ, обнялъ и поцѣловалъ обоихъ. − Летите, братики… за Россiю!

И заплакалъ. 

Роняя слезы  въ невидный снѣгъ, въ послѣднiй разъ вела  Аля доктора изъ лѣса. Въ оврагахъ кой-гдѣ  уже сочилось, мокло.  

− А-ты, сапоги плохiе… − вздохнулъ докторъ, − ботиковъ не надѣлъ!

− Ноги промочили…  бѣдный!.. − пожалѣла Аля, нашла въ темнотѣ его руку и поцѣловала страстно.

− А плакать-то зачѣмъ? Слезки горячiя какiя… соленыя! − причмокнулъ  шутливо докторъ и прiостановился передохнуть. − А-ты, моя хорошая! А знаешь… придетъ  время, и кто  изъ насъ выживетъ… обернется  на наше прошлое  и вспомнитъ свѣтлое! Т а к ъ  только и познаются люди… Промочилъ ноги… тычемся съ тобой въ темнотѣ… но за  всю мою практику, за двадцать восемь  лѣтъ работы  по уѣздамъ, я не вспомню такого въ душѣ… такого свѣта! Словно кто-то  меня прощаетъ… Да, хорошая моя, Алечка… Я, позитивистъ, сорокъ лѣтъ въ  церкви не былъ, − и вотъ чувствую  с в ѣ т ъ  въ этой ужасной тьмѣ! Чувствую, к а к а я  можетъ быть, какая  е с т ь  тьма! Теперь только чувствую. И съ болью вижу, за что  родная наша, славная, бѣдная  наша… и ни  въ чемъ неповинная  наша молодежь… т а к ъ  отдаетъ себя!.. такъ  страдаетъ!.. Вотъ, затравленные, измученные, израненные, въ лѣсу, больные… и вотъ, идутъ! За наши  вѣдь преступленiя!.. за  п р а в д у, которую мы  такъ подло проглядѣли, проболтали… Можетъ быть, для меня это, эти  путинки въ лѣсу съ тобой… легче  мнѣ отъ нихъ стало!.. какъ покаянiе мнѣ… можетъ быть, и прощенiе?.. Да нѣтъ, прощенiя  быть не мо жетъ… 

Помнила Аля, какъ  докторъ уткнулся  въ елку и всхлипывалъ.

− А-ты, что за подлые нервы стали! Ну, пойдемъ, моя хорошая…  

И вотъ, убили его.

И еще Аля  вспомнила − мечтательные глаза Лялика и свѣтлое, стыдливое его чувство  къ ней, вылившееся такъ  робуо-нѣжно, когда  они сидѣли  въ вечернемъ лѣсу, въ капели, на избяномъ порожкѣ. На льдистомъ, уже  синѣвшемъ  снѣгу поляны лежали  оранжевыя и лиловыя полосы  заката, и привыкшiе къ нимъ  снѣгирики прыгали у ихъ ногъ. Миша  кололъ дрова и приговаривалъ въ звонкомъ, морозномъ трескѣ… − „хороша береза, ло-ховскал*! эхъ, послѣднiя  доколю!“    

Ляликъ сказалъ, вздыхая: 

− Завтра уходимъ…  

И поднялъ  карiе  ласковые глаза, горячiе, въ влажномъ блескѣ, къ зеленоватому  холодѣющему небу, къ голымъ  березовымъ  верхушкамъ, гдѣ еще  багровѣло  свѣтомъ. 

− Можетъ быть, и не  встрѣтимся больше съ вами, Аля?.. 

− Нѣтъ, мы  д о л ж н ы  встрѣтиться, Ляликъ! − сказала горячо  Аля, качая его  руку. 

− Должны? Вы думаете… − смущенно-радостно  сказалъ Ляликъ. − Да, хорошо  бы было. Помните, писали Мишѣ на фронтъ… − „скажи  твоему Лялику, мнѣ его  лицо очень нравится, онъ славный…“? И потомъ… − „если онъ  хочетъ, я буду  ему за „кпестную“! Вы  помните?.. 

− Да, помню, − сказала Аля. 

− Вотъ и пришлось вамъ  быть „крестной“, перевязывали  меня, кормили. Знаете… будьте моей  сестрой, названной!? Я былъ бы о-чень  счастливъ!.. 

И Аля − это ей  показалось  н у ж н ы м ъ  и очень важнымъ, − сказала тихо:  

− Да. Я буду  вашей сестрой, названной.

И опять взяла его  руку и покачала нѣжно.

− Теперь я о-чень, очень счастливъ! − радостно  прошепталъ Ляликъ. − Весело я теперь пойду! У меня никого  вѣдь, отчимъ одинъ въ Орлѣ. А университета теперь, пожалуй, и не увидишь… Два года  оставалось! 

− Вы на  какомъ были? 

− Я избралъ  астрономiю… 

И поглядѣлъ на небо. Но звѣзды еще  не выходили.

Въ десять часовъ  Аля пришла къ соснѣ на поворотѣ, у края  лѣса. Лоховскiй Акимъ − солдатъ, другъ дѣтства, уже  поджидалъ съ санями. Подъ  широкой, приземистой  сосной  едва чернѣлось. 

− Сейчасъ и кавалеры  подойдутъ,  было шумокъ  слыхать! − бодро  сказалъ Акимъ. − Эхъ, барышня… женатый я сталъ,  а то  бы и самъ ушелъ отъ этого  безобразiя!...  Чаленькаго вотъ  отымать  грозятся, равенъ у всѣхъ чтобы. Вотъ  тебѣ и на!... Ну, это погоди… даромъ, что ли,  служилъ въ солдатахъ, раны испыталъ?.. 

Подошли, съ мѣшками. Попрощались… И вотъ, донесло далекiй звенящiй  шумъ, словно  сыпалось  гдѣ за лѣсомъ  сухими палками. 

− Журавли!?.. − сторожко  сказалъ Акимъ. − Какъ разъ  на проводы. 

Стало слышно курлыканье, вскрики тревоги  и восторга,  зовущiе за  собой сполохомъ. Отъ этого  крика  въ небѣ, отъ шума несущей  силы, у Али  заныло сердце острой  тоской по чемъ-то, тревогой и  восторгомъ. На густой  синевѣ, на звѣздахъ,  зыбилась и звучала  чуемая лишь  въ крикахъ стая. Ушла, затихло.  

− Вали съ Богомъ! − сказалъ Акимъ. − Съ журавлями, это  хорошо.     

Хрупнули  по снѣжку полозья, окликъ изъ темноты − „маму поцѣлуй“!“ − и все. Осталось въ глазахъ мерцанье,  кряжистая  черная сосна, воздушныя, въ инеѣ, березы  на полянѣ, мерцающiя дымно,  при свѣтѣ звѣздъ. 

Вѣсть  о разстрѣлѣ скрѣпила уже готовое. Но  какъ все будетъ?  Путей у Али не  было никакихъ. Да вѣдь  только  начало  надо… остальное  все − въ ней самой? 

Рѣшая и не рѣшая, бросивъ свои дѣла, Аля выѣхала  на ферму, въ Шато  де Бургонь, гдѣ-то подъ Пиренеями.  

       

III

  

Алѣ приснился сонъ. 

Будто она у себя въ Лоховѣ, сидитъ одна въ опустѣвшей залѣ и горько плачетъ: пьяные, наглые солдаты и мужики потащили сейчасъ  куда-то ея рояль. Въ залѣ очень свѣтло  и холодно, въ раскрытыя окна  дуетъ, и виденъ голый,  засыпанный снѣгомъ садъ. Тамъ орутъ  и трещатъ кустами, − какъ-будто, ищутъ Мишу и Лялика. А они  прiѣхали  съ фронта, пьютъ  чай въ  столовой и совсѣмъ  ничего не знаютъ. Надо сейчасъ  же предупредить ихъ, а она  не можетъ ни двинуться, ни крикнуть. Вдругъ входитъ отвратительный человѣкъ, долговязый  лоховскiй учитель Пукинъ,  похожiй на удава. Аля въ  безумномъ  ужасѣ, но спастись отъ него нельзя. Онъ мягко  подпрыгиваетъ въ валенкахъ,  разматываетъ  на шеѣ свой грязный  шарфъ, присаживается  къ ней такъ  тѣсно, что прижимаетъ ее плечомъ, разваливаетъ  ужасныя  свои  ноги въ  валенкахъ, сдавливаетъ ей пальцы костлявой  и липкой  лапой и обдавая  табачной пылью, говоритъ  глухо, чахоточнымъ, пустымъ, голосомъ: „Что, Александра  Вадимовна?... Вы меня всегда  презирали и называли не иначе, какъ „какой-то  учителишка, Пу-кинъ!“?... А вотъ теперь я  здѣсь самый  пе-рвый… товарищъ Пушкинъ!... И вотъ  реквизнулъ  у васъ рояль… и все  могу отобрать, до нитки, а васъ  выгоню на морозъ! Вотъ  захочу  сейчасъ − и арестую Мишу  и вашего жениха  Лялика!... Отъ васъ зависитъ… станьте моей  любовницей!...“ Тянетъ  къ себѣ и хочетъ ее обнять. Аля вырывается  отъ него и бѣжитъ  къ дверямъ, чтобы  позвать  на помощь,  но учитель страшно  топочетъ  валенками и сейчасъ выстрѣлитъ… Она  закрывается отъ  него, топчется у дверей и кричитъ въ ужасѣ…  

Проснувшись, Аля слышала, какъ кричала, и никакъ  не могла понять, − что это?... Какiя-то  бѣловатые полоски. Сердце стучало, до удушья. Гукнулъ, какъ-будто,  автомобиль,  гдѣ-то говорили по-французски… − и ее охватила  радость,  что это сонъ, и съ  ней ничего не будетъ. Бѣловатыя полоски − это ставни,  разговариваетъ горничная въ коридорѣ, убираетъ… она − въ отелѣ, въ тихомъ  городкѣ, у океана, вчера  прiѣхала  изъ Парижа и сегодня  поѣдетъ въ Шато  дэ Бургонъ, пятнадцать километровъ  отъ городка,  на ферму „Пуркуа-Па?“, къ милому „дядичкѣ“,  послѣднему, кто у ней остался… все ему объяснитъ, все, все… − и пусть онъ ее  благословитъ! 

„Господи, какой ужасъ…“ − думала  про сонъ Аля. − „Но дочего все ярко, кустики  даже подъ окномъ, и милыя трещинки  на полу… и даже полоски  на стѣнѣ, гдѣ  стоялъ рояль, и снѣгъ!...“ 

Все встало передъ ней  такъ живо, и такъ  стало больно и даль всего, что она  закрылась  одѣяломъ и зарыдала. 

Въ коридорѣ гремѣл чашками,  пора вставать. Автобусъ  уходилъ въ 9. Струились бѣловатыя полоски въ ставняхъ, − отъ солнца  за обнажавшимися  платанами, отъ вѣтра.

„Но какъ  же это я… если даже  во снѣ такъ страшно?“ − подумала о своемъ Аля. − „Но это  во снѣ всегда,  когда воля теряется. Господи,  дай мнѣ силъ!“ 

И она стала  одѣваться. 

Въ церкви, за мэрiей,  звонили по-деревенски, часто, − совсѣмъ  какъ въ Лоховѣ. 

Такъ она и подумала вчера,  когда ее подвезли  къ отелю, и сразу  здѣсь ей понравилось. Въ тупичкѣ темнѣла  старыми мшистыми  стѣнами  церковь, съ  георгинами и какими-то золотистыми  цвѣтами вх садикѣ. Старушки въ  черномъ шли вперевалочку къ вечернѣ. Спали подъ платанами собаки, въ мэрiи  кто-то игралъ на флейтѣ, грустно. Автобусъ шелъ только завтра, и это было прiятно Алѣ: она никогда не видала океана. Оставивъ въ отелѣ чемоданчикъ, она  пробѣжалась по  городку, уснувшему   съ окончанiемъ сезона. Всѣ на нее смотрѣли,  какъ въ уѣздѣ. Играли ребятишки въ обручъ,  кубарики гоняли, старухи вязали  на крылечкахъ,  ходили куры, почитывали старички газеты, − и славно  звонили въ церкви. 

День былъ  тихiй и облачный, душный даже, хоть и  октябрь, какъ бываетъ въ этихъ мѣстахъ, у океана. За городкомъ  начинался лѣсъ, − пески  да сосны,  какъ въ Лоховѣ. Сумрачный человѣкъ, съ топорикомъ на палкѣ, указалъ ей дорогу къ океану − лѣсомъ,  прямо на mer souvage. Аля  увидала  сосны, залитыя смолой, въ плывущихъ  ранахъ. Это были другiя  сосны, не розоватыя, какъ у насъ, въ золотисто-воздушныхъ  пленкахъ, а угрюмыя сосны  ландъ, терзаемыя вѣчно  скобелями. Но воздухъ  былъ тотъ же, крѣпкiй. И та  же глушь. И звонкiе пѣтухи за лѣсомъ. Поросшiе  соснякомъ холмы были совсѣмъ какъ въ Лоховѣ, если итти на хуторъ, − только березъ не видно.   

Алѣ вспомнилось, какъ стояла оан въ снѣгу, въ  оврагѣ, и Семенъ Николаевичъ, бѣдный… какъ онъ плакалъ!... И никого, никого теперь!.. 

Накатывало гуломъ. Океанъ?.. 

Она увидала у дорожки − рыжикъ! Такой же, розоватый,  оранжвая  бахромка снизу, и тотъ же запахъ! Она поцѣловала рыжикъ и спрятала въ  сумочку − милый  пивѣтъ Россiи. 

Песчаные, голые холмы. За ними − океанъ, бездумный,  смутный отъ облаковъ.

Онъ вдругъ открылся  изъ-за  бугра, огромный, − всей  своей  пустотой открылся, − и она  почувствовала  себя  затерянной. Тяжелый, сонный, плескался онъ глухо  по берегамъ.

Тяжелъ океанъ для  одинокаго. Его безбрежность,  бездумное его  качанье − давятъ душу  незащищенную. Не умолкая, мѣрно, шумитъ, шумитъ, − одно и одно, всегда. 

Долго она смотрѣла. И вотъ,  безпредѣлье и пустота − сжали ее тоской. Она поглядѣла къ  небу. Сѣрая пелена  давила.

„Такая тоска… Го-споди!...“ − шепьала  она, теряясь. − „Вѣчная,  слѣпая сила… Господи, есть же Ты?!...“ 

Замерцало въ  глазахъ, и закружилось. Она быстро  пошла отъ океана,  слыша за собой  шумъ, бездумный,  темный.

Вечеръ она  просидѣла въ номерѣ,  смотрѣла на желтые платаны, какъ опадали листья. Зажглись фонарики, у мэрiи  затрубили въ трубы: какой-то праздникъ. Крѣпко  играли марсельезу. Потомъ очень скучно танцовали, пускали фейер веркъ. Въ трескѣ  огней и трубъ чудились Алѣ писки  какѣихъ-то птичекъ. И она увидала птичекъ: онѣ метались  надъ площадью, прыгали по вѣтвямъ платановъ, тыкались  сослѣпу въ  балкончикъ, испуганныя трескомъ. Ихъ было множество − всякихъ, мелкихъ. Влетѣла одна въ окошко, куда-то ткнулась. Аля зажгла огонь. На  спинкѣ кресла  птичка  держалась  коготками, прижалась  грудкой. Аля признала  коноплянку-зернушку. Нѣжно сняла, пригрѣла.

− Милая конопляночка, откуда?...  

Не мигая, смотрѣла  черными бусинками  птичка. Задремала. Аля посадила ее подъ  шляпку.

Огни погасли, кончался  день у океана. 

Проснувшись послѣ кошмара, Аля остро почувствовала безмѣрность своей утраты, − почувствовала  затерянность, какъ было вчера  у океана. Вспомнила, что  т а м ъ  Митя, что сегодня увидитъ „дядичку“… 

„Нѣтъ,  надо быть сильной, надо вѣрить!...“ − внушала  она себѣ. − „Не слѣпая  сила… нѣтъ, есть Господь… и все  въ лонѣ Господа![i]  живое, вѣчное, а не пустота… Духъ Божiй надъ бездною!.. Надо итти  къ Правдѣ, искать Его!...“     

Вспомнила про ночную гостью,  вынула осторожно,  поцѣловала и пустила. Утро было чудесное. Щебетомъ, пискомъ, свистомъ неслось съ платановъ. Откуда столько! Горничная ей сказала, что въ  эту пору всегда ихъ много, − летятъ  черезъ это мѣсто, на Пиренеи къ югу.

− У насъ  миллiонами ихъ ловятъ! Ѣдятъ, вкусныя.

Бѣдная  конопляночка!.. 

Вѣ десять часовъ Аля  выѣхала  изъ тихаго  городка на Шато  дэ Бургонъ, лѣсной дорогой, совсѣмъ спокойная.  

  

IV

 

Отъ Шато  дэ Бургонъ до „Пуркуа-Па?“ − какъ называлась  ферма, − два километра Аля  прошла  пѣшкомъ. Въ  перелѣсьяхъ сидѣли  фермочки: домики, винограднички, коврики клевера, гривки засохшаго маиса, ниточки  золотистаго патата, кучки  розовыхъ тыквъ по дворикамъ. Дымились  въ садикахъ костерки бурьяна. Тащили въ ящикахъ навозъ ослики. Хрюкали  по закуткамъ  свинки. Старички  пилили дровищки  на зиму. Все было  пригнано,  прибрано, поджато. И всюду перелетали  птички. „Неужели и дядичка такой же?“ − думала  грустно Аля,  приглядываясь  къ копавшимъ въ огородахъ: − „Полковникъ-артиллеристъ, спецiалистъ по баллистикѣ,  создавшiй свою теорiю „дальнобойной  пушки“! И ферма − „Пуркуа-Па?“!.... 

Алѣ сейчасъ  же указали:  

− Русскiй полковникъ?... Bon-homme, замѣчательный  совщикъ! Вонъ бѣлый  домикъ съ синими  ставнями!... 

Крыша широкимъ скатомъ, шпалеры  золотистаго  патата, клеверъ, торчки маиса и розовыя тыквы. И Митя, ходилъ  за курами!... Семь лѣтъ боевъ… три года на заводѣ, куры,  пататъ и кролики… шкурки − кошатникамъ! Т а м ъ  − пришлые, негодяи, убиваютъ, тлятъ и поганятъ все,  сжираютъ, швыряютъ  иностранцамъ… а здѣсь − достойнѣйшiе, свои, герои, спецiалисты… разводятъ  пататъ и кроликовъ, и это − счастье! Митя, съ третьяго  курса кораблестроенiя… и сколько  такихъ раскидано, и погибло, и погибаетъ….!

Въ шляпѣ факельщика, въ затертомъ фрэнчѣ, штаны  въ сапоги, стоялъ полковникъ въ садикѣ, шевелилъ вилами въ кострѣ. Аля  узнала его по росту и сапогамъ: къ ботинкамъ не могъ привыкнуть! Тутъ же, капитанъ Суминъ, однорукiй, копалъ, избочась, картошку. Аля  окликнула. Полковникъ уронилъ  вилы, лицо его застыло. Она поняла и крикнула:

− Все благополучно! Я по  своему дѣлу, не успѣла  предупредить!.. 

− Аликъ… Аликъ… − взволнованно говорилъ полковникъ, идя  навстрѣчу, по привычкѣ одергиваясь и подтянувшись. − Ахъ, молодецъ… еще  похорошѣла!.. По дѣлу… не замужъ, а?.. Господи, какъ я радъ  тебѣ, Алечка… − говорилъ онъ растерянно. − Погоди, руки  грязныя. Митя  не писалъ?.. Нѣтъ, правда?.. Слава Богу. Отъ iюля было… Да ты  бы телефонировала вчера, на машинѣ бы за тобой, у Мусье Рабо за бензинъ бы только, по доброму  сосѣдству! Не устала? Умыться  если… Да брось, капитанъ, чортъ  съ ней, съ картошкой! Ангелъ съ  неба!.. Казаку бѣлаго литръ, за мной запишетъ! Латифундiю  поглядишь?... шесть  гектаровъ… ну, чортъ съ ними! Куръ  хочешь… кроликовъ?.. Ну, и чортъ съ  ними. Двѣсти  литровъ вина нажали,  столько же  покупать… Еще что?.. Патата для скота, скотовъ − старый оселъ и тройка  лихихъ свиней… Сапожничаемъ съ казакомъ, часы чиню, планы черчу,  мэръ − прiятель, анализы дѣлаю,  докторъ присылаетъ… на аренду бы наскребать.  Ну, какъ?..    

„Дядичка“ мало измѣнился, подсохъ, почернѣлъ, и руки  жесткiя. Морщинъ  прибавилось,  похожъ на горца… 

− Питаемся… а вообще − пытаемся! Неинтересно, къ чорту… Идемъ. 

− Разгону намъ нѣту,  барышня… − сказалъ знакомый Алѣ казакъ, ростомъ съ полковника, только  моложе  и пошире. − Промежъ  забору, для разговору. Японцу тутъ ползать!.. 

 − Не уходитъ! − мотнулъ полковникъ  на казака. − Гоню, ступай на  Буко, подъ Байононъ, артель тамъ, къ тысячѣ  бы выгналъ… Прилипъ съ Лемноса!  

− Я говорю, что… Наберите на  камiончикъ хочь, а мы съ  господиномъ  капитаномъ управимся… 

− Играй  обѣдъ! 

Для торжества, полковникъ  надѣлъ  пикейную  тужурку и затопилъ громадный каминъ сосновыми  дровами, „чтобы пальба  была!“ Капитанъ  надѣлъ пиджакъ съ приколотымъ  рукавомъ и поставилъ букетъ  золотистаго  патата, за неимѣнiемъ  хризантемъ. Подавалъ казакъ-поваръ:  потофэ картошка со шкварками, яичница на салѣ. Пили  за „слетѣвшаго ангела“. 

− Вино съ „Пуркуа-Па?“, или − „вэн-па-пердю“! А какъ  мы его  давили!

− Винцо  соотвѣтственное, только  наше  урюпинское ку-да! Вы-морозки!.. Графскiй  винодѣлъ антиресовался: „скажите, какъ  вы достигаете 22 градуса?“ 

− Спирту, молъ, подливаю… 

− Нѣ-этъ… А секретъ. И не сказалъ!  

− И мнѣ не скажетъ! 

− Вамъ я по дружбѣ скажу, какъ  воротимся. Эхъ, садъ-виноградъ… не побей  тебя гра-адъ..!  

Аля  увидала маленькую икону Спаса,  на русской лентѣ. Къ лентѣ  приколоты ордена − бѣлый Георгiй,  солдатскiй, еще… Ей сжало сердце. „Живутъ, сыты…“ − думала она, − и хотѣлось плакать. Всѣхъ  ихъ ей было жалко: казака, которому нѣтъ  разгону, дядичку, и однорукаго  молодого капитана, такого тихаго, − у него  начинался  туберкулезъ. У него убили мать и двухъ братьевъ.  Онъ  былъ студентомъ-филологомъ, а теперь  собирался  уйти на Валаамъ или на Аөонъ, − но куда же  пойдешь безъденегъ и безъ руки! 

Послѣ обѣда полковникъ сказалъ:    

 − Отпускъ до ужина. Казакъ отправляется въ походъ, къ мадамъ „Филе“, чинить ей раму, дѣло соотвѣтственное. Сунна(?) будетъ смотрѣть на  небо,  не пойдетъ ли дождь, а мы будемъ щекотать душу. Кофе  выпили, ликеры… выпьемъ потомъ!.. Сигары − кто желаетъ − въ Гаваннѣ… 

Аля  видѣла, что у дядички „пѣли нервы“: онъ ходилъ, тихонько насвистывая, какъ Митя. 

Она его хорошо знала.

Полковники, − и отецъ  ея былъ полковникъ-артиллеристъ, − были друзьями еще со школы, въ Петербургѣ жили одной семьей, и имѣньица  ихъ находились въ одной округѣ. Но у Али съ Митей почему-то  были всегда  раздоры. Они очень  во многомъ не сходились. Имъ казалось, что  другой  заносчивъ и считаетъ себя  авторитетомъ. Во время войны, когда Аля  была на санитарныхъ курсахъ, Митя прислалъ съ  фронта карточку, гдѣ снялся  съ „сестрой“, какой-то княжной Забѣлло, спасшей, будто,  его отъ смерти. Княжна  была очень некрасива. Когда Митя прiѣхелъ, Аля  смѣялась, какъ онъ „попался“, что  такихъ князей  нѣтъ,  наговорила дерзостей, бросила курсы  и поступила въ консерваторiю. Только черезъ  три года встрѣтились они въ Новороссiйскѣ. Митя помогъ ей  похоронить мать, умершую отъ тифа, и почти насильно эвакуировалъ  ее въ Крымъ: она хотѣла остаться,  чтобы пробраться въ Сибирь,  гдѣ находился ее отецъ. Въ Крыму она  просилась въ полевой лазаретъ, но ее назначили въ  Севастополь, и она узнала, что  это сдѣлалъ ей „на зло“ Митя. „Княжна“   же оказалась въ  полевомъ госпиталѣ въ Джанкоѣ. Встрѣтились  они снова въ Галлиполи, гдѣ ихъ  помирилъ дядичка. Но и здѣсь они  часто вздорили.

Когда капитанъ  и казакъ ушли, Аля сказала: 

− Дядичка, я хочу поговорить съ вами. 

Полковникъ бросилъ свистѣть.

− Слушаю, Алечка, поговоримъ… − сказалъ онъ мягко, понимая, что она  уже рѣшила  что-то: онъ зналъ ее.

Она начала спокойно. Лично, она потеряла все. Можетъ быть, есть надежда, что она  окажется въ Сибири. Послѣ гибели Колчака онъ могъ  пробраться въ Америку, но и въ Америкѣ, и въ Китаѣ наведены всѣ справки. Значитъ: или погибъ, или находится въ Сибири, − на Алтаѣ, въ тайгѣ, − и дать знать о себѣ не можетъ. Если бы его арестовали, было бы извѣстно: онъ  слишкомъ  видный Перхурова, напримѣръ судили! А папа  былъ и на  кремлевскомъ фронтѣ, и въ Ярославлѣ, и на Волгѣ. Послѣднiя  свѣдѣнiя о немъ − изъ Омска, гдѣ его видѣли. Можетъ  быть, еще живъ… 

− Вполнѣ возможно… − сказалъ  полковникъ и помѣшалъ въ каминѣ.

Онъ зналъ опредѣленно, что Сокола разстрѣляли въ Омскѣ.

Миша и его  другъ Ляликъ… Ляликъ не  былъ ея  женихомъ, это Митькины выдумки. Одинокiй, онъ былъ такъ  счастливъ, когда она позволила ему называть ее „названной сестрой“! Что-то ей  говоритъ, что они  д о л ж н ы  быть живы! Какой-то внутреннiй  голосъ… 

Полковникъ сказалъ − „возможно, внутреннiй голосъ… это вполнѣ возможно“, − и помѣшалъ въ каминѣ.

Неправда, что оба они  погибли 5-го марта, при отходѣ черезъ Кубань. Они участвовали въ этихъ  страшныхъ  арiiергардныхъ  бояхъ, когда полковникъ Туркулъ съ „дроздами“ пробился съ музыкой  черезъ красную конницу. Въ этихъ  бояхъоба они были ранены, но не такъ серьезно, и ихъ  потомъ  видѣли въ районѣ  станицы Крымской. Это ей подтвердили  нѣкоторые,  тамъ бывшiе. У лдного  казака  былъ внукъ, который  примкнулъ  къ дроздовцамъ, и онъ  спряталъ обоихъ у дѣда въ банькѣ. Они  могли потомъ затеряться,  перемѣнили фамилiи, а написать не могутъ. Докторъ Кротковъ  сообщилъ ей,  что бывали такiе случаи,  собирался  самъ съѣздить въ Крымскую, но его убили… 

− Бывали такiе случаи, вполнѣ возможно… − сказалъ полковникъ и постучалъ  щипцами.  

Онъ самъ участвовалъ въ бояхъ 5-го  марта и зналъ точно, что Миша и Ляликъ  погибли 4-го марта, отъ красной конницы. Но Митя  взялъ съ него  слово не говорить.

Онъ нѣжно взглянулъ на Алю. Ея лицо  поразило его горѣньемъ вѣры. Онъ склонился и началъ помѣшивать въ каминѣ.

− Что же ты думаешь… − сказалъ онъ въ пепелъ.

− Дѣло не  въ моемъ личномъ. Я не могу  т а к ъ  дальше… Вы знаете, какъ я всегд асмотрѣла. Митя пошелъ  т у д а… 

Полковникъ насторожился  надъ щипцами. 

− Онъ сдѣлалъ правильно… и я горжусь, что онъ  сдѣлалъ такъ!.. − сказала она страстно и посмотрѣла  на закопченыя балки  подъ потолкомъ.

Полковникъ видѣлъ, какъ блеснули ея глаза, и у него  остро заныло сердце. 

− Митя всегда  говорилъ, какъ я… что мы − въ походѣ! Да, мы  − въ походѣ!..  

И она высказала все, что въ ней накопилось и кипѣло. 

Сидѣть и ждать, − этого она не  понимаетъ. Она презираетъ  тѣхъ,  которые говорятъ объ “эволюцiи“. Можно  прождать десять, и еще десять  лѣтъ! Для чего мы  пришли сюда? Медленно исходить тоскою, безсильно смотрѣть, какъ  т а м ъ  продолжаютъ убивать, растлѣвать, расточать!? Ждать, когда  позоветъ „народъ“… масса, которую  пихаютъ куда хотятъ! Россiя − это мы, всѣ тѣ, кто дѣйствительно ее  чувствуетъ и   выражаетъ, кто  за нее боролся! Гдѣ борьба?! Сохранять „кадры“… Еще  десять лѣтъ, − и во что  превратятся  „кадры“? Это  гипнозъ. Да, борьба! Почему  о т х о д ъ  оправдываетъ бездѣйствiе? Развѣ что измѣнилось? Т а мъ, когда мы бились, мы знали,  что каждую  секунду рискуемъ  жизнью, и шли на это. Почему же теперь… покой? Приказывать здѣсь нельзя, но Добровольчество продолжается, и не надо гасить и сдерживать! Къ чему же  тогда − вожди?! Ясно, что тогда  т ѣ  жертвы, миллiоны  замученныхъ и павшихъ − не оправданы. Имя въ  исторiи? Исторiя… Есть, кому нужно,  чтобы все незамѣтно  переварилось… Повымрутъ, забудется… довольно крови! Пусть  это говорятъ  т ѣ м ъ! Мы проливали кровь въ бояхъ, т ѣ  − въ подвалахъ! И продолжаютъ. Къ намъ вопiютъ мученики. Это странный  самогипнозъ,  что борьба кончена. Она  д о л ж н а  продолжаться, до конца! Нѣтъ  территорiи, оружiя, все и всѣ  противъ насъ, но у насъ  остается  воля, − наша воля и воля мертвыхъ! За насъ  онѣмѣвшая  Россiя! Мы будемъ бороться  т а мъ!.. Какъ когда-то  боролись террористы, исполнившiе  с в о ю  задачу. Т е п е р ь  − примолкли они, взираютъ! За насъ − Правда, Христова Правда! Ложь  говорятъ  про „мечъ“, хотятъ для себя  и Христа использовать,  одни − фальшиво, другiе ради словеснаго торжества, безлюбцы! Грѣхъ − борьба  съ Дьяволомъ?! Архангелъ  съ мечомъ на Сатану − грѣхъ?!.. Онъ поразитъ Антихриста, − такъ  сказало Святое Слово! Мы − слуги Господа! Мечъ и огонь на Дьявола − Божье дѣло! и благословенна рука, которая поразитъ  е г о !..    

− Правда, все правда!.. − сказалъ горячо  полковникъ. − Но то борьба, открытая,  полевая, строемъ… совсѣмъ иное! А тутъ, одинъ… И прежнiе  террористы чувствовали  себя въ странѣ… развѣ  можно сравнить  систему  нашу  съ системой дьявола?! Непреодолимыя  трудности, на это  тол-кать… страшно! Надо не толкать, а самимъ, кто сможетъ, итти. Такъ  и дѣлается, и вожди тутъ невиноваты, Аля.  

− Я рѣшила итти… и я пойду! − сказала она и перекрестилась. − Вы мнѣ за папу, скажите  же… Если бы папа былъ…  

Но что тутъ  скажешь?.. Полковникъ смотрѣлъ  въ мерцающую  золу. Но что тутъ скажешь!?. 

− Бѣдная  ты моя… Алечка…  я понимаю  все, бѣдная ты моя!.. − сказалъ онъ  шопотомъ, стараясь проглотить комъ. И вспомнилась почему-то  Алѣ залетѣвшая  ночью коноплянка. 

Ей стало  жаль и себя, и этого  храбраго солдата,  смотрѣвшаго такъ  растерянно.

− Дядичка… − сказала она съ болью. − Вы  отпустили Митю… и меня благословите. Можетъ быть, я  т а мъ   папу встрѣчу… 

Полковникъ  видѣлъ, что онъ  безсиленъ. Сказать, что она никого  не встрѣтитъ, навалить на бѣдную  ея головку еще тяжесть? Этимъ  не удержать, а хуже… отнять покой. Она, все равно, рѣшила. Отцовскiе въ  ней, буйная кровь ихняго  стрѣльца  Ивана.

− Я обдумала все, − продолжала Аля. − Это не  подвигъ, это − искупленiе прошлаго. Я только русская  дѣвушка, и вотъ, надо намъ  искупать… − и, говоря это,  она вспомнила  ночь въ оврагѣ и что говорилъ докторъ, − искупать  прошлое. Когда-то и русскiя дѣвушки  уходили для  разрушенiя… Разрушено, надо очищать отъ скверны! И я готова. 

− Понимаю, родная… − сказалъ полковникъ, − что  все это за наши грѣхи, за преступленiя, за ошибки… Но подумай!.. Извини меня… Но, можетъ быть, тебя… мнѣи иногда  казалось..? − замялся онъ.  

− Вы  хотите сказать, что… − вспыхнула Аля, − другiе  еще мотивы?... что  ч у в с т в о  могло меня..? Личнаго тутъ нѣтъ. Вамъ я скажу. Да, я люблю Митю, давно любила… Теперь я боготворю его! Вы знаете. Но я пойду − и не увижу его, не позволю  себѣ его увидѣть! Я ему  отказала, вы тоже это знаете… но я не толкала его, онъ  т а к о й  самъ. Я чувствовала, что намъ нельзя завязывать личной жизни, закрыть все  н а ш и м ъ  счастьемъ. Онъ свѣтлый, онъ рыцарь… только  т а ко й  онъ и дорогъ мнѣ! Онъ пошелъ. Я  не могу не пойти.

− Я понимаю, − сказалъ  полковникъ. − Но… подумай, Аля!.. Ты не учитываешь, что ожидаетъ тебя! Ты же  вѣдь… исключительная, сама ты себя знаешь… а  т а мъ  надо умѣть  затериваться! Ты же изъ тысячъ  выдѣлишься, съ такимъ лицомъ!.. Что тебя ожидаетъ?!.. 

− Я готова  на  в с е. Богъ поможетъ. Буду дѣлать, какъ мнѣ укажутъ. За папу… благословите меня и дайте пути… вы знаете!... 

Она подошла къ нему. Онъ поднялся,  продолжая  смотрѣть въ каминъ. 

− Пути… − повторилъ онъ, стараясь собрать  мысли. − Ахъ, Аля… трудно мнѣ… тяжело мнѣ, 

Она обняла его, прижалась къ его груди. Сдерживая  себя, онъ поцѣловалъ ее и благоговѣйно  перекрестилъ.

Больше они не говорили.  

    

 

V

  

Къ ужину сошлись всѣ. Капитанъ принесъ бѣлыхъ хризантемъ. Казакъ  постелилъ  на столъ палаточное полотнище и наложилъ изъ кармановъ  миску зеленыхъ  яблоковъ.

− Называются „кавыль“, собственнаго  сада… мадамъ Филей.

− Собственный садъ  завелъ! − сказалъ полковникъ,  налегавшiй на „па-пердю“. − Скоро свадьба? 

− Ка-нешно, я свободный, и они  женщина способная, вдова, тридцать  два годчка всего… − раздумчиво говорилъ  казакъ,  налегавшiй  тоже на „па-пердю“, − однакочь, къ нашему не  подходитъ. Ка-нешноююю ей не управиться. Жениться не учиться, а какъ  собираться… жалко будетъ оставить. Съ собой забирать… у ней  стройка  хорошая, всякiй  заводъ, двѣ коровы подъ ярмо… Я мнѣ  здѣсь  не оставаться. А такъ, кА-нешно… мадамъ приличная,  ничего.

− Казаки − народъ  теплый, одна нога въ  сѣдлѣ, другая въ  селѣ!

− А хорошо у насъ, какъ на Пасху!.. − радовался казакъ на столъ. − Цвѣты, парадъ. Порадовали вы насъ, Александра Вадимовна, душа отходитъ. А то сидимъ и глядимъ. Когда Митрiй Александровичъ еще былъ, ну, еще попоемъ. А то свиститъ-свиститъ, сядетъ у камину и плюетъ въ огонь. Всѣхъ чертей, бывало,  оплюетъ. Въ Парижѣ-то, какъ они, на таксяхъ?.. 

− Да, ничего… 

− Тамъ  веселѣй. И бистры, и всякiя  залы-танцы…

Капитанъ сидѣлъ тихѣй и вспыхивалъ, когда заговаривала съ нимъ Аля. 

Полковникъ  попросилъ капитана сходить пореньше  къ мосье  Рабо, попросить машину къ  семи часамъ.

− Завтра  ужъ и отъѣзжаете! − удивился казакъ. − Что жъ мало  погостились?.. 

− Надо, Петръ  Афанасьичъ. И такъ четыря дня прогуляю.

− Да, писали мнѣ… какая-то  графыня  конфетки  вертитъ! Мы еще соотвѣтственно… а на заводѣ… бѣги по свистку, не дай Богъ. 

Ѣли макароны съ сыромъ и кролика. Пылалъ каминъ, трещалъ, какъ изъ  пулемета. Полковникъ принесъ еще два литра… 

− Журавли!?... − осторожно сказалъ казакъ.

Пошли смотрѣть. Была косая луна, на югъ. Въ зеленоватой дали дымно стояли горы. Наросталъ  тревожно звучащiй шумъ, словно часто  и путано били по  деревяннымъ  стрункамъ. Стало слышно курлыканье, вскрики тревоги  и восторга, манившiе  за собою  сполохомъ.

− Вонъ, катятъ!.. − крикнулъ казакъ  на небо.

Въ голубоватомъ  свѣтѣ, отъ края къ краю,  чернѣлась  зыбкая полоса,  съ заломомъ. Вотъ ужъ  надъ головой, спереди − три дозорныхъ. Звучало ясно − курлы… курлы!.. 

− Колесомъ дорога! − крикнулъ  вослѣдъ казакъ.

Изламываясь, зыблясь, стая прошла  на мѣсяцъ, выломивъ край угломъ, − чуемая теперь  лишь  въ крикахъ. 

Долго стояли, слушали.

Отъ этихъ тревожныхъ вскриковъ, отъ дымной  косой луны, − казалось, − тянулись нити къ зимней  лѣсной  полянѣ, такой далекой! Словно  залило  свѣтомъ, − и вспомнила−увидала Аля  кряжистую черную  сосну, ясную, до дуги,  лошадку, санки, снѣжокъ,  мерцавшiя  въ инеѣ березы… вспомнила-услыхала запахъ  сѣнца, мерзлой сосны и снѣга.. увидала  мѣшки, папахи,  горбатыя  шинели, лица… Глубиной  сердца почувствовала она протянувшiяся  отсюда нити въ глухую ночь. Смотрѣла въ небо, и луна  расплывалась  въ  брызги  колючихъ  стрѣлокъ.

− Вторые это, − сказалъ казакъ. − Вчера по зарѣ прошли, пониже. А эти высоко-р забрали, къ ненастью. И горы видны, вѣрная  здѣшняя примѣта. Для клевера  на что лучше!..

Вечерокъ сосидѣли у камина. Казакъ  поигралъ  на балалайкѣ. Потомъ полковникъ писалъ письмо. Долго писалъ,  все рвалъ. 

Въ семь часовъ  полковникъ  подалъ автомобиль. Сѣлъ  за руль, Алю посадилъ рядомъ. Сзади − капитанъ съ хризантемами. Садясь, Аля увидала у крыльца мимозу  и попросила вѣтку. На мимозѣ  уже выбило мелкiй цвѣтъ,  блѣдно-зеленоватой  крупкой.  

− А вотъ, въ январѣ зазолотится! − сказалъ казакъ. − Вотъ  тогда прiѣзжайте къ намъ. Не забывайте, счастливо ѣхать!  

Ѣхали быстро, лѣсомъ. 

И вотъ, уже океанъ,  шумитъ… и вотъ, уже городокъ, съ  задремавшими  дачками, старая  церковь  изъ тупичка, нѣмая… − и дождь пошелъ. Пустая, у лѣса,  станцiя. Сейчасъ  отойдетъ поѣздъ, лѣсной,  малюсенькiй. Долговязый, рукастый, похожиiй на учителя Пукина, но брюнетъ,  сипло  кричитъ − аннн-тююр! Простились. Съ бѣлыми  хризантемами, Аля высунулась въ  окошко. Поѣздъ  гремуче  дрогнулъ. И Аля  услыхала, какъ крикнулъ  не своимъ  голосомъ полковникъ, взмахнувъ  рукой: 

− Святая!.. − и ухватилъ  себя за голову. 

Капитанъ все махалъ единственною рукою, съ хризантемкой, − дала  ему  изъ букета Аля.  

И она долго махала имъ, отходившимъ  за поворотъ.  

Декабрь, 1927 г. 

      Севръ.