Два письма

ДВА ПИСЬМА

 New-Dear, 21 дек. 192… г.

 

Дорогой N. N.

. . . . . надо лишь  глубже вдуматься! 

Сейчасъ идетъ дождь, какъ всегда у насъ въ эту пору въ Шотландiи, на холмахъ. Но въ моемъ  кабинетѣ тепло и сухо, жарко горитъ  каминъ. Я только что вернулся съ обычной  своей  прогулки − она оказалась  необычной! − и вотъ,  вмѣсто того, чтобы сѣсть  за работу надъ „Исторiей Возрожденiя“, я невольно отдался встрѣтившимся за прогулку мыслямъ. Во мнѣ  сейчасъ  славная бодрость и радостность, подъемъ  необычайный! Я съ особеннымъ наслажденiемъ отпиваю глоточками  ароматичный грогъ, − я немножко прозябъ въ прогулкѣ, − и удобный мой кабинетъ, съ афганскимъ ковромъ, съ почернѣвшимъ  дубовымъ потолкомъ, гдѣ еще видны крючки  отъ клѣтокъ  съ перепелами и жаворонками, которыхъ  любилъ водить мой  прапрадѣдъ, − съ потемнѣвшими  латами рыцаря у двери, отъ давняго  моего предка, кажется  мнѣ еще покойнѣй и даетъ больше  увѣренности  въ работѣ. 

И такъ − я перебираю встрѣтившiяся  за прогулку мысли. Онѣ  связались  и съ Вашимъ послѣднимъ  письмомъ къ мнѣ. 

Я зашелъ далеко − за шлюзы, за озерки. Что меня  повело туда − не знаю. Я не страдаю разсѣянностью, но сегодня  такъ странно вышло. Тамъ, близъ фермы „Limit Ways“, что  по-русски значитъ − какiе я дѣлаю  успѣхи! − „Предѣлъ дорогъ“, − старинное названiе  мѣстности, − возлѣ  древней, родовой нашей, церкви, есть  очень давнее кладбище, сплошь  заросшее верескомъ и барбарисомъ. Это и теперь еще очень  глухое мѣсто, описанное  Вальтеръ-Скоттомъ. Я удивился − куда зашелъ! И вспомнилъ, что именно  здѣсь  мой дѣдъ встрѣчалъ, на гарницѣ своихъ  помѣстiй,  покойную королеву. Какъ Вы  знаете, я далеко не мистикъ; но я ясно  почувствовалъ ч т о-то, отозвавшееся во мнѣ тревогой. Было ли то  отъ кладбища, или это  старая церковь, плачущая въ дождѣ, тронула мою душу, − не знаю. Но помню ясно, какъ сейчасъ же сказалъ себѣ: „свиданье!“ Больше двадцати лѣтъ  не заглядывалъ я сюда, хотя это довольно близко. И вотъ − с ви д а н ь е. Отзвукъ давно ушедшаго. Будто они, тысячи ихъ, отжившихъ, − ихъ костяки лежалъ отъ меня близко, на три  какихъ-нибудь ярда  подъ ногами, и мои  предки  въ церкви, − будто они  призвали меня къ себѣ и что-то  хотятъ повѣдать. Именно это  мелькнуло  въ моемъ мозгу, когда я увидалъ  кладбище.

Дождь  усиливался. Стадо  овецъ  паслось  подъ дождемъ, дымилось. И я услыхалъ старческiй  хриплый голосъ: 

− Здравствуйте,  добрый сэръ!  

Я вздрогнулъ отъ неожиданности: изъ церкви голосъ! Это былъ старый  пастухъ, въ клеенкѣ и юбочкѣ, голоногiй − у насъ  еще многiе такъ ходятъ. Онъ сидѣлъ  подъ крышей звонарни и читалъ Библiю. Васъ это  удивитъ, быть можетъ; у  насъ − обычно. И мы стали  бесѣдовать на удивительно образномъ  языкѣ-нарѣчiи, моемъ родномъ,  которымъ гордятся  абердинцы и грэмпьенцы, на которомъ дѣти  лѣсистыхъ холмовъ еще распѣваютъ  о цвѣтахъ чудеснаго вереска и про стараго Короля. Это такъ чудесно. У Короля были руки изъ золота, тяжелыя, какъ горы, − и онъ просилъ Святого Духа Горъ вернуть ему  руки  живыя и легкiя,  чтобы покинуть  тяжелый мечъ и опять молиться. Еще поютъ  дѣти,  но пѣсни новыя не  родятся, старыя забываются. Ну, да: г а с н е т ъ  воображенiе.

Мы побесѣдовали. На раскрытой  Библiи старика, въ старыхъ  пятнахъ отъ молока и  сыра, на давней  пожелтѣлой  страницѣ, засыпано  крошками, − представьте, какая дальность: Эдинбургъ, 1537 года! − я увидѣлъ  чудесное мѣсто изъ великолѣпнѣйшаго Исаiи: начало  5 главы[i]. Вы помните это мѣсто? Но чудеснѣе было то, что эти слова, э т и  с л о в а  такъ настойчиво  и нежданно постучались  въ душу. Нежданно. Въ пустынномъ мѣстѣ, у забытой церкви,  у засыпанныхъ костяковъ  ж и в ш и х ъ. „С в и д а н i е“. Я же гулялъ и думалъ все о своемъ, − объ „Исторiи Возрожденiя“, о Вашемъ послѣднемъ  письмѣ ко мнѣ, которое  лишь отчасти  отвѣчало моимъ  мыслямъ, о путяхъ современнаго человѣчества, о томъ, какъ Вы  называете, „тупикѣ“ или, кажется, „топчакѣ“? − я не совсѣмъ понимаю это слово, − куда оно, будто бы, заглянуло  стадно, − допустимъ, что  з а г л я ну л о, но − т о л ь к о  заглянуло. И вотъ − И саiя. И я, наслаждаясь, и вдохновенно, прочиталъ два раза − и самому себѣ, и этому, будто вѣчному (ему 94 года), пастуху, и кроткому овечьему стаду въ дождѣ, подъ кровомъ  церкви, − эти слова, показавшiяся мнѣ до осязаемости  в ѣ ч н ы м и: 

„Воспою Возлюбленному  Моему  пѣснь Возлюбленнаго Моего о виноградникѣ Его. У Возлюбленнаго Моего  былъ виноградникъ  на вершинѣ  утучненной горы. И Онъ  обнесъ его оградою, и очистилъ его отъ камней, и насадилъ  въ немъ отборныя виноградныя  лозы, и построилъ башню посреди его, и выкопалъ  въ немъ  точило, и ожидалъ, что онъ  принесетъ  добрые гроздья, а онъ  принесъ  дикiя ягоды. И нынѣ, жители Iерусалима и мужи Iуды, разсудите Меня  съ виноградникомъ Моимъ“. 

И прочиталъ дальше − чудесное и грозящее, какъ  бы исторiю жизни  гибнущей.

„Хорошо, добрый сэръ!“ − сказалъ мнѣ пастухъ. − „Дальше читайте, про  с у д ь б у, дорогой сэръ“. 

И показалъ мѣсто корочкой  отъ сыра. И я прочиталъ:  

„… преисподняя расширилась и безъ мѣры раскрыла пасть свою, и сойдетъ слава ихъ, и богатство ихъ, и шумъ  ихъ… Горе тѣмъ, которые  зло называютъ добромъ, и добро зломъ, тьму почитаютъ свѣтомъ и свѣтъ тьмою,  горькое почитаютъ  сладкимъ, и сладкое горькимъ!.. Горе тѣмъ, которые мудры въ своихъ глазахъ“. 

„Здѣсь, сэръ!“ − еще показалъ  корочкой старикъ: − „Здѣсь  с у д ъ“.

И прочиталъ покорно: 

„… Истлѣетъ корень ихъ, и цвѣтъ ихъ  разнесется, какъ прахъ; потому что  они отвергли  законъ Господа.“ 

− „Все это правда, дорогой сэръ!“ − погрозилъ  старикъ  корочкой. − „Невѣрная стала жизнь“.

Мы хорошо поговорили со старикомъ. Словъ  было мало, но т а к ъ, − я не помню, когда говорилъ и съ кѣмъ. Многаго онъ не зналъ, конечно. Гдѣ же, при овцахъ, знать многое  въ нашей жизни. Но онъ зналъ  многое, и  т а к о е, чего не  зналъ я, историкъ. Онъ, мудрый отъ неба и отъ земли, − явился живымъ Исаiей. И я услыхалъ отъ него  е г о  судъ надъ жизнью. Исаiя… Его, живого, я встрѣтилъ − въ моемъ шотландцѣ. Я такъ  былъ радостно  потрясенъ. Чѣмъ − Вы спросите. Величавою простотой и чистотою сердца. Э т о м у − предложите всѣ богатства  мiра, и онъ не отдастъ  за нихъ свою книгу, овецъ, осыапющуюся* церковь, свою корку сыра и кусокъ хлѣба. Я былъ радостно потрясенъ, почувствовавъ въ немъ − с в я т о е,  если оно еще есть на свѣтѣ. Вы  понимаете? К о р н и − цѣлы. В и н о г р а д н и к ъ  еще хранитъ въ зимѣ нашей  благородную  почку, которая  можетъ развернуться. 

И я сказалъ ему на его  с у д ъ  надъ жизнью. Знаете, что онъ мнѣ отв−тилъ? 

„Поглядите, добрый  сэръ, на это мѣсто. Больше  тридцати  лѣтъ  тому здѣсь  росъ столѣтнiй каштанъ, и мнѣ  хорошо было подъ нимъ въ непогоды. Его поливала буря. Побѣговъ не было, сэръ… поѣли козы“. 

Побѣги  будутъ. Они, в ѣ р о я т н о, будутъ. 

Сколько онъ зналъ и видѣлъ! Онъ  связалъ меня съ предками. Онъ − я и не зналъ того, − семилѣтнимъ мальчикомъ приносилъ  моему прапрадѣду перепеловъ и жаворонковъ, муравьиные  яйца  и вересковыхъ улитокъ. Видѣлъ родившагося моего отца, когда впервые принесли  его въ церковь. Онъ словомъ своимъ поднялъ  все кладбище,  всю церковь.  Онъ словомъ своимъ поднялъ все кладбище, всю округу, −  и я ярко почувствовалъ, что все  они еще живы, какъ этотъ вечернiй  свѣтъ за окнами  кабинета, пробившiйся изъ тумана, и уже  гаснущiй. Завтра  онъ снова  будетъ, будетъ  н а в ѣ р н о е. Не все же  туманъ и дождь.     

Эта встрѣча и земля моей родины, которую я такъ близко почувствовалъ въ этотъ вечернiй часъ, живыя  нѣдра которой неизсякаемы, дѣлаютъ меня  болѣе сильнымъ. Ч крѣпче держу  перо. С л о в о −великая сила, дарованная  земнымъ. Слово творящее − Слово-Богъ. Тихiя овцы,  кроткiя, и тихiй  пастырь. Я почувствовалъ  непорываемую связь съ моимъ давнимъ, съ духовно-вѣчнымъ, что несли  въ жизни и передали намъ всѣ, укрывшiеся камнями и кустами по кладбищамъ. С л о в о − родной мой языкъ и мысль. Я такъ  былъ счастливъ, и я понесъ  эту примиряющую тишину − къ себѣ. 

Да, я еще  увижу его, пастыря. Онъ далъ мнѣ слово зайти на Праздникъ. Я ему  предложилъ пять шиллинговъ. Онъ сказалъ: 

− „А чѣмъ же я отработаю ихъ, добрый сэръ?“ 

И положилъ за чулокъ, покачивая головою. Завтра  доставитъ ему  почтальонъ фуфайку, куртку и башмаки. И онъ  покачаетъ головой. 

Все еще ощущая  неуловимый запахъ нашихъ холмовъ и туманнаго неба,  древнихъ камней церковныхъ, которые  унесли меня въ колыбель  народа; запахи  стада, овечьяго сыра и пастуха, и непередаваемый ароматъ скорбныхъ  словъ древняго генiя, трпетныхъ и доселѣ, − я пишу вамъ  отвѣтъ − привѣтъ.

 Да, Вы, отчасти, правы. Много и грязи, и крови, и неправды  въ жизни. Много, какъ пишете Вы, „парекмахеровъ, мясниковъ, шофферовъ и лакеевъ“. Да,  лакеевъ. И въ  политикѣ, и въ искусствѣ, и въ  мысли-чувствѣ. Много кинематографовъ, − правы Вы. Кинематографовъ и шоферовъ. „Шоферы всюду, − въ вонючей  кожѣ, въ вонючемъ маслѣ. Мчатъ они въ  ревѣ-гулѣ,  рвутъ чаевыя и „по-часамъ“, ведутъ  машину  тысячеглазую, тысячеротую,  послушную, какъ рабы, и давятъ въ бѣгѣ своемъ живое, оставляя угарный слѣдъ. Сброситъ  она порой, ударитъ въ камень, − и разбивается  на куски“. Да, я знаю. И безмѣрную пошлость, и исполинское чувство, и всемѣрное  второклассничество. Отъ кинема, отъ  отравляющихъ Духъ „мовис“ получаемъ  мы и политику, и мораль, и новеллы, и − науку даже; и мысли, и рѣчи, и жесты, − все бѣгло, смѣшно и плоско, и „пахнетъ въ мiрѣ бензиномъ“, какъ пишете Вы, „и потѣшающимъ „Максомъ“, паяцемъ и шуллеромъ всѣхъ соротовъ. А чудесныя лилiи, рожденныя  изъ Голгоөской Крови…“ Да. Вы, отчасти, правы. Взмыли  моторы и на Голгоөу и сбили Крестъ, подавили святыя  лилiи. Да, забыто много прекраснаго, и кроткiй голосъ изъ Геөсиманскаго  Сада смолкъ. Ушелъ въ Пустыню − рѣшать и думать?[ii]

Съ холмовъ я часто поглядываю въ  туманъ. Что дальше? Да, Вы   о т ч а с т и  правы. Не забудьте только, что когда-то „гласъ вопiющаго въ пустынѣ приготовлялъ путь Господу“[iii]. Этотъ гласъ не  смолкнетъ, пока живо Слово творящее. Мысль − тревожно ищущая. „Воззвалъ голосъ отъ Iордана“[iv]. Голоса будутъ. Голоса должны быть.    

Больное  В а ш е… Я знаю родину Вашу, знаю ея великую литературу, и тревожную  ея совѣсть знаю. И вѣрю, что сильная  мысль и чувство еще могутъ дѣлать въ Европѣ то, что когда-то въ приiорданской пустынѣ дѣлалъ Великiй Духомъ. Въ прогрессъ человѣчества  я вѣрю и этой вѣрѣ не измѣню. Надо творить и  будить. Надо  д ѣ л а т ь. Надо  у м ѣ т ь  быть вождями и крѣпко вѣрить въ себя. 

Я знаю теперь и о „провалѣ“ вашемъ, и о крови, залившей  жизнь. Вы намекаете, что и у насъ быть можетъ. Да, трещины  и у насъ, какъ-будто, начинаютъ  проглядывать. Быть можетъ „гангрена“ и къ  намъ лапы  свои протянетъ. Но у насъ  слишкомъ много  желѣзной воли и много  любви къ культурѣ. Великая  историческая  судьба  выковала нашъ характеръ. Подъ спудомъ − крѣпко  хранимъ мы безцѣннѣйшую  духовную культуру. А эта  сила − упругая. И рыцари  наши стоятъ на стражѣ.

А вы… Вамъ  не хватало воли  и цѣпкой любви  къ культурѣ: слишкомъ  легко   прiобрѣли вы ее, усвоивъ. Она не проникла въ  нѣдра. Вы слишкомъ мало  ее цѣнили. Вы слишкомъ  опрометчиво  вѣрили, что она  безконечно будетъ сыпаться вамъ, − культура  тысячелѣтняя, которую вы въ одинъ вѣкъ схватили. Мы ее вамъ ковали − мы ее для  себя удержать сумѣемъ. Вы были слишкомъ самоувѣренны, − отъ таланта? Вы слишкомъ смотрѣли  въ дали  и не умѣли, и не  хотѣли видѣть, какiя  цѣнности возлѣ васъ. И когда  пришелъ тать − не было у васъ стражи  рыцарской, стражи въ латахъ. И тать расхитилъ и расточилъ. Ваши рабы − народъ − о, рабы, конечно!) понятiя не имѣли о богатствѣ. И самъ хозяинъ не зналъ, какая стража въ его  владѣнiяхъ. Если бы зналъ хозяинъ… Но вы − простите, − хозяева  развѣ были? Мы − хозяева, и мы − з н а е м ъ. И намъ ничего не страшно. 

Близятся праздники, и я сердечно  желаю Вамъ… Конечно, вамъ не до праздниковъ. Но будемъ вѣрить. Быть можетъ, вы ближе насъ, европейцевъ, къ великому очищенiю. Иногда мнѣ думается: быть можетъ, новые пути  откроются вамъ на  пепелищѣ. Часъ добрый. Ибо вы − въ пламени. Правда, вы въ тяжкой грязи. Но грязь отмоется, а огонь  выжжетъ язвы. 

Уже  темнѣетъ, и я  поворачиваю  выключатель. На  черномъ потолкѣ, въ крестовинѣ  дубовыхъ балокъ,  вспыхиваетъ кованый, прапрадѣдовскiй  фонарь, въ которомъ  когда-то горѣла  свѣтильня въ козлиномъ салѣ; теперь, за мягкими стеклами теплится электричество,  поданное за сотню миль. Но оковка та же. А у двери старый латникъ,  хранимая оболочка  предка, крѣпко держитъ  въ желѣзной рукѣ  копье; въ другой − желѣзный, давнiй-давнiй ночникъ-фонарикъ, съ которымъ  ходили  въ ненастной ночи. Фонарикъ, правда, помятъ, − въ ночныхъ набѣгахъ? − но еще крѣпокъ. Я его покрылъ лакомъ, и онъ послужитъ. Видите, к а к ъ  мы связаны. Да будетъ и у васъ такъ же. 

Дружески  Вашъ Джемсъ У. Г у д ъ.

 

II

Парижъ, 23 дек. 192… г.

                

Дорогой Мистеръ Гудъ,

… но не буду  касаться этого. Слишкомъ  больно. Да, новые пути  б у д у т ъ. Сослаться  на что могу? На внутреннее мое. Да, вѣрую. Новые пути  н а м ъ  должны открыться! И мы, именно мы, пережитымъ страданiемъ  утвердимъ  величайшую изъ  всѣхъ цѣнностей человѣчества − образъ Бога  Живого въ каждомъ, признанiе величайшей цѣны  и величайшаго  смысла-цѣли за душою человѣка. Мы, именно. Она, душа, ея  внѣшнее  проявленiе − дичность, у насъ  стерта  съ грязью, смѣшана съ кровью, да. У насъ  же она  и вознесется. Именно − будетъ чудо. Величайшее чудо  П р е о б р а ж е н i я! Черезъ огонь и грязь, великою жаждой  чуда, пронесемъ  мы нетлѣнное, что не только  культурою добыто, а и выковано  страданiемъ. Вы говорите  о культурѣ, дорогой мистеръ Гудъ. Гдѣ же у васъ  культура?! Пишите Вы „Исторiю Возрожденiя“… Вы должны ясно  видѣть,  что давно умерла  культура. Культура − святое  дерзанiе и порывъ, культура − трепетное исканiе въ восторгахъ  вѣры, культура − продвиженiе къ Божеству! Гдѣ  они?! Ушелъ изъ Европы Богъ, и умерла культура, и линючая пленка цивилизацiи затягиваетъ  „бродило“ покровомъ  похороннымъ. „Гаснетъ воображенiе“,  и послѣднiя  пѣсенки  допѣваютъ дѣти! Ваши дѣти. И пастухъ Вашъ  в ѣ ч н ы й, „мудрый отъ Неба и отъ земли“, истину Вамъ повѣдаоъ, − ее онъ учуялъ сердцемъ. И Вы учуяли, но бодритесь. Отъ  б ы в ш и х ъ  черпнуть  хотите, − и радостно  Вамъ „свиданье“ у  осыпавшейся стѣны церковной. Томится  Ваша душа, ибо „провалы“ чуетъ. А  в ѣ ч н ы й  пастухъ Вашъ  в и д и т ъ. И говоритъ: „невѣрная стала жизнь сэръ“.

Простите, − но не  фонарями же, не латами  вашихъ предковъ можете удержать  ж и в о е! Какъ Вы ни покрывайте  лакомъ, какъ  ни храните  по музеямъ, − ржавчина точитъ-точитъ. Сколько ни  ходите на „свиданье“, − не почерпнете  с и л ы: она давно  истаяла и переселилась въ вещи, въ удобные  кабинеты, съ пстыми латниками, свѣтящими  электричествомъ, въ бьющiе на сто верстъ пушки,  разрывающiя  на куски живое, въ ревъ  и грозу толпъ черни, требующей  удобныхъ кабинетовъ съ каминами  и грогомъ, неумолимо  требующей  и умѣющей обращаться съ пушкой; въ острую  мысль, разлагающую все  ядомъ, въ усталость тоски и скуки. Допингу требуете  отъ… кладбища! Поздно, дорогой мистеръ Гудъ: не увидите  скоро  п о с л ѣ д н я г о  вѣчнаго пастуха: сойдетъ! И не помогутъ Вамъ (вамъ) „свиданiя“.

Не хочу  быть пророкомъ, и пусть  еще долго  свѣтитъ латникъ на „Исторiю Возрожденiя“. Да будетъ! 

Исаiя… − да, чудесно! Я будто вижу Вашего  пастуха, кроткихъ овецъ и церковь, и озерки, и верескъ, и барбарисъ по плитамъ… Что за счастье − бродить по родной  землѣ! Вы  и с к а л и, и къ Вамъ  подошелъ Господь въ образѣ мудраго пастуха въ пустынѣ. Этотъ пастухъ, котораго  Вы назвали  в ѣ ч н ы м ъ, − Вы угадали, − в ѣ ч н ы й!  Богъ въ душѣ − пастухъ  этотъ. Зачѣмъ  ему шиллинги, фуфайка и сапоги съ курткой! „Милости хочу, а не жратвы“! Онъ  л а с к и  отъ Васъ хотѣлъ, радостной и  братской души Вашей! Сокрушенiя Вашего (у него есть свое) онъ хотѣлъ, Вашей тоски надъ жизнью. И получилъ, быть можетъ. И придетъ къ Вамъ  на праздникъ, одинокiй, одинъ оставшiйся съ овцами, всѣхъ и все пережившiй. Поплачьте съ нимъ, поднесите ему стаканчикъ грога, и онъ споетъ Вамъ чудесный гимнъ  Рождеству, на  грэмпьенскомъ нарѣчiи, и вспомнить чудесныя  легенды, которыя  освѣжали душу у Вашихъ предковъ. И, не  находя словъ, − чему  у овецъ научишься? − на прощанье скажетъ  самое вѣрное: „невѣрная стала жизнь, добрый сэръ!“  Онъ з н а е т ъ. Онъ все, вѣдь,  знаетъ! Знаетъ, что больше  двадцати лѣтъ не были  Вы у церкви, у праха предковъ (простите, не въ осужденiе!), не тосковали по дѣтскимъ пѣсенкамъ, не знали,  что отсвѣты  Вашего прапрадѣда еще подрагиваютъ въ  живыхъ путяхъ его глаза, что въ самомъ  въ немъ еще живетъ − таится струившаяся  въ „прорывы“ сила  Вашихъ покойныхъ  предковъ! Онъ зарядилъ Васъ  бодростью… Да будетъ! Поднесите  же ему стаканчикъ грога.

Исаiя… Откройте Библiю и читайте: Исаiя. 2 гл., стихъ 6, и дальше, дальше… И старику-пастуху читайте. И скажетъ  онъ, покачивая  головой съ грога: „Народъ мой! вожди  твои  вводятъ тебя въ заблужденiе, и путь  стезей твоихъ испортили… Горе душѣ ихъ! ибо  сами на себя навлекаютъ зло“[v]… Онъ чуетъ… − и кто знаетъ, не придетъ ли и онъ  на судъ?! Случится можетъ.    

Вы прочли  у Исаiи? Н а ш е  ли это? Нѣтъ. Это не мы грѣшили. Европа это! „И посохъ и трость“ − у ней  отымутся. Она  наслала на насъ − с в о е. Мы его быстро у с в о и л и  съ „культурой“. У насъ все быстро. И развалились  б ы с т р о − отъ таланта! У насъ „проклятый провалъ“ − случайность, ураганъ, смерчъ, ибо народъ − младенецъ, да и „вожди“, если  не плуты, младенцы тоже. Помойное  стеклышко  могутъ принять за солнце. У насъ  с и с т е м а  непрививается: мы же глядимъ по  д а л я м ъ! Наносное, какъ  отметки цивиизацiи. С и с т е м а − для Европы. А у насъ  первое  солнышко „побѣги“ выбьетъ, и козы  ихъ не погложутъ. Но… не хочу  касаться.

„Исторiя Возрожденiя“? Хорошо. Но какъ  бы чудесно было, если бы  Вы писали о  В о з р о ж д е н i и  безъ кавычекъ! Но… близятся  Праздники, ваши праздники, − и я не хочу словъ мрачныхъ.    

Въ туманы ваши протягиваю я руку и говорю желанное: съ Новымъ Годомъ! 

Мнѣ повелительно  хочется отзвукъ души  моей Вамъ послать, откликъ  того нетлѣннаго, что еще осталось. Что насъ  связало? Культура? Величайшее  С л о в о связало  насъ! Голосъ отъ Iордана. К а м е н ь  насъ тотъ скрѣпилъ, на  К о т о р о м ъ цѣла культура, пока  не отвергли Его  строители. Мы никогда не  видали одинъ другого, можетъ  быть не увидимъ вовсе. А будто  прожили вѣка вмѣстѣ. Я же  такъ ясно вижу ваши холмы, и кабинетъ съ афганскимъ  пышнымъ ковромъ и черные перекресты балокъ, и латника, и башни налѣво, если покоситься въ окно, − сѣрыя  башни въ туманной сѣткѣ. И синеватыхъ  гусей, подтягивающихся съ канала къ фермѣ. И вялую луговъ зелень, − зиму въ Шотландiи. А я  никогда тамъ не былъ. О, великое  Слово-Мысль! Будто  встрѣтились  мы случайно, на перепутьи гдѣ-то, на глухой  станцiи мiрового  перекрестка, въ метельную ночь жизни, невидя лица другъ друга. Мы  перекинулись  словомъ въ вѣтрѣ. И по одному слову, по воздуху даже, − почувствовали мы оба, что не  мелькнувшiй это случайный  встрѣчный, а близкiй-близкiй, изъ одной  Кошницы, − частица  того огроманго, чего не  назовешь словомъ, что есть  Божественная Душа, что изъ  предвѣчнаго  тянется въ жизни вѣчной. Человѣческое  общенiе! И тотъ  Вашъ вѣчный  старикъ-пастухъ − и мой, и Вашъ братъ − навѣки.  

О, если  бы перенестись на ваши туманные холмы. Всѣ дни  сидѣлъ бы я съ  овцами подъ дождемъ и читалъ у церкви. И съ нами Богъ! Но у  н а с ъ  украли эти холмы, и овецъ, и Великую Книгу! Я не  въ силахъ больше…       

Съ Новымъ Годомъ! Дней благостныхъ, и да хранитъ  Васъ Господь отъ потрясенiй! Что могу большаго пожелать? Мы, русскiе, т е п е р ь  большаго пожелать не можемъ. Все  мы знаемъ, всего хлебнули. Знаемъ  паденiя въ бездну и  растлѣнiя Духа… 

Я хотѣлъ бы перенестись  въ вашу  Старую Англiю зачарованный  еще съ дѣтства чудесными сказками незабвеннаго Диккенса. Я хотѣлъ бы услышать „сверчка“, очаровательнаго „сверчка“ его, по которому жизнь  тоскуетъ. Я хотѣлъ бы вернуть тѣ слезы, которыми  плачутъ чистые, только дѣти. И старенькiе колокола, и завыванье вѣтра въ пустомъ каминѣ, и гулы-шумы черныхъ деревьевъ за ночными окошками. Я хотѣлъ  бы понять  таинственное въ  этихъ  лохматыхъ „гнѣздахъ“ омелы, французскаго „gui“, въ блѣдныхъ и рѣдкихъ  ея листочкахъ и странномъ „жемчугѣ“, въ ея  поблѣднѣвшей − отъ страха? − „клюквѣ“, въ ея „слезахъ“,  которыми  плачутъ бури! На дняхъ, я видѣлъ груды  ея на  рынкѣ. Хотѣлъ  бы слушать, какъ поютъ  и потрескиваютъ  буковые дрова и уголь  въ каминахъ и очагахъ, какъ поютъ въ дальнихъ  церквахъ, плитами  связанныхъ  съ отшедшимъ, − псалмы  и гимны и побѣдную пѣснь Рожденному, Свѣту  Неизрѣченному! 

Я не  былъ въ Англiи никогда, но я… я вижу е еи знаю. Я даже  слышу запахи  ея праздника, дѣтской  его  о д е ж д ы! − И курящагося синими огоньками  сладкаго „плюм-пуддинга“, пунша и грога, и жаренаго гуся или, можетъ быть, индюка, − почему-то я  гуся вижу! − и особенныхъ, на корицѣ и имбирѣ,  слияно-медовыхъ пряниковъ, и длинныхъ конфетъ-ломучекъ, изъ сладкаго  хрусталя, − не посоховъ ли  пастушечьихъ  или льдяныхъ сосулекъ? − подающихся, будто, только на Рождество. И серебреныя  звѣзды вижу, и горшки  гарденiи на столѣ − цвѣтка  лордовъ, въ цвѣтахъ  сладкихъ и нѣжныхъ, какъ  свѣжiя сливки, сливками пахнущихъ и лимоновъ; и пироги со „счастьемъ“, на день Крещенья, − высокiй даръ Короля. 

Сколько  чудеснаго! сколько − бы-ло! Отодвинулось оно въ глубь временъ, и только  развѣ бѣдный рыбакъ  далекаго побережья Minch’a да дровосѣкъ  съ Грэмпiенскихъ  Горъ еще возносятъ  молитву за Короля, скрѣпляющаго  народъ, какъ „ключъ“ въ сводѣ широкомъ, − сурово  скрестивши  руки, и ѣдятъ за его  здоровье и во  благоденствiе всей  страны пирогъ − „счастье“. Уплываетъ  взлелѣянное  вѣками творчество  сердца, погасаетъ, тлѣетъ… Теперь „счастье“ хватаютъ  на базарѣ съ ларя торговки и кричатъ − чорртъ! − нвщупавъ  зубами  горошину или ржавый пенни. Ворчитъ, что прокисло тѣсто. Да, прокисло.  

Есть ли еще  по Англiи старинные молотки  у дверей? стучатъ ли?...  А колокола… смѣютъ  ли еще играть раздольно? Здѣсь, въ Парижѣ, я не  слышу кованый гласъ  земли, къ небу  поднявшейся земли-мѣди, изъ грязи вызванной человѣкомъ, запѣвшей подъ небесами! Съ  колоколами покончено. Отзвонили. Зато лихо  ревутъ  „такси“. Но еще покупаютъ  шоколадныя „сабо  де Ноэль“, „crotte“  и зайчиковъ и ставятъ  на столъ сахарное полѣно − „bûche“. Зачѣмъ − забыли. Зато  на Святый  Вечеръ танцуютъ  по ресторанамъ, покупаютъ  на „ревеонъ“ кусокъ индюшки „aux truffes“, особенной индюшки − изъ телятины и крольчины. Но все еще  продаютъ „вихорево гнѣздо“ − омелу. И все еще  покупаютъ ее, уже не зная − зачѣмъ? И… − вѣрить  хочу − вздыхаютъ. По чемъ? Но, все меньше вздыхаютъ… Ржавѣютъ  замки у сердца. 

Мнѣ холодно… не согрѣваютъ меня  камины. Камины эти вытягиваютъ тепло, послѣднее… Здѣсь не  знаютъ нашей  широкой и жаркой  печи. Изъ чудеснаго  кабинета, изъ-за зеркальныхъ стеколъ Вы любовно  всматриваетесь  въ туманъ и ловите  успокоенной  мыслью  послѣднiй привѣтъ  погасающаго  аз дождливыми  облаками солнца?.. Я чаще посматриваю къ Востоку. Я уже начинаю видѣть… Родина наша теперь въ снѣгахъ, морозы гулко  палятъ  изъ бревенъ, но стало бы  такъ тепло, если бы заблудился я  въ русскомъ метельномъ полѣ, въ широкомъ, раздольномъ полѣ!.. 

Но… вѣрить! вѣрить!!   

Наши праздники − впереди, вдалёкѣ… − но я уже начинаю  видѣть. Они придутъ. И хлынетъ тогда, бурно  хлынетъ тогда въ  души зовущiя, въ души  унылыя, въ души испепеленныя… − небывалымъ свѣтомъ и звонами  такими, что радостныхъ слезъ нехватитъ встрѣчать  Рожденье! Нехватитъ криковъ! Мы услышимъ колокола… с в о и. Они набираютъ силу. Мы найдемъ  много мѣди, пѣвучей  и новой мѣди. Она подремываетъ въ глуби. Она загудитъ-зазвенитъ подъ солнцемъ! Мы увидимъ звѣзды, н а ш и  звѣзды, съ неба спустившiяся  на наши сосны, на наши ели, − въ снѣгахъ, сѣдыя, уснувшiя… − и наши  лѣса проснутся. Мы увидимъ, услышимъ  Праздникъ. Мы  д о л ж н ы  увидѣть. Наши снѣга загорятся… сами снѣга  загорятся и запоютъ! Льды  растопятся и заплещутъ, − и вольный разливъ весеннiй, Великое Половодье Русское, смоетъ  всю грязь въ моря.  

Весна… Знаете ли Вы весеннiя пѣсни  наши? Мало  ихъ знаютъ по Европѣ. Знаютъ весну лишь сѣверные народы, − чудесное  Внскресенiе изъ мертвыхъ! Она проснется, новая Весна  наша, Снѣгурка наша, потянется  голубымъ паромъ въ небо, озолотится въ солнцѣ… разбудитъ сладостную тоску по  счастью. Шумятъ  подземные ключи, роютъ, роютъ… Мы обрѣтемъ  ее, ускользвающую Снѣгурку нашу, мечту нашу! Мы ее  вспомнимъ-встрѣтимъ и обовьемъ  желаньемъ!.. И снова, снова − откроются передъ нами  дали, туманныя, пусть  обманныя, н а ш и  дали. Дали родили насъ. Наши снѣга, плывущiе  по веснѣ, зовутъ за собою − въ дали. 

Сломаны наши  с в я з и, святыя могилы  взрыты, обшарены… Прошлое наше, исполненное чудесъ, кинуто  на базаръ, расхватывается чужими. Не найду, никогда не найду, быть можетъ, милыхъ, старыхъ фонариковъ моихъ дѣдовъ, тихихъ кадильницъ,  ржавыхъ мечей и копiй, русскихъ кольчугъ и шлемовъ, гдѣ кровь  потонула въ  ржавчинѣ, кровь  святая и гордая, кропившая города и поля Россiи… Не найду, должно быть,  уцѣлѣвшей стѣны  церковной… Вы, быть можетъ, увидите наши  святые осколки-крохи по музеямъ вашимъ, по магазинамъ и витринамъ. Пустыми, нѣмыми будутъ они  для Васъ. Но  в ѣ ч н ы е  пастухи наши живы и умереть не могутъ. Они не  читаютъ Библiи. Ихъ руки  еще не доплели лаптя. Но они  то же, в ѣ ч н о е, держатъ въ сердцѣ. В ѣ ч н о е, въ  нашихъ поляхъ убогихъ, въ нашемъ  спокойномъ небѣ. Молодое оно у насъ, и, нищiе духомъ[vi], мы съ  вѣрой на него смотримъ. Наши глаза широки, т е п е р ь  широки: слишкомъ много увидѣли глаза наши. Наши глаза  глубоки, т е п е р ь  глубоки необычайно: страшное погрузили они въ себя. 

Великiй Крестъ стоитъ  на равнинѣ русской. Наша Душа на немъ распята, Духъ пригвожденъ народа. И не разумѣетъ  с е г о  Европа! Слушай: шумятъ при дверяхъ оружiемъ! Спятъ твои рыцари  по гробницамъ: некому  сторожить богатства. Ржавые  латы  ихъ украшаютъ музеи и салоны. Тоскуетъ  земля по рыцарямъ, но не разумѣетъ  его Европа. Петры Амьенскiе  не придутъ… тернiи и волчцы  заполняютъ  в и н о г р а д н и къ, и Вы, лоза плодоносная, не дадите вина  и одного „бата“, − скоро  никакого „Возрожденiя“ не будетъ никому  нужно. Вино  подаютъ  на Праздникъ. Что за  праздники въ пестрыхъ  дняхъ?! Колокола  возвѣщаютъ Праздникъ… Гдѣ  же ваши „колокола“?! Не видитъ  с е г о  Европа! Видитъ и разумѣетъ Тотъ − ОНъ  же всѣ сроки знаетъ. Уже лопата въ  рукахъ Его… − вѣять, только подуетъ вѣтеръ.

Вы улыбаететсь, вижу это. Но это  же мой голосъ, неумолчный, − его не измѣришь мѣркой, не покроешь числомъ и фактомъ. Такъ я вѣрую, такъ я  в ѣ р у ю. И, нищая духомъ, затерзанная, замызганная, загаженная, бродяжная, стодорожная, калика-перехожая, познаетъ Россiя  с в о е, цѣннѣйшее, что въ нѣдрахъ  духа ея сокрыто, что не  предалось  дузу тьмы, что выстрадано  въ борьбѣ, что выплакано въ слезахъ  безсилья. Съ холмовъ родины, изъ тумановъ, Вы посылаете мнѣ слово Пророка − образъ  грядущаго − Судъ Его. Вѣрю, что будетъ Судъ. Я, съ чужбины, посылаю  Вамъ „судьбы наши“: 

„Возстань, свѣтись, I е р у с а л и м ъ, ибо  пришелъ свѣтъ твой, и слава Господня взошла  надъ тобою. Ибо вотъ, тьма  покроетъ землю, и мракъ − народы, и надъ  тобою возсiяетъ  Господь… Возведи очи твои и посмотри вокругъ: всѣ  они собираются, идутъ къ тебѣ; сыновья  твои издалёка  идутъ и дочерей твоихъ  на рукахъ несутъ… Кто это летятъ, какъ облака, и какъ голуби − къ  голубятнямъ своимъ?“… (Исаiя, гл. 60)[vii].

Да будетъ надъ всѣми  Солнце и не погаснетъ вовѣкъ!   

Мой братскiй привѣтъ примите.

Душевно Вашъ N. N. 

Парижъ, мартъ 1924 г.