На пеньках

НА ПЕНЬКАХЪ

(Разсказъ  б ы в ш а г о  человѣка) 

 

I.

 

Вынаходите, что я немножко  перемѣнился. Немножко! Увѣряю васъ, что я, въ самомъ  подлинномъ смыслѣ,  бывшiй, и могу  повторить  это на семи  языкахъ,  живыхъ и мертвыхъ, какiе я зналъ когда-то. Ни рисовки,  ни горечи, ни сожалѣнiя  даже. Да, я − б ы в ш i й. Это вовсе не означаетъ, что я уже никакой теперь. Напротивъ, я теперь  очень   к а к о й  и могъ бы прогуливаться подъ-ручку  съ Нитше, если  бы были мы въ  общемъ планѣ. Но я,  какъ бы это сказать… даже и въ  никакомъ планѣ! Я, простите,  немного непонятенъ,  но это потому только,  что я еще  не привыкъ къ  новому состоянiю своему,  во мнѣ еще  сталкиваются  обломки прежняго, и вамъ  неизвѣстна  метаморфоза. Но вы скоро  ее узнаете. 

Я, прежнiй,  вытряхнулся изъ природной своей квартирки,  въ которой пребывалъ  почти шестьдесятъ лѣтъ,  съ самаго дня рожденiя, и теперь я совсѣмъ иной,  хоть и ношу  знакомую оболочку. Для  васъ я, какъ-будто,  тотъ же, съ тѣмъ же  довольно рѣдкимъ именемъ  Өеогностъ, −  Өеогностъ Александровичъ  Мельшаевъ… ну да, тотъ самый,  знакомый по обществу  изученiя  памятниковъ  культуры и тому подобное, по лекцiямъ въ Институтѣ Археологiи и Университетѣ и, какъ  вы сказали,  по моей,  донынѣ классической… − какъ бы я желалъ плюнуть! − книгѣ „Пролетъ Вѣковъ“, − я напишу, погодите, про… „Ледъ Вѣковъ“!  Но все это потому,  что продолжаю таскаться  въ прежней  своей ливреѣ.  

Богъ мой! Съ какой, если бы знали вы, ненавистью и тоской,  съ какой усмѣшкой и  жалостью я  вдругъ  улавливаю  себя въ  зеркалахъ, − случайно, ибо теперь  зеркала ненужны, − съ какимъ  отвращенiемъ  смотрю на  эту слѣпую  дылду, на этого  громадно-слѣпого щенка, самоувѣреннаго  болвана,  сожравшаго столько  сахару и кормившаго имъ  другихъ! Правда,  теперь я  вижу другихъ  щенятъ,  сладко похрустывающихъ все тотъ же сахаръ,  и посмѣиваюсь  въ кулакъ. Нельзя же  смѣяться  громко. Эти щенята  умѣютъ и кусаться! И даже  очень,  хоть и объѣдаются  сахаромъ. Я и теперь  еще иногда  прохожу  съ поднятой головой, съ этимъ  постылымъ видомъ стараго Аполлона въ пальто  отъ О-бои-марше,  и должно быть еще внушаю  почтенiе  ростомъ  и крѣпкой  еще фигурой и этими вотъ  кудрями, въ которыхъ „мерцаетъ  старинное серебро“, какъ выпалила  недавно одна особа, когда-то  въ меня влюбленная. Но это − совсѣмъ не я. Во мнѣ − я часто  съ ненавистью  ловлю знакомыя  интонацiи! − сохранилась  наигранная  манера  рѣчи,  любующаяся собою плавность,  качанье  словесныхъ волнъ,  въ которыхъ любятъ  дремать щенята,  въ которыхъ прiятно  тонуть. Къ сачтью, я  постепенно  освобождаюсь  отъ этой липкости.  

Я хотѣлъ бы  разстаться съ логикой, съ этой  змѣей вертлявой,  похожей на  скорпiона,  который  разитъ хвостомъ. Скоро будетъ  и это, и я стану  совсѣмъ  свободнымъ. Но, позвольте… съ  чего  жъ я началъ?.. 

Мы сидимъ на берегу Океана. Я зацѣпилъ  палкой  эту жестянку американскаго молока,  кинутую волнами, и началъ  вспоминать,  какъ было со мной на вырубкѣ… А потомъ  пролетѣли  птицы,  и унылый ихъ  крикъ  напомнилъ… Ну да,  конечно. Мнѣ спѣшить  некуда,  пароходы меня  не ждутъ, въ экспедицiи я не  ѣзжу, − я уже  никуда не ѣзжу! − и могу  продолжать  „вытряхиваться“. Это  необходимо,  ибо во мнѣ еще есть остатки. Если  вамъ  нескучитъ  моя бесѣда,  можете не стѣсняться и уходить. Съ  одинаковымъ результатомъ  буду я говорить  этимъ  выкидышамъ морскимъ,  коробкѣ, доскѣ, пескамъ и небу, и этимъ  милымъ  унылымъ птицамъ. Особенно − милымсъ  птицамъ. Такъ  вотъ, извольте…  

                   

II.

 

Вы когда-нибудь  пиголицу видали? Ну, чибисъ… съ  косичкой на затылкѣ?! Унылая  птица. И никогда  я вниманiя на нее не обращалъ, а вотъ  она-то и поспособствовала. Черезъ нее-то мнѣ и явилось, какъ откровенiе. Я вдругъ  превратился… Помните, у Овидiя: 

„Obstupere omnes nec talia dicta  probarunt“…?

Вотъ. „Всѣ оцѣпенѣли и осудили  такiя рѣчи“.  Если сказать вамъ сразу о  п р е в р а щ е н i и, и вы, пожалуй,  окаменѣете и − не  одобрите, какъ кощуство. О, я отлично  понимаю,  что  дебоширю въ Святомъ-Святыхъ, что я  на потокъ  пускаю  великiя  Идеалы и своими  „силенками человѣчьяго  слизняка“ − лексиконы богатыя у  жрецовъ! − пытаюсь  свалить  пирамиды  Безсмертнаго  Фаракона − Духа! А мнѣ… что  же прикажете дѣлать  мнѣ, когда я  весь  измѣнился, вытряхнулся, и именно  такъ и вижу? Но надо  имѣть  терпѣнiе и  дерзать. Впрочемъ,  вы отъ  почвы  родныхъ равнинъ, тоже познали   н ѣ ч т о, − и окаменѣть  не можете. Я теперь научился  читать  по лицамъ и вижу  въ вашихъ глазахъ, что и вы „въ другомъ планѣ“,  пережили  и страхи, и страхи страховъ,  распятiе души познали  и выплюнуты какъ бы за  предѣлы посюсторонняго[i].  

Но я немного сбиваюсь: нѣкое  какъ бы расщепленiе  во мнѣ. 

Случилось  э т о, о чемъ я хочу разсказать, − и  долженъ! − какъ  бы въ  заумномъ мѣстѣ, какъ  бы въ поляхъ  посмертныхъ. Есть  такiя  мѣстечки въ суровой  римской  Кампаньи,  въ унылые  дни, зимой,  когда  глязъ не схватитъ ни одной  теплой  точки, и въ вѣтрѣ сѣется пустота. Тогда  козы  лежатъ, какъ камни, и въ глазахъ  ихъ тоска  пустыни. Такимъ же заумнымъ  мiѣстомъ − сколько такихъ  видалъ! − бываютъ  раскопки умершихъ царствъ, когда  зайдешь  далеко-далеко отъ лагеря. Видали  ли вы лунные пески  пустыни? А голоса  безмолвiя подъ луной! Яблочкомъ, въ страшной  глыби, виситъ луна − круглая  дырка въ синѣющую  бездонность, въ пустую  безконечность. А тутъ, на фiолетовой  мертвенности  песковъ, воздушными, дымными  костяками вытягиваются  побитыя колонны,  мертвыми  зубьями колютъ небо, а ты  сидишь  на обломкѣ камня, и тѣни,  вызванныя  луной,  прахомъ  тысячелѣтiй  тебя  накроютъ и вѣютъ  тлѣньемъ. Но я  отвлекся… 

Случилось  это все  въ рѣальномъ мѣстѣ, а не въ поляхъ  посмертныхъ, − ибо не  выдумка, и Овидiй  тутъ не при чемъ, − въ трехъ  верстахъ отъ желѣзнодорожнаго полустанка „Пупырники“, − имя  самое  разреальное, − у гнусненькаго болтца,  на взъерошенной вырубкѣ, − на пенькахъ. Хоть и  начало лѣта, но день  съ  прохладцей; солнце, будто, всего  пугается,  прячется  въ облачкахъ,  кутается  отъ  лихорадки въ вату, а эта  грязная вата  ползетъ по болотцу  хмурью − и вотъ  заплачетъ. Что можетъ  быть тоскливѣй  такого  худосочнаго  пейзажа: ржавая  вымочина,  ольховые и осиновые  пеньки,  бородавки-кочки,  бѣлоусъ сухой и шершавый,  какая-то  больничная  горечь,  болтная,  съ сладенькимъ  привкусомъ хлороформа и  iодоформа,  и ладана… и еще  эти пиголицы  сто-нутъ?! Какiя  могутъ  родится мысли? Вы  угадали: покойники. И не совсѣмъ. Онѣ приходили  вереницей, милыя  тѣни прошлаго,  приходили  съ краевъ  земли  на чахлое  русское болотце и рвали  сердце. Тѣни,  ибо изъ  иного мiра. Или я  самъ  былъ тѣнью?  Но почему  же даже  и тамъ, на  какъ бы  заумномъ  мѣстѣ, въ небытiи, но рядомъ  съ дерюжнымъ  мѣшкомъ  съ бараниной,  вдругъ − такая высокая матерiя − о… ч е л о в ѣ к ѣ? Ужъ и не  человѣкъ я былъ, а какъ  бы  невѣсомое,  какъ бы  „вещь въ себѣ“, а мысль  и пошла  вертѣть:  гдѣ  ч е л о в ѣ к ъ? что − ч е л о в ѣ к ъ? И про  „дiогеновскiй фонарь“ вспомнилъ… И вдругъ  полѣзло  въ глаза − Европа, Лувры, конгрессы ученыхъ мiра,  виликiя достиженiя,  снѣговыя  вершины разума… А  рядомъ − бараниной отъ мѣшка  несетъ! 

Погодите, − поймете. Тогда,  съ пеньковъ-то, и про       „истину, добро и красоту“ вспомнилъ. А я,  какъ вы  знаете, тоже какъ  бы  служитель  красоты  и гармонiи,  а потому − и добра… и, какъ  историкъ философiи, будто бы  и служитель истины?!    И вотъ, съ пеньковъ-то, вдругъ  и осѣнило меня, словно  черезъ  духовный  микроскопъ посмотрѣлъ… и позналъ. И рѣшилъ  дерзкiй  вызовъ  бросить судьбѣ и взять дiогеновскiй  фонарь. Онъ, конечно, за тысячелѣтiя  поржавѣлъ, помятъ, но…  другого пока  не найдено. 

Теперь-то я понимаю, какъ  смѣшно  было со стороны  на меня  глядѣть, т а м ъ – т о! Но глядѣть-то вѣдь  было некому. Пиголицы однѣ… И вотъ, за отсутствiемъ  иного  живого существа, − и въ благодарность за „откровенiе“, − я клятву-то аннибалову  той самой пиголицѣ и далъ! Со слезами далъ, въ зеленыхъ  штанахъ-дiагональ и въ пиджакѣ, какъ-будто  чесучевомъ. Торжественно, помню,  произнесъ: 

− „Слушай  же хоть ты, пиголица несчастная,  мою аннибалову клятву! Хоть и „тростникъ“ я, но мыслящiй! Наѣмся вотъ  этой самой  баранины душистой,  заряжусь  отъ фасоли фосфоромъ,  зажгу вотъ  этотъ  ф о н а р ь − по лбу себя,  помню,  щелкнулъ, − и отыщу  въ себѣ   ч е л о в ѣ к а! Хоть ископаемаго, а сыщу! дерзну!!“  

Я тогда  даже и засмѣялся  предерзновенно, въ  полный голосъ, − и сипугался. Вѣдь  сколько  же лѣтъ я смѣха своего не слыхалъ и голоса! Мѣсто, правда, было глухое, какъ  бы посмертное, и совсѣмъ  никакого  резонанса, − на вырубкѣ! Какъ бы – въ вату! Но дерзновенiе  показалъю Пиголицы переполошились, такой-то  стонъ  подняли… − такъ непрiятно стало. Впрочемъ, если бы даже  и предсталъ  вдругъ нѣкто,  въ блестящей кожѣ,  со скульями, и, пронизавъ  м я с н ы м ъ  взглядомъ, спросилъ, поджимая губы: − „А  ч т о, собсчтвенно,  обозначаетъ вашъ  смѣхъ, товарищъ… и въ такомъ пустынномъ мѣстѣ…?!“ − у меня  имѣлся  чудесный  поводъ  не только укрыться  отъ зрячей кожи,  но даже  и укрѣпить  реномэ! Я показалъ  бы на свой  мѣшокъ и съ радостной  дрожью  въ голосѣ разъяснилъ  бы недоумѣнiе: 

− „Отъ  безмѣрнаго  счастья,  дорогйо товарищъ!.. Мѣ-шо-чекъ-то  вотъ этотъ, жалованный… ака-де-мическiй!! Въ пустынѣ съ вами − и… манна небесная дарована![ii] До глубины  души  чувствую  попеченiе и… честь!“  

Сколько  бы наговорилъ словъ  прекрасныхъ  о кожаномъ благородствѣ, о великихъ жертвахъ во славу  труда и знанiя! А мимика?! За шесть-то  лѣтъ  молчанiя  такая мимика и мимикрiя  получились… − прямо, психо-физiологическая  метаморфоза! И теорiя Дарвина  закрѣплена  окончательно.  

И клятву я таки выполнилъ: я − здѣсь! Другое дѣло,  ч т о   я здѣсь  нашелъ… Но я − з д ѣ с ь.  

             

III.

 Я нервничаю немного, и, вообще… − но вѣдь  я же не  сухостой и не лѣтописецъ изъ подземелья. Я все же − искатель  истины, какъ-будто знавшiй  ее когда-то, и вдругъ… кто-то  ее слизнулъ! Какъ  же − безъ трепета?! И потомъ же… − шесть лѣтъ! Я и предупредилъ,  что вытряхиваюсь,  и потому  не удивляйтесь,  что  перескакиваю. Вѣдь  какiе  скачки-то были! Изъ двадцатаго  вѣка въ… какой?! Да такого и вѣка не было никогда, − повѣрьте ужъ мнѣ,  историку. И потомъ,  изъ  небывшаго  еще вѣка − въ Европу побѣдоносную! Но и Европа-то… Но объ этомъ послѣ.  

Сейчасъ  во мнѣ взрывы  и разряженiя, и фонарь мой временами  начинаетъ  коптить и гаснуть. Самому  представляется  иногда, что я − какъ-будто  и не я даже, а нѣкая эманацiя… И логика иногда хромаетъ?.. Но она  же теперь  вездѣ хромаетъ, − и ничего. Но надо  всетаки  по порядку. 

Я здѣсь  уже скоро годъ, но и во мнѣ, и на мнѣ  все еще  какъ бы… потустороннее, и я  все еще слышу, какъ  воняетъ отъ меня воблой и… всякой  т о й   жманацiей… Даже  вотъ  тутъ, на берегу  Океана… воняетъ  отъ меня „супчикомъ“ изъ воблиныхъ  глазковъ, „шрапнелью“, что протираетъ  кишки, и прокислой бараниной. А вчера  увидалъ  синещекаго  шофера,  въ крагахъ и галифэ, и губы  у него поджаты, и кожа въ  блескѣ… − голову  вобралъ въ плечи!.. Самому противно.   

Вотъ закрою  глаза − и вижу.,.

По болотистой луговинкѣ вьется  ржавая  тропка, позади  остался  полустанокъ, впереди  еще  четыре весрты такой дороги, − поросль,  пеньки, стрекозы,  болтца… − а тамъ,  между  двухъ  овраговъ, на грвкѣ, разбитая  моя  дача, съ черными дырьями,  съ безумьями  соловьевъ въ ночи,  съ бьющимися  въ ней  криками  т о й  жизни… Я едва  волоку мѣшокъ, присаживаюсь черезъ сотню  шаговъ и все оглядываюся. Мнѣ кажется, будто я что-то укралъ и прячу; или − будто  меня купили  со всѣми  потрохами за этотъ мѣшокъ,  или вырвали его  у кого-то и дали мнѣ… и вотъ-вотъ отымутъ. Или − меня  самого  отымутъ! Сижу на пенькѣ и оглядываю себя… 

„Да  кто же я?!“ − спрашиваю  зеленыя  брюки-дiагональ, тярсу головой, чтобы  вытряхнуть мусоръ, и припоминаю съ трепетомъ:  

… „Я … про-фессоръ?.. членъ-корреспондентъ двухъ  европейскихъ Академiй… авторъ ученыхъ трудовъ,  кавалеръ „почтеныхъ  легiоновъ“,  знатокъ  античныхъ искусствъ, имѣлъ дипломы… производилъ  раскопки  погибшихъ царствъ, умершихъ  цивилизацiй…?“  

И опять  встряхиваюсь. Не можетъ быть!.. Рваный  мѣшокъ,  болотина, пиголицы кричатъ…? И я  страшно  хочу  нашарить  въ мѣшкѣ ослизлую баранью лопатку и грызть, и грызть… Но у меня  выпали переднiе зубы, вставить я не могу…  буду  сосать баранину! И снова  встряхиваюсь. Не можетъ быть… Развѣ я  былъ  профессоромъ? Въ  какой жизни, въ какихъ вѣкахъ?.. Сопливый  мальчишка дворника − теперь онъ, правда,  завелъ  платки, но  губа трубкой  та же, и лицевой  уголъ идiота… − вчера опять въ коридорѣ  шепелявилъ:

− „Сто…  к о м у  ушши-то  оболтали?!“… 

Оглядываю  себя. На ногахъ у меня − бѣдныя мои ноги!−  футбольные башмаки,  выданные мнѣ  изъ „склада  просвѣщенiя“ благосклоннымъ распоряженiемъ одной крашеной дамы  въ изящныхъ  туфелькахъ, сдѣлавшей неожиданное открытие, что я читаю  лекцiи въ дырявыхъ  шерстяныхъ  чулкахъ − покойной моей жены! − и въ рваныхъ резиновыхъ  калошкахъ. Эту даму я какъ-будто  когда-то  видѣлъ въ Парижѣ или въ Женевѣ… Ну да, я видѣлъ ее, съ папироской  въ сухихъ губахъ,  въ стоптанныхъ  башмакахъ, въ  каскеткѣ! Ну да,  она  являлась  ко мнѣ въ отель, просила  прочесть „о духовномъ хлѣбѣ“ для  хлѣба  насущнаго, когда еще  о н и  гуляли  по панелямъ, предвкушая „власть“. Я читалъ − для нихъ!! И она  спорила  и пускала  мнѣ дымъ въ лицо, − кричала о какомъ-то „трудовомъ“ искусствѣ,  которое она знаетъ, и которое принесутъ  о н и! И вотъ, она приказала  выдать „этому старью“ − буцы. Но почему я  увидалъ на ней  чудеснѣйшую  камею − брошь,  съ изумрудными  глазками,  работы великаго голландца,  изъ рѣдкой коллекцiи Герцога М., моего стариннаго  друга и спутника, пропавшаго  „безъ вѣсти“ въ Кисловодскѣ?.. Эти буцы вверху  прострѣлены, − одна изъ  нихъ, − можетъ  быть ихъ стянули съ  кого-нибудь въ подвалѣ или взяли  трофеемъ въ битвѣ? Они набили мнѣ ужасныя мозоли, волдырями,  потому что носковъ у меня уже нѣтъ,  а портянки я еще  не наловчился  навертывать. Эти портянки  я только что  вымѣнилъ въ вагонѣ у солдата за пачку табаку изъ  ихняго пайка. Зеленые  штаны-дiагональ  обмѣнялъ мнѣ одниъ  околоточный  на мои. Мои были  уже совсѣмъ плохи, но зато  бывшаго  чернаго  кастора, а околоточный смертельно  боялся своихъ штановъ, что − могутъ выдать! А онъ  проживалъ по чужимъ  документамъ, будто  картузникъ  изъ Ворожбы. Очень  способный, − чудесный  мнѣ сшилъ  картузикъ, изъ стараго жилета. И предусмотрительный человѣкъ! Разъ-таки  меня за эти штаны  потянули на  вокзалѣ въ комнатку съ  вывѣсочкой  таинственной, − „транспортное“,  однимъ словомъ.  

− „Ваши  документики?..“  

Я предъявилъ, произвелъ даже впечатлѣнiе „охранной грамотой“, − и они  убѣдились,  что за штаны меня  взять неьзя. Но все-таки  напугался: а если  спросятъ, − о т к у д а  у меня эти офицерскiе  штаны?.. Придумалъ: скажу,  что выдали изъ „склада просвѣщенiя“. А ну, какъ справятся?! Къ счастью, имъ въ голову  не пришло спросить. А то бы я могъ запутаться, и тогда… Очень  я ненаходчивъ. Сказали только:  

− „А ужъ  мы къ вамъ давно присматриваемся: не полковникъ ли ужъ какой? Можете  теперь гулять  въ вашихъ штанахъ спокойно“. 

И сталъ я гулять спокойно. 

Пиджакъ  на мнѣ чесучевый, но стирали  его послѣднiй  разъ въ iюнѣ семнадцатаго  года, ко дню рожденiя, и послѣднiя зимы носилъ я его вмѣсто  ночной рубашки, для теплоты. Стирать боялся: а ну − разлѣзется? А грязь… ну, въ насъ  многое перестроилось. Я, напримѣръ, грязь  стеклышкомъ съ рукъ  соскабливалъ, − мыла не было больше года. А когда жена моя померла  отъ воспаленiя легкихъ, я и ее не рискнулъ обмыть, а только  вытеръ ибо въ  комнатѣ было 4 градуса… мороза.

Такъ вотъ. Я только  что получилъ академическiй… паекъ. Какое странное сочетанiе!.. Академическiй  дипломъ, академическiй стиль, словарь, ну… мундиръ, наконецъ, академическiй!.. Но − паекъ!? Пахнетъ рабочей казармой, негромъ… Шампанское – и сивуха! И все же, я не  безъ радости, хоть и ущемленной, получилъ этотъ академическiй… знакъ культуры и, какъ муравей свое зернышко,  волочилъ  его къ себѣ на дачу. Небеса сiяли и меркли,  радуясь за меня  и хмурясь,  встрѣчные мужики  алчно косились на  мой мѣшокъ, прикидывали, что бы такое  въ немъ было, принюхивались  и прiятно  крутили носомъ: потягивало-таки академической  баранинкой. 

И вотъ, я  отдыхалъ  на пенькѣ и предвкушалъ. Богъ мой! какiя новыя  радости  мы познали! Помню,  какъ задрожалъ я,  увидѣвъ однажды стаканъ  дымящагося  какао и рядомъ,  на снѣжномъ хлѣбѣ, голландскаго  сыра  ломтикъ! Какiя краски!! Правда, я тогда  три недѣли  былъ  какъ бы въ  безвоздушномъ мѣстѣ, на грани  посюсторонняго, и стаканъ  этотъ мнѣ явился, какъ знакъ  искушенiя и нѣкоей побѣды страшнаго  человѣка въ  кожѣ, на красномъ столѣ, рядомъ  съ бумагами,  гдѣ слѣпой  карандашъ могъ меня  вычеркнуть изъ жизни. Я  задрожалъ − и отъ омерзенiя, и.. − было  и еще что-то, − отъ страстныхъ  красокъ? отъ запаховъ?!.. Что за мерзость!.. Я почувствовалъ, какъ  проснувшееся  во мнѣ животное  начинаетъ рычатъ и чавкать. 

И такъ, я отдыхалъ на пенькѣ и предвкушалъ. Буду  сегодня  пить крѣпкiй… брусничный листъ,  но зато  съ подлиннымъ сахаромъ, ѣсть баранину  и мѣнять товары! Прибѣгутъ изъ деревни бабы, притащатъ  творогу и картошки… − а мнѣ дали еще  и катушку нитокъ, и полфунта  соли! Сколько  за соль взять можно?! Соль я буду  мѣнять  щепотками… Я мечталъ и поглядывалъ съ нѣжностью на розовѣвшую земляничку. И вотъ, тогда-то, вдругъ  и рѣшилась моя судьба, и я  сдѣлалъ потрясающее открытiе!.. 

Тотъ день я такъ ярко помню. Пиголтцы  надрывающе жалобно кричали − пi-ууу… пi-ууу… И вотъ онѣ-то  и помогли. Я − профессоръ  исторiи античнаго искусства, − я читалъ  еще исторiю  античной  философiи, − и какъ я радовался, что мнѣ дали катушку  нитокъ! Я тогда, помню,  рѣшалъ вопросъ,  не отмотать ли  мнѣ только половинку, а то пиджакъ мой скоро  совсѣмъ  разлѣзется. А и  за половинку  мнѣ баба Марья дастъ во всякомъ случаѣ картошки  фунта четыре-пять?.. Тогда померкли  во мнѣ древнiе  мудрецы, и только  стоики  и Дiогенъ еще укрѣпляли душу. Впрочемъ, что-то  сосредоточивалось во мнѣ.  

Еще  мнѣ дали двѣ  банки американскаго молока. И вотъ,  раздумывая о банкахъ, я съ пеньковъ-то тогда  мысленно и перепрыгнулъ… прямо въ Атлантическiй Океанъ! Вотъ въ этотъ самый, гдѣ мы сидимъ. И банки  были вотъ  эти самыя, съ жирной  коровьей мордой, и надъ  нею − звѣзды! Перепрыгнулъ въ  полетѣ мысли − и стало страшно. Будто я выпрыгнулъ  изъ себя  и вижу: сидитъ на невѣдомомъ  болотѣ, въ тряпьѣ, дикаго  вида человѣкъ, съ гнуснымъ лицомъ очумѣлой  затравленной  собаки,  похожiй на кого-то знакомаго… Такъ  омерзительно-страшно стало, что я чуть-чуть не бросилъ банкой. Я уже  замахнулся, но − бросить-то  было не въ кого! Тогда  впервые я почувствовалъ „расщепленiе“, − и это  уже была побѣда. Побѣда и − начало  моего превращенiя. Но и стало страшно, будто у меня въ головѣ уже… Ну, сказка. Какой тамъ  можетъ быть Океанъ! Сейчасъ  же и закрылъ  клапанъ, чтобы  мысли  пришли въ порядокъ. Скажи мнѣ тогда, какъ  перетягивалъ я портянки и принюхивался  къ баранинкѣ, что черезъ  годъ я буду  сидѣть  на берегу самаго  подлиннаго Океана и вспоминать о „пенькахъ“, а кругомъ  будутъ европейцы, и буду самъ  тоже вродѣ европейца, а не  въ дiагонали околоточнаго, и буду  смѣло и свободно… покупать  въ лавочкахъ, и никто меня  за штаны  не потянетъ… − я щелкнулъ  бы зубами и отмахнуться  отъ бреда. Ибо   т о г д а  никакой Европы для  меня уже не существовало. Это было  уже − исторiя. Какъ если бы мнѣ сказали, что вотъ, позвольте  васъ познакомить… Царь Навуходоносоръ… или − прекрасная Царица Савская! Это передать очень трудно. Я, просто, забылъ,  что есть еще  прежняя Европа, что она  м о ж е т ъ  быть. А Европа  была, и все въ ней − почти какъ и въ тринадцатомъ  году лѣтомъ,  когда былъ я на съѣздѣ въ Римѣ, отдыхалъ  потомъ въ Анэси и посѣтилъ Лондонъ и Копенгагенъ. Почти. Но есть и еще,  о д н о… Но объ этомъ  послѣ.

И вотъ, на пенькахъ, когда услыхалъ я унылыхъ пиголицъ… Но тутъ я долженъ  кое-что пояснить, прежде чѣмъ разсказать  о поразившемъ  меня ужасномъ открытiи, явившемся такъ внезапно. Иначе будутъ неясности.  

        

IV

            

Съ мая и до морозовъ я жилъ у себя на дачѣ − одинъ, каък перстъ. Туда-то вотъ и тащилъ  мѣшокъ.  

Раньше дачей я  мало пользовался: все, бывало − въ Италiю или въ Грецiю, конгрессы, съѣзды… А это  жена  покойная  завела,  для родственниковъ, и на старость.  Она очень  любила  мягкое  наше лѣто, грибы, цвѣты,  соловьевъ. Молодежь все время тамъ  хороводилась. Гдѣ теперь  они всѣ! Какъ-то вспоминать  сталъ: прiятели, прiятельницы, крестники, племянники, Васи, Миши… Славная  молодежь была! Насчиталъ семерыхъ студентовъ-прапоровъ... два  инженера, музыкантъ, летчикъ, приватъ-доцентъ, двое  стихи писали… Теперь − одинъ въ Канадѣ, одинъ въ Брюсселѣ, шоферомъ, въ Боснiи  гдѣ-то, въ шахтахъ… Прочiе?.. Не знаю. Погибли. Впрочемъ, „спецомъ“ одинъ  задѣлался, роль  играетъ, а одинъ, который стихи  писалъ, − въ „пѣснопѣвцы“ опредѣлился. А патрiотическiе стихи  писалъ! „Державинымъ безъ пяти минутъ“ величали.   

Однимъ словомъ, не на  дачу я шелъ, а − въ  п р о ш л о е. 

Бывало, за  мной пролетку высылали, на чаленькомъ, и какой-нибудь загорѣлый  студентъ-крѣпышъ, въ вышитой  рубахѣ, линялая  фуражка на затылкѣ, − за кучера. И всегда  въ охотничьихъ сапогахъ, и нравится  ему курнуть  махорки, крикнуть  по-кучерски  на лошадь, тряхнуть  вожжами. Кто онъ такой?.. Прiятель  чей-то, гоститъ. И всегда въ дорогѣ у нихъ что-нибудь  съ запряжкой. Онъ тамъ съ этой… через-сѣделкой конфузится, уши  покраснѣютъ,  а я закурю въ черной  тишинѣ, въ березкахъ, кукушку слушаю… фiалокъ  найдешь  iюньскихъ,  колокольчиковъ  лиловенькихъ… − чудесно! И такая  теплынь и тишь, такая лѣсная ласка, такой покой,  будто все  трудное отошло,  и впереди на заботъ, ни цѣли, и не на этой землѣ живешь, а ангелы Божьи  неслышно  ходятъ въ березкахъ. Зайдешь  незамѣтно на тихую  поляну, увидишь и тамъ, и тамъ − курятся благоговѣйно душистыя „восковки“ − ихъ  издалека видно, − идешь  въ высокой  травѣ и чувствуешь, что уже росой хватило. Раскатисто  фыркаетъ  лошадь, призываетъ студентъ − готово! Придешь, а изъ кулчка выпучиваются  зеленые огурчики, и еще  свѣжая икорка тамъ, майская, „уважительная,  профессорская“,  отъ старика  Калганова! И бѣлорыбицей пахнетъ, и молодой  березкой. Такихъ  ароматныхъ комбинацiй  нигдѣ  не встрѣтишь. И такой  аппетитъ бодрящiй, и съ такимъ  азартомъ  самъ  примешься  въ шлеяхъ этихъ  разбираться, − смѣшно. 

А ближе къ  дачѣ, − солнышко  уже за лѣсомъ, − соловьи! Все  топятъ… 

Въѣдешь въ громѣ аплодисментовъ. 

− Генералъ!.. Урааа!... 

Они, молодежь, меня „генераломъ“ величали, должно  быть − за осанку. Любили, кажется. Да они  все любили, юные  мои жадники! Дѣвочки − букетики земляники суютъ, ландышами засыпаютъ, визгомъ. И всюду  глаза, юные, бойкiе, свѣтлые… И все  куда-нибудь  тащатъ, и говори, говори имъ  объ искусствѣ, о красотѣ, о… Славныя  были дѣвчурки, чуткiя. Раскопки  иногда  предпринимали… 

Дачу  мою мужички порастрясли, но въ  двухъ комнатахъ жить было  еще сносно. Главное − отъ города  подальше. Впрочемъ, мужики ко мнѣ относились  съ нѣкоторымъ  почтенiемъ и опаской: прознали, что „сохранная грамота“ у меня  отъ вашихъ властей, и будто я  начальству клады  отыскиваю, − оаскопки-то я  производилъ! Разъ  даже  съ приговоромъ заявились и велѣли − кладъ имъ указать въ имѣнiи барона Ведэ, − „хорошо извѣстный намъ кладъ  отъ старинныхъ князьевъ, но  не знаемъ  с л о в а!“ 

Тяжело было на дачѣ. О  п у с т о т ѣ  я  и не говорю, а вотъ все − ненастоящее, а какъ бы въ  преломленномъ спектрѣ, въ какомъ-то… психозномъ преломленiи, какъ-бы  подводное! Въ манерѣ Эдгара По и самаго  оголтѣлаго футуриста: и жуть, и − дыр-бул-щыл! Не люди… − хотя, конечно, и люди… − а  в с е  какъ бы уже  не здѣщнее, и все − ненужно. 

Подымается солнце… − продолженiе „дыр-бул-щыл“. И оно-то − другое, какъ-будто тоже  соучаствующее и растлѣнное, несущее наглость на своемъ восходѣ, закатомъ обѣщающее назавтра  такое изъ-подъ земли выкатить, что…! Или − гарь  лѣсного пожара..? Бывало, это  придавало пейзажу  загадочно-тревожное  освѣщенiе, чувствовалось удушье, но и надежда, что за  у д у ш ь е м ъ − освѣжающимъ вѣтеркомъ  потянетъ… − неусыпное бдѣнiе чуткой  общественности; что  вотъ-вотъ наступитъ пора,  когда всѣ эти дикiе непорядки  уступятъ мѣсто  культурной  разумности,  общечеловѣческой солидарности, когда… Помните, эти  ободряющiя  статьи  въ газетахъ… − „безсмысленная  гибель  народнаго достоянiя…“ и − „снова и снова обращаемъ мы настойчивое  вниманiе общественной  самодѣятельности, стоящей  на стражѣ народныхъ интересовъ…“ − и такъ далѣе? Какая  славная интеллегентность и, воистину, чистота святая! Теперь смѣемся… Ну, читаешь и понимаешь… − и надѣешься. Вѣришь, что  б о д р с т в у ю т ъ. Знаешь, что скоро осень, пора земскихъ собранiй, резолюцiй… сгущенная атмосфера освѣжится, впереди − надежды и чудесная, крѣпкая  зима, бодрая работа въ аудиторiяхъ… А тутъ − солнце въ  крови, и гарь  сгорѣвшихъ надеждъ, и вообще пепелище. 

На лѣсъ  уже не любуешься,  не вспоминается  величаво-милое аксаковское − „чернѣя издали, стоитъ старый, дремучiй…“ Д р у г i е  лѣса, и въ нихъ, и за ними − жуть. Стоитъ  гдѣ-то  страшный, − невѣдомый и родной, − во всю  страну,  покойникъ. А за лѣсами − Тула, а въ Тулѣ − ду-ло! И затрещатъ-заворочаются  въ головѣ, въ глазахъ, всѣ эти… наробразы, бумбумы и дыр-бул-щылы… − судорога души! И дороги − ненастоящiя: по нимъ  уже не ѣздятъ, а наѣзжаютъ,  налетаютъ, настигаютъ… на нихъ  ловятъ, грабятъ, валяются… Телѣга ѣдетъ? Не  вѣрь глазамъ своимъ: это что-то  подкрадывающееся, опасное, или − слѣпое горе. Голоса?... Это  граждане-мужики идутъ − что-то  установить, усчитать, угрозить, наложить, припомнить, − отвести въ  дубовой тоскѣ душу. 

А въ душѣ къ вамъ  забирающiеся!.. Верткiй, въ крагахъ и галифэ, − воинственность  все какая! − и въ  небывало-технической  фуражкѣ, съ  потрфельчикомъ… − Богъ мой! откуда портфелей столько?! − значитъ какая-нибудь опять  „недѣля“, ударный фронтъ, − воинственныя  словечки! − фондъ, сороковая анкета, „боевое заданiе“,  требованiе лекцiи „о пролетаризацiи искусства“, „о театрѣ, какъ  функцiи  агитучастия массъ, въ проекцiи  на…“ Замѣтьте: не имѣющiй  своего лица всегда  укрывается  за  м а с с о й, въ   м а с с у… кончая  мазуриками. Богъ ты мой! Что за шустрота, съ блудливыми глазами, какiя они  мнѣ темки задавали!.. 

А какая страстная  жажда амикошонства?! какая наглость, съ пѣвучимъ голоскомъ сводни! Блудники слова и шулера  мысли, вдругъ  откуда-то  налѣтевшiе  саранчой… Я такихъ не встрѣчалъ  на лекцiяхъ. И − „товарищъ-профессоръ“ − черезъ  два слова въ третье! Какая наглость! И лестно ему  со мной  въ „товарищескомъ“ общенiи, съ членомъ европейскихъ Академiй… − онъ это зна-етъ, знаетъ! − и остатки какъ бы подобострастiя, и значенiе свое  тычетъ, и слѣжкой отъ него пахнетъ, и… покровительство оказать готовъ! Откуда  эта ядовитая пыль, съ какихъ базаровъ?! Наша молодежь была скромная, цѣломудренно-застѣнчивая. Кто ихъ высидѣлъ, изъ какихъ яицъ? Какiе-то  безгнѣздые выводки, с а ми   вывелись  изъ помета брошенныхъ гнѣздъ… − и кобчикъ, и червь ползучiй! Суетливо-жульнически ручишку  свою суетъ, − и опасается, что не примутъ! − слюнявую папироску на столѣ давитъ, важныя позы  принимаетъ… − рой завистливой, ущемленной и наглой  бездари! Раньше  она пальчонки  въ уголчонкѣ кусала и вожделѣла  цапкими глазками, − и… досидѣла до  своего, до… камей съ изумрудными глазками! И вотъ − „товарищъ-профессоръ, я предложилъ  бы вамъ  высказаться въ дискуссiонномъ порядкѣ… или,  лучше сказать… объявить циклъ… − непремѣнно, ц и к л ъ! − объ искусствѣ, какъ важнѣйшей  функцiи… пролетарски-массовыхъ воспрiятiй…“! Бездарно, безграмотно, зато − трескуче. И ото  всѣхъ пахнетъ кровью, пусть и  не ими пролитой, но они  на ней гнойно пухнутъ,  какъ  поганочные гибы  на убойныхъ свалкахъ. 

 И − цѣлыхъ шесть лѣтъ въ такомъ  гнусномъ чаду! Я отклоняюсь… но я же изъ  отравленнаго  болота вылѣзъ, душу  освобождаю  отъ захлестнувшей  тины. 

Бывало, молодежь  переполохъ поднимаетъ: 

− „Къ намъ! автомобиль!! „Ленскiй“ ѣдетъ!! Ура-а-а!!“…  

И уже  летитъ съ балконовъ:            

…„Что-о день  гряду-щiй  намъ гото-о-ви-и-итъ“?.. 

А  о н ъ, еще  изъ машины, серебрецомъ: 

…„его-о… мой взоръ  напра-сно… ло-о-о-витъ“..! 

Дѣвочки, чистенькiя, блѣдненькiя, въ кудряшкахъ, въ косахъ, цвѣтами засыпаютъ,  благоговѣйно-трепетныя,  влюбленныя… − сердце радуется, смотрѣть на нихъ! − А теперь, если  загудитъ  гдѣ… − лѣсъ бы  дремучiй укрылъ-выросъ! Ну,  подвалъ, плѣсень, мокрицы, − въ концѣ концовъ отупѣнiе, привыкъ. Но вотъ, что самое-то ужасное, − соловьи!..  

Моя дача стоитъ на гривкѣ, а съ обѣихъ сторонъ тянутъ къ рѣкѣ овраги. Они сплошь  заросли черемухой, березкой, ольхой, малиной… масса ландышей, дудокъ,  сонника, болиголова… − самыя  соловьиныя  мѣста. Знатоки  считали  соловьевъ нашихъ самыми  пѣвкими, „неждановскими“ звали. Одинъ оврагъ  изстари  прозывался „Соловьинъ“, другой − „Гулкiй“. − Изъ-за  соловьевъ  жена и мѣсто  для дачи  выбрала, на тычкѣ, на гривкѣ, и мужики  дивились: 

− „Это  ужъ  о н и   чего-нибудь да знаютъ! к л а д у н ы!“      

Колдуны?! Рѣдкостное  тамъ было эхо: изъ „Соловьина Врага“ крикнешь, − „Гулкiй“ отзовется, полнѣй и громче. Физикъ  одинъ нашъ  лазилъ изслѣдовать и вывелъ звуковую формулу, − вырѣзали ее  даже на терасѣ. Бывало,  молодежь поетъ хоромъ, − и выходитъ второй, капелла! А когда  упросятъ тенора спуститься  въ „Соловьинъ“, и онъ  оттуда пу-ститъ… − второй, неземной, теноръ, такъ  покрывалъ,  что духъ захватитъ: 

… „златы… е-э-эээээ… дни-и-иииии…!“ 

Вообразите, что же творилось майскими  зорями,  когда соловьи  начнутъ  сыпать и поливать! „Гулкiй“ ихъ растравлялъ. Чвоканье,  цорканье,  розсыпь, щелканье,  замиранье, это  поцѣлуйно-истомное − тiу… тiу… ффтi-у… − играютъ сердцемъ, трепетно и такъ страстно-нѣжно!..  

И вотъ, когда все изранено, испоганено, и уже  ничего живого  н осталось, и ты съ твоей жизнью  уже плевокъ  растертый… − соловьи  гремятъ неумирающимъ торжествомъ неумирающей жизни и неутолимой болью  плещутся  въ твоемъ сердцѣ… А  оно уже наистекѣ, и  в с е − ушло! Пытка. Они выворачивали,  перетряхивали во мнѣ  в с е, жалѣли, отпѣвали, жалили цвоканьемъ, въ кровь раздирали  трелями… хлестали  сердце, по головѣ, въ глаза. Я слышалъ милые голоса, узнавалъ лица, запахи… И не красота уже, не эстетика… − адъ!    

Какъ только подходила  заря − начинало давить тоскою: сейчасъ, начнутъ. И первый же тихiй высвистъ… помните, это робкое, нѣжное − ти-пу… типу… типу…? − пугалъ меня, и сердце начинало  колотиться. Обманывая  себя, я забивался въ самую  глухую комнату, но окна выбиты, въ огромной и пустой дачѣ гулко, и… ни-кого!.. А они  сыпали и гремѣли, и все бешенѣй и шумнѣе къ  ночи. Я совалъ  голову въ подушки, задыхался… Бромъ  уже былъ  безсиленъ, я затыкалъ уши  спиртовой ватой, − кровь  приливала, гудѣла, я начиналъ  рьянѣть. Но и безъ  звуковъ я  с л ы ш а л ъ. Нѣтъ,  непередаваемо, − какъ психозъ. 

Гроза облегчила, и я умолялъ молнiи. Сѣренькiе дни, съ  тихими дождиками,  успокаивали меня. А горьковатая  свѣжесть  ландышей, взрывающая въ васъ  все − до дѣтсва!.. А дурманный запахъ iюньскихъ нашихъ  восковокъ-любокъ, впервые  манящiй страстью?! Въ зеленой  затини, въ тишинѣ, въ росѣ… нѣжныя, восчковыя, тайныя, онѣ все  тѣ же, и  вызываютъ  прежнее…

Я бы и теперь хотѣлъ… − пусть терзанье! Т а м ъ − каждая травка  пѣла. А здѣсь… мелодiя  незнакомая, глухая.    

          

V

 

Я въ гоодской квартирѣ мнѣ оставили кабинетъ. Свалены атласы, гравюры, слѣпки, книги дрова, коллекцiи. Многое вымѣнено  на хлѣбъ, на табакъ… Много разворовали, и оно  разлетится по бѣлу-свѣту. И уже разлетается. Недавно, на Бульварахъ, я увидалъ  м о е… украденное, „изъятое“, − не помню. Но это − подлинное  м о е. 

Вы слушаете?.. Да, конечно, − всѣ мы теперь  задумчивы, всѣ − другiе, д р у г i е! Всѣ мы − с ч а с т л и в ы… Ну, да… Вы помните…? −  

„Блаженъ, кто  посѣтилъ сей мiръ

„Въ его минуты  роковыя:

„Его  призвали Всеблагiе,

„Какъ соучастника, на пиръ…

  И всѣ мы пьемъ безсмертье! То-есть, не всѣ, понятно… но у могущихъ  вмѣстить это „безсмертье“ − душа другая. Они  уже причастились „чашѣ“ и получили  особый даръ − иными  смотрѣть глазами,  ходить надъ бездной. У нихъ и лицо другое: у кого − больше, у кого − меньше измѣнилось, − отъ глубины  зависитъ. Вотъ и по вашимъ  глазамъ я вижу, что и у васъ  у к р а л и. Вещи, жизни?.. Но страшно  непоправимо, когда  в с е  украдутъ у васъ, − васъ самихъ! И даже воровъ не знаешь… Но когда  все украдутъ, уже нечѣмъ  и не во что  принять „чашу“, и  призывъ „всеблагихъ“ − впустую! Но объ  этомъ − послѣ. А вотъ, о  в е щ и…  

Вы не досадуете, что я все  уклоняюсь  отъ главнаго, отъ разсказа о превращенiи?.. Но  отступленiя эти нужны, необходимо нужны! Да и спѣшить-то  намъ некуда, какъ бывало… И „зуда“ въ ногахъ уже нѣтъ.

Вотъ  вы говорили, что сейчасъ въ Парижѣ весна, каштаны  разбили почки, и у васъ зудъ въ ногахъ. Вы подолгу  простаивали  на Бульваоахъ, передъ витринами, гдѣ заманчивые  плакаты Кука и океанскихъ  обществъ обманываютъ васъ далями?.. Да,  влечетъ. Когда-то и я испытывалъ  этотъ томящiй „зудъ“ передъ  оранжевыми  плакатами − оранжевыми  песками, верблюдами, пирамидами,  оазисами,  пальмами и бѣлыми  шлемами  англичанъ, передъ  синькой съ мыломъ  у береговъ, съ черно  дымящими  сѣрыми  гигантами, внутренности  которыхъ  роскошно  даны на фотографiяхъ, отъ королевскихъ  салоновъ до  генiально-гигiеническихъ уборныхъ. Скорѣй  билетъ! И, покорный всевластному зову  дадей, веснѣ и „зуду“, не чувствуя  головы, трепетно я входилъ въ солидно  обставленныя  агентства, прокуренныя экзотическими  сигарами, травами,  пропитанныя, какъ-будто,  морскою солью и пряностями Востока, − или  мнѣ такъ  казалось?.. − и, какъ  съ шампанскаго, пьяно  крутилъ по  картѣ,  отыскивая  волшебный  путь. Тамъ я встрѣчалъ такихъ же, съ глазами  въ даляхъ, мужчинъ и женщинъ. Женщитны были  безпокойны,  какъ птицы въ перелетѣ,  восклицали, роняли  деньги,  забывали сдачу,  разсѣянно  слушали совѣты, − какъ  въ гашишѣ, съ блуждавшими  за стѣной глазами. Тамъ я встрѣчалъ  раздумывающихъ надъ картой,  рѣшающихъ,  какъ въ рулеткѣ, − Багдадъ или Аргентина? Или… истоки Нила?... Цейлонъ, Мадейра, − или  еще  тамъ что-то…?  

И часто, мѣняя планы, въ гипнозѣ отъ голубой  вуали, отъ  ударившаго  по сердцу  слова − „Батавiя“ или „Калькутта“, отъ таинственныхъ буквъ на картѣ, отъ хитраго  завитка  теченiй, − я  покорялся таившемуся во мнѣ  бродягѣ.     

Зовы  весны я знаю. Миражи знаю − и уже  не стою подолгу,  разглядывая  плакаты. 

Дали… Ихъ у меня украли, и „зудъ“, и весну украли, и не слышится  мнѣ сладко  зовущiй шопотъ − „пойдемъ со мною!“ Я никогда не пойду  теперь, и черная  синька  съ мыломъ − дешевка обманной  прачешной. Я уже пережилъ обманы. 

Вы спрашиваете, что у меня украли… В с е   украли. Меня  самого украли. Но объ этомъ − послѣ. А вотъ, о  в е щ и… 

Весна, далекое… Я тогда крѣпко вѣрилъ во все рѣшительно, во что полагается вѣрить  человѣку, культурному человѣку. Всеобщiй  прогрессъ во всемъ, − законъ  развитiя  человѣческихъ обществъ! − „побѣдное  шествiе  науки“, великiй  блаженный день,  когда откроютъ  тайникъ послѣднiй, небо сведутъ  на землю. Не за этими  ли  волшебными ключами, разинувши ротъ,  стремятся  въ весенней  тягѣ?.. Все − въ даляхъ! 

И я стремился. 

Я недавно женился, и судьба подарила счастьемъ. Я увидалъ моего ребенка,  продолженiе  моей жизни. Не думается объ этомъ, но…  е с т ь  это! И я не думалъ, а это было: ей я и передамъ  мои стремленья,  исканья  т а й н ы,  съ послѣдствiями  блаженства. Чудесная дѣвочка… − теперь ея  нѣтъ на свѣтѣ. И, полный счастьемъ,  близившейся  весной и смутной  тягой, я поѣхалъ въ экскурсiю. Объ этой  экскурсiи мы съ женой мечтали, − и вотъ, ребенокъ… Чудесныя  тайны и − реальность. Жена  пожертвовала собою для  нашей дѣвочки,  рѣшила кормить сама и уѣхала къ матери въ  Тарусу. А я  купался въ этой священной  синькѣ Архипелага,  крутился  въ волшебномъ мылѣ,  шныряя по островамъ,  разглядывая слѣды  чудеснаго. И до сего  дня  помню восходы  солнца  на Корфу,  крошку-гречанку въ Аргостоли на  Кефалонiи, писавшую мнѣ признанья  на розовыхъ  бумажкахъ, пахнувшихъ  розовымъ  масломъ  и шафраномъ… и стараго  грека Димитраки,  проводника  на Критѣ. Это былъ  пессимистъ-философъ, все познавшiй, до − „гноти  зе аутонъ“! 

− „Дождь  падаетъ  въ море, господинъ ученый“, − говорилъ, прищурясь, Димитраки: − „море уходитъ  въ небо, небо стекаетъ въ море. Такъ − все. Люди  рождаютъ камни, дѣлаютъ ихъ  живыми… потомъ  люди  оставляютъ  кости. И кости, и камни  дѣлаютъ  потомъ пыль, пыль − грязь. Такъ − все, господинъ ученый“.  

Я весело  смѣялся, пилъ съ  мудрецомъ хваленое  кипрское вино, − очень  скверное, скажу вамъ,  пахнувшее почему-то сѣрой, − и говорилъ,  что кругомъ насъ − тайны, и не все-то  такъ просто. 

Онъ  напивался,  хлопалъ  меня по плечу и, приближая  черные, какъ тараканы, глаза къ моимъ, шепталъ: 

− „Не вѣрь ни одному  трактирщику, ни одной бабѣ, ни одной кошкѣ!.. У перваго  нѣтъ Бога, у бабы − слова, у кошки − дома“.  

Чудакъ забавный! Я записалъ  много его пословицъ, − и во всѣхъ одно было: ничему не вѣрь, пыль и пыль. Сверхъ-Экклезiастъ!  

− „Каждый  найдетъ  свою стѣнку,  чтобы  лбомъ  стукнуться. Каждый  объ себя  убивается. И ты  убьешься!“  

И я убился. А обо что − не знаю. 

Такъ я объѣздилъ свѣтлые острова Эгейскiе  и Циклады, − Самоөракiю, Лемносъ, Митилены-Лесбосъ, Хiосъ и небесную  колыбель Прекрасной − Милосъ пустынный…  Пилъ молодое  и старое вино и вынесъ въ душѣ зерно, юную мою книгу − „Пролетъ Вѣковъ“. Не взирая на  терпкiя  рѣчи  чудака Димитраки. То была книга  − В ѣ р ы. Съ камней, съ обломковъ, съ выжженыхъ солнцемъ тропокъ,  съ пожелтѣвшаго мрамора, съ почернѣвшей  бронзы,  отъ вѣчнаго-молодого неба, − вынесъ я бодрую  вѣру въ человѣка − бога. Я былъ  тогда пьянъ крѣпко-земнымъ виномъ, и въ  каждой дѣвушкѣ на скалѣ,  съ суровыми, какъ у юноши, бровями и тонкимъ станомъ,  виднѣлась  мнѣ Сафо,  вѣчная прелесть мужества. 

Помню, съ Лемноса я далъ телеграмму въ невѣдомую  никому здѣсь Тарусу, − страстный привѣтъ женѣ, − и лупоглазый, чесночный  грекъ, принимавшiй  мою депешу, строго взглянулъ  на меня, покачалъ  укоризненно  головой и перечеркнувъ, исправилъ: „Фаросъ!“. И  взялъ съ меня  что-то въ  пять разъ  меньше. 

− „Та-ру-сса!“ − весело крикнулъ я, − „это у  насъ, въ Россiи!“ 

Онъ недовѣрчиво посмотрѣлъ  въ меня, порылся въ книгѣ, наконецъ,  понялъ − и улыбнулся. 

− „Все это можетъ быть , но  это  н а ш е  слово, греческое, и надо писать − „Фа-росъ“!! Наши  храбрые греки прошли по всему  свѣту и построили  города у всѣхъ  народовъ!.. Нашъ Александръ Мегалосъ!!...“ 

Черезъ два дня я получилъ  радостный  отвѣтъ изъ далекой  тарусы: „Ѣду къ тебѣ, встрѣчай  въ Константинополѣ“. 

Я ничего не понялъ. То есть, я по-нялъ, но… дѣвочка-то наша? Письмо  разъяснило  все. Дѣвочку отдали  кормилицѣ. Дали сдѣлали свое дѣло, и мои  письма-зовы. Дали закрыли  дѣвочку. Мы, мы − жить  хотѣли! Тогда  все закрылось однимъ − любовь. Подходила весна,  весна  южныхъ  морей,  когда камни  рождаютъ розы,  когда молодые  глаза сверкаютъ, какъ  осыпанные росой первые  листочки, а за каждымъ  кустомъ, за каждымъ камнемъ, чудится, притаилось счастье, − протяни только руки. 

Это былъ  для меня  подарокъ Бога. 

Мы встрѣтились… Она принесла  съ собой ароматы родной  зимы на собольей  своей  горжеткѣ и зовы весны − въ глазахъ. 

Я помню эту весну Стамбула, бирюзу Золотого Рога,  золотыя рога Воловъ Солнечныхъ… Помню сверканье золотого дождя на солнцѣ и трiумфальную арку радуги,  ворота изъ перламутра въ морѣ, которыя Богъ построилъ для нашей  встрѣчи… 

Мы спали  въ лодкахъ,  покачиваясь, какъ дѣти  въ колыбели, кидались − играли  розами, молодые язычники. Я шепталъ  ей  Анакреона, самое  его жгучее, отравляющее истомой-ленью,  и переливалъ въ  наше слово − до голости вольнымъ переводомъ, огонь  вливавшимъ.  Мы пили  вино-любовь,  вино и солнце, а гребецъ-турокъ,  сваливши парусъ, пѣлъ намъ, сидя на-корточкахъ, свои маленькiя, какъ птички,  пѣсенки и игралъ на какой-то штукѣ − длинная, помню, шейка, круглая. 

Какъ опьяненные,  забывшiе все на свѣтѣ, мы гонялись по старымъ  камнямъ сосѣднихъ  деревушекъ,  городковъ когда-то,  давно разрушенныхъ уже разъ по двадцать, когда-то культуру знавшихъ, теперь  обратившихся  въ пустыри. Чего мы только не повидали, гдѣ только не побывали!.. 

У стараго рыбака въ Эреклiи, насъ ожидало − чудо. Не счатсье, − чудо. Боги рѣшили  остаться щедрыми до конца. 

Помню, тихiй былъ,  золотистый вечеръ. Жемчужный  вечеръ, − жемчужныя  облачка въ закатѣ. Мы выходили  изъ таверны, бѣдной-бѣдной, гдѣ можно было достать только  козяго сыр у, вяленую кефаль  и краснаго вина въ  глиняномъ кувшинѣ, пахнувшаго капустой, но все это было ужасно вкусно. Фаэтонъ поджидалъ насъ,  чтобы повезти въ  Санъ-Стефано,  гдѣ мы остановились. Мы уже собирались садиться въ коляску, я ступилъ, помню,  на подножку, какъ вдругъ  жена  выскочила шаловливо… − да, она уже сидѣла..! − и неожиданно заявила,  что хочетъ купаться въ морѣ. Вода была еще холодна,  былъ уже вечеръ, косое солнце, − купаться было безумiемъ. Я нѣжно протестовалъ, но − женщина ставила на своемъ. Правда, въ Россiи она до сентября купалась.              

Она купалась въ бирюзовомъ морѣ, весеннемъ, золотистомъ, молочномъ, − въ жемчужномъ морѣ. Я и сейчасъ, закрывши глаза,  вижу ее, играющую  перламутромъ, − и жемчугъ  въ небѣ. Это тоже былъ  даръ боговъ, даръ − усмѣшка. Да, въ этотъ  безумный день, въ самый тотъ  вечеръ „жемчуга“, въ далекой  глухой Таруссѣ,  мучилась наша дѣвочка…  

Ахъ, Димитраки… чудакъ-философъ!.. 

− „Каждый объ  себя убивается… И ты убьешься!“ 

Мы − убились. И − „объ себя“. 

Но за этимъ даромъ боговъ послѣдовалъ  даръ  безмѣрный… 

Пьяный не отъ вина, я созерцалъ  море, золотисто-жемчужную  даль его и близкое, дорогое, что розовато плескалось  около. И вотъ − неслышными шагами, − я испугался, помню,  какъ онъ  подошелъ  неслышно въ  размятыхъ суконныхъ туфляхъ, − приблизился ко мнѣ грязный рваный старикъ,  болгаринъ или турокъ. Онъ что-то  вертѣлъ,  завернутое въ тряпку. 

− „Добрый вечеръ хозяинъ“, − сказалъ онъ умирающимъ голосомъ. 

Это былъ грекъ, конечно,  плѣшивый и курносый, ужасно похожiй на Сократа. И сильно пьяный. Онъ сказалъ − „калиспэра“, что ли. 

И не говоря  ни слова больше, онъ, почмокивая,  развернулъ тряпку и ткнулъ мнѣ въ лицо… рѣдкостное,  чудотворное!..  

Я смотрѣлъ  и глазамъ не вѣрилъ. И все кругомъ  было − чудо. Море, жемчужное, въ котромъ рождается Венера, − и Венера, хрустальная,  тихо свѣтилась въ небѣ, въ зеленовато-весенней и розоватой  сини. И подлинная Венера, не смущаемая  старческими  глазами грека, выходила  изъ водъ, играя снѣжною простынею,  по которой  струилось  розовое солнце. Но самое  ч у д о − было въ  моихъ рукахъ. Я смотрѣлъ  на костяныя  дощечки… 

− „Купи, хозяинъ… − просилъ старикъ, − на  что-нибудь годится… ш т у к а  священная!“ 

 Я смотрѣлъ на него растерянно, не сознавая, − да явь ли это? Но тяжкiй  запахъ вина отъ его  лохмотьевъ, отъ  трясущихся рукъ, отъ раздутаго  желтаго  лица,  вздрагивавшаго, какъ студень,  отъ полумертвыхъ глазъ,  налитыхъ  мутной влагой, − было  подлинной  грязной  явью. И его слово − „штука“! 

Страхъ, что онъ шутитъ, чтой сейчасъ  схватитъ эти священныя  дощечки и убѣжитъ, охватила меня. Я крикнулъ, − я не могъ  совладать  съ собою и быть спокойнымъ, − заворачивая  дощечки въ  тряпку:  

− „Конечно, я ихъ возьму, эти интересныя иконки! Вамъ  онѣ не нужны..?“ 

− „А на-чорта онѣ нужны! Но господа  покупаютъ  и не такую дрянь. Хорошо еще,  что есть  на свѣтѣ старьевщики… они иногда  отваливаютъ литра на три.

Кошмаръ это былъ, кошмаръ. Для меня  открывались  двери рая. Эти дощечки  въ тряпкѣ  на вѣсахъ сердца были  для меня  равны  этому  зеленовато-жемчужному морю, зарѣ, моей  юной совсѣмъ Венерѣ, вышедшей  для меня изъ моря.  

− „Литра на три…“ − повторилъ я  кощунственно. 

− „Другое и пяти стоитъ… очень священное!“ − прохрипѣлъ старикъ, и въ его глазахъ  мерзлой рыбы уловилъ я до зла усмѣшку. 

Словно  хотѣлъ онъ сказать: „много еще дураковъ  на свѣтѣ!“ 

Я опять  раскаталъ  грязную тряпку, стараясь  унять руки. Я прощупывалъ  бархатистую кость „дощечекъ“, тяжелую,  слоновью,  желтую, какъ  лимонъ. Въ туманѣ  висѣли  передо-мной, прыгали  по рѣзьбѣ рождавшiеся  въ мозгу  знаки: − ХI − ХII…! Сверкали  мысли: „византiйскiй  триптихъ,  такихъ два ли,  три ли…  такого нѣтъ…“ 

− „Сколько-нибудь давай!..“ − требовалъ хриплый  голосъ, − „рыба не ловится, хозяинъ…“  

− „Гдѣ вы нашли  эти… дощечки?“  

− „Да… старую канаву прочищали въ порту,  грязь черпали… Ну, костей тамъ было… кладбище старое  или война бла здѣсь. А я понимаю  въ этихъ штукахъ. Старуха любая для молитвы купитъ“. 

Я уже зналъ  имъ цѣну,  цѣнц  рынка. По старику я видѣлъ,  что онъ  любому продастъ за грошъ. Но я ихъ не понесу на рынокъ, а если попадутъ на рынокъ, къ антиквару, − зналъ я, − мои не будутъ. 

Коллекцiонеры, цѣнители… Нѣтъ преступленiя, на которое бы они  не пошли, какъ сумасшедшiе-влюбленные. У меня  закопошилась  совѣсть, но сейчасъ  же нашла  защитника: „это  судьба посылаетъ  счастье… мы уже уѣзжали − божественная Эосъ  насъ остановила, Ната моя  с а м а  остановила… З в ѣ з д а  залюбовалась нами, прекрасная Венера въ жемчугѣ…! А онъ  пропьетъ…“ 

Я бѣгалъ глазами  по „дощечкамъ“. Свѣтила  З в ѣ з д а  на нихъ, на всѣхъ! Три  дощечки  было, чудесный триптихъ!.. 

Пьяный, я крикнулъ  греку:  

− „Хорошо, я   м о г у  ихъ купить у васъ..!“  

− „Идетъ!“ − протянулъ онъ  лапу, похожую  на крабью. − „Четыре литра…?“ 

Я смотрѣлъ  на его  лицо: желтыя щеки дрожали волдырями, синiя  губы прыгали, глаза… И я вдругъ  подумалъ, что третiй  к т о – т о  стоитъ за нами  и торопитъ. Кто-то  т р е т i й… закидываетъ  петлю! 

И петля была закинута. Это узналъ я скоро.

Жена  еще одѣвалась, сверкала  розовымъ. Объятый счастьемъ, блаженствомъ неизъяснимымъ,  почему-то боясь, что жена  разстроитъ, я досталъ  бумажникъ  и сунулъ въ  лапу все содержимое. Было лиръ пятнадцать, гроши, конечно.   

− Пфуу… − вырвалось изъ нутра пьяницы и обдало меня  угаромъ, − „сдачи у меня нѣтъ, хозяинъ…“  

− „Все берите!“ 

Онъ захлопнулъ  лапу  другой, потрясъ,  сѣвши  на-корточки, выпучивъ  мертвенные глаза, и, изираясь,  поползъ къ харчевнѣ. Отойдя шаговъ  десять,  онъ побѣжалъ вприпрыжку. 

− „Что такое?“ − спросила  жена, но я ничего не видѣлъ. 

Я перебиралъ дощечки, ласкалъ, оглаживалъ,  теръ носовымъ платкомъ, вдыхалъ ихъ, нюхалъ… 

− „Видишь − З в ѣ з д а..? − показывалъ я на створки. − „И тамъ − тоже  „З в ѣ з д а!“ − показалъ я къ закату, въ небѣ. 

Она не понимала, взяла мою  голову, заглянула въ глаза тревожно. 

− „На тебѣ  лица нѣтъ, что съ тобой...“ 

А я бормоталъ  что-то. Хлынуло  въ меня свѣтомъ, озарило. Посѣтило меня  огромное. Чувства, мысли…? Не помню, но вдругъ − о т к р ы л о с ь! Я цѣловалъ ей руки,  говорилъ о небесномъ  раѣ, говорилъ, что Богъ съ неба  глядитъ на насъ, что Онъ  уронилъ  З в ѣ з д у[iii]…

  Она не понимала, но была счастлива. 

Мы просидѣли на берегу до ночи, ѣхали  въ Санъ-Стефано  въ звѣздахъ, и ночь та была − безумная… 

А въ  эту самую ночь, въ далекой глухой  Таруссѣ,  умерла наша дѣвочка,  отъ менингита. И ея свѣтлую  маленькую душу я теперь связываю  со всѣмъ этимъ: она посылала  намъ  знакъ  прощальный. 

Утро сказало мнѣ, что я обладатель сокровища. Не денегъ. Я зналъ, конечно,  что за этотъ шедевръ  музеи дадутъ  мнѣ тысячи,  знакомые американцы − десятки тысячъ. Нѣтъ, я получилъ не деньги: я получилъ  озаренiе,  о с н о в у,  которой  мнѣ нехватало. Я получилъ  Вѣру. И ту, о которой возвѣщаетъ  Евангелiе, и другую − въ безсмертную душу  человѣка[iv]. Ни одно творенiе искусства не потрясло меня такъ духовно. Безсмертное было въ дощечкахъ  этихъ! 

Но странное, творившееся со мной,  не кончилось. Утромъ  меня терзала  совѣсть: „ты обокралъ е г о!“ 

Я все разсказалъ женѣ, привелъ и себѣ, и ей  всѣ защиты. 

− „Надо его  вознаградить щедрѣе!“ − рѣшили мы. 

Мы отправились на базаръ, − помню, какъ  Свѣтлый Праздникъ! − купили для старика  полный комплектъ одежды, бѣлья и обувь,  жареную баранью ногу,  бутылку рому, − праздникъ ему строить, − и положили въ  новенькiй кошелекъ полсотни золотыхъ лиръ.  

− „Онъ  будетъ счастливъ!“ − повторяли  мы всю дорогу. 

Солнце палило, синимъ пожаромъ горѣло море,  когда нашъ  фаэтонъ  подкатывалъ къ  тавернѣ, на берегу залива. 

− „Намъ нужно найти стараго рыбака… Онъ вчера вечеромъ былъ  у васъ… немножко навеселѣ…?“ − спросилъ я хозяина таверны. 

− „А… Христюкъ Магиропулосъ…!“ − съ усмѣшкой сказалъ  хозяинъ. − „Но онъ уже  п о ш а б а ш л и л ъ!“ 

И грекъ опрокинулъ стаканъ  на стойкѣ. 

− „Но  гдѣ же  мы можемъ  найти его..?“   

− „Послѣднiй стаканчикъ застрялъ у него въ глоткѣ, Царство ему небесное… т а м ъ  ему поднесутъ  лучшаго! Вчера онъ побилъ всѣ ставки, хватилъ  полныхъ четыре  литра самаго „праздничнаго“! Отдыхаетъ на берегу въ  часовнѣ…“ 

Мы его  видѣли въ часовнѣ. Онъ былъ пьянъ даже  мертвый, − пахло виномъ ужасно. И его  крабья  лапа что-то  еще держала, щепотью  сжимались пальцы. Хотѣлъ  онъ перекреститься?.. 

Купленное ему мы отдали какимъ-то старухамъ, въ черномъ, съ тарелкой бѣлой  кутьи,  убранной  черносливомъ, мармеладомъ и обсахаренными орѣшками, − онѣ ничего  не понимали и робко кланялись и крестились, − и передали священнику деньги на богадѣльню для рыбаковъ. 

− „Мнѣ страшно“, − сказала жена дорогой, − „что-то  во всемъ этомъ…“ 

Она заплакала. Я былъ, какъ камень. А вечеромъ получили телеграмму изъ Тарусы. 

Я  з н а ю: знаменiе  было въ  э т о м ъ. Н у ж н о  было , чтобы несчастный пьяница сталъ жертовй, чтобы малютка наша  ушла отъ насъ. М сокровище то − З в ѣ з д а  ведущая! 

Это было  творенiе глубочайшей мысли. Вы помните − „Эреклiйскiй  триптихъ − „Звѣзда“? Я назвалъ его − „Рождество Воскресенiя“, и его фотокопiи извѣстны. Не разъ  обращались ко мнѣ музеи и  собиратели,  предлагали большiя суммы. Но этотъ священный триптихъ − великой муки и светлаго блаженства − подарилъ я  моей женѣ. Триптихъ  В ѣ р ы.  

Концепцiя этого  шедевра была глубины необычайной. Неумирающее никогда исканiе и… безсилiе „персти  мыслящей“. 

Невѣдомый  генiальный мастеръ, чистый сердцемъ, − такiе  Бога узрятъ, − чудеснымъ  рѣзцомъ своимъ  далъ  всеобъемлющее, свое: чаянѣя, сомнѣнiя, муки и вѣру – радость. Далъ вдохновенно-трогательную поэму исканiй духа. 

Судите сами. 

На лѣвомъ створѣ… Идутъ  волхвы-мудрецы,  съ жезлами  маговъ, въ высокихъ  восточныхъ шапкахъ. Лица пытливы, строги. Фигуры − въ порывѣ: найти, увидѣть. Звѣзда  надъ ними стремитъ лучи. Вдали видны − пещера, Ясли. Богъ  въ небесахъ держитъ Звѣзду въ Десницѣ.     

На главномъ створѣ… − „Снятiе со Креста“. Темная  скорбь  на лицахъ. Въ небѣ клубятся тучи. Св. Тѣло  обвисло, плоско, − земное, „перстъ“. Изъ тучъ, острый, какъ  пика,  лучъ падаетъ  между  Тѣломъ и волхвами. Волхвы  уронили  жезлы  свои, сложились руки ладошками, на лицахъ ихъ скорбь и ужасъ. Въ небѣ не видно Бога. Муки исканiй − тщетны. Смерть, отчаянiе − на всемъ.  

На рпвомъ створѣ… − „Великое Воскресенiе“. Встаютъ изъ  гробовъ,  изъ земли, изъ водъ. Волхвы,  воскресшiе,  воздымаютъ руки свои  съ жезлами,  небо  залито звѣздами, надъ звѣздами  Три  Vпостаси Божiи, въ великихъ лучахъ  З в ѣ з д ы. Лица волхвовъ − обрѣтенная радость вѣчной жизни − въ Богѣ. Иныя лица, уже  н е  земныя. Исканiя, какъ бы,  оправдались, завершены… 

Я  з н а ю: великiе  пути человѣческаго духа  явлены были въ триптихѣ, м н ѣ  явлены! И это  меня поддерживало долго-долго. Теперь… я ищу волхвовъ. Гдѣ они?!..  Но объ этомъ послѣ. 

Въ этой,  такой для насъ роковой находкѣ, мы съ женой  обрѣли огромное. Сколько разъ, въ темныя полосы нашей жизни, всматривались мы въ  этотъ  тысячелѣтнiй триптихъ! И вотъ,  когда наступила  мгла, и жена моя,  бѣдна моя Ната, угасла  въ холодной комнатѣ, вся уже − т а м ъ, я принесъ  къ смертному ея ложу  эти дощечки  изъ побурѣвшей  кости. Я не думалъ, не помнилъ, − зачѣмъ я это?.. Я положилъ ей на грудь… − и вспомнилъ первую благостную  весну  нашей  совмѣстной  жизни,  море жемчужное,  хрустальную Венеру въ солнцѣ… розовое  мое!.. И вотъ, она отомкнула  свои глаза, узнала… − и слабая,  д а л ь н я я  улыбка  прошла по  меркнувшему  ея лицу.    

Его у меня украли, этотъ священный триптихъ. Знали,  чего онъ стоилъ? Возможно, знали,  что онъ  на рынкѣ  стоилъ. Но, конечно, не знали, ч е г о   онъ для меня стоилъ, и  ч т о  есть онъ! 

Его у меня украли. Но, вѣчный, какъ  духъ безсмертный, онъ крикнулъ черезъ витрину, на Бульварахъ: − „Я  з д ѣ с ь!“  

Можно ли украсть духъ бессмертный?! 

Это былъ подлинный  о н ъ. Другого никто не знаетъ. Подлинный  н а ш ъ,  съ отщербленнымъ  уголкомъ внизу основного створа, ловко  задѣланный мастикой. Меня ударило сквозь  стекло. Не помня себя, я вбѣжалъ  къ антиквару и поросилъ показать реликвiю. 

Это была − поддѣлка! Чудеснѣйшая подделка… безсмертнаго  духа! изъ-за грошей!!   

Онъ, Безсмертный,  даровалъ мнѣ силы. Я былъ спокоенъ. 

− Скажите, кто ихъ работаетъ, эти… штуки? − спросилъя  почтеннаго антиквара, вспомнивъ  далекое слово пьяницы. 

− Спецiалисты  имѣются! − усмѣхнулся онъ и похвалилъ  мою экспертизу  взглядомъ. − Подлинникъ находился у владѣльца… − онъ быстро вспомнилъ мою  фамилiю, − въ Россiи. Но теперь  сказать трудно, такая въ этой Россiи  каша. А я заплатилъ бы денежки. Но, быть можетъ,  хозяинъ и самъ  пустился  въ комерцiю… хотя человѣкъ серьезный. Впрочемъ,  всѣ они тамъ  свихнулись. А любителей очень много. Я получилъ  полдюжины  изъ Трiеста и за недѣлю  продалъ пять штукъ. Возьмете?.. 

Я взялъ  ш т у к у  за двѣсти франковъ, − капиталъ для меня теперь, − мнѣ дали  трiестскiй адресъ, и въ  тотъ  же день  я написалъ „фабрикѣ“. Мнѣ отвѣтили вѣжливо,  что производство идетъ  со слѣпка,  присланнаго изъ  Будапешта. Я написалъ въ Будапештъ. Отвѣтили, что работаютъ „изъ комиссiи“, отъ  эстампной  фирмы „Универсаль“, Дрезденъ. Я написалъ, но письмо  вернулось: въ  Дрезденѣ такой фирмы  нѣтъ!

Обокрали и мастера, и меня.  Пошло  въ поддѣлку. Спросъ-то вѣдь продолжается, и каждому  хочется  задешево „прикоснуться“. Хорошiй  тонъ, и можно  приколотить на стѣнку. Но живъ  м о й  триптихъ, гдѣ-то кого-то  ждетъ… Прошелъ черезъ  руки  убiйцъ пройдетъ… и попадетъ на мѣсто! Великими  жертвами  попадетъ… − и  З в ѣ з д а, С в я т а я, еще  загорится  надъ новымъ  жемчужнымъ  моремъ… новой весной, когда-то, для кого-то. Или − обманъ все это?.. всѣ эти  т р и п т и х и!?. Обмана не можетъ  быть, я  з н а ю. Наши пути − обманъ! 

Но есть, е с т ь..!    

      

VI

 

Святая искра въ человѣкѣ есть! Бываетъ − гаснетъ. Но волхвы придутъ, большiе… Намъ  не видѣть. 

Видите, больше  мнѣ нечего  уже знать, и никуда  не хочу, и дали  не скажутъ новаго. Пусть ихъ  ищутъ по цѣлому свѣту, снуютъ  въ автокарахъ, на корабляхъ, въ пустыняхъ и по горамъ − мяьуься. Маленькiе волхвы,  шумятъ… и раскрываютъ  „дали“. Когда-то  и я шумѣлъ,  покуда не  натолкнулся, не „ушибся  объ  самого себя“, покуда не  потерялъ все, все, покуда не пробудился,  чтобы понять самое простое,  чтобы найти нетлѣнное… 

И такъ, многое у меня  разорвали. И жильцовъ  вселили. Въ гостиной,  гдѣ стоялъ рояль… − когда-то  на немъ игралъ  Чайковскiй! − у меня  его отняли и въ клубѣ его потомъ разбили, − въ гостиной сидѣлъ  поваръ изъ столовки,  къ ночи всегда веселый, − душу выматывалъ  своей гармоньей! А его  жена-толстуха,  жеманясь, говорила: „кажному  тоже съ  музыкой помечтать желается… вискустѣ!“ Онъ ободралъ − на похлебки! − лавровый вѣнокъ,  который мнѣ поднесли студенты на юбилей. Въ нашей спальнѣ, гдѣ стоялъ  старинный кiотъ, − жена  собирала древнiя иконы, − жили  какiя-то куцыя дѣвки, въ  кепкахъ, съ портфелями, а къ нимъ  ходили восточные люди въ башлыкахъ, съ ножами, − и постоянно  тамъ визгъ и гоготъ. А въ залѣ  и столовой  засѣла семейка нашего дворника, − тоже называлъ меня „товарищъ-профессоръ“ и совалъ  на дворовыхъ собранiяхъ  лапу  лодкой! − и его сынишка, такъ называемый  теперь „отвѣтственный  работникъ“. Вотъ этотъ-то  экзепляръ и грозился „вышвырнуть  мои потрохи!“  

Противно вспомнить. 

Конечно, я въ никакой съ нимъ плоскости, и, здраво разсуждая, все это  какъ бы иррацiональное… − но гадливый стыдишка охватываетъ меня,  какъ вспомнишь. Но и объ этомъ нужно,  чтобы понять  откровенiе, явленное  мнѣ пиголицами. 

Сынъ дворника… Не въ этомъ  дѣло, конечно,  что сынъ дворника. А въ томъ, что это − трагически-пошлое, но − жизнь. 

До войны ему  было лѣтъ двѣнадцать. Онъ былъ голенастъ, ушастъ, что-то  и поросячье, и обезьянье,  подъ носомъ всегда мокро, и болячки… Я его не  могъ видѣть. Подъ его  оболочкой чуялся  человѣческiй гнойничокъ. Мое чувство, должно быть,  передалось ему. Почему я  его замѣчалъ?Мы многое  очень  замѣчаемъ,  только  не вдумываемся, а просто − срываемъ  съ житейскаго  дневничка. Я  з а м ѣ ч а л ъ  его! Просматривая  атласы, внимая  глазами гармонiи  чистыхъ  линiй, я вспоминалъ  Макарку,  какофонiю  его линiй! 

Это же − вотъ откуда. 

Онъ  имѣлъ  подлую привычку звониться въ  парадное крыльцо  и швырять  костяными бабками  въ дверь, назло. 

И поэтому  всегда  выбиралъ  часъ, когда я дома и отдыхаю. Эти звонки и стуки меня  взрывали, какъ иныхъ − пѣтушиный  крикъ. Жена и выговаривала дворнику, но это не помогало. Разъ  даже я самъ  захватилъ его на звонкѣ, и дворникъ  при мнѣ нарвалъ уши. На другой  день, выходя въ университетъ, я замѣтилъ на крыльцѣ − гадость. Онъ поджидалъ меня за  угломъ, показалъ вздутую верхнуюю губу, − у него  было  вытянутое, какъ у поросенка, рыльце, − и завизжалъ тъ радости. Я ему погрозилъ, а онъ  высунулъ  мнѣ языкъ.

Конечно, дикое  сочетанiе: я − и жалкiй уродъ-ребенокъ, человѣчески-незадавшееся, дегенератъ. Но вдумайтесь − и увидите: очень похожее − во всемъ  н а ш е м ъ. 

Жена пробовала его  исправлять, давала книжки  съ картинками, сласти… Конечно, безрезультатно. 

И вотъ, этотъ-то, обрывокъ  человѣка,  черезъ восемь лѣтъ… − дѣлалъ  у меня обыскъ!.. 

Револьверъ, галифэ, тѣ  же болячки подъ носомъ,  та же вытянутая  въ хоботокъ  губа съ рыжеватыми усиками,  выдутые  безцвѣтные глаза,  ужасный лицевой уголъ  идiота, голова  сучкомъ, шепелявый… − и неимовѣрными  духами..! И англiйскiй проборъ еще! Ну, что-то… непередаваемое. Онъ  развалился въ моемъ  креслѣ, уперся острой  колѣнкой  въ столъ и… − 

− „Прошу… сѣсть!“ 

Эта  обезьяна  кого-то  изображала. 

− „Прошу… предъявить!“ 

Онъ, буквально, задиралъ ноги. Онъ, Макарка,  просматривалъ мои письма! Просматривалъ и швырялъ. Сколько было на его губѣ торжества − до дрожи, когда онъ  залихватски сунулъ  мнѣ ордеръ − „по результатамъ арестовать“! Пезультатовъ не оказалось, но онъ укралъ  у меня папку  съ гравюрами неаполитанскаго  музея и другую − рѣдкое собранiе  помпейскихъ  фресокъ. 

− „Пол-награфiя!? − визгнулъ онъ и стрго  зачеркалъ въ книжечкѣ. 

И − какъ его радостно потрясло! − коллекцiю снимковъ − „фаллы“. Онъ даже гикнулъ  и привскочилъ: 

− „Ого-о-о!?.. Эт-то мы… раз-смо-тримъ!..“  − и быстро сунулъ въ портфель.    

Уходя, онъ буркнулъ что-то, вродѣ − „паразиты на нашей геѣ“…!

И я жилъ съ нимъ въ  м о е й  квартирѣ,  онъ за дверями  высвистывалъ „Стрѣлочка“ и „Интернацiоналъ“, а когда  сталкивался  со мною въ коридорѣ, выставлялъ  поросячьи  зубки, какъ  за угломъ когда-то, и шепелявилъ злобно: 

− сьто, к о м у  сеперь  ушши-то  оболтали?!..“ 

Вы ждете − объ „откровенiи“… Но вамъ  станетъ  понятнымъ это  ч у д о, освободительный  взрывъ во мнѣ, − черезъ пиголицъ,  на пенькахъ, − когда вы сами  дойдете  со мной до… точки. Какъ тотъ  почтенный  географъ,  который  въ Америкѣ  моетъ въ вагонахъ окна, − въ газетахъ было! Онъ тоже дошелъ до точки. Пиголицы ли ему открыли,  что пристойнѣй окошки  въ вагонахъ мыть… У него  тоже… одинъ  безусый на его глазахъ дневникъ  листикъ за листикомъ отдиралъ и въ огонь швырялъ. И смѣялся. В с е  профессоръ забылъ, но не  можетъ забыть, какъ ему  душу рвали. Но… почему же онъ моетъ, въ Америкѣ?!  Развѣ ужъ и тамъ..? А какъ же..? 

И вотъ, пиголицы и толкнули  меня  на мысли о…  ч е л о вѣ к ѣ. 

Теперь, взъерошивъ  душу и раздраживъ,  я приступаю  къ главному, къ ч у д у  со мною и къ тѣмъ чудесамъ, которыя  и доселѣ мнѣ открываются. Тутъ  ужъ я по прямой дорожкѣ, кажется, выберусь. 

        

VII

 

Здѣсь, въ Европѣ, я нѣсколько  отдышался и получилъ  какъ бы душевное  раздраженiе… Ну, да… именно разряженiе. Были во мнѣ  заряды, − теперь разряженъ! Но  чѣмъ же мнѣ  разрядиться снова? И надо  ли? Что-то я и  своего голоса  не слышу, и говорю и кричу, какъ въ вату, − какъ на пенькахъ?.. Что-то я ничего не вижу,  и плывутъ надо мною  тучи, и въ вѣтрѣ сѣется  пустота… 

Люди..? Люди − все  тотъ же шарманщкъ, попроще и попрактичнѣй  былой  нашей интеллигенцiи, и − пожестче. „Больные“ вопросы   у нихъ какъ бы уже  рѣшены и сданы на храненiе. Кто-то,  понятно, еще рѣшаетъ,  еще продолжаетъ  вопрошать океанъ и звѣзды, какъ  гейневскiй  дуракъ, но,  во всякомъ случаѣ, шуму нѣтъ, и большинство  подвело итоги − или безъ  этого обошлось − и играетъ въ жизни  пестро, по маленькой. Не то чтобы  всѣ преферансику предались, а… рѣшающiе  невидны  въ  разливанномъ  морѣ суетливой „культурности“.

У насъ, какъ было? Равнинность, равнинность, а на  ней какъ бы… Гималаи! Мы же  интенсивнѣйшей, интеллектуальнѣйшей жизнью жили!.. Даже самый  захудалый интеллигентикъ, котораго судьба  въ какой-нибудь  Глухо-Глазовъ  закинула, − и тотъ „не отстать“ стремился. Или спивался съ  отчаянiя, что попалъ въ „равнинность“… кричалъ мучительно, что среда заѣла,  и совѣсть его язвила! Отвѣтственность свою  чувствовалъ. Этого отрицать нельзя. И „Гималаи“ были! Правда,  на болотинѣ  они стояли, какимъ-то  чудомъ… и тарарахнули. Равнинѣ, понятно,  недоступны, но и не  заслонялись, и потому всегда  видно: сторожатъ, есть! костры-то на нихъ  горятъ… „огни“-то! А здѣсь… прошелъ плугъ  общеполезной и общедоступной культурности, и всѣ имѣютъ  хотя бы карманное  понятiе о правахъ человѣка и гражданина,  объ электрическомъ  освѣщенiи, о Богѣ, о сберегательныхъ кассахъ… − и каждый считаетъ   себя если не Гималаями, то хотя бы  горкой,  и изъ-за  этой-то „Воробьёвки“ уже  не видно  горъ настоящихъ, хоть и есть  гдѣ-гибудь онѣ.  Но уже не даютъ  онѣ горнаго тона всхолмленному  пейзажу. А у насъ иной галстука не умѣлъ  какъ слѣдуетъ  завязать и отъ гречихи пшеницу  не отличалъ, но зато могъ  изъ Нитше  цѣлыми страницами  отхватить, а исторiю революцiй..! И чудеснаго  было много, знамённаго!.. 

Нѣтъ, не люди… Отъ  п р о ш л а г о  получаю  освѣжающее  забвенiе, встрѣчая  любимыхъ по  хранилищамъ и музеямъ. Ну, конечно, здѣсь пока  и не трогаютъ  за штаны. 

Но все  возможно… Когда-то  вѣдь у насъ это преимущество имѣлось. 

Вы все поглядываете, будто сказать хотите: 

− „Да какъ же васъ  т а м ъ  отдѣлали! Логику подмѣнили,  мутные глаза вставили,  даже и душу  подсушили! Гимнъ  равнинно-гималайному прошлому поете?! А величайшiя цѣнности,  хотя и медленно,  но все же  вздымающагося  къ „Гималаямъ“ человѣчества?! А блага  личности?! Всѣ сознали! Въ Англiй  вонъ шестидесятилѣтнiе  сколько-то шиллинговъ пенсiи получаютъ! Всѣ  предразсудки  брошены,  небо  раскрыто и протоколъ  составленъ, что кромѣ  звѣздной  туманности ничего  подозрительнаго  не найдено… всякiй  на велосипедѣ ѣздтиъ, а въ  Америкѣ и на собственномъ  даже автомобилѣ, − но  это ужъ идеалъ! − всѣ по-модному галстуки завязывать умѣютъ, всякiй  и въ президенты можетъ, если  выйдетъ  ариөметически, а кинемотографы  и газеты  вливаютъ  мощныя  волны знанiй и переживанiй въ массы!..“  

Согласенъ, что глазной операцiи подвергся и подмѣненъ. Но и я васъ спрошу: 

− „Но почему  мнѣ  такiе   з а у м н ы е  сны снятся? А они мнѣ и тамъ  начинали сниться − и въ первый разъ, послѣ  чудеснаго  случая на пенькахъ, − и  з д ѣ с ь, воочiю?“

Но о снахъ я потомъ  повѣдаю, а  теперь − другое. Теперь − твѣчу: 

− „Если  я васъ  т а к ъ  подмѣненъ и даже  вывернутъ наизнанку, то почему  же создатели „величайшихъ цѣнностей“, испытывающiе тревогу,  когд асобаченку  несчастную  на физическiй опытъ  тащатъ,  за миръ всего мiра и братство народовъ  ратующiе, −  а такiе  гиганты есть и носятся  въ хлопотахъ по всей Европѣ,  освѣжая  спертую  атмосферу, − и всѣ  охранители антиковъ, до вазы царя  микенскаго,  оберегающiе все, до  цапинки, обезпокоенные,  когда  гобеленчикъ украдутъ, и всегда насторожѣ, какъ бы чего не  подмѣнили… − какъ же всѣ эти „охраняющiе“  допустили, чтобы не только меня, тоже оберегали антиковъ, т а к ъ  подмѣнили, а чтобы… цѣлое великое  царство подмѣнили, хотя, правда, и не античное?! И не только  допускаютъ, а и… И чтобы  даже и… ч е л о вѣ к а  подмѣнили?!.. 

Но объ этомъ я − въ общемъ планѣ, а теперь: какъ  и почему  я испугался, что подмѣненъ, что пропадаю, что  ч е л о в ѣ к ъ  пропадаетъ, а н т и ч н ы й,  вѣрившiй въ „истину, добро и красоту“, и какъ я рѣшилъ  пуститься  на раскопки  этотго  ч е л о в ѣ к а, и гдѣ я его  обрѣлъ. Это-то  и случилось на пенькахъ, какъ чудо и откровенiе.

Я знаю, что  разсказъ  мой нестройный, но вы ужъ извините. Стройное..? Мы же − въ бурѣ!  

И вотъ − о пиголицахъ. 

          

VIII

   

Онѣ носились  надъ болотиной луговиной и тоскливо кричали: пi-у-у-у… пi-у-у-у… Я уныло  слѣдилъ за ихъ круговымъ полетомъ, за переливами черно-зелено-синяго  на ихъ крыльяхъ, какъ  вытянуты  назадъ  голенастыя  ихъ лапки. Что-то  было  усмѣшливое  въ косичкахъ на ихъ  головкахъ, верткое. Отъ ихъ вскриковъ невеселый пейзажъ  казался  совсѣмъ унылымъ. Ясный и мягкiй  день − было  начало iюня − замутился, задумался,  засвѣжѣлъ. За какой-нибудь часъ, − а я чувствовалъ  страшную разбитость и все сидѣлъ, − все измѣнилось рѣзко: вѣтерокъ  шелестѣлъ сухимъ  бѣлоусомъ,  пеньки  посѣрѣли,  мхи померкли  подъ гобеленъ,  тощiя  рѣдкiя  осинки  побѣлѣли и стали  шептать тревожно, и даже  земляничка  у моихъ ногъ погасла. Пейзажъ  потерялъ послѣднюю кровь свою и сталъ − подводный. Я представилъ себѣ еще четыре  версты такой  дороги, мою дыру  безъ оконъ, куда я  для  чего-то  тащу мѣшокъ, отъ котораго  дурно пахнетъ… Вспомнилъ,  какъ баба Марья будетъ совать въ  обмѣнъ гнилую картошку, выпрашивать дѣтямъ  кусочекъ  сахарку и жалобиться  на долю: 

− „Господамъ  всегда уваженiе… и говядинки, и сахарку  надавали  вонъ, а мы что!..“  

Вспомнилъ, что сегодня непремѣнно  заявится  бывшiй мой караульшщикъ старикъ  Михайла и будетъ томить душу: будетъ, какъ бы въ укоръ мнѣ, разсказывать, какъ сладко, бывало, ему у меня жилось, − „пироги, почесть, каждый  день!“ − а теперь такъ  подѣлали  господишки, чтобы  опять  крѣпостныя права были… − „понятно, голоштанные, а не какъ  ваша милость…“ − и будетъ сидѣть  и плакаться, пока я  не дамъ  ему мучки и табачку. А на прощанье скажетъ: 

− „Гробъ и гробъ… всему сословiю теперь гробъ!“

А потомъ  соловьи,  безсонныя ночи, пустые дни. 

Не хотѣлось  сниматься, двигаться. Меня  усыпляли  уныло-тревожные  вскрики птицъ. Что ихъ  такъ безпокоило? Онѣ взлетали, вскрикивали  пронзительно-жалобно,  припадали  къ землѣ и уносились. И вотъ,  слѣдя  за черными точками ихъ полета, я вдругъ  захотѣлъ − за ними! Если  бы обернуться пиголицей, какъ въ метаморфозахъ Овидiя… − летѣть, летѣть!.. 

И я принялся  мечтать. 

Будто я уже пиголица,  легкiй-легкiй… − такую странную легкость почувствовалъ,  ощущенiе  удивительное! Въ дѣтствѣ только, во снѣ бываетъ. Лечу-лечу, прямо  на Чоковское  Болото, верстъ тридцать… Тамъ камыши густые. Ночью  снимаюсь, пролетаю дальше… За ночь  можно, пожалуй, верстъ пятьдесятъ, больше. Къ утру − въ болото, въ крѣпь… − а тамъ, дальше, дальше… И − никакихъ  мыслей! Такимъ счастьемъ  недостижимымъ  показалось: н и к а к и х ъ  мыслей! Я завидовалъ имъ ужасно. Вѣдь никакая  старшая пиголица  не придетъ и не  повелитъ стать на голову! Ястреба... Но пиголицы  очень осторожны.     

И вдругъ, къ моему удивленiю, одна присѣла  совсѣмъ отъ меня близко, черезъ пенекъ. Какая-нибудь наивная или ужъ  очень умная? Приняла меня  за пенекъ, за… пустое мѣсто?! Или − за свою сестру-пиголицу? Она уже не боялась меня, не принимала  за человѣка!.. Я затаился,  разглядывая  ея красивое  оперенiе, сѣроватую  подпушку  ея бочковъ… − и тутъ-то, въ чуткомъ молчанiи, я вдругъ  постигъ,  глубиннымъ какимъ-то чувствомъ, что я − пустышка! Не пень, не пиголица даже, а… ни-что! нуль,  абсурдъ, nihil*! Вспыхнло во мнѣ и освѣтило: н и ч т о. Теперь бы я не  смогъ вспомнить и пережить съ той  яркостью это страшное ощущенiе утраты  в с е г о   с е б я, на человѣческiй смыслъ  совршенно  абсурдное ощущенiе − н и ч т о. Но я же и  пересталъ  тогда  сознавать себя  ч е л о в ѣ к о м ъ! Помнится мнѣ, что тогда было  страшно мучительно, − провалъ въ бездну и растеканiе. Ну вотъ, − сердце истаяло, и сейчасъ − смерть ли, обморокъ… И такое  глубочайшее ощущенiе пустоты при… п у с т о т ѣ-т о!.. Можетъ быть,  это было внезапное проявленiе  душевной  болѣзни − кажется, очень рѣдкой. 

Бываютъ  странные  виды манiи, когда больной  убѣжденъ,  что проглотилъ  какой-нибудь стеклянный предметъ, и страшится двигаться и ложиться: сейчасъ раздавитъ, и стекла врѣжутся тамъ во все.  Очень мучительная болѣзнь. Или, − это я какъ-то видѣлъ, − что носъ  его неимовѣрной длинны, что  онъ вытянулся поперекъ  улицы, и его  вотъ раздавятъ. Больной  въ ужасѣ хватаетъ себя  за носъ двумя пальцами, приподымаетъ его, какъ бы шлагбаумъ, и бѣшено  начинаетъ махать кому-то и кричать дикимъ голосомъ: „скорѣй, скорѣй проѣзжайте!.. поднять!!.“ И успокаивается на время.  

Такъ вотъ, я почувствовалъ ужасъ  исчезновенiя, − свое  н и ч т о, − что я пропалъ, истекъ  до послѣдней  капли, что я уже  не въ мiрѣ, а какъ бы въ абстракцiи, − в е щ ь   в ъ   с е б ѣ, − и… не могу  уже „поднять  шлагбаумъ“! Психозъ? Возможно. Но вдумайтесь, − и поймете, что это  еще ужаснѣе! Когда  ч е л о в ѣ к ъ  стертъ въ пыль, постиженiе  этой  стертости приходится  называть психозомъ! Что же  тогда − нормальное? Сознавать себя… и стоять  вверхъ ногами? Чувствовать  себя   ч е л о в ѣ к о м ъ, а… Макарка  „обалтываетъ уши“, а другой Макарка, какой-нибудь товарищъ Неназываемый, категорически  изрекаетъ:  

− „Или ты мою  терiю признаешь и съ завтрашняго же дня  будешь  красную  философiю  разводить, жечь  Платона и Аристотеля, трепать  за вихоръ  Канта и лобызать копыто, или же… „Явой“ съ мальчишками будешь торговать, и тебя  милицейскiй  будетъ какъ  пыль гонять!“ − ?! 

Психозъ ли − или  уже  сверхпознанiе  утраты всего  себя, − не знаю, но я не  выдержалъ  этого ужаса и дико  крикнулъ, словно меня  проткнули. Этотъ крикъ я и  сейчасъ  еще слышу… − какой-то… птичiй! 

Пиголица метнулся, вскрикнула… − и въ этотъ-то  мигъ − ба-бах!.. ба-бахх!.. − лопнуло  въ громѣ все, и я почувствовалъ  жгучую боль въ рукѣ. 

Что же произошло? Ни  мiръ не  лопнулъ, какъ мнѣ мелькнуло, ни громъ  не грохнулъ, а вышло  гораздо  проще:  выстрѣлъ товарища Макарки! Ну, его звали, положимъ, Васька, и былъ онъ  отъявленный негодяй, съ звучной  фамилiей − Худоёмовъ. И первое,  что я услыхалъ  при своемъ изъятiи  изъ  н и ч е г о, − ибо я опять  сталъ  ч ѣ м ъ-то, хотя бы − ц ѣ л ь ю! − было три слова… три наиклассическихъ  слова  нашей гнуснѣйшей ругани! Чудесное пробужденiе? Онъ  выпалилъ ихъ отчетливо-мастерски,  одно за другимъ,  словно забивалъ  колъ мнѣ въ ухо, − и они  тамъ остались. Въ глаза  онъ мнѣ  ихъ влѣпилъ! въ  душу!!   

− „. . . . . . . . . .! Спугнулъ, чортъ…! На сколько я къ ей подошелъ, ты . . . . . .  спугнулъ!?..“ 

Онъ дотого облютѣлъ,  что вскинулъ ружье къ плечу,  но оно было уже  разряжено. 

Я… − молчалъ. Я зажалъ руку, глядѣлъ на него − и.. молчалъ. Я опять  уже былъ − н и ч т о. 

Онъ подошелъ  вплотную и тутъ-то узналъ меня. Онъ не разъ  заявлялся  ко мнѣ на дачу,  вызывалъ меня  въ волость „екстренно“, чтобы  объявить свою волю и повинность. Онъ, Худоёмовъ Васька, былъ − власть. 

Узналъ − и загоготалъ  по-жеребьячьи: 

− А я… шутъ те дери… старичишка Гнусавый − думалъ . . . . ! 

А Гнусавый былъ у насъ  пьяница-побирушка, всегда съ мѣшкомъ, и носъ ввинченъ, − ничтожество своей  округи. 

− „А этто самъ господинъ… кла-дунъ! Ай, думаю,  плевать, всыплю…!“ 

− „Вы меня ранили!.. − крикнулъ я изъ послѣдняго, что еще оставалось  во мнѣ живого. 

− „А зачѣмъ − подъ руку, разъ  стрѣляю?! Скоько  за ей  хожу… хитрыя онѣ, стервы… не подпускаютъ… А тутъ, совсѣмъ, былъ, подошелъ… нарошно испугали!..“ 

Онъ былъ, какъ обычно, пьянъ. Онъ насунулся на меня  вонючей харей и крикнулъ: 

− Ну, доказывай… игдѣ я  васъ спортилъ?.. игдѣ?!..

Я отнялъ руку, показалъ на чесучовомъ  рукавѣ  два алыхъ  пятнышка, засучилъ рукавъ… Двѣ дробинки дроздятника  синѣли въ сочившихся  кровью ранкахъ. Можно еще и теперь  видѣть, слѣды остались: пятнышки  на предплечьи,  какъ оспины.  

− „А . . . . . . . .  очарапало  всего только… а-тлетныи..!“ 

Я глазами вбиралъ его − и только. Что я тутъ могъ?! Кричать на него, грозить? взывать къ… чему? къ  его „безсмертному духу“?! Жаловаться − к о м у? Онъ  былъ власть,  безответственная до… смерти. Онъ вышелъ  бы изъ  своего суда героемъ. Это я  с а м ъ, я самъ помѣшалъ ему… я,  паразитъ на его  прекрасной шеѣ!.. 

− „Зайчатникомъ бы вотъ  ахнулъ..!“ − усмѣхнулся  онъ и пошелъ, посвистывая.  

А я остался. 

Я выдавилъ дробинки, − въ  портмонэ  онѣ у меня, на память, − высосалъ ранки и перевязалъ  платкомъ, − они  еще у меня водились. И вотъ, послѣ  такого  двойного потрясенiя, я таки получилъ  „разрядъ“! Чаша  переплеснулась, и я  н а ш е л ъ, постигъ… не разсудкомъ, а гораздо глубже,  пиголичьимъ нюхомъ,  что ли, что я ничтожнѣе и дешевле… пиголицы! У меня не было утѣшенiя даже зайца изъ сказочки,  который пошелъ  топиться, увидалъ прыгнувшую  отъ него  лягушку и осмѣлѣлъ. Дробинки переплеснули чашу. 

И вотъ, когда я сидѣлъ такъ, разглядывая дробинки,  птицы опять явились,  выплакивая свое. И тутъ я крикнулъ, − мной  ч т о-то  крикнуло! − въ ужасѣ, протестѣ и отвращенiи: 

− „Слушайте  же хоть вы, пиголицы несчастныя, мою клятву! Не могу я больше! Найду въ  себѣ  ч е л о в ѣ к а!!..“  

И уже тамъ, на пенькахъ, подъ ватнымъ, померкшимъ небомъ,  не вдумываясь, я  з н а л ъ, что буду дѣлать, что нужно дѣлать. Послѣ, я разобрался.  Въ эту же ночь я выстоилъ путаные ряды „за“ и „противъ“, привелъ  въ порядокъ и строго  подвелоъ итогъ. 

И съ первой минуты клятвы у меня  уже стало − ч ѣ м ъ  жить. Я поднялъ  мѣшокъ и бодро пошелъ на дачу. У меня  выростали крылья. Я перелеталъ отъ болотца къ болотцу, отъ пенька къ пеньку… оставлялъ  позади  себя  всѣ эти  бум-бумы и дыр-бул-щылы… Я нашелъ въ себѣ  уснувшую  силу сопротивленiя, воли,  сметки и ненависти. Я повторялъ себѣ: 

− „Э т о  будетъ! Или − я   д о л ж е н ъ  кончить!“  

       

IХ

   

Обратили ли вы вниманiе, какъ  т а м ъ, − въ мое  пребыванiе, по крайней мѣрѣ, − мало  кончались  с а м и? Въ отравѣ, люди забыли, что они  единственное еще  могутъ − с а м и! или  и этотъ послѣднiй  выходъ каался уже утраченнымъ? Или − сознанiе, что нельзя такъ беззвучно уйти  изъ ада? ужъ такъ притерлись? 

Я видѣлъ потрясающую  способность примѣниться и претерпеть. Видѣлъ, какъ иные  сумѣли себя  увѣрить, что есть  въ  э т о м ъ  какой-то глубинный  смыслъ, и лишь  сильные дерзать могутъ. И тсали − с и л ь н ы м и, въ заслугу себѣ  вмѣнили  сладостно на кострахъ  сгорѣть, въ пламени  „бича Божьяго“[v]. И остались при собственныхъ  квартирахъ. Къ померкшимъ глазамъ  подставили шулерскiя  стекляшки… 

И я рѣшилъ бѣжать отъ этого чаднаго обмана. 

Вы ужъ извините меня,  что я все отклоняюсь, что не  развертываю  передъ вами  волнующихъ картинъ  побѣга,  маскировокъ, слѣжекъ, качанiй  на острiѣ надъ смертью… Романы  приключенiй! Никогда имъ не  вѣрилъ раньше, − теперь скажу: какая  блѣдная выдумка! Не до приключенiй мнѣ. Я себѣ  самому разсказываю, какъ пропалъ  чловѣкъ во мнѣ,  к а к и м ъ  снова въ меня  вернулся. Я вытряхиваюсь; я, бывшiй, ищу, ищу… Я видѣлъ  очень и  очень  много! Перечувствовалъ еще больше. А какая романтика! Что за ощущенiя  прощанiй − со всѣмъ, со  в с ѣ м ъ!.. − отъ писемъ молодости, отъ исчерченнаго  каракулями  стола,  отъ каждой пустой  вещички, на которой  остались  отблески и изъяны жизни, лепеты прошлаго,  печальные взгляды и улыбки, и которая скорбно проситъ − возьми съ собой! − до послѣдняго взгляда на порогѣ, гдѣ нога  не хочетъ  переступить, до поворота, откуда  уже не видно  родного  пепелища, деревьевъ сада, пустой скамейки на  бугоркѣ, подъ елью…  − до  проселка въ пустыхъ  поляхъ, помутнѣвшихъ къ ночи; до неба,  котораго  нигдѣ на встрѣтишь, и до звѣзды, свѣтящей  надъ головой: одна она  всюду  пойдетъ  съ тобою, будетъ тревожить  тебя  ночами, слезу  вырывать сверканьемъ, тянуть за собой − домой. 

Нѣтъ,  не трону своей романтики. Ее  завалили груды.

Я бы  могъ и блеснуть  разсказомъ, пустилъ бы  зарю  лирически, съ раскатами  соловьевъ въ оврагахъ, съ боемъ росистыхъ  перепеловъ, съ запахами лѣсовъ, полей и луговъ россiйскихъ; похерилъ бы „отступленiя“ и оставилъ  только пейзажъ и  метаморфозу, − и не  такъ бы  скучно  вамъ было слушать; но… сказки у меня  отняты, отнята и  охота мѣрить слова  свои, и предоставлено размышлять подъ небомъ. Метаморфоза  будетъ…   

Въ тотъ вечеръ я былъ  пьянъ  побѣдной  рѣшимостью, и эта  рѣшимость  крѣпла. 

Я бодро  вымѣнивалъ катушку, торговалъ  творогъ и картошку,  соглашался съ  былымъ караульщикомъ  Михайлой, что − гробъ и гробъ! − и вздыхалъ  съ нимъ о пирогахъ съ капустой  и казенкѣ − „какая была… младенцовой  слезы чище!“ Соглашался и съ бабой Марьей, что − господамъ  всего надаютъ, что теперь  всѣмъ  ровень, всѣмъ  одинъ рай − ложись и помирай! Моя  веселость вызвала даже подозрѣнiе Михайлы, − ужъ  не  захапалъ ли я чего изъ хорошо  имъ извѣстнаго  клада отъ старинныхъ  князьевъ, и я таинственными улыбками  и словцами  пролилх вх него надежду, что съ Божьей  и его помощью… Въ ту памятную  зорю  меня  уже не томили  соловьи, а звали  съ собой, на волю. 

Утромъ, помню,  я бодро  принялъ  портфельщика изъ „все-рабы-с“’а или „все-раби-с“’а и горячо  одобрялх  проектъ трагедiи, − но безъ Рока! − съ участiемъ „боевыхъ  кажровъ  крестьянско-пролетарской  молодежи,“ − въ разбитомъ  имѣнiи  барона Ведэ. Накрутившаяся  пружина, я отъ души смѣялся, хлопалъ  по плечу верткаго  молодого человѣка,  радостно пучившаго глаза: 

− „Чудесно, молодой другъ… только  надо высмѣять, въ пропагандно-агитацiонныхъ цѣляхъ, эту  заражающую трудовой  духъ античность, продуктъ  эксплоатацiи рабочихъ  массъ, и на переднемъ планѣ сгуппировать  нерастасканныя еще и не побитыя  статуи  изъ парка, какъ символъ прогнивающаго старья,  штурмовать  ихъ кадрами молодежи, съ кузнечными  молотами и цѣпами, и разнести  на куски… − эффектъ!“  

Онъ былъ во восторгѣ и многозначительно  жалъ мнѣ руку. Онъ даже  спросилъ подобострастно: 

− „Дорогой товарищъ-профессоръ… вы теперь  совсѣмъ  н а ш ъ?“ 

У меня нехватило духу  быть съ нимъ жестокимъ: 

− „Почти, мой молодой другъ! Ч т о-то  мнѣ открывается…“ 

Я не кривилъ душой: открывалось. 

Онъ выбѣжалъ отъ меня въ восторгѣ, и я изъ окошка  видѣлъ, какъ онъ  у воротъ остановился, задумался,  выхватилъ записную  книжку и быстро  набросалъ что-то. Я подумалъ: онъ можетъ меня назначить  наипочтеннѣйшимъ  комъ всѣхъ искусствъ… онъ можетъ! 

Въ эту ночь… − я никогда не  забуду эту  в т о р у ю  ночь послѣ „открытi“ − меня опять  не томили соловьи: я пересталъ ихъ слышать, − до пробужденiя  на зарѣ.  Ночью давилъ кошмаръ… 

Красивые сны я видѣлъ, въ красивыхъ  мѣстахъ  леталъ. Замки, озера, хрпмы,  мраморы, мраморы… Легкiй, крылатый,  носился я  надъ  водами,  по островамъ. Солнцемъ, снѣгами,  синью подо мною моря  кипѣли. И всюду, на горахъ, и по берегамъ, у края  кипящихъ водъ,  въ долинахъ, кипарисы черными иглами, − помните Бёклина? − купы  лавровыхъ  рощъ,  одинокiя пинiи  на холмахъ, − все недвижно. И голосъ во мнѣ  шепталъ: „сятое“! И всюду − о н и…  связавшiе мою жизнь съ собою, − дивные мрамор ыи бронзы,  камни священныя,  музыка вѣчныхъ линiй… Это былъ, воистину,  мiровой  слетъ  творческихъ  генiевъ. Что я видѣлъ?! Было тутъ − и давно мнѣ  извѣстное,  и невиданное еще. Не помню линiй, но было  непостижимое, в о з м о ж н о е, но несозданное еще,  которое не будетъ создано! Это тоской я понялъ. Я созерцалъ ихъ  въ благоговѣйномъ трепетѣ, какъ Бога, − это носившееся въ мечтахъ − погибшее. Пѣсни неспѣтыя,  образы  непокорные,  неуловимые для  рѣзца, для  глаза. Созданное  доселѣ,  въ сравненiи съ ними, − мракъ! Живые были  о н и,  изъ тонкаго камня-свѣта,  нерожденные никогда, − уже минувшiе. И голосъ  во снѣ  шепталъ: „святое!“ Не крастота,  Слова такого нѣтъ,  чтобы передать ихъ  чары. Это  былъ взрывъ  всего, что билось  въ душѣ творившихъ.  Курильницы, формъ  невѣдомыхъ, звѣзданго серебра, курились лазурью неба. И голосъ  во мнѣ  шепталъ, что это − въ поляхъ посмертныхъ. О, какая была тоска! Тоска − утраты. И сквозь  эту тоску я слышалъ  смутные голоса оттуда, куда я сейчасъ  вернусь,  шумы  швыряющаго моря, − горькiе звуки жизни. Будто и соловьные  раскаты доходили, и взрывы грома, и шумъ дождя. 

И вотъ,  очутился  я въ  какомъ-то заглохшемъ паркѣ. Падали сумерки,  гнетущiе  послѣ  блесковъ невѣдомаго Царства,  гдѣ я  леталъ,  напоминавшаго мнѣ  Элладу и острова Эгейскiе. Сонныя,  темныя, въ мутно-зеленой  плѣсени,  давили  меня древья,  дышать мѣшали. Сырые, гнилыя листья  ворохами лежали  на дорогѣ. И вотъ,  съ темнымъ  лицомъ, кто-то, остановился  передо мной,  положилъ на плечи  тяжелыя, какъ свинецъ, руки и повалилъ на землю.

Я слышалъ, какъ сдавило мнѣ грудь, какъ хрустятъ  ломающiеся  безъ боли кости… Я кричалъ въ опустѣвшiй  воздухъ, въ глухую  чащу. Кричалъ  беззвучно. И вотъ, я вижу… Идутъ, разговаривая о чемъ-то, прямо ко мнѣ,  двое старыхъ  моихъ друзей,  съ которыми  совершилъ я  много славныхъ экскурсiй,  не порывалъ по послѣднихъ дней,  изрѣдка получая письма. Оба − славные европейцы,  гордость своихъ народовъ,  высокаго совершенства люди. Къ нимъ  я взывалъ,  стараясь поймать глазами, сказать глазами,  чтобы они узнали. Они проходили мимо… Одѣты они были во всемъ новомъ, въ чудесныхъ пальто, съ биноклями,  съ сумочками,  какими встрѣчалъ  ихъна пароходахъ, по Средиземью,  на пристаняхъ. У нихъ были крѣпкiя  трости съ крупными  набалдашниками изъ слоновой кости, − тяжелыми биллiардными шарами,  въ золотой  шейкѣ. Они ловко  играли ими, крутили въ пальцахъ, и говорили о чемъ-то  важномъ. Какъ  ловко  эти шары  крутились! Они проходили мимо. Я крикнулъ: „Сэръ..!“ Я забылъ имя. Я крикнулъ: „Мсье..!“ Эти слова я помню. Только эти. Я кричалъ ихъ на  всѣхъ языкахъ, какiе зналъ. Я задыхался,  мучился,  чтобы вспомнить − зовутъ  ихъ какъ- же?!.. Они прошли,  не замѣтивъ меня, − ушли. Я крикнулъ, теряя воздухъ… Грохотъ и яркiй  блескъ  вырвали, наконецъ, меня  изъ этого  кошмара…            

Я узналъ сѣроватый разсвѣтъ въ окнѣ,  услышалъ  ливень. Гроза сплывала. Раскаты  грома становились  глуше, блистало рѣже, но ливень продолжался.  Я лежалъ на спинѣ,  и старался вспомнить  чудесное, что я видѣлъ. Осталось  только одно,  глазомъ неуловимое, невыражаемое словомъ… − благоговѣнiе. Я не могъ  вспомнить линiй, но музыка  ихъ осталась. Непостижимое. И осталось еще: тоска. Ушелъ и ливень, и теперь  только шорохъ дождя  съ деревьевъ трепалъ  по лужамъ. А рядомъ, въ залѣ,  лило съ потолка потокомъ, какъ баннымъ шумомъ. Пахло  по-банному березой и теплой прѣлью. Ломило голову, какъ съ угара, и разобралъ я, что это  съ дурманныхъ  любокъ, что принесла мнѣ дѣвочка  Марьи − за куски сахару. Отравили меня фiалки,  восковки   милыя… вынесли  въ Царство Свѣта, въ кошмаръ швырнули. 

Поднятые грозой,  взбитые  блескомъ молнiй,  соловьи заливали все. Я услыхалъ  ихъ снова, и снова мучился. Не помогли подушки. Я вышелъ въ садъ, полной дождя и лужъ,  шелеста и капели. Было тепло и банно, до духоты. Крѣпко березой пахло,  фiалками съ овраговъ. Тоской давило. У края сада  бѣжалъ потокъ, и въ его мутномъ бѣгѣ, и въ соловьиной  пѣснѣ, и въ отблескахъ  дальнихъ молнiй чуялось безпокойство. И я сказалъ  самому себѣ: надо скорѣй, скорѣй!.. 

До солнца бродилъ я въ  саду, по лужамъ. 

Сонъ  мой этотъ… Тутъ гдѣ-то, во мнѣ или внѣ меня,  невидимое было Царство, было! Оно же явилось мнѣ… Неявленныя  м о и  возможности… нерожденные мои сны? Плаваютъ они всюду,  живутъ туманно,  мукой стучатся  въ души. Родятся  ли? Я чую слабые ихъ  слѣды,  тысячами  раскиданные по мiру,  гибнущiе  въ своемъ  сиротствѣ. Въ пыльныхъ  хранилищахъ что-то они  лепечутъ − разбитыя буквы  Книги… 

Дымился подъ солнцемъ садъ. Выбитыми глазами  смотрѣла  на солнце дача. Милыя тѣни пришли ко мнѣ, тѣни изъ прошлаго… Ужасъ, ужасъ! Здѣсь  уже  в с е  разбито. А − т а м ъ?.. Я объ  Европѣ думалъ. Сколько тамъ  душъ великихъ, какiя  сердца и силы! Сны  тамъ стучатся въ души, хотятъ Рожденья! 

И я повторялъ себѣ: надо скорѣй, скорѣй… 

Помню, я подошелъ къ рѣшеткѣ, глядѣлъ въ зеленую  глушь оврага, дышавшую  золотистымъ паромъ. Соловьи  заливали трелью. Я теперь  могъ ихъ слушать. Родные они  мнѣ были, такiе близкiе! За непонятной  ихъ пѣснью-трелью  чуялся нерожденный мiръ,  розлитыя возможности, съ тревогой-болью ожидающiя  рожденья, гибнущiя. Милые мои братья, пойте! Ожиданье,  тоска и мука… − родное  мнѣ.

Это сословное  утро ливня  осталось въ душѣ моей. Яркая зелень, блески. Розоватыя  тучки  въ небѣ,  золотые  верха овраговъ, пѣсни… И радость  найденнаго  пути. И сонъ, навѣянный  мнѣ дурманомъ. 

          

Х

     

Начиналось чудо перерожденiя. 

Я нашелъ  небывалую  остроту взгляда, мысли, − развилъ  чудовищную  энергiю. Въ короткое время я обошелъ  сослуживцевъ и уцѣлѣвшихъ  знакомыхъ, и всѣ  таинственно  спрашивали меня: 

− „У васъ  что-то  т а к о е… Что-нибудь слышали..?“ 

Я таинственно ободрялъ. 

Я хранилъ свою тайну,  зная по опыту, какъ у всѣхъ обостился  слухъ. У меня  обострилось зрѣнiе, и я теперь ясно видѣлъ, какiя  дырявыя  носятъ маски  и дочего  щедровито вытряхиваютъ  остатки  прежняго  своего, лишь бы  удержаться  на гребешкѣ. 

Я видѣлъ б благоустроенныя квартиры преуспѣвающихъ,  съ приблудной  мебелью,  куда  не вселяются „макарки“ и повара  съ гармоньей,  логовища и норы  страстотерпцевъ, взъерошенные  уголки  сидящхъ на острiѣ. Я увидалъ  много людей-ничто,  нигилистовъ навыворотъ, съ просительными  улыбками, съ суетливымъ  сованьемъ  руки „товарищу“. Я слышалъ − „товарищъ… товарищъ… товарищъ…“ − съ  безпокойствомъ  во взглядѣ, съ  безсильнымъ  отвращенiемъ передъ собой − за дверью. Нетвердыя  позы въ автомобиляхъ, льстиво-наигранное − „что за машина у васъ, товарищъ!“ Видѣлъ  покраснѣвшихъ профессоровъ − сваренныхъ  раковъ въ кухаркиной  лохани, съ выпучившимися  глазами, − отъ  удивленiя передъ  собственной  дерзостью? отъ стыда?..  Дѣвушекъ, чистенькихъ когда-то,  недавно чутко внимавшихъ „красотѣ въ искусствѣ“, − теперь бойко  потряхивающихъ кудряшками  за машинкой въ фантастическомъ  учрежденiи, состоящихъ  въ бракѣ на полчаса за милостивую  поблажку щелкать и получать − на туфельки. Театральныхъ  дѣлъ мастеровъ, когда-то „высоко державшихъ знамя“,  за пятакъ  отвернувшихся отъ  святого,  познавшихъ, наконецъ-то,  потребности времени, съ убѣжденiемъ  перестраивающихся  отъ „настроенiй“ къ строю,  кричащихъ  зычно − „здравiя желаю!“ − но… съ уваженiемъ къ „священнымъ  традицiямъ  театррра…“ Увидалъ  пришпиленныхъ на булавочку,  привязанныхъ  на веревочку,  застуканныхъ до отказу и все  еще по дающихъ  признаки жизни − и улыбающихся. И ни отъ  кого не слыхалъ смѣлаго крика: да смерть  же лучше! Кто  смогли и посмѣли, − погибли  съ боемъ, погасли  или ушли. Осталось  складное или застуканное въ  отказъ. Отборъ законченъ. 

Постепенно я распродалъ все, что еще уцѣлѣло и хоть чего-нибудь  стоило на рынкѣ. За пусиякъ  разбазарилъ самое дорогое, собиравшееся годами,  жертвой: книги, атласы и гравюры, камеи,  танагры, античныя монеты, − укрытое  отъ рукъ хваткихъ, находилъ  ловкачей-посредниковъ, отслюнивавшихъ  мнѣ грязные  миллiарды;  европейско-американскихъ стервятниковъ-скупщиковъ, бѣшено пожинавшихъ  жатву великаго погрома,  забирающихъ  подъ полу все − отъ  древней  библiи въ свиной кожѣ до похабнаго  альбома въ небесно-голубомъ  шелкѣ съ серебрецомъ. Иногда я  раздумывалъ  и вздыхалъ  надъ книгой, надъ гравюрой, надъ  безрукой  танагрой… и говорилъ  ободряюще: тамъ, гдѣ-нибудь, мы встрѣтимся!.. Я очищался  отъ прошлаго и переводилъ неповторимое  въ линючiе  миллiарды − призракъ, а ихъ − въ реальность. Я позналъ  тревожный и  жадный шопотъ  летучей биржи, алчную  цапкость рукъ и сомнительную охрану  подкладокъ и воротниковъ, долбленыхъ  палокъ, просверленныхъ  каблуковъ, „американскихъ“ подошвъ,  двуднищевыхъ чемодановъ и слюнявыхъ „сейфовъ“,  за  зыбкими  стѣнками укрывающихъ  золотые, готовые  провалиться въ  брюхо. Я постигъ условные  слова-знаки, темныя  чайныя  на углахъ, тупички въ  скверахъ, забытые  уголки  оплаканныхъ часовенъ, кривыя, шаткiя лѣстницы  къ скупщикамъ и замшевые  мѣшочки, насыпанные  каратами.

Нюхомъ  бродящаго у западни звѣря,  закрутившейся до отказа  волей я нащупалъ людей, до смерти  дерзкихъ, которые  знаютъ  п у т и  и могутъ поднять шлагбаумъ… Я узналъ, что въ  облавной сѣти, гдѣ бьются  тупоглазые  караси и жоромъ  играютъ щуки, есть дырки, прогрызенныя  щурятами. 

И я рѣшилъ − проскочитъ. 

Я готовился, храня  тайну. Пиголицы однѣ лишь  знали. 

Въ концѣ августа  я простился съ дачей. Въ дырья-окна я поклонился далямъ − золотымъ рощамъ, пустымъ полямъ. Постоялъ на балконѣ  вышки, слушая  шопотъ прошлаго, снялъ  забытую въ пустотѣ иконы… Я подарилъ  Михайлѣ хорошую лопату − добывать клады, а бабѣ Марьѣ  разбитое  корыто, − послѣднее, что осталось, − послать  прощальный  привѣтъ оврагамъ, гдѣ было красно и пусто, − соловьи  уже улетѣли, − и переѣхалъ въ городъ, гдѣ были  „дырки“. 

Съ  д о р о г ими подошвами на пробитыхъ  буцахъ, съ драгоцѣнной  палкой, − надъ ней я долго  трудился, и ни  одинъ досмотрщикъ  не отыскалъ  бы на ней ни знака, и не настукалъ  звука, − я вышелъ  налегкѣ,  на зорькѣ, съ корзинкой,  собиралъ  рыжики… И тутъ, съ пенька на пенекъ, отъ болотца къ болотцу, я разыскалъ  опорные пункты − лѣсовыя избушки, рыбачьи  шалаши на глазу у стражи… − и вытверженная карта  развернулась передо мною  тропками и путями, болотами и лѣсами, ночами тревогъ и душевной мути… 

Я сталъ  свободнымъ. 

         

IХ

      

И вотъ − Европа…

На  зыбкой чертѣ Мертваго и живого, когда лодка, затаиваясь въ блескѣ, протаскивала  меня подъ шарившими  во тьмѣ  усами сторожевыхъ прожекторовъ, я мысленно  протягивалъ  къ Европѣ руки. Она пойметъ! Много у ней  заботъ и величавыхъ плановъ, многаго она не знаетъ… Я разскажу  ея конгрессамъ, мыслителямъ,  политикамъ, ученымъ,  славнымъ ея, покажу… брюки-дiагональ, дробинки,  мѣшокъ, портянки… душу  ей покажу свою, − к а к а я  стала!.. − пиголицей буду кричать… Она пойметъ. Гордой  человѣкомъ, первой  въ немъ  божество  узрѣвшей, − ей станетъ  за человѣка страшно. А ея  хранилища, гдѣ думы Величайшихъ, сокровища, въ которыхъ  − генiй, идеалы и красота тысячелѣтiй… − и видно  даже слѣпому  глазу побѣдное движенiе…!   

В с е   она пойметъ.

Вѣчно она искала идеалы, выливала ихъ въ бронзу,  изъ камня выбивала, ковала изъ желѣза, творила словомъ,  линiей и звукомъ… Я передъ Леонардо  встану, передъ Анджело, передъ Святымъ  Францискомъ, передъ… Побѣдой  Самоөракiйской… передъ  П р е к р а с н о й..! − и выну  изъ мѣшка  осколокъ хлѣба изъ  шелухи, прострѣленный  пиджакъ, брюки-дiагональ,  за которыя меня таскали, которыхъ  бояться нужно… руки покажу, скобленыя стекломъ, голову,  прячущуюся  въ плечи, голосъ  подамъ  свой птичiй, покажу душу и… побѣду послѣдней  мысли,  на высотахъ..! Скажу,  что  это  только  слабыя  эмблемы, что в с е… нельзя. Но зачѣмъ − в с е?.. Т а м ъ − умъ  глубокiй, сердце − во всю вселенную..?  

Пришелъ, взглянулъ, поговорилъ, послушалъ…  В ы з д о р о в ѣ л ъ… − и такъ мнѣ стыдно!.. Боже, въ какой одеждѣ я, съ  какими старыми  словами, съ какими думами..! Я запихнулъ  поглубже мѣшокъ съ „эмблемами“, душу  завязалъ  покрѣпче, чтобы не кричала… Шумно и безъ того. Гудки и грохоты − за облака несутся. Мимо, мимо!..  Что тутъ − птичiй  пискъ.  Орлы парятъ… 

Имъ я писалъ, друзьямъ, − во снѣ ихъ видѣлъ… Мимо прошли они. Нѣтъ, не о помощи. „Сэръ“ отвѣтилъ  письмомъ чудеснымъ. О колесѣ Исторiи… Колесо  вертится! Жертвы, палачи… палачи − жертвы… Онъ − историкъ. И часто онъ  краснѣетъ,  что колесо  т а к ъ  вертится. Мило  приглашаетъ  на съѣздъ въ Александрiю. 

И „Мосье“ отвѣтилъ… Еще чудеснѣй. „Вы − распяты!“ − писалъ онъ, − „но… − „кто страдаетъ − побѣждаетъ тотъ“, − старинный  нашъ девизъ!“  

А, колесо  исторiи! А, девизъ!.. Новыя слова какiя!.. 

Недавно я написалъ  письмо одному  славному, отважному. Со льдами онъ умѣлъ бороться. Было тамъ  про  в с е. Но… мысленно поднесъ фонарикъ  къ его глазамъ: льды, снѣжная пустыня тамъ отпечатлѣлись. Холодно мнѣ стало. Не послалъ. Нестоитъ. 

И вотъ, пошелъ я… въ  п р о ш л о е, какъ  т а м ъ − на дачу. 

И встрѣтилъ, дивныхъ. Ихъ тѣни я  обмѣнивалъ  на хлѣбъ, на дырки въ сѣти. Встрѣтилъ  ж и в ы х ъ,  взирающихъ очами своихъ творцовъ. Въ тысячелѣтьяхъ, вѣчные,  они смотрѣли. 

Послѣ  людей − пошелъ къ богамъ. Въ Луврѣ,  къ Ней первой пошелъ  молиться. Долго  въ Нее смотрѣлъ… Я знаю  всѣ линiи Ея, всѣ  пѣсни… Смотрѣлъ − и плакалъ. 

Я пришелъ въ раннiй часъ, никого не  было. Огражденныя  отъ шума, на высотѣ, на мягкомъ  бархатѣ,  покойномъ, какъ  темное вино, Она, вся та же, Свѣтлая… Слѣпая, Она глядѣла. Отъ  Нея словъ не надо. Ей словъ не  надо. Въ  чуткой тишинѣ я Ей  молился. Сказалъ  Ей все… Я знаю: Она  вняла. Во мнѣ  забилось болью, я не могъ  таиться… Ужасъ  пустоты, утраты  ч е л о в ѣ к а  я постигъ, свое − н и ч т о… − и крикнулъ!.. Стономъ  у меня вырвалось. И увидалъ, на бархатѣ… лицо! У входа стоитъ… 

Сторожъ  на меня  смотрѣлъ, изъ-за портьеры. Ну,  они привыкли къ выраженiямъ  восторговъ. 

Я пришелъ въ себя. Въ его  усахъ, въ  глазахъ… − съ усмѣшкой, кажется, они смотрѣли, − на  тепломъ  бархатѣ, близко отъ Нея, я увидалъ  знакомыя  черты, т у  какофонiю ужасныхъ линiй!.. Приступило такъ ярко…  И столько вызвало…! Я знаю, что лицо, конечно,  было обыкновенное, ну − сторожа въ музеѣ!.. Но  т у т ъ  оно меня ударило, хлестнуло грубыми  чертами… − и мнѣ мелькнуло: о н ъ  и здѣсь!?.. Мигъ это было, но я увидѣоъ, к а к ъ  расплывается оно  на бархатѣ, смотритъ жадно  на теплый  мраморъ,  щупаетъ глазами, лижетъ,.. 

Я знаю: воображенiе мое расшатано. Я много думаю, и мои мысли  принимаютъ видимую форму, какъ во снѣ. Сны еще  нелепѣй. 

Потомъ я говорилъ со сторожемъ. Онъ былъ  неразговорчивъ, но вѣжливъ, и лцо простое. Онъ припомнилъ, что я бывалъ  съ самимъ директоромъ. Корректно отозвался  на наше: − „какъ это печально!“  − и  дѣловито спряталъ франкъ, въ память о добромъ прошломъ.

Я вышелъ на Риволи въ безумный часъ, − и меня  оглушило, закружило. Было тяжело  въ толпѣ. И жутко. И  т о, что мнѣ явилось на бархатѣ, прилипшее  ко мнѣ,  какъ тѣ три слова гнуснѣйшей ругани, какъ запахъ воблы… − бѣжало со мною рядомъ!.. Не галлюцинацiя, понятно: на улицѣ я видѣлъ − что видятъ всѣ. Но во всемъ я схватывалъ, улавливалъ  еще д р у г о е. Звуки… Скрежещетъ, храпитъ, рычитъ… гудки,  желѣзный дребезгъ, − щелканье  затворовъ..? И тяжкiй духъ  конюшни, стойла, ѣдкiй  угаръ бензина, пота человѣчьяго, цилиндры-будки эти, ноги тамъ топчутся, и шляпы въ ямкахъ… − все одинаково, какъ въ стадѣ! И вдругъ, такими  неимовѣрными духами..! Лица подмаслены, въ  ухмылкахъ, золотомъ смѣются  зубы… Остро раздражаетъ. И − ни одного-то  с в ѣ т л а г о  лица, ни чистыхъ линiй!.. Изъ Лувра  выходить ужасно. 

К а ж е т с я..? − говорите… Я  з н а ю: о н ъ  и здѣсь, и шепелявитъ, пальчонки въ уголочкѣ сосетъ! Слышу, какъ чмокаетъ… Какой-то важный  стер Жень изъ жизни выпалъ. А можетъ быть и стержня не было, − плелось, клеилось… Вѣрилось,  что Бога человѣчество родитъ,  что вотъ Онъ. Богъ въ мечтахъ остался, у поэтовъ,  что видятъ сны. Мечтатели  рѣдѣютъ. Трезвые идутъ  на смѣну. Эти наяву  не будутъ грезить… отточатъ зубы,  нервы замѣнятъ сталью! Глохнутъ уши, что слышали, умѣли слышать тайну. Въ шумящей жизни ея неслышно. Стежень выпалъ, все сыплется, теряетъ четкость линiй. Я слышу, какъ стада… Макарокъ  гонятъ  пастухи  лихiе? Нюхомъ  слышу, − у меня нюхъ птичiй. З н а ю, что  и здѣсь  услышатъ скоро  три слова  гнуснѣйшей ругани, что на болотѣ тогда мнѣ  въ голову попали, съ  дробинками… 

Логика хромаетъ?.. Ахъ, эта логика!.. Я вонъ  и видомъ  измѣнился, и голосъ, замѣчаете, ка-кой?.. Полушопотомъ  все, голову въ   плечи прячу, озираюсь… Что-то, будто, птичье? Прислушиваюсь по ночамъ − мотороъ..? Слухъ обостренъ, а логика  моя… Знаете − шестое  чувство, Бергсонъ-то еще говорилъ все..? А Нитше? Паскаль?! Они страдали. Мы страдаемъ неизмѣрно. Мы можемъ  чуять  дальше этихъ стѣнъ видимыхъ. Должны! Я теперь  не въ глаза гляжу, а  з а  глаза… и всюду вижу славныя черты Макарки. Всматриваюсь ужъ  очень? Мнѣ  и глазъ не нужно, − с л ы ш у! Воблинъ духъ… и кожей пахнетъ! Потомъ  совсюду пахнетъ, п о т о м ъ… Вянетъ Психэ, воняетъ псиной. Думалъ − съ фонаремъ пойду  искать пропавшее… Фонарь коптитъ. Въ Грецiю хотѣлъ  поѣхать, по островамъ. Смотрѣть  коринку? Нюхать  бочки съ масломъ?.. Въ таруссѣ искать Фаросъ?.. Или  рыться въ… философiи  искусства?.. Богъ мой! Откуда  же  о б м а н ъ  весь этотъ?!.. 

Хожу въ музеи. Чисто, тихо, законченно. Хранится. Въ камнѣ, въ  бронзахъ − ч е л о в ѣ к ъ. Мысли − въ хранилищахъ. Прекрасный сонъ, крылатыя  возможности. Пусть спятъ.  

Творчество!.. Исходъ отъ идеала. Люблю − и выражаю. Любить забыли, выразить безсильны, идеалъ  меркнетъ. Воплощать − нечего. Нечего  въ музеи. Составить описи − и запечатать. Занавѣсъ давай! 

Да, вотъ… На дняхъ  въ ученомъ собранiи  присутствовалъ. Были свѣтила, слава вѣка. Обсуждали экспедицiю въ Месопотамiю, былъ диспутъ  о грандiозномъ планѣ раскопокъ  погибшихъ царствъ, цивилизацiй. Много еще  тайнъ, сокровищъ. Я сиделъ и слушалъ. Теперь я былъ другой, и это показалось  мнѣ такимъ забавнымъ. Слѣды  погибшихъ цивилизацiй  ищутъ!.. Для  ч е г о?! Вѣдь скоро… Я сидѣлъ и думалъ о погибшемъ царствѣ, о  погибающемъ… 

И опять  со мной случилось… Перестановка плановъ, что ли..? Мои мысли  получили  воплощенье. Прищурился − и… Будете смѣяться. 

Вижу ясно, какъ вотъ тотъ старикъ, съ румяными щеками, серебреная голова, съ чудесной  бородой по грудь, высокiй, статный старикъ-красавецъ, египтологъ и богачъ… − какъ онъ, въ разбитыхъ башмакахъ, въ жениной кофтѣ, въ штанахъ изъ паруса, тащитъ по Санъ-Жерменъ  мѣшокъ, а изъ  мѣшка-то… голова  макрели или  мерлана − почетный  даръ академическаго  ранга… и холена борода ужъ пакля!.. Или  онъ подъ Парижемъ, гдѣ-нибудь въ Сенъ-Клу… пни  каштановъ, и чайки, что ли, кричатъ и кружатся… И − ба-бахъ!.. Мелькнуло, что  м о ж е т ъ  такъ случиться. Доказать? Нельзя. Иррацiональное вѣдь это… Какъ  локазать, что человѣческое  дерево упало? Поросль идетъ, пойдетъ… Опять сначала..?  

А вотъ, профессоръ Дуайэнъ, или кто тамъ теперь… − въ  разбитомъ госпиталѣ топитъ печи, а ему − „ссьто, товарищъ Дуайэнъ?  к о м у  сеперь ушши-то оболтали?!..“  А знаменитаго-то Бертело тамъ, или его  преемника… два апаша съ винтовками по „Елисейскимъ Полямъ“ ведутъ,  проходомъ  въ Елисейскiе Поля… − Лявузье  везли? − а на знаменитомъ − синiе штанишки съ кантомъ, отъ полицейскаго  сержанта, а изъ пиджачка пучочекъ  пуаро, подобраннаго на пустомъ  базарѣ, и бьетъ по  тощей ляжкѣ кусокъ украденнаго  угля…

И еще я видѣлъ, какъ въ уголочкѣ какiе-то сидятъ, потертые, − челюстями  впередъ, жуютъ, − и пальцы  грызутъ-сосутъ… Глаза  ихъ видѣлъ! Досидятъ, дождутся, − и ужъ  экспедицiю  с в о ю  снарядятъ, и египтологу при-кажутъ!.. Ракомъ сварится, выпучитъ глаза, красный весь станетъ, − бороды-то  жалко! − и будетъ потрошить  гробницы, золота въ нихъ  искать…

Быть  объективнымъ надо, − говорите? Вы  представьте только: наша гордость, − называть не буду, − наша  чуткость, совѣсть… слава наша, Покойники..! Представьте, живы  они еще… и вдругъ бы, пришли бы къ нимъ и принесли  прострѣленныя  души, закричали: „да поглядите!!  Люди  ужъ кричатъ  по-птичьи!!.. отзовитесь  властно! Мы  готовы, умремъ, вамъ пойдемъ  на жертву, лишь  бы услыхать… голосъ власти  вашей, громкiй голосъ, что „истина, добро и красота,“ о чемъ  еще толкуютъ, − живы, сильны! что  в ѣ ч н о е  не умираетъ! И  мы уйдемъ, спокойные…“ А они бы, н а ш и-то… ни-какъ!?.. Такъ бы, промежъ себя… Или − про колесо Исторiи! вертится, а я − краснѣю!.. Нѣтъ, кощунство такъ  говорить про  н а ш и х ъ.

Многое  мнѣ здѣсь открылось. Глаза кривые?.. Прямыми  насмотрѣлся, съ образцовъ  музейныхъ  переносилъ на все. Макарка мнѣ ихъ  исправилъ. Раскопокъ теперь не нужно: в с е  раскопалъ! Сижу въ  музеяхъ и вспомниаю.  

Сны вижу… 

Соловьевъ недавно  слушалъ. Безъ тревоги. И трель слаба и коротка, и страсти нѣтъ той, и замиранье  не выходитъ. Нѣтъ и посвиста  раздольнаго, и поцѣлуйнаго  разлива. Наши здѣсь  не живутъ… остались  т а м ъ. Пустымъ  оврагамъ  поютъ по зорямъ. 

 

Iюль 1924. Ланды.