МОСКВА ВЪ ПОЗОРѢ
Когда солнце потонетъ въ океанѣ, когда послѣдняя его искра гаснетъ, − вдругъ, въ помутнѣвшей дали, дымное пробѣжитъ блистанье, мигнетъ въ облакахъ заката. Живое за ними бьется. Кресты ли небесныхъ колоколенъ, сверканье звоновъ?.. Смотришь − померкли дали, колышется океанъ бездумный, синѣетъ ночью.
Всѣ, кто живалъ у океана, знаютъ это прощанье солнца − чудесную игру свѣта. Мнѣ ее грустно видѣть. Вспоминаются дымные закаты, блески, − дымное золто и звоны. Блескомъ играли звоны, въ душу запали съ дѣтства и стали свѣтомъ.
Были когда-то звоны, слышала ихъ душа живая. Святой Китежъ… Не захотѣлъ позора, укылся бездной. Соборы его и звоны нетлѣнно живутъ донынѣ, въ глубокомъ Свѣтлоярѣ. Сокрылся Китежъ до радостнаго Утра, чистый,*
Никуда не ушла Москва, покорно лежитъ и тлѣетъ.
Не было Свѣтлояра-чуда, − почему же въ пожарахъ не сгорѣла, отдалась, какъ рыба, издѣвкѣ?!..
Помню Москву въ расплохѣ, − дымъ и огни разрывовъ надъ куполами Храма, блески орловъ кремлевскихъ изъ черной ночи, вспышки крестовъ и вышекъ. Звали кресты огнями. Тихiе соборы полошились.
Помню свое Замоскворѣчье − темень осенней ночи, безлюдье улицъ, глушь тупиковъ и переулковъ. Прятались за углами тѣни. Человѣческаго лица не видно − только тѣни. Такъ и по всей Россiи.
Помню осеннюю тьму расплоха, смутные говорки, шептанье, − лузга и вѣтеръ.
− Матросъ проходилъ. Черезъ насъ ужъ перекатило, теперь подъ н и м и!..
− Къ одному бы ужъ концу, что ли. А чего говорилъ-то?
− Не велѣлъ бояться. Ваша сторона обезпечена… занимайтесь, говоритъ, своимъ дѣломъ, а мы наведемъ порядокъ.
− По-рядокъ… по Кремлю стрѣляютъ!
− А по-вашему − камни дороже или люди?
− А вотъ чуда не происходитъ!..
− Еще будетъ…
− Безобразiе будетъ. Разъ церкви разбиваютъ…
− Бацнуло-то какъ гулко… въ кумполъ?..
− Ка-кое допустили!..
− Кому не допустить-то? Самаго главнаго славили…
− Никакъ черезъ насъ кидаютъ?
− Съ „Воробьевки“ это. Всю Москву подъ одинъ прицѣлъ взяли!..
− Вотъ это довертѣ-ли! Всѣ теперь колокольни посшибаютъ…
− И народъ на вступается! Въ старину, бывало, въ набатъ били.
− Крѣпче въ старину люди были. Мининъ − Пожарскiй, поглядите.
− Извѣстнаго человѣка нѣтъ. Будь извѣстный человѣкъ…
− Скорѣе бы ужъ установляли…
− Установляютъ. У Серпуховскихъ въ „Теремкѣ“ штабъ сидитъ, телефоны прокладаетъ…
− Въ трактирѣ! А по Кремлю зачѣмъ же?
− А чего святыми загородились? У Пушкина вонъ, отъ правительства былъ, съ бородкой… обязательно, говоритъ, церковь отдѣлять надо!
− Это который въ шляпѣ?..,
− Вы его, погодите, не пугайте…
− А по-настоящему, такъ бы надо: вышли бы на Ходынку, и сражайся? А то въ городѣ, по народу…
− Извѣстнаго человѣка нѣтъ. Будь извѣстный человѣкъ…
− Про исторiю никто не знаетъ! Покуда не объявится знаменитая личность…
− У насъ объявилась.
− Опять энтотъ, шляпа обвислая! Дайте ему разговориться…
− А чего этотъ, какъ его… все ѣздилъ? Только уѣдетъ − сейчасъ и объявляется! Власть на одномъ мѣстѣ должна править. А какъ начнутъ ѣздить…
− Погодите, ближе подойдетъ… Нѣтъ, къ воротамъ подался!..
− Почему у всякой настоящей власти о-релъ? чего, по вашему, знакъ этотъ означаетъ?..
− Разъ держава, надо держать! У Костомарова, напримѣръ… Мининъ и Пожарскiй… И помазанiе было!
− Теперь во-какъ ма-жутъ!
− Гляди-гляди, отъ Бутиковой фабрики взялись! Съ чердака глядѣть хорошо…
− Безобразiе!..
− Вонъ-вонъ, за уголокъ-то хоронится… въ ворота побѣгъ!..
− Ну, теперь… поголовно отвѣтютъ за порядокъ!
− Обязательно. А то одниъ разговоръ, а дѣла не видно.
Давно было. Свѣяло лузгу вѣтромъ.
Помню Москву въ расплохѣ, отданную захвату нерадѣньемъ, безсильемъ власти; героевъ одиночныхъ, бывшихся голыми руками; и „миръ почтеный“ − послѣднюю насмѣшку.
Помню Москву въ позорѣ − безпутный гомонъ, подъ красными лоскутами въ блесткахъ, въ сусали трактирной, балаганной. „Впи-редъ… впиредъ…!“ − похотливый, разгульный выкрикъ, мокрыя юбки въ вѣтрѣ, надъ голыми ногами, шлепающiя въ лужахъ посапожки, раздерганныя кофты, сбившiеся платки на шеяхъ, простоволосыя головы подъ вѣтромъ, сиплыя съ визга глотки. Разгульно, пьяно брели подъ дождемъ, по грязи. Стада по Москвѣ бродили, ревѣли − ко-рму!
И строгiя лица помню, − въ тоскѣ, въ тревогѣ.
Пьяную Москву-рѣку, въ разгульныхъ лодкахъ, въ матросахъ гологрудыхъ, въ гармоньяхъ, въ дѣвкахъ… И Храмъ, золотой, зеркальный, въ пьяной рѣкѣ метался.
Выбитые до лоска парки, смятые цвѣтники бульваровъ − и своры дѣвокъ, щекатсыхъ, голоногихъ, на круглыхъ ногахъ-обрубкахъ, съ бедрами обгулявшейся коровы, съ расхлястанной солдатней въ-обнимку, съ красными лентами на чолкахъ, въ награбленныхъ обновкахъ. Ходили за ними кавалеры, въ бантахъ, въ хохлахъ, въ наверткахъ, обнюхивались, терлись.
Стада игрались − и крѣпко несло навозомъ.
Помню и ихъ вледѣльцевъ. Они проносились въ ревѣ, глядѣли хозяйскимъ глазомъ, подманивали кормомъ.
Вижу побитый Кремль, пробитые купола соборовъ, взывавшiе изъ-за стѣнъ мерцаньемъ. Сбитую башню вижу, умолкнувшiе часы на Спасской. Никольскiя Ворота, образъ Угодника Николы, чудо: красная тряпка тлѣла, падала на анродъ клоками − взглянулъ на народъ Никола.
Святителя, замазаннаго краской, забитаго досками.
Стада отдыхали подъ стѣнами, глязѣли на Минина, въ издѣвкѣ, подъ краснымъ флагомъ.
Помню Великiй Ходъ, послѣднiй, Крестный.
Москва взывала, стояла у стѣнъ кремлевскихъ, просила чуда. Помню Святое Половодье: тысячи − тьмы народа. Черно кругомъ Кремля. Чернымъ всѣ улицы забиты…
„Да воскреснетъ Богъ, и расточатся врази Его…“[i]
Москва молилась. Стояла у стѣнъ стѣнами.
Не совершилось чуда.
Я и теперь все слышу, изъ дальнихъ далей, вопль православнаго народа.
Смотрѣли застѣнные соборы, колокола молчали.
Не совершалось чуда.
Дымное золото закатовъ, тревожные блески колоколенъ, душныя ночи лѣта, свѣтлыя и глухiя, въ жути… Залпы ночныхъ разстрѣловъ…