ПТИЦЫ
На песчаныхъ холмахъ, у океана, я съ удивленiемъ встрѣчалъ рыжiе шалаши, изъ сосновыхъ вѣтвей, очень похожiе на наши, откуда-нибудь съ Оки, − временное жилище плотогоновъ, маячниковъ и луговыхъ сторожей.
Идешь по сыпучему песку, поросшему кое-гдѣ колючкой и жесткой травкой, завидишь такой шалашъ, − и грустью захватитъ сердце. Пусто на океанѣ, глухо по побережью, и пустъ шалашъ; посвистываетъ въ щеляхъ тугимъ океанскимъ вѣтромъ, звенитъ въ сухой хвоѣ. Иногда торчитъ надъ шалашомъ вѣшка, − и кажется, что высунется вотъ-вотъ лысая голова никому ненужнаго старика, состоящаго при лугахъ, съ Господней помощью охранителя многовѣрстной поймы, или выглянутъ лохмы калужскаго плотогона, прихваченныя мочалочкой. И вспомнится ярко-ярко, какъ пахнетъ еловой гарью, махоркой и чернымъ хлѣбомъ. Позваниваетъ вѣтромъ, океанъ тяжело шлепаетъ волною, взмыливаетъх пустой песокъ, − а въ памяти проступаютъ − спокойные свѣтлые глаза, мягкая русая бородка, тяжелая рубаха, скатавшаяся на воротѣ, загорѣвшая дочерна грудь, крестикъ на бечевкѣ… Вспомнишь даже, какъ вякаетъ назойливая собаченка, безродной русской породы, Жучка или Волчокъ, всегда голодная, но крѣпко преданная хозяину въ его бездомовной жизни.
Нѣтъ, эти шалаши − не наши, не для жилья: это тайникъ − засада, для птицелововъ. Здѣсь, побережьемъ океана, проходитъ невидимая дорога, извѣчный путь осенняго перелетаптицъ*.
Съ сѣвера и востока, съ родимыхъ мѣстъ, гонимыя холодами и непогодой, тянутъ онѣ за солнцемъ, обходятъ Пиренеи, къ югу… И вотъ, тихiе шалаши, знакомые бѣднымъ птицамъ, − быть можетъ, нежданная, радостная встрѣча, уже забытое и вдругъ возставшее на пути?.. Кто знаетъ!.. Чужой и грозный, океанъ шумитъ глухо, пугаетъ темнѣющею далью. И вдругъ, усталый птичiй глазокъ примѣтитъ вдали знакомое: поле, кустики, шалаши…
Я никогда не думалъ, что ихъ такъ много, далекихъ − близкихъ, родимыхъ птицъ; что милыя наши коноплянки, овсянки, славки, малиновки, соловьи, жаворонки… − эта веселая, звонкая птичья мелочь, которую нашъ народъ помѣтилъ ласковыми словами, кому-то несетъ доходъ!..
− Подходитъ веселенькая пора, мосье… − говоритъ Ружэ, плотный немолодой французъ, съ горячими темными глазами, вправляя въ штаны вылѣзшую рубашку.
На его крѣпкомъ, словно налитомъ мѣдью, лицѣ крупныя капли пота: онъ весь вспотѣлъ, яро выпалывая цапкой широкую площадку на луговинѣ, но глаза его свѣтятся азартомъ.
− Да, мосье Ружэ. Если осень погожая, чудесно. Собираетесь что-то сѣять?..
− Не сѣять, а собирать, мосье. Это получше будетъ, не правда ли?!..
Онъ плутовато подмигиваетъ и крѣпче подтягиваетъ ремешкомъ штаны.
− Начинается пролетъ птичекъ! Летятъ миллiоны ихъ… кюблянъ, ортолянъ, линотъ, сипо… Но это все мелочишка. Вотъ когда полетитъ доходъ… десять су за штучку…!
− А это..?
− Алюэтъ, мосье! А по-вашему..? А, жа… вёрёнки… За нихъ пла-тятъ! Бордо, Парижъ… Это очень тонкое кушанье… тррэ бонъ! Особенно, головки. И грудки, и горлышки, но… головки..!
Когда полетятъ жаворонки..!
Я узнаю, что жаворонки, овсянки, коноплянки, трясогузки… − вся пернатая мелюзга миллiонами таетъ по побережью, что птичками можно заработать на всю зиму.
− И это будетъ тянуться… два мѣсяца! На это время я всегда бросаю свою штукатурную работу… − съ радостнымъ возбужденiемъ говоритъ Ружэ. − Одною сѣткой можно нахлопать ихъ… тысячи на двѣ франковъ! У меня двѣ площадки… вы понимаете? О, это, я вамъ скажу, золотыя птички! А когда вы попробуете головки… − онъ сочно щелкаетъ языкомъ, − тррэ бонъ!!..
Каждое утро теперь я слышу, какъ Ружэ хлопаетъ. На луговинѣ, еще не застроенной дачами, стоитъ такой же шалашъ, какiе встрѣчалъ я на побережьи. Изъ окна я вижу гороховую блузу и сѣрую каскетку мосье Ружэ. Онъ стоитъ передъ шалашомъ, за рыжимъ щитомъ-заборомъ, и вдумчиво смотритъ въ небо. Его руки сложены на груди крестомъ. Во рту у него поблескиваетъ пищикъ. Онъ смотритъ въ синее небо съ вѣрой и упованiемъ, − на сѣверъ, откуда летятъ птицы. Порой начинаетъ насвистывать, журчать и пикать. Можно подумать, что Ружэ молится на небо. Можетъ быть, онъ и молится, − кто знаетъ!
Я выхожу и тоже смотрю на небо, но ничего не вижу. А Ружэ видитъ: онъ вертитъ шеей, подымаетъ лицо къ небу, трелитъ-журчитъ нѣжнѣе… Я жмурюсь, забываю мосье Ружэ… − жаворонокъ звенитъ въ небѣ! Я вижу голыя черныя поля, еще не обсохшiя дороги… свѣтло зеленѣющiе овсы, росистые луга къ ночи… жаворонки играютъ…
Открываю глаза. Ружэ пересталъ молиться, его не видно; но надъ растянутыми сѣтями, на площадкѣ, попрыгиваютъ птички, привязанныя за хвостики. Это мосье Ружэ начинаетъ „играть птичками“. Онѣ выплясываютъ надъ сѣтью, вспархиваютъ и вертятся. Можно подумать, что онѣ счастиливы: измученныя дорогой, онѣ что-то нашли на вылощенномъ току и радостно призываютъ новыхъ! Глазъ Ружэ остро видитъ: летитъ стайка. И стайка видитъ: порхаютъ птички. Выводитъ трельки мосье Ружэ; но это, конечно, щебечутъ птички… Теперь ужъ и я вижу, какъ налетаетъ стайка. Она летитъ низко, ныряетъ, мелко трепещетъ крыльями, съ знакомымъ шорохомъ воробьевъ − пырр… пырр…
Кто онѣ, въ этой стайкѣ? Онѣ такъ трепетны, такъ мелки. Онѣ пролетаютъ мимо, завинчиваютъ въ полетѣ и опускаются на площадку… Взлетаютъ сѣтки и накрываютъ: хлоп-хлоп!
Удачно хлопнулъ мосье Ружэ.
Онъ выбѣгаетъ изъ шалаша и принимается выдирать трепыхающiеся въ сѣтяхъ комочки. Онъ это дѣлаетъ мастерски: чуть прищипываетъ за горлышко и быстро суетъ въ карманъ. Снова раскидываетъ сѣти и − на молитву.
А онѣ все летятъ.
Къ вечеру Ружэ устаетъ. Все рѣже налетаютъ стайки. Я вижу бурые вороха перья, перепутаннаго проволочками ножекъ, коготками.. Я едва различаю коноплянокъ, овсянокъ; но жаворонковъ я вижу ясно.
Каждый день, съ ранняго утра, я слышу, какъ хлопаетъ на луговинѣ. А онѣ все летятъ… Гонитъ ихъ съ родины ненастье, ведетъ солнце.
Я встрѣчаю всюду разбитыя ихъ стайки. Онѣ пугливо таятся въ жесткой травѣ холмовъ, по лѣснымъ опушкамъ, по виноградникамъ, по садамъ, на задворкахъ, на бульварчикѣ городка. Онѣ замучены, запуганы и разбиты. И голодны. Но онѣ все летятъ… Я нахожу ихъ на лѣсныхъ тропинкахъ, на камнѣ большой дороги. Онѣ присаживаются на проволокахъ, на щебнѣ, по кустамъ, въ канавахъ… Я слышу, какъ пахнетъ ими, уже приготовленными для рынка.
На моей рукѣ, свѣсивъ головку, лежитъ увядшая коноплянка, буренькая, съ желтыми, словно только-что изъ-подъ лака, ножками, тонкими, какъ иголки. За ней я вижу… темныя конопли, задворки бѣдной русской деревни, кривыя риги, лохматые ометы, желтѣющiя березы, ухабистыя дороги, дождь… Все это было за бѣловатой пленкой, въ бусинкахъ живыхъ глазъ, недавно все это видѣвшихъ и все донесшихъ сюда, − до смерти.
Я стою на голыхъ холмахъ песку, на океанскомъ вѣтрѣ, и съ щемящей тоской смотрю на знакомые шалаши. Чужая земля, чужiе люди. Я хочу заглянуть впередъ, но… зачѣмъ? Я почти знаю, что не увижу больше въ родной землѣ по-дѣтски ласковаго, кроткаго сердцемъ Касьяна съ Красивой Мечи… не встрѣчу мужиковъ передъ шалашами, босыхъ, сильныхъ, въ бѣлыхъ рубахахъ, широкимъ крестомъ крестящихся на подымающееся солнце и съ простодушной улыбкой, съ наивно-радостными глазами прислушивающихся, поднявъ лицо, какъ высоко въ свв−тломъ небѣ звонко играетъ жаворонокъ, чуемый только блескомъ…
Солнце опускается въ океанъ. Оно перестало слѣпить − вотъ-вотъ коснется синеватой дали. Оно плаваетъ матово-краснымъ шаромъ, покачивается краснымъ яйцомъ, тонетъ, вытягиваясь архiерейской шапкой, караваемъ лежитъ на зеленомъ полѣ, мигаетъ далекимъ костромъ въ степи, вспыхиваетъ и гаснетъ искрой. Бѣжитъ по дали зеленой рябью, холодѣетъ сталью, сѣрѣетъ, зыбится…
Шалаши уже опустѣли: охотники сняли сѣти, ушли. Я нахожу замятыхъ въ пескѣ, чуть видныхъ, застывшихъ птицъ. Но стайки еще перелетаютъ робко. Тянутъ на дымные Пиренеи, въ далекое… Такъ онѣ близки мнѣ, гонимыя непогодой птицы!
Люди въ каскетахъ запоздало бродятъ у шалаша, пьютъ изъ бутылки, передаютъ другъ другу.
− добрый вечеръ. Ну, какъ… удачно?
− Не очень-то. Всюду бури, птицы теряютъ голову, всѣ разбились. А жаворонковъ и совсѣмъ мало. Да вонъ, глядите…
Я вижу ворохъ перья, узнаю ихъ и думаю: гдѣ вы, пѣсни?..
Ланды, октябрь 1924 г.
Источники текста
1924 - Птицы// Руль. – 1924. – 8 нояб. (№ 1197). – С. 2-3.Текст печатается по прижизненному изданию 1924 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.