Въезд в Париж

ВЪѢЗДЪ ВЪ ПАРИЖЪ

 

Послѣ долгихъ  хлопотъ и переписки, − сколько ушло на марки,  а каждая копѣйка выбивалась сердцемх, − послѣ адской, до дурноты, работы,  когда  кажадая обруха угля погоняла: „ну же, еще немного!“ − Бичъ-Бураевъ, − впрочемъ, „Бичъ“  онъ давно  откинулъ, какъ усмѣшку, − славнаго когда-то рода, бывшiй студентъ,  бывшiй офицеръ,  забойщикъ, теперь бродяга,  добрался до Парижа. 

Онъ вступилъ въ Парижъ безъ узелка, походно, во всемъ, что на себѣ осталось: въ черкескѣ, порванной  боями,  въ рыжей кубанкѣ съ золотистымъ  верхомъ, въ побитыхъ  крагахъ. Что было подъ  черкеской − никто не видѣлъ. А было тамъ: германская тужурка,  изъ бумажной  ткани,  грубая англiйская  фуфайка на голомъ тѣлѣ, − истлѣвшую рубаху онъ  бросилъ  въ шахтѣ, − пробитая  ключица, замученное сердце. Дорогое,  что вывезъ  изъ боевъ, − американскiй чемоданчикъ  съ несэсэромъ, память убитаго  на Перекопѣ  друга, − пришлось  оставить  инженеру въ шахтахъ,  болгарину,  какъ выкупъ: а то  не выпускали до конца  контракта.  

И вотъ, съ  сорока франками въ карманѣ, онъ вышелъ съ Gare de l’Est  на Boulevard  de Strasbourg. 

Часъ былъ раннiй. Парижъ  сiялъ  роскошнымъ утромъ, апрѣльскимъ, теплымъ;  рокоталъ  невнятно, плескался,  умывался. Сѣрный  запахъ угля  отъ вокзала  заливала  ласковая  свѣжесть весны зеленой, нѣжной: тонкими духами  пахло отъ  распускавшихся  деревьевъ. 

Ошеломленный  свѣтомъ и движеньемъ,  великолѣпiемъ  проспекта,  широкаго, далекаго, на версты, Бураевъ  задержался  на подъѣздѣ. Въ глазахъ  струилось. 

− Вотъ  какой, Парижъ!.. 

Двѣ стѣны домовъ громадныхъ дымной  великой  шахтой  уходили къ дали.  Свѣтлая,  направо,  въ солнцѣ; налѣво − темная, прохладная, въ тѣняхъ лиловыхъ. А между ними, − двумя волнами, легкими, сквозными,  зеленоватымъ дымкомъ, − акацiи великаго  проспекта начинали  распускаться,  желтѣли-зеленѣли пухомъ. Въ самой  дали  дымило и блистало, громоздилось: дворецъ ли, Ангелъ ли Побѣды на колоннѣ, башня?..  

Бураевъ  помнилъ: „съ вокзала  прямо въ metro подъ землю“. Онъ прочиталъ − „Метро“. Но на  землѣ такъ  было свѣтло, солнечно-весенне,  бойко, такъ манилъ просторъ проспекта, − а слѣва  церковь, черная, старинная, рѣзная, какъ игрушка, въ колокольняхъ, въ стрѣлкахъ, изъ-за  угла глядѣла, − St-Laurent, − такъ захватило  новымъ,  что онъ не захотѣлъ подъ землю: натомился въ шахтахъ. Онъ осмотрѣлся  и пошелъ,  довольный,  возбужденный, по смытому асфальту,  еще  дымившемуся  теплымъ паромъ, солнцемъ. Въ акацiяхъ  кричали воробьи, весеннiе, возились  подъ деревьями въ рѣшеткахъ, путались  въ ногахъ  безстрашно. 

− Чудесно! Какой… Парижъ!  

Столько было  въ этомъ гордомъ словѣ,  весеннее-звучномъ!  

Встрѣчными струями  текли такси, трамваи, автобусы;  мальчики въ нихъ  юлили − мчали  ящики  на трехколескахъ, фартуки мотались бѣлымъ, синимъ; громыхали грузно грузовики; громадныя подводы шли  за богатырскими  конями-чудомъ, въ сiяньи мѣди,  въ бляхахъ,  въ звонѣЮ въ грохотѣ и дрожи мостовой,  подъ дребезжанье стеколъ. Крылатые  ажаны-франты,  черноусые румяные  красавцы, властно  грозили  бѣлой скалкой, давали  знаки, какъ  дирижеры  этого оркестра-гона. Блеклыми огнями  хрустально золотились, зеленѣли, розово  свѣтились на углахъ карнизы синема, − забыли потушить  ихъ, что ли, или на огонь  такъ щедры? Влажные цвѣты, въ корзинахъ,  на столикахъ, съ  телѣжекъ, − сiяли  утромъ, розовой гвоздикой, золотымъ нарциссомъ,  снѣжнымъ, бархатной фiалкой сладкой,  вѣтками сирени,  давно забытой,  говорившей  сердцу. Такъ все было свѣтло,  такъ упоительно ласкало, послѣ  черной  шахты,  послѣ  годовъ метанья. Въ глазахъ мелькало, звало. 

Бураевъ  натыкался  на прохожихъ. 

− А… pardon!.. 

То и дѣло  слышалъ:  

− Tiens, un  cosaque!.. 

− Ca doit etre un  numero celui-la! 

− Ah, quell beau gaillard!.. 

Бураевъ зналъ языкъ  не хуже этихъ, понималъ всѣ шутки,  всѣ усмѣшки:  

− Ge garcon-ci en a vu de toutes  les couleurs! 

− Ces cosaques-vagabonds qui  batten  nos paves!..  

Шли навстрѣчу, засматривали  сбоку, снизу, − онъ былъ высокiй, − текли, мелькали. Онъ  проявлялся на витринахъ,  на зеркальцахъ − полоскахъ. Прыгала  его кубанка по шелкамъ, по тортамъ;  потертая его черкеска  проплывала по этажамъ кружевъ, цвѣтовъ,  сверканiй,  мазала полами. Струились  мимо  подкрашенныя  губы,  подведенные  глаза,  улыбки, зубки, − онъ ихъ  давно  не видѣлъ! − розовыя  лица  въ пудрѣ,  открытыя апрѣлю шеи,  ямочки на подбородкахъ,  щечкахъ, въ смѣхѣ; бойкiе  глаза  модистокъ, каблучки, общелкнутыя  бедра,  подолы,  подвязки, раздѣтыя  чулочнымъ  шелкомъ  ноги, картонки въ пляскѣ,  котелки, усы,  солдаты  голубые, молодчики у лавокъ; нѣжнаго салата груды,  полѣнья-хлѣбы,  подмостки сх пустоглазыми  сырами, съ россыпью яицъ, ракушекъ,  розовыхъ  креветокъ; пахнущiя моремъ рыбы въ  травкѣ, румяныя  лангусты, апельсины, финики,  ряды куриныхъ лапокъ,  лимонно-желтыхъ, мяса на кружевной бумагѣ, въ  бантахъ;  сырки, сардинки,  мандарины,  фиги,  бутылки  всякiя… − въ глазахъ рябило. За зеркалами стѣнъ − гостинныя съ коврами, камины, канделябры, лампы. Дѣвственныя  дамы лежали  на кушеткахъ,  держали  чашечки,  отставивъ  пальчикъ,  устремивши взглядъ  на кончикъ  туфли,  на потолокъ,  на плечико сосѣдки; стояли  томно  у камина,  откинувъ  гейку,  разглядывая на  плечѣ повязку,  закинувъ руки,  вытянувъ  въ шикарномъ  жестѣ, − всѣ − въ прозрачныхъ платьяхъ,  въ сквозныхъ  рубашечкахъ, всѣ − съ голыми плечами,  голыми ногами,  голыми − чѣмъ можно,  показывали бедра,  груди,  комбинэзоны, икры, мягкiе корсеты, ляжки, − ласкали,  привлекали. Спальни манили тишиной  уюта,  сладкой силой,  мощностью  кровати,  ея раздольемъ,  приглашали возлечь на шелкѣ, на кружевахъ, на плюшѣ,  розовато-серебристомъ; свѣтились полусвѣтомъ,  голубоватой,  розоватой тайной…  

Онъ прошелъ и спальни, и салоны;  прошагалъ  коврами, кружевами, черезъ  фарфоръ, хрусталь и бронзу, не зацѣпивъ, не смявъ,  безшумно. Рядами  возносились на хрустальныхъ полкахъ  бисквиты, торты, пирожки,  пти-фуры. Pain d’epice’ы − бурыя ковриги,  громоздились штабелями балокъ,  дразнили миндалями,  свѣжимъ  срѣзомъ. Уголь,  дурманный уголь,  покоился въ хрустальныхъ вазахъ,  полѣнья  отражались зеркалами, золото  сiяло по стѣнамъ,  давило въ стекла. Тамъ и тамъ, куда ни глянешь,  все искушало сладостью соблазна. Столики  кафэ сiяли  мраморомъ и мѣдью,  флаконами съ цвѣтнымъ и сладкимъ. Лакеи,  съ салфетками  у локтя, у бедра, дремали  на углахъ, на солнцѣ, отставивъ  ногу, − набирали  силы. Ряди и вѣера газетъ,  журналовъ, − кричали  со всего  земного шара. По стѣнамъ, на крышахъ, орали  вывѣски-плакаты. Бураевъ  хорошо  запомнилъ: стѣну изъ кирпича, въ  потекахъ копоти,  плакатъ подъ крышу, − по голубому полю блѣдная рука совала  пальцемъ, книзу, − Hôtel Brady. Прочелъ  и усмѣхнулся: „вѣрно, броди… какъ  разъ!“ 

Шелъ,  какъ на парадѣ: всѣ  нм него смотрѣли. Мальчишка,  разукрашенный шнурками, съ пачкой  писемъ, шелъ  передъ нимъ на пяткахъ, глазѣлъ, какъ на слона, шепталъ  протяжно: − Oho…  Que type!..

Забѣгалъ  сбоку,  любовался  сзаду. 

Бураевъ  былъ конфузливъ. Общее  вниманье  его смущало,  возбуждало, злило. Сжавъ губы,  онъ шагалъ  и думалъ: „да,  мы  теперь  другiе,  смѣшные, досадные…  бродяги, гранимъ панели! А когда-то были нужны,  желанны…“  

Въ узкихъ  зеркальцахъ-простѣнкахъ онъ  видѣлъ  мелькомъ  стройную  свою фигуру, съ  газырями,  съ тонкой  тальей,  странную такую здѣсь  кубанку  надъ блѣднымъ  лбомъ,  размашистыя полы  черкески  вольной,  сѣрое  лицо съ  поджатыми  губами, въ рѣзкихъ  складкахъ,  круглые глаза, степные, усталые,  съ  накальцемъ отъ ночей безсонныхъ, − удивился, какiе они  стали, запавшiе, совсѣмъ  другiе! − острый носъ, съ горбинкой,  ставшiй  еще длиннѣе, проваленныя  щеки,  съ рѣзкими  чертами  отъ ноздрей къ губамъ,  горькими  чертами  бездорожья,  сѣрые отъ угля,  небритыя, − видъ не  по мѣсту дикiй. Бросилось въ  глаза, какъ смотритъ полицейскiй, поднявши подъ  крылаткой  плечи, руки въ бедра,  румяный, сытый. 

− На,  гляди… со-юзникъ! − бросилъ онъ сквозь зубы,  смотря въ упоръ. − Документикъ  спросишь… союзникъ?.. 

Полицейскiй отвелъ глаза, зѣвнулъ. Бураевъ  усмѣхнулся. Въ немъ  забилась  гордость, созненiе несдавшей силы. Остановился  на проѣздѣ, оглянулся…

Надъ  нѣжной  зеленью деревьевъ, далеко,  на дымно-голубомъ просторѣ, на гребешкѣ  фронтона „Gare de l’Est“, надъ полукружiемъ  розетки,  грузно  возсѣдала  темная  фигура, въ коронѣ, съ жезломъ въ одной рукѣ, съ ключомъ въ другой,  прямая,  крѣпкая. Онъ что-то  помнилъ?.. что-то  означало это… что-то − Страсбургъ?.. Онъ долго на нее  смотрѣлъ,  старался вспомнить. Она глядѣла  въ шахту  домовъ-громадъ, въ пролетъ Парижа,  въ дымное мерцанье дали. Gare de l’Est! Онъ вспомнилъ. 

„Старсбургъ на востокѣ… о Востокѣ помни!“^[i] Вонъ что!.. И я  − съ Востока, съ „Восточнаго Вокзала„, съ Gare de l-Est.. „Помни – о Востокѣ!..“  

„Помнили о н и…“ − подумалъ онъ. − „Свое вернули, живутъ. Теперь не надо помнить… о Востокѣ. Побѣдоносно смотритъ, спокойная“. 

Нестерпимо  слѣпили стекла. Надъ пламенемъ она  сидѣла. 

Бураевъ отвернулся, пошелъ. 

Медленно ступая, шагъ за шагомъ, какъ на прогулкѣ,  шелъ передъ нимъ  почтенный господинъ,  покойный,  элегантный, въ котелкѣ весеннемъ,  новомъ, въ свѣжемъ пальто,  въ обтяжку, въ палевыхъ перчаткахъ,  съ тростью  въ серебряныхъ потекахъ. Прiостановился, поглядѣлъ  въ  деревья, на воробьевъ,  вертѣвшихся на рѣшеткѣ, вынулъ изъ бумажки крошки, сталъ бросать, залюбовался. Бураевъ  тоже  прiостановился, вспомнилъ, какъ дѣдъ когда-то, такой же элегантный,  надушенный, въ серебряной  бородкѣ, въ шарфикѣ, въ пннснэ, такъ же  вотъ  гулялъ  неспѣшно по Невскому Проспекту, въ Лѣтнемъ Саду сидѣлъ  и такъ же  наблюдалъ  воробушковъ,  кидалъ имъ крошки. Такъ же зеленѣли  первые листочки, т а м ъ. И захотѣлось говорить,  спросить, услышать  голосъ. Онъ подошелъ учтиво,  взялъ подъ  кубанку: 

− Простите, сударь…

Онъ замѣтилъ,  какъ выпрямился парижанинъ, окинулъ взглядомъ,  насторожился… но сказалъ вѣжливо и даже  мягко:   

− Пожалуйста, что вамъ  угодно?.. 

Бураевъ  вѣжливо  склонился: 

− Скажите… эта статуя на фронтонѣ вокзала,  надъ  полурозеткой… статуя  Страсбурга?..  

Румяно-серебристое  лицо француза  освѣтилось  горделивой  лаской:  

− Да, сударь, это статуя  Страсбурга! Ключъ,  жезлъ… символъ хозяйской власти. Страсбургъ  снова нашъ, и навсегда! − скзаалъ  онъ, ткнувъ въ рѣшетку  тростью. − Простите, вы… полякъ? или, судя по платью… казакъ?..  − онъ чуть  подалъ  плечами. − Но говорите, какъ  настоящiй парижанинъ?.. 

Бураева  хлестнуло; полыхнуло въ  щеки. Онъ выпрямился,  усмѣхнулся. 

− Простите… племени „cosaque“ нѣтъ, сударь. Есть − русскiй. Правда, теперь..! Но я имѣю  честь  быть русскимъ! − сказалъ онъ  гордо. − А это − казачья  форма императорской  россiйской армiи, которая  дралась  въ Восточной Пруссiи, въ сентябрьскiе дни  четырнадцатаго  года… въ тѣ дни… Мира  съ врагомъ  не заключала… осталась  вѣрной чести!.. − прибавилъ онъ съ нажимомъ.  

Почтенный  господинъ  замялся. 

− Простите… я хотѣлъ сказать…  вы такъ прекрасно..? 

Бураевъ  поклонился, извинился. Пошелъ смущенный. 

„Чортовы какiе нервы… все цѣпляетъ! Любезный человѣкъ,  своимъ гордится… и имѣетъ право. „По-лякъ!..“ Не ожидалъ, чудакъ…“ 

Бураевъ шелъ,  оглядывая  силу,  красоту, богатство.  

„Нравственность народовъ.. У стихiи − какая  нравственность! А мы-то вѣрили!.. За науку платятъ. Будемъ знать“. 

Крылатый  полицейскiй смотрѣлъ  отъ фонаря,  переминался. Но смотрѣлъ  лѣниво, равнодушно. 

„Все забыто“, − раздумывалъ  Бураевъ, чувствуя, какъ  понываетъ  подъ ключицей, треть  фуфайкой. − „Да… если бы не  ринулись тогда…  было бы совсѣмъ другое. И я бы  не прiѣхалъ   т а к ъ…“ − скользнулъ онъ по обшарпанной черкескѣ, − „не пришлось  бы молить о  визѣ, представлять  фиктивныя бумажки, что обезпечена работа… бѣгать волкомъ, съ гумбиненскимъ шрамомъ!..“  

− Мсье, цвѣты! послѣднiя мимозы, мсье?.. Два франка!    

Вертлявая, худая,  чернявая дѣвица совала  въ лицо Бураеву пучокъ мимозы нѣжной,  въ пушинкахъ золотистыхъ. Неуловимо-тонкiй запахъ,  далекiй, съ дѣтства, вспомнился ему: такъ,  бывало, сладковато  пахло свѣжей  булкой, теплымъ молокомъ… мыломъ какимъ-то дѣтскимъ? Такъ и  вспорхнуло сердце,  до слезъ  смутило. Живые  карiе  глаза  дѣвицы играли  лаской, милое лицо  − улыбкой. Смотрѣла − будто подарить хотѣла. Онъ остановился, но… отказался, не найдя слова,  ссутулился, пожалъ плечами,  весь смутился. 

− Для васъ  за франкъ, мсье!.. − услышалъ  онъ поспѣшный  окликъ и уловилъ въ немъ что-то, нужное  ему такое, − ласку? 

Стало стыдно,  будто и ее обидѣлъ,  убѣгаетъ. Не оглянулся. И стало  жутко-стыдно, когда подумалъ, что рубахи нѣтъ на тѣлѣ. Цвѣты… Если бы заглянула  подъ черкеску. А если  бы  в с е  знала..! 

Теперь онъ слышалъ, какъ  оглушительно гремѣли  по асфальту  „броненосцы“,  подбитые  шипами  англiйскiе  его штиблеты. Мѣрили грязи Приднѣпровья, солончаки  Сиваша,  Перекопъ,  стучали по плитамъ Константинополя,  по галлиполiйскимъ  камнямъ,  по горамъ болгарскимъ. Отдохнули  въ шахтахъ,  смѣнились постолами,  подъ нарами дремали,  въ земляной казармѣ. Теперь гуляютъ − chic parisien! Видѣлъ ихъ порыжевшiе носы,  загнувшiеся кверху. Чувствовалъ, какъ жметъ  рубецъ заплатки,  жжетъ тряпками  мозоли,  зашибы въ  шахтѣ. Представилъ свою „изнанку“: кальсоны въ дырьяхъ, ползутъ, лѣвая оторвалась дорогой, крутится  въ колѣнкѣ, итти неловко. Что за подлость! Куда-нибудь зайти, поправить?     

Но шелъ онъ твердо. Черно-оранжевая ленточка затерлась, угасла, но укрѣпляла оправданiемъ: б ы л о!  Сорокъ  франковъ − на „весь  П а р и ж ъ“! Идетъ къ такому же, какъ  онъ, полковнику…  сторожемъ  гаража гдѣ-то, на  Montrouge, у чорта на-куличкахъ,  черезъ весь Парижъ.    

„Молодецъ полковникъ! Шутитъ: Mont-Blanc-то  подмѣнилъ я, братъ, Mont-Rouge’емъ!“ Острякъ. 

Сторожемъ гаража… И сразу − померкъ Парижъ, и завертѣлось мутью. Не думая − зачѣмъ,  остановился у витрины. Высились варенья  банки, стеклянная гора  варенья. Онъ посмотрѣлъ на  стекла,  и черезъ всѣ глядѣло на  него лицо, другое, поднятое на  дорогахъ, въ чернѣющихъ  еще морщинкахъ, съ шахты, въ ѣдкой пыли, − жестоке  лицо шахтера. Онъ посмотрѣлъ на пальцы. Съ чернѣющими  нитями  на сгибахъ, въ копоти,  прорвавшей кожу,  въ каемкахъ  подъ ногтями, по оваламъ, въ сизо-багровыхъ сшибахъ.. И все же − родовыя  были руки,  красивой формы,  какъ новыя перчатки. 

„Дикое лицо какое!“ − подумалъ онъ, встряхнулся и пошелъ  быстрѣе. − „А, плевать.  В с е  видѣлъ, ничего  теперь на страшно“.

„Взято  хорошо!“ − подумалъ онъ, смотря туда, сюда, въ прорѣзъ великаго проспекта. − Страсбургъ, Побѣда, даль“… 

Поглядѣлъ назадъ. 

Темная фигура едва  виднѣлась  на фронтонѣ; сидѣла, какъ  на кострѣ: подъ ней пылало.    

      

Декабрь, 1925 г. Парижъ.