Туман

Т У М А Н

 

 

 

Я спускался  с нагорий  к морю. Зачем?  За  виноградным  жмыхом − за нашим  хлебом. И еще  за чем-то. На виноградниках,  под Кастелью,  у Голубевской дачи,  оставался  еще огромный чан  с синеватыми  выжимками,  от которых  шибало  перегаром. В них  позволяли  рыться,  выискивать  комья  посытнее. 

Винодел  обнадеживал  с усмешкой:  

− Если  с учетной точки,  то процентика  два белков  обязательно  найти можно,  а в зернышках и  жирков  несколько найдется.  Но только  вот  несваримая  оболочка  для млекопитающего  желудка.  И вот куры,  ну,  до чего  жиреют с этого  самого  жмыху! Растирайте  камнями  и варите, и будет  некоторая  питательность. Как  говорится,  последний  научный  крик.   

Я спускался  с мешком,  в рваной  германской  куртке,  прикрываясь  мешком  от ливня.  Под тряпками,  на груди,  хранилось  письмо − за  горы.  За  горы не пускали.  Прибыл  товарищ  Месяц-Райский с какой-то  «тройкой» − «искоренять  бандитов». На всех  дорогах  поставили  заставы,  к Перевалу.  Приказ  угрожал  расстрелом за самовольный  выезд, за неявку  на регистрацию, − которую  по счету? − и все  прижались.  Искали  офицеров,  полицейских,  судейских,  фабрикантов − всех,  убежавших  когда-то в  Крым, ныне − в Крыму  застрявших,  «заклятых  врагов  народа».  Товарищ  Месяц  шырял  по дачам,  выхватывал  и угонял  на Ялту,  где суд короткий. Кто  отважится  пронести  письмо?  Называли  какого-то  Семена  Лычку,  с дачи  «Эльмаз»,  профессора  Чернобабина, − под  Кастелью  где-то. Брал  пустяки − рубаху.  Не было  у меня  рубахи, и нес  я ему  подметки,  оставшуюся  редкость. Нес и  тревожно  думал:  да возьмет  ли кожу? и как  я его найду, неведомого Лычку,  в просторах  под Кастелью? и кто  я ему,  Семену Лычке,  что  доставит  он мое письмо?  Возьмет − и  бросит.  И как он  туда  пробьется,  за Перевал,  в такую  непогоду?..   

Погода  была ужасная: конец  ноября,  дожди. С  Бабугана  сползали  тучи,  полные  киселя-тумана,  разверзавшиеся  в долине ливнем. Рваные клочья  их  дымно тащились  по  деревням,  мутью сплывали с камня. За  ними  громыхало  приглушенно  странным каким-то  громом,  удушливым и  теплым-тяжким.  Молний не  видно было.  С моря,  с теплой  еще воды,  тянуло давящим паром,  густым  туманом,  с редкими  пятнами  провалов, в которых  мерцало  чернью.  Не было ни земли, ни неба; а между  ними,  где-то, плавали-колыхались  глыбы,  громады камня,  потерявшие  всякий вес,  таявшие  в тумане  смутно, −  темные  льды  воздушные, − не  по земному  странно. 

  Я скатывался с горок  на  дощечках, − на деревянных  сандалиях, скользя по  умершей  травке,  по склизкому  шиферу,  по глине,  схватываясь  за  сучья  граба.  Всё налилось водою, − рытвины,  тропы,  ямы, − плескало,  скрежетало.  С отвесов  неслись потоки,  срывались  водопадцы. В балках,  заваленных  туманом,  шумели  камни.  Море ворчало,  под туманом.  Трудно было дышать: давило паром. Я шел и думал: так же,  должно быть,  было  и при начале  мира, − туман и грохот, и Дух  над  бездной.  Та же  и ныне бездна,  а над нею − товарищ  Месяц,  с винтовками,  шныряет.  Начало,  конец…  хаос. 

Подкрадывались  мысли:  да что  же это?  Но я  отгонял  привычно: нельзя, не думай. Беги и гляди  в туман. Направо, налево, −  балки,  крутым обрывом,  не соскользни.  Помни:  узкий хребет,  из  шифера.  Беги и слушай: и плеск,  и грохот.  

Вот, наконец,  и море.  Слышно  глухое  рокотанье.  Какой туман!  где же моя  дорога?..   

А вот она: совсем незнакомая,  строится.  Где же дачи за  кипарисами,  на холмах? Всё  − туман. Бежит подо мной  дорога, скрежещут камни. Шумит  из  туманных  балок.  А где же поворот на дачу профессора  Чернобабина,  к Семену Лычке?  За «Профессорским  Уголком»,  к Кастели.  А где − не видно.  И «Черновских  Камней»  не видно. 

Шумит  впереди, в тумане.  Прорвали  промоины  дорогу?.  Берег реки у ног! Никогда  ее не было,  теперь − есть;  сбило потоком мостик.  Я ныряю  по рытвинам,  прыгаю по камням  в прорывах.  Прет на меня  коряжина  рогами,  плывет из тумана  дерево, цепляет.  Сесть  на него, и −  в море. Несите,  волны,  в неведомое  царство, в сказку! 

Туча по небу идет,

Бочка по  морю плывет… 

Туман и грохот. 

На новой  реке − остров.  Я прыгаю на  остров.  Виден другой  в тумане.  Всматриваюсь в туман: чернеет  высокая  фигура!  Сгинула − и опять  чернеет.  С черными крыльями,  человек!?  Вижу,  как взмахивают  крылья. Носящийся  Дух Хаоса?  Бухает по воде,  ко мне… 

− Господи… где земля?!. − слышу я  голос  человека.  

− Идите  сюда…  на камни,  на островок!.. 

Человек  машет крыльями. Вскакивает ко мне,  размахивая пледом.  Мы теснимся  на островке,  молчим.  Нас  поливает  ливнем.  Он дышит  свистом.  Дрожит, − чувствую я плечом. 

− Туман,  кошмар…  не вижу,  куда идти.  Скажите,  дорога это?..  Была дорога!..  Ничего не вижу… а надо  версты четыре  в город.  Экстренное  дело… кошмар! Вы… постоянный,  здешний?  Ну, да…  сразу по голосу. Теперь  по голосу отличишь.  Трудно дышать,  пары…  и астма  еще.  Что же  будет?! Слышите,  странный  какой-то гром,  подземный? Что за кошмар!..  Плечи ломит  от пледа…  намок.  Надо передохнуть.  Среди хлябей с вами…  Не отдышусь никак. Что?  Профессора  Чернобабина? Бо-же  мой,  Алексея  Афанасьевича!  Знали? О, какой  это был!.. Три года уж,  как  скончался,  после первого обыска,  ударом. Как же, соседи были…  И замечательный  гидрограф… Не раз говорил,  что здесь размоет,  и эти холмы сползут!  Всё ползет… А который час?  Нет? украли? А у меня  как  раз сегодня,  золотые часы… и всё!  Даже воротник, оторвали,  бобровый воротник…  камчатский,  восемьсот рублей  в Харькове,  с уступкой… оторвали! Кошмар!  

Он был без шапки,  повязана голова платочком. 

− Дышать  нечем,  ффу…  как под колпаком! Астма  у меня. Но так  не могу  оставить…  Лишить последнего  права!.. Зверь − и тот  имеет право  на  логово… jus  bestiarum*. Но у зверя  клыки и  когти, а…  Со-рок  лет  стоять на охране  пра-ва… и..  Ко-шмар!.. 

Он встряхнул пледом,  в который кутал  плечи и  голову,  и я увидал  осклизлые клочья ваты,  где когда-то был воротник с  бобром.  Он был высокий,  сухой, строгий,  с лицом Мефистофеля в  седой бородке.  Коротко остриженный  под-бобрик,  в пенснэ в роговой  оправе.  

− И шапку  сняли,  котиковую.  Но тут  не вещи, а…  человек,  субъект, права!  Бегу в уголовную милицию,  или…  как там У них?..  Какое-нибудь,  должно же быть право?! Как?  никакого права?..  Значит, мы…  только  ве-щи?! Абсурд!  У людоедов,  у последних  дикарей, есть!  естественное право, jus  naturale!  У каннибалов…  есть!  У римлян  было право  рабов!.. jus  servorum. Император  Юстиниан…  право  колонов!  Глядите  кодекс  Юстиниана,  о!..  У каторжников  даже… свое,  своебразно-логичное,  ка-торжное  право! Хаоса  и они  страшатся… −  ткнул  он в потолок,  в туман.  − Вот в  этом,  в этой проклятой  мути…  нет никакого  пра-ва!  Как-с?..  Профессора Чернобабина?..  Но он  скончался! Ах,  да…  дача еще стоит.  Так он… что?  Предсказал  давно,  что эти холмы сползут.  К нему как?..  Позвольте…  отсюда поворот…  через  две промоины,  за балкой,  где дача  Варшева.  Знаете  его?  Бывший народник,  вегетарианец…  кошмар!  Уцепились  за корову  с женой, и теперь  у них  эта корова…  в кабинете!  от воров!  И на нее  взирают  с одной стенки почтенный  Златовратский, с другой −  почтеннейший  Михайловский и…  всепочтеннейший Чернышевский!  А она  им…  хво-стом,  понимаете…  и именинные пироги!.. Ко-шмар!..  Увидите!..  Пьют  молочко,  кушают маслице и стонут,  что их ограбили.  Распродали по высокой  цене участки,  вырезали себе кусочек  и ухитряются получать паек за… социалистическую  шкурку-с!  И их не  грабят.  Навестите,  непременно навестите...  И послушайте,  как поют! А я…  за пра-во!  и буду!  Пусть всё  отнимут,  последнюю  рубаху снимут, но…  пусть…  пусть  мне точно  нормируют  объем моих  прав,  хотя  бы право последнего  раба,  право  червя,  но…  пра-во строго  хранимое!..  чтобы я  не был  взвешен,  как  какая-то  пылинка в вихре!..  Иначе… ко-шмар!..   

Он резко сорвал  пенснэ  и стал  протирать привычно,  кусочком  пледа.  Синие его  губы дергались,  кривились  едко.   

− Нет, я  обязан  потребовать  точно определенных норм. О-бя-зан!..  Как  не хватает воздуха…  у меня  не  хватает…  фуу. Я ждал,  охранял  первичное мое, мои вещи…  И вот…  Пусть издадут  специальную  новеллу  хотя бы  для изгоев!  Вы  же тоже изгой?!  Прекрасно.  Вчера вечером я  колол  дрова.  Засветло еще было.  Приходят трое,  лица в тряпках,  вымазаны сажей… с  ружьями.  Ясно, кто.  Хватают моих внучек…  малюток  трех и пяти  лет…  за волосы!.. и грозят стукнуть  головками  друг о  дружку!..  Ко-шмар!..  И требуют золотой  портсигар!  Прекрасно ориентированы  каким-нибудь негодяем.  У меня был  портсигар  восемьдесят  четыре золотника,  девяносто шестой пробы,  от друзей-сослуживцев,  в день сорокалетия  моей  службы в  магистратуре…  как прокурор Палаты…  юбилейный,  на черный день.  Выдал,  после короткой реплики.  И всё,  что было тщательно  спрятано.  Иначе  грозили  разбить  головки  Лидусе  и Марочке!..  Вы представляете  этот… кошмар?!  Семь верст  от города,  в  глубине  балки… ну.  Что я мог?!  Стащили с постели  почтенную женщину,  мою жену...  нашу дорогую бабушку… − сжал он меня за плечи,  и его синие  губы  запрыгали, − которая  лежала в параличе,  от всех этих потрясений…   распороли  перину и − всё!  Сколько-то  выигрышных  билетов… кажется,  двадцать семь…  экономия  всей  жизни…  всех  трех займов…  семнадцать  империалов,  лично  ее от  экономии…  давали  на-зубок  нашим детям..  с годами рождений!.. понимаете?!.  ее приданные  бриллиантовые  сережки…  свадебное колье дочери,  известной  артистки…  она пела перед войной в Италии… и это муж, богатый итальянец,   подарил ей…  стоило двадцать тысяч… этих…  лир,  что-ли? Мои  золотые  часы с  монограммами,  подарок  корпорации..  прокуратуры окружного суда,  когда я получил назначение  в Палату…  бриллиантовые запонки,  обручальные  кольца,  медальон матушки с прядью  ее волос… У меня  весь  реестр «выемок»… − показал он  на боковой  карман, − на прежний  счет  тысяч  на пятьдесят,  не считая  акций  Азовско-Донского  Банка!..  Было два  обыска,  пока,  но бабушку  не стаскивали  официально,  если так можно выразиться…  и под ней  всё  хранилось.  Для меня,  это место,  в ее  перине…  было  наисвященнейшее  пристанище!  Понимаете…  это  уже последнее  право,  пра-во  одра  болезни,  юс  морби,  что-ли! Право лежать − больного  человека!  а они  стащили  н пол  полуживого  человека, почтенную  женщину,  сняли с нее  сорочку,  ошаривали  всё тело!.. Ко-шмар!... Пусть  их немедленно  задержат  и привлекут!!  Одного я признал − солдат  с кордона, ихний!  Я уличу… и докажу,  что нельзя  лишать  последнего  человеческого  права…  права  умереть спокойно!  Даже у зверей,  живущих  стадно…  например,  гуси…  Я им  укажу  на Брэм!..  Они издают  декреты,  и они должны…  

− Как,  вы хотите туда?!. − перебил я  его,  стараясь  овладеть  мыслями. 

Он вдруг  запахнулся пледом и прыгнул в воду. 

− докажу!.. − крикнул  он из  тумана,  чернея  крыльями. − Со-рок  лет на основе  права!.. 

Мелькнули  в тумане черные  его крылья и пропали.  Я крикнул: 

− Постойте!..  стойте!!.   

− Что?.. − крикнуло  глухо  из тумана,  и я увидел  смутную  фигуру. 

− Там же  новая  регистрация!.. − крикнул я, − товарищ Месяц… грозит  расстрелом!.. 

− Это  к  уголовной  милиции…  производить дознания и я в отставке! Два  раза  обыскивали... Пусть  они  оградят  право  своих рабов,  которые  вынуждены  были… мое  право!  Если  первичные  нормы  права  разрушены… − хаос! Сорок  лет  я оберегал незыблемость  закона  и не могу!..  Дело не  в портсигаре, а… 

И он  провалился в муть. 

Я долго искал  дачу профессора  Чернобабина.  В плеске,  ливне и грохоте  крепко-трескуче  билось  в  моих ушах:  пра-во,  прра-во!  и я повторял его,  это крепкое слово − право.  Оно навязло  на языке,  завязло  в мыслях,  отдавалось  в прыжках по лужам.  Оно воплощалось,  становилось чем-то,   таинственным существом  каким-то,  вертелось со мной  в тумане.  Бобровый воротник, портсигар,  бандиты,  детские милые  головки,  людоеды,  гуси,  рабы,  расстрелы... − вместе  с ним  вертелось, черными крыльями махало, и всё − туман!  

Я  глядел в душную  гущину  тумана. Там  разверзались  хляби.  Там разнималось,  рушилось в пустоту.                        

Я нашел, наконец,  дачу профессора  Чернобабина но − никакого  Семена  Лычки. 

− Лычка? Лы-чка… − бессмысленно  повторял  чуть  державшийся  ан ногах  старик,  варивший  под навесом с другим  таким  же, татарином, лошадиные  маслаки в котле,  вонявшие  кислым клеем. − Такого что-то и не было… Лычка!..  У меня  брат был,  Степан… так  он Ды-ч-ка… и я тоже,  Никифор Дычка…  с Полтавщины,  давно  здесь.  Хороший садовник был,  всякие  розы  умел  ухаживать, при покойном  Ликсей  Опанасьице.  Другая  неделя  пошла, как помер.  Мы с  Якиром  и закопали его,  без покрова-погребения,  в клунбе  вон закопали… − показал старик на  большую  клумбу со свежим  холмиком, засаженную  голыми  деревцами  роз. 

− Нема  Степан… − отмахнул  головой  старик-татарин и заморгал  на клумбу. − Ушла  дале-ко.       

− А Лычки не  было. Это вам  про Степана  нашего  говорили: Степан  Дычка, мол!  Верно, Степан  ходил  до Симхверополя, носил  добрым людям  и письма. Вино  носил,  на мучку  выменивал. Так и  жили.  А теперь…  коня  дохлого варим,  нашли  в балке, кости  уж… Побили  нашего  Степана за горами,  шибко побили…  кормильца нашего.  И вино отняли. Насилу  дополз  до дачи…  три  дня  всё полз,  помирать дома. Лег и  не вставал… всё  жаловался… Сердце ему  отбили.  Четыре денька подышал.  Это Степан  Дычка.  А Лы-чки…  такого  нет. И не было  никогда.  Что за  Лы-чка?..  Такого не было.  

− Зима  пришел,  ничего нема... −покивал  татарин. − Голова  болит  стал…  живот болит стал.   

И тонко,  жалобно, как ребенок, заплакал  в руки. 

Я пошел  от этих  двух стариков.  Долго бродил  в тумане,  искал  дачу  Варшева с молоком,  с коровой.   

К ночи пришел  на горку  ко мне сосед,  рассказывал:  − А вот  чего случилось,  милицейский рассказывал.  Прибежал  к  ним сумасшедший  человек один.  Оказывается,  который  судебной палаты был,  дача  у него  за Варшевым, «Светлодар». Жили тихо.  На базар одежду  носил,  выменивал.  И прибег  жаловаться,  ограбили его,  будто,  ночью.  За беспорядки  жаловался,  законов у вас нет!  Наш,  в высокой шапке-то  который,  словно  халдей  какой…  начальник  розыска,  как его…  Семыкин! Ну,  всё записал,  чего ограбили.  На боле  сто милиенов!  Так и ахнули!  Как так,  у вас  столько  раз  леквизовали, и такой  нашей  власти  убыток от вашего  обмана?  Всё и записали  в протокол.  И  легистрацию  велел  подписать, какого  происхождения. Выходит,  пор-курор! Сейчас  его с милицейскими  к Месяцу прямо в  лапы! под расписку!  А Месяц в  автомобиль  садился,  в Ялту ехать.  Подхватил его с собой,  по-мчал.  «Вот так  орла поймали!» − говорит.  Смеялись там.  Говорят там уж без разговору.  Говорят,  сколько тыщ народу  от него  страдали  на каторге,  самый  для народа вредный был.  А подручных  Месяц  послал  на дачу,  забрать всех, и в подвал,  до его приезду,  и всё забрать. А тот  их  пушил!..  Так разносил,  ни-чего  не боится!  Раз  сумасшедший,  за себя  уж  не отвечает. На  самого даже  Месяца  накричал!..  Ну,  теперь уж  без разговору…  

         

Март,  1928 г.  

       Париж.