ИВ. Ш М Е Л Е В.
Шмелев И. С.
Картон № 10
Ед. хан. № 35
[1927-1928]
Машинопись с пометами Ю.А. Кутыриной чернилами и карандашом.
Х Р И С Т О В А В С Е Н О Щ Н А Я[i]
Я прочел в газетах:
“В Общежитии мальчиков /Шавиль, рю Мюльсо/ квартет Н.Н. Кедрова будет петь всенощную, 29 января, в субботу, в 7 час. вечера.“
Я люблю всенощную: она завершает день и утишает страсти… Придешь в церковь, станешь в полутемный уголок, – и тихие песнопения, в которых и грусть, и примирение, и усталь от дня сего, начинают баюкать душу. И чувствуешь, что за этой неспокойной, мелкой и подчас горько для тебя жизнью творится, – и есть – иная, светлая, – Божья жизнь.
“Господь на небеси уготова Престол Свой,
И Царство Его всеми обладает!“
И я поехал.
Был черный-черный осенний вечер, с дождем; осеннее здесь всю зиму. Поезд шел из Севра, по высоте. В черных долинах, в редких и смутных огоньках невидных поселений, бежали золотые ниточки поездов и гасли. Я глядел через окошко. Какая тьма! Где-то тут в черноте, Шавиль и рю Мюльсе; там наши подростки-мальчики, получили недавно надзор и кров, – бедная юная Россия. Положено начало большому делу.
Я глядел в глубокие черные долины, на тихие огоньки в дожде. Чужое, темное… – и где-то тут будет всенощная, и чудесный русский квартет будет петь русским детям. Он сейчас едет где-то, подвигается в черноте к Шавилю.
Как это трогательно! Я вспоминал этих четверых, скромных, сердечных русских людей. Недавно они пели в Лондоне, в Берлине, в Мадриде, в Женеве, в Париже, в Брюсселе, – по всей Европе. Поедут в Америку, в Австралию… Пели королям и лордам, пели великим мира сег[1]
// л. 1.
- 2 -
во дворцах и роскошных залах, в салонах миллиардеров, в соборах и под небом, десяткам и сотням тысяч, толпе и избранным; очаровывали русской песней и молитвой, – певучей душой русской. А сейчас отыскивают во мраке невидный русский приют, чтобы пропеть всенощную – детям!
“Тебе, Господи, воспою!“
Вот и Шавиль. За станцией – темнота и грязь. Русское захолустье вспомнилось. Гнилые заборчики по скату, ноги скользят и вязнут. Где же тут… рю Мюльсо?
Кто-то тяжело шлепает за мною. Газовый рожок чуть светит, как на окраине где-нибудь, в глуши. Я смутно вижу хромающего человека, с сумкой. Одет он не плохо. Должно быть – старик, рабочий?..
– Рю Мюльсо?... – перебирает он в памяти, – не слыхал я что-то… Рю Мюльсо?... Приют… убежище? Не слыхал.
Но радушно показывает дорогу в город: там укажут.
Он идет серединой улицы: так ровнее. Идет и шлепает в темноте. Я пробираюсь тротуаром. Ямки, увязшие в грязи камни. Лучше по мостовой идти как старик. Он оглядывается, поджидает: боится, что я собьюсь. Я благодарю его и прошу: “не утруждайте себя, пожалуйста… я найду!“ Он, наконец, уходит.
Иду и думаю: какой милый старик! С работы идет, устал, и старается, чтобы я разыскал рю Мюльсо! Ну, что я ему?
Улица, посветлее. Перекресток. Стоит на грязи старик, ждет меня. Действительно, рабочий: в копоти руки, инструменты торчат из сумки. Нарочно остановился, чтобы показать дорогу. Он уже справился, где Мюльсо.
– А, вспомнил! Под виадук, а потом направо!
Есть еще в людях ласковость. Что для него я, попавшийся ему в темноте?! Правда, он старый, п р о ш л ы й. Я хотел-бы взять его руку в копоти и многое рассказать ему! И он бы понял. Я сказал бы ему, что на рю Мюльсо живут русские дети, подростки-мальчики, которые много претерпели в жизни; что у нас много-много таких бездомных… что добро еще не ушло из жизни; что вот и он – добрый, душевный человек, и хоро
// л. 2.
- 3 -
шо бы нам как-нибудь еще встретиться и поговорить по-душе; что на этой рю Мюльсо сейчас будут петь всенощную, такую ночную службу, чудеснейшие молитвы прошлого; что сейчас едут сюда удивительные певцы, которых он никогда не слышал и не услышит… восхищение всех в Европе, душевные русские люди, и едут сюда они, в темный его Шавиль, чтобы петь всенощную детям… И старик все бы понял. Многое и без слов бы понял. А, русские?... Кое-что слыхал. Старый человек, душевный, п р о ш л ы й.
Вот и Мюльсо, и дом. Контуры его в темноте широки. Многие окна светятся, в этажах. Жмется у ворот кучка.
– Здесь, должно быть?.. Самое это, № она! Говорят, Кедровы будут петь…
– Да они же в Шатле сегодня, у них концерт…
– Это ничего не значит. Раз объявлено, что… Приедут!
Входим. На крыльце мальчики, подростки. В пиджачках, в воротничках, галстучках, – Европе. А лица – наши.
В комнатах тесновато. Восьмой час. О. Спасский уже приехал, из Парижа. Квартета еще нет. Понятно: сегодня дневной концерт у них, известный “концерт Колонна“, в Шатлэ.
– Прямо с концерта обещали! Должно быть, бис-ами задержали.
Половина восьмого. В комнатах тесновато, жмутся. Пришли из Шавиля и окраин. Подъехали из Версаля, из Парижа.
А вот, где будет всенощная.
Комната в три окна. У задней стены – помостик. Вверху, под русскими лентами, – “Господи, спаси Россию“, – золотые слова по голубому полю. Давняя, темная икона Николая Чудотворца, – за триста лет! Теплится зеленоватая лампа. Ночная, грустная. Вот она, русская походная молельня, храм бедных, – во французском доме при дороге!
“Стяжал еси смирением высокая,
Нищетою – богатая!“
За черными, словно сажей вымазанными окнами, сверкают в грохоте поезда, Париж – Версаль. Вздрагивает огонек в лампаде, единственный здесь живой. Темный Никола меркнет…
// л. 3.
- 4 -
Мальчики строятся рядами. А – квартет?
Здесь. прямо в Шатлэ, с концерта.
Вдумчивый басок слышится. Широкая, плотная фигура: Н. Н. Кедров, сам головщик, глава. С ним-его: К.Н. Кедров, И.К. Денисов, Т.Ф. Казаков. Славные имена, дары России! Четверо, все: квартет. С дороги, из темноты, с дождя. Свежие, все – как надо, с парадного концерта, из Парижа: снежные воротнички и груди, черный парадный блеск. Лица, – ну… наши лица.
Смотрит на них Никола. Золотится из-под русской ленты – “Господи, спаси Россию“.
Плечо к плечу. Чеиверо.[2] Квартет. Встали. Листуют ноты.
Смотрю на них. Приехали, славные наши, молодцы! Из многотысячного зала, с блеска, – в бедную эту комнатку, к образу Николы, к России. Прямо – Париж, Шавиль, всенощная. Чудесно! Я знаю, что они любят тихое, святое н а ш е. Знаю, что ими восхищается Европа. Чудо песен несут они, поют Россию.
“Господи, спаси Россию“.
Только что блистающий Париж их слушал. И вот – Шавиль, тихая лампада, тесная комната, мальчики.
“Бла-го-сло-ви, ду-ше моя,
“Го-о-о-о…спо-да…
Всенощная идет…
“Свете тихий
“Святые Сла-а-а-вы…
“Бессме-ртного…
Всенощная идет, идет… Стою в уголку, зажмурясь. Идет всенощная. Россия… В Москве, в соборе… В Новгороде… Владимиро-суздаль… Киев?
Шестопсалмие…
“Обновится, яко орляя,
“Юность твоя…
Всенощная идет. Далекая Москва. Далекое…
// л. 4.
- 5 -
Открываю глаза. Какая простота, какая скудость! Грустная лампада, мальчики у черных окон. В каждом, у каждого из нас в недавнем – сколько! Дороги, одни дороги, – бездорожье. И все в дороге. Бездомные. И дети… Пока Мюльсо. А дальше?...
“Хвалите Имя Господне,
“Хвалите, раби Господа…“
Тихий хорал квартета. Всенощная идет, возносит сердце.
Хвалите! Бедные русские дети, хвалите непрестанно. С вами – господь. И бедная Россия – с вами – русские цвета на ленте. И Никола – с вами. В дороге, всегда в дороге. Ведет. И – доведет.
“Яко благ…
“Яко в век ми-и-лость Его…
Всенощная идет.
“От Иоанна… Святого Евангелия...“
Чтение…
И каждое слово – Свет. Не знамение ли это? дивное это слово Иоанна – на новый день? на сей день? Да, это истинно, знамение, Евангелие на сей день, гл.21, от Иоанна! Это – Христос пришел.
“Дети, еда что снедно имате? Отвечаша ему: ни.
“Он же рече им: вверзите мрежу одесную страну корабли…
“Глагола ученик той, его же любляше Иисус, Петрови:
“Господь есть!“
И они узнали Его: “Господь есть!“
Сердце томится, ширится. Что со мною? Волнение и трепет. Вижу тихо стоящих мальчиков, склоненные их головы, черные окошки, за ними бездорожье. Комната чужого дома, лампада светит…
“Из учеников же никто не смел спросить Его: “кто ты?“, зная, что это Господь“.
Он сошел в песнопениях и зовах. И это Его – восторженно славит возглас:
“Слава Тебе, показавшему нам свет!“.
// л. 5.
- 6 -
И это Ему, близкому, поют тихо, ночными голосами:
“Хвалим Тя… благосло-вим Тя…
“Кланяемся ти, славословом Тя, благодар-им Тя…
Это уже не пение: это сладкий и нежный шопот, молитвенная беседа с Господом. Он – здесь, в этой комнате, при дороге, – Храме. Ибо песнопение претворилось в Слово, в Бога-Слово.
Это почувствовали о н и, тихие песнопевцы наши. И пели – самому Христу, явившемуся здесь детям, при дороге, в чужом Шавиле.
И детям говорил он, как когда-то давно-давно говорил он иным д е т я м, при море Тивериадском.
Говорил обездоленным русским детям, в комнатке неведомого дома, у дороги:
“Дети! еда что снедо имате?“
И то, что почувствовали певцы, что почувствовал я и иные, здесь бывшие, это громко сказало Животворящим Крестом в руке, с радостью и верой, священник о. Георгий:
“Разве не почувствовали мы все, слыша это святое пение, этот дар, принесенный детям, что воистину здесь Христос был с нами? Дети… пришел он к вам. К кому же и придти Ему – здесь?...“
Да. К кому же и придти Ему – з д е с ь?!
Смяла лампада. Блистала лента. “Господи, спаси Россию!“ И четверо – клир церковный – плечо к плечу, новыми голосами пели:
“Взбранной Воеводе
“Победительная!...“
Я был на Христовой Всенощной. Было чудо, ибо коснулся души Господь. Явился в звуках молитв чудесных, оживотворивших душу.
И передашь ли – чего передать нельзя? Это – в сердце: движение и трепет.
ИВ. ШМЕЛЕВ