Яблочный Спас

ИВ. ШМЕЛЕВЪ

Яблочный Спасъ

Завтра - Преображенiе, а послѣ завтра меня повезутъ куда-то къ Храму Христа Спасителя, въ огромный розовый домъ въ саду, за чугунной рѣшеткой, держать экзаменъ въ гимназiю, и я учу и учу «Священную Исторiю» Аөинскаго. Всѣ у насъ говорятъ, что главное – Законъ Божiй хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой страницѣ, но все таки очень страшно, такъ страшно, что даже духъ захватываетъ, какъ только вспомнишь. Cтаричокъ Горкинъ знаетъ, что я боюсь. Это нашъ знаменитый плотникъ, «филенщикъ»; однимъ топорикомъ онъ вырѣзалъ мнѣ недавно страшнаго «щелкуна», который грызетъ орѣхи. Онъ меня успокаиваетъ. Поманитъ въ холодокъ подъ доски, на кучу стружекъ, и начнетъ спрашивать изъ книжки. Читаетъ онъ не умѣетъ, но все почему-то знаетъ, чего даже и я не знаю. «А ну-ка, - скажетъ, -разскажи мнѣ чего-нибудь!» Я ему разскажу, и онъ похвалитъ:

- Хорошо умѣешь! - а выговариваетъ онъ на «о», какъ и всѣ наши плотники, и отъ этого, что-ли, дѣлается мнѣ покойнѣй, - не бось, они тебя возьмутъ въ училищу, ты все знаешь. А вотъ завтра у насъ Яблошный Спасъ… про него умѣешь? Та-акъ. А яблоки почему кропятъ? Вотъ и не такъ знаешь. Они тебя вспросютъ, а ты и не скажешь. А сколько у насъ Спасовъ? Вотъ и опять не такъ умѣешь. Они тебя учнутъ вспрашивать, а ты… Какъ такъ у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.

- Да нѣту же ничего… - говорю я, совсѣмъ разстроенный, - написано только, что святятъ яблоки!

- И кропятъ. А почему кропятъ? А-а! Они тебя вспросютъ - ну, а сколько, скажутъ, у насъ Спасовъ? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спасъ - загибаетъ онъ желтый отъ политуры палецъ, страшно расплющенный, - медовый Спасъ, Крестъ выносятъ. Значитъ, лѣту конецъ, медъ можно выламывать, пчела не обижается… ужъ пошабашила. Второй Спасъ, завтра который вотъ, - яблошный, Спасъ-Преображенiе, яблоки кропятъ. А почему? А... Адамъ-Ева согрѣшили, змѣй ихъ яблокомъ обманулъ, а не велѣно было, отъ грѣха! А Христосъ возшелъ на гору и освѣтилъ. Съ того и стали остерегаться. А который до окропенья поѣстъ, у того въ животѣ червь заведется, и холера бываетъ. А какъ скроплено, то безо врада[1]. А третiй Спасъ называется орѣшный, орѣхи поспѣли, послѣ Успенья. У насъ въ селѣ крестный ходъ, икону Спаса носятъ, и всѣ орѣхи грызутъ. Бывало, батюшкѣ насбираемъ мѣшокъ орѣховъ, а онъ намъ лапши молочной – для розговинъ. Вотъ ты имъ и скажи, и возьмутъ въ училищу.

Преображенiе Господне… Ласковый, тихiй свѣтъ отъ него въ душѣ – донынѣ. Должно быть отъ утренняго сада, отъ свѣтлаго голубого неба, отъ вороховъ соломы, отъ яблочковъ грушовки, хоронящихся въ зелени, въ которой уже желтѣютъ отдѣльные листочки, - зелено-золотистый, мягкiй. Ясный, голубоватый день, не жарко, августъ. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядываютъ на улицу, - не идетъ-ли ужъ крестный ходъ? Скоро ихъ шапки срѣжутъ и понесутъ подъ пѣнье на золотыхъ хоругвяхъ. Первое яблочко, грушовка въ нашемъ саду, - поспѣла, закраснѣлась. Будемъ ее трясти

// л. 1.

 

- для завтра. Горкинъ утромъ еще сказалъ:

- Послѣ обѣда на Болто съ тобой поѣдемъ за яблоками.

Такая радость. А вспомнишь, что послѣ завтра… – и духъ захватываетъ. Отецъ – староста у Казанской, уже распорядился:

- Вотъ что, Горкинъ… Возьмешь на Болотѣ у Крапивкина яблокъ мѣръ пять-шесть, для прихожанъ и ребятамъ нашимъ, «бѣли», что-ли… да наблюдныхъ, для освященiя, покрасовитѣй мѣру... Для притча еще мѣры двѣ, почище какихъ. Протодьякону Примагентову особо пошлемъ мѣру апортовыхъ, покрупнѣй онъ любитъ.

- Ондрей Максимычъ – землякъ мнѣ, на совѣсть дастъ. Ему и съ Курска, и съ Волги гонятъ. А чего для себя прикажете?...

- Это я самъ. Арбузъ вотъ у него выбери навырѣзъ, астраханскiй, сахарный.

- Орбузы у него… разсахарные всегда, съ подтрескомъ. Самому князю Долгорукову посылаетъ! У него въ лобазѣ золотой дипломъ виситъ на стѣнкѣ подъ образомъ, коки орлы-те!.. На всю Москву гремитъ.

 

_________

 

Послѣ обѣда трясемъ грушовку. За хозяина – Горкинъ. Приказчикъ Василь-Василичъ, хоть у него и стройки, а полчасика выберетъ – прибѣжитъ. Допускаютъ еще, изъ уваженiя, только старичка-лавочника Трифоныча. Плотниковъ не пускаютъ, но они забираются на доски и совѣтуютъ, какъ трясти. Въ саду необыкновенно свѣтло, золотисто: лѣто сухое, деревья порѣдѣли и подсохли, много подсолнуховъ по забору, кисло трещатъ кузнечики, и кажется, что и отъ этого треска исходитъ свѣтъ – золотистый, жаркiй. Разросшаяся крапива и лапухи еще густѣютъ сочно, и только подъ ними хмуро: а обдерганные кусты смородины такъ и блестятъ отъ свѣта. Блестятъ и яблони – глянцемъ вѣтвей и листьевъ, матовымъ лоскомъ яблокъ, и вишни, совсѣмъ сквозныя, залитыя янтарнымъ клеемъ. Горкинъ ведетъ къ грушовкѣ, сбрасываетъ картузъ, жилетку, плюетъ въ кулакъ…

- Погоди, стой… - говоритъ онъ, прикидывая глазомъ. - Я ее легкимъ трясомъ, на первый сортъ. Яблочко квелое у ней… ну, маненько подшибемъ - ничего, лучше сочкомъ пойдемъ… а силой не берись!

Онъ прилаживается и встряхиваетъ, легкимъ трясомъ. Падаетъ первый сортъ. Всѣ кидаются въ лапухи, въ крапиву. Вязкiй, прѣсный какой то запахъ отъ лапуховъ, и пронзительно ѣдкiй – отъ крапивы, мѣшаются со сладкимъ ароматомъ, необычайно тонкимъ, какъ гдѣ-то пролитые духи, - отъ яблокъ. Ползаютъ всѣ, даже жирный Василь Василичъ, у котораго лопнула на спинѣ жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой, даже и толстый Трифонычъ, весь въ мукѣ. Всѣ берутъ въ горсть и нюхаютъ: ааа… гру-шовка!..

Зажмуришься и вдыхаешь, такая радость! Такая свѣжесть, вливающаяся тонко-тонко, такая ароматная сладость-крѣпость – со всѣми запахами согрѣвшагося сада, замятой травы, растревоженныхъ теплыхъ кустовъ черной смородины, нежаркаго уже солнце и нѣжнаго голубого неба, сiяющаго въ вѣтвяхъ, на яблочкахъ. Даже теперь еще, не въ родной странѣ, когда встрѣтишь невидное яблочко, похожее на грушовку ароматъ, зажмешь въ ладони, зажмуришься, - и въ сладковатомъ и сочномъ запахѣ вспомнится, какъ живое, - маленькiй садъ, когда-то казавшiйся огромнымъ, лучшiй изъ всѣхъ садовъ, какiе ни есть на свѣтѣ, теперь безъ слѣда пропавшiй… съ березками и рябиной, съ яблоньками, съ кустиками малины, черной, бѣлой и красной смородины, крыжовника винограднаго,

// л. 2.

 

съ пышными лапухами и крапивой, далекiй садъ, гдѣ все, до погнутыхъ гвоздей забора, до трещинки на вишнѣ съ затеками слюдяного блеска, съ капельками янтарно-малиноваго клея, - все, до послѣдняго яблочка верхушки за золотымъ листочкомъ, горящимъ, как золотое стеклышко..! И дворъ увидишь, съ великой лужей, уже повысохшей, съ сухими колеями, съ угрязшими кирпичами, съ досками, влипшими до дождей, съ увязнувшей навсегда опоркой… и сѣрые сараи, съ шелковымъ лоскомъ времени, съ запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатыхъ, съ овсомъ и солью, слежавшеюся въ камень, съ прильнувшими цѣпко голубями, со струйками золотого овсеца… и высокiе штабеля досокъ, плачущiе смолой на солнцѣ, и трескучiя пачки драни, и чурбачки, и стружки…

- Да пускай, Го-ркинъ..! – оттираетъ плечомъ Василь Василичъ, засучивъ рукава рубахи, - ей Богу, на стройку надо!..

- Да постой, голова еловая… - не пускаетъ Горкинъ, - по-бьешь, дуроломъ, яблочки…

Встряхиваетъ и Василь Василичъ: словно налетаетъ буря, шумитъ со свистомъ, - и сыплются дождемъ яблочки, по головѣ, на плечи… Орутъ плотники на доскахъ: - «эт-та вотъ тряха-ну-улъ… Василь Василичъ!» Трясетъ и Трифонычъ, и опять Горкинъ, и еще разъ Василь Василичъ, котораго давно кличутъ. Трясу и я, поднятый до пустыхъ вѣтвей.

- Эхъ, бывало, – у насъ трясли… зальешься! - вздыхаетъ Василь Василичъ, застегивая на ходу жилетку, - да иду, чорртъ васъ…!

- Черкается еще, елова голова… на такомъ дѣлѣ… - строго говоритъ Горкинъ. - Энъ еще гдѣ, хоронится!.. -оглядываетъ онъ макушку. - Да не стрясешь… воробьямъ на розговины пойдетъ, послѣдышекъ.

Мы сидимъ въ замятой травѣ; пахнетъ послѣднимъ лѣтомъ, сухою горечью, яблочнымъ свѣжимъ духомъ; блестятъ паутинки на крапивѣ, льются-дрожатъ на яблонькахъ. Кажется мнѣ, что дрожатъ онѣ отъ сыпучаго треска кузнечиковъ.

- Осеннiя-то пѣсни!.. - говоритъ Горкинъ грустно. - Про-щай, лѣто. Подошли Спасы – готовь запасы. У насъ ласточки, бывало, на отлетѣ. А надо бы обязательно на Покровъ домой съѣздить.

Сколько ужъ говорилъ – и никогда не съѣздитъ: привыкъ къ мѣсту.

- Въ Павловѣ у еасъ яблока… пятакъ мѣра! - говоритъ Трифонычъ. - А яблоко-то какое… па-вловское!

Мѣры три собрали. Несутъ на шестѣ въ корзинѣ, продѣвъ въ ушки. Выпрашиваютъ плотники, выклянчиваютъ мальчишки, прыгая на одной ногѣ:

Крива-крива ручка,

Кто дастъ – тотъ князь,

Кто не дастъ – тотъ соба-чiй глазъ.

Собачiй глазъ! Собачiй глазъ!

Горкинъ отмахивается, лягается:

- Ма-хонькiе, что-ли… Приходи завтра къ Казанской – дамъ и пару!

 

*   *

*

 

Запрягаютъ въ полокъ «Кривую». Ее держатъ изъ уваженiя, но на Болото и она дотащитъ. Вструхиваетъ до кишокъ на ямкахъ, и это такое удовольствiе! Съ нами огромныя корзины, одна въ другой. Ѣдемъ мимо Казанской, крестимся. Ѣдемъ по пустынной Якиманкѣ, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднѣющейся въ переулкѣ бѣлой – Спаса въ Наливкахъ, мимо желтѣющаго въ низочкѣ Марона, мимо краснѣющаго далеко, за Полянскимъ Рынкомъ, Григорiя Неокессарiйскаго… И вездѣ крестимся. Улица очень длинная, скучная, безъ лавокъ, жаркая.

// л. 3.

 

Дремлютъ дворники у воротъ, раскинувъ ноги. И все дремлетъ: бѣлые дома на солнцѣ, пыльно-зеленыя деревья за азборчиками съ гвоздями, сизые ряды тумбочекъ, похожихъ на голубые гречневики, бурые фонари, плетущiеся извозчики. Небо какое-то пыльное, - «отъ парева», - позѣвывая говоритъ Горкинъ. Попадается толстый купецъ на извозчикѣ, во всю пролетку, въ ногахъ у него корзина съ яблоками. Горкинъ кланяется ему почтительно.

- Староста Лощеновъ съ Шаболовки, мясникъ. Жа-дный… три мѣры всего. А мы съ тобой закупимъ болѣ десяти, на всю пятерку.

Вотъ и Канава, съ застоявшейся радужной водою. За ней, надъ низкими крышами и садами, горитъ на солнцѣ великiй золотой куполъ Христа Спасителя. И сердце мое сжимается: послѣ завтра меня повезутъ туда. А вотъ и Болото, по низинкѣ, - великая площадь торга, каменные «ряды», дугами. Здѣсь торгуютъ… желѣзнымъ ломомъ, ржавыми якорями и цѣпями, канатами, рогожей, овсомъ и солью, сушеными снетками, судаками, яблоками… Далеко слышенъ сладкiй и острый духъ, золотится вездѣ соломкой. Лежатъ на землѣ рогожи, зеленые холмики арбузовъ, на соломѣ разноцвѣтныя кучки яблока. Голубятся стайками голубки. Куда ни гляди - рогожа да солома.

- Бо-льшой нонче привозъ, урожай на яблоки, - говоритъ Горкинъ, - поѣстъ яблчковъ Москва наша.

Мы проѣзжаемъ по лабазамъ, въ яблочномъ сладкомъ духѣ. Молодцы вспарываютъ тюки съ соломой, золотится надъ ними  пыль. Вотъ и лабазъ Крапивкина.

- Горкину-Еркину! - дергаетъ картузомъ Крапивкинъ, съ сѣдой бородой, широкiй. - А я-то думалъ – пропалъ нашъ козелъ, а онъ вонъ онъ, сѣда бородка!

Здороваются за руку. Крапивкинъ пьетъ чай на ящикѣ. Мѣдный чайникъ зеленоватый, толстый стаканъ граненый. Горкинъ отказывается вѣжливо: только пили, - хоть мы и не пили. Крапивкинъ не уступаетъ: «палка на палку – плохо, а чай на чай – Якиманская, качай!» Горкинъ усаживается на другомъ ящикѣ, черезъ щелки котораго, въ соломкѣ, глядятся яблочки. - «Съ яблочными духами чаекъ пьемъ!» - подмигиваетъ Крапивкинъ и подаетъ мнѣ большую синюю сливу, треснувшую отъ спѣлости. Я осторожно ее сосу, а они попиваютъ молча, изрѣдка выдувая слово изъ блюдечка вмѣстѣ съ паромъ. Имъ подаютъ еще чайникъ, они пьютъ долго и разговариваютъ какъ слѣдуетъ. Называютъ незнакомыя имена, и очень имъ это интересно. А я сосу уже третью сливу и все осматриваюсь. Между рядками арбузовъ на соломенныхъ жгутикахъ-виточкахъ по полочкамъ, надъ покатыми ящичками съ отборнымъ персикомъ, съ бордовыми щечками подъ пылью, надъ розовой, бѣлой и синей сливой, между которыми сѣли дыньки, виситъ старый тяжелый образъ въ серебреномъ окладѣ, горитъ лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломѣ. Отъ вязкаго духа даже душно. А въ заднюю дверь лабаза смотрятъ лошадиныя головы – привезли ящики съ машины. Наконецъ, подымаются отъ чая и идутъ къ яблокамъ. Крапивкинъ указываетъ сорта: вотъ бѣлый наливъ, - «если глядѣть на солнышко, какъ фонарикъ!» - вотъ ананасное-царское, красное, какъ кумачъ, вотъ анисовое монастырское, вотъ титовка, аркадъ, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бѣль, ростовка-сладкая, горьковка.

- Наблюдныхъ-то?.. показистѣй тебѣ надо… - задумывается Крапивкинъ. - хозяину потрафить надо?.. Боровокъ крѣпонекъ еще, поповка некрасовита…

- Да ты мнѣ, Ондрей Максимычъ, - ласково говоритъ Горкинъ, - покрасови

// л. 4.

тѣй какихъ, парадныхъ. Павловку что-ли… или эту…

- Этой нѣ-ту… - смѣется Крапивкинъ,, щекоча Горкина въ бородку. – Эй, открой тамъ, съ Курска которыя… и за дорогу утомились, хороши будутъ.

- А-а… эти поманежнѣй будутъ, - радуется Горкинъ, пошаривая глубоко въ соломѣ, - опортъ что ли?

- Выше сортъ, чѣмъ апортъ, а назывются… кампортъ!

- Сыпь мѣру, и никакихъ. Архирейскiя, прямо, на окропленiе!

- Да ужъ... въ Успенскiй брали! Кому-кому, а тебѣ, козлу, съ подходомъ.

Горкинъ набираетъ для народа бѣли и розсыпи, мѣръ восемь. Беретъ и причту титовки, и апорта для протодьякона, и арбузъ сахарный, «какихъ нѣтъ нигдѣ». А я дышу и дышу этимъ сладкимъ и липкимъ духомъ. Кажется мнѣ, что отъ рогожныхъ тюковъ съ намазанными на нихъ дегтемъ кривыми знаками, отъ новыхъ еловыхъ ящиковъ, отъ вороховъ соломы - пахнетъ полями и деревней, машиной, шпалами, далекими садами. Вижу и радостныя «китайскiя», щечки и хвостики ихъ изъ щелокъ, вспоминаю ихъ горечь-сладость, ихъ сочный трескъ, и чувствую, какъ кислитъ во рту. Оставляемъ «Кривую» у лабаза и долго ходимъ по яблочному рынку. Горкинъ, поддѣвъ руки подъ казакинъ, похаживаетъ хозяйчикомъ, трясетъ бородкой. Возьметъ яблоко, понюхаетъ, подержитъ, хоть больше не надо намъ.

- Павловка, а? мелковата только?..

- Сама она, купецъ. Крупнѣй не бываетъ нашей. Три гривенника полмѣры.

- Ну что ты мнѣ, елова голова, болясы точишь!.. Что я, не ярославскiй, что-ли? У насъ на Волгѣ - гривенникъ такiя.

- Съ нашей-то Волги версты долги! Я самъ изъ-подъ Кинешмы.

И они начинаютъ разговаривать, называютъ незнакомыя имена, и имъ это очень интересно. Ловкачъ-парень выбираетъ пятокъ пригожихъ и суетъ Горкину въ карманы, а мнѣ подаетъ торчкомъ на пальцахъ самое крупное. Горкинъ и у него покупаетъ мѣру.

Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотѣетъ темно выдвинувшiйся надъ крышами куполъ Иван-Великаго. Окна домовъ блистаютъ нестерпимо, и отъ этого блеска, кажется, текутъ золотыя рѣчки, плавятся здѣсь, на площади, въ соломѣ. Все нестерпимо блещетъ, и въ блескѣ играютъ яблочки.

Ѣдемъ полегоньку, съ яблоками. Направо – великiй куполъ, и мѣ опять тревожно. Гляжу на яблоки, какъ подрагиваютъ они отъ тряски, и радость мѣшается съ тревогой. Смотрю на небо – такое оно спокойное, – такъ бы и улетѣлъ въ него!..

 

*   *

*

 

Праздникъ Преображенья Господня. Золотое и голубое утро, въ холодочкѣ. Въ церкви – не протолкаться. Я стою въ загородкѣ свѣчного ящика. Отецъ позвякиваетъ серебрецомъ и мѣдью, даетъ и даетъ свѣчки. Онѣ текутъ и текутъ изъ ящиковъ изломившейся бѣлой лентой, постукиваютъ тонко-сухо. Проплываютъ надъ головами узелочки - все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвонѣ, «обкадятся» - сказалъ мнѣ Горкинъ. Онъ суетится въ церкви, мелькаетъ его бородка. Въ спертомъ горячемъ воздухѣ пахнетъ нынче особеннымъ – свѣжими яблоками. Они вездѣ, даже на клиросѣ, присунуты даже на хоругвяхъ. Необыкновенно, весело, - будто гости, и церковь – совсѣмъ не церковь. И всѣ, кажется мнѣ, только и думаютъ объ яблокахъ. И Господь здѣсь со всѣми, и онъ тоже думаетъ объ яблокахъ: Ему-то и принесли ихъ –

// л. 5.

посмотри, Господи, какiя! А Онъ посмотритъ и скажетъ всѣмъ: «ну и хорошо, и ѣшьте на здоровье, дѣтки!» И будутъ ѣсть, уже совсѣмъ другiя, не покупныя, а церковныя яблоки, святыя. Это и есть – Преображенiе. Приходитъ Горкинъ и говоритъ: «пойдемъ, сейчасъ окропленiе самое начинается». Въ рукахъ у него красный узелокъ – «своихъ». Отецъ все считаетъ деньги, а мы идемъ. Ставятъ канунный столикъ. Золотой-голубой дьячокъ несетъ огромное блюдо изъ серебра, красныя на немъ яблоки горою, что подошли изъ Курска. Кругомъ на полу корзинки и узелки. Горкинъ со сторожемъ тащатъ съ амвона знакомыя корзины, подвигаютъ «подъ окропленiе, поближе». Всѣ суетятся, весело, - совсѣмъ не церковь. Священники и дьяконъ въ необыкновенныхъ ризахъ, которыя называются «яблочныя», - такъ говоритъ мнѣ Горкинъ. Конечно, яблочныя! По  зеленой и голубой парчѣ, если вглядеться сбоку, золотятся въ листьяхъ крупныя яблоки и груши, и виноградъ, -зеленое, золотое, голубое: отливаетъ. Когда изъ купола попадаетъ солнечный лучъ на ризы, яблоки и груши оживаютъ и становятся пышными, будто они навѣшаны. Священники освящаютъ воду. Потомъ старшiй, въ лиловой камилавкѣ, читаетъ надъ нашими яблоками изъ Курска молитву о плодахъ и виноградѣ, - необыкновенную, веселую молитву! - и начинаетъ окроплять яблоки. Такъ встряхиваетъ кистью, что летятъ брызги, какъ серебро, сверкаютъ и тутъ, и тамъ, отдѣльно кропитъ корзины для прихода, потомъ узелки, корзиночки… Идутъ ко кресту. Дьячки и Горкинъ суютъ всѣмъ въ руки по яблочку и по два, какъ придется. Батюшка даетъ мнѣ очень красивое изъ блюда, а знакомый дьяконъ нарочно, будто, три раза хлопаетъ меня мокрой кистью по головѣ, и холодныя струйки попадаютъ мнѣ за воротъ. Всѣ ѣдятъ яблоки, такой хрустъ! Весело, какъ въ гостяхъ. Пѣвчiе даже жуютъ на клиросѣ. Плотники идутъ наши, знакомые мальчишки, и Горкинъ пропихиваетъ ихъ – живѣй проходи, не засть! Они клянчатъ: «дай яблочка-то еще, Горкинъ… Мишкѣ три далъ!..» Даютъ и нищимъ на паперти. Народъ рѣдѣетъ. Въ церкви видны надавленные огрызочки «сердечки». Горкинъ стоитъ у пустыхъ корзинъ и вытираетъ платочкомъ шею. Крестится на румяное яблоко, откусываетъ съ хрустомъ – и морщится:

- Съ кваскомъ… - говоритъ онъ, морщась и скосивъ глазъ, и тясется[2] его бородка. - А прiятно, ко времени-то, кропленое….

 

*   *

*

 

Вечеромъ онъ находитъ меня у досокъ на стружкахъ. Я читаю Священную Исторiю, экзаменъ завтра...

- А ты не бось… ты теперь все знаешь. Они тебя вспросютъ про Спасъ, или тамъ, какъ-почему яблоко кропятъ, а ты имъ строгай и строгай… въ училищу и впустятъ. Вотъ погляди вотъ!..

Онъ такъ покойно смотритъ въ мои глаза, такъ по вечернему свѣтло и золотисто-розовато на дворѣ отъ стружекъ, рогожъ и теса, такъ радостно отчего-то мнѣ, что я схватываю охапку стружекъ, бросаю ее кверху, - и сыплется золотистый, кудрявый дождь. И вдругъ, начинаетъ во мнѣ покалывать – отъ непонятной ли радости, отъ притаившагося ли страха, или отъ яблоковъ, безъ счета съѣденыхъ въ этотъ день, - начинаетъ покалывать щекотной болью. По мнѣ пробѣгаетъ дрожь, я принимаюсь безудержно смѣяться, прыгать, и съ этимъ смѣхомъ бьется во мнѣ желанное, - что въ училище меня впустятъ, непремѣнно впустятъ!..

Ив. Шмелевъ.

Августа 22, 1928 г. Возрождение

    Ланды.