ВЕСЕННIЙ ПЛЕСКЪ
Я стою у чужой рѣки. Она идетъ полноводно, ровно, какъ мѣсяцъ тому, какъ годъ. Въ оправѣ течетъ она, зеленоватая на зарѣ, дымно-молочная въ мутный вечеръ. Не засмѣется, не зашумитъ.
А гдѣ же… весеннiй плескъ?
Чергые сучья чужихъ деревьевъ… Золото голубое – гдѣ?..
Надо закрыть глаза – и черезъ узенькую-узенькую щелку, черезъ деревья, глядѣть на небо. Лучше пройти за рѣшетку сада, сѣсть гдѣ-нибудь потише, на солнышкѣ, и такъ вотъ смотрѣть и слушать..
Воробьи?.. Это они чирикаютъ, бойко, трескуче-бойко, радостно по веснѣ. И вотъ… –
…Великая лужа, на черномъ дворѣ, вся въ блескѣ. Великая, во всеь дворъ, лужа. Бурая въ ней вода, – густое сусло. Плаваютъ – золотятся на ней овсинки, ходитъ вѣтромъ утиный пухъ. Чуется бѣлый ледокъ подъ нею. Кругомъ, – у заборовъ, у садовой рѣшетки, у сараевъ, подъ бревнами, – голубовато снѣжкомъ бѣлѣетъ. Онъ уже сдалъ, искололъ лучами солнца, сочится стекляннымъ блескомъ, день-ото-дня блѣднѣетъ, уходитъ въ землю. Гонитъ его перезвонъ пасхальный, звяканье рухающихъ сосулекъ, бугроватыхъ. Налитыя молочной мутью, ржавчиной янтарной, повисли онѣ съ сараевъ, звонко постукиваютъ о бревна и разлетаются въ сольи блескъ. Холодкомъ покусываетъ съ воды, но бѣлыя утки полощутся, – къ садовому забору, гдѣ поглубже; жесткiе ихъ носы вылущиваютъ что-то сочно, вспыхиваютъ на солнце крылья…
Какая радость – этотъ немножко страшный переходъ по доскамъ, до сада! Въ саду еще спитъ зима, тяжелая, большая; но снѣгъ надувается горбами, и почернѣлъ, усыпанъ вѣточками, вороньими и куриными слѣдками, лапками. Подъ яблоньками сѣроватые проталы-стекла, лужицы голубыя, – въ нихъ солнце и небо плещется. Яблоньки черны-черны, корявы весенней голостью. Зато тополя свѣтлѣютъ тугимъ и здоровымъ глянцемъ, и почки на нихъ полнѣютъ, золотятся.
Слѣпитъ совсюду. Небо упало въ лужу и утратило солнце. Оно купается съ облачками, съ утками, брызжетъ въ меня, на мое весеннее пальтецо, синее, съ золотыми якорьками, только-только надѣтое, въ новенькiя калошки, – бѣлые огоньки на нихъ. Я жмурюсь и робко двигаюсь по доскамъ. Длинныя онѣ, во всю лужу, съ кирпичика на кирпичикъ, потряхиваются, плещутся. Хорошо бы остановиться и попрыгать на середкѣ, гдѣ доски плюхаютъ по водѣ. Но нянька поталкиваетъ въ спину, несетъ за мною лопаточку, – ковырять снѣгъ въ саду, гнать зиму.
– Чего надумалъ… иди, иди! О н ъ те вотъ шуганетъ, изъ сарайчика выскочетъ… потопнешь!..
О н ъ… Я знаю: живетъ въ сараѣ, на погребѣ, въ темнотѣ…
Сараи и конюшни… Они прiоткрыли двери и густо дышатъ. Изъ черной дыры, въ сверкающей сѣткѣ капель, темно поблескиваетъ большой лошадиный глазъ, мягкiя губы фыркаютъ за рѣшеткой стойла, и тянетъ оттуда, какъ-будто, печенымъ хлѣбомъ, – навозомъ, лошадью. Сыплется съ крыши блескомъ, булькаетъ звонко по канавкѣ, золотая овда течетъ. А сѣрыя стѣнки сухи, тепломъ отъ инхъ. Синiя мухи вспыхиваютъ и и спятъ на солнцѣ. А солнце… Оно – вездѣ. Это оно играетъ въ колокола, гудитъ и звенитъ, и плещетъ, и хочетсмя заплясать, запрыгать. Но нянька ворчитъ – иди!
Вотъ и самая середина лужи. Я иду еле-еле, чтобы идти подольше, засматриваюсь на новенькiя алошки, уже запачканныя навозцемъ, на плавающiя овсинки, на щепочки. Чурбакъ плаваетъ, какъ ворабль, синяя муха на немъ катается. А вонъ, на бревнахъ, котъ нашъ чего-то на солнцѣ зябнетъ, – весны желаетъ! Нынче и у него праздникъ. И сизые голубки ловятъ за хвостикъ другъ дружку, кругами кружатся подъ сараемъ. Солнце подъ моими ногами плющится, и вдругъ… что это?!. Почему закачались доски?..
Я поднимаю голову. Красное на меня идетъ, покачивается, горитъ, какъ пунцовый шаръ… И я радостно узнаю Михайлу, который тесалъ лопаточку. Онъ двигается навстрѣчу и весь сiяетъ. Намасленная голова сiяетъ на обѣ стороны, красное лицо сiяетъ, и красная борода, какъ вѣникъ, и новая красная рубаха – пузырями. А на сапоги даже смотрѣть больно. Онъ радостно надвигается на меня, раскидываетъ руки… Ротъ его широко разинутъ, борода прыгаетъ, хохочетъ. Я замираю, не знаю, – какъ же теперь мнѣ быть? А онъ все ближе, онъ меня свалитъ въ лужу… Но вотъ онъ дѣлается ниже, ниже. Я вижу, что онъ садится, будто играетъ въ коршуна… схватываетъ меня и вдругъ поднимаетъ на страшную высоту, надъ страшной лужей! Какъ хорошо отсюда, – и хорошо, и страшно. Все, все – другое совсѣмъ: и сосульки, и послѣднiй снѣжокъ на крышѣ, и пестрыя бабы за заборомъ, всъ зеленыхъ и красныхъ юбкахъ, сигаютъ черезъ лужи, и красные шары гдѣ-то, и синiе…
– Держись!.. – рычитъ Михайла, раскачивая меня надъ лужей.
Я слышу, какъ кричитъ нянька, – черный ея платочекъ съ красными и зелеными цвѣтами, – но Михайла тискаетъ меня ласково и урчитъ, урчитъ. Отъ него пахнетъ деревяннымъ масломъ, красной рубахой, виннымъ, будто, ягодами, мятными пряниками, хлѣбомъ, овсомъ и чѣмъ-то еще, такимъ прiятнымъ, теплымъ… – стружкамидаже пахнетъ, чурбачками. Онъ жметъ меня подъ колѣнки одной рукой, другою вытираетъ наотмашь ротъ, зѣваетъ и рычитъ мнѣ въ ухо:
– Ну!.. Хрястосъ Воскреси..!
И мочитъ сладкимъ тепломъ мнѣ губы, колется бородой. И только голуоватые, сонные глаза я вижу.
Онъ тихо ставитъ меня на доску, придерживая за калошки, чтобы все было аккуратно. Я, какъ во снѣ, въ испугѣ, въ радости непонятной. Я его очень люблю, и – лошадь за рѣшеткой. И такъ хорошо и страшно висѣть надъ лужей. А онъ, черезъ мою голову, тянется и рычитъ:
– Домна Семеновна! А Хрястосъ Воскреси!..
Я слышу, какъ чмокаются они черезъ мою голову, – разъ и разъ, и еще разъ, – боюсь, что упаду въ лужу, и схватываюсь за плисовые штаны Миайлы.
– Ну-ну, воистину… насосался ужъ, батюшка!.. – ворчитъ нянька, хватая меня за плечи, – рабенка-то уронишь…
– Домна Семеновна!.. – вскидываетъ Михайла руки, будто летѣть хочетъ.
– Да ужъ проходи скорѣе…
Но проходить нельзя. Узенькая доска, а кругомъ лужа.
– Пра-здникъ, Домна Семеновна… никакъ нельзя… Пожалуйте вамъ дорожку!.. – рычитъ Михайла, и бухается въ лужу.
Брызгами, блескомъ и холодкомъ обдаетъ меня, утками, сапогами, солнцемъ. Черныя ноги Михайлы продавливаютъ ледокъ съ хрупомъ, – онъ теперь виденъ, подъ желтыми волнами. Я закрываю глаза отъ ужаса, отъ счастья. Кричитъ нянька, кричатъ утки, куриные голоса… А Михайла идетъ по водѣ, размахиваетъ красными руками, пробиваетъ сапогами дырья, откуда высоко фыркаетъ – бьетъ вода.
– Не потопну…! – кричитъ Михайла.
И столько плеска кругомъ, и блеска, и гомона! Играютъ – смѣются колокола, и утки бѣлыми крыльями, и куры, орущiя на бревнахъ, и котъ, махнувшiй на крышу въ снѣгъ, и голуби, вдругъ взметнувшiеся на хлопающихъ крыльяхъ, и плещущая лужа, и тысячи солнцъ на ней. Все смѣется, звенитъ, играетъ…
Этотъ весеннiй плескъ остался въ моихъ глазахъ – съ праздничными рубахами, сапогами, лошадинымъ ржаньемъ, съ запахами весенняго холодка, тепломъ и солнцемъ. Остался живымъ въ душѣ, съ тысячами Михайловъ и Ивановъ, со всѣмъ мудренымъ, до простоты-красоты душевной, мiромъ русскаго мужика, съ его лукаво-веселыми глазами, то ясными, какъ вода, то омрачающимися до черной мути, со смѣхомъ и бойкимъ словомъ, съ лаской и дикой грубостью. Знаю, связанъ я съ нимъ до-вѣка. Ничто не въ силахъ выплеснуть изъ меня этотъ весеннiй плескъ, свѣтлую весну жизни… Вошло – и вмѣстѣ со мной уйдетъ.
5 апрѣля 1925 г.
Парижъ.
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1928 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.