МУЗЫКАЛЬНОЕ УТРО
I
Время было тревожное.
Съ Сѣвера гнало бѣженцевъ. За ними бѣжали страхи. Съ вольныхъ степныхъ просторовъ – съ богатой хлѣбомъ и саломъ Харьковщины, съ полтавскаго чернозема, съ Кубани, съ Дона… – совсюду бѣжали безоглядно, чтобы уткнуться въ море. Казалось, не будетъ страха на берегахъ: тамъ море ласково шепчетъ, солнце любовно грѣетъ, и татары-лѣнивцы похаживаютъ себѣ съ корзинами грушъ и винограда.
Не было здѣсь ни грушъ, ни винограда. Стояла въ Крыму зима, какую никто не помнилъ. Густыя тучи завалили солнце, въ горахъ сыпало снѣгомъ, на берегу лили ливни. Море было свинцово, строго, – швыряло пѣну. Грязью текли дороги, и сумрачные татары затаенно сидѣли у очаговъ, поджидая «султана съ пилимотомъ».
Перешеекъ и Сиваши – единственная дорога къ морю. Ее даржала горсть смѣльчаковъ, годы не знавшихъ крова: бились у Перемышля и на Стоходѣ, на Кубани и подъ Одессой, на степяхъ Предкавказья, на путяхъ шахтъ донецкихъ… Сколько ихъ было на Перекопѣ – неизвѣстно. Знали одно: бьются. И еще знали, что тамъ морозы.
Эту вѣсть несли вереницы утокъ. Голодъ сбилъ ихъ съ замерзшихъ водъ Сивашей, и онѣ тянулись и днемъ, и ночью. Онѣ гибли въ метеляхъ на перевалѣ, въ снѣжныхъ лѣсахъ; бились въ горныхъ щеляхъ о скалы, – и добивались моря. Ихъ тянуло туда, откуда раньше свѣтило солнце.
Эти жалкiя стаи болотной птицы сказали ясно, что соленые Сиваши замерзли.
Сиваши замерзли!
Каждое утро приносило страхи:
– Красные прошли по льду!
– Наши отходятъ въ горы! Но каждое утро бѣлая телефонограмма ободряла:
«Сиваши замерзли. Герои держатъ».
За стаями дикихъ утокъ несло снѣговыя тучи. Ревѣли въ горахъ, въ сугробахъ, автомобили, зовя на помощь. Потерявшая кормъ лѣсная птица спускалась съ предгорiй къ морю, шныряла по голой галькѣ, билась ночами въ окна, пугая робкихъ. Дрозды, съ оранжевыми носами, давались въ руки, совались въ пустыя дачи. Голубыя сойки шарахались по кипарисамъ. Жалобно блеяли отары, выли овчарки, и рстерявшiеся чабаны жгли на горахъ костры.
Все въ природѣ смѣшалось, потерялось. Люди съ тосокю глядѣли въ море, но оно было совсѣмъ пустое. Оно било валами, шипѣло пѣной, швыряло грязью, и только одни бакланы скользили черной цѣпочкой, выискивая добычу.
А въ этомъ хаосѣ, тоскѣ и страхѣ, въ неустанномъ ливнѣ, съ утра и до поздней ночи, стрѣляло-бухало тамъ и тамъ, по рѣчкамъ и побережью: ба-бахъ… ба-бахъ!.. То – невѣсть откуда взявшiеся охотники били въ пьяномъ азартѣ отяжелѣвшихъ утокъ.
Но жизнь умирать не хочетъ. И хоть было невыносимо, и многiе думали о смерти, лишь бы уйти отъ страха, въ городкѣ у моря плелась привычная сѣтка жизни: покупали и продавали, сидѣли по кофейнямъ, писали въ пространство письма, пробирались черезъ снѣговые перевалы, лѣчили въ лазаретахъ, учили дѣтей въ школахъ…
Еще оставались въ хаосѣ люди, думавшiе о дѣтяхъ. Настоящее было страшно, а будущее?.. Это – дѣти.
И вотъ, чтобы дѣтское сердце не очерствѣло, а ухо не привыкло къ стонамъ, къ грому желѣза и звѣриному вою жизни, въ городкѣ у моря учили дѣтей и музыкальнымъ звукамъ. Учительница-чудачка настойчиво твердила:
– Надо, надо оставаться человѣкомъ!
Не до музыки было. И все же, съ нотами въ рваныхъ папкахъ, ходили дѣти по раскисшимъ дорогамъ къ дому, на берегу, гдѣ помѣщалась школа. Тамъ, въ гулкомъ залѣ, разыгрывали они нетвердыми зябкими руками гаммы, разучивали вальсы, тихiя пѣсни и молитвы. Еще не знающiя вражды, – русскiя, греческiя, еврейскiя и татарскiя дѣти. А чтобы связать ихъ сердце съ живой и жесткой жизнью, учительница рѣшила дать «музыкальное утро», чтобы сами дѣти послужили своимъ искусствомъ жизни.
И вотъ, на стеклянныхъ дверяхъ городского дома – «Ялы-Бахча» – появилась рукописная афиша:
«М у з ы к а л н о е У т р о»
«Дѣти – жертвамъ войны – дѣтямъ»
Но день для «Утра» выдался особенно ненастный. Дождь поливалъ потоки, море било волнами въ штормѣ, на улицахъ было пусто. Только бакланы тянули свои цѣпочки, да заслабѣвшiя, оглушенныя утки метались въ мути, въ грохотѣ оодурѣвшихъ ружей.
– Ба-бахъ… ба-бахъ…
И падали тряпками въ мутно-дождливой сѣти.
Но дѣти пришли, чтобы дать свое маленькое «Утро».
II
Въ этотъ день бродили по городу двое.
Кто они были?.. Отставшiе ли отъ своей части, выписанные изъ лазарета и теперь пробиравшiеся въ коменданту? или докатившiеся до моря, черезъ горы, съ полей россiйскихъ, безъ цѣли и безъ причала, дезертиры, – кто скажетъ? Одно было въ нихъ ясно: это были русскiе солдаты.
На нихъ были солдатскiя шинели, вещевые мѣшки, потертыя сѣрыя папахи и крѣпко подкованные «броненосцы» – нерусской справки. На одномъ – пуговицы съ львомъ и единорогомъ, на другомъ – съ двуглавымъ орломъ въ коронѣ. Лица ихъ были молодыя, тугiя, выдубленныя вѣтромъ, проженныя солнцемъ. Кто ихъ знаетъ – съ кѣмъ и за что бились они за этими горами? А они бились: у одного краснѣли въ рукавѣ нашивки, у другого – пулевой слѣдъ на шеѣ.
Были они подлинно русской кости. Одинъ – высокiй и ловкiй, съ теплыми карими глазами, съ Украины или Донской степи, съ говоромъ мягкимъ, южнымъ; другой – округлый, съ бойкими сѣрыми глазами ярославца, а, можетъ, и орловца. У обоихъ были за плечомъ винтовки.
Кто они и зачѣмъ, – никто не скажетъ. Можетъ быть, вышли изъ лѣсовъ крымскихъ, выбитые снѣгами, – у моря отвести душу? ушли и отъ красныхъ, и отъ бѣлыхъ, обмѣнивая звѣзды на кокардыи и кокарды на звѣзды? А можетъи отъ самого Махно пробились – глотнуть моря: все возможно. За что они бились за горами? Что было дорогимъ ихъ сердцу? Какому Богу они молились? И стоитъ ли ихъ изба-хата подъ родимой кровлей, и жива ли ихъ мать родная, и есть ли у нихъ родное?..
Никто не скажетъ.
Съ зари ихъ видѣли на базарѣ, какъ они валили въ свои карманы вяленую кефаль, соленые помидоры, дымлянку-грушу и куски сала. Акъ жевали они овечью брынзу, тянули, задравъ папахи, кислый катыкъ изъ крынокъ, рвали шашлыкъ зубами. Потомъ видали ихъ въ погребкѣ у Хилiади, у подвала Подшивка, въ кофейнѣ Умерова-Гафара, на постоѣ у Али Керима, гдѣ они торговали бурку. Мѣняли они за кольцо съ камнями у Алiева, садовода, суконныя портянки и кинжалъ черкесскiй; за бинокль, у аптекаря Минца, полотенце, гребень и кусокъ мыла… Видѣли ихъ и на пустой дорогѣ, у маяка: тянули они подъ ливнемъ изъ бутылокъ розовый аликантэ, дорогео вино – не по солдатамъ, а бутылки били о придорожный камень, на которомъ расклеивались афиши. О себѣ они мало говорили: идутъ на этотъ… на Чусаракъ какой-то!..
Не знали на берегу никакого Чусарака.
– Може вамъ на Хведосiю надо?
– Нѣтъ, намъ за горы подаваться надо! – говорилъ высокiй.
А сѣроглазый ругался:
– Чего намъ… горы! Обязательно на… Чусаракъ надо!
– А може, вамъ, други, на Байдары… на Тушанъ-Базаръ? на Гурзуфъ, или еще на Судакъ надо?
– Знаю я, имъ на Карасу-Базаръ обязательно нужно! А то на Бахчисарай. Може?
Задумался сѣроглазый, сплюнулъ затрепанную бумажку-книжку:
– Нѣ… намъ на этотъ, на Чусвр-ракъ надо!
Не знали на берегу никакого Чусарака.
Въ полдни видѣли ихъ у моря, гдѣ они опять пили и хотѣли настойчиво купаться. Но было бурно, море швыряло камни. Потомъ они палили по балканамъ, били по уткамъ пулей и били мѣтко: хваткiе были у нихъ глаза и руки. Потомъ были они у моста, въ рксторанѣ «Веселая Прохлада»; акогда вынырнули къ «Ялы-Бахча», ихъ лица были словно послѣ хорошей парки, и глаза застилало мутью. Они путали тяжелыми ногами, подавались впередъ въ-обнимку, состукивались винтовками и головами, и выбрасывали изъ себя пѣсню:
– Взвейся… с-соколы… орлами!..
На мосту глядѣли они долго въ бурную, въ пѣну, рѣчку, ворочавшую камни, гоготали:
– Во, мельница-та… й-ихъ ты-ы!
Ихъ поливало ливнемъ, но они и не замѣчали. Они сѣли на перила моста и, покачиваясь въ-обнимку, затянули новую пѣсню, слышанную, можетъ быть, въ Одессѣ:
Вчерась мы сѣмечки лузгали,
Подъ вечеръ, въ очень позднiй часъ…
И вмѣстѣ съ шкурками летали
Огни изъ вашихъ чудныхъ глазъ!..
Старикъ-татаринъ, гнавшiй осла съ дровами, покачалъ на нихъ головой, отошелъ подальше, остановилъ осла и пожалѣлъ ихъ, крикнулъ:
– Башка разабьешь!
Они разомъ выкинули изъ глотокъ:
Он-на мнѣ прря-нникъ… пода-ри-ла,
Спеченъ, какъ видно, на медѣ-э!...
Старикъ покрутилъ головой и погналъ осла.
Ему понеслось вдогонку:
Я не посмѣлъ его пошамать,
И за-ховалъ… себѣ-э… въ грудѣ...
Дождь припустилъ такой, что оборвалъ пѣсню, и оба сердито поглядѣли въ небо. Кругомъ палили.
– Пал-лятъ, едренать!.. – сказалъ сѣроглазый съ сердцемъ. – На фронтъ ихъ надоть… Счасъ махну!...
Но высокiй не далъ ему винтовку:
– Пашка… подаваться надо…
– По-спѣемъ на погостъ…
– Чьи таки будэтэ, хлопци? – сторожко спыталъ ихъ проѣзжавшiй дрогаль. – Товарищи, чи? Красные-то, бачуть, близко? а?..
– Морскiе черти… къ винцу прижухнулись! – сказалъ сѣроглазый, щурясь. – Сказывай, гинераловъ ай камисаровъ надоть!?. Ввѣку своего… п-пять сикунъ!..
Потянулъ винтовку, но другой не далъ.
– Хлѣбушка бы намъ… – пугливо сказалъ дрогаль: – а то безъ надобности, шо будэ…
Въ пансiонѣ на «Виллѣ Розъ» колоколъ пробилъ разъ, возвѣщая обѣдъ, и они двинулись къ «Ялы-Бахча», разсчитывая, что въ такомъ большомъ домѣ непремѣнно должна быть кофенйя или виноторговля. Но въ «Ялы-Бахча», по случаю воскресенья, лавки были закрыты, и чахоточный еврей Гельбрасъ, торговавшiй карандашами, сказалъ имъ оторопѣло:
– Ну и тутъ же гимназiя! ну и никакого тутъ вина нѣту…
– Подъ Катеринославомъ не былъ? Махны не нюхалъ?!..
Они выругались и пригрозили. Гельбрасъ сейчасъ же заперъ и даже приставилъ ставни. Они остались въ дождѣ, на пустой панели.
Теперь… куда же?..
– Къ горамъ подаваться надо… – призывалъ высокiй.
Мимо нихъ шмыгнула въ стеклянныя двери барышня, и сѣроглазаго качнуло къ двери.
– Му… зыка… а-а… – читалъ онъ, стараясь отколупнуть афишку, но она была за стекломъ двери.
– Му-зы-ка?.. – дернулся всокiй и навалился на сѣроглазаго. – Айда… на музы-ку…
И, цѣпляя винтовками за косякъ, громыхая подковаи, они полѣзли на музыку.
III
Они ввалились въ гулкiя сѣни, громыхая желѣзными ногами, заражая воздухъ перегаромъ. Сидѣвшая у столика дама въ шубѣ схватила деньги.
– Нельзя!!.. Нельзя!!....
Она махала на нихъ руками, смотрѣла глазами, увидавшими привидѣнiе: дикъ былъ ихъ видъ и страшенъ.
– Игдѣ тутъ… му-зыка?..
Музыка отозвалась сама: гдѣ-то игралъ рояль.
– Му-зыка!.. – сказалъ съ удивленiемъ высокiй, и по лицу его поползла улыбка.
Дама смотрѣла въ ужасѣ. Э т и х ъ, пустить, къ дѣтямъ?! Съ этими… ружьями! И отъ нихъ такъ ужасно пахнетъ!.. Это было немыслимо.
Она пыталась имъ объяснить. Они настаивали:
– Извольте давать… билети!
– Уходите, уходите! – просила дама. – Дѣти боятся, и…
– Мы дитёвъ не тронемъ… желаемъ му-зы-ку! Извольте выдавать билети!
– Да поймите же, – умоляла безнадежно дама. – Здѣсь только дѣти, дѣ-ти! Они даютъ концертъ для несчастныхъ дѣтей, сиротъ! Теперь столько сиротъ, отъ этой ужасной войны…
– А-а-а… си-роты! – взвылъ сѣроглазый радостно. – Въ такомъ разѣ, извольте выдавать билеты! По случаю, которые… си-роты… трре-буемъ!
– Вы думаете… занарошку мы, мамаша? – вступился, наваливаясь, кареглазый. – Извините-съ! Мы желаемъ… Пчемъ билети?...
Они напирали на столъ, душили ее виннымъ перегаромъ. Она видѣла огоньки ихъ глазъ, задернутые виномъ, усталостью, всѣмъ, что они видѣли и дѣлали, – кровью, которую они, конечно, лили? Они разѣвали на нее рты, сверкавшiе бѣлыми зубами, а за плечомъ поматывались винтовки.
– Но для васъ это же будетъ до-рого!.. – пробовала она настаивать.
– Для насъ… ни-чего не дорого! Шесь билетевъ! – махнулъ сѣроглазый полой шинели, и вытянулъ тугой свертокъ. – Получайте… по семь билетовъ!..
Были тамъ желтенькiя и зелено-красныя керенки, розовыя романовки и донскiя. И карбованцы, и трепаныя австрiйскiя, и съ нѣмецкими орлецами, и совсѣмъ еще новенькiя, съ молоткомъ и серпомъ, здѣсь еще неизвѣстныя.
– По десять билетевъ на душу… на си-ротъ!
– Какъ хотите, я не могу! Вы… нетрезвые, а тамъ дѣ-ти!..
– Вотъ дыкъ-такъ! – попятился даже сѣроглазый. – Это я-то!.. Да я, ежели я пьянъ?!. Андрёшка! Скажи ей, едренать… чего я могу, какъ я пьянъ! Я въ Гуляй-Полѣ… о-ё-ё! Да я щасъ на сто шаговъ… Въ которой вамъ глазъ, скажите?!. Вотъ-дыкъ… пья-ный!..
Они настаивали, что сейчасъ они въ самый разъ, самая имъ пора музыку слушать, что они каждый день кровь проливали… за –р-ро-дину!
Сѣроглазый совалъ въ носъ дамѣ рукавъ шинели:
– Глядите-извините… кровь запечёна, не смываю… За это хресты вѣшали! Извольте по есять билетевъ, за си-ротъ! Желаемъ музыку!
Они сняли винтовки, показывали, что патронъ «утопленъ», что они – «ничего»… А музыка призывала, манила, нѣжила…
Они стучали прикладами и подковами, они грозили, и повторили не разъ – буржуи!
– Да кто же вы, наконецъ?!.. – выкрикнула она, теряясь. – Чьи вы?!.
– Свои… – сказалъ сѣроглазый вздохомъ, закидывая за плечо винтовку. – Куда ни придемъ – свои!..
– Свои?.. – повторила дама.
– Такая… наша дорожка выдалась… А что?
Передалось ей что-то въ этихъ словахъ, въ этомъ усталомъ голосѣ.
– Хорошо, – сказала она, рѣшившись. – Я вамъ вѣрю. Вы будете слушать музыку. Но помните: тамъ – дѣ-ти! Вы будете вести себя тихо. Эти… ваши… вы оставите здѣсь.
– Невозможно… навсягды должны съ нами!
– Я не пускаю! – сказала дама рѣшительно.
– Ишь ты, хра-брая за заборомъ! – усмѣхнулся оскаломъ сѣроглазый, но кареглазый сказалъ, мигая:
– Она… не укра-детъ…
Дама приказала отнести ружья въ комнату, въ коридорѣ, и замкнула. Это сѣроглазому не показалось:
– Безъ е е не пойду! Давай винтовки!..
– Вы… бо-и-тесь?!. – чуть усмѣхнулась дама.
Онъ?!.. Это Пашка-то Лютый боится?!. Да пусть она спроситъ округъ своего Гуляй-Поля, и въ Каменкѣ, и… по Криворожью, про Пашку Лютаго!
– Самъ нашъ батько…!
Но тутъ кареглазый далъ ему крѣпко въ спину.
– А билети? Нѣтъ, не имѣете права отказывать. Получите за двадцать штукъ. Какъ такъ – чьи?!. Какое кому дѣло, разъ самыя настоящiя! За что плачено – на нихъ не пишутъ.
Сѣроглазый выбралъ «чистенькiя». Почему такое, де-шево, по десяткѣ только?!. Дешевле хлѣба! Тогда… полсотни билетовъ, никакъ не меньше!
Она не рѣшилась брать. Но онъ сунулъ ей въ руку пчку, выхваченную безъ счета, и она повела ихъ по лѣстницамъ, упрашивая, чтобы не такъ стучали. Они старались. Музыка лилась къ нимъ изъ гулкихъ коридоровъ, катилась на нихъ серебряными шарами.
Дама остановилась передъ дверью и шепнула:
– Вы обѣщали мнѣ! Помните, что здѣсь – дѣти.
И они увидали музыку.
IV
Они вошли на носкахъ, и все же шумъ пришелъ съ ними, будто вкатили камень. Къ нимъ обернулись испуганныя, показалось дамѣ, дѣтскiя лица… – и, не рѣшаясь дойти до задней скамейки, стоявшей въ огромномъ пустынномъ залѣ, – сдѣлавъ два шумныхъ шага, они чутко попятились и прислонились къ стѣнкѣ.
Смотрѣли на нихъ свѣтлыя дѣтскiя лица, – глаза… шлаза… И они смотрѣли… поверхъ этихъ глазъ, впередъ.
За этими ясными глазами, за темными и свѣтлыми маленькими головами въ розовыхъ, голубыхъ и бѣлыхъ ленточкахъ, впереди, на помостѣ, стоялъ черный ящикъ рояля, съ чернымъ крыломъ надъ нимъ. На стулѣ, на стопкѣ книгъ, сидѣла дѣвочка въ бѣломъ платьѣ, свѣсивъ бѣлыя ножки въ туфелькахъ, и бѣгала-бѣгала тонкими ручками по черно-бѣлой доскѣ – дѣлая музыку…
Въ папахахъ, хмуро смотрѣли они отъ стѣнки. Туманно, сонно глядѣли въ огромный пустынный залъ, глядѣли въ ряды скамеекъ, на которыхъ сидѣли дѣти. Бѣдно одѣтыя, съ худыми блѣдными лицами, дѣти-сироты, дѣти невѣдомо гдѣ, невѣдомо какъ погибшихъ матерей и отцовъ, кинутыя войной въ пространство. Были и еще дѣти, не потерявшiй крова, приведенныя матерями и сестрами. И всѣ смотрѣли на этихъ двоихъ у стѣны, съ бурыми лицами…
Музыка продолжалась. Перестали смотрѣть глаза…
Тихая музыка….
То была колыбельная пѣсенка, простая, которую всѣ знаютъ, слышали въ дѣтствѣ всѣ. Про котика-кота, про сѣраго волчка и ракитовый кусточекъ, про сонъ-дремовичъ… – забытое родное, безъ словъ знакомое. Не могли и они не вспомнить… Когда-то и они засыпали у материнской груди…
Сказала ли имъ что эта родная пѣсня? Закрыла ли дремою шумный разгклъ просторовъ, бездорожья? Звала ли съ собой, куда-то?.. Никто не скажетъ.
Они опустили головы. Слушали, глядя въ щемлю, подъ мѣрный рокотъ швырявшаго за стѣною моря…
Кончилось… – и они проснулись. Они всконули головами, тревожно-бойко, – такъ вскидываются степныя птицы, – и высокiй толкнулъ плечомъ:
– Айда?..
– Айда!..
Опять смотрѣли на нихъ глаза.
Стараясь не зашумѣть, они продвинулись бокомъ къ двери.
– Куда же вы?.. Вѣдь еще же будетх!.. – зашептала слѣдившая за ними дама.
– Нѣтъ, будетъ.
По коридорамъ и лѣстницамъ, поматывая мѣшками, громыхая, словно катили бочку, они скатились въ гулкiя сѣни, схватили свои винтовки и вывалились на волю.
Лилъ дождь. Палили охотники по уткамъ.
– Куда?.. – спросилъ кареглазый, озираясь. – Къ горамъ, что ли, подаваться?..
Сѣроглазый окинулъ таившiяся въ дождѣ дали чуемыя за ними заваленныя снѣгомъ горы, прикинули что-то…
– Къ горамъ. А тамъ… на стену ударимъ. Въ случаѣ, въ Саблахъ сомкнемся.
И повернули къ горамъ, спрашивая порою незнавемую никѣмъ дорогу – на Чусаракъ.
Февраль, 1923 г.
Парижъ.
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1923 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.