ЖЕЛѢЗНЫЙ ДѢДЪ
I
Передъ тѣмъ, какъ уѣхать изъ россiи, я захотѣлъ проститься съ родной природой, и поѣхалъ въ имѣньицѣ давнихъ моихъ знакомыхъ, недалеко отъ Москвы, въ тихомъ лѣсномъ уѣздѣ. Оставались еще тихiя мѣстечки. Имѣньице это было какъ бы «идейное», созданное интеллигентомъ, рѣшившимъ «осѣсть на землю»: повлiялъ на него Толстой. И, какъ ни странно, этотъ интеллигентъ оказался хозяиномъ. Онъ изучилъ сыроваренiе, развелъ коровъ, толкнулъ мужиковъ на клеверъ, – и потекло богатство. Вишенская сыроварня поставляла московскому Бландову чудесные «верещаггинскiе» сыры, а окрестные мужики, называвшiе интеллигента – Сырной Баринъ, – поняли, наконецъ, что такое значитъ – «какъ сыръ въ маслѣ»: за десять лѣтъ прибавили скотины и окрѣпли, а Сырно Баринъ сталъ уже изучать проспекты паровыхъ маслобоекъ и грузовыхъ автомобилей. Словомъ, «Вишенки» процвѣтали. Хозяинъ писалъ мнѣ какъ-то: «Пошлите его къ чорту, бумажный соцiализмъ! Спасенiе – въ личной иницiативѣ. Это неоспоримо!»
Но «бумажный соцiализмъ» накрылъ, и Сырной Баронъ, съ капиталомъ «за сотню тыщъ», когда-то поклонникъ Лаврова и Михайловскаго, неожиданно превратился въ конторщика при совхозѣ «Побѣда» и значился за какимъ-то таинственнымъ учрежденiемъ, похожимъ на «мосселькустъ», – что-то чухонское. Конторщикомъ его оставили по протекцiи: знали его сыры и нѣкоторые товарищи изъ «вцика», и оставили при «Побѣдѣ». Но толку изъ этого не вышло. Конторщикъ сидѣлъ въ конторѣ, товарищъ-сыроваръ примѣнялъ какой-то «балтiйскiй способъ», и сыры разсыпались крупкой, коровы уклонялись отъ обгула и валились, мужики почесывали въ затылкѣ… – «По-бѣда»… посиди безъ обѣда!» – а знаменитый на всю округу быкъ «Гришка» съ чего-то разъярился, закаталъ троихъ пастушатъ, перепугалъ до смерти какого-то «кринспектора», кинувшагося отъ него въ прудъ, – «такъ, со всѣми портхелями и влѣзъ по шейку!» – и быка моментально разстрѣляли.
«Да, – писалъ мнѣ добрый интеллигентъ, – все у насъ полетѣло къ чорту, глядѣть больно… но полюбоваться стоитъ! Прiѣзжайте, поплачемъ. Но, когда..! – ахъ, что мы натворимъ тогда, мы, мы, з н а ю щ i е, по-знавшiе!.. И будутъ уже не «Вишенки», а «Вишни»… и сочнѣйшiя, чортъ возьми!»
И я поѣхалъ. Конторщикъ ухитрился выслать за мной даже тарантаскиъ на станцiю, съ босоногимъ мальчишкой въ офицерской фуражкѣ, заявившимъ мнѣ весело: – «а у насъ теперь всѣ ворами стали, никто не желаетъ ничего!..»
Все полетѣло къ чорту… Но когда я отъѣхалъ отъ станцiи версты четыре и осмотрѣлся, – уже кончался августъ, – на меня пахнуло роднымъ привольемъ, чудеснымъ осеннимъ хмелемъ. Этотъ родимый, крѣпкiй, бодрящiй, чуть горьковатый, – отъ осиновыхъ рощицъ, что ли? – единственный въ мiрѣ воздухъ, въ которомъ в с е: всѣ запахи, отъ детства, – со всѣхъ полевыхъ цвѣтовъ, отцвѣтшихъ давно и скошенныхъ, но вѣтру тдавшихъ душу… – отъ кочекъ, отъ можачинъ, отъ брусники, отъ хмурыхъ чащъ, съ бурыхъ торфяниковъ, нагрѣтыхъ, отъ полевыхъ раздолiй, отъ птицъ, косяками тянувшихъ въ югу!.. – но что же можно сказать о немъ?.. Кто не дышалъ еще имъ, тому ничего не скажешь.
Небо было вечернее, косое солнце. Отъ невиднаго изволокомъ села – «въ Клинцахъ» это, версты четыре»… – сказалъ мальчишка, – доносило вечернiй благовѣстъ, жидкiй и бѣдный звонъ, такой же простой, какъ небо, зеленовато-блѣдное, такой же устало-грустный, какъ сжатыя, затихающiя поля. Стаи вылинявшихъ воронъ, бодрыхъ отъ холодка и нови, стучали крѣпкимъ, осеннимъ крикомъ, кружили «свадьбы», – и вдругъ, словно что-то рѣшивъ, пропадали за свѣтлымъ взгорьемъ. А вотъ и горбина взгорья, и долгимъ раскатомъ поля побѣжали дальше, и стаи воронъ надъ ними – черными точками и на самой дали, на высотѣ, поникшая, залитая осеннимъ золотцемъ, то прозрачная, какъ янтарь, то густая, какъ блескъ червонца, – пышная сѣнь березъ стародавняго большака, ровнаго, какъ запруда, блистающая по низу и серебромъ, и чернью, съ продвигающеюся лѣнивою телѣгой… – и багровое солнце плавится въ золотомъ потокѣ за запрудой, – вотъ-вотъ прорвется. А вотъ онъ и самъ, большакъ, давняя сѣть порядка, – идетъ, идетъ… русская ширь дорожная. Сумеречно подъ нимъ, и золотисто… Постукиваютъ колеса на колеяхъ, бухаютъ на колдобинахъ, на корневищахъ, мягко шуршатъ по травкѣ. Мелькаютъ-бѣгутъ березы, и далеко-далеко просвѣтъ, узкою золотистой щелью, пронизанною полосами солнца, съ румяными пятнами по стволамъ… – и апдаютъ въ тарантасъ листочки, легкiе, золотистые, сухiе, щекочутъ шею.
Я остановилъ мальчишку.
Шурщитъ листочкомъ… Господи, тишина какая!..
– Никакъ бѣлый, на колеѣ-то!.. – спрыгивая, говоритъ мальчишка, шаритъ по колеямъ, кладетъ и кладетъ въ фуражку. – Да тутъ ихъ… обору нѣтъ, семьями сидятъ… гляди, гляди!.. Ну, чего съ ими заниматься, у насъ тамъ тоже насыпано!..
Я глядѣлъ съ тоскою и надеждой въ золотой, безъ конца, просвѣтъ. Не увижу ли сухоликаго странника съ котомкой, вѣчнаго ходока, съ сухой винтовкой орѣшиной, съ хитро-напѣвной рѣчью…
Повстрѣчался мужикъ съ дровами, поглядѣлъ рысьимъ взглядомъ, чего-то ухмыльнулся. Прощай, золотая сѣнь. Пошелъ проселокъ – казеннымъ еловымъ лѣсомъ, густымъ и чернымъ, гдѣ дремала такая глушь, что упавшая шишка гукала по иглѣ, какъ въ бубенъ. А вотъ и одиночные столбушки на лѣсныхъ прогалахъ, мѣченые клеймеными орлами, – порядокъ чащъ. Эта дрёмная чаща елей и эти черные выжженные орлы говорили мнѣ хмуро – вѣрь! И я повѣрилъ. Я повѣрилъ немѣняющимся полямъ, нѣмой, какъ и прежде, чащѣ, и накрѣпко врѣзаннымъ орламъ, и давнему-давнему большаку, съ грибами и корнями на колеяхъ, и стучащимъ вороньимъ стаямъ, и воздуху.. Какая же тутъ – «Побѣда»!
И открылись мнѣ «Вишенки».
По красному глинистому склону краснѣли-золотились скосиившiе вишневые сады, какъ раньше. И глинистый берегъ рѣчки, въ черныхъ стрижиныхъ дыркахъ, и переѣздъ по журчливой галькѣ, какъ по хрящамъ, и столбикъ съ безликою иконкой у поворота на «Протвино», и та же чайная лавка съ пустой передъ ней телѣгой, годами ждущей, съ вывѣской надъ крылечкомъ въ склонившихся рябинахъ, съ пьяными буковками –
«Чяйная Встречя».
II
Сырнаго Барина я встрѣтилъ у прудика. Онъ сидѣлъ съ удочкой, лохматый, въ драной солдатской кофтѣ, изъ которой торчала вата, и смотрѣлъ хмуро на поплавокъ. Валялась двустволка рядомъ и пара дроздиковъ.
– Здѣсь слѣзайте пока… поговоримъ. За ужиномъ вотъ охочусь. Живемъ въ древнемъ перiодѣ, охотой и рыболовствомъ… – сыпалось изъ него трескуче, ѣдко, и ѣдко пахло перегорѣлымъ чѣмъ-то. – Рабочiй день, восьмичасовой, законченъ, и ни за что не отвѣчаю, благодать! Табакъ даютъ, водку на картошки гонимъ, поворовываемъ… Круговая порука! Деревня воруетъ яблоки и вишни, бабы молоко, мы бабъ, сыроваръ все воруетъ, завѣдывающiй грабитъ сыровара… – полное равноправiе! Сами увидите, какая идетъ отдѣлка. Удивляюсь на карася: не убываетъ! Въ корягахъ, подлецъ, отсиживается. Гранатками его били, – въ илъ зарывается, должно быть. Потише стало – погуливать сталъ опять. Карась – и тотъ примѣняется. Жарю на краденой сметанѣ…
Я приглядывался къ прiятелю. Навеселѣ немножко! Всегда радостное лицо его приняло выраженiе хитрой злости, какой-то въѣдливой горечи. Я замѣтилъ, что Семенъ Аркадьичъ по особенному вытягиваетъ губы, словно для поцѣлуя, и губы азартно ходятъ. И, наконецъ, разобралъ, что онѣ шепчутъ ругательства. Да, онъ ругался, шипѣлъ-ругался, какъ ругаются крючники, – азартно, смачно.
– Тамъ… – ткнулъ онъ къ усадьбѣ и высморкался въ пальцы, – живу въ двухъ комнаткахъ, гдѣ въ м о е в р е м я жилъ мой собственный сыроваръ. Рядомъ живетъ въ трехъ комнатахъ «балтiйскiй сыроваръ», и все слышно. Попьемъ чайку, но, по возможности, молча-съ!.. А-а… – сложилъ онъ губы и зашепталъ шипуче. – Ко-нечно! И не только въ мысляхъ, но даже разстрѣлялъ! «Вождей» и «идеологовъ»! Примѣръ заразителенъ. Взялъ какъ-то въ чудесный весеннiй день «священныя реликвiи поколѣнiя»… то-есть, о-ко-лѣ-нiя!.. – штукъ съ десятокъ этихъ гордыхъ портретиковъ со стеклышками и понесъ на горку, въ цвѣтущiй «вишнёвый садъ»… и съ такимъ-то наслажденiемъ я ихъ зайчатникомъ изърѣшетилъ!.. Сладость садизма понялъ. Жена – помните ея «категоричность»! – что-то лепечетъ про «паденiе», что я теряю «душевное равновѣсiе»… А сама недавно плясала надъ одной «священной» книгой и трясла юбками. Правда, выпили мы тогда. А, плевать… на…плевать..! – и его губы заерзали.
– Голѣемъ… И, знаете, остротца прiятная во всемъ этомъ, какъ… въ гниломъ сырѣ!.. Умываюсь только по воскресеньямъ, хожу вольно, въ подштанникахъ, сапоги превратили въ опорки, портянки лихо подвертываю, безъ рубчиковъ-съ… Опрощаться надоть! къ землѣ приникнутъ!!.. У всѣхъ у насъ тутъ культъ тѣла, да! На деревнѣ ребята нагишомъ ходятъ и дѣвокъ такихъ же водятъ. И мы за ними. «Балтiецъ» нашъ все лѣто чернымъ буйволомъ проходилъ, только мѣшочекъ навѣшивалъ. Дѣвки вишни сбираютъ, а мы всѣ какъ стадо ломимся, рыкаемъ… Эллада, прямо! И, знаете, поджигаетъ!.. Анна Васильевна… знаете ее, скромнюха была всегда, въ этомъ смыслѣ, и ужъ сорокъ ей, – и вдругъ и говоритъ мнѣ: «а, знаешь, въ э т о м ъ что-то есть.. естественное!» И пришлось мнѣ… самопроизвольно вышло, интрижками занимаюсь, для отвлеченiя… Духовные-то «ц е н т р ы» – сдѣлалъ онъ губы трубочкой, словно для поцѣлуя, и пустилъ шипомъ, – астро-фировались! Семеро моихъ знакомыхъ развелись въ два счета и – «собачьимъ бракомъ»! Одинъ мнѣ писалъ: «оголтѣлость отчаянности»! Всѣ въ кучу! Эманацiя духа – кончилась. Теперь – концентрацiя всѣхъ соковъ! Силу… – зашипѣлъ онъ, – крѣпи!.. Обновленное поколѣнiе грядетъ!
Онъ хмелѣлъ на моихъ глазахъ: недавно, должно быть, зарядился.
– И легче, какъ-будто, жить. Съ т о й точки зрѣнiя, все это – величайшее, понятно, свинство… Но надо какъ-то перескочить черезъ все это самое свинячье свинство и черезъ всю пошлость, чтобы… оцѣнить! Надо, чтобы вытошнило до потроховъ! А то вѣдь мы «принципiально», духовно познавали только… подлость и свинство! Я два мѣсяца въ одной рубахѣ, для опыта, ходилъ, довелъ до «завода», до чесотки когтями, все тѣло изодралъ… и что я испыталъ, какъ, сходивъ послѣ искуса въ баньку, вымывшись въ щелокѣ, въ свѣженькую рубашку облекался!.. Что-то весеннее и пасхальное!.. То же и въ «духовномъ» надо произвести… И производится. Любопытная вещички есть въ народишкѣ!.. Понаблюдайте. Есть тутъ старикъ, на лѣсномъ хуторѣ живетъ… четыре версты отсюда. Жилъ у меня, теперь ни у кого не живетъ, самъ по себѣ, а мѣста не покидаетъ. Пасѣка была тамъ. И вотъ, этотъ старикъ – зовутъ его мужики «Желѣзный Дѣдъ», – онъ мнѣ нѣкоторое подтвержденiе доставилъ, что.. Ужъ перестегнулъ черезъ все свинячье и… несетъ укрѣпленiе! Только перерожденiе-то у него случилось съ первыхъ дней революцiи, безъ опозданiя… Ну, пойдемте. Объ этомъ и тамъ можно, при всѣхъ «балтiйцахъ»…
III
Мы пришли въ темный флигелекъ – барскiй домъ занималъ управитель съ гостившими «семьями изъ Москвы», и оттуда неслись ревы граммофоновх, – и сѣли за чай и «картофельную», причемъ Анна Васильевна, чинная такая прежде, положительно потрясла меня невозможно короткимъ платьемъ, стриженой головой «подъ мальчика» и такими словечками, какъ – «плевать», «въ два счета», «влюбленная сволочь» и тому подобное. Но, когда она стукнула зеленымъ стаканчикомъ по столу и сказала расхлябанно – «а ну, накапь, товарищъ!» – меня охватила оторопь. Показалось, что и она дѣлаетъ губки трубочкой и выдавливаетъ изъ нихъ «словечки»! Пришелъ буйволовидный «балтiйскiй сыроваръ», хватилъ «пару стакашекъ» и сказалъ Аннѣ Васильевнѣ, что ѣдетъ въ «Протвино» на танцульку: «спляшемъ?».. Та бойко тряхнула «мальчикамъ» и побѣжала прiодѣться.
– Равноправiе… – пробурчалъ Семенъ Аркадьичъ. – Я могу съ Палашкой и съ Настюшкой, что и осуществляю. Знаю, что все это «надрывъ» и свинство, но… плевать на все! Мы должны или сдохнуть, или… обратиться въ скотовъ, иначе не выживемъ. А потомъ… воз-ро-жде-нiе?.. а?!. Это же русская, чортъ ее подери, фифи-философiя! И съ религiознымъ надсадомъ! Въ мечтахъ было, теперь – есть! Голякомъ гуляемъ. Дернемъ?.. Можно на головѣ ходить! И если не удавимся на ремешкѣ отъ штановъ, – найдемся! Все повыѣдено… – стукнулъ онъ въ грудь стаканчикомъ и выплеснулъ на рубаху, – цинизмъ сталъ культомъ! Но мы продолжаемъ копаться, анализировать, а… народъ?.. Я въ «Желѣзнаго» вѣрю. Бу-детъ!..
– Ну, про «Желѣзнаго»… Давно ходили о немх слухи, и страшные. Я даже его боялся. Сидѣлъ онъ припасѣкѣ, – напослѣдокъ занялся, – а то лѣсъ стерегъ, охотой промышлялъ. Еще отъ прежняго владѣльца достался мнѣ. Севастопольскiй солдатъ. Теперь ему за восемьдесятъ, но силища необыкновенная. Кулакомъ быка оглушалъ. Лѣтъ сорокъ въ лѣсу живетъ, и только дважды въ годъ заявлялся въ «Протвино» – на праздники, закупить чего. А табакъ, водку, харчи – бабы ему носили, – за любовныя утѣхи. Прельщалъ! И богатый былъ. Все готовое, продавалъ богатымъ мужикамъ лѣсъ, кралъ на глазахъ, а никогда – улики! За Севастополь ему съ девятьсотъ шестого по десяткѣ въ мѣсяцъ пенсiи шло, да я пятерку. А бабы ему – все, какъ трешникъ мнѣ за «Гришку». За двадцать лѣтъ моего жительства здѣсь, найдено въ лѣсахъ четыре трупа! Давились мужики на соснахъ!.. И онъ же первый приходитъ и докладываетъ въ волость. И все богатые мужики, поторговавшiе лѣскомъ. Но уликъ нѣтъ! Пропала Дуняшка, дѣвчонка. Слѣда не нашли. Обыски были – ни-чего! Урядника одного нашли съ пробитой головой. Пришелъ «Желѣзный» въ станъ, заявилъ, что двое бродягъ у него ночевали, оставили ему опорки: они и убили, не иначе! Бить его ходили деревней, и били жестоко, а не могли убить. Отольютъ водой, а онъ закрестится, покажетъ раны пулевыя и застонетъ: «Севастопольскаго-то ги-ро-я?!. Меня Царь отличилъ, пять пуль во мнѣ, по аттестату… за правду муки примаю!» Ведро имъ поставитъ, и пѣсни научитъ играть. Красоты звѣриной! Бабы сами мнѣ говорили, что «глазъ» на нихъ знаетъ: такъ и займешься! Какъ красивенькая дѣвчонка по грибы пошли – медъ у него сосетъ! И по округѣ мужиковъ съ двадцать, какъ есть, въ него, порода. Ну, корень здѣшнiй. Одна старуха Аннѣ Васильевнѣ каялась: «Самъ мнѣ разсказывалъ, что не настоящiй онъ, а насланный… для гиблаго часу чтобы»! И не глупый, но на слова тугой.
– Какъ началась революцiя – всѣ къ нему: начинай, какъ надо! Я такъ и предполагалъ, что вождемъ задѣлается. Крутой, глазищи, голосъ громовой, сомовье хайло… И что же вы думаете… какъ себя показалъ! «Пошли вы, – крикнулъ, – къ дьяволу отъ меня! Не смѣть ничего, строгое начальство сызнова будетъ, а васъ всѣхъ на каторгу!» Ну, пошли, замялись. А онъ – изъ лѣсу ни ногой. Стали, было, у меня мужики коровъ отбираетъ, вышелъ онъ на мой призывъ: «не смѣть шевелить!» Схватилъ голвоорѣза одного – о-земь, черезъ день померъ! Сами замяли дѣло. А онъ имъ: «Идетъ свѣтоприставленiе, молитесь Богу!» Крестъ велѣлъ поднимать… Изъ «Протвина» попъ по его слову съ запрестольнымъ крестомъ по деревнѣ ходилъ. И самъ «Желѣзный» крестъ несъ, а кгругомъ бабы съ дѣвками. И самъ тѣмъ крестомъ народъ благословлялъ. Въ пророки его и произвели! Но мало… Бабы – къ нему въ лѣсъ, «освятиться», а онъ ихъ жердью! Дѣвокъ самыхъ красивыхъ направили съ дырами, съ махоркой, съ водкой, съ бараниной… – каждую поцѣловалъ, покрестилъ, а даровъ не взялъ: «На церковь подайте, и сиротамъ!» Плакали отъ умиленiя! Одна молодка, боецъ-бабенка, и хорошенькая, шелковенькой разодѣлась, – ее бабы сами опредѣлили «святого пожалѣть», – пошла къ нему въ лѣсъ на ночь, постучалась въ окошечко, доложилась, что такъ и такъ. Зарычалъ изъ берлоги, а принялъ. «Ложись, касаточка, на лавочку, разоблакайся, а я только на небо взгляну, душу поспрошаю!» Ну, она заробѣла, а легла, ждетъ. А онъ вышелъ. Приходитъ. Да какъ сталъ ее крапивой жигать-нашпаривать!.. Она въ двери, а двери на-запорѣ, а онъ ее жигаетъ по чемъ попало, да приговариваетъ: «Вотъ тебѣ, сѣмя злое, шаталка-вѣдьма! Мало на васъ креста?!.» Ноги ему стала цѣловать. Онъ ее поднялъ, поцѣловалъ въ губы и перекрестилъ. Бабы сами подъ окошкомъ подглядывали. Тутъ его слава и закрѣпилась. Мужики – всѣ по его слову. И было тихо. А онъ крестъ себѣ вытесалъ огромный и у сторожки своей поставилъ, и сидитъ.
– Пришли и къ намъ большевики. Солдаты воротились, исполкомъ, комбѣдъ устроились. Стало невтерпежь самостоятельнымъ. Пошли къ нему. «Терпите!» – говоритъ. Пошелъ въ комбѣдъ, сталъ калить, строгимъ начальствомъ угрожать, каторгой. Прогнали его. Погрозился онъ, пообѣщалъ, что «крестъ будетъ». А черезъ недѣлю одного комбѣдчика нашли на дорогѣ въ «Протвино», голова – въ лепешку. И въ ту же ночь у комбѣдчиковъ изба сгорѣла! Пошли въ «Желѣзному», стали пытать, на разстрѣлъ потащили. Руку ему пробили, мякоть. Не сознается. Лучиной жгли – ни слова не сказалъ, зубами только скрипѣлъ и «крестъ» сулилъ. Оставили въ покоѣ. А черезъ недѣлю опять трупъ находятъ: комбѣдчикъ въ лѣсу повѣсился. Тутъ на нихъ страхъ напалъ. Окружили сторожку, и давай въ нее изъ винтовокъ жарить. Да сами своего и ухлопали. Вошли къ «Желѣзному», а его и духу нѣтъ, однѣ дырки въ бревнахъ. Тутъ ужъ совсѣмъ перепугались. Прислали изъ Москвы какого-то лютаго, допрашивалъ старика. Что они говорили – неихвѣстно, только этотъ лютый вышелъ и говоритъ: «Это, – говоритъ, – типъ! Онъ за строгое начальство, за насъ, значитъ!» А народъ еще больше увѣровалъ: чудо ясное! Воетъ, въ недѣлю тому, опять у насъ убiйство: на самомъ броду главнаго нашего подлеца нашли, головы нѣтъ! И что главное, внучатнымъ стариковымъ племянникомъ оказался, и дня за три до того у старика былъ, золотыя деньги у него вышаривалъ, съ товарищами. А у старика деньги должны быть, пенсiю получалъ сколько лѣтъ! Не нашли денегъ. Опять старика лучиной прижигали, руки крутили на воротяжкѣ, а онъ имъ въ морды плевался! Убить – анрода опасались. И вотъ, держится за него народъ. Говорятъ: «Защита наша, мы съ нимъ крѣпше!» Чувствуютъ, что есть въ немъ сила какого-то порядка, послѣдняго какого-то права, чего ужъ нельзя отдать. Послѣднiе человѣческiе устои… И въ нихъ эта сила живетъ и крѣпнетъ.
– Кто тамъ?.. – окликнулъ Семенъ Аркадьичъ на шумъ въ дверяхъ.
IV
– А дѣдъ… грибковъ хозяйкѣ твоей принесъ, Аркадьичъ… – хрипло отозвалось въ дверяхъ. – Да припоздалъ, въ «совѣтѣ» замотали…
Въ комнатѣ было сумеречно. Въ бѣлѣвшихъ косякахъ двери стояла большая тѣнь, головастая, мохнатая.
– Вотъ и онъ самый, «Желѣзный» нашъ! – радостно и любовно даже сказалъ хозяинъ. – Садись, дѣдъ. Чаю, знаю, не пьешь, постишься.
– Боруснику пью. Хлѣбушка вотъ дай, затошшалъ я. Четыре часа муштровали кобели, слѣдотель съ Москвы прикатилъ. Поговорили, начаво. Гооврю: «пенсiй давайте, я севастопольскiй гирой!» А, зубъ имъ только полоскать. Говорю: «не уважаете службы, ничего у васъ не будетъ, одна дыра!» – «Ты, – говоритъ, – убилъ знаменитаго человѣка!» – Я ему говорю: «никакъ человѣка не могу убить, собаку могу, а не человѣка!» показалъ ему раны. Свидѣтели всѣза меня, атестатъ! Другого слѣдотеля пришлютъ, энтотъ не можетъ понимать, самъ сказывалъ. Говорю: «по закону меня нельзя судить, я заштрахованъ отъ смерти, за мной весь народъ стоитъ, и атестатъ!» Показалъ ему руку: «какъ я могу убить, у меня рука пробита, жила не встаетъ». Говоритъ: «Пришлю дохтура!» Пошелъ я отъ ево. Хлѣбушка-то дашь, домой время?..
Зажгли лампочку. Сидѣлъ лѣсовикъ, въ сѣдыхъ космахъ, похожiй на Бога-Саваоөа. Все окно закрылъ. Въ рукахъ здоровенная клюка-дубина. Рваный, вылинявшiй зипунъ, съ оторванными крючками. Ротъ – пасть, съ широкими желтыми зубами, ляскавшими, казалось мнѣ. И пахло отъ него тяжко, – звѣринымъ духомъ.
– Третiй разъ хрудь мнѣ палили… подавай золотыя деньги! – Каки-таки? – «А сто кружковъ у тебя есть, давай!..» – Ищите! Жгли-жгли, завоняло пылью. Бросили. Животъ прищемлять стали, а я надулся. Я знаю это. Выдрали пчелъ, пердавили. Я на ихъ, за пчелу! Ну, зашибъ одного маненько. Стали меня подъ ухо пистолетомъ бить, желѣзкой, окровянили… вонъ, сережку вырвали, было… мотается. Стащили валены сапоги, хотѣли пришить. Я говорю… – я севастопольскiй гирой! А они свое: «какъ ты севастополецъ, у тебя за гиройство пенсiй былъ, давай монеты золотыя!» А я говорю: «вамъ меня не убить! меня сколько разовъ били, не могли, – за меня законъ!» Ну, бросили. Говоритъ Лукавый, протвинскiй: «бросимъ, Богу онъ за насъ помолитъ!» Говорю: «Меня Богъ проклянетъ… за васъ, кобелей, Богъ молитву не внимаетъ. А буду молить, чтобы пришло строгое начальство, и васъ на певомъ столбу повѣсило!» Вдарили въ загорбокъ прикладомъ, ушли. Поползъ я водицы испить… – стукнуло меня кровью. Гляжу – солнушко стало, а то ночь была, какъ били. Отошелъ маненько – бацъ! – четверо другихъ, съ ружьями. – «Давай золотыя деньги!» – Нѣту. – Бацъ меня подъ печенки сапогомъ. Стали руки подъ хребетъ крутить… больно. Гляжу – мѣсяцъ вышелъ… ушли, значитъ. Давай хлѣбушка, четыре версты итить… крови изъ меня много ушло. А нѣтъ, я не помру до начальства, Богъ не велитъ. А деньги мои… – можно при нихъ сказать? – мотнулъ на меня дѣдъ, – попъ Викторъ знаетъ, игдѣ. Далъ примѣты. Съх начальства строгаго получалъ, строгому и пойдетъ. Да я не помру до сроку, ей-Богу! Вотъ увидишь. А таперъ все клейменый. Еще погляжу, какъ строгое начальство…! – погрозилъ онъ, стукнулъ дубиной, сунулъ краюху за пазуху и, не простившись, вышелъ.
Семенъ Аркадьичъ потыкалъ въ темноту пальцемъ:
– Вонъ онъ, кА-кой… клей-меный! Весь изъ темноты, а… Потому-то я и говорю… что? Ничего! И всѣ… клей-меные…! – и его губы заерзали, онъ былъ уже совершенно пьянъ.
Почему-то вспомнились мнѣ столбы на лѣсныхъ прогалахъ, съ выжженными орлами, – порядокъ чащъ. И нетронутыя сумрачныя чащи, и небо, простое, свѣтлое, и жидкiй, и бѣдный благовѣстъ…
– Тяжело… – вырвалось у меня невольно.
– А-твра-тительно!.. – едва выговорилъ хозяинъ. – Грязь… и какiя-то искры… и чувствую… зажги – и загорится! А, чортъ… Анна!.. Аню-та! Съ буйволомъ… наплевать! Разведусь и… за дроздами. Идемъ на деревню, къ дѣвкамъ… Теперь все можно, легко относятся… наплевать!..
Утромъ, рано, я выѣхалъ на томъ же тарантасѣ. Въ тополевой аллеѣ на желтыхъ листьяхъ лежалъ розовый иней, отъ розоваго солнца. Тѣни отъ тополей вытянулись иглами по жнивью. Жалкое стадо коровенокъ обгладывало пустое поле, бродило сонно. Было, должно быть, воскресенье: слышался жидкiй благовѣстъ, – все тотъ же, неизмѣнно зовущiй къ Богу. Стало совсѣмъ легко, когда выбрался тарантасъ на взгорье, и благовѣстъ сталъ пѣвучимъ.
Ноябрь, 1927 г.
Ланды.
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1928 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.