НОВЫЙ ГОДЪ
I
Васька, телеграфистъ съ «былёвки», теперь – отвѣтстенный работникъ, тов. Васькинъ, – долженъ былъ прочесть докладъ – «Рабочая культура и Крестьянство». Давъ приказъ по телефону собрать домохозяевъ и молоднякъ, онъ забралъ портфель, двустволку, – на случай, зайчишка попадется, – взялъ лыжи и покатилъ черезъ Раёво, въ Липки. Такъ было дальше, но хотѣлось повидать Михайлу Алексѣича, сговориться насчетъ сапогъ въ весенней тягѣ, а главное – узнать про Настю. Говорили, что раёвскiй кучеръ получилъ посылку и письмо изъ-заграницы.
Настъ былъ твердый, лыжи легко бѣжали. Васькинъ гналъ прямикомъ, полями, черезъ елки, съ косогоромъ. Морозъ былъ крѣпкiй, здорово щипало, рѣзало глаза отъ снѣга. Малиновое солнце стояло низко надъ еловымъ лѣсомъ, гдѣ Раёво. Заячьи слѣдки не занимали. Хрупанье лыжъ по насту, зеленоватое, съ мороза, небо, черный лѣсъ, малиновое солнце, – влекли былое. Впервые за эти годы шелъ онъ зимой въ Раёво, и казалось, что совсѣмъ недавно носилъ на Рождество депеши. Голубенькая Настя выбѣгала на крылечко, стучала каблучками. Угощали мадерой, пирожками. Инженеръ жалъ руку, вѣжливо дарилъ на праздникъ, – всѣмъ семействомъ прiѣзжали изъ Москвы на Святки. Барышни давали книжекъ – Чехова, Толстого. Подъ Новый Годъ устраивали елку. Всей «Былёвкой» катили въ розвальняхъ на тройкѣ, рядились медвѣдями, чертями…
Дойдя до лѣса, Васькинъ присѣлъ на пенекъ поправилъ лыжу, закурилъ папироску и осмотрѣлся. Сколько порубили! Въ снѣжныхъ еляхъ шла просѣка въ Раёво. Солнце пробивало розовыя пятна, снѣгъ теплѣлъ. Въ тѣняхъ синѣло. Съ деревни летѣли галки, стучали крикомъ.
Здѣсь, бывало, хлопали стаканчикъ, для разогрѣва: къ аристократамъ, танцовать придется! Лошадей не сдержишь, – морозъ, и ряженыхъ боятся. Звѣзды усатыя, огромныя, лежатъ на елкахъ. Въ гитару брякнешь, – звонъ на весь лѣсъ, хрустальный. Покойникъ Лапкинъ, начальникъ станцiи, – готовъ ужъ, тычется въ сугробѣ, молитъ: – «Путейцы, не роняйте чести… Аристокра-ты!» – Держись!.. Снѣгомъ въ морду, бубенцы, гармонья… – стонъ по лѣсу! Ворота настежь, съ гикомъ, съ трескомъ, прямо на фонарь у кухни. Свѣтятся оконца, запотѣли, пылаетъ печка, дымъ столбомъ, подъ звѣзды. Лошади въ морозѣ, фырчатъ, дымятся. Бѣгутъ изъ кухни. Садовникъ жаритъ на гармоньѣ, толстая кухарка пляшетъ, самъ почтенный Михайла Алексѣичъ, кучеръ… хозяева такъ называли. Настя съ крыльца сбѣгаетъ, зазвенитъ, бывало: – «ряженые къ намъ»! – сережки брякаютъ на ушкахъ. Михайла Алексѣичъ веселъ, лошадей въ попоны, овса безъ мѣрки, мужика въ людскую, вдрызгъ напоятъ. Въ кухнѣ жара, пахнетъ гусемъ, поросенкомъ съ кашей, щами. Настя передъ плитой выстукиваетъ каблучками, на щечкахъ вишни, нагрудникъ въ буфахъ, кружевная вся, на черныхъ волосахъ наколка бабочкой, за ушкомъ бантикъ. Глаза сiяютъ, звонкая такая, сорвется – бѣжать-сказать, что ряженые прикатили…
Васькинъ вспомнилъ, какъ снѣгъ пищалъ подъ каблучками – пик-пик-пик… – тонко-тонко.
На кухнѣ оправлялись. Дьячокъ рядился чортомъ – рога бычачьи, лошадиный хвостъ. Бодалъ кухарку въ пузо, стегалъ хвостомъ подъ ляжки. Пончики прямо изъ кастрюли, не удержишь, жгутся. Настя звенѣла, какъ синичка: – «господа просятъ!» – Васькинъ за ней по кухнѣ волкомъ, за щиолотки… Визгъ, гоготъ. Духами отъ нея, сиренью…
Шли дворомъ. На черно-синемъ небѣ, надъ снѣжнымъ садомъ, – полумѣсяцъ. На еляхъ – звѣзды. Снѣгъ скрипитъ. Крыльцо все въ трескѣ. Конторщикъ всѣхъ собакъ подниметъ, воетъ. Лапкинъ умоляетъ, шепчетъ: – «черти, не роняйте чести!» – Двери настежь, музыка, огни, Шаляпинъ въ граммофонѣ… – «пррравитъ балъ-ьалъ!» – Елка до потолка, въ сверканьяхъ. Масса гостей, аплодисменты. Лапкинъ – разбойникомъ, красная рубаха, смоляная борода до пуза, съ кистенемъ, – въ уголъ забьется, его тащатъ. Дьячокъ бодалъ старухъ, медвѣди пили…
«Все-таки была культура… интеллигентное понятiе, и вообще… богатство»… – думалъ Васькинъ.
Всѣхъ дарили. Васькину Лермонтова, Бокля. Лапкину – ружье. Стрѣлочникамъ посылали на рубахи. Пѣли хоромъ. Кассиръ изображалъ губами курьерскiй, товаро-пассажирскiй. Ужинъ – за однимъ столомъ со всѣми. Умывались, оказывались въ сюртукахъ, воротнички подъ дабры, морды – какъ кирпичъ, всѣ бравые, въ одеколонахъ, какъ на свадьбѣ. Лапкина терли снѣгомъ, поили нашатырнымъ спиртомъ. Сидѣлъ, какъ въ храмѣ, спичъ готовилъ. Ужинъ – царскiй: икра, балыкъ, водки всѣхъ сортовъ, заливной поросенокъ, рябчики, индѣйка, разные пломбиры. У всѣхъ бокалы – Новый Годъ съ шампанскимъ! Ждутъ, когда часы ударятъ. Часы огромные, прикатывали изъ гостиной. Всѣ готовили спичи. Лапкина просили хоромъ: Лапкинъ! Лапкинъ!.. Говорилъ торжественно, всегда одно: – «Стрѣлки на сѣверѣ! Двѣнадцать часовъ по ночамъ!!.. Мы, путейцы… стрѣлки! Не уронимъ чести! Ура!!.» – Хорошiй былъ старикъ. За что погибъ! Плюнулъ комиссару въ морду: – «не марайте нашей чести!» – Послѣ спича сползалъ подъ столъ…
Васькина просили – «два слова о культурѣ!» Выходило ловко: – «Культура, это – лакъ, которымъ покрываютъ продуктъ анродовъ. Бокль сказалъ»… – Какъ хлопали! Говорилъ стихи экспромтомъ. Настя горѣла, ея глаза сiяли, какъ рождественскiя звѣзды…
Малиновое солнце сѣло, въ просѣкѣ синѣло гуще. Въ ворота, далеко, виднѣлась кухня, подъ глыбой снѣга, пустота, сугробы. Васькинъ былъ здѣсь лѣтомъ. Домъ развороченъ…
«Сами виноваты, все бросили. Мужики – свое: «совѣтскiе все растащили, намъ хоть матерьяльцу, хозяевъ нѣтъ!» Если бы насъ признали, я бы не допустилъ!» – думалъ съ досадой Васькинъ, катя къ воротамъ. – «Спецовъ мы цѣнимъ. Барышни могли бы въ машинистки, или въ пролеткультѣ, въ губисполкомѣ, артистками. Я бы аттестовалъ! Товарищъ Кукъ – клуьтурный. Красавицы, можно бы карьеру сдѣлать. Далъ бы отзывъ въ Центръ! Прознали, что арестуютъ… съ англiйскимъ консуломъ знакомы. И офицерà… пошли бы въ комсоставъ… далъ бы отзывъ! Все-таки, культурные намъ нужны пока»…
Васькинъ подкатилъ къ воротамъ. Столбы остались. Онъ поглядѣлъ на кирпичи и вспомнилъ, какъ лѣтъ шесть тому, подъ Новый Годъ, на этомъ мѣстѣ, въ сугробѣ, остановились съ Настей. Сверкали звѣзды, трещалъ морозъ. Онъ жалъ ей руку и намекнулъ на чувства. Онъ только что сказалъ экспромтомъ, всѣ поразились. Она смотрѣла, какъ Венера, блѣднѣла и краснѣла. У этого столба она сказала: – «напишите, что вы сочинили… про ваше сердце!» – Онъ вырвалъ изъ служебной книжки телеграфный бланкъ, и на столбѣ, въ морозѣ, при свѣтѣ звѣздъ, оставилъ ей – напамять. Для всѣхъ осталось тайной, что значитъ – «т у т ъ» – одна она узнала. Экспромтъ онъ помнилъ. Какъ не помнить!
Перваго января,
Тысяча девятьсотъ
Семнадцатаго года,
Выразить нѣтъ словъ,
Прекрасна какъ была погода!
Въ ту чудно-лунную ночь…
Какъ тогда вынулъ часы въ брелочкахъ, взглянулъ небрежно!..
Въ 12 часовъ и… 20 минутъ…
Стало – невмочь…
Сердце сказало: т у т ъ !
Ель надъ домоъ глядѣла прямо въ залу, на сугробы. Въ проломѣ двери, черезъ пустыя окна, виднѣлся садъ, въ закатѣ, розовато-золотистый, снѣжный. Кирпичи крыльца вздувались. Къ саду – разбитая веранда, въ осколкахъ, бокъ вырванъ, снѣгу нанесло – перины.
«И библiотеку растащили, – вспомнилъ Васькинъ, – все-таки набралъ на полку».
Не все погибло: троечныя сани и коляску въ исполкомъ забрали.
«Глупая, сбѣжала…» – думалъ Васькинъ, пробираясь къ кухнѣ. – «Какъ бы счастливо жили, новыхъ бы людей творили… А теперь одна, вдали отъ родины. Буржуазiя отравила, гнилой культурой! Ну, а что барсукъ? Старикъ каленый. Предлагалъ ему въ губисполкомѣ, Кукъ оцѣнилъ ьы, лихую ѣзду любитъ… Коннымъ бы могъ паркомъ… сколько овса проходитъ»..
Окошки кухни были закутаны соломой, завалены навозомъ, какъ въ деревнѣ. На снѣгу зола, помойка. Васькинъ бросилъ лыжи, нашарилъ въ сѣнцахъ скобку. Прихватило крѣпко. Онъ подергалъ…
– Кого еще?.. – раздался недовольный окликъ. – Спать ложусь…
Стукнулъ колъ, крючокъ.
II
Дымило. Желѣзная печурка стрѣляли искрами. Воняло самогономъ.
– Какъ заря – и припирайся. Какiе теперь гости…
Васькинъ приглядѣлся къ дыму. Прежнiй столъ, на немъ загвазданныя карты корытцами, чашка соленыхъ огурцовъ, колодки, кожа. Михайла Алексѣичъ, все тотъ же кряжъ, подъ потолочину, кудлатый, въ сѣрыхъ кудряхъ, борода по грудь, кучерской армякъ внакидку, лиловая фуфайка съ желтой кромкой, – въ размятыхъ валенкахъ, мягко ступалъ, котомъ. Дышалъ угаромъ, съ самогона.
– Ну и морозъ… градусовъ здорово за двадцать! – развязно крякнулъ Васькинъ. – Что, Михайла Алексѣичъ… не ждали?
– Некого ждать теперь, гостей не ходитъ. А говорили… – кокнули тебя! а ты вонъ онъ!..
Кучеръ сѣлъ на липку передъ печкой, сталъ набивать подметки. Васькинъ снялъ ружье, присѣлъ на лавку.
– То-есть, какъ… за что же меня кокнуть? – спросилъ онъ тихо.
– Этихъ я дѣловъ не знаю. Вонъ, въ Комаровѣ одного хватили!.. Могутъ и тебя ухлопать. Всякаго теперь ухлопать могутъ.
– Вотъ дакъ-такъ!.. – недоумѣло оглядѣлся Васькинъ. – А за-что меня-то?.. Я, какъ говорится, сознательный работникъ, по культурѣ… и политпросвѣтъ! Я просвѣщаю… Сейчасъ вотъ въ Липки, въ семь часовъ, докладъ читаю… «Наша рабочая культура и Крестьянство»! Вотъ дакъ-разъ!..
– Я этихъ дѣловъ не знаю, читателей… – кучеръ отплюнулъ въ печку, – я и газетъ-то не читаю, а ужъ…
– Что же вы слышали? Такъ нельзя оставить. Кто вамъ сказалъ?
– А, можетъ, это про комаровскаго болтали, спуталъ. Тоже былъ читатель, будто…
Васькинъ усмѣхнулся.
– Во-первыхъ, надо различать. Солнцевъ былъ писатель, селькоръ… освѣщалъ прохвостовъ! А у меня другая миссiя, культурная… Нѣтъ, такъ я не могу оставить, въ воздухъ… Тутъ зависитъ… Отъ кого слыхали?
– Галки принесли, не помню. Съ людями не было. Видишь – стучу вотъ, ремесло-то пригодилось. Сорокъ годовъ жилъ въ ямѣ, теперь въ хоромахъ! Ну, живъ – и… шляйся.
– То-есть, какъ такъ – шляйся? Я по государственному дѣлу…
– Ну, отстань ты, ради Бога… отстань! Я васъ не касаюсь…
– Странно..! – фыркнулъ Васькинъ, пожалъ плечами.
Его мутило: ты да ты! Да какого чорта, все тыкаетъ?!. А самъ не смѣлъ: не выходило. Съ прошлаго осталось – вы, Михайла Алексѣичъ. Кучеръ внушилъ почтенье – и обращенiемъ, и ростомъ, и голосомъ, и какъ глядѣлъ, съ усмѣшкой, сверху внизъ, съ прищуромъ. Осталась почтительность и робость: всѣ почитаютъ, дядя Насти… Словами не накроешь.
– Странныхъ нонче нѣтъ: не подаютъ. Всѣ перемёрли. Были странные, остались... самъ понимаешь, кто. Святые дни теперь, не хочу ругаться.
– Въ хоромахъ! Сами пожелали… Могли бы и у насъ, я бы арестовалъ! Или къ себѣ, на родину…
Старикъ вколачивалъ гвоздочки.
– Кубарь я вамъ! Атестовалъ… Я тебѣ не лошадь, – атестовалъ! А домъ мой, сорокъ годовъ, какъ заколоченъ. Строиться мнѣ не съ чѣмъ. Было четыре тысячи зажитыхъ, на книжкѣ, – вы сглотали! Ты меня давно атестовалъ. Свѣчку за тебя поставлю. Всѣ твои ди-креты… – похлопалъ кучеръ подъ затылкомъ.
– Странно!.. – встряхнулся Васькинъ. – Уклоны были, но… самосознанiе народа… борьба культуры…
– Отстань ты отъ меня… что ты, ей-Богу, привязался!..
Кучеръ отшвырнулъ починку, плюнулъ. Оглядѣлся, отыскивая что-то. Досталъ изъ-подъ стола бутылку, налилъ въ чашку, выпилъ. Хрустнулъ огурца.
– Самогонъ имѣю – и хозяинъ. Могу хоть заграницу ѣхать.
– Сердитесь все, Михайла Алексѣичъ… – сказалъ, заискивая, Васькинъ. Закурилъ. – А все друзьями были…
– Друзьями… Такихъ друзей… ночь подошла, и припирайся. Въ окошки воютъ… – сказалъ кучеръ, прокалывая шиломъ кожу. – Ну, если ты съ починкой, не возьмусь. Полонъ, вонъ, уголъ натащили.
– Нѣтъ, новые бы надо, къ веснѣ… охотничьи.
– Охотничьи? Ха-а… До весны не близко. А тѣ-то, ай ужъ истрепалъ?
– какiе? – удивился Васькинъ.
– Какiе… не знаешь! У Митьки отобрали… Сергѣй Андреичъ, вотъ какiе.
– Какъ вамъ все извѣстно! Тѣ… отправлены шахтерамъ, – сказалъ, нахмурясь, Васькинъ.
– Знаемъ тѣхъ шахтеровъ. Дай-ка ружьецо-то, погляжу…
– То-есть, вы думаете, что…?
– Дай, сейчасъ узнаю. Бензель-то стеръ?
– Это, во-первыхъ, не е г о. Это объ березу стукнуто.
– За это-то и стукнутъ. А за сапоги съ тебя… Мнѣ и на дьячкову надо, шестеро послѣ него осталось, какъ вы угнали… за святое дѣло! – погрозилъ кучеръ шиломъ. – Молчи, я знаю. А то бы и шить не взялся. Матерьялъ твой будетъ? Муки… полтора пуда…
– Полтора?
– Полтора. Соли пять фунтовъ, сахару четыре, чаю настоящаго четверку, махорки… пять осмушекъ. Все.
– Значитъ, сколько же выходитъ?.. – попробовалъ прикинуть Васькинъ.
– Столько и выходитъ. Вотъ, какъ хочешь считай.
– А не дороговато будетъ, Михайла Алексѣичъ?..
– Что вамъ дороговато!
– Ну, извольте. Мѣрочку сымите.
Старикъ снялъ мѣрку.
– Деликатные носочки носишь… пильдекосъ? Бурочки на рѣдкость тоже. Вотъ, сталъ богатый…
– Это мнѣ… съ Кавказа, одинъ товарищъ.
– Крадутъ теперь и на Кавказахъ. Гдѣ, скажи, не кра-дутъ?..
– Вы – пессимистъ, Михайла Алексѣичъ!
– Кѣмъ былъ – такимъ остался. Песъ или не песъ…
– Ахъ, вы… Да… васъ тутъ никто не безпокоитъ? Вы скажите, я распоряжусь…
– Буду безпокоить – сѣлъ на машину, и заграницу. Мѣсто мнѣ давно готово, зовутъ.
– Кто же это? Настасья Николавна?
– Кто бы ни звалъ. Сергѣй Андреичъ и тамъ качаетъ, орудуетъ. Имѣнье опять купилъ, завелъ лошадокъ… Изобрѣтатель! Т а м ъ сразу оцѣнили…
– И мы бы оцѣнили…
– Да, ужъ оцѣнили. Мнѣ-то хоть не говори, не кройся. Арестантскихъ ротъ не бойся… не церемонься. Я тебя съ сопель знаю. Волкомъ какъ ломался, за полтинникъ…
– Какъ вы все, въ обидномъ смыслѣ, некультурно… – сказалъ, обидясь, Васькинъ.
Помолчали. Гукнуло бревно съ морозу.
– Письмо, я слышалъ, получили?
– Получилъ. И подарки, къ Празднику. Какаво и шиколатъ. Сосу. Выдрали изъ пакета половину. Мнѣ все пишутъ, сколько посылали. Отписалъ, чтобы не слали больше… свиней кормить. Лучше самъ прiѣду.
– Чортъ знаетъ! Это все народъ развратный. Мы казнимъ за это, всячески искореняемъ пережитки…
– Тьфу! – плюнулъ съ сердцемъ кучеръ.
Печка меркла, гуще засинѣли стекла. Въ когда-то свѣтлой кухнѣ, съ начищенными образами, самоваромъ, кастрюлями, – копотью глядѣло. Пахло мастерской, подваломъ. Промерзшiе углы мерцали серебрянымъ глазетомъ. Васькинъ осмотрѣлся, вспомнилъ Настю, какъ каблучки стучали, тряслись сережки… какъ пахло поросенкомъ съ кашей. Аппетитъ съ пргулки разыгрался.
Кучеръ зажегъ бумажкой лампочку-коптилку.
– Бывало, «молнiя» горѣла! Теперь чъ «глазкомъ»… Спицъ нѣту, карасину не допросишь. И карасинъ-то сбѣгъ. Святки, а сиди безъ свѣту.
– Святки ужъ прошли, – очнулся Васькинъ. – Новый Годъ давно. Тридцатое число сегодня.
– Это по-вашему. А у насъ все старый. Чортъ спуталъ, Рождество украсть желаетъ. Я всѣ дни считаю, не сбиваюсь. Нонѣшнiй-то день, бывало, гостей наѣдетъ… на Васильевъ Вечеръ, на елку! Привезъ съ «былёвки» – красная на чай!..
– Каакъ?.. – удивился Васькинъ. – Завтра… Новый Годъ?..
– Нашъ. А твой прошелъ, отпили. Какъ ты подгадалъ-то складно, тсарую дорожку вспомнилъ! – усмѣхнулся кучеръ. – Это ужъ тебя сама судьба… туркнула, какъ кутенка, мордой… Ты судьбѣ не вѣришь, а я вѣрю. Мнѣ твоя судьба-то… какъ вотъ на ладошкѣ! – прихлопнулъ кучеръ. – Гляди вонъ, до чего добили! – мотнулъ къ окошкамъ. – Волки въ домъ лазить стали!..
Васькинъ посчиталъ: тринадцатое января сегодня… да, какъ разъ. Судьба… Какъ вышло!..
– Какъ попалъ-то, вразъ! – смѣялся кучеръ.
Смѣхъ былъ нехорошiй. Стало непрiятно, жутко. Костлявое лицо мигало, сѣдыя кудри копошились строго, запавшiе глаза смущали.
– И попа-дешь, какъ пить. Я все причуствую!.. – закачалъ кучеръ пальцемъ, впиваясь в зглядомъ. – Ка-нецъ!
Лампочка коптила, возились тѣни. Кучеръ досталъ бутылку, принесъ горбушку хлѣба въ полотенцѣ, кислой капусты, соль въ жестянкѣ, головку луку. Покрестился.
– Вотъ, и ужинъ заработалъ. А масла нѣтъ, шабашъ, пропало. Тебя не приглашаю, у тебя хлѣбъ-соль свои, харчикъ вашъ особый… Поросятъ везли намедни, гусей мороженыхъ, – глядѣлъ я… а господъ не видно! Кто-жъ это ѣстъ-то, за углами. Ѣли и мы, а вотъ… ша-хтерамъ, значитъ, подвалило счастье… А?.. По скольку поросятины-то раздаете? гу-сятины?
Васькинъ молчалъ. Было непрiятно слушать, а не горѣло сердце. Не на людяхъ, и кучеръ оставался все-таки своимъ и прежнимъ. Строгiе глаза смущали.
Кучеръ выпилъ крѣпко, похрустывалъ капустой.
– Во-какъ… – сказалъ онъ вздохомъ, и по его лицу прошло улыбкой. – Видалъ? – мотнулъ онъ подъ иконы, – какъ образовали!
Васькинъ взглянулъ на рамочку изъ золотой бумаги, подошелъ поближе. Да неужели Настя? Похожа, но совсѣмъ другая. Въ шляпкѣ, котелочкомъ, съ голыми руками и плечами, съ открытой шеей, какъ артистка. Родинка на шеѣ, знакомая. Строгiе глаза, и ротъ серьезный, безъ улыбки. Красавица, совсѣмъ артистка. Да неужели это Настя?..
Кучеръ хрустѣлъ капустой. Волосы, въ упругихъ кольцахъ, качались надъ глазами, темные еще усы ходили; лобъ въ морщинахъ думалъ.
– Ну… спать ора ложиться.
Васькинъ взглянулъ въ окошко. Въ елочкахъ мороза тускло расплывались звѣзды.
– Ну, прощайте, Михайла Алексѣичъ, – уныло сказалъ Васькинъ. – Конечно, прежнихъ отношенiй намъ не вернуть…
– Отнесло… и слава Богу, – усмѣхнулся кучеръ.
– Эволюцiя соцiально разлагаетъ, дѣлаетъ отборъ…
– Че-го? Все отобрали. Еще чего?..
– Нѣтъ, я такъ. Мы разныхъ направленiй взглядовъ… А это кто же… Настасья Николаевна?!. – не удержался Васькинъ.
– Ка-акъ образовалась! – сказалъ самодовольно кучеръ, расправилъ усъ. – Изъ самаго Парижа, изъ-заграницы. Всѣ зовутъ – мамзель, по благородному. Тамъ не матбкаютъ, не шандрычутъ. Тыщи жениховъ… Ну, дай Богъ счастья.
Васькина кольнуло.
– Выходитъ замужъ?..
– Тамъ стро-го. Тамъ за э т о… головы сѣкутъ! – кучеръ пристукнулъ ложкой. – Тамъ все по благородному… всѣ шиколатъ ѣдятъ!
– Знаемъ все, – ехидно усмѣхнулся Васькинъ, – эксплуатацiя… капиталистическаго имперiализма!..
– Чего-о? Ты мнѣ не заливай, я тебѣ не дуракъ безштанный… капитали-зма! Я тебѣ сейчасъ приставлю, какъ отличаютъ!
Кучеръ досталъ на полкѣ плитку шеколада, аккуратно положилъ на столъ, накрылъ ладонью.
– По-заграничному умѣешь? Не умѣешь! Четко какъ пропечатано, смотрѣть прiятно! Золотыя буквы… Тонкую фуфайку къ Празднику, не эту. Какъ поманятъ, настоящiе-то люди!.. Самъ Сергѣй Андреичъ мнѣ написалъ, гляди!..
Кучеръ досталъ съ полки чайную шкатулку, вынулъ изъ нея открытку, полюбовался:
– Видалъ, башня знаменитая какая! Въ руки не дамъ, самъ умѣю. Вотъ, что пишутъ… – водилъ онъ пальцемъ: – «Старый другъ нашъ, Михайла Алексѣичъ… всѣ мы тебя помнимъ и жалѣемъ»… Жалѣ-ютъ! «Если скучаешь по Настѣ, пиши… вышлемъ ви-зу»! Ви-зу!!. – постучалъ кучеръ пальцемъ, – «и денегъ на дорогу. Будешь опять въ имѣньи, не хуже прежняго… Есть лошадки!».. Вотъ какъ благодарные-то люди! «Дру-угъ»! Ночь не спалъ, плакалъ… какъ растроганно! Это вотъ оцѣни-ли! Это не сволота. Мнѣ это одно слово все покрыло, чего я навидался. Стыдно, не уберегъ. За мукой поѣхалъ… и крышу сняли, и рамы… А кто училъ?!. Н-ну! – стукнулъ кучеръ, боднулъ кудрями, – мотаться будутъ! Что-о?.. Боюсь тебя… спай, сказывай своимъ…
– Мнѣ, Михайла алексѣичъ, обидно, – сказалъ Васькинъ. – Кажется, я васъ не притѣснялъ, а хулигановъ вездѣ много. Я стою за принципъ! чтобы просвѣщать рѣшительными мѣрами… А что Настасья Николавна пишетъ?
– Много, не прочитаешь. Ишь, дворцы какiе… мимо ихъ гуляютъ!
Кучеръ вытаскивалъ откытки, тыкалъ пальцемъ. Васькинъ разсматривалъ съ волненьемъ.
– Смотрѣтьь прiятно. Семь картинокъ, а сколько растаскали, не дошло! Одну самъ снялъ со стѣнки… милицейскiй завладѣлъ, Бочковъ. Насилу отдалъ. Мостъ въ нашими орлами, сразу призналъ. Взглянешь – и повеселѣй, какъ-будто, станетъ. Живутъ, какъ люди.
– А что Настасья Николавна пишетъ? про насъ не вспоминаетъ?
– Какъ такъ не вспоминаетъ? Вспоминаетъ.
– Вспоминаетъ?!..
Кучеръ вытянулъ изъ чайницы письмо съ голубенькими марками, пощелкалъ по конверту.
– Машинкой напечатала, знаетъ, что по печатному ловчѣе. Вотъ, какъ пишетъ… «Дорогой и любимый дяденька Михалисѣичъ!»… Это еще махонькая была, такъ называла… – кучеръ потеръ у горла, крякнулъ. – «Живемъ мы очень хорошо. Были на океанѣ и купались. Здѣсь купаются въ костюмѣ. Я не могу прислать вамъ карточку, а то разсердитесь. Но такъ здѣсь приняно, что все закрыто». При–нято! Потому что не безобразники…
– Знаю, въ трикѣ и брюкахъ, какъ акробаты, – сказалъ Васькинъ.
– Все ты знаешь. «Я вращаюсь въ кругу свѣта, на балахъ. Танцую съ прекраснымъ обществомъ, даже художники». Ху-дожники! Видалъ? «А переъ завтракомъ гуляемъ въ разныхъ паркахъ. Вездѣ статуи изъ мрамора, есть и золотыя, даже на мосту». На мосту даже! золотыя!!. А никто не тащитъ. «Здѣсь тоже самая республика, но безобразiй нѣтъ, и можно ходить ночью, какъ днемъ, при всеобщемъ освѣщенiи». А вотъ ты у насъ поди. Волки, никакъ?.. – послушалъ кучеръ. – И республика, а…
– И у насъ будетъ культурное процвѣтанiе! – сказалъ Васькинъ.
– Молчи. «Поднималась и сидѣла на башнѣ Эйфель, посылаю въ письмѣ. Выше всего, даже жуть». Вотъ на этой самой. Видалъ?
– Знаю, въ «Нивѣ». Да гдѣ же тутъ сидѣть… вся въ дыркахъ!
– На скамейкѣ, гдѣ! Вонъ, сколько жердочеък. Сядетъ и сидитъ. «Вообще, тронъ… моей жизни»…
– Тро-онъ?.. какъ, тронъ?!.
– Тронъ! Значитъ, живутъ по-царски. На, читай… не хватай, а издаля читай… «тронъ моей жизни»!
– Да не – тронъ, погодите… «тренъ» – написано!
– А что такое? ну?
– Тренъ?... Такого и слова нѣтъ…
– Всякiя слова тамъ есть, ничего-то ты не знаешь, вавася! А еще читатель! Значитъ – роскошной жизни! «Мнѣ ужѣ дѣлали предложенiе два француза, конры… метры»…
– Какъ, какъ? контры-метры?!. Можетъ быть… хронометры? Что-то непонятно.
– А чего тебѣ понятно! Значитъ, хорошей должности. Землемѣры!
– Вотъ такъ ловко! Ну, дальше, дальше?..
– Даьше-то самый смакъ и будетъ. «Но я должна вамъ объявить, дорогой дяденька Михалисѣичъ, что я давно люблю одного человѣка»…
Васькинъ затаился.
– «. . нашего, русскаго, но сразу не могу сказать». Вотъ, – сразу не можетъ!
– Но почему же? – взволновался Васькинъ. – Почему же не можетъ?!.
– Тутъ-то про тебя и есть.
– Про… меня?!.
– Сиди, не бейся, – сказалъ, отмахивая, кучеръ. – Въ руки не дамъ. «Здѣсь есть одинъ механикъ, но благороднаго рода, часто меня катаетъ на такси»?.. Так-си… Можетъ, еропланъ?!.
– Так-си?.. собаки такiя есть, таксы! – криво усмѣхнулся Васькинъ. – Катаетъ на собакахъ! Вотъ-дакъ…
– Что ты понимаешь! Значитъ, по машинной части, чего-нибудь такое. «Онъ русскiй, хорошо играетъ на рояли. Онъ полковникъ»..
– Бѣлый! – воскликнулъ Васькинъ. – Совратили!..
– Пусть, хоть сѣрый, а полковникъ. Ты дальше слушай, – подмигнулъ-скосился кучеръ. – «Я его люблю безумно! И прошу вашего благословенiя. Свадьба наша рѣшена на Пасхѣ». Ну, и дай Богъ счастья. Можетъ, и самъ поѣду.
– Та-акъ… – прошепталъ Васькинъ. – А… про меня?..
– Есть и про тебя. Вотъ: «Какъ мнѣ противно теперь вспоминать, какая мразь паршивая… около меня вертѣлась, въ Раёвѣ. Увидите – такъ и скажите. Вотъ, и вспомянула. Получай.
– Покажите, покажите… можетъ, не такъ написано?..
– Чище не напишешь! Издаля читай, въ руки не дозволю. Эту вотъ стежку, ну? «мразь, паршивая, возле меня крутилась, въ Раёвѣ»!
– И почему же это про меня – мразь?!. – гордо закинувъ голову, воскликнулъ Васькинъ.
– Стало быть, про тебя. Кто-жъ тутъ такой, паршивый? Это ужъ безъ прошибки.
– Мало ли… – сказалъ уныло Васькинъ. – Екзема, напримѣръ…
– Да помлѣ тебя всѣ ру-ки мы-ли. Рожу-то, какъ черти драли! Ну, и… конченъ былъ.
Кучеръ спряталъ письма, чайницу убралъ на полку. Пошатываясь, подкинулъ въ печку. Заполыхало, зашевелилось по угламъ глазетомъ. Часики пробили ровно – шесть.
– Уѣду, надоѣло.
– Съ н и м и хотите, соблазняютъ? Только вѣдь могутъ и не пустить… – сказалъ не безъ ехидства Васькинъ. – Это очень трудно – получить…
– Кто это меня не пустит? ты, что-ль? Или я рабенокъ малый? Деньги сглотали, хуже пса опредѣлили… крѣпостной вамъ дался? Я полноправный крестьянинъ! Въ красную вашу не запишешь, шестьдесятъ мнѣ скоро. Пѣшкомъ уйду, мнѣ вездѣ дорога.
– Ну, васъ-то, пожалуй, пустятъ. Что-жъ, поѣзжайте.
– Тьфу! – плюнулъ кчеръ яро, схватилъ сапогъ и сѣлъ прилаживать заплатку.
Васькинъ что-то мялся.
– Михайла Алексѣичъ, – спросилъ онъ тихо, – а вѣрно это, что… хотѣли меня кокнуть?..
– Боишься? Говорили, будто, а кто – не помню. Ходи съ оглядкой… Волки. Никакъ, вонъ воютъ?!.
Васькинъ послушалъ у окошка: собаки на деревнѣ, отъ мороза? Подумалъ: три еще версты до липокъ!
– Ну, прощайте. Мѣсяцъ-то еще не вышелъ?
– Наврядъ.
Кучеръ головы не поднялъ, вколачивалъ гвоздочки…
III
Васькинъ взялъ двустволку, забралъ портфель. Въ сѣянхъ обдало скрипомъ, кольнуло въ ноздри: морозъ бралъ крѣпче. Лыжи завизжали. За мерзлымъ скрипомъ грохнуло коломъ за дверью.
– Чортъ каленый!
Оглянулся: окошки полыхали, сновали тѣни. Надъ снѣговымъ горбомъ, надъ кухней, синѣло дымомъ, вылетали искры.
Небо отъ звѣздъ дымилось. Въ синей ночи мерцало смутно снѣгомъ.
Ныряя по сугробамъ, Васькинъ миновалъ ворота. Потемнѣло: двѣ стѣны сходились, просѣка тянулась съ версту. Васькинъ напалъ на слѣдъ, пошелъ ходчѣе. Въ глазахъ слезилось, звѣзды растекались на рѣсницахъ, плющились усами, пропадали – и вспыхивали вдругъ, хрустально-ярко, горѣли на верхушкахъ елей. Звѣздная рѣка дымилась.
Съ визгомъ и скрипомъ лыжъ мѣшалось завыванье. Собаки или – волки? ВАськинъ впивался въ темень. Чернѣлось что-то . Столбъ? Онъ остановился, затаился. Похрустывало снѣгомъ, кто-то шелъ. Остановился? Васькинъ разобралъ: высокая фигура – мужикъ, въ мохнатой шапкѣ. Нащупалъ револьверъ и крикнулъ:
– Стой! Кто тамъ?..
Мужикъ взмахнулъ коломъ – на звѣздахъ видно! – и крикнулъ съ жутью:
– Не подходи… оружье!..
Колъ черкнулъ по звѣздамъ. Васькинъ вскрикнулъ:
– Стой… кто ты?..
– Свой. А ты кто? Близко не ходи, при мнѣ оружье!..
Васькинъ по крику понялъ: мужикъ боится.
– Сдурѣлъ ты?.. куда идешь?..
– Куда… къ раёвскому кучеру… валенки подшить. Я съ деревни, здѣшнiй… А ты кто? Стой, не подходи… у менѣ оружье!.. – пугалъ мужикъ, возя коломъ по звѣздамъ, – не отвѣчу…
– Тьфу-ты, чортъ… – да проходи же! – сказалъ спокойнѣй Васькинъ, – вотъ, ей-Богу!..
Стояли оба, выжидали.
– Не бойся, проходи… свой я… Васькинъ…
– Кто такой, Ва-ськинъ?.. Я тебя не знаю… Ва-ськинъ?..
– Ну, изъ райсполкома… по просвѣщенiю! Ну, иди же!..
– Ну, изъ райсполкома… по просвѣщенiю! Ну, иди же!..
– А-а… това-рищъ? Я ничего… что-жъ, дѣло хорошее. Думается все, понятно…
Мужикъ топтался, визжалъ коломъ по снѣгу. Стоялъ и Васькинъ.
– Електричества бы дали!.. обѣщали все просвѣтить!.. Проволочки бы проклали, – говорилъ мужикъ – свѣялся? – Жуть ходить ночное дѣло. На двоехъ волковъ сейчасъ насёкся… съ кольями всѣ ходимъ, самыя теперь ихъ свадьбы…
– Да, безъ оружiй теперь опасно… – сказалъ, подрагивая, Васькинъ.
– Волки-то ничего бы, я съ коломъ одинъ на троехъ выду… а вотъ съ оружьемъ какой… наскочишь! Опять вонъ близко насъ убили, къ Астафьеву…
– Какъ? кого убили?..
– Мальчишки давеча, въ лознякахъ нашли, дли рѣчки… голова отбита, слѣду нѣтъ… и не узнаешь. Съ полверсты всего отседа. – Волки, что ли?..
– Какъ?!. кого?.. – допытывался Васькинъ. – Ихъ нашихъ?
– Такъ что признать не могутъ. Наши побѣгли тамъ… Я не пошклъ, боюсь всѣхъ этихъ непрiятностевъ! Мнѣ хоть тыщи милiёновъ дай, – нипочеемъ глядѣть не стану, робѣю…
– Такъ и неизвѣстно?
– Какъ же, дознались, по бумажкамъ. Видаютъ, что изъ товарищей, членъ-хинагенъ… называли Свистакова, Свистулева?.. Я ихъ дѣловъ не знаю…
– Какъ? Свищъ, можетъ быть? финагентъ? сборщикъ исполкома?
– Будто такъ, что Свищъ… хранитель ихнiй… Я-то не касаюсь, этихъ дѣловъ не знаю. Мнѣ хочь тыщи милiёновъ дай… Думается такъ, что волки, на свадьбу наскочилъ. Развелось волковъ у насъ… Вы проходите, я подамся. Теперь не довѣряешь человѣку, понятно…
– Ты проходи впередъ, не опасайся. Я не трону.
– А за что же меня трогать? Вамъ хорошо, у каждаго машинка сбоку. Дпй мнѣ, я никому дороги не уступлю! – болталъ мужикъ, а самъ ни съ мѣста.
– Да приходи, чудакъ! Ну, я пойду… отойди въ сторонку…
– Стойте, стойте! Не, я напередъ пойду… а вы стойте! Вы стойте, стойте!.. – крикомъ пугалъ мужикъ, шарахаясь черезъ канаву, съ коломъ къ дорогѣ. – Во, снѣгу ско-лько-о!..
Далъ крутую петлю и вышелъ на дорогу, уже сзади.
– Вотъ и разошлись! – повеселѣлъ онъ, и заплясалъ со снѣга. – Строго стало, никакъ нельзя ручаться…
Васькинъ пошелъ съ оглядкой. Мужикъ пустилъ вдогонку:
– Выходитъ, – сиди дома, не гуляй!.. задомъ не виляй!.. Строго стало… бьютъ!..
Просѣка отстала. Кустики чернѣлись, а казалось – головы торчатъ изъ снѣга. По косогору, справа, пошло по насту ледянымъ сiяньемъ: полумѣсяцъ за бугромъ поднялся. Съ деревни доносило подвыванье. Собаки – или волки?.. Васькинъ пустился полемъ, къ лѣсу. Черныя межи пугали. Въ морозѣ задымилось лѣсомъ, зачернѣлось. Пошла можжуха. Стояли мужики въ снѣгу, бѣлѣли шапки, груди. Отъ мѣсяца дымилось, все сѣдѣло. Будто и огоньки мигали – къ лѣсу.
– Чортъ понесъ къ Раёво! Засвѣтло бы надо, самъ-другъ. Теперь опасно.
Васькинъ постоялъ, подумалъ. Впереди оврагъ у липокъ. Всѣ знаютъ, что прiѣдетъ… выслѣдить могли: пошелъ въ Раёво…
– Плевать! Скажу, что заболѣлъ…
И повернулъ въ Раёво. Просѣка опять накрыла. Огонекъ виднѣлся – окошки кухни. Бросивъ лыжи, Васькинъ заглянулъ въ окошко. Пылала печка. На ледяномъ окошкѣ махались руки, головы мотались.
– Играютъ въ карты? Войти – неловко… этотх чортъ еще!..
Мужикъ стѣснялъ: Михайла Алексѣичъ начнетъ смѣяться…
– Перегожу. Скажу, что ногу повредилъ на косогорѣ. Уйдетъ – тогда…
Постоялъ, помялся. Пошелъ къ крыльцу у дома, нашелъ мѣстечко. На дворѣ свѣтлѣло, сугробы голубѣли мелкой искрой. Надъ кухней круто подымался столбъ, крутились искры: здорово раздули печку! Въ пролетѣ двери, черезъ окно, на садъ, – сiяли звѣзды.
– Чортъ принесъ!.. – поеживался Васькинъ, мерзли ноги. – Какъ разъ…
Вспомнилъ про «судьбу». Въ кухню захотѣлось, къ печкѣ. Руки все махались, – конечно, въ карты… Стало невтерпежъ, пошелъ промяться. Вытопталъ въ сугробѣ стежку, какъ окопчикъ. «Пойдетъ – укроюсь». Глядѣлъ на домъ, на звѣзды. Вспомнилъ… Взглянулъ подъ рукавомъ, на мѣсяцъ: безъ четверти восемь. Вспомнилъ опять: самая пора, бывало, – подкатывали тройкой, съ бубенцами… бѣжала Настя, грамофонъ игралъ, бутылки на столахъ сiяли…
Васькинъ взглянулъ на дыру – сверкали звѣзды. Отъ стѣнъ ложились голубыя тѣни, ель смотрѣлась въ залу. Васькинъ бѣгалъ, мотался по окопу. Поглядывалъ на кухню: все играли! А, черти!... Настенька всплывала, красавица-артистка, въ золотенькой бумажкѣ. «Мразь паршивая»! – а, что сказала!
«А когда то… какъ жала руку, просила написать про сердце»…
Въ ту чудно-лунную ночь,
Въ 12 часовъ и 20 минутъ,
Стало невмочь…
Становилось, дѣйствительно, невмочь: нѣмѣли ноги. Васькинъ заглянулъ къ окошкамъ. Ходили тѣни, но руки не махались. Грохнуло коломъ за дверью. Васькинъ присѣлъ въ окопѣ. Сѣни заскрипѣли.
– Спасибо, Михайла Алексѣичъ… на угощеньи… – услышалъ Васькинъ. – Къ куму мнѣ зайти бы надо. Ничего, дойду… при мнѣ оружье! Нѣтъ, ночую дома, спасибо.
– Смотри, братъ, – говорилъ любовно кучеръ, – дойдешь ли?
– Я-та? Лучше раздышусь маленько, съ яду… Я съ ими умѣю обходиться, съ волками… хочь будь пяти штукъ… прямо, по ногамъ коломъ! Съ энтимъ вонъ встрѣлся… ну, маленько напугался, а… теперь встрѣну – прямо, коломъ!.. Я-бъ е в о… васъ вотъ только безпокоить, а попадись мнѣ въ полѣ… у-х-х!.. Мать честная, во, глы-бко… снѣгомъ хоть Господь порадовалъ…
– Правѣй, по тропкѣ! Ну, съ Богомъ! – простился кучеръ и захлопнулъ дверь.
Васькинъ повыждалъ, потоптался подъ окошкомъ. Постучалъ легонько по стеклу.
– Кто та-амъ? Ты, Степанъ?.. – глухо отозвался кучеръ.
– Это я, Михайла Алексѣичъ… пустите! Ногу повредилъ… замерзъ… Васькинъ я!
– Носитъ чорта… – сконфуженно услыхалъ Васькинъ и захромалъ къ крылечку. Грохнулъ колъ.
Кучеръ не сказалъ ни слова. Васькинъ дохромалъ до лавки.
– позвольте, ужъ заночую?..
– Вотъ, – показалъ на лавку кучеръ. – Нѣтъ у меня для тебя подушки. И сѣна нѣту. И накрыться нечѣмъ.
– Я ужъ такъ… погрѣюсь, послѣжу за печкой…
– Вотъ и ладно.
Не говорили больше. Кучеръ легъ за печку, подъ тулупъ. Васькинъ подкинулъ чурбачковъ и легъ на лавкѣ, въ-голова портфель. Часики пробили – 9, 10, 11… Васькинъ думалъ. Слышалъ – подзываютъ, будто. Какъ-будто, ближе. Будто, во дворѣ, собака. Когда пробило полночь, Васькинъ уже спалъ, не слышалъ.
Декабрь, 1925 г.
Парижъ.
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1928 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.