Степное чудо

ИВ. ШМЕЛЕВЪ

СТЕПНОЕ ЧУДО

СКАЗКИ

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

,,ВОЗРОЖДЕНIЕ” —,,LA RENAISSANCE”

2, rue de Sèze, Paris (9).

СТЕПНОЕ ЧУДО
Сказъ

Какого царства, какого государства, — не сказано, — только и не въ турецкой землѣ, — лежала широкая степь, подремывала, снами перемогалась, Миколѣ-Угоднику молилась. А народъ на той степи жилъ, не такъ чтобы разумный какой, но только лаптемъ щи не хлебалъ, а какъ быть полагается. Въ колокола позванивалъ, поповъ не то чтобы уважалъ, а обиды не дѣлалъ. И рабоя большого не было, — такъ, маленько пошаливали развѣ. Родителей не то чтобы почитали, а бивать на мiру совѣстились. Жили ни богато, ни бѣдно, мимо чужого не проходили, а чтобы силкомъ, къ примѣру, — закона не забывали. Микола-Угодникъ не пустое мѣсто, — нѣтъ-нѣтъ, а и погрозится, строгiй. Да и Илья-Пророкъ — нѣтъ-нѣтъ, да и погромыхаетъ. Тоже и Матерь Божiю почитали, помогу бабью, — скорбей тоже повидала, ласковая.

Съ этими-то помогами и жила степь, помаленьку и грамотѣ разумѣть стала, лапти поскидывала, посконь на ситцы посмѣняла.

Забрелъ разъ на ту степ иноземный торговый человѣкъ, оглянулъ ширь-ровень и говоритъ:

— Много земель видалъ, а такую степь впервой вижу. Быть ей богатой надъ богатыми, счастливой надъ счастливыми. То все возишки были, а тутъ возище! Хоть и не споро ѣдетъ, а раньше другого легкаго ́на горѣ будетъ. А сорвется — и черепья не соберутъ!

Прослышали про то мужики степные и говорятъ:

— За-чѣмъ… У насъ и поговорка такая есть: «тише ѣдешь —далѣ будешь».

Такъ и жиди.

А степь-то была какая… — не оглянешь! Другъ про дружку путемъ не знали, что съ одной степи кормятся. И про степь-то свою не знали, какое и званiе-то у ней. Степь и степь.

Какъ ставились въ солдаты, спрашивало ихъ начальство:

— А ну, знаешь, какого государства будешь?

Не знали:

— А со степу мы!

—А то и такъ:

—Мы-то?... Коркино, може, знашь? Оттуля.

Ну, и побойчей бывали:

—А Луговскова уѣзду!

А то и грамотные случались:

—Смологонской губернии, Дегтёвскова уѣзду, Лаптевской волости, села Посконь!

— А государства какого? Родина у тебя имѣется?!

—Имѣемъ. Родина наша будетъ… село Посконь.

— Ну…отечество твое какое? оте-чество?!

— Отечество… Отечество наше будетъ…Михайловъ?.. Иванъ Михайычъ.

—А, дуракъ… Ну, а госу-дарства?!

А Богъ его знаетъ, что за государство! Про его и старики не знали.

Такъ вотъ, на самой на той степи, по осени, непогожей ночной порой, зашумѣло и зашумѣло, — будто сваи вколачиваютъ! И такой трескъ пошелъ, — не то кости ломаютъ, не то сухостой валится. Да такой вой поднялся, — волки не волки… — а будто и съ бабьимъ схоже. Попрятались мужики на полати да за печь, Миколу-Угодника поминаютъ, — жуть! По утру ходили на степь глядѣть, — нѣтъ ничего! Можетъ, и примерещилось…

* * *

Шелъ въ ту пору дарьинскиiй муцжикъ Родивонъ въ Михайловку, за колесомъ къ кузнецу.

Идетъ по большой дорогѣ, чуть-свѣтъ, травку стало видать маленько. Версты три прошелъ —слышитъ: позываетъ, — къ низинкѣ, будто. А съ дороги-то не видать, туманъ. Прiостановился Родивонъ и слушаетъ:

—Оооо…о-охъ…

Жалостливый былъ Родивонъ, и взяло его за сердце.

— Воетъ-то какъ неладно…— думаетъ, — никакъ баба?... Вонъ оно, дѣло-то на что выходитъ… ночью-то намедни!..

Спустился въ ложокъ, — и стихло.

Окликнулъ, —идти-то боязно:

— Чего ты тамъ… эй!?..

И слышитъ опять: стонетъ.

Плечомъ поежилъ, мурашковъ стрясти чтобы, шагнулъ въ логъ поглубже, глядитъ — баба! Лежитъ, ногами къ нему, полсапожки гвоздочками подбиты.

Подивился: баба, а полсапожки и доброму мужику впору! Ближе подвинулся…

Самая заправская баба, во всемъ снарядѣ. Сарафанъ — зеленый, съ позументомъ, какъ у Дарьи въ укладкѣ берегется; рукава холстинные, красными городками шиты, — въ Дарьинѣ старыя бабы носятъ; шушунъ откинутъ, рукавчики чутошные, краснымъ подшивомъ оторочены…

Приглядѣлся: красное-то оно красное, да кровь! Помаленьку сталъ съ головы оглядывать…

Голова непокрыта, коса закинулась за ольховый кустъ…

Глядитъ Родивонъ — мать ты моя-а!.. Ну, и косища! Русая да толщенная, — въ руку не заберешь. И вся-то кровищей залита! Глянулъ къ кусту — блеститъ. Парчевая кичка, прозументомъ запутана, повисла.

—Богатая была баба… — думаетъ Родивонъ, а самому жуть.

Сталъ дальше оглядывать.

Лобъ чистый, не так чтобы высокиiй, а какъ бабѣ пригожей полагается. Брови… Ну, и брови! А какъ глянулъ во все лицо, — и жуть пропала.

— Ну и баба была… прiятная баба! — думаетъ Родивонъ. — Маленько на Дарью мою похожа. Грудь-то — гора! десятерыхъ прокормитъ…

Очаровался Родивонъ надъ бабой — и про колесо забылъ.

— Эй, родная!.. — позвалъ тихонечко, чуть не плачетъ. — Да кто же это надъ тобой такъ..? Да его, прямо…

Отозвалась баба — застонула. Дрогнули — поднялись рѣсницы, и зашлось въ Родивонѣ сердце: глянула на него полными слезъ глазами.

— Бабочка ты сердешная… — заплакалъ Родивонъ, припалъ на колѣни, — да чьихъ ты будешь-то? да откудова ты сюды попала?.. Всѣхъ бабъ здѣшнихъ знаю, а тебя и видѣть не видывалъ! Да кто жъ это надъ тобой намудровался, наиздѣвался такъ?..

Глядитъ баба на Родивона, какъ святая икона…

—О-о-охъ… — стонетъ, не сводя глазъ, — дѣти родныя…

Закрыла глаза, — и пошло по лицу, какъ облако.

— Обмерла… — думаетъ Родивонъ. — Дѣти?!.. Ахъ, сукины дѣти…а?!.

Поглядѣлъ на бабу… Ку-да ее донести — саженная! Постоялъ-постоялъ, шапку помялъ…

— Ладно. Схожу за колесомъ, объявлю. Дадутъ подводу, — можетъ, еще отходишься…

Взглянулъ на лицо…

— На-врядъ… Житья-то твоего осталось до вечера.

И пошелъ отъ нея, скушный.

Идетъ и думаетъ:

—Мать-то такую, расчудесную!.. За что жъ они ее такъ испозорили, а? Можетъ, дѣлится начали?..

Выбрался Родивонъ из лога, оглянулся. Лежитъ баба, не движетъ, полсапожки ясными гвоздочками играютъ.

Подумалъ:

— А вѣдь неладно такъ-то… Народу всякаго шляется, еще разуютъ? А полсапожки важнецкiе. Сыму-ка я съ ее полсапожки, для сохранности?...

Воротился къ бабѣ, сталъ легрнечко съ ее полсапожки стаскивать. Тянетъ да приговариваетъ:

— Для сохранности я-то, не сумлѣвайся. Можетъ, и чуешь ты, голосу только подать не можешь? Такъ вотъ, ей-богу грѣха на душу не возьму, Микола-Угодникъ видитъ! Убогова человѣка да разувать… Я Дарьѣ своей намедни справилъ, только гвоздочки дороги… А ихъ, сукиныхъ сыновъ… мы сыщемъ!.. будь покойна.. сыщемъ!..

Лежитъ баба — не шолохнется.

— И съ чего жалѣю-то я тебя такъ, а? И съ чего ты прiятная такая?.. Надъ матерью такъ..! Ну, бываетъ… ну, поскандальничаютъ, поохальничаютъ… ну, вдарятъ разъ… Касьяшка намедни старухѣ руку полѣномъ перешибъ… дакъ онъ на всю деревню одинъ такой! Бога-то еще помнимъ. Коли слышишь, вотъ тебѣ сказъ: для-ради сохранности разулъ! Нк, и полсапожки!.. Подковки, никакъ, серебреныя?.. больно свѣтлы?..

Вышелъ Родивонъ на дорогу, полсапожки за верха держитъ. И что за диво?! И матерьялецъ легкiй, а оттянуло руку! Опустилъ полсапожки наземь, а нога сама въ полсапожекъ лѣзетъ! Влѣзла с сапогомъ, а все свободно!?..

Подивился Родивонъ, всунулъ другую ногу. Попробовалъ ступануть, — не сдвинешь! Испугался тутъ Родивонъ:

— Охъ, не простая баба, не человѣческая!..

Скинулъ полсапожки — бѣжать! И слышитъ за со

бой: топы-топы… Оглянулся, — за нимъ идутъ! Схватил себя Родивонъ за шапку… — мать родная! Идутъ полсапожки къ нему, болѣ сажени забираютъ! Не убѣжишь. Да и бѣжать не можетъ: свело ноги.

Дошли до него — и стали.

Покрестился Родивонъ, закрестилъ посапожки, — стоятъ, не движутъ. И отлегло отъ сердца. Вспомнилъ: крестъ вѣдь на ней видалъ!

— Литой крестъ! А полсапожки я для сохранности. Стало быть, ей желательно, чтобы полсапожки ейные въ сохранности у меня остались… Охъ, не простая баба!..

Взялъ полсапожки уважительно, — руки о травку вытеръ, — пошелъ про чудесную бабу объявить. Зашелъ за изволокъ — нѣтъ его…

* * *

Шелъ той дорогой солдатъ съ похода, мѣшокъ за спиною несъ. Усталъ, свернулъ цыгарку и привалился. Пригрѣло солнышкомъ — задремалъ. Только задремалъ — слышитъ: вороньё кричитъ. Глядитъ — сила воронья, кружатъ въ сторонкѣ, неподалечку.

— Падаль, не иначе… — думаетъ, — а, можетъ, что и живое, не дается? Вотъ они, сволочи, и кружатъ, шпикулянты…

Вспомнилъ тутъ солдатъ про мѣшокъ: много добра несетъ! Развязалъ на досугѣ, сталъ переглядывать…

— Брюки новыя, офицерскiя… сапоги лаковые, съ самого ротнаго, довелось… послалъ Богъ счастья! Манькѣ шелку-бархату кусокъ цѣльный, — ахнетъ! Подметокъ три пары, сахару десять фунтовъ, ложечки серебреныя, вина бутылка, чаю замѣчательнаго три завертки, понсигаръ… А это чего? Цир-куль! планты мѣрить. Табачку три фунтика, ланпочка илитрическая, на ворота, для красоты! Часовъ двое — золотые, серебряные! Мать честная! ..А тутъ… билеты государственные! Въ овинѣ до время спрячу… Какъ опять все нала

дится, вдарюсь въ самую шпикуляцiю, трактиръ открою… И божье благословениiе имѣется, въ рамочкѣ… Микола-Угодникъ, будто… по строгости? Высеребренъ-то какъ ясно!..

Думаетъ про добро солдатъ, а вороньё — кар-карр!

— Взглянуть, что ль, пойти, чего базарютъ?..

Взвалилъ мѣшокъ, въ степь пошелъ. Поднялось воронья — туча-тучей. Спустился въ ложокъ, глядитъ…

— Женщина!?.. Нарядная, а босая…. Разули, черти!.. Ай загуляла, молодка?.. —окликнулъ солдатъ, веселый. — Подымайся, гулять пойдемъ! Ну, и бочищи!.. Эй, Дуня!..

Шагнулъ поближе — все тутъ и увидалъ солдатъ. Перевелъ духъ, утерся…

— Фу, чортъ… какъ напужала… за Маньку принялъ! Нѣтъ, не Манька. А здорово похожа… Чи-стая раскрасавица… была!..

Присѣлъ на-карачкахъ, въ ногахъ заслабло. Цыгарку сосетъ-попыхиваетъ, а руки — дрожью.

— Стало быть, тутъ убiйство…И разули. А креста не сняли. А золотой, будто?.. Теперь бы за этотъ крестъ..

Глядитъ — въ ухѣ серьга, жемчужная! Подумалъ солдатъ:

— Ей въ могилѣ безъ надобности, а намъ сгодится. Я, годи, тебѣ и могилку вырою. А крестъ я съ тебя сыму… я тебѣ за его сосновый вытешу.

Потянулся солдатъ крестъ сымать..

Подняла женщина рѣсницы-стрѣлы, повела строгими глазами, какъ на святой иконѣ, да какъ глянетъ..!

Обомлѣлъ солдатъ, не дыхнетъ. И слышитъ, будто изъ-подъ земли голосъ:

— Не тронь!

И съ того взгляду строгаго, съ того голосу подземнаго, повернулось у солдата сердце. Поглядѣлъ на свои штаны — кровь. На руки погдядѣлъ — въ крови руки…

И слышитъ за собой окликъ:

— Эй, чего у васъ тутъ не вышло?!..

Глядитъ — двое еще стоятъ. Одинъ— матросъ, на шапочкѣ буковки линялыя, — «Три Святителя». Другой — заводской, съ ключомъ, съ молоточкомъ, — слесарь. У матроса лицо румяное, сытое. У заводского — худущее, брови къ носу.

Говоритъ имъ солдатъ:

— Женщину вотъ убили!..

А матросъ и спрашиваетъ, веселый:

— А за чего ее успокоилъ-то?

— Какъ-такъ, я успокоилъ?! — такъ и взвился солдатъ. — Ты ее саданулъ, можетъ… а мы такими дѣлами не занимаемся! По шпикуляцiи — это такъ, а душегубствомъ… не занимаемся.

А матросъ смѣется:

—А грабли чего въ крови? Товарищей не опасайся!

— Какой я, къ шуту, тебѣ товарищъ?! — осерчалъ солдатъ. — Чего — грабли? Руки у меня съ войны все въ крови, не отмываются…

— Ладно, — матросъ смѣется, — одна не въ счетъ. Карманы-то у ней имѣются? Стой, мы ей легистрацiю наведемъ сейчасъ… А ну, мамаша…?

— Брось, товарищъ… — говоритъ заводской сурьезно, — мертвую тревожить не годится!

Выругался тутъ матросъ нехорошо:

— По-шелъ ты… Живыхъ тревожили, не боялись! Не засть. самъ, небось, по карманному производству руку набилъ… Эй, мамаша… а ну-ка, покажь, и гдѣ тутъ у тебя… кармаша?..

— Нѣтъ, братъ, — сталъ заводской серчать, — не по карманному производству мы, а по металлу…

А матросъ гогочетъ:

—Во-во! До металла и я охочъ. Вонъ и крестикъ… чѣмъ не металлъ? Солдату-то не доспѣло. Проба-то на немъ имѣется?... Дойдетъ до него чередъ, а сначала пощупаемъ мочалу. А ну, помогай, товарищъ…

— Нехорошо! — говоритъ заовдской, брови къ

носу. — Капиталистовъ мы щупали, а надъ мертвыми ругаться рабочiй человѣкъ не можетъ. И крови рабочiй человѣкъ не любитъ. Не товарищъ я тебѣ по такому дѣлу.

А солдатъ сидитъ-обомлѣлъ, другую цыгарку вертитъ.

— Не това-рищъ!... — кричитъ матросъ, — а какъ винцо пить да денежки дѣлить… — первые?! Другiе за васъ кровяную работу дѣлай? На готовенькое бы только?... Чортъ… да у ней всѣ карманы вырваны!... Ай да солдатъ! Да ты ее еще, можетъ, и…

— Не трожь, живая!! — какъ крикнетъ заводской, не въ себѣ…

За голову схватился — бѣжать!

Будто — чего почудилось! А матросъ ничего, ругается:

— Зайцы-черти! Напакостили да — въ кусты?!.. А ты прямо дѣйствуй! Я мощи вскрывалъ, да не боялся! «Три Святителя» у меня на головѣ, самъ червертый! Я сейчасъ дознаю, живая она ай мертвая. Жилку такую знаю…

Обругался нехорошимъ словомъ и схватилъ руку женщины…

Тутъ и случилось.

Поднялась рука — полнеба закрыла. Дрогнулъ матросъ и палъ подъ накрывшей его десницей.

Глядитъ солдатъ: что такое… матроса нѣтъ?! И видитъ: растетъ женщина, ноги по всему логу, руки на степь закинулись!...

Встали у солдата волосы дыбомъ, поползъ на-карачкахъ въ степь. И мѣшокъ свой бросилъ.

* * *

А ужъ и ночь на степь пала. Вороньё по мѣстамъ сѣло. Ни зги не видать — темно. Только совы за мышами шарахаютъ.

Вылезъ бѣсъ изъ болота, постоялъ — послушалъ… И говоритъ:

— Ладно идутъ дѣла! А ну-ка-сь…?

Привалился къ землѣ — и слушаетъ: чу-уть позываетъ-стонетъ, какъ мушка у паука въ тенеткахъ.

— Скоро можно и шапку надѣть… лихо! — думаетъ себѣ юѣсъ.

И давай плясать –гукать! Плясалъ-плясалъ…

— А ну-ка-сь..?

Привалился — и слушаетъ: та-акъ, будто комарикъ чутошный, позываетъ-стонетъ.

Потеръ бѣсъ лапы, шапку изъ-подъ хвоста вытянулъ, на корявую головешку насунулъ — въ походъ собрался. Идетъ — попрыгиваетъ, падалью отъ него порыгиваетъ. А совы такъ вкругъ него и лётаютъ, такъ и шарахаютъ…

Остановился и думаетъ:

— Главное бы дѣло выгорѣло! Пьяница, можетъ, какой пройдетъ, крестъ сыметъ?... А тамъ плевое дѣло — въ болото затащить. Тогда и вся степь наша! Подохъ Гришка-матросъ, дрогнулъ! Вѣрнаго друга потеряли. А ну-ка-съ…?

Припалъ бѣсъ къ кочкѣ — и слушаетъ: та-акъ, вполчуть, ровно травка по вѣтерку позукиваетъ.

— Послѣдняя ее кровь ходитъ… — говоритъ бесъ, язычище до пуза вывалилъ. — Пять минутъ и разговору осталось. Только бы пьянчужка какой набрелъ. Разбойникъ съ нее креста не сыметъ, а пьяница не задумается.

И давай скрозь землю:

Эй, Мишка, иди!

Эй, Гришка, иди!

Васютка, Стешка,

Аксютка, Лешка,

Сысой, Ивашка,

Косая Машка,

Хрипунъ — Костюшка,

Стигней, Настюшка,

Өедулъ, Микитка,

Пахомъ, Улитка,

Вавилка, Прошка,

Ермилъ, Ерошка,

Максимка-Бубень,

Хохолъ изъ Лубенъ,

Дуракъ-Трохимка,

Снохачъ-Яфимка,

Пахабникъ-Пашка,

Блудилка-Дашка…

Всѣхъ степныхъ пьяницъ перебралъ — не слыхать!

Осерчалъ бѣсъ, съ досады подъ хвостъ полѣзъ…

— Вотъ, черти! Съ матери родной сымали, а съ э т о й — чего боятся?! А я-то имъ въ ухи дулъ: мачеха она вмъ лихая!...

Хвостищемъ за ухомъ поскоблилъ — и вспомнилъ:

— Касьяшку-пьяницу помянуть забылъ! Живорѣза-то самаго!..

И давай:

Товарищъ Касьяша,

Варится у насъ каша,

Лежитъ на степѣ падаль,

Златого креста не надо-ль?...

Слушаетъ — не идетъ Касьяшка!

—И чего ее боятся, черти?! Это мнѣ все старый Микола портитъ! Почитай всѣхъ забыли, а его все помнятъ.

И опять, давай:

Товарищъ Касьяша,

Подошла пора наша,

Сымай крестъ съ падали,

Чтобъ всѣ передъ нами падали!...

Слушалъ-слушалъ, да какъ задеретъ хвостъ дудкой… — идетъ!

Да и заерзалъ что-то…

То тѣмъ, то другимъ ухомъ приладится… Скосилъ морду —и говоритъ:

—Твердо чтой-то шагаетъ ноньча..? Я его ходъ знаю…

Слушаетъ: шагаетъ неспѣшно, съ усталью, — топ — топ — топ…

— И каблуки слыхать..?!.. А у него и лаптей-то отродясь не было!...

Слушалъ-слушалъ лопоухiй бѣсъ, а шагъ все ближе…

Сѣлъ на кочку, бѣльма выпучилъ — не пойметъ. А туъ, будто, какъ вѣтеркомъ пахнуло. Глянулъ — да и присѣлъ-пришибся: старыйМикола изъ-подъ зари грозится! Темное лицо, во все небо. Погрозилъ — и пропалъ зарницей.

Заерзалъ-затрепыхался бѣсъ, крикнулъ:

— Матери твоей чортъ!...

Да какъ лязгнетъ зубомъ, какъ копытами наподдастъ, такъ по деревнямъ всѣ собаки и взвыли. Поджалъ хвостъ да и бухъ въ болото.

* * *

шелъ съ далекаго края воинъ. Шелъ безъ дорогъ, прямикомъ, черезъ болота да буреломы, оврагами да лѣсами, глубокими снѣгами. Ноги побилъ, порвался, изголодался. Родину шелъ-искалъ. Спуталъ къ ней бѣсъ дороги, завалилъ-завѣялъ, волковъ рыскать на волю выпустилъ. По слуху шелъ, прямикомъ, откуда позываетъ. Шелъ-шелъ, — и не стало слышно. Остановился, какъ на паспутьи, поднялъ глаза къ темному небу и помолился:

— Господи!...

Смотритъ — рука на небѣ! подняла та рука край

тучи и показала зόрю. А изъ-подъ зари старый Микола смотритъ…

Мигъ одинъ, — и пропалъ зарницей.

Всполохнулось у воина сердце, и крикнулъ онъ во всю степь ночную:

—Съ нами Богъ!

И видитъ: бѣжитъ золотой комарикъ, — чутошный огонечкъ съ неба, — свѣчечка копѣечная. Убогiя старушки — такiя ставятъ. Можетъ, и нашлась на все степи одна святая душа, молилась въ ту ночь за сына…

Пала та свѣчечка на темную степь и не погасла: чутошным огонечкомъ встала.

Не проглядѣлъ ее воинъ. Идетъ и идетъ, а огонечекъ его ведетъ…

И довелъ до лога.

Всталъ воинъ на краю лога — видитъ: лежитъ женщина, разута-раздѣта, вголовахъ свѣчечка теплится…

Ударило его въ сердце, кинуло въ лицо кровью, зажгло слезами глаза — застлало. Призналъ воинъ свѣтлое лицо то и крикнулъ голосомъ, во всю степь ночную:

—Родимая!...

Услыхала родимая звонкiй голосъ, подняла свои рѣсницы-стрѣлы, взглянула глубокими, полными слезъ глазами…

Заглянулъ воинъ въ страждущiе глаза: не смерть ли?...

А тутъ и свѣтать стало.

Стоитъ воинъ одинъ въ логу. Плмертвѣло его лицо, — только глаза горятъ. Порвано на плечахъ, порвано на груди, и на ногахъ, — все порвано…

Оглядѣлся, — одинъ туманъ!

Покрестился широкимъ крестомъ на небо.

А свѣчечка и снялась съ земли, и въ руку ему дается.

2 17

Понялъ воинъ тотъ знакъ Господень, рванулъ на груди рубаху… — и увидало бѣлое небо пятнышко на груди — знакъ жертвы.

Принялъ воинъ святой огонь — и прожегъ себѣ грудь Крестомъ, черезъ то кровяное пятнышко.

Тутъ и погасла свѣчечка.

Всталъ воинъ вголовахъ, уперся въ сырую земл., подвелъ руки подъ плечи женщины…

И крикнулъ на степь, въ туманъ:

— Эй, люди!...

Слушаетъ… Нѣтъ отвѣта.

Увязъ воинъ въ сырой землѣ, послѣднiя силы напрягаетъ. А родимая не опускаетъ стрѣлы-рѣсницы свои, глядитъ на него, глубокими, полными слезъ глазами…

И въ другой разъ крикнулъ:

— Эй, други!...

Слушаетъ: пѣтухи по деревнямъ перекликаются?..

Вотъ-вотъ разорвется сердце. А О н а смотритъ, смотритъ…

И крикнулъ криком нечеловѣческимъ:

— Эй, братья!...

Пошелъ по степи шорохъ. Пѣтухи кричатъ по деревнямъ, будятъ. И слышитъ человѣчiй голосъ:

— Иду…

И слышитъ еще:

— Иду…

Много-много. Шумитъ-шевелитъ травой…

И мужикъ с колесомъ бѣжитъ:

—Я, Родивонъ изъ Дарьина…

И еще, много-много, — будто трава степная…

Подняла женщина рѣсницы-стрѣлы, глядитъ радостными, полными слезъ глазами. Слышитъ: шумитъ и шумитъ по степи!...

Закинула бѣлыя руки за голову — и потянулась… Ноги изъ лога вышли, руки на степь закинулись…

Да гдѣ жъ коса-то ея?!

Далёко стоятъ лѣса, осеннiе, золотые въ солнцѣ.

А лобъ бѣлый?

Вытянулись бѣлые пески.

А глаза, полные слезъ, святые?

Нѣтъ глазъ: синiе моря, синiя… далекiя, чуть видны.

И не высокая грудь, а горы ушли подъ небо. И шушунъ самотканый — поля оглаженныя, и сарафанъ — ужъ не сарафанъ, а луга, рѣками-позументами шитые… А руки бѣлыя — пути, безъ конца, безъ края…

* * *

Стоитъ Родивонъ — видитъ.

Заплакалъ и поклонился земно.

Испугался — вспомнилъ:

— А полсапожки-то я куда…?!...

* * *

Проснулся — темно въ избѣ. Шумитъ за окошкомъ степь, шумитъ вѣтромъ.

— Сонъ приснился… — думаетъ Родивонъ. — За колесомъ къ кузнецу все шелъ…

Потеръ кулакомъ глаза. Пора и за колесомъ идти. Слѣзъ съ печи, подошелъ къ оконцу, глядитъ въ темную степь, — опомниться все не можетъ.

— Сонъ-то какой привидѣлся!...

И стало ему и жалостливо, и сладко. И пожалѣлъ, что это во снѣ было. Вспомнить хотѣлось невиданные глаза тѣ, — не могъ вспомнить. Стоялъ у окна и слушалъ: шумитъ по степи вѣтеръ.

— За колесомъ, что ль, собрался? — окликнула его Дарья.

Опомнился Родивонъ, сказалъ:

—За колесомъ… да свѣтать чтой-то не свѣтаетъ.

— Чего жъ спозаранковъ-то поднялся?...

—Да такъ…

Одѣлся и пошелъ къ кузнецу за колесомъ.

Чудно! Только вотъ во снѣ было…

Прошелъ версты три, — вотъ и ложокъ тотъ самый. Остановился, послушалъ — не позываетъ ли. Нѣтъ, не позываетъ. Сошелъ съ дороги, заглянулъ въ логъ…

Шумятъ на вѣтру ольховые кусты —и только.

Алушта

Октябрь. 1919 г.

ПРЕОБРАЖЕНЕЦЪ

Сказка

Крутился солдатъ по Питеру на полной своей свободѣ.

На самокатахъ досыта накатался, по дворцамъ на пуховыхъ постеляхъ навалялся, винца всякаго попилъ заморскаго, — сабелькми головки бутылочкамъ срубалъ, — да вдругъ заскучалъ и заскучалъ.

Съ чего такое?..

Пошелъ, для оттяжки, по параднымъ садамъ ходить — смотръ дѣлать: ничего, занятно. То богу какому каменному носъ изъ монтекристы отколупнетъ, то голой дѣвкѣ, на камушкѣ, значокх врѣжетъ, куда позанятнѣй, — любопытно, а настоящаго чего нѣтъ! Сталъ съ товарищами по погребамъ лазить, изъ боченковъ винцо посасывать, анъ — пожарные налетѣли да изъ кишки наверхъ и выбили, а наверху-то изъ пулеметовъ поливаютъ. И свобода, а не поймешь!

Ужъ чего-чего не пыталъ гвардеецъ преображенскiй: и стекла сапогомъ билъ, и фонари-то изъ монтекристы рѣзалъ, и суконце господское въ вагонахъ обдирать принимался, и… На чугуннаго коня у вокзала лазалъ, а настоящей радости нѣтъ и нѣтъ!

Сталъ подъ балконами топтаться, сѣмечки лузгать-поплевывать, въ горсточку поклевывать-одобрять. А съ балконовъ тертые парни на балясинахъ висли, орали-призывали:

— Эй, преображенскиiй! къ намъ ступай! У насъ бомбы! Пулеметами веселую жизнь готовимъ!

Приiятно слушать, а не тово —голову-то подставлять, о-хота!

Ну, однако, задатокъ взялъ, — самую настоящую «катеринку» дали, законную, — а болтали — нѣмецкiя у нихъ деньги! — квитокъ заполучилъ, въ рукавъ засунулъ, — жи-ветъ!

— Смотри, солдатъ, говорятъ, — приходи, какъ срокъ будетъ!

— Ладно, говоритъ, — приду обязательно!

А самъ думаетъ:

— Нашли дурака! зна-емъ, что вамъ надоть…

Пошелъ по ресторанамъ ходить, самое господское требовать. И шинпанское вино пилъ, и поросенка въ сметанѣ заразъ четыре порцiи осадилъ, и юстрицы жевать принимался, и зернистую икру съ глубокой тарелки ложками выхлебывалъ сладкими пи рожками заѣдалъ.. — а настоящаго чего нѣтъ и нѣтъ! Крутился-крутился — чего бы такого избрести, чтобы душа играла?

Сталъ по закоулкамъ, къ ночи, гулящую публику прiостанавливать, документы провѣпяетъ, — приказъ! Ку-да занятнѣй! То какого-нибудь замѣчательнаго буржуя потрясетъ и необыкновенный какой бумажникъ вытряхнетъ, а въ бумажникѣ-то — всякихъ сортовъ-колеровъ напихано: и царскiе, и съ дворцами, и ярлычки — канарейки — сороковки; то часы золотые на цѣпищѣ, то портсигары голубые — золотые — серебреные. А то такая дѣвица попадется, тоненькая да субтильная, — н ладонь посадить можно, — до смерти напугается, не дышитъ — молитъ:

— Ахъ, ради Бога… солдатикъ… папа-мама…

Забьется—затрепыъается, какъ плотичка. Откуда такiя, деликатныя?

Игралъ-игралъ да и напоролся на патрулекъ: насилу черезъ пятыя ворота выдрался.

Прикинулъ капиталы, видитъ — теперь и отдохнуть можно.

Въ Зоологическiй садъ, къ разнымъ звѣрямъ пошелъ. Тигру палкой въ морлу совалъ, глазъ совѣ пальцемъ выдавилъ, слона за хоботъ качалъ, обезьяну такими обложилъ, — для чего сволочь такая существуетъ?! Нѣтъ тебѣ настоящаго удовольствiя! Нѣтъ и нѣтъ.

И памятники всѣ облазалъ, подсолнухомъ заплевалъ, словами исписалъ. И на еропланѣ подымался выше всѣхъ каланчей-соборовъ. И у самой Иглы Адмиралтейской крутился, — вотъ-вотъ отломишь! — на Питеръ на весь плевалъ… — чуть душа поиграла. А какъ на землю спустился — опять невесело!

Что такое?..

Съ самимъ землянымъ министромъ въ автонобилѣ ѣздилъ, для почетной охраны-назначениiя, — свой министръ. Поъ ручку господина министра водилъ, на етажи подымалъ на зорькѣ, по частой надобности, — по-прiятельски разговаривалъ:

— Ты, братъ, хошь и земляной министръ, а наше дѣло ни… хря-на не понимаешь!.. У насъ, братъ, вопросъ… зя-мельный!..

Гулялъ-гулялъ, и до того догулялся, что ужъ неможно стало ему ходить. Дня три перемогался — и пошелъ къ доктору.

Вотъ докторъ оглядѣлъ-обсмотрѣлъ, полную ревизiю-допросъ сдѣлалъ —и говоритъ:

—Ммда-а, бра-атъ..! Тово не тово, а быть можетъ!

Похолодѣло у солдата преображенскаго и снутри и снаражи. И взмолился:

— Ослобоните, ваше благородiе!

Вотъ докторъ и говоритъ строго:

— Ну, ужъ это, голубчикъ, не въ моей власти. Пить ни кали, а вотъ тебѣ капли и то и се… Можетъ и чего дурного приключится. Придетъ время — объявится. Держись за носъ!

И дотого напугалъ гвардейца преображенскаго, что какъ пришелъ тотъ въ казарму, завалился на койку и — затихъ. Кругомъ дымъ коромысломъ, га гармоньяхъ да балалайкахъ, на грамофонахъ этихъ нажариваютъ, оголтѣлыя дѣвки по койкамъ сигаютъ-прыгаютъ, такой визгъ-гоготъ, — а преображенскiй солдатъ лежитъ-затаился — про свое думаетъ:

— А ну, какъ… да дурное приключится? Въ деревню, главное дѣло, надоть… самый вопросъ… зя-мельный!.

Лежитъ и себя томитъ:

— А ну, какъ да носъ провалится?! Въ деревню, въ полной парадной формѣ, при басонахъ да галунахъ, при троихъ часахъ, и вдругъ — безъ глсу?.. Дѣвки-то засмѣютъ, стерьвы! «Чегой-то, — скажутъ, — ай у тебя нѣмцы носъ обточили?»

И такъ ему нехорошо стало — съ души тянетъ.

Сталъ преображенскiй солдатъ глазами по стѣнамъ царапаться — помоги какой искать. Нѣтъ ничего: грязь да копоть. Добрался глазомъ до уголка, гдѣ образъ Миколы Угодника, ротный, свой, — и зацѣпился. А не видать ничего, лика-то настоящаго, — гарь-копоть!

—Э-эхъ, нехорошо какъ… — думаетъ преображенскiй солдатъ, отъ образа глазъ отцѣпить не можетъ: — И лампадку сапогомъ сбили, и стекло расколотили… и образныя всѣ деньги пропили-подѣлили… Вотъ теперь его и не видно стало!...

Крѣпко зажмурилъ глаза солдатъ, вдавилъ голову въ плечи, натужился — его вспомнить. Сталъ его изъ черноты-копати глазами-думами къ сѣбе вытягивать. Потянулся къ нему изъ копоти Микола, — яснѣй, яснѣй, — хмурыя брови, строгiя. И — скрылся.

— Неладно, — думаетъ преображенскiй солдатъ. — Обидѣли старика, серчаетъ… Закрылся копотью, и глядеть не желаетъ.

Опять понатужился, зубы стиснулъ, глаза зажалъ, — затаился. Выглянулъ изъ копоти Микола.

— Ой, Микола-Угодникъ, — взмолился въ умѣ

солдатъ. — Отведи только то…дурное!...Лампадку справлю, капиталы имѣются!.. Въ нашей церкви, на Спаса-Вышки… здѣсь никакъ не дозволено… а до-ма!

Отпустило съ души немножко, и подумалъ преображенскiй солдатъ — уснуть бы. Подумалъ и загадалъ: сонъ прiятный увижу — не будетъ дурного, не увижу прiятнаго сна — будетъ.

Вертѣлся-вертѣлся на своей койкѣ — нѣтъ сна. Развѣ уснешь, — визгъ-гоготъ! Пошелъ — хватилъ пива съ одеколономъ, завалился на койку и заснул, какъ мертвый.

* * *

Видитъ преображенскiй солдатъ, что идетъ онъ по Питеру, въ полной парадной формѣ, — въ высокой каскѣ, въ тугихъ штанахъ, въ сапогахъ съ жаромъ, съ палашомъ, какъ на смотръ. Идетъ отчетливо, гвардейскiй шагъ молодецки печатаетъ — разъ, разъ, разъ! А день зимнiй, морозный, иглами въ лицо колетъ. И рѣка-Нева — зимняя, снѣжная, голубая-зеленая, — гдѣ посдуло. И розовое за ней въ дымахъ. А за розовымъ — дымно-снѣжнымъ — колокольни-шпили глядятся, закутаны, — золотцемъ проблеснутъ гдѣ-гдѣ. Глядитъ преображенскiй солдатъ на бѣлую Неву — здоров-крѣпко взяло! И духъ отъ нея тонкiй-легкiй, въ носу пощипываетъ, будто навозцемъ потягиваетъ — весной?

Идетъ преображенскiй солдатъ — глядитъ. Ни души народу — какъ вымерло! Озирается: ни души! И тишь такая, какъ въ зимнемъ полѣ.

— Съ чего такое? — думаетъ преображенскiй солдатъ, — куда дѣвалось?..

А городъ, какъ для парада, какъ передъ праздникомъ, — чистый-чистый. Выметено —ни скорлупки. Чистый снѣжокъ да камень.

А тишь..! И вотъ, слышитъ — часы на той сторонѣ

бить стали, на соборѣ, что-ли, — рѣдко, ясно. Насчиталъ — одиннадцать.

—Двѣнадцатый часъ идетъ, къ обѣду скоро… — подумалъ преображенскiй солдатъ. — Стало быть, строго стало. Значитъ, законъ сурьезный…

И стало солдату жутко: одинъ только онъ мотается. А идти надо, какъ по службѣ!

Идетъ преображенскiй солдатъ, смотритъ — О н ъ! М ѣ д н ы й! Конь на-дыбы взвился, лихо- властно сидитъ на конѣ М ѣ д н ы й!

Загляделся солдатъ на М ѣ д н а г о :

— Ухъ, чи-сто!

И все, какъ раньше: и полосатая будка рядомъ, и часовой под М ѣ д н ы м ъ, мохнатый старикъ съ ружьемъ. Стоитъ медвѣдемъ, не шолохнется, въ недвижныхъ ботахъ-кеньгахъ, будто увязъ въ камнѣ. И все — медвѣжье на немъ, и все недвижно: медвѣжья шапка— ведромъ мохнатымъ, и тулупъ-камень, и воротникъ медвѣжiй — мохнатый камень; и рукава, тяжелыми мохрами къ землѣ повисли, и полы въ лохмахъ скорузло-тяжко обвисли на кентги, и патронашъ на лямкахъ, тяжелый, какъ заслонка, съ орломъ замерзлымъ. И сѣдые усы въ сосулькахъ, и брови нависли надъ глазами, сѣдыя, въ инеѣ, а надъ ними лохмы. А глазъ строгиiй и вострый, — сторожитъ — сталь-сталью.

Заглядѣлся преображенскиiй солдатъ на М ѣ д н а г о! И слышитъ — изъ камня окрикъ, и стукъ желѣзный:

— Честь!

Поднялся прикладъ и звякнулъ.

Вздрогнулъ преображенскiй солдатъ, — какъ въ грудь ударилъ. Вздрогнулъ точь-въ-точь, словно давно когда-то, въ первое время своей службы, какъ шелъ съ разносной и засмотрѣлся на М ѣ д н а г о.

— Честь! — будто съ яраго коня крикнулъ, мѣдью живою крикнулъ.

Вытянулся преображенскiй солдатъ и М ѣ д н о м у

бравую честь отдалъ. И стало ему тутъ жутко: будто Тотъ съ тяжелаго еоня гнѣвно смотритъ.

Прибавилъ шагу солдатъ, а тѣ въ спину ему вонзились, въ самую его душу смотрятъ. А ноги — бревна.

— Стерегутъ…— подумалъ— Безсмѣнно! И все тѣ же…

Идетъ, какъ бревна везетъ, а по спинѣ мурашки.

А вотъ и Зимнiй Дворецъ, и здѣсь — ни души, пусто.

Да куда же народъ дѣвался?!

Глядитъ преображенскiй солдатъ — дымятъ надъ дворцомъ трубы… Глядитъ — на дворцѣ, на шапкѣ, — высоко царскiй штандартъ вьется — по золотому полю черный орелъ играетъ.

Подтянулся преображенскiй солдатъ:

С а м ъ дома!

Идетъ по той сторонѣ, къ рѣкѣ, четко печатаетъ: разъ, разъ, разъ. И слышитъ вдругъ, — даже похолодѣло: впереди кто-то тоже отстукиваетъ по камню: разъ, разъ, разъ!

Приглядѣлся и обомлѣлъ: С а м ъ идет!

призналъ: идетъ по панели, у двлрца, Самъ Царь Николай, въ походной солдатской формѣ, — въ шинелькѣ сѣрой, въ фуражкѣ гвардейской, смятой, заношенной, любимой, — съ лица скучный, блѣдный, а глаза ясные, — идетъ — думу свою думаетъ, заботу. Идетъ, какъ по дѣлу, твердо.

Сбился с ноги преображенскiй солдат, какъ въ мочалѣ завязли ноги. Заерзался. Въ струну натянулось все, огнемъ обожгло, морозомъ… За рѣшетку бы сигануть… назадъ?..

…А ну, какъ спроситъ: почему никакого народу нѣтъ?..

… А ну, какъ крикнетъ: безъ дѣла чего шатаешься?! Строгимъ арестомъ на 5 сутокъ!

Да самое страшное и вспомнилъ:

— А ну, какъ спроситъ…?!...

И только подумалъ — слышитъ знакомый голосъ, отчетливый, смотровой, властный, — х о з я й с к i й голосъ:

— Здорово, Преображенецъ!

дрогнуло все въ солдатѣ преображенскомъ, дрогнуло снизу вверхъ. Силой неодолимой толкнуло на два шага впередъ, вывернуло къ дворцу, ногою объ ногу звякнуло; вытянуло въ струну все тѣло, голову завернуло въ небо, закаменило лицо морозомъ и выкинуло изъ горла радостное до боли-счастья:

— Здравiя желаю, Вашему, Императорскому, Величеству!

Стрѣльнуло по всему тѣлу — отъ пятокъ до затылка.

Потемнѣло в глазахъ, и задохнулся преображенскiй солдатъ — от счастья…

_____________

Очнулся солдатъ на койкѣ, открылъ глаза, — и гоготъ, и визгъ, и дымъ. Смотритъ — не понимаетъ. Суются к нему рожи, усы, вихры… Орутъ глотки:

—Чортъ… сдурелъ?!!... Опять В е л и ч е с т в а запросилъ, чортъ пьяный!

А преображенскiй солдатъ толко глазами хлопаетъ — не пойметъ. Колотится въ груди сердце, душитъ, вотъ-вотъ черезъ горло выпрыгнетъ. Перевелъ духъ, выпучил глаза, лопочетъ:

— Братцы… къ добру ай к худу?...

А тѣ гогочутъ, подъ бока кулаками тычутъ. Обошелся преображенецъ и говоритъ:

— Сонъ привидѣлся… С а м ъ … поздоровался…

И стало ему грустно, до тошноты. Лежалъ на койкѣ въ потемнѣвшей казармѣ, по стѣгамъ глазами царапался… — дымъ и гарь…

Пришелъ срокъ дурному объявляться, — а его нѣтъ и нѣтъ.

Тутъ и понялъ преображенскiй солдатъ, что сонъ-то, пожалуй, прiятный былъ!

А лампадку Миколѣ Угоднику такъ и не справилъ, — все недосугъ было.

Алушта. Октябрь 1919 г.