«Въ ударномъ порядкѣ»
Разсказъ ветеринара
I.
Въ часъ ночи, помню, телефонъ ударилъ. Самъ товарищъ Шилль, изъ исполкома: въ совхозѣ «Либкнехтово» заболѣлъ внезапно «Ильчикъ»!
- «Порученіе въ ударномъ порядкѣ!.. Съ первымъ же поѣздомъ, или возьмете экстренно паровозъ… «Ильчикъ» долженъ быть выздоровленъ!» - кричалъ мнѣ Шилль: жирно стучало въ трубкѣ. – «Ну да…! Даже въ газетахъ было, что это нашъ даръ… ну да! Англичанамъ, залогъ торговыхъ сношеній! Если сдохнетъ, всѣ раскричатъ, что это… ну да! Примите мѣры въ ударномъ порядкѣ! Возлагаю на васъ отвѣтственность!»
- Скажете – анекдотъ? Нѣтъ, этого жеребеночка я зналъ прекрасно. Въ ту пору пороли «лошадиную горячку», собирали осколки былого конскаго богатства, искали «Крѣпышей» и «Холстомѣровъ», - увы, погибшихъ. Вѣдомства наперебой сбивали свои конюшни, для подработки. На бѣгахъ, понятно. Даже наркомпроссъ тянулся. Ну, и мы, конечно, совхозы наши. Шилль горѣлъ азартомъ, задѣлался такимъ спортсменомъ… - игралъ въ тотализаторъ. Трубилъ губами даже-«Эй – да, тройка! Снѣгъ пуши-стый..! И всѣ сбоили. Была у насъ кобыла, полукровка изъ орловцевъ, «Забота», - откуда-то стянули. «Ковылемъ» ее покрыли. По атестату - сынъ
-112-
«Крѣпыша», но я-то видѣлъ, что «Крѣпышомъ» тутъ и не пахло. Выгодно, понятно: паекъ на воспитанье, доходы. Появился «Ильчикъ». Съ маткой его отправили въ совхозъ, на травку. Делегація какая-то случилось, изъ Англіи. Повезли въ совхозы, расхвастались: смотрите, рысаковъ готовимъ… «Холстомѣры» будутъ! Изъ делегатовъ – лошадникъ оказался, похвалилъ: нельзя ли, дескать… намъ «орловца»? дружбу закрѣпить между великими народами!.. «Ильчика» въ подарокъ, въ обмѣнъ на іоркшировъ. Выпили и подписали, что сосунокъ останется до году съ маткой. И вдруг – такая телеграмма: Ильчикъ» заболѣлъ внезапно»!
Подъ утро – агрономъ ко мнѣ, старикъ. Блѣдный, дрожитъ:
- «Михалъ Иванычъ, родной… не подведите! Шуринъ у меня въ «Либкнехтовѣ», помощникомъ… попадетъ подъ судъ, если подохнетъ «Ильчикъ»! Братъ его разстрѣлянъ, корнетъ… пойдутъ анкеты. И еще тамъ одинъ знакомый, бѣженецъ, маленькій помѣщикъ зацѣпился, въ приказчикахъ. Шумъ пойдетъ, наѣдутъ… Оберните какъ-нибудь, родной!»
Чудотворца надо! Когда «внезапно заболѣлъ»… - готовься. Ну, мнѣ-то не впервой, прошелъ всѣ фронты. И «билетъ» имѣю, - примочку. Понятно, связи спиртовыя. Ветеринаръ всегда съ «примочкой», - компрессы, растиранья! Руку набилъ въ манерахъ съ ними,и потомъ, фигура у меня такая, валкая, и голосъ… Очень помогаетъ. Пивали съ…., а это – марка!
Ладно. Собралъ свой чемоданъ походный, буйволовой кожи, спиртику, понятно, въ дозѣ, для примочекъ всякихъ… получилъ мандатъ всемѣрный, ударный. Шилль благословилъ въ дорогу:
- «Помните одно: дипломатическія осложненія воз-
-113-
никнуть могутъ! Англичане слишкомъ упрямы, обидчивы… - связались съ ними…!»
Взялъ паровозъ – айда!
На станціи меня уже ждала разбитая пролетка, парой. Кучерокъ потертый, старичокъ, остатокъ чей-то. Но каково же было удивленье! Знакомый оказался, Левонъ Матвѣ, изъ «Манина»! Этого не ожидалъ никакъ. Совхозъ «Либкнехтово»-то оказался совсѣмъ родной, «Манино» такъ окрестили, бывшее гнѣздо близкихъ мнѣ старичковъ, которыхъ я считалъ умершими! Всѣ эти годы мытарили меня по фронтамъ, по эпидеміямъ. Вернулся – въ сыпнякѣ свалился. Дѣла, метанья, все изъ головы пропало. А еще въ 18-мъ году писали мнѣ, что Василій Поликарпычъ Печкинъ скончался отъ удара, а Марья Тимофевна уѣхала куда-то. Ну, подумалъ, мужики прогнали! Внуки у нихъ пропали, зналъ я это: одинъ у Колчака, другого гдѣ-то разстрѣляли. Оба – были офицеры, изъ реалистиковъ. Сынъ Печкина, уже въ годахъ, крупный колоніальщикъ, отъ тифа померъ, въ казематѣ. Все развалилось… А въ «Манино» все собирался, - отъ попа узнаю! И вдругъ…
- «Батюшка, Михалъ Иванычъ… живы?! А у насъ-то говорили, солдатишка воротился ихній… разстрѣляли, говоритъ, его за спиртъ! Самъ, будто, видѣлъ!»
Здорово сдалъ старикъ, лысина одна осталась да зубъ торчкомъ, со свистомъ. Заплата на заплатѣ, босикомъ, веревкой подпоясанъ. А бывало, - въ малиновой рубахѣ, шелковой, въ синей безрукавкѣ, сухенькі такой, субтильный, бородка подстрижена въ пакетикъ, на головкѣ бархатная шапчонка, въ перышкахъ павлиньихъ, синій кушачокъ съ серебрецомъ, и ручки, - стальные кулачонки. Бываютъ ямщики такіе, ярославцы, особой крови, полукровки. Половые тоже.
Заплакалъ даже, какъ увидалъ меня. И все въ-
-114-
оглядку, шопоткомъ все, - запугали, видно. Нервные они – такіе.
А вѣрно, было: судили меня за спиртъ, за спаиванье комсостава, да командармъ вступился: пивалъ и съ нимъ я. Ветеринаръ! Ну – сами понимаютъ, при лошадяхъ! «Телеграфъ расейскій» тутъ не совралъ. Почти.
И чудеса, опять: старики-то живы оказались! Вѣрно, былъ съ Васильемъ Поликарпычемъ ударъ, и Марья Тимофевна съ полгода гдѣ-то пропадала: разыскивала внуковъ. Золото возила – не нашла. И золото запхала въ чьи-то хайла: не открылись хайла.
До «Манина» верстъ десять было. Много мнѣ старикъ повѣдалъ – выплакалъ, зубомъ свисталъ, слезами досказалъ. Василій Поликарпычъ въ параличѣ, живутъ на скотномъ, выгнали изъ дома. За главного – товарищъ Ситикъ…
- «Си-тикъ! Не Ситникъ… а, сказываетъ… грузинскій молдаванъ, черный ходитъ, наманеръ цыгана. А то видали – рыжій, вотъ какъ корова… какъ смоется! Краской, что ли, мажетъ… Помните, въ зальцѣ-то у нихъ была икона «Всѣ Праздники»? Себѣ оставилъ. Думали: ну что-же, хрещеный человѣкъ… порадовалась даже Марья Тимофевна. На-рѣдкость, вѣдь! Ну, ризу снялъ… серебреная, плотная. Смотрю, хлѣбъ на иконѣ рѣжетъ! Я ему еще сказалъ! – «такъ не годится, мнѣ лучше подарите!» - «Тлупый ты, говоритъ, старикъ. Я святымъ дѣломъ занимаюсь, хлѣбъ – самое святое дѣло!» Сукинъ сынъ… всю исполосовалъ, всѣ-то лики исчарапалъ какъ..! А-а, Михалъ Иванычъ..? чашу-то какую разбили! М все свиньямъ подъ хвостъ. Сердце истаяло, глядѣмши. Что же это допущено? Михалъ Иванычъ?! Сколько выхожено было… Тридцать четвертый годъ я здѣсь, все видѣсь, все видѣлъ. Василій Поликарпычъ лежитъ, не узнаетъ своихъ. Марья Тимофевна въ скотницахъ ч нихъ…
-115-
ужъ упросила, чтобы коровъ доить дозволили, молочной частью вѣдуетъ… Да что, отъ ста коровъ четыре всего осталось. Вотъ какое награжденье за ихъ труды! Михалъ Иванычъ?.. А теперь что будетъ..! Всѣ, должно, погибнемъ..»
- «Ачто такое?»
- «Да «Ильчикъ» нашъ… бокъ напоролъ, на борону попалъ. Теперь всѣхъ расшвыряютъ. Фрухты съ оранжерей всѣмъ главнымъ посылали, въ глотку имъ… Только не тревожьте! Два года бились, сидѣли въ заводинкѣ, не дыхнули… А нонче – депеша отъ Шила ихняго! «Отвѣтите за жеребенка головами!» А , Михалъ Иванычъ?! Изъ «чеки» одинъ съ утра дежуритъ, наскакалъ съ уѣзду… стерегетъ, паскуда… все нюхаетъ. Во – какой струментъ при немъ! Глазами сверлитъ. Каъ насъ расшумѣли! Съ Англіей теперь война черезъ насъ будетъ, энтотъ говоритъ! За крохотнаго жеребенка..! А, Михалъ Иванычъ..?! Гдѣ это видано? Съ ума все посходили, что ли..? Михалъ Иванычъ..?
- «Ничего, - говорю, - Левонъ Матвѣичъ… Безъ шума они не могутъ. Какъ нибудь избѣгнемъ».
- «Да вѣдь сдо-хнетъ! Лежитъ… а всѣ кругомъ дрожатъ. Михалъ Иванычъ?.. Крѣпостное право помню… пѣ-сни-то какъ пѣли! Солнышко видали!.. А теперь, повѣрьте… ночка бы скорѣй пришла, заснуть бы… А, Михалъ Иванычъ..?..»
Крѣпостное право!.. Онъ на фронтахъ не былъ, старикъ. А-а… Жеребенокъ, война… Какая чушь! Свѣжему человѣку если… Я не смѣялся: по опыту я зналъ, какъ можетъ обернуться съ жеребенкомъ. Въ Смбири гдѣ-то, при погрузкѣ «Крѣпыша».. – нашли его у казаковъ въ деревнѣ гдѣ-то, разсказывали мнѣ на фронтѣ… - или еще какой-то знаменитости… - по всей Россіи разогнали кровныхъ, все прятали!… - доску продавилъ въ ва-
-116-
гонѣ, застрялъ… ногу сломалъ. Понятно, пристрѣлили. Судили трибуналомъ, провожатыхъ. Старшаго – къ разстрѣлу, другихъ – въ работы. А тутъ, вѣдь, - Англія!..
Плакался Левонъ Матвѣичъ, лысиной ко мнѣ бодался, все шепоткомъ. Мужики не разоряли, уважили. Чтили старика, трудъ его почтили – всей жизни. Знали: ногами выходилъ, съ лоткомъ на головѣ. Только луга косили, полстада взяли, - сами приходили, просили: сосѣди грозятъ забрать. Сады, оранжереи – все въ порядкѣ былою Всѣмъ деревнямъ по мѣрѣ яблока на дворъ давалъ! Яблони велѣлъ сажать, самъ обходилъ округу. Съ мужиками ругался. Кричалъ: «смотрите, дураки… мужикъ я былъ… съ двугривеннаго началъ!! Всей Россіи скажите, что плутовалъ… - на судъ поставлю! Докажи, мерзавецъ!» И домъ не тронули. Готовое забралъ совхозъ: яблочки пріятно кушать. Имѣньице давало сорокъ тысячъ чистоганомъ, теперь – плыветъ, на шею сѣло. Скотинѣ нехватаетъ.
- «Поглядите, Михалъ Иванычъ… чалый-то какой! Овса не выпросишь. Даютъ ста – канчикъ, жидоморы! Ну… Михалъ Иванычъ..?! Мужики ахаютъ… Чортъ, будто, обломалъ!.. Да что же… неужто по всей Россіи такъ… Чашу какую расплескали..! Михалъ Иванычъ..?
Много я повидалъ на фронтахъ! Гибли богатства, люди, города пылали, мосты взрывались въ мигъ… Ну, война!.. Но этотъ случай, съ «Манинымъ», меня потрясъ. Столько о немъ я зналъ, объ этихъ тихихъ людяхъ, милыхъ старичкахъ, объ ихнемъ прошломъ! Марья Тимофевна… Василій Поликарпычъ… Боже мой, за что?! Этихъ-то за что?! Весь бы рабочій міръ гордился ими! Ихъ бы подъ стекло, въ витринахъ поставить надо… показывать на выставкахъ… Тетя Маня… Маша-ярославка… ягодная Маша…
Мы проѣзжали перелѣсками, полями, деревнями,бо-
-117-
лотцами, кустами. Все казалось, какъ-будто, прежнимъ. Кончался августъ. Осинки начали краснѣть, березки золотились краемъ, зеленѣла озимь. Сухъ былъ и ясенъ воздухъ. Небо блѣднѣло изголуба – бѣло, и паутинки падали и липли. По сухимъ буграмъ стояли одинокія березки, золотились, - бѣлыя, въ сіяніи, свѣчию Встрѣчались ребятишки, рыжики несли въ лукошкахъ, предлагали – за милліоны, только.
Затрясся мой старикъ на козлахъ, перегнулся къ лошадямъ, - и засвистѣло зубомъ:
- А-а-а…милі-е-ны…!Всѣ съ ума сошли… Ми… халъ Иванычъ…?»
Рябины обвисали, красили деревни. Свѣжимъ пятномъ кой-гдѣ бѣлѣла стройка – разжившихся съ промѣновъ, съ грабежей, съ удачи. Попадалась дѣвка въ пухломъ плюшѣ, голубая, какъ кукла; стояла на пригоркѣ, подъ краснымъ зонтикомъ, каракулевой муфтой до колѣнъ укрывши пузо, чудной сидѣлъ старикъ на бревнахъ, склонившись головой – въ цилиндрѣ, думалъ думу; босой и въ котелкѣ, въ рубахѣ распояской, тросточкой показывалъ мужикъ на крышу: тамъ другой трудился – набивалъ на палку рогатый руль велосипеда. Мальчишки кучкой катились съ косогора по сухой травѣ, - лѣпились на качалку – кресло, путались въ дырѣ, галдѣли. Попалась баба подъ горой, тащила съ рѣчки на коромыслѣ – бадью и судно. Новое кривлялось, искало мѣста. Встрѣчались фигуры поновѣе: товарищъ – парень, въ галифе съ блестящимъ задомъ, съ кожаной заплатой, подрагивая ляжкой, разставивъ ноги, лихо умывался подъ колодцемъ, съ часами у запястьевъ; гордая его красою, баба, мать по виду, ему качала; или верховой мотался, съ наглымъ взглядомъ, въ приплюснутой фуражкѣ, красной, - портфель на ляжкахъ, кобура съ
-118-
ноганомъ, въ красныхъ звѣздахъ, длинная пола шинели развѣвалась, сіяли шпоры.
Левонъ Матвѣичъ выжидалъ, когда отъѣдетъ, шепталъ – плевался:
- «Самый этотъ, вредный… «чека» - зовется. Все по имѣньямъ рыщутъ. У насъ сады все рыли, семь суднуковъ искали, имъ все извѣстно… Золото въ суднукахъ зарыто! Зарыто – не зарыто, а найди, поди-ка!»
- «А гдѣ же Даша?» - вспомнилъ я вдругъ пѣвунью.
Вспомнилъ ночныя пѣсни, душныя ночи лѣта, свѣтлыя полосы изъ оконъ, пятна цвѣтовъ на клумбахъ и звонъ рояля… зеленыя тѣни абажуровъ, тѣни на полотнѣ террасы… - «Канарейку»… Вонъ ея милая головка, у рояля, вонъ перекинулась страница, блѣдная рука мнетъ непокорную бумагу… Гдѣ жъ она, милая консерваторка, племянница-сиротка, радость дома?… Вспомнилъ, какъ Василій Поликарпычъ, сгорбившись, слушаетъ въ качалкѣ, подтопываетъ сапожкомъ мягкимъ. Встанетъ, избочится, нѣжно погладитъ сзади и запоетъ, счастливый:
«Я – ге-не-ралъ…
«А ты… ки-нарей-ка….
И чуть пройдется.
- «Отпѣлась, Михалъ Иванычъ, «Кинареичка»-то наша!…»
И я узналъ: наша красавица-пѣвунья – какъ она «Тройку» пѣла или – «Во полѣ березынька стояла»! – была сестрой милосерді, въ Самарѣ ее арестовали на вокзалѣ, и она пропала, а Василій Поликарпычъ, уже послѣ удара, посылалъ садовника Тимку – красноармейца, разузнавать въ Самару. Далъ живого золота Тимкѣ, съ сотню, - «только всю правду дознай про нашу «Кинарейку»! Тимка-таки дознался, гулялъ съ ними.
-119-
Сказывали ему, что вѣрно, была у них красавица – пѣвица, точъ-въ-точъ такая, да только Маша, а не Даша; гоняли ее изъ тюрьмы пѣть солдатамъ, русскія пѣсни она пѣла; потомъ взялъ ее къ себѣ на квартиру «главный», да она ужъ не пѣла больше, - и не видали. Что-то вышло, не говорили только. Сказалъ одинъ въ красной шапкѣ, съ которымъ кутилъ Тимка: вывели ее, понятно… все равно, такъ бы не отпустили! Она офицерамъ служила, карточку при ней взяли!»
- «Помните, бывалъ у насъ сынъ генерала Хворостова, уланъ-то? Съ нимъ она и поѣхала отсюда… Вотъ, какія дѣла-то у насъ, Михалъ Иванычъ… А можетъ и найдется!…»
Старикъ остановилъ лошадей, обернулся ко мнѣ и, поглядывая къ кустамъ, сталъ загибать на пальцахъ:
- «… Вотъ сколько выходитъ, по однимъ сосѣдямъ… семнадцать человѣкъ перегубили! Нашихъ душегубцевъ одинъ всего оказался… телеграфистъ со станціи, Алешка, такой, помните, волосатый? Депеши, возилъ, бывало? Такой лютой людоѣдъ взялся… Василію Поликарпычу въ ротъ пистолетъ совалъ, - гдѣ деньги?! А, бывало, полтинникъ получитъ, до самаго забора козыряетъ!..»
Я привыкъ въ трудныя минуты обращаться къ медицинѣ. Всегда она при мнѣ въ приличной дозѣ. И тутъ, услыхавъ о моихъ старикахъ и пѣвуньѣ-Дашѣ, - съ дѣтства я живалъ въ «Манинѣ» какъ родной, - мой покойный отецъ былъ изъ той-же ярославской деревни, торговалъ зеленымъ горошкомъ, - я почувствовалъ, что пружина ослабѣла, и надо зарядиться.
- «Постой-ка, Левонъ Матвѣичъ…» - сказалъ я ему и щелкнулъ себя по горлу, - «колеса смазать…»
У березокъ мы остановились. Я произвелъ смѣше-
-120-
ніе жидкостей въ должной мѣрѣ, и мы помянули прошлое, закусивъ яблочкомъ.
- «Михалъ Иванычъ!.. Ангели вопіяше..!» - бодалъ лысиной Левонъ Матвѣичъ.
А я посматривалъ на березкм. Милыя вы мои, все тѣ же… И травка та же, родная, горевая. И пахнетъ… помните, въ хрестоматіи… Гоголь, что ли… или Толстой… - «и пахнетъ свѣжей горечью полыни, медомъ гречихи и кашки»! Мнѣ за это на экзаменѣ влетѣло, за диктовку!
- «Выпьемъ, старикъ!» - налилъ я по второму, а онъ плачетъ.
- «Михалъ Иванычъ… Теперь хорошо, никто не видитъ… будто опять слободно, съ вами. Освѣтили! Крови-то сколько приняла, впитала…» - похлопалъ онъ по травкѣ.
И вотъ, смотрю я на тихія березки… бѣлыя, золотыя, на крови нашей! Повернулось во мнѣ, какъ колья…
- «Ну, - говорю, - старикъ… чувствую я… вѣрно ты говоришь… впитала! Теперь она мнѣ тысячу разъ роднѣй стала! Она скажетъ! Скажетъ?..»
- «Скажетъ, Михалъ Иванычъ. Кровь всегда отзовется!»
Пошелъ онъ къ лошадямъ, всталъ перед ними, поглядѣлъ такъ, всплеснулъ руками, охватилъ морду чаленькаго, стараго, - Василій Поликарпычъ на немъ на дрожкахъ ѣздилъ, - ткнулся въ него, захлюпалъ. Шапка его свалилась, лысина покраснѣла, и по ней задрожали жилы. И чалый въ него зафыркалъ. А меня слезы задушили.
- «Ну, старикъ, ѣдемъ. «Въ ударномъ порядкѣ» - приказали! Такъ плохъ сосунокъъто?»
- «Издохнетъ, Михалъ Иванычъ. За вами поѣхалъ – дыхъ у него сталъ частый. Теперь съ англичанами воевать придется!» - задребезжалъ его смѣхъ сви-
-121-
стящій, и зубъ его желтый засмѣялся. – «Да только они… визгу отъ нихъ много… себя застращиваютъ, чтобы еще лютѣе! Теперь вотъ… - конторщикъ мнѣ говорилъ, - дикретъ пишутъ! Чтобы по-нашему говорить не смѣли, а на весь свѣтъ изобрѣтаютъ! Книжку показывалъ конторщикъ… велѣнопо-ихнему чтобы…!» - понизилъ старикъ голосъ, приглядѣлся къ кустамъ и плюнулъ.
Кругомъ только березки были. И птичка какая-то пищала, прощальная.
А вонъ и «Манино» завиднѣлось по низинкѣ, и во мнѣ задрожало сердце.
II
Я увидалъ манинскіе сады, десятинъ на двадцать, - «Царскій», «Господскій», «Новый»… - въ бархатѣ строгихъ елей, въ золотѣ и багрянцѣ клена. Золотая чаша… расплескалась?…
Глухари загремѣли глухо – вкатили въ еловую аллею. И поднялось былое. Вотъ, увижу парусинную поддевку, бѣлую бородку, палку, - покрикиваетъ Василій Поликарпычъ; къ навѣсамъ ползутъ телѣги, плывутъ на плечахъ корзины, желтѣютъ-алѣютъ груды, шуршитъ солома, и душитъ виномъ отъ яблокъ, - вином, смолою… Подводы плывутъ навстрѣчу, жуютъ мужики съ хрустомъ, сіяетъ солнце…. «Здравствуй Михалъ Иванычъ!» - кричатъ, бывало, - «по яблочки пріѣхалъ?…»
Да, чортъ… на сладкія тогда яблочки пріѣхалъ!
Было какъ на кладбищѣ, грустно. Въ еляхъ сады сквозили, сады дремали. Краснѣли точки. Мальчишки шныряли воровато, пугливо выглядывала баба – кто такіе? Чернѣли пустынные навѣсы, гдѣ-то какъ въ пустоту стучало, - въ ящикъ?… Бѣжала коровенка, орала
-122-
дѣвка, яблоками швыряла въ коровенку – «а, лихъ те но-ситъ…!»
- «Хозяйскаго-то глаза нѣту, гляди-ка!…» - сказалъ Матвѣичъ. – «Лѣтось сгноили… ноньче совсѣмъ не уродило… Сушильника намедни арестовали, Николая… За одно словечко! «Сволочи, Царя убили!» Велѣли на чай жарить. Китайцы не даютъ чаю… ну, гыть, мы имъ по-кажемъ!» Ну вотъ – казать и будемъ…»
По низинѣ пошелъ малинникъ, - десятины, вправо – поля клубники, ржавыя сухія гряды, красно. По косогорамъ ряды «смороды», - такъ и звала Марья Тимофевна, - смородина, крыжовникъ. – А вонъ и веселое сверканье, - одни за друтими, стѣны, - оранжереи, грунтовые сараи, съ высокими щитами – парусами. Пробоинъ сколько! – словно залито дегтемъ. За радугами стеколъ видѣлось мнѣ зеленое мерцанье, помнились грозди сливы, персиковъ, померанцевъ, шпанской вишни…
Если бы вы видали! Печкинъ-Печкинъ…! Ярославецъ ты ярославецъ!…
Смотрѣлъ на дырья…
- «Вѣрите ли, Михалъ Иванычъ… стеклышка оставить не осилятъ! Что поморозили, поганцы!…»
Бѣлая, золотая слива! Печкинскіе ренклоды… И Москва, и Питеръ, и Гельсингфорсъ, и Вѣна, и Стокгольмъ, и Лондонъ, - всѣ ѣдали. Я вспомнилъ дипломы въ золоченыхъ рамахъ, и золотисто-синій «ербъ вели-ко-бри-танскій!» - побѣду ярославца. Бывало, передъ стѣнкой встанетъ, пожуетъ бородкой на дипломы, глазокъ прищуритъ, - такъ у него изъ глазъ-то – такимъ-то смѣхомъ, бойцовымъ такимъ, мудрющимъ!… «Бумага… а красиво!» Весь бѣлый, въ жарко начищенныхъ сапожкахъ, легкій, щеки, какъ яблочки, румянецъ стариковскій этотъ, - поокиваетъ мягко:
-123-
- «Слива моя завоевала! Онтоновка кольвиль ихній побила… експерты отмѣнно похвалили. Русское яблочко… гордиться можемъ! А за «Маничкину» малину… въ честь манюши… - «ербъ» прислали! Сортъ сами укрѣпили, че-тыре ихнихъ сен-ти-метра! Тридцать тысячъ розсады взяли, ягоду очень уважаютъ англичане! Только у нихъ собьется… щепы такой у нихъ нѣту… да и подливки… секретъ не скажемъ! А вотъ и портреты наши, въ ихнихъ журналахъ были…» - покажетъ на золотыя рамки, съ вырѣзкой изъ англійскаго журнала. – «Тогда бы насъ они сняли, какъ ягоды носили… корольки, прямо, были!» - Такъ петушкомъ и ходитъ. – «Что, Мишука… не удаетъ нашъ Ро-стовъ-те?..»
Великій былъ патріотъ Василій Поликарпычъ!
И вотъ, какъ ѣхалъ я этими садами, вспоминалось мнѣ, - какъ сказка! – «какъ въ люди вышли». Разсказывалъ и Василій Поликарпычъ, и отецъ покойный, - торговалъ когда-то горошкомъ съ заграницей. И я подумалъ: сколько же растеряли, по всей Россіи! Про это написать нужно. Всѣмъ разсказать нужно, какъ лапотки скидали.
Училъ когда-то… Король какой-то лапоть у себя повѣсилъ, въ гербъ вписали:»изъ мужиковъ поднялся!» Ну, и у Василія Поликарпыча былъ свой «лапоть», стоялъ въ уголку, въ конторѣ, - первый его лотокъ, какъ память. А у Марьи Тимофевны была брошка. Заказалъ ей къ золотой свадьбѣ Василій Поликарпычъ брошку: золотое плетеное лукошко, полно малины, рубинами до верху! Самъ придумалъ. Ну, скажите… хорошему поэту впору?.. А она про заказъ какъ-то разузнала – ладно! Съѣздила куда-то, ни единая душа не знала. Пиръ, гости… показываютъ подарки, - совсѣмъ недавно было. Отъ Марьи Тимофевны Василію Поликарпычу подарка нѣту! Ну, дивятся. И Василій Поликарпычъ ка-
-124-
кой-то не свой ходитъ. Она ему – «ужъ прости, забыла!» А онъ всегда деликатный: «ну, что ты, Манюша… ты у меня подарокъ!» А самъ разстроенъ. Все помню, хоть здорово я тогда урѣзалъ. Съ протодіакономъ мы тогда за «русскую славу» пили, на войну я ѣхалъ. Подходитъ ужинъ. Ну, ужъ… разсказывать не буду. Всего было. Пріѣхалъ самъ вице-губернаторъ, - понятно, и исправникъ… Передъ сладкимъ протодіаконъ разодралъ такого… ей-богу, лопнуло въ коридорѣ стекло у лампы! «Многая лѣт-та-а-а…»! Одну старушку изъ-за стола подъ руки выводили, на мозгъ ей пало! Знаете, какъ у лошадей «оглумъ» бываетъ?… И вотъ, какъ музыканты протрубили, - двери настежъ, и вносятъ двое… Подъ розовой кисейкой, на столъ, на середку ставятъ! Ну, всѣ, понятно… Перед «молодыми». Встала Марья Тимофевна, во флеръ-д'оранжъ, - лицо – какъ старинная царица… или, будто, Марѳа Посадница! Черты у ней – старое серебро на перламутрѣ!! Влюбиться можно. И вотъ, подымаетъ она кисейку… - изовая корзина, а въ ней и цвѣтная тебѣ капуста, и редиска молодая, и молодой картофель, и – «огурчики зелены», верхомъ! А по-середкѣ – портретъ самой Марьи Тимофевны, во флеръ-дʹоранжѣ. И все это, до корзины, - изъ марципана, чудеснѣйшей работы, отъ Абрикосова Сыновей! Какъ увидалъ это Василій Поликарпычъ, поднялся, такъ это часто-часто затеребилъ бородку, голову такъ вотъ, бочкомъ да кверху, приложилъ къ щекѣ руку да какъ говорочкомъ пуститъ, бывалое…»О-гурчики зелены!..» И заплакалъ, обнялъ Марью Тимофевну, подъ крики. Смотрю, какъ поднялся протодьяконъ, здорово былъ въ зарядѣ… и давай орать: «сельди га-лански… ма-рожено… ха-ро-о-ши!…» Всѣхъ уложилъ врастяжку. Подошелъ къ Марьѣ Тимофевнѣ, кричитъ: «берите ее в министры! У насъ министры не быстры!» А тутъ вице-губернаторъ!…
-125-
Ну, ничего, смѣялся. А потомъ комплиментъ Василію Поликарпычу преподнесъ. Вынулъ его изъ-за стола, какъ ребенка, на руки взялъ, помните, какъ въ «Соборянахъ»… - поцѣловалъ осторожно и возгласилъ: «твоей головой, Вася, всякую стѣну прошибить можно!»
Все о нихъ разсказывать если, - романъ выйдетъ. Пиши – Россія!
Помните, конечно, какъ дѣвки наши или молодухи ягоды по дачамъ продавали? Голосъ пѣвучий, мягкій, малиновый, грудной. Красавцы какія попадались! Стоитъ за рѣшеткой, бѣленькая, цвѣтной платочекъ, съ рѣшотами клубники или малины, сама малинка. – «Не возьмете, барыня, малинки? Садовая, усанка… хорошая малинка?…» Такимъ шелковымъ говоркомъ стелетъ, какъ мѣхъ лисій. Не то, что парень – трубой выводитъ, хоронитъ будто: - «садова мали-на-а!…» Другая попадется – сливками обольетъ, - глазами – лаской, ситцевая бабенка наша, сама малина со сливками! На нашемъ сѣверѣ ягодки попадаются такі-я!.. И глаза, и губы… - цвѣты – сады! Помните – «Въ саду ягода-малинка подъ закрытіемъ росла…»? Такая и была Марья Тимофевна наша, Маша-ярославка, ягодная Маша. Вся изъ русскаго сада вышла. Должно быть, была красавица. Я ее помню уже пожилою, вальяжною, боярыней. Отецъ говорилъ: «была первый сортъ, навырѣзъ». Свѣтлая, глаза съ синевой, бѣлолицая, и застѣнчива, и бойка, и тиха, и жарка… Ма-ша! Привезли ее, сироту, въ Москву, къ теткѣ, - ягодами торговала тетка на Смоленскомъ рынкѣ. И пошла она носить ягоды по дачамъ, со всякою овощею, по сезону. А зимой – съ мороженой навагой, на салазкахъ, съ мерзлыми карасями, - стучатъ-то, какъ камни! – съ мочеными яблочками, съ клюквой. Пѣшая всегда, и въ дождь – и въ ведро, и въ метель. И по грязи.
-126-
Ночами ходила за товаромъ,изъ садовъ прямо забирала, - днями напрашивалась по дачамъ, у заборовъ. Ее скоро признали, полюбили, - ярославку, «ягодную Машу», - такъ и звали. Сколько соблазновъ было! «Прошла чистою ягодой, - не помялась, не подмокла!» - шутилъ, бывало, Василій Поликарпычъ. Кому и знать-то? Скажетъ, а Марья Тимофевна закраснѣетъ. Смотрѣтъ пріятно. Стыдливая красота… - теперь не встрѣтишь, по опыту ужъ знаю. И сама, и товаръ, - всегда на-совѣсть.
Скоро бокъ-о-бокъ съ нею стали встрѣчать парня-ярославца, съ лоткомъ, съ корзиной на головѣ, съ телѣжкой, - веселаго, разбитнаго, умѣвшаго говорить подъ пѣсни. Онъ такъ и сыпалъ: - «Ваше сіятельство, выше степенство, ваша милость… сударыня-барышня… да вы глазками поглядите, зубками надкусите!..» - прикидывая мѣтко, кому какъ впору. Подъ его пѣвучую игру торговца, за его свѣжесть и пригожесть, за бѣлые его зубы, - смѣющимся горошкомъ, - любили у него покупать дамы: онъ приносилъ веселье. Сколько же онъ зналъ всякихъ приговорокъ! – теперь забыто. Бывало слышать голосокъ разливный: «ко-ренья… бобы-го-рошекъ, младой карто-фель… цвѣтна ко-пуста… редиска молодая… огурчики зелены!…» И в каждомъ звукѣ вы слышите и хрустъ, и запахъ, прямо, ну… вырѣзалъ словами! «Вася-пѣвунъ ѣдетъ!» - улыбались. Брали. – «Барышня-сударыня… огурчикъ! Извольте – надкусите… медъ-сахаръ! Огурчики… всѣ какъ омурчики… Дынька-съ? Барышня, прикажите… не потрафлю – накажите, оставляю безъ денегъ-съ… Живой сахарокъ-съ, извольте кушать! Прикажете-съ? Сахаръ къ сахару идетъ-съ… ротикомъ накусите, - царская-съ! Самаго дамскаго вкуса-аромата, нѣжна, пухла, какъ вата… губки румянить. Красота не вянетъ! Прикажете!…»
-127-
И покупательницы смѣялись:
- «И хитрюга же ты, Василій!… Сразу видно, что ярославскій!…»
- «Далеко, сразу не увидишь… изъ-подъ Ростова, села Хвостова… Не я, барыня, - товаръ мой хитрый. Не дохвалишь – въ канаву свалишь. Каждый день по четыре пуда на головѣ таскаю. Прикажите, сердце освѣжите… Парочку-съ или.. тройку? Есть для васъ одна канталупа..!»
Заглядывались на красавца-ярославца.Ему сватали огородникову дочку съ большимъ приданымъ, вдова одна съ капиталомъ набивалась, но ярославецъ намѣтилъ Машу. Повѣнчались и повели дѣло шире. Маша открыла палатку на Смоленскомъ. Василій – на Болотѣ, оптомъ. Подрастали дѣти. Въ Охотномъ была уже фруктово-колоніальная торговля, на два раствора. Василій Поликарпычъ приглядѣлъ по дешевой цѣнѣ, въ разсрочку, запущенную усадьбу, съ фруктовымъ садомъ, завелъ грунтовые сараи-оранжереи – для деликатныхъ фруктовъ, заложилъ яблочные сады, ягодное хозяйство – «манину забаву», и отпустилъ Марью Тимофевну на вольный воздухъ. Дочерей повыдавали замужъ, подрастали внуки. Въ Охотномъ на фруктово-бакалейномъ дѣлѣ остался уже почтенный Поликарпъ Васильичъ, въ золотыхъ очкахъ, профессорскаго вида, уважаемый дѣятель фруктово-колоніальной биржи, а Василій Поликарпычъ, уже именитый, поставщикъ Двора, Праги, Эрмитажа, Дюссо… - и заграницы, - къ Марьѣ Тимофевнѣ перебрался, - «подъ яблоньками соловьевъ слушать»!
Ну вотъ, «соловьи» и прилетѣли.
Метръ-дʹотели въ шикарныхъ ресторанахъ предлагали въ разгаръ морозовъ: - «первая земляника, «Ко-
-128-
ролева»… персики, шпанская вишня – «Щечка Лянператрисъ».. отъ самого Печкина-съ, отборные-съ?!..»
Золотые гербы-медали стояли на оберткахъ, вѣдалъ «волшебникъ-геній», ярославецъ отъ графа Воронцова, бывшій на выставкахъ въ Европѣ – «съ одной корзинкой». Лежали его персики и сливы, и клубники – на русскихъ кленовыхъ листьяхъ, на русскомъ мохѣ, въ лубяныхъ коробкахъ, подъ стеклянными колпаками мальцевскихъ заводовъ. Стоили эти выставки Василію Поликарпычу «за пять тысячъ!» - но… - «для чести-съ, для русской славы-съ!» Ивсе – выхожено ногами, вымѣшано по грязи, вымочено дождями, выкрикано осипшимъ горломъ, - долгими-долгими годами.
И вотъ, я выезжалъ въ «манинское царство», въ радостную когда-то «чашу», въ царство веселыхъ фруктовъ, созданное трудами ярославцевъ. И еще чемъ-то… - любовью, честью, гордостью, сметкой, волей, - всѣмъ повольемъ, что изъ дикаго поля-лѣса вывело въ люди Великую Россію.
Въѣхалъ – и не узналъ и дома! Гдѣ порядокъ? Зеленыя кадушки, усыпанныя краснымъ пескомъ дорожки, цвѣтникъ, газоны, съ зеркальными шарами, птичники съ царственно-важеватою цесаркой, съ павлинами на палкахъ, съ корольками? Гдѣ серебристыя, палевыя, золотистыя, трубчато-вѣерныя воркуньи, турманки, шилохвостые, монашки? Гдѣ пекинскія, съ шишками на носахъ, утки, гуси, несшіеся, бывало, на бѣлыхъ крыльяхъ въ аллеяхъ, зарей ноябрьской, крѣпкой, вздымая красные вороха морозныхъ листьевъ, оглушая желѣзнымъ крикомъ? Все слиняло, глазѣло дырой и грязью. Въ сосновомъ домѣ, - свѣтло, просторно вывелъ его хозяинъ, - въ бемскихъ зеркалъ-
-129-
нахъ окнахъ, чтобы свѣтлѣе было, - торчала заплатами фанера, не смотрѣлись цвѣты въ вазонахъ – гіацинты, глоксиньи, хризантемы, левкои, гортензіи, гвоздики, - по сезону глядя. Сидѣлъ за ними какой-то тупоглазый, «молдованъ грузинскѣй».
На въѣздѣ встрѣтилъ меня его помощникъ, задерганный чѣловекъ, когда-то садоводъ-любитель, похрамывающій капитанъ въ отставкѣ, - зналъ я отъ агронома, - съ большой семьею.
- «Товарищъ ветеринаръ?» - спросилъ онъ меня, тревожно нащупывая глазами.
- «Онъ самый. Чего вы тутъ натворили съ жеребенкомъ?»
Онъ чныло пожалъ плечами. Я намекнулъ, что положеніе мнѣ извѣстно, и онъ поблагодарилъ меня унылымъ взглядомъ.
- «Пригласите заведующаго!» - скомандовалъ я. – Я буду у жеребенка».
Я приказалъ старику, чтобы ни одна душа не знала, что я знакомый, и чтобы не тревожилъ пока и Марью Тимофевну.
- «А тамъ, увидимъ, смотря по ходу».
Онъ понялъ. За эти годы всѣ стали хитрецами, иные – подлецами. Что это за товарищъ Ситикъ? – вотъ, что нужно.
Я нашелъ сосунка на травяномъ загонѣ, у конюшенъ. Онъ лежалъ, вытянувъ ножки стрѣлкой, голова за спинку: его уже сводило. У загона стояла матка, вытягивала шею, ржала.
Явился товарищъ Ситикъ, въ кожаной курткѣ, тяжеловѣсный, важный, но въ его маслянистыхъ глазахъ грузина – или молдована? – мелькало что-то, приглядывалось ко мнѣ, искало. Я показалъ ему «ударную»
-130-
бумагу, совсѣмъ небрежно, и сказалъ съ нажимомъ, какъ я умею съ ними:
- «А плохой вы коневодъ, товарищъ! Плоха ваша «Забота», сильно потеряла формы… А мнѣ говорилъ… - и тутъ я загнулъ имя! – что вы заявляли себя спеціалистомъ!… Плохо, очень плохо».
Ситикъ засуетился, сталъ объяснять, что помощники саботируютъ все дѣло, что онъ уже готовитъ рапортъ, что послали матку на работу, и вотъ – «Ильчикъ»…
- «Позуольте, товарищъ завѣдующій…» - раздался за моей спиной робкій голосъ, и я увидалъ тощего, суетливаго вида. Господина въ какой-то венгерской курткѣ. Это и былъ «помѣщикъ». – Вы посвави сами… - у него «л» не выходило, - затянулась уборка… и … держимъ дармоѣдовъ… кричали про «Заботу»…
- «Прошу безъ замѣчаній!» - крикнулъ на него Ситикъ. – Вы тамъ поговорите!»
«А, ты. Молдованъ грузинскій!» Ладно, Съ ними я умѣю обращаться, практиковалъ на фронтѣ.
-«Виновные отвѣтятъ!» - сказалъ я строго. – «Завѣдующій не конюхъ! Ну, посмотримъ, товарищъ, что готовите «имперіалистамъ»? А за саботажъ мы взыщемъ».
Такъ и засіялъ мой Ситикъ:
- «Вы, товарищъ, партіецъ?»
Я его смѣрилъ, пристукнулъ взглядомъ:
-«Ну да?… 902 года. А вы…»
Онъ былъ – набѣглый, съ 18-го, только. Я еще шибанулъ парой такихъ махровыхъ, совнаркомскихъ, что он сварился. И я потащилъ арканомъ: о лошадиныхъ статьяхъ, о масти, об уходѣ, о плановомъ хозяйствѣ, о культурахъ. А онъ сталъ путать. Я говорилъ о «Манинѣ», какъ о своемъ карманѣ, объ оранжерейномъ дѣлѣ,
-131-
о доходахъ, и онъ заходилъ за мною, какъ мимишка. Я намекнулъ, что «Либкнехтовомъ» интересуется «особа», вынулъ блокъ-нотъ и зачеркалъ поспѣшно. Это его перекосило.
- «Да, товарищъ… все это очень жалко. Въ такомъ хозяйствѣ надо быть спеціалистомъ. Я только что говорилъ съ… - и я назвалъ «особу», - на «Либкнехтово» у насъ есть планчикъ… Ну-съ, пощупаемъ вашего больного…»
Ситику я испортилъ «выездъ»! Онъ смотрѣлъ на меня, какъ рыба.
Въ лошадкахъ я понимаю-таки недурно. «Ильчикъ» былъ хорошихъ кровей, но плохъ скелетомъ. Кобыла носила его въ работѣ. Я шикнулъ мастерствомъ осмотра, - прощупалъ и слушалъ, опредѣлилъ температуру и дыханье, снялъ грязную повязку, прощупалъ зондомъ…
- «Вы… такъ лѣчили?!» - гаркнулъ я такъ, что ахнула кобыла. – Вы, не пролили даже… іодомъ?! Ясное зараженіе крови… И пневмонія! Двусторонній плевритъ… менингитъ… и вотъ – отеки! Исходъ летальный!…
Болванъ не зналъ даже, что такое «летальный».
- «Летальный?»… - повторилъ онъ, какъ пупсикъ.
- «Полетитъ, голубчикъ!» - и я свистнулъ. – «Пристрѣлите, не стоитъ мучить. А теперь мы составимъ рапортъ. Чортъ знаетъ… срамить нашу республику… Совѣтовъ!…»
- «Что такое…?»
Но я натянулъ потуже:
- «Послать въ Европу, чтобы насъ подняли на смѣхъ? Мало. Что насъ вѣшаютъ всѣхъ собакъ… мало?!.. Чтобы дураками еще считали?!.. Если делегатскіе болваны не понимаютъ, это не значитъ, что никто
-132-
тамъ не понимаетъ! За «орловца» выдаемъ – собачку?! На глазахъ всѣхъ «имперіалистовъ»! Здорово шикнули!.. А потрачено нами сколько! Корму, силы, молока, отрубей, яицъ, ухода… когда каждая соринка – потъ рабочихъ! Ублюдокъ, искривленіе позвоночника, сращеніе грудной кости, расплющенная голень, коротконогость… это – рысакъ-орловецъ? Не срамитесь!»
Я его захлесталъ «словами»
- «И вы… завѣдуете совхозомъ?! Простите… ваша профессія, товарищъ?…» - и я стремительно вынулъ книжку.
- «Это не относится къ дѣлу…» - пробормоталъ онъ, изъ краснаго ставши бурымъ.
- «Хорошо. Отъ… политическаго отдѣла есть здѣсь кто-то… По моимъ справкамъ – долженъ быть на мѣстѣ?…»
Упало, какъ гробовая крышка. Побѣжали.
III
Прибѣжалъ, запыхавшійся, развязный, нѣкто, въ кожаной курткѣ, съ истощеннымъ лицомъ, похожій на галчонка, но въ шпорахъ и съ ноганомъ.
- «Товарищъ..?»
- «Ясный!» - сказалъ товарищъ.
- «То-есть, какъ это… я-сно?» - посадилъ я его на лапки.
Онъ засбоилъ съ пріема.
- «Ну да… «Ясный»… партійная моя…»
- «Какого года?»
Онъ стоялъ, какъ заершившійся воробей передъ собакой: маловатъ былъ ростомъ.
- «Ну.. уже пару лѣтъ! Почему это васъ интере-
-133-
суетъ, товарищъ?» - попробовалъ онъ взять в ногу, но я и самъ былъ въ курткѣ, и кожа моя была покрѣпче.
- «Чтобы знать, крѣпка ли дисциплина. Вотъ случай, - показалъ я на жеребенка, - на вашъ компетентный взглядъ.. что это? На васъ шпоры, значитъ – понимаете въ лошадкахъ. Что скажете, товарищъ?»
Онъ смотрѣлъ на меня, на жеребенка, - не зналъ, что дѣлать.
- «Осмотрите! Вы отъ политической части, и заключеніе ваше важно. Исходъ, конечно, летальный, но… что вы скажете о… статьяхъ?»
Онъ не колебался ни секунды. Съ видомъ эксперта, для чего-то всадивъ пенснэ, онъ нагнулся надъ жеребенкомъ и постоялъ, руки въ боки. Потомъ, покачавъ головой, - мда, неважно!… - онъ потянулъ за ножку. Жеребенокъ открылъ глаза, и синій его языкъ высунулся со свистомъ.
- «На животъ не жмите!» - закричалъ я, видя, что этотъ нахалъ кому-то подражаетъ. – «Перитонитъ, больно!»
Меня мутило, но было нужно – «во имя чѣловека» - спасать забитыхъ.
Онъ подавилъ у шеи, взглянулъ на десны, въ обложенное небо, и потрепалъ по гривкѣ.
- «Да, онъ сдохнетъ!»
- «Совершенно вѣрно. А не имѣемъ ли мы характерный случай деградаціи формъ скелета?…» - хватилъ я крѣпко.
- «Да, случай характерный…» - серьезно сказалъ галчонокъ.
- «Да вы, позвольте… въ кавалеріи служили?»
- «Я…?» - оторопѣлъ онъ что-то, и его пенснэ
-134-
упало. – «Я, собственно, интересовался медициной, фармакопеей… я былъ…»
- «Въ аптекѣ?» - сразу попалъ я въ точку. – «Кстати… вы не знакомы съ…?» - ввинтилъ я такое имя изъ ихняго синклита, что у него зазвенѣли шпоры. – «Онъ тоже интересовался фармакопеей, теперь интересуется анатоміей. Онъ будетъ доволенъ, что у него спеціалисты и по конской части. Какъ ваше… «Чистый»?…
- «Ясный». Товарищъ «Ясный». Я пока сверхштатный…»
- «Только? Ну, теперь, надѣюсь… Сейчасъ актикъ осмотра… Хорошаго они тутъ намъ съ вами чуть, было, не натворили!… Такой-то экземплярчикъ – послали-бы въ Европу, рысачка-собаку! Непріятно, что дойдетъ до совнархоза… Странно,что не нашлось спеціалиста, изводили средства… Но, дѣйствуя въ въ ударномъ порядкѣ… А ну-ка, пристрѣлите! – приказалъ я оторопѣвшему галчонку. – Не стоитъ мучить. Ну, вы мастеръ…»
Стоявшіе отскочили, Ситикъ тоже. «Сверхштатный» показалъ зубки, его повело дрожью, и стало его лицо хоречьимъ. Онъ нервно отстегнулъ кобуру и вытянулъ «присягу». Рука его ходила. Все такъ же щерясь, онъ присѣлъ къ жеребенку бокомъ, навелъ въ затылокъ…
- «Подъ чхо» - крикнулъ я, стивнувъ зубы, повернулся – и увиделъ матку!
Кобыла смотрѣла странно. Она, какъ-будто, присѣла, вытянувъ голову, выкинувъ впередъ уши…
- «Возьмите матку!» - крикнулъ я съ болью, - и стукнулъ выстрѣлъ.
Кобыла метнулась съ ржаньемъ, сдѣлала большой кругъ и остановилась, въ дрожи, наставивъ уши. Фыркнула – потянула воздухъ и дико перемахнула за-
-135-
городку. Она круто остановилась передъ жеребенкомъ, замоталась, фыркнула разъ и разъ и, что-то понявъ, склонилась. Она обнюхивала его, лизала окровавленную шею, лизала губы… - и странный, хрипучій стонъ, похожій на рыданье, услышалъ я, душою… Его я помню, этотъ странный звукъ. Виню себя, - забылъ о маткѣ. Увести бы надо…
Не до сантиметровъ было. Я не подалъ вида. Мастеръ качалъ ноганомъ, стоялъ. Ощерясь, блѣдный.
- «Чистая работа!» - сказалъ я. – «Умѣете, товарищъ «Ясный». Во-время сканули, матки строги. Теперь я вскрою, и составимъ актикъ».
Матку едва стащили, свели въ конюшню. Я вскрылъ: гнойникъ: гнойникъ, плевритъ, перитонитъ, - все ясно.
- «Товарищъ докторъ… и вы, товарищъ… прошу обѣдать»! – пригласилъ насъ Ситикъ. – «Тамъ обсудимъ».
Въ знакомомъ кабинетѣ еще висѣлъ дипломъ какой-то, въ золоченой рамкѣ, съ отбитою коронкой; продранные стулья, чужіе будто, стояли сиротливо; дремало кожаное кресло, въ подушечкахъ, - вотъ придетъ хозяинъ, отдыхать. Столъ утащили: былъ простой, изъ кухни. Курячьи кости валялись на газеткѣ, огрызки огурцевъ и хлѣба, револьверъ. Марксъ мохнатый висѣлъ въ простѣнкѣ, портретъ товарища Свердлова, въ вѣночкѣ, изъ безсмертниковъ, - Ситикъ былъ сантименталенъ! – конечно, Ленинъ и рядомъ «Боярыня» изъ «Нивы», въ краскахъ. Туфли бѣжали по полу въ разброѣ, висѣли на гвоздѣ подштанники. Все – пусто, гнусно, по-цыгански.
Я усѣлся въ кресло и предложилъ товарищамъ – курите: были у меня хорошія кручонки, въ вѣскомъ портсигарѣ. Взяли осторожно, какъ кошка рыбку. А я изобразилъ картинно, какъ «Ильчикъ», мать – «Забо-
-136-
та» отецъ – «Ковыль», - погибъ отъ двусторонняго плеврита, отъ круппозной пневмоніи, перитонита, менингита… Рана, при наличіи дефектовъ организма… признаки «орловца» слабы, скелетъ недоразвился… вышло къ счастью, иначе – уронъ престижа, поводъ къ критикѣ хозяйства… что, по справкамъ, есть пара жеребятъ отъ полукровокъ, лучшихъ; что рекомендовалъ бы направить одного въ «Либкнехтово», гдѣ тов. Ситикъ, энергичнѣйшій работникъ, спеціалистъ по коневодству, имѣетъ сознательныхъ помощниковъ; что при осмотрѣ тов. «Ясный» показалъ незаурядное знакомство съ дѣломъ; что…
- «Чѣмъ-нибудь дополнитъ, тов. Ситикъ?»
Онъ сіялъ. Чего же больше? Лучше не напишешь.
- «Геніально!» - промолвилъ «Ясный». – «Вы большой ученый!»
- «Три факультета… перманентная работа въ центрахъ… консультантъ при совнархозѣ… Только въ экстренныхъ случаяхъ, какъ вашъ, куда проѣдешь…» - и я загнулъ покрѣпче: - «А на васъ косятся, тов. Ситикъ» Да, да… Надѣюсь, съ моимъ докладомъ… я вношу реформы въ коннозаводствѣ… вы намъ пригодитесь».
«Ясный» смотрѣлъ подобострастно, дрожали пальцы. Ситикъ – восхищенно. Пошелъ распорядиться.
- «Карточку вашу, тов. «Ясный»?… Завтра ко мнѣ заѣдетъ… я поговорю. Что бы вы хотѣли?»
Онъ прошепталъ мѣстечко. Малый былъ непромахъ!
- «Отмѣтимъ. Только… ни слова! Просьбами заваленъ!… - я показалъ на горло, - ни слова даже, что знакомы… испортить могутъ!»
Обѣдъ былъ царскій – отбивныя котлеты, куры, борщъ съ пупками, съ печенками, пломбиръ, печкин-
-137-
скія сливы, съ индюшечье яйцо, и – брага, вродѣ самогона. Жрать хотѣлось, но въ этомъ домѣ я не тронулъ ни кусочка: дожирали стариковъ моихъ, прошлое въ меня глядѣло. Я сослался на строгую діэту, - пробить кишечникъ! – ржаные сухари да рѣдька, да полосканье спиртомъ. Очень удивились и дали рѣдьки. Грызъ ее и плакалъ, подъ примочку. Думалъ, какъ бы стариковъ увидѣть. Къ «доппингу» прибѣгнуть? Нѣтъ вѣрнѣе. И не ошибся. Они исправно жрали. Я подгонялъ на брагу, спиртъ въ резервѣ. Крѣпокъ я на спиртъ. Они совѣли. Я предлагалъ за Коминтернъ, за «міровую», за особъ… Ситикъ былъ въ развалѣ, галчонокъ копошился, зеленѣлъ, овцой воняло отъ его кожанки. Я развелъ имъ, по-сибирски, на 70, долилъ горячей, «по рецепту…» - и мы хватили! У «Ясного» глаза запѣли въ небо. Ситикъ подвалился. А я – подъ рѣдьку. Поднялъ хлыстъ – «даешь Европу!» - и мы хватили, безъ отказу. Галчонка завертѣло отъ «европы», онъ поднялся, зацѣпился шпорой. Я слышалъ только – «о, товарищъ…! – Куда-то утащился.
- «Вы… прикажите… лошади всегда… а я…» - Ситикъ ушелъ куда-то.
«Очи» задремали. Я балъ свободенъ. Прошелъ по дому. Комнаты – пустыня. Сухая пальма, клѣтка безъ попугая, прострѣленный портретъ митрополита въ углу – мишень. Яблоки гнилые грудой, пузыри бычачьи – плавать. Комнатка «пѣвуньи-канарейки». Одна кровать, матрасъ залитый, скоробленные сапоги, въ грязи, бабій платокъ глазастый, гребень, мыльная вода въ тазу, скверный запахъ помады кислой… «Канарейка», Даша!… Розовая ленточка у изголовья, - отъ образка осталась. Я пошелъ. Спальня Марьи Тимофевны, пустая комната, видно по ст нѣ, гдѣ былъ кіотъ, - сосна свѣ-
-138-
тлѣе. Черные шнурочки съ потолка, пятна на полу – отъ пролитой лампадки. Въ воздухѣ остался запахъ – пролитой печали?.. Внуковъ комнату увидѣлъ, съ кружками цѣли, угламъ, съ пульками въ соснѣ отъ монтекристо, и вспомнилось, какъ дѣдъ серчалъ, потомъ махнулъ рукой. Стрѣльбѣ учились, лѣтомъ, - война была. Здѣсь жила надежда старика: «оставлю дѣло, молодые будутъ…» Изсякли крови былого ярославца, ярославки свѣтлой. Лица вспомнились, свѣтлые глаза… Тамъ храпятъ, другіе, пьяные глаза… «молдованъ грузинскій», аптекарь съ пушкой… наслѣдники! А, чортъ..! В уголъ пустой смотрѣлъ я, гдѣ спали внуки, мальчики, - кровати изголовьями смыкались. «Ну, такъ и будетъ?» - спросилъ я въ уголъ, - «безоплатно?»… Уголъ этотъ раздвинулся, во всю Россію для меня тогда, въ пустое… отвѣтилъ жутью. Въ открытое окно я видѣлъ садъ, уснувшія деревья, яблоньки кривыя, точки яблокъ рѣдкихъ… и синичка близко гдѣ-то, за окномъ, пищала, осенняя… Я поклонился въ уголъ, пошелъ.
Вышелъ въ садъ. Недреманое око спало. «Помѣщикъ» появился, капитанъ хромой, - съ приглядкой.
- «Вы помѣщикъ, съ юга?» - спросилъ я.
Онъ потерялся, съежился. Заерзалъ…
- «Я-съ..? Собственно… въ бывое въемя… мевкій.»
Жалко мнѣ стало ерзу эту, человѣчьяго загона. Я имъ объяснилъ, что – знаю, что агрономъ мой другъ… Пошли садами. И яблоньки ходили съ нами, говорили мнѣ о прошломъ, трещины казали, дупла, знакомые изломы. Соки в нихъ ходили, старые, былые. Яблочки все тѣ же – анисъ и боровинка, въ алыхъ жилкахъ, коричневое, въ точкахъ, коробковка, скрыжапель, антоновское – зелень, китайка – золотая осень. Я слышалъ голосъ, мягкій, ласковый, пѣвучій: «кушай, Мишанька,
-139-
сиротка ты моя болѣзная… на-ка вотъ, сла-дкое…» Я помнилъ ласковую руку, - и столько было солнца…
Теперь – мы, трое, безъ причала, хитрили, укрывались, жались. Кругомъ травили – ату! Ату!! Лисій хвостъ вертѣлся, дрожалъ зайчиный. И – сонно огрызался медвѣдь въ берлогѣ, - рогатиной пыряли. А человѣкъ… Гдѣ же – человѣкъ-то?!…
- «Хозяева – на скотномъ? Я дорогу знаю. Не беспокойтесь, господа… и, вообще, не беспокойтесь! – сказалъ я капитану. – Я здѣсь – свой. Плохо живутъ?»
- «Позоръ!» - вдругъ крикнулъ капитанъ. – «Я дважды раненъ, двѣ кампаніи…. И такъ позорно..!
Слезы у него прошибло.
- «Кричать какъ на мальчишку… Утромъ – рапортъ… сливки приношу… пѣночки…»
Онъ затопалъ, заплевался, - заковылялъ куда-то.
«Помѣщикъ» затаенно засопѣлъ:
- «Кошмаръ! Есви бы вы видави..!»
Онъ пошелъ къ сараямъ, а я – на скотный.
IV
Вотъ и скотный дворъ, навозъ и – мухи, мухи. День был погожій, мухи разгулялись. Нашатырнымъ спиртомъ пахло изъ сараевъ, - старымъ спиртомъ. Флигелекъ – людская осѣлъ въ навозе, крыша золотилась ржавью, низкія оконца – перламутромъ. Рябина разрослась, обвисла. Лазилъ, бывало, на нее, смотрѣлъ на прудъ. Какъ утки лущатся носами, бредутъ коровы, молоко несутъ, - сочится, каплетъ. Хвостами машутъ мухъ. А мухи на рябинѣ – туча-тучей…
И сталъ я мальчикъ Миша. Иду къ Матренѣ… творогу сказать, на ужинъ… Жиляютъ блохи, скотникъ снялъ портки, трясетъ на волю, а воробьи смѣются…
-140-
Я вошелъ въ казарму. Сумеречно стало, душно. Направо, налѣво – двери. Куда? Пошелъ направо: чище, дверь въ вйлокѣ. Низкій потолокъ, полати, лампадка теплится, иконы у потолка, на полкахъ. У окна старушка, столъ, кошка на окнѣ. Я не узналъ старушку. Монахиня? Сухенькая, въ кулачокъ лицо…
- «Тетя Маша!..» - назвалъ я, и голосъ пересѣкся.
Старушка встала, приглядѣлась.
-«Кто такой… Господи Исусе…» - услыхалъ я шопотъ.
Я – подъ потолокъ, подъ копоть. Она – внизу, держится за столъ. Лампадка замигала отъ прихода. Сердце мое забилось.
- «Тетя Маша… я… ветеринаръ вашъ… Миша…»
Ротъ затянуло у меня, протянулъ къ ней руку; она схватила, узнала Мишу… вся осѣла, заплакала…
- «Мишенька… родной… живъ ты, Миша…»
Сѣла она на лавку, не могла стоять. Сѣлъ и я, поцѣловалъ холодное лицо, сухое, старческія губы, обмяклые, глаза сырые. Руки поцѣловалъ скорузлыя, рабочія, въ проволочкахъ какъ-будто, въ ниткахъ…
- «Тетя Маша… бѣдная тетя Маша…»
Я ревѣлъ, какъ баба, тресся, рычалъ, не могъ я… Она погладила меня по головѣ, какъ въ дѣтствѣ, давно.
- «Далъ господь увидѣть… всѣхъ мы растеряли… Ну, ничего, Господня воля… ничего, Миша… Ну, не плачь… ну…»
Меня трясло, грудь ломило, словъ не выходило. Я стиснулъ зубы, а они разжались, рѣзали мнѣ губы.
- «Ничего… живемъ все вмѣстѣ… все взяли… Да что… ничего не надо… потеряли всѣхъ… Погоди, оправлю его… посмотришь… Онъ у меня безногій теперь… оттходился, Господи… не вникаетъ, Миша… Легче ему
-141-
такъ-то… съ Покрова ужъ не говоритъ, другой ударъ былъ… Молочко, спасибо, пьетъ.»
Она пошла за занавѣску, къ печкѣ, повозилась тамъ. А я смотрѣлъ. Иконы смотрѣли съ полокъ, знакомыя, ризы сняли. Голыя иконы, а знакомы. И – портреты, рядомъ. Внуки, сынъ, Даша, дочки, Василій Поликарпычъ, въ мундирѣ депутатскомъ, купеческомъ, пуговицы въ рядъ, бѣлый поясъ, шпага депутата, медаль на шеѣ, три на груди, два ордена – генераломъ смотритъ. Стаканъ шрапнельный, съ войны германской. На столѣ Псалтирь, Четьи-Минеи, ломтикъ хлѣбца, - мухи, мухи..
- «Погляди, голубчикъ… Только не узнаетъ…» - тихо позвала старушка.
Пологъ откинулся, свѣтло въ закуткѣ, - окошко на пруды. На крашеной кровати, - Матрена на ней спала, въ клопахъ, - на пуховикѣ, подъ ватнымъ одѣяломъ голубого шелка, бѣлой строчки разводами, лежалъ Василій Поликарпычъ, красавецъ-ярославецъ, теперь – апостолъ, мученикъ, угодникъ, - какъ съ иконы, сухой и темный, бѣлая бородка, клиномъ. Свѣтъ отъ окна сіялъ на лбу, на шишкахъ костяныхъ, вощеных. Спалъ Василій Поликарпычъ. Тонкая рубашка, голандская, была чиста, свѣжа. Въ прорѣзѣ – жарко было въ избѣ – виднѣлось тѣло, черно-медный крестикъ, давній, деревенскій, крестильный. Всю жизнь былъ съ нимъ, ходилъ по всѣмъ дорогамъ…
- «Вотъ какой… Василій Поликарпычъ нашъ… будто ушелъ…» - сказала тетя Маша. – «Поцѣлуй его… любилъ тебя…»
Я скрѣпился, приложился ко лбу, къ рукѣ… Онъ открылъ глаза, повелъ, пальцы зашевелились, пожевалъ губами, задремалъ…
Не узналъ онъ Мишу.
-142-
- «Еще недавно говорилъ все… одно: «ногами ослабъ» да «больно». А теперь молчитъ».
Она перекрестила, и мы пошли. Пологъ задернулся. Какъ мощи. Отходилъ дороги Василій Поликарпычъ, откричался, отторговался. Я смотрѣлъ на тетю Машу. Другая, старица, русская Святая, глаза темнѣй, ушли отъ жизни, въ душу. Ликъ строгій, вдумчивый. Русская Святая смотритъ.
Мы не говорили. Все намъ извѣстно.
- «Не пойду отсюда. Будутъ гнать, ляжу на дворѣ…» - говорила она спокойно. – «Образа вынесла. Всѣ съ нами…» - показала на полки, - иконы, лица. – «Съ Господомъ всегда… и наши съ нами…»
Я сталъ на колени передъ Святой, и попросилъ благословить меня. Въ ноги поклонился. Она благословила, какъ мать родная. Твердо, нажимая мнѣ на лобъ, на грудь, на плечи, какъ давно, въ дѣтствѣ, она сказала:
- «Спаси и сохрани тебя Христосъ и Пресвятая Богородица!.. Терпи, Миша… не сдавайся грѣху… Господь взыскуетъ…»
Я поклонился ей – родинѣ моей въ ней поклонился. Ушелъ, какъ пьяный. Вытеръ слезы въ сѣнцахъ. Нашелъ Матвѣича, велѣлъ закладывать. Голову давило, было душно. Взялъ свой чемоданъ. Лошади готовы. Сажусь въ пролетку. Слышу окрикъ сзади:
- «Уже?!»
Товарищъ «Ясный», съ полотенцемъ, на крыльцѣ. Сбѣгаетъ, шпоркой звякнулъ.
- «Уже!» - сказалъ я – и крикнулъ старику: «пошелъ!»
Ѣхали аллеей, въ кленахъ, въ листьяхъ, бубенцы гремѣли глухо. За нами свѣтъ вечерній, тихій, - солнце текло по кленамъ, розово все было, мѣдно, золоти-
-143-
сто. Золото въ садахъ вечернихъ, въ березахъ далей. Шорохъ бѣжалъ за нами въ листьяхъ, крутился по колесамъ, съ глухарями. И было слышно какую-то пиружку, - высвистывала она робко, грустно, будто говорила свистомъ – «прошай».
Ноябрь 1925 года.
Парижъ.
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1927 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.