СОЛОВЬИ
(Из рассказа «На пеньках»)
…С мая и до морозов я жил у себя на даче – один, как перст. Туда-то вот и тащил мешок…
Раньше я дачей мало пользовался: все, бывало, – в Италию или в Грецию, конгрессы съезды… А это жена покойная завела, для родственников… ну, и на старость. Она любила мягкое наше лето, грибы, цветы, соловьев… Молодежь все время хороводилась. Где теперь они все? Как-то вспоминать стал: племянники, приятельницы, крестники. Васи, Маши… – славная молодежь была. Насчитал семерых студентов-прапоров… два инженера, музыкант, летчик, приват-доцент, двое стихи писали… Теперь – один в Канаде, один в Брюсселе, шоффером, в Боснии, в шахтах… Прочие? Не знаю. Погибли… Впрочем, спецом один заделался, играет роль, а один, который стихи писал, – в песнопевцы определился… А патриотические стихи писал, «Державиным без пяти минут» величали!..
Одним словом, не на дачу я шел, а – в прошлое.
Бывало, за мной пролетку высылали, на чаленьком, и какой-нибудь загорелый студент-крепыш – за кучера. Кто такой? Приятель чей-то. И всегда в дороге у них что-нибудь с запряжкой!.. Он там с этой… c черезседелкой конфузится, уши покраснеют… а я закурю в вечерней тишине, в березках, кукушку слушаю… фиалок найду, колокольчиков лиловеньких… чу-десно! А из кулечка поглядывают зеленые огурчики, и еще свежая икорка там, майская,
//77
«уважительная-профессорская», от старика Колганова! И белорыбицей пахнет, и молодой березкой… Таких ароматных комбинаций нигде не встретишь. И с таким азартом сам примешься в шлеях разбираться, – смешно. А ближе к даче, – солнышко уж за лесом, – соловьи!... Все топят…
Въедешь в громе аплодисментов…
– «Генерал»! Ура-а!..
Они меня почему-то «генералом» величали. Должно быть – за осанку. Любили… Девочки – букетики земляники, ландышами засыплют, визгом… И все куда-нибудь тащат, и лекцию им, «о красоте в искусстве»… Славные девушки, чуткие. Раскопки иногда предпринимали…
Дачу мою мужички порастрясли, но в двух комнатах жить было еще сносно. Главное – от города подальше. Впрочем, мужики ко мне относились с некоторым почтением и опаской: прознали, что «сохранная грамота» у меня и будто я начальству клады отыскиваю, – раскопки-то я производил! Раз даже с приговором заявились и велели клад им указать в имении барона Вэдэ: «Хорошо известный нам клад от старинных князьев, но не знаем слова!»
Тяжело было на даче. О пустоте я не говорю, а вот, все, – не настоящее, а как бы в преломленном спектре, в каком-то… психозномпреломлении, как бы… – подводное! В манере Эдгара По и…. самого оголтелого футуриста: и жуть, и – дыр-бул-щыл! Не люди… – хотя, конечно, и люди… – а все как бы уже нездешнее, и все – ненужно.
Подымается солнце… – продолжение «дыр-бул-щыл». И оно – другое, как будто тоже соучаствующее и растленное, несущее наглость на своем восходе,
//78
закатом обещающее назавтра такое из-под земли выкатить, что… Или – гарь лесного пожара… Бывало, это придавало пейзажу загадочно-тревожное освещение, чувствовалось удушье… но и надежда, что за удушьем – освежающим ветерком потянет… – неусыпное бдение чуткой общественности, что вот-вот наступит пора, когда все эти дикие непорядки уступят место культурной разумности, общечеловеческой солидарности, когда….
Помните, эти ободряющие статьи в газетах… «бесцельная гибель народного достояния…» и – «опять и опять мы обращаем внимание общественной самодеятельности…» Ну, понимаешь… – и надеешься. Знаешь, что скоро осень, пора земских собраний, резолюций… сгущенная атмосфера освежится, впереди – надежды и… и чудесная, крепкая зима, бодрая работа в аудиториях… А тут – гарь сгоревших надежд и всеобщее пепелище.
А в душу к вам забирающиеся!.. В сапогах и небывало-технической фуражке, с портфелем… – Бог мой! Откуда портфелей столько?!… – значит, какая-нибудь опять «неделя», ударный фронт, фонд, сороковая анкета, «боевое задание», требование лекции «о пролетаризации искусства», «о театре, как функции агитучастия масс, в проекции на…»! Бог мой! Что за шустрота мысли, какие они мне темки задавали!
А какая страстная жажда амикошонства!.. «Товарищ-профессор» – через два слова… Какая наглость!.. И лестно со мной, членом европейских Академий, в «товарищеском» общении, и остатки, как бы, благоговения, и значение свое тычет, и слежкой
//79
от него пахнет, и… покровительство оказать готов! Откуда эта ядовитая пыль, с каких базаров?
Какие-то безгнездные выводки… из помета брошенных гнезд, – и кобчик, и червь ползучий!.. Суетливо руку сует, слюнявую папироску на столе давит, важные позы принимает… – рой завистливой, ущемленной и наглой бездари!
И вот – «товарищ-профессор», я предложил бы вам… объявить цикл… – непременно – цикл! – лекций об искусстве, как функции… массовых восприятий…» Бездарно, безграмотно, зато – трескуче!..
Бывало, молодежь переполох поднимет:
– «К нам! автомобиль!! «Ленский» едет! ура-а!».
И уже летит с балконов:
…«Что-о день грядущий мне гото-о-вит?» А он еще из машины, серебрецом…
…«его-о… мой взор напра-сно ло-о-овиии-т…!»
Девочки беленькие, в кудряшках, цветами засыпают, благоговеют, влюбленно-трепетные… – сердце смеется радостно!.. А теперь, как загудит где… – лес бы дремучий вырос, укрыл!… Ну, подвал, плесень, мокрицы, в конце концов отупение, привык. Но вот, что самое ужасное… – соловьи!..
Моя дача стоит на гривке, а с обеих сторон тянут к реке овраги. Они сплошь заросли черемухой, березкой, ольхой, малиной… масса ландышей, дудок, болиголова… – самые соловьиные места. Знатоки считали соловьев наших самыми певкими, «неждановскими» звали. один овраг исстари прозывается «Соловьин», другой – «Гулкий».
Из-за соловьев жена и место для дачи выбрала,
//80
на тычке, и мужики подозрительно недоумевали! «Уж это они чего-нибудь да знают… кладуны! Колдуны»!
Редкостное здесь было эхо: «из «Соловьина» оврага крикнешь – «Гулкий» отзовется, полней и громче! Физик наш лазил исследовать и нашел звуковую формулу, – вырезали ее даже на террассе. Бывало, молодежь поет хором, и выходит второй, капелла. А когда упросят тенора спуститься в «Соловьин», и он оттуда пустит… – второй, неземной тенор так покрывал, что дух захватит:
«…златы… е-э-ээээ… дни-и-иииии…!»
Вообразите, что же творилось майскими зорями, когда соловьи начнут сыпать и поливать!.. «Гулкий» их растравлял. Чвоканье, цорканье, россыпь, щелканье, поцелуйно-истомное это – тиу-тиу… фтиу…! – играют сердцем, трепетно и так страстно-нежно!..
И вот, когда все изранено, испоганено, и уже ничего живого не осталось, и ты с твоей жизнью уже плевок растертый… – соловьи гремят неумирающим торжеством неумирающей своей жизни и неутолимой болью плещутся в твоем сердце… А оно уже наистеке, и все – ушло… Пытка!.. Они выворачивали, перетряхивали все во мне, жалели, отпевали, жалили цвоканьем, в кровь раздирали трелями… хлестали сердце, по голове, в глаза… Я слышал милые голоса, узнавал лица, запахи… И не красота уже, не эстетика… – ад!
Как только подходила заря – начинало давить тоскою: сейчас… начнут… И первый же тихий высвист… помните, это робкое, нежное – типу-типу-типу? – пугал меня, и сердце начинало биться. Обманывая себя, я забивался в самую глухую комнату,
//81
но окна выбиты, в огромной и пустой даче гулко, и – ни-кого!.. А они сыпали и гремели… и все бешеней и шумнее к ночи.
Я совал голову в подушки, задыхался… Бром уж был бессилен, я затыкал уши спиртовой ватой, – кровь приливала, гудела, я начинал пьянеть… Но и без звуков я слышал. Нет, непередаваемо, – как психоз…
Гроза облегчала, и я умолял молнии… Серенькие дни, с тихими дождиками, успокаивали меня. А горьковатая свежесть ландышей, взрывающая в вас все, до детства!.. А дурманный, томящий страстно запах июньских наших фиалок-любок? В зеленой затини, в тишине, в росе… нежные, восковые, они все те же, и вызывают прежнее…
Я бы и теперь хотел… – пусть терзанье!.. Там! каждая травка пела, а здесь… мелодия незнакомая, глухая…
Ланды. Июль 1924 г.
(ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ. PARIS, 1968
Источники текста
1924 - Соловьи: Из рассказа «На пеньках» // Сегодня. – 1924. – 26 авг. (№ 192). – С.12.
1968 - Также: То же // Свет вечный. – Paris, 1968. – С. 77-82.
Текст печатается по изданию 1968 г.