Кошкин дом

«КОШКИН ДОМ»*

31 января 1924 г.

Первые слова о «Кошк-(ином) – Доме» Миша слышал от няньки старухи Домны. Ему было года четыре. Скажет бывало няня: – «не спишь»?..

– А вот спать как не будешь –

Сейчас за забор выкину в Кошкин Дом!..

Там вот!.. Узнаешь…

Миша боязливо поведет глазами от лежанки к окошку: окошко завешено ситцевой занавеской и на нем бегает много-собак, летят много-много уточек, и большой человек, – много-много высоких человеков, – охотников, стоят в траве и машут палкой. В занавеске длинная синяя щель, от потолка до полу и в эту синюю щель искрились огоньки, что всегда ночью бывают в небе – звездочки.

Звездочки и темная ночь, забор, снег, лес за забором и в лесу Кошкин Дом.

Теперь там страшно.

Днем там очень светло, все белое. Много снегу, там много снегу, что (и) больно смотреть, когда светит солнце. Там нет людей и только бегают собаки, можно утонуть. Там на деревьях к вечеру слетаются галки и так кричат, что через окна слышно.

Бегают и вертятся собаки, прыгают и едят снег и гонятся за хвостами.

Там есть домик без окошек, через который видно и в домике много снегу. Кусты завалены снегом.

//59

 

А за кустами, за деревьями большой дом. Окон в нем нет, на них набиты доски.

Дом серый, деревянный, как и заборы. На крыше снег! А из под него видно окошечко, как через пустой глаз. Дом странный. Человеков там нету, и даже дворника нет.

Когда Миша выходит на улицу в тулупчике и с лопатой, нянька ведет его вдоль серого забора. В заборе дыры и щели. Если посмотреть – все снег и снег, и кусты и собачьи дырки от ног. И все деревья, деревья, деревья – и (все) снег.

– Ну, чего не видал? Вот Кошкин-то дом какой, страшный.

– А почему?

– Почему – почему… Такой уж уродился.

– Почему? – Нечего ради…

Но кошек не было.

Потом, когда снег сошел – Миша, любил смотреть из окна на черную землю, на черн(ый) дом, окошко-глаз, под крышей.

Сидели и летали голубки. Они сидели и бегали по крыше красной и лазили в окошко.

Потом раз… к вечеру, Миша увидал (радостно) кошку! Она вылезла из дыры, села и стала лизаться. Кошка была красная, как крыша. Потом вышла другая серая кошка как забор, и тоже села. Потом они вытянули головы и заплясали. И Миша радостно захлопал в ладошки.

– Кошкин дом! Кошкин дом! 

Теперь он понял почему – Кошкин Дом.

Но кошки бывали редко. Иногда ночью она слышал как стучит дождь, в окошко, как шумит веткой, где кjшкин дом, и вдруг заплачет, замяучит кошка.

//60

 

– Ишь ее раздирает! скажет Домна.

– А почему?

– Почему все тебе знать надо! Живот болит.

На заборе сидит кот.

У него болит живот…

И много знает  Миша. Звездочки – глазки Божии – все-это смотрят как злые люди обижают добрых и за это быв(ает) гром и пожар от молнии.

Знает, что в Кошк(ином) доме живут они… черти – отовсюду выгнали дворники метлами и только вот тут им ход. Кошки мол не боятся. Кошка она хитрая, – сиганет, ее не поймать. С той ночи, как узнал Миша про чертей, у них на голове рожки, язык зеленый – ему к ночи дел(ается) страшно и он старается чтобы не было на окнах щели. Но можно закрестить – так нянька умеет: возьмет да и закрестит. А когда проснется ночью, непрем(енно) посмот(ри)т на окошки и сам поманит рукой и пошепчет свят-свят-свят.

Когда опять пришла зима и опять стало много снегу в Кошк. Доме, Миша увидал к ночи как в мал. домике, кото(рый) называется беседкой бегала большая черная собака и мал(енькая) собачка.

– А черти… гуляют?

– Плюнь – перекрестись – сказ. нянька и сама покрестила его.

– Нельзя к ночи. – А почему?

– А почему?

Почему – почему… страшно! Возьмут да еще к нам налетят.

Мише становится страшно.

– Греться? А им… холодно? Там печек нет?

– Ну и греться – тьфу! Хрестись!

//61

 

Глухой ночью, когда на стенках нанесло снегу и он блестел розовыми звездочками через щель – от лампы, Миша проснулся от страшного, что приснилось. Они приснились. Они шли по саду, где Кошкин Дом, две… или два, как собаки черные и положили на забор лапы и все смотрели на окошко – просились в тепло. Миша долго крестил окошко, см(отрел) на лапы, на черные образа… и вдруг закричал криком:

– «Няня! не пускай! – »

Потом ему стало жалко. Они – стоят на снегу, и просятся. А тут так тепло от лежанки, от огонька лампадки. И так хорошо – квас в кружке стоит, а там они снег едят…

*

**

Когда Мише было шесть лет, он уже знал: много-много. Дворник Левон знал всю правду. – Расскажет что нибудь, а Миша спросит – А это правда? А Левон:

Ефто правда, эфто правда,

Ефто правда все было!

И метлой по земле хлопает. Узнал Миша, что Кошк(ин) Дом большой, «сто покоев»! И все, как было, как старик Кошкин помер, а наследники судятся.

– Понятно, нечистая сила проживает. Значит, ка ксвятки подошли, она такую там муру зачнет… на гармоньи, на балалайках… жуть! Тут ужо не подходи. Как ухватят – прощай!

– А почему?

– Почему! Попы с крест(ом) не ходят, водой не кропят. Самый им вод там.

//62

 

Миша знает, что Антипу все известно. Он спит в конюшне с лошадьми, и всего видал. Там у него фонарь со свечкой, в клеточке, и так хорошо пахнет сеном и лошадьми, сладко пахнет. И от Антипа сладко пахнет – силой, черн(ым) хлебом, колесами и лошадьми. Ночью там к нему приходит «хозяин» – который и наш дом строил, мутный, будто дымный, и с фонарем, сам лошадей обойдет, следит значит, не украли-ли овсеца.

– Намедни говорит – овес краду! А я разве могу? Он все усчитает. Закатает ночью, не отдышишься!

Миша слушает и понимает и в груди, и в глазах, и щекоч(ет) в носу: ах, какой хозяин хороший! В летние сумерки, когда начинает темнеть во дворе, сараи, и за заборами, в саду (Кошкин) Д(ом) пустеет тьма, – все предст(авляется) Мише живым и жутким, полным таинственного и милого, – и хорошо, и жутко. Где то живет «хозяин».

А там – тоже есть хозяин, в К(ошкином) Д(оме)? Там он – бедный, пустой. Ни лошадей, ни фонаря нет там. И всего Антипа. Антип знает все: у нас  чертей быть не может, потому на воротах крест, и на погребах кресты выжжены, страстной свечей, – такая, замечательная от плышшиницы…

– Значит – все прожжет, нечистую силу запирает. А то бы с ей и не справиться. Ну, туда и не подается – пока(зывает) он на К(ошкин) Д(ом).

– Страшно небось ему? спрашивает Миша.

– Кому – ему?

– А… К(ошкину) Дому?..

Антип думает, раскуривает черн(ую) трубку с мед(ной) решеточкой и пускает зеленый дым.

//63

 

– Как тебе сказать… понятно, страшно. Вот тебе метла… там она свое дело делает… Ладно. Вот поставлю в уголок – стоит, ничего. Ладно. Ну, вот ночь, все спать мы полегли… Ну, кто ее знает… Может она на свое горе жалуется, плачет. Мету, а там в печку или на помойку! Ну! А кажное сучество про себя понимает.

И… ворота?

– Понятно. как их хозяину помирать – обязательно с петли соск(очить) должны. Сперва будто скрипят – скрипят… чу-ють! Рраз! – жди – помрет. Почему ж сказ(ывают) о ворот(ах) душа.

Вот хозяину помереть… первым делом собака знает, завыла, а то не желает в глядеть – возьмет и разозлится ни с чего. Понимаешь? Иль самовар – загудит-загудит… знать… уж моркотно уж ему, жалеет… Али вот тараканы… Им первым открывается. Ночью знак такой – выбирайся ребята!

И по-шли ходом, ходом… через дорогу. Тут ты им дороги не перебивай, такое наведешь – беда…

Миша смотрит на стар(ого) Антипа. Откуда он все знает? Это ему хозяин в конюшне сказывает… Антип особливый, не как другие. У него на глазу белое пятно, бельмо, и смотрит он на кого-то, кого нету, но кто стоит тут, невидимый. Борода у него седая длинная, как у Святого  на иконе, и в конюшне медный крест прибит гвоздями, под ним сухой подсолнух – один картуз  колючий, в дырах, – и для уважения, – а подсолнушки высыпались. Мише очень нравится этот крест и эт(от) подсолнух. Он знает, что Антип еще до снегу его засунул в стену, когда по улице несли иконы на палках, когда был крестный

//64

 

ход, и все несли цветики ергины. – И Антип подобрал подсолнечник свалившийся с образов. И принес в конюшню. Сказал:

– Повеселей будет. И ему приятней…

Это кому, хозяину?

Ну, зачем!.. Хресту. Я с им ничего не боюсь. Вот он, Чалый.

– Ты думаешь он не чует? Он, брат, все чует. Вот ты гляди. Вот сыму я хрест, уберу… ну скучать будет… не дай Бог. Хрест… он, брат, силу свою доказывает. Кузнец ковать придет Мих(ал) Иванов. Он нипочем без хреста… Без хреста лошадь не может, забьет, себя не помнит. Узду гляди… хрестом делают… Окны гляди – хрест. Ворота… опять хрест.

Когда Мише было лет 8 и он уже ходил в пансион и учил басни и умел бойко читать, – новое открылось ему. Кошкин Дом наполнился для него  новым, еще более таинственным. Он уже мог и зимой и летом пролезать через отставшую от столба доску. Глухой сад, с березами, тополями и липами уже открыл ему все свои глухие углы. Правда там уже не было явно-таинственного. Кусты бузины, акации, (черной смородины), две три рябины, уже раскрывш(ейся) на двое, с облом(анными) верхушками.  Гнилая решетчатая беседка с провал(ившимися) доскмми пола. Развалив(шийся) сарай и погреба с ржавыми замками.

Но дом, забитый досками накрест, с балконом в сад на столбах-колоннах, с галлер(еей) из столбушков, уже не серый, как казалось раньше, а бурый, исчерна-бурый, – до француза; закрытый ставнями изнутри. Многое уже знал Миша.

//65

 

Дворяне Кошкины жили в нем, пиры давали. Приходил иногда выбивать шубы хромой скорняк Василь Василич, приносил прутья жимолости и выбивал моль. И рассказывал:

Этому годов 60 будет. Я в мальчишках жил еще… Ну Кошкина молодого знал видел…

Ему уж годов 50 было. А старый уж полоумный был, его будто на цепи держали, под кухней, под балконом. Там он и удавился. Суд был, будто его невестки удавили… Ну, деньги, конечно, выправили все. И стали пировать, как похоронили. Будто три бочки золота нашли в подвале. Там глуб(окие) подвалы были… Такая была лиминация… вся наша улица в плошках была, а последние бочку смол(яную) зажгли. Ну, кварт(альный) пришел… и я на огнях был… воспрещать. А тут Кошкин молод(ой) вышел – кварт(альному) в ухо. Потом загреб его с гостями – пировать. И полон картуз ему серебра ему нашвыряли. Потом вскорости горничная повесилась.

Скорняка слушает Миша и Антип. Антип бьет хорьковую шубу прутьями и иногда скажет:

– Ах-ты какой хорь то приятный был! Сколько и у нас хорей было под сараями…. ушли от беспокойства.

Мише хочется и про хорей знать. Но про горничную тоже интересно. Он смотр(ит) на хром(ого) Вас(иля) Вас (илича) и ему непонятно, что и он был так же, как он Миша, и бегал на лиминацию.

– Так… повесилась? – спраш(ивает), Антип: – это Марфушка?

– Она самая, – говорит Василь В(асилич) – тормоша воротник с бобром.

//66

 

– Бобрик-то… седины-то – серебро! камчатский, дремучий.

Он дует в ворс и на его лике Миша улавливает радостное сияние, – теперь пошел жуль(нич.) бобрик полесский…

– До чего… говор(ит) и Антип. – Все! Метла теперь… Разве такая метла была годов… ну, тридцать? Была – метла! Месяца три себя держала. А теперь – раз прошелся… а, сукины дети!

Так Марфушка? Это которая Кошкина по щекам лупила?

– Самая. А ты почем знаешь?

– А сказывали-то летось…

– Ага. Она самая. Ну, бы-ла! Ну, скажи… бабка какая была раньше! Откуда таких выкапывали?! – говорит В(асиль) В(асилич), щелкая языком.

– Да уж… – кряхтит Антип, а Миша ловит слова и то неясное для него, что слышится и в кряхоте, и в пошелкив(ании) В(асиль) В(Асилича).

– Нонче пошла короткая, и даже не женщина а…

– Выхухоль! говор(ит) В(асиль) В(асилич) приглажив(ая) прутяной щеткой мех.

А то бы-ла… чернобурая лиса. И Марфушка. Приношу я так в од(ин) прекр(асный) день белую душегрейку на кухню…

Она пирожки на блюде несет. Румяная, широкая ситичком от нее новым аромат… как из бани. А глаза у ней были – во как у святых, в Храме Спасит(еля) есть.

Как глянула на меня, и пару пирогов мне, с ливером, помню, были…

//67

 

Миша смотрит на К(ошкин) дом и думает и не верит. Там были пироги, и какая-то рум(яная) женщина?

– Ну, полюбил я ее с тех пирогов… Не с пирогов, а с того взгляду, не могу сказать. А было мне к 17 годам… Теперь дело прошлое. Стал у хозяина кусочки воровать от лисы-меху… с вершочек, кромочку. И как мастера уйдут в праздник, на погребицу заберусь или на чердак – за год ей такой воротник справил… А я мастер был перв(ый) сорт… и к Рожд(еству) прихожу поздравлять.

А на Рожд(ество) у них полна улица карет, лакеи в соб. ливреях, в форме, не(шестеро) бывали. Полна людская… пьют, едят – чад(душе), а на верху музыка – оркестры… трех свиней жарили для людей. Водку ковшами употребляли! Весь этот сад затопчут, бывало. Самовары во такие по пять ведер стояли, жглись, и повара на снегу прямо блюда ставили, мороженое вертели… чисто ярмарка. А что теперь?! А.

– Ну… каоке м(ожет) быть сравнение! – сплев(вывает) Антип. Теперь пропил за рупь купец, а шуму на целк(овый)! Маху того нет. И все это вы, с. д. б. видали….

Приношу лисицу. Выбегает наш буфетчик Ив(ан) Кузьмич… Тогда ему уже годов 40 было… годов двадц(ать) в мещ(анской) богад(ельне) помер, а то у князя Долгору(кого) служил и во дворце Нескучном жил на покои… Кстати дружбу с ним водили… в еното(вой) шубе щеголял. Я им делал… Выходит буфетчик. Дать ему мадеры и кусок индейки. Это за душег(рейку) он. Вот ей-Богу! Ну, он с Марфушкой жил, понятно. А я ей лису принес в поздравленье. Чувство-то какое было!

//68

 

– Ну, понятно – говор(ит) Антип. – Нонче пятиалт(ынный) в зубы…

– Нет, я про лису-то! Год подсобирал… для ее… Мне дорого, как она поглядит! Влюблен был! Поймай меня хозяин – голову бы оторвал.

– Ну, понятно…

Мише тоже понятно. Он уже видит Марфушу, женщину у которой глаза, как у святой. И она держит блюдо с пирогами.

– Выпиваю я стакан мадеры, стою на вытяжку, а лисица под рукой у меня.

Говорю – что подарок хочу из уваж(ения) к Марфе Степановне.

Сгреб меня, потащил по лестнице, к себе – вот на верх на… вот то окошечко заколочено под слуховым-то… А там у него диван бархатный, и всякие бутылки, поросен(ок) заливной… и горшки с живыми цветами… Сиди, я говор(ит) ее пришлю!

И вот она вошла… розовая, как купидом… и я к ней пал…

Вас(иль) Вас(илич) поправ(ил) жел(тые) очки и погрозил жимолостью к дому.

– Ну… сказ(ал) Антип строго и тоже посм(отрел) к дому.

И Миша посмотрел. Т а м ?

– Пал к ее ногам, красавицы… и преподнес лисий воротник. Чувство-то какое было!

– Ну, понятно… Ну, а она…

– Развернула как… как ахнет… Победил! 

– Господи!.. ужели победили?

– Победил. Так это поглядела… горько на меня поглядела и слезы у ней из глаз…

Лучше возьмите обратно – говорит. – Я уж

//69

 

живу с буфетчиком и барин меня домогается, но я не могу. Возьмите вашу лисичку, мне очень, говорит,  прискорбно, но неужели вы могли подумать, что я из ваш(их) подарков могу преступить!

Как вам, говорит, не совестно! А я… заплакал. Тут она меня поцеловала прямо в губу и… перекрестила! Ей Богу!

– Ну, вскричал Антип и Миша тоже вскричал, от вдруг толкнувшего в грудь непонятного восторга.

– Как поцеловала! Я, говорит, вам буду как сестра!… И мне не надо в(ашей) лисички!

– Не взяла?!

– Взяла. Очень я заплакал. Ну, взяла. И пришел  буфетчик, и они меня вдвоем, наскоро… господа ждут… поили сельтерской, а я плакал. Ах, какие люди бы-ли… Это как в  книжечке у меня, вот у С. в лавке купил,  книга продавца Морозова… Я люблю трогат(ельные) истории… про благор(одного) принца Выпицияна и очароват(ельную) Менфису. Неграмотный был Антип!

– На том и кончилось? спрашив(ал) Антип, а Миша видел, что лицо его к.-б. другое, ласковое и грустное.

– Кончилось, да не все, спустился я в людскую, ничего не помню, как в горестном состоянии, – вот хоть или на кладбище и у могилы какой печальной каким кинжалом прямо в грудь. Но повар еще поднесли, буфетчик наказал угостить меня. Потом – выхожу, костры в саду, и на небе мерцают звезды бож(ией) красоты, очи небес. И вот молодой лакей подходит из темноты, от водовозки и кладет руку мне на плечо: скажите, говорит, вы от любви к прекр(асной) Марфуше в таком ужас(ном) состоянии? Я

//70

 

говорит, сам не сплю все ночи и уже иссох. И он, вправду, в злой чахотке был. Советую вам, оставьте душе покой, не надрывайтесь. Вы еще молоды, а мне скоро лежать на Ваганькове. Идите домой и никогда не возвращайтесь к гордой красавице! Она невольно губит при всей своей благор. (душе) карактере.

Вспоминай все… Как сон!

Антип слушал.

(К концу. Он увид. ясно-ясно, как он ограблен! От всего чуд. мира, – остались так осязаемые, такие жестокие ржав. ребра жизни. Где-то?!)

– – –

– Метель стегает в окна: хлес… хлес… Ночь – там, снег и ветер. В жаркой печке, с лежанкой взывает жалобно. Стукнет въюжкой. Комнатка вверху, под сам(ой) крышей. Низенькая, уютная – детская. На дворе ночь: девять часов, а ноччь. Ночь – до утра. На лежанке на жарком войлоке – кот разместился, старый котище Васька, бурый, в зелень. Спит крепко, храпит на славу, – заслужил. Он подался в детскую, там и потише, потеплее. Другой год подался, – говорит Домна старуха, – нянька. И правда, кот тут тихо, мышей ловить не надо, – там внизу другие пришли на смену, бойкие. А здесь: Домна, да маленький Федюша. Домна погасила лампу – чулок вязала. Услыхала, что кукушка внизу прокуковала девять, погасила лампочку и помолилась. Помолилась богородице Казанской, потом Жив(отворящему) Кресту, потом Кириллу и Мефодию с Крестом, мученице Домне, Ерусалиму граду. Лествице и Святый-Боже, всем, кому умела. Отвернула полог и покрестила Федюшу. Он спал распахнувшись. Она поправила голубое стеганое одеяльце, покрестила в ножках, в головках…

//71

 

Анг(елу) хранителю – поручила и закрыла полог…

– Ай-же, му-ха!… гривуха! в лицо шарахнулась, опять та самая, своя. Заснула, муха, здешняя. В тепле живет. Домне приятно, что муха еще живет. Каждый вечер  устраивается она нп ологе и еще (кружась) жужжжит: – стало быть тело. А за окном – зима, декабрь, подходит – скоро Рож(дество), а муха все живет: к добру, к теплу.

– Н-и-я… – невнятно шепчет за пологом Федюша: –

– На с е в о… двора…по!... т е н а… г о р а…  

Старое, морщинистое, с двумя бород. лицо Домны сторожно слушает: ну, вот: только сегодня вечером, в первый раз, рассказывала про петушка и про лисичку:

Как у нашего двора

Подметена гора… –

А он вот и во сне…

– Умница растет… –

Хорошо, спокойно. Главное – тепло уж очень! Морозище такой был – дерева в Кошкином Доме, в саду все в инее, на заре солнце было красное, огнистое. Галки на березах и тополях по-утру седые были, – тридцать градусов!… такой скрып был и два раза ночью стреляло в бревна на-верху… а здесь – Господи – муха живет, живет: И Ваське жарко. Господи! – тепло так, что не надо и ватного. Умные-то люди строили, все-то по закону правильно. Ветер воет и хлещет в стекле, а лампадка – спит усиком не дрогнет. Когда внизу бьет десять – глухая ночь. Спит Домна. Чулок чуть видно при розовой лампадке. Черный

//72

 

таракан поднялся по столовой ножке. За ним другой. Квас ан столе, в кружке каменно, цветистой в розанах голубых – пахнет хлебом и яблоком – в квасу сухие яблоки, размокшие. Тараканам сладко, манит. Ползают по мягкому чулку. Глядят на угол, где огонек лампадки. И тараканам тепло. Муха зимуха дремлет на пологе: напилась украдкой квасу, – и спит.

Федюша дышет тихо – ангельские сны пришли. Какие они? Не вспомнить… Сны детские – их никто не вспомнит. Сны… светлые сны, радостные, детство… Кто расскажет?

Кот повернулся на другой бок – жарко стало. Метель стегает. Вьюшка стучит – стучит. Шевельнулась занавеска на окошке, розовая занавеска. По ней бегут: пушистая собака, утки летят, охотник стоит в траве. Все разное – и опять собака, охотники, утки… и – еще, еще. Метель шумит и бьется за окнами. Огонек в ламп(адке) проснулся и заиграл. По потолку забегали усы, тени от  цепочек. Струйки прошли. И опять все спит – до огонька. Тени на потольке уснули. Чуть виданы у лампадки волки у мельницы – обои, голубые, голуби на крыше мельницы, опять волки и мельница, и голуби… все голубое! И все спит. Старый диван клеенчатый, проваленный, с подушкой в ямке, с попугаем из бисера. На нем желтый паровоз с трубой, и зайчик с барабаном. И карты рассыпаны – гадала Домна с вечера Анюте, горничной. Хоть и пост – гадала. Грех, а что-ж поделаешь: надо знать Анюте будет ли ее свадьба после Святок. Домна знает, что скажут карты.

Кот проснулся, зевнул, послушал, как постукивает, вьюшка и завернулся будто с холоду.

//73

 

В Кошкином Саду – гудят деревья. Что там за окном? Страсть какая!

Никто не слышит. Тараканы ищут, как попить квасу? Страшно лезть в обрыв. Но лезут, усиками дергают, нагнулись, падает один. Другие шевелят усом. Ночь ползет неспешно… печка стынет. Кот завернулся туже. Усы по потолку играют. Муха забирается под полог. Домна во сне натягивает  одеяло. Огонек лампады – ярче и можно  бы увидеть, если бы кто смотрел, как скорбный лик Казанской смотрит в полутьму безгрешной комнатки. Слышно тихое дыхание спящих – чистых. Детское, святое…

У изголовья, белый, неподвижный, стоит невидно  Ангел  в цветах. Дети видят его во сне? Видят и не помнят. Помнят только цветы. Дети во сне смеются – видят.

Федя смеется за белым пологом. Храпит и Домна и кот…

К полночи скрипят промерзш(ие) ворота, слышно за вьюгой, как лошадь фыркает. Хлопает дверь внизу, парадная, воет на петлях – от морозу.  Это приехали из театров. Весь в снегу Антип, старый кучер, охлестывает волосяным хвостом снег. Дворник Максим светит фонарем к кар(етному) сараю.

– Н-ну..!

Задом осаживает санки в сарай. Слышно через  вьюгу, как Чалый глухо ступает копытами в сарае, по постилу. Распрягают. Ветром швыряет тени по  стенам, – прыгает тень  Чалого, голова Антипа в шапке, ход(ят), оглобли пролетки, крытой чехлом.

– Чай, смерз? – говор(ит) Максим.    

– Беда… костер заносит… дымище… кому киятры, эти… а нам…

//74

 

– Да… ст-о-ой…

– – –

Н. Б. Домна молилась: за тех, кто в ночи – метели в поле погибает и благодарила за то, что она в тепле и сыта. посм(отрела) на полог белый и помолилась, чтобы и Федюшу сберег Господь и Пречистая от горей и избавила его от метелей и горестей жизни (надо, конечно, проще (примеч. И. С Ш).

Отступление лирич. Хорошо когда и т. д. – есть кров, и стены и теплое сердце около.

(ШМЕЛЕВ И.С. СВЕТ ВЕЧНЫЙ. PARIS, 1968