Чужой крови ( машинопись РГБ 387. 8. 21)

Фонд № 387

И. С. Шмелев                                  Шмелев,

Картон № 8                                     Иван Сергеевич

Ед. хран. № 21

[ʺЧужой кровиʺ]

ʺЧужая кровьʺ — рассказ

                                               1918

                                   а) Ранняя редакция, без начала. 1918 апр.

                                   Машинопись с авторской правкой.                    11лл.

                                   Подпись: ʺИв. Шмелевʺ.

                                   б) Ранняя редакция, без конца.

                                   Машинопись с авторской правкой                     8лл.

                                   в) Поздняя редакция, без начала.

                                   Машинопись                                                           5лл.

                                   г) Поздняя редакция, разрозненные листы.

                                   Автограф и машинопись                                      8лл.

                        Два листа рукописи ʺгʺ разорваны пополам.

            Кольцо <Альманах>

            Изд. ʺКольцоʺ м. 1922 г. кн 1.

                                   стр. 9—24.

Общее количество

листов

33л.

а) Ранняя  редакция, без начала 11 листов.

III

Второй годъ кончался, какъ работалъ Иванъ на нѣмца. Въ работу давно вложился[2] всегда спрашивала нѣмка:

— А руки вымыли[5] смотрѣла Ивану на руки.

Иванъ напѣвалъ[11] въ Грюнвальдѣ:

— Русскій солдатъ[12] Иванъ — парень–золото, парень–сила!

Самъ герр Браунъ спрашивалъ у него совѣта. Зналъ Иванъ и печное дѣло, и кирпичную кладку, и хорошо тесалъ топоромъ. Сказалъ нѣмецъ къ концу второго года:

— Кончится война, на родину уѣдешь?[13]

— Уѣду, — сказалъ Иванъ. — Мать сильно[14] скучаетъ… сестра Даша. Скуча<ю> по дому. У насъ хлѣбъ вкуснѣй вашего.

Получилъ какъ–то ржаныхъ сухарей съ родины[17]. А на утро показалъ нѣмцу сухарики на ладони.

— Вотъ какой нашъ[18] хлѣбъ, хер Браунъ!

Похрустѣлъ нѣмецъ, пожевалъ кисло, поморщилъ[22] надо посыпать тминомъ.

— У насъ посыпаютъ солью! — хмуро сказалъ Иванъ. — Хлѣбъ–соль.

Чаще стала встрѣчаться ему Тереза, въ незамѣтныхъ мѣстахъ перекидывалась словечками. Разъ въ хмельникѣ, осенью, насыпалъ ей Иванъ полный фартукъ хмельныхъ бубенчиковъ, — просила на припарки[23] фрау Виндэ. Шутли-

// л. 1.

во поцѣловалъ Иванъ холодные пальчики Тереза[24], а она дала ему изъ фартука кисточку и сказала:

— Носите всегда съ собой. Это вамъ на счастье.

Онъ сунулъ кисточку къ кисетъ съ табакомъ и скурилъ незамѣтно.

Нагналъ какъ–то ее Иванъ по дорогѣ въ городъ. Было это въ концѣ апрѣля. Уже распускались маргаритки, а жаворонки звенѣли, какъ подъ Тулой. И начинали пахнуть березы. Иванъ нашелъ кустикъ розовыхъ маргаритокъ у дороги, и остановилъ сѣрую кобылу. Остановила свою пѣганку и Тереза. Иванъ сорвалъ маргаритки и отдалъ. Тереза кивнула ему и сказала:

— Вы не русскій, Iоганнъ. Вы совсѣмъ нашъ.

— Нѣтъ, я не вашъ… — сказалъ ей Иванъ, помахивая по ногѣ хлыстикомъ и отглаживая пѣгую кобылку. — Жаворонки поютъ… И у насъ есть жаворонки. Много у васъ узналъ, а не вашъ…

— А у васъ есть… щеглы?

— Сколько угодно. Орловскіе щеглы самые пѣвкіе… — сказалъ онъ, забывъ, что[25] она не знаетъ. А она сказала:

— Оставайтесь совсѣмъ, Iоганнъ… Отецъ съ радостью возьметъ васъ. Сдѣлаетесь нѣмцемъ… это вѣдь можно.

— Теперь меня всякій возьметъ. А что мнѣ тутъ? Дома женюсь, налажу свое хозяйство.

— Какой вы смѣшной! — воскликнула Тереза, хлопая его по рукѣ маргаритками. — У насъ много дѣвушекъ… которыя пойдутъ за васъ. Только надо… свое хозяйство. У васъ тамъ есть капиталъ, на родинѣ?

— А тамъ за меня пойдутъ и не спросятъ капитала, — сказалъ Иванъ, покручивая усы. — Я самъ — деньги! Вчера сказалъ[26] самъ хер Браунъ…

Зналъ онъ, что нравится Терезѣ. Зналъ, что и она ему по сердцу, только строга, не какъ Тильда, съ которой у него были хорошія минуты. И еще зналъ отъ Тильды, что Браунъ и Виндэ, отецъ Терезы, давно рѣшили, что младшій сынъ Генрихъ, что воюетъ во Франціи, послѣ войны поженятся. И сказалъ прямо:

// л. 2.

— Ты мнѣ по душѣ[28]. А быть тебѣ за Генрихомъ, знаю ваши порядки.

Она вдругъ залилась кровью и[29] опустила глаза. Подумала и сказала тихо:

— А если… е г о[30] убьютъ?!..

ʺВонъ что–о! — удивлся Иванъ. — Значитъ, — все дѣло за капиталомъ!ʺ

Помѣшали ихъ разговору: нагналъ ихъ горбатый Морицъ на велосипедѣ. Испугалась Тереза и погнала кобылку, а Иванъ тронулъ шагомъ. И всю дорогу думалъ, какія чудныя эти нѣмки: то скромницы, а то такое скажутъ… самой послѣдней дѣвкѣ не придетъ въ голову[34]

Вечеромъ онъ поймалъ Терезу за ригой, въ хмельникѣ[35]. Пришла слушать, какъ поетъ–чокаетъ черный дроздъ, подвѣшенный Брауномъ на высокой вѣхѣ. Иванъ взялъ ея руку, сдавилъ и сказалъ твердо:

—[38]!

И крѣпко обнялъ. Дроздъ рѣзко свистѣлъ надъ ними. Она прильнула къ Ивану и сказала тихо:

— Генрихъ сегодня[39] прислалъ письмо, ѣдетъ въ побывку…

— Ну, такъ… — началъ было Иванъ, ища губы, но она вырвалась, сильно толкнувъ его, и ушла въ испугѣ.

Онъ постоялъ, посматривая на дрозда. Стоялъ и свисталъ ему. Дроздъ тоже смотрѣлъ на него сверху и тоже свисталъ.

Когда воротился Иванъ изъ хмельника, крикнула ему Тильда:

— Иванъ, пойдемъ въ ригу! Ты поможешь мнѣ[41]…

И когда[45] дрожала и шептала хрипло:

— Ты… неблагодарный! Я знаю все[46]…

Иванъ обнялъ ее и сказалъ въ ухо:

// л. 3.

— Всѣ вы, бабы, изъ одного тѣста! Выпьемъ–ка за здоровье твоего Фрица, — можетъ быть[48] скоро?..

Она рванулась отъ него, какъ шальная, и крикнула жаркимъ шопотомъ[49]:

— Тьфу–тьфу! не смѣй говорить![50]

— Вотъ чуднàя, — сказалъ, крѣпко захватывая ее, Иванъ. — А сама любишься?! Да не упрямься[57]… дроздъ–то какъ заливается…

Ушла Тильда: шелъ, посапывая за своимъ дроздомъ старый Браунъ — снять на ночь.

IV[58]

Наступилъ май — третій разъ[63]. Большіе были запасы хлѣба у Брауна, держалъ онъ ихъ въ подпольѣ сарая.

Въ этотъ май макъ[67] выкидывали флагъ на въѣздѣ.

На помолвку пріѣхали родные — и изъ Грюнвальда / эти пришли пѣшкомъ/ и изъ Вербина, и ʺизъ–за горыʺ. Все тяжелые нѣмцы, и расплывшіяся[72] пуго-

// л. 4.

вицами,[73] привезъ въ подарокъ перламутровую шкатулку и пару кроликовъ.

Съ утра играли на скрипкахъ, подъ бѣлой[79] Клюпфъ, пьяный солдатъ, но плясать не хотѣлъ, а стучалъ по дереву кулакомъ и грозился:

— Изъ французовъ красное вино пускалъ, изъ англичанъ портеръ черный!

Большой[83] на его рѣчи, а старые нѣмцы стучали палками въ землю.

Какъ разъ было воскресенье, къ[89] Раскатисто хохотала Тильда. Она выпила много пива и все приставала къ своему Фрицу:

— Ты отяжелѣлъ Фрицъ… не пей такъ много, мой пѣтушокъ! Давай станцуемъ…

— ʺИзъ быка ремней нарѣжу — поясъ крѣпче[92] по дерну. Вытолкала его Катринхенъ изъ сада.

Грустно было Ивану въ этотъ день съ самаго утра. Сердилъ его и бантъ Тильды, и ея зычный хохотъ, и то, что вся бѣленькая Тереза сидитъ съ Генрихомъ и подпѣваетъ пѣсенкѣ[104] въ хмельникъ, — пусть попразднуетъ свой дѣвичникъ. Злость брала, когда слышалъ Иванъ, какъ говорятъ про русскихъ. Радуются, что

// л. 5.

теперь ʺсъ ними покончено[105]ʺ.

Сидѣлъ Иванъ на колодѣ, у точильной плитки, и въ раздумьи позванивалъ уцѣлѣвшимъ рублемъ о камень. Прислушивался дроздъ къ тонкому звону, тихо насвистывая. ʺСкоро и въ Россію… теперь скоро…ʺ Вспомнилъ, что надо поить коровъ. Придется Тильдѣ снять свою красоту, подоткнуть подолъ да звонить по ведрамъ. Вотъ взять да и при всѣхъ и обнять… вот<ъ> бу–детъ! Даже засмѣялся громко. Поднялъ голову на шаги и увидалъ приглядывавшагося къ нему пьянаго Клюпфа. Смотрѣлъ Клюпфъ, какъ онъ звякалъ рублемъ.

— Гей! — поманилъ его нѣмецъ.

— Гей! — поманилъ и его Иванъ.

— Покажи–ка, камрадъ! — опять поманилъ нѣмецъ.

— Не покажи–ка! — передразнилъ Иванъ, спряталъ въ карманъ рубль и закурилъ сигаретку.

Нѣмецъ топнулъ ногой и показалъ кулакъ.

— Свинья!

— Свнья[106]! — повторилъ Иванъ.

Но тутъ подошлти[b] самъ Браунъ и Фрицъ и ухватили Клюпфа. Тотъ все дергался и шумѣлъ, что обругалъ его этотъ русскій кабанъ. Уговорилъ его нѣмецъ плюнуть, сказалъ: хорошій Иванъ работникъ, совсѣмъ и непохожъ на русскихъ. Задѣло Ивана, и онъ крикнулъ:

— Нѣтъ, врешь, хер Браунъ! Былъ русскій  и теперь русскій, а не кабанъ, не нѣмецъ!

Тутъ всѣ загалдѣли и застучали палками. Но Браунъ унялъ компанію и сказалъ:

— Будемъ, пріятели, праздникъ праздновать. Выпили мы всѣ немножко…

— Уложу его на лопатки! — закричалъ Клюпфъ, засучивая рукавъ.

— Гут–гут! — закричали нѣмцы. — Выходи, Иванъ… онъ тебя положитъ на лопатки!! Хох–хох!

Стало всѣмъ весело, закричали Клюпфу: хо–хох!!

// л. 6.

Тутъ Иванъ увидалъ, что  смѣется Тильда, играютъ у нее зубы, а Тереза выглядываетъ изъ–за спины жениха, какъ ждетъ. [107] крикнулъ всердцахъ:

— Покажу имъ[108] кузькину мать!

Ударило ему въ голову кровью[111]. Засучился и онъ и крикнулъ по–русски: — ставься!

Выбрали судей для порядка. Попалъ въ судьи Генрихъ и два старика, бывалые. Сѣли на колоду. Разсѣялись гости на длинной скамейкѣ. Ударилъ Терезинъ дѣдушка въ ладоши, понюхалъ табаку, — начинай!

Клюпфъ былъ пониже Ивана, но шире въ плечахъ, грузнѣй. Налетѣлъ,[116] на нѣмца. И какъ ни давилъ его нѣмецъ, какъ ни вертѣлъ — не оторвалъ отъ земли. Выпустилъ и сказалъ — пива много выпилъ! Иванъ вызывалъ бороться, но не дали судьи, закричали, что съ пьянымъ не трудно справиться. Тогда Фрицъ крикнулъ:

— Я не пьяный! Иванъ, давай на мѣшкахъ попробуемъ[117], кто сильнѣй?

Лежали во дворѣ мѣшки съ парниковой землей: надо было везти ихъ въ усадьбу[121] погнулся. Скинулъ мѣшки, велѣлъ Ивану носить. Прошелъ Иванъ, не погнувшись, вокругъ двора, крикнулъ:

— Третій наваливай!

Тяжелые были мѣшки, пуда по три[125]:

— Наваливай!

Стали нѣмцы кричать — довольно,[126] видимъ, что не слабѣй Фрица!

— Нава–ливай! — крикнулъ[129] и бѣленькую Терезу: изъ–за чей–то спины пугливо высматривала она.

Навалилъ Фрицъ еще[131] Ивана — гора–горой, вотъ–вотъ повалятся. Поднялись нѣмцы съ лавки, вытянулись. Натужился Иванъ во всѣ жилы, выпрямилъ подрагивающія колѣни, сталъ сизый. Ступилъ мимо нѣмцевъ, увидалъ выпученными глазами Тильду… и вдругъ

// л. 7.

гакнуло у него[135] родимый голосъ: Ва–ня!

V

Онъ очнулся на зеленой травѣ. Надъ нимъ уже темнѣло небо съ яснѣвшими звѣздами. Лежали мѣшки сбоку. Тильда и еще дѣвушка въ бѣлой кофточкѣ растирали ему виски спиртомъ. Толпились нѣмцы, и Браунъ кричалъ:

— Глупая игра! Можно потерять человѣка…

Фрицъ смѣялся:

— Что, Гансъ… земля всѣхъ накроетъ! Ну, подымайся, выпьемъ пива.

— Бѣдняга… — повторяла Тильда, давая нюхать спиртъ въ кружевномъ платочкѣ.

— Вставай, Ефанъ. — говорилъ Браунъ. — Ничего.[136]

И хоть силился Иванъ — не могъ подняться: будто оторвало ноги.

— Вставай, русскій медвѣдь! — кричалъ весело Клюпфъ. — Ты сильнѣй всѣхъ, хох! Вставай, выпьемъ[137] брудершафтъ! Хох!!

Подняли Ивана и посадили на колоду. Принесла ему Тильда стаканъ молока — выпей[139] кривой струйкой, брызнула въ молоко и на бѣлую руку Тильды. Визгнули дѣвушки въ бѣлыхъ кофточкахъ. А Тильда отдернула руку съ розовымъ молокомъ и растерянно шептала трясущимися губами:

— Кровь… кровь…

— Что съ тобой[142] чужой кр<о>ви?.. Вымой руки!

— Боже мой! — крикнула старая нѣмка. — Онъ можетъ умереть. Тильда! время доить коровъ… восемь часовъ!

Кукушка прокуковала восемь. Браунъ послалъ горбатаго Морица на велосипедѣ къ аптекарю Герьеру. Тильда побѣжала снимать платье. Гости пошли допивать пиво и обсуждать событіе[143]. А Фрицъ повелъ Ивана въ сарай, на койку, и говорилъ:

// л. 8.

— Не знаешь ты мѣры, вотъ и теряешь[146].

— Плевать… — бормоталъ слабо Иванъ по–русски. — Съ досады… плевать..<.>

Герьеръ прописалъ микстуру черезъ полчаса по ложкѣ. А ночью опять пошла кровь и залила всю[148]не было, кто бы подалъ воды. Иванъ бредилъ, хваталъ воздухъ губами и видѣлъ опять, какъ и въ Августовскихъ лѣсахъ когда–то, высокіе воза съ сѣномъ, и призывалъ Дашу. И не слыхалъ, какъ прокуковала пять разъ кукушка, пришелъ къ нему Браунъ, крякалъ и качалъ головой.

— И–фанъ! Потерять такого работника… Ифанъ!

Какъ зола сѣрый, неподвижно лежалъ Иванъ, стиснувъ зубы. Онъ слышалъ, что зоветъ его нѣмецъ, — окапывать картошку надо! — и не открывалъ глазъ. Рукой шевельнулъ силы нѣтъ, — какая ужъ тутъ картошка…

— Ифанъ… — просилъ нѣмецъ. — Поѣшь свинины и выпей пива…

— Бу–дя… — слабо проговорилъ[149] Иванъ по–русски. — Не плоше вашего… все могу… бу–дя…

Словно бредилъ, отвѣчая на какія–то свои мысли. Совѣтовалъ нѣмецъ натереться муравейнымъ спиртомъ, говорилъ, что повезетъ въ больницу и сейчасъ запрягутъ лошадь. Пришли Фрицъ и Генрихъ, и горбатый Морицъ, и Людикъ, и Катеринхенъ. Заглядывала черезъ дверь будничная Тильда. Иванъ приподнялъ вѣки и сказалъ едва[150] слышно:

— Везите… не встану… чую…

Никто не понялъ: говорилъ онъ на чужомъ языкѣ, на своемъ, медвѣжемъ. Увидалъ Тильду, и поднялось вчерашнее. ʺЖалѣютъ, что надорвался, а вчера и не пригласили.ʺ Себя не винилъ: заставили нѣмцы показать силу.[151]

Повезъ его въ больницу самъ Браунъ. Когда подсажвали въ плетушку, Тильда стояла на колодѣ, чтобы лучше видѣть. Встрѣтился съ ней Иванъ глазами и усмѣхнулся: видишь, какой… не то что тогда… И сказалъ въ мысляхъ: ʺ

— Законная, а сука!

// л. 9.

Оглянулъ хорошо слаженный дворъ нѣмца, поглядѣлъ жадно на крѣпкую, изъ дикаго камня, стройку, на телокъ, которыхъ выгоняла Лизхенъ, на вышитыя занавѣски въ окнахъ, на красныя сережки фуксій, на густыя зеленыя гряды огорода, къ саду. Подумалъ: ʺперетащить бы въ Скворцовку!ʺ Но сказалъ ему голосъ: нѣтъ, на пустякѣ[153].

Сгорбился и привалился къ нѣмцу. Когда проѣзжали мимо голубого домика Виндэ, Иванъ поглядѣлъ на садикъ, — тамъ не было праздничной Терезы. Прощай. Прощай, синеглазая, ласковая… не наша. А захотѣла бы…[154]ʺ И опять сказалъ голосъ: ʺвсе бы справилъ… на пустякѣ сорвался!ʺ И вспомнилъ, какъ сказалъ вчера пьяный Клюпфъ: ты сильнѣй всѣхъ, Иванъ!

Накатило досадой, и сказалъ нѣмцу:

— сильный я… могу все… не плюнешь! А невѣстка твоя — сука… а глядитъ чисто икона… Всѣ на одну колодку… хо–зяева… плевать!

— Я–я… — дакнулъ, не понимая, нѣмецъ. — Богъ дастъ, выздоровѣешь, опять будемъ работать.

— Поработалъ… будя…

Нашарилъ въ карманѣ рубль, отдалъ нѣмцу. Сказалъ:

— Отымутъ тамъ… перешлите на родину… память, у нѣмцевъ былъ. Прошу васъ, хер Браунъ. За мою работу.

— Сейчасъ нельзя, — хмуро сказалъ Браунъ и поглядѣлъ Ивану въ глаза. — А послѣ войны… знайте, Iоганнъ, я перешлю самъ. Я понимаю… вещи съ родины… У меня записанъ въ книжкѣ вашъ адресъ.

Вынулъ сафьяновый кошелекъ и спряталъ. Закурилъ свѣжую сигарку.

————————

Вечеромъ, когда собрались къ ужину, старикъ Браунъ сказалъ:

— Потеряли добраго Ивана. Два доктора сказали, будто лопнуло что–то у сердца и тутъ, въ груди. Тамъ пробила пуля. И кто его тогда разсердилъ?! Это ты, Фрицъ. И пьяница Клюпфъ. Они, русскіе, не знаютъ умѣренности! Онъ больше, чѣмъ хорошо, работалъ намъ. Шестьдесятъ лѣтъ живу, а такого

// л. 10.

не знаю. Надо просить опять. Говорятъ, новыхъ прислали въ городъ на работы. Надо было его задорить!

— Я знаю, — сказала Тильда. — Хотѣлъ передъ дѣвушками похвастаться. Онъ всегда за дѣвушками ухаживать. А на меня такъ глядѣлъ…

— Что?! — сказалъ строго Фрицъ.

— За кого ты меня считаешь?! — возмущенно крикнула Тильда.

— Налей–ка мнѣ[155]  пива… — лѣниво протянулъ онъ кружку.

Тильда налиила[157] чокнулась. Любовно смотрѣла на нихъ старая нѣмка. Кукушка прокуковала десять.

Въ этотъ часъ, неподалеку отъ двора Брауна, въ чистой палатѣ грюнвальдскаго медицинскаго пункта умеръ Иванъ. Голенастый, похожій на слегу,[158] докторъ установилъ смерть и отмѣтилъ въ своей тетрадкѣ:

ʺРусскій плѣнный, гвардейскій солдатъ Иванъ Грачовъ, 26 л. N реестра 24717, умеръ въ 16 ч. 16 м. 16 сего мая — отъ изліянія крови въ легкія /легочный ударъ/. Заявлена причина — поднятіе чрезмѣрной тяжести на споръ.[159] Причина способствовавшая — боевое раненіе въ грудъ /сквозное/<.> Выдающійся экземпляръ славянскаго типа. Надо измѣрить всесторонне. Сообщить г. профессору Кледекъ /этнографу въ Берлинѣ/ʺ<.>

Записавъ показаніе фельдшерицы, докторъ приказалъ перенести трупъ въ прозекторскую — для вскрытія.

Апрѣль 1912 г.[160]

// л. 11.

б) Ранняя редакция, без конца           8лл.

НОВЫЕ ГЛАЗА[161]

/Разсказъ/

I

Крестьянинъ[176]черномазый санитаръ далъ глотнуть изъ фляжки чего–то крѣпкаго… Дальше Иванъ ничего не помнилъ.

Очнулся онъ къ ночи въ большомъ сараѣ, на сѣнѣ. Здѣсь лежало много такихъ, какъ онъ, сѣрыхъ, въ крови, земляковъ. Было больно, когда промывали рану, и онъ опять потерялъ сознаніе. И вотъ, когда онъ почувствовалъ, что падаетъ[179] представилось ему вдругъ, что покачнулся подъ нимъ высокій возъ съ сѣномъ, на плотинѣ, у господскаго пруда, лѣтнимъ вечеромъ, а сестра Даша позвала жалобно — Ва–а–ня! Часто потомъ вспоминался ему этотъ качнувшійся возъ и дашинъ голосъ.

Въ госпиталѣ пролежалъ онъ два мѣсяца. Рана заживала быстро, и чѣмъ крѣпче чувствовалъ онъ себя, больнѣй вспоминалъ о своей деревнѣ. Скучал<ъ> по своимъ. Скучалъ и по хлѣбѣ, тепломъ, душистомъ, ʺсвоемъʺ хлѣбѣ. Это горячій хлѣбъ–каравай, который, бывало, вынимала мать изъ печи и перекидывала любовно съ руки на руку, часто ему снился. Въ госпиталѣ давали хлѣбъ сѣрый, похожій на[180] пастилу, — по тонкому ломтику. Говорили, что пекуть его изъ картофельной кожуры съ чѣмъ–то.

Плохого въ госпиталѣ Иванъ не видалъ. Выучили его тамъ клеить коробки, и вязать чулокъ[182]:

— Надо всѣ работаль.

А къ веснѣ, спросивъ, чѣмъ занимался на родинѣ, отправили Ивана съ другими по желѣзной дорогѣ ʺза лѣса куда–тоʺ, въ маленькій городокъ. Въ этомъ городкѣ, словно только что[184] старому нѣмцу, крестьянину–бауру — въ работу.

Случилось[d] обсаженной липами и ровной, какъ полъ, площадкѣ, и нѣмецкій унтеръ–усачъ, на кост<ы>-

// л. 12.

13 апр. 1918 г.

Послѣдній день

….День ото дня разсыпаясь,

Съ фронта домой добредетъ

И, боевымъ прозываясь,

Въ область преданій уйдетъ…

Изъ пѣсенъ войны.

I

Дивизіонъ умеръ. Послѣднюю недѣлю лѣниво–безтолково[204]:

— Погребеніе нашихъ ʺангличанокъʺ…

Когда оголодавшія[209]:

— Похороняемся. А поминать–то?..

Взялъ карабинъ и пошелъ стрѣлять[213] въ жаркій огонъ соснячка.

— Собираемся, Загидулинъ… — сказалъ онъ вѣстовому–татарину. — Завтра послѣдній день. Сегодня заберутъ остальное. /вечеромъ/

— Собираемся[218]

— Собираемся[220].

Сталъ было складывать походню кровать, но сейчасъ же и бросилъ:

— А, дура… ночь сплять[221]

Да, пора. На батарея[232] кинутые котелки.

Вечеромъ[237] голос<ъ>

//л. 12об.

ляхъ, крикнулъ смѣшно[239], сказалъ тихо, ругнувшись:

— Мовъ собакъ заномеровалы… э!

Пришли нѣмецкіе мужики въ курткахъ, все больше старые, важные, съ тру<б>ками и сигарами, въ крѣпкихъ сапогахъ, съ хлыстами и сучкастыми палками. У каждаго было по билетику. Съ ними пришелъ старенькій кривой офицеръ и началъ кричать по–своему, а мужики качали головами и твердили:

— Я–я! гут! я–я! гут!

Иванъ зналъ уже, что это они поддакиваютъ и говорятъ — хорошо!

Потомъ кривой прочиталъ бумагу, а мужики стали подписываться на ней у столика. А плѣнные стояли въ строю и ждали, какъ на парадѣ. Надъ ними кричали въ черныхъ липахъ грачи, будто смѣялись. Кривой что–то крякнул<ъ> и мужики стали походить — смотрѣть, кто достался. И только Иванъ подумалъ — кидали жеребій! — какъ къ нему подошелъ низенькій, коренастый нѣмецъ, въ сѣрой тяжелой курткѣ и въ заячьей шапкѣ, съ сигаркой въ толсты<хъ> губахъ, въ круглой сѣдой бородкѣ, похожій на Михайлу Степаныча, повара изъ усадьбы, гдѣ Иванъ жилъ до войны въ работникахъ. Нѣмецъ подошелъ вплотную, ткнулъ толстымъ пальцемъ въ животъ и крикнулъ:

— Гай! — словно на лошадь. Уже послѣ Иванъ узналъ, что это значитъ — иди<.>

Но тогда не понялъ, и только смотрѣлъ нѣмцу въ глаза, какъ начальству<.> Нѣмецъ поманилъ пальцемъ. Это понялъ Иванъ и пошелъ за нѣмцемъ, въ эту минуту особенно горько почувствовавъ неволю. Подумалъ съ болью: ʺповели, какъ собаку!ʺ Такъ и пошли улицами: нѣмецъ впереди, Иванъ сзади.

Нѣмецъ шелъ вперевалку, какъ ходятъ тучные люди, раскачиваясь на короткихъ ножкахъ, а Иванъ шагалъ въ полшага, поглядывая на широкій задъ и красный затылокъ въ складкахъ. Все было ему непріятно въ нѣмцѣ: и задъ, какъ у курдючнаго барана, и суховатая палка, и заплатка на шапкѣ. Встрѣтился  взводъ солдатъ, отбивашихъ[h]  ногу подъ барабанъ, и Иванъ вспомнилъ о своей ротѣ: <ʺ> бьется гдѣ–то съ этими… Эхъ, лучше бы съ ней, свой хлѣб<ъ> ѣстьʺ… Никто въ городкѣ не обращалъ на Ивана вниманія: всѣ знали, что этотъ сѣрый, оборванный, съ выглядывающими изъ сапогъ пальцами, худой, высокій и сѣроглазый, въ затертомъ картузѣ, — русскій плѣнный солдатъ. Такихъ мало! Разъ только встрѣтившаяся старуха съ сумочкой спросила о чемъ–то нѣмца, нѣмецъ покрякалъ что–то, а старуха зажевала губами. Показалось Ивану, что старуха его жалѣетъ, и вспомнилъ о матери: ʺи платочка–то не купилъ ни разу!<ʺ> И Позвалъ сердцемъ: ʺмаменька!ʺ Оглянулся. Старуха все смотрѣла и жевала губами.

// л. 13.

— ʺбратьʺ?[243].

— Прощайте[245]

Лаврухинъ[256] къ смотру.

Сушкинъ[265]:

— Прощайте, Лаврухинъ… счастливо…

И тутъ оба[269]. И слышалъ, какъ бѣгло заскрипѣлъ снѣжокъ под ногами.

— Господинъ поручикъ! — услыхалъ Сушкинъ.[270]

Сушкинъ[276] шею. Лаврухинъ поправлялъ папаху.

— Что, Лаврухинъ?

— Послѣдніе снимочки… нашей[278] не забудьте дослать!

Сдѣлалъ подъ козырекъ[282] отдалъ честь и сказалъ уже вслѣдъ, играющимъ подковами<:>

— Непремѣнно! Счастливо!

И,[286]:

— Ну,[288]

Когда стало темнѣть, онъ вошелъ въ землянку и показалъ въ телефонъ<:>

— Съ утра снимается. Пріѣдутъ[295]:

ʺКа–кой вы эле–гантный… Какой ка–ка… какой пи–пи[297] вспомнилъ, какъ въ сен<->

// л. 13об.

Пришли на край городка. На постояломъ дворѣ, залитомъ асфальтомъ, у длиннаго эмалированнаго водопойнаго корыта на рельсахъ[l] совкомъ и метелочкой и подбиралъ свѣжій навозъ. Стало даже смѣшно Ивану: ну, и нѣмцы! даже и постоемъ не пахнетъ! И еще больше удивился Иванъ, примѣтивъ, что никого кромѣ парнишки и не было во дворѣ: одинъ справляется!

Ни слова не говоря, нѣмецъ отщелкнулъ цѣпь, показалъ Ивану — садись, — и выѣхалъ на рыжей, мохноногой кобылѣ съ куцымъ хвостомъ и подстриженной гривой. У воротъ отдалъ парнишкѣ какой–то билетикъ, выдравъ его изъ книжечки, парнишка сунулъ его въ сумочку и козырнулъ. Нѣмецъ тоже. Все дѣлалось быстро безъ гомона. И покатили по гладкому, какъ плита, шоссе<.>

Куда ни глядѣлъ Иванъ — всюду разметались поля–огороды, огражденные проволокой на столбушкахъ, прямыя канавки, обсаженныя деревцами, домики подъ желѣзомъ и черепицей. И всюду, гдѣ жилье человѣка, — сады. Иногда показывала свой шпиль–крестъ высокая, иглообразная церковь–кирка, сл<о>вно изъ обожженной глины. Катили навстрѣчу двуколки и шаробаны съ пожилыми мужиками или дѣвушками въ шляпахъ и капорахъ, пышными, щекастыми и глазастыми. Кричали хозяину Ивана:

— Гут–морген! герр Браунъ!

Эта Тереза, щекастая, румяная дѣвка, въ сѣрыхъ перчаткахъ и синемъ капорѣ, туго подтянутая подъ грудью цвѣтнымъ кушачкомъ по синей кофтѣ, чуть пріостановила сизую кобылку и кивнула Ивану и оглянулась. Посмотрѣлъ и Иванъ и заныло у него сердце: чудесная была дѣвка! Вспомнилъ сестру Дашутку. Одѣнь ее такъ да выправь — не удала бы нѣмкѣ. И еще подумалъ: образованія у насъ нѣтъ! Поглядѣть на прибранныя поля, койгдѣ[m] уже зеленѣвшія побѣгомъ озимей, на чистыя березовыя рощицы — что сады, и стало ему скучно по родинѣ<.>

ʺЭхъ, у насъ бы это!ʺ

Верстъ семь проѣхали. У неширокой рѣчки, съ мельницей–игрушкой на канавкѣ и бѣлыми голубями, чинно отдыхавшими на столбушкѣ–голубяткѣ, выкрашенной въ голубое, нѣмецъ остановилъ лошадь, вынулъ изъ бумажника книжку–тетрадку съ печатными буквами въ два столбца, поискалъ въ ней

// л. 14.

А эта[310] радостьʺ.

За Хохулей[317] были народъ славный.

Онъ[320]:

Славные[322]

И остановился.[337] снаряды:

— Прямо, какъ ʺЛюдиʺ.

Его не поняли, и[339] оъяснилъ.

— А вотъ по церковному говорится[340]: како, люди, мыслете…

И всѣмъ показалось очень вѣрнымъ[355] ба–ба бобва!

Сушкинъ обошелъ солдатскіе[372] блиндажи, какъ въ іюнѣ.

А вотъ и[377]:

// л. 14об.

пальцемъ  и сказалъ нетвердо:

— Какъ тебя свать? А–а… Иванъ! Iоганнъ… Гансъ! Я–я! Гут… — Потомъ опять поискалъ пальцемъ и сказалъ: — Пиво, Иванъ! Майне Зенэ, — показалъ онъ пальцемъ — два, — сина война! Францезик! Сольдатъ! Каршдетъ нѣмецъ пить пиво. Мотнулъ головой и сказалъ, коверкая, чтобы было понятнѣй нѣмцу:

— Я–я! каряшо! Мой пива желаетъ.

Нѣмецъ ощерился, показалъ крупные желтые зубы и закрякалъ: карашо! Въ придорожномъ трактирчикѣ, на синей вывѣскѣ котораго былъ нарисованъ заяцъ съ колбаской въ зубахъ и бочонокъ обвѣшанный кружками, нѣмецъ съѣлъ кусокъ соленой рыбы, отдѣливъ чуточку Ивану, и выпилъ три кружки пива. Ивану пива не предложилъ. Поискалъ въ книжечкѣ и сказалъ весело:

—Рапотать ната… карашо! Гут! Карашо! Сольдатъ Иванъ!

— Ладно, — хмуро сказалъ Иванъ. — А пиво не даешь, лѣшій?

Не понялъ нѣмецъ. Купилъ трубочнаго табаку четверку, въ зеленой бумажкѣ, будто мыла кусокъ, поднесъ Ивану къ носу и сказалъ опять:

— Рапотать… карашо! Табакъ! — но не далъ, а сунулъ въ карманъ.

Ихъ нагнали у рѣчки еще три двуколки. Въ каждой сидѣло по нѣмцу и по солдату: везли въ работу. Солдаты были знакомы по госпиталю. Одинъ крикнулъ Ивану:

— Покажутъ они намъ кузькину мать!

Покатили. И снова, куда не глядѣлъ Иванъ, видѣлъ и не вѣрилъ глазамъ. Все было налажено, чисто и аккуратно.  Берега ручейковъ укрѣплены плетнемъ въ цементѣ или подпорными стѣнками изъ камня. Веселыя мельницы шемѣли на плотинкахъ, какъ вымытыя. Пестрыя лодочки рядками стояли у пристаней. Встрѣчавшіеся ребятишки — ихъ было мало — были чисто одѣты, а не въ отцовскихъ картузахъ и не въ материнскихъ кофтахъ; не ковыряли въ носу, не бѣжали за лошадьми, выпрашивая копеечку. Передъ красивой школой на луговинкѣ, съ огромными окнами, мальчики и дѣвочки маршировали подъ барабанъ и занимались гимнастикой, пѣли хоромъ по нотамъ, копали гряды. На крылечкѣ стоялъ учитель съ тростью и крикливо распоряжался какъ генералъ. Одѣты были всѣ чисто, въ курточкахъ и въ короткихъ штана<хъ> съ голыми ногами, несмотря на свѣжее утро. Смотрѣлъ Иванъ — гдѣ же знакомыя избы съ гнилыми крышами, съ окошками, обложенными навозомъ? Все  было какъ въ усадьбѣ скворцовскаго барина, подъ Тулой: кирпичныя риги, желѣзныя или черепитцатая крыши, съ написаннымъ на нихъ голомъ[s] постройки изъ подобранныхъ цвѣтныхъ черепицъ. Чудеса! Сверкали въ садикахъ серебряные шары, торчали на бесѣдкахъ пестрыя палки–флаг–штоки; балконы были затянуты еще не распустившимся виноградомъ. ʺА у насъ–то!ʺ — подумалъ

// л. 15.

тябрѣ[385] отдавили лапу.

Перебирая ящикъ съ[390]

Пришелъ старшій телефонистъ,[393] постъ пачку листоковъ.

— Вотъ, прочтите! — сказалъ, ухмыляясь, телефонистъ. — Цѣлая сотня.[394]

Сушкинъ[397]:

ʺСчастливаго[398] пути!ʺ

Сушкинъ передалъ листъ Дидулину, сказавъ:[399]

— Оставьте себѣ на память.[400]

— Это не по нашему адресу, господинъ взводный… — сказалъ телефонистъ. Мы–то на мѣстѣ и всегда были[403]!

— И телефонисты славно работали… — сказалъ Сушкинъ[405], это не по нашему адресу. Бросьте въ печку.

Вспыхнуло ярко[408] умываться.

Сушкинъ досталъ[411] Дидулину:

— Вы любите читать, Дидулинъ[412]. Вотъ возьмите — Воскресеніе.

— Въ такомъ случаѣ[415]

Дидулинъ ушелъ. Сушкинъ[419]

Закуривъ и сдѣлавъ глубокую затяжку[442] у командирскаго блиндажа, 9 іюля, когда убило командирскую лошадь — ʺАструʺ.

// л. 15об.

Иванъ, а нѣмецъ, словно угадалъ его думу, и спросилъ, подмигивая:

— Гут, а? Каршо?

— Гут! — сказалъ Иванъ и передразнилъ: — Каршо! И табаку не далъ!

Нѣмецъ выплюнулъ, наконецъ, вертѣвшійся у него въ толстыхъ губахъ съ самаго утра малюсенькій теперь кончикъ сигарки и постучалъ себѣ по лбу пальцемъ съ серебрянымъ перстнемъ: отъ ума, молъ, все!

Наконецъ, въѣхали въ поселокъ, въ красивыя ворота–арку, съ высокимъ флаъ–штокомъ на ней — для флаговъ въ праздники, съ будочкой сторожа, съ запоромъ, въ видѣ шлагбаума, и нѣмецъ сказалъ:

— Хир! /здѣсь/ Грюнвальдъ!

Показалъ пальцемъ въ бѣлую доску на столбикѣ, гдѣ черными жирными буквами было написано — Грюнвальдъ. Иванъ понялъ, что такъ зовется эта деревня.

II

— Иванъ! сольдатъ!! — будилъ нѣмецъ, лупилъ дубинкой по двери каменна<го> сарая. — Бумм! бумм!! — На рапота! на–та!

И слышалъ Иванъ[464]

Расчесывался, поглядывая на солнышко, а старая нѣмка[465] уже возилась со свиньями, наводя палкой порядокъ, и покашивалась на Ивана, что долго чешется.

— Иванъ! соль–датъ!! — кричала она визгливо. — Кух–кух!! водя!

— Закухала![470] у нѣмца, стояли всегда по стойламъ.

И что за непонятная сторона! Здѣсь будто и солнце вставало раньше, и галки подымались чуть свѣтъ. Не затихая[480] шмыжутъ, какъ…

// л. 16.

— Васька![481] — сказалъ онъ тихо. — Что, умираешь…?

 Голосъ его дошелъ до сознанія клячи.[486].

— Вася[490].

[495]:

— Ужасно… ужасно… — чуть не плача отъ страшной обиды за жизнь, которая можетъ такъ мучить. Около Отойдя[500] такъ же головой въ соснячокъ.

— Какая пустота[503]

Онъ[508] чорное. Онъ отскочилъ, крикнувъ:

— Пошелъ!

Но[511]:

— Чиво? Чимаданъ на снѣгъ[512] вибивалъ!

— Испугалъ ты меня, Загидула. Давай, что ли, чай пить…

— Давай чай пить… — повторилъ Загидула. — Я скипитилъ ужъ. Рома т<е>лефохваниста приносила[513]…

— Да что ты, брратъ!! — крикнулъ Сушкинъ[515]

III

Семь[525]родины.

// л. 16об.

чортъ хъ знаетъ!

Молодуха–невѣстка, Тильда, грудастая[545].

Первыя недѣли[569]:

— Нахрик! нахрик!!

Слышалъ его скрипъ[572] вечернія новости–газету: по–ихнему — нахрик.

— Поросенокъ горбатый! Чисто на[573] шилѣ всѣ, какъ только ноги таскаютъ!

Самъ нѣмецъ затыкалъ всѣ дырья, указывалъ своей суковатой палкой, давалъ наряды. Какъ изъ земли являлся, — тутъ не остановишься.[584] Ивану:

— Рапота сэпѣ и… всэмъ! Польза! всэмъ!

// л. 17.

Намъ[586]

Да, смерти… — сказалъ вслухъ Сушкинъ и вздрогнулъ. Что–то[617] и къ концу второго, измучив<ъ>, пристрѣлилъ.

Сушкинъ[631].

Но[645]

Сушкинъ[656] вѣки.

// л. 17об.

Уже долго спустя узналъ[659] покупаетъ и продаетъ. Само всѣмъ торгуетъ.

— Штейнъ–берг! — сказалъ[660] нѣмецъ и подошелъ: — Камена гора! Крафт! сила!! Ми всэ! Умки!

И показалъ кулакъ въ волосахъ.[661]

— Что говорить! — сказалъ ему[662] Иванъ. — Нѣмецъ обезьяну выдумалъ!

И хоть смѣялся, а не уважить нѣмцамъ не могъ: умные![663]

Два раза въ недѣлю[679], у въѣзда<.>

Многое было смутно и непонятно, но понемногу Иванъ сталъ разбираться.[712]

Боялся, что[714]. Ничего кормили.

[727] вареную полбу съ льнянымъ масломъ. Въ праздники кроши<ла>

//л. 18.

Ахъ,[733] двое въ командировкѣ, сдаютъ матеріальную часть… Лубокъ заболѣлъ.

— Спать можна… — отозвался Загидула, зѣвая[734].

— Можно[735], ложись, Загидула…

ʺВотъ[nn] Полковник Славскій шутливо спрашивалъ, не пощекотать ли нѣмцевъ: что–то ужъ очень тихо. Не унываетъ полковникъ!

Но не хотѣлось портить полковнику настроеніе: съ надрыву говоритъ полковникъ. Дѣтище умираетъ вѣдь — ему–то куда больнѣй.

И Сушкинъ сказалъ:

— Помните, господинъ полковникъ... августовскую[qq] орудіемъ!

….Если бы я сталъ, поручикъ, вспоминать о всѣхъ тѣхъ, которые разрывались и не разрывались передъ моимъ носомъ<.> Но тутъ вбѣжалъ Заги[745]

— Гаспадинъ паручикъ… пагляди чиво[748]!

Сушкинъ что–то отвѣтилъ полковнику и вышелъ. Онъ уже зналъ, что такое Машка. У солдатскихъ  землянокъ[758]: подержала, хотѣла перехватить зубами и кусокъ выпалъ.

— Стрѣляй, гаспадинъ поручикъ нада[759]… нихарашо!

— Уведи куда–нибудь… — сказалъ ЗСушкинъ[761] уведи…

— НН[vv]–ай–яй! — замахалъ Загидула и завылъ горломъ. Лошадь качнулась и рухнула.

Загидулинъ старательно[766].

Здѣсь и опадетъ. Ну, не все ли равно.[767]

— Стрѣлять надо! — рѣшительно сказалъ Загидула.

— Оставь… пусть сама… уснетъ сама[768].

//л. 18об.

нѣмка соленую свинину въ гороховую похлебку[778]!

Работы было немало — и по двору, и по полю. Да не по одному полю, а по пяти. Было у нѣмца[791]:

— У него на все слово одно — куль–тур! Что говорить — мужикъ, а образованіе–культура.

Мѣсяцъ за[803] кивнула ему головкой. Сказалъ ей Иванъ, молодцовато козыряя:

— Морген–таг[804]! — фрелинъ!

— Морген–таг! — конфузливо, едва слышно сказала[806] домикъ въ зеленомъ виноградѣ.

И[828]

Взваливалъ по три мѣшка и вывертомъ, легко и ловко, скидывалъ ихъ въ[829]

// л. 19.

Но[ww] расчепа, какъ разъ напротивъ.

Онъ[841] кожу подъ ребра. Сопѣла.

Пошелъ знакомой дорогой къ наблюдательному пункту. Зашелъ къ телефонистамъ. Они уже спали. Топилась печь. Взялъ пару папиросъ у Дидулина, который подъ лампочкой сидѣлъ и читалъ Воскресенье.

— Возбуждаетъ интересъ насчетъ моральнаго состоянія! — сказалъ Дидулинъ показывая на книгу кокарандашомъ[844] мысли въ свою ʺпурмемуаръʺ.

— Что же[846], и Дидулинъ съ готовностью прочиталъ изъ книжки:

— …ʺя вѣрю, что человѣкъ можетъ подняться даже послѣ самаго страшнаго паденіяʺ, если въ немъ не погибла совѣсть, то–есть главный контроль душ<и.>

— А если въ немъ еще и не зарождался этотъ контроль и еще не родилась душа? — спросилъ Сушкинъ.

— Этого не должно быть…

— Но бываетъ… — сказалъ Сушкинъ, передавая Дидулину взглядомъ многое[847].

— Когда душа еще очень маленькая и легкая. Звѣриная…[848]

— Нѣтъ, не могу повѣрить! — сказалъ Дидулинъ. — Всегда отрыгнется ростокъ.

Сушкинъ[ddd] Легъ не даромъ!

// л. 19об.

валъ онъ, что онъ имъ чужой. Взяли его работу, все, что онъ могъ давать просилъ его Браунъ и совсѣмъ остаться въ работникахъ. А на праздникъ и не позвали, даже не поднесли пива. Взяла, что было ей нудно[fff].

Разобрала его злость. Радуются, что Россія сдаваться стала. И стало еще обиднѣй — за своихъ. Что, хуже другихъ, что ли? Вотъ же, цѣнютъ… не хуже любого нѣмца!

Онъ пошелъ, подъ веселые крики иъ садика, накачать коровамъ воды въ водопойки. Скоро будутъ доить: придется Тильдѣ снять свою красоту, подоткнуть подолъ да звонить по ведрамъ. Вотъ взять да и при всѣхъ и обнять… Вотъ бу–детъ! Даже засмѣялся вслухъ. Вышелъ в дворъ и увидалъ пьянаго нѣмца–солдата.

— Гей! — поманилъ его нѣмецъ.

— Гей! — поманилъ его, осердясь, Иванъ.

— Поди сюда! — повторилъ нѣмецъ.

— Поди сюда! — повторилъ Иванъ, закуривая сигаретку.

Нѣмецъ топнулъ ногой и потрясъ кулакомъ.

— Свинья!

— Самъ свинья! — крикнулъ Иванъ.

Но тутъ прибѣжалъ старикъ Браунъ, Фрицъ и Генрихъ. Схватила[ggg] нѣмца, но тотъ дергался  шумѣлъ, кричалъ, что его оскорбилъ этотъ русскій кабанъ. Уговорилъ его нѣмецъ плюнуть. Сказалъ: хорошій Иванъ работникъ, полезный въ домѣ, совсѣмъ не похожъ на русскихъ. Увидалъ, Иванъ, что улыбается Тильда, что Тереза хоронится за спиной жениха, плюнулъ въ кулакъ и крикнулъ:

— Нѣтъ, врешь! я былъ русскій и теперь русскій, а не кабанъ, не нѣмец<ъ.>

Опять всѣ загалдѣли, застучали палками. Унялъ Браунъ компанію, сказал<ъ:>

— Будемъ праздникъ праздновать. Выпили мы всѣ немножко.

— Я его положу на лопатки! — крикнулъ нѣмецъ–солдатъ, засучивая рукава.

— Гут! гут!! — закричали нѣмцы. — Выходи, Иванъ! Онъ тебя положитъ на лопатки!!

И всѣмъ стало весело. Закричали нѣмцу — хох! хох!!

Иванъ посмотрѣлъ на Тильду. Она смѣялась, чуть показывая языкъ. Тереза выглядывала изъ–за жениха съ любопытствомъ. А тутъ какъ разъ проходилъ Серега, плѣнный съ товарищемъ, и крикнулъ по–русски:

— Покажи ему кузькну мать!

// л. 20.

Ударило Ивана въ голову, заходило въ глазахъ красное. Засучилъ и онъ рукава, крикнулъ по–русски:

— Ставься!

Выбрали судей борьбы, какъ надо. Попалъ въ судьи Генрихъ и два старика, бывалые. Сѣли на колоду. Разсѣлись гости на принесенныхъ скамейкахъ. Ударилъ дѣдушка Терезинъ въ ладоши — начинай!

Нѣмецъ–солдатъ былъ чуть пониже Ивана, но шире въ плечахъ, грузнѣй. Хоть и порядкомъ выпилъ, но храбрости у него прибыло. Орломъ налетѣлъ на Ивана, не далъ опомниться. Охватилъ поясницу и приподнялъ — вотъ броситъ. А Иванъ и не пошевельнулся: поднялся на цыпочки и навалился на нѣмца. И какъ ни тискалъ, какъ ни вертѣлъ его нѣмецъ, — не оторвалъ отъ земли. Пьянъ былъ сильно, не одолѣлъ. Выпустилъ изъ рукъ и сказалъ<:>

— пива много выпилъ! Иванъ сказалъ:

— Ну, теперь я попробую.

Но ему не дали нѣмцы, закричали, что съ пьянымъ не трудно справиться.

— Я не пьяный! — закричалъ Фрицъ. — Иванъ, будемъ бороться!

Начали давить другъ дружку, съ общаго одобренія. Опять ничего: не отодралъ Фрицъ Ивана отъ земли. Улучилъ секунду Иванъ, пригнулся и подкинулъ головой Фрица, подъ брюхо ударилъ. Растянулся Фрицъ, да не на лопатки, а Иванъ опоздалъ прижать. Тогда предложилъ нѣмецъ Фрицъ подымать тяжести. Лежали неподалеку мѣшки съ землей парниковой: надобно везти ихъ завтра въ усадьбу мельника. Взвалилъ Фрицъ себѣ одинъ мѣшокъ, велѣлъ Ивану наложить еще сверху. Наложилъ Иванъ. Прошелъ нѣмец<ъ> съ двумя мѣшками, чуть погнулся. Сбросилъ мѣшки, велѣлъ Ивану носить. Пробѣжалъ Иванъ съ двумя мѣшками два раза вокругъ двора, крикнулъ:

— Третій наваливай!

Большіе были мѣшки, пуда по три слишкомъ. Пробѣжалъ Иванъ съ тремя мѣшками, крикнулъ:

— Наваливай!!

Стали нѣмцы останавливать — довольно, видимъ, что силы много!

— Наваливай, коли такъ! — съ азартомъ крикнулъ Иванъ, поймавъ насмѣшлив<ые> глаза Тильды. Опять Тереза съ любопытствомъ выглядывала изъ–за чьей–то спины.

Навалилъ Фрицъ четвертый мѣшокъ на присѣвшаго на корточки Ивана: гора–горой. Поднялись нѣмцы съ лавки. Потянулся Иванъ, закинувъ руки назадъ, выпрямилъ колѣни, крякнулъ. Прошелъ мимо нѣмцевъ, выпучивъ глаза съ лица сталъ сизый. Увидалъ, что шепчетъ что–то Тильда… и вдругъ гакнуло въ груди что–то и потемнѣло въ глазахъ. И вотъ, когда красная волна хлынула въ него и упало сердце, — на одинъ мигъ представилось е<м>у,

// л. 21.

что зоветъ его чей–то знакомый голосъ: Ва–а–ня!

Онъ очнулся на зеленой травѣ, надъ нимъ было уже темнѣвшее небо съ проступавшими звѣздами.  Лежали мѣшки сбоку. Тильда и еще дѣвушка растирали ему виски спиртомъ. Галдѣли нѣмцы и Браунъ кричалъ:

— Плохая игра! Потерять человѣка! Глупая игра!

Фрицъ смѣялся:

— Что, Гансъ… земля всѣхъ накроетъ! Ну, вставай, выпьемъ пива.

— Бѣдный Гансъ… — говорила ласковая Тильда, давая нюхать спиртъ въ кружевномъ платочкѣ. — Фрицъ, дай ему пива выпить… Бѣдняжка…

И Тереза смотрѣла, нагибаясь, смотрѣла пугливо, держась за руку своего Генриха.

— Вставай, Иванъ! — говорилъ Браунъ. — Ничего.

И хоть старался подняться Иванъ — не могъ: будто отнялись ноги.

— Не могу… — выговорилъ онъ съ трудомъ. — Ослабъ.

— Вставай, русскій медвѣдь! — весело кричалъ пьяный нѣмецъ–солдатъ. — Ты сильный, сильнѣй всѣхъ! Хох! Самый сильный! Хох! Вставай! Выптемъ[hhh] на брудершафтъ!

Подняли <н>ѣмцы Ивана, посадили на колоду. Принесла ему Тильда стаканъ молока — выпей, Иванъ! И тутъ хлынула у Ивана изъ горла кровь кривой струйкой, выбрызнула въ стаканъ съ молокомъ и на бѣлую руку Тильды. Крикнули дѣвушки въ бѣлыхъ кофточкахъ, завизжали. А Тильда стояла, отставив<ъ> окрашенную круку[iii] съ стаканомъ розоватаго молока.

— О, Боже мой! — крикнула старая нѣмка. — Онъ умретъ! Тильда, надо докткоровъ[jjj]… восемь часовъ.

А старикъ Браунъ приложивъ полотенце ко рту Ивана распорядился:

— Морицъ, садись на велосипедъ и попроси къ намъ г. Герьера. Онъ намъ поможетъ.

Кукушка прокуковала всемь разъ. Тильда побѣжала снимать платье. Гости стали допивать свое пиво и обсуждать событіе. А Ивана Фрицъ повелъ въ сарай, на койку. Велъ и говорилъ:

— Вы, русскіе, не знаете порядка и мѣры. И вотъ потерялъ ты силу. Мы шутили, а ты такъ… по настоящему. Такъ все у васъ, на пустое.

— Плевать!  — сказалъ ему по–русски Иванъ. — Съ досады… плевать…

Герьеръ, аптекарь, явился на велосипедѣ, осмотрѣлъ Ивана и прописалъ микстуру, по ложкѣ черезъ полчаса. Ночью опять пошла кровь и залила всю рубаху. Никого возлѣ не было. Мучила жажда, и не было, кто бы пода<лъ> воды. Иванъ лежалъ неподвижно, въ бреду, видѣлъ опять воза съ сѣномъ и звалх Дашу. И не слыхалъ, какъ ровно въ пять часовъ, когда закуковала кукушка, пришелъ къ нему Браунъ, постоялъ, покрякалъ и покачалъ

// л. 22.

головой, повторяя:

— Это ужасное несчастье… Потерять такого работника… Иванъ!

А Иванъ, бѣлый, какъ мѣлъ, недвижно лежалъ, стиснувъ губы. Слышалъ, что зоветъ его нѣмецъ на работу — окапывать картошку надо, — и не открывалъ глазъ. Пошевелить рукой силъ нѣтъ, какая ужъ тутъ картошка!

— Иванъ, — говорилъ нѣмецъ. — Ты поѣшь свинины и выпей пива…

— Бу–дя… — слабо сказалъ Иванъ по–русски. — Знаю, что все могу… не плоше вашего… бу–дя…

Говорилъ, словно бредилъ, словно отвѣчалъ на какія–то свои мысли. Но нѣмецъ не уходилъ. Говорилъ, что надо натереться муравейнымъ спиртомъ, что надо поѣхать въ больницу, что сейчасъ запрягутъ лошадь. И Фрицъ пришелъ, и Генрихъ. И Тереза съ Тильдой заглядывали черезъ дверь. Иванъ открылъ, наконецъ, глаза и сказалъ:

— Везите совсѣмъ… не встану, чую…

Но они не поняли: говорилъ онъ на трудномъ языкѣ, своемъ, медвѣжьемъ. Онъ увидалъ Тильду и сказалъ:

— Блудить умѣла, а все законная… сука!

Опять поднялась въ немъ злость, какъ вчера: и чужой, и всѣ только пол<ь>зуются, а не пригласили, а теперь жалѣютъ, что надорвался. А себя не винилъ: нѣмцы заставили, надо было показать силу.

Повезъ его въ больницу самъ Браунъ. Когда подсаживали его въ плетушку, Тильда стояла на колодѣ, чтобы лучше видѣть. Встрѣтился съ ней Иван<ъ> глазами и усмѣхнулся: видишь, какой теперь… не то, что тогда… Тильда опустила глаза и позвала Фрица:

— Поѣдемъ окапывать картофель!

Оглянулъ Иванъ ладный дворъ, гдѣ немало положилъ силъ, поглядѣл<ъ> жаднымъ, хозяйскимъ, глазомъ на крѣпкую стройку, на телокъ, которыхъ погоняла Лизхенъ, на сытые зады лошадей подъ желѣзнымъ навѣсомъ, на вышитыя занавѣски въ окнахъ, на густыя зеленыя гряды огорода за садомъ. Подумалъ: ʺперетащить бы къ себѣ, въ Сосновку… знаю теперь, какъ надо… сдѣлаю.ʺ Но сейчасъ же сказалъ ему внутренній голосъ: нѣтъ! Ушла сила за пустяки! на пустякѣ сорвался!

И сгорбился въ плетушкѣ, привалился къ нѣмцу. Когда проѣзжали мимо голубого домика Виндэ, поглядѣлъ въ палисадникъ, — не было тамъ праздничной Терезы. Да, понедѣльникъ сегодня. Прощай! Погорячился, а то бы<…>

И стало досадно, что достанется она мальчишкѣ, не затащить ее въ хмельникъ. Прощай, синеглазая, ласковая, блудливая! не наша… А захотѣла бы — и капиталъ былъ бы, справили бы себѣ хозяйство и здѣсь, и тамъ.

И опять[854]: справили бы, если бы была сила. На пус<->

//л. 23.

тяки кинулъ. Но вспомнилъ, какъ пьяный нѣмецъ сказалъ — ты сильнѣй всѣхъ, Иванъ! — и подбодрился. Сказалъ вслухъ:

— Сильнѣй и могу все, нѣмецъ… не плюнешь въ глаза! А невѣстка–то твоя — сука! — сказалъ онъ Брауну. — А глядитъ чисто икона. Всѣ– то вы на одну колодку. Только что мастаки хозяйничать. Плевать!

— Я–я! — дакнулъ, не понявъ, нѣмецъ. — Богъ дастъ… — добавилъ онъ по–нѣмецки, — выздоровѣешь, работать будемъ.

— Поработалъ — бу–дя! — только и сказалъ Иванъ.

———————

Вечеромъ, когда собрались ужинать, старикъ Браунъ сказалъ:

— Да, потеряли Ивана. Оба доктора сказали — лопнуло у сердца что–то и въ легкихъ. Гдѣ прошла пуля. И кто его тогда разсердилъ?.. Это все ты, Фрицъ, спорилъ… Да и тотъ, пьяница Клюмпъ. А они, русскіе, не знаютъ мѣры… И какой работникъ! Шестьдесятъ лѣтъ живу, а такого не знаю. Надо просить опять… новые присланы, говорятъ. И надо было его задорить!

— А я знаю… — сказала Тильда. — Онъ хотѣлъ похвастать передъ дѣвушками<.> Онъ и на меня все заглядывалъ, стала даже бояться…

— Да?! — сказалъ строго Фрицъ. — Зналъ бы я..!

— Но развѣ посмѣлъ бы онъ…! — возмущенно крикнула Тильда. — За кого ты меня считаешь?!

— Налей–ка пива… — протянулъ онъ Тильдѣ эмалированную кружку и сказалъ глазами.

Тильда налила пива ему и себѣ и чокнулась. Старая нѣмка смотрѣла на нихъ любовно. Кукушка прокуковала девять. Какъ разъ въ этотъ часъ неподалеку отъ двора Брауна, въ чистой палатѣ грюнвальдскаго медицинскаго пункта умеръ отъ кровоизліянія Иванъ. Вызванный докторъ установилъ смерть и отвѣтилъ[kkk] въ своей тетрадкѣ ʺрусскій плѣнный, Иванъ Крачовъ, 26 лѣтъ, №24917 реестра, умеръ въ 9 ч 
17 м сего 16 мая — отъ повторнаго кровоизліянія легочнаго. Очевидная причина — поднятіе чрезмѣрной тяжести на споръ; причина способствовавшая — боевое раненіе. Замѣчательный экземпляръ. Надо измѣрить всесторонне.ʺ Записавъ кратко докторъ велѣлъ перенести трупъ въ прозекторскую — для вскрытія.

// л. 24.

Эта Тереза, пышная девка–вишня, в серых, по локоть перчатках, в синем колпачке–шляпке, подтянутая под грудь лаковым ремешком по зеленой куртке, приостановила пегую кобылу и бойко оглянула Ивана. Оглянул и ее Иван: ʺв белых воротничках, ишь ты!ʺ Оглянулся: уже и девка! Поглядел на прибранные огороды–поля, зеленевшіе озимю: да, порядок!

У речушки, с мельничкой и белыми голубями на столбушке, немец остановил лошадь. На голубой вывеске был намалеван заяц с колбаской в зубах и пузатый бочонок, а под ним крỳжки в пене[855]

// л. 25.

ЧУЖАЯ КРОВЬ[856]

/разсказъ/

I

Гвардейскій солдатъ Иванъ Грачовъ, раненый въ грудь навылетъ, попалъ къ нѣмцамъ. Случилось это въ Августовскихъ лѣсахъ, въ жаркомъ бою,[868] Иванъ не помнилъ.

Очнулся онъ къ ночи, въ большомъ сараѣ, на сѣнѣ.[874]

Часто потомъ вспоминался ему этотъ качнувшійся возъ и жалѣющій дашинъ голосъ.

Въ госпиталѣ онъ пролежалъ[879], даже во снѣ снился. Здѣсь давали хлѣбъ темный, похожій на замазку, — по ломтику.

 Плохого чего[882] сестра–нѣмка:

— Ната все рапоталь!

А къ веснѣ, спросивъ, чѣмъ занимался на родинѣ, отправили Ивана[884], ʺбауруʺ, — въ работу.

Было это мартовскимъ свѣжимъ[888], на костыляхъ, смѣшно крикнулъ:

// л. 26.

II

— И–фань! сольдатъ[893]. — Бумм! бумм! — Рапота на–та!

И всякий разъ Иванъ слышалъ, какъ[894] въ бѣломъ хозяйскомъ домѣ кукушка въ часахъ выхрипывала пять разъ. Вылѣзалъ изъ сарая, продиралъ глаза, а солнышко только–только показалось изъ–за горки, гдѣ стояла чужая, скучная церковка — ʺкиркаʺ. А за ней мельница уже вертѣла рѣзныя крылья. Нѣмецъ, словно и сна ему нѣтъ, закативъ рукава синей блузы, поблескивая розовой плѣшью, уже уминалъ въ плетушку вороха изъ–подъ соломорѣзки — кормить коровъ. Третій нѣмцевъ сынишка, горбатый Морицъ, какъ піявка тощій, уже садился на велосипедъ — катилъ въ какой–то городокъ Вербинъ, за утренними газетами для Грюнвальда. Ну, и піявка горбатая! Кипу газетъ приволакивалъ черезъ два часа и набивалъ деньгу! ʺНу, безсонные черти!ʺ — говорилъ Иванъ, фыркая подъ краномъ водопровода. — ʺХорошо, что воду провели, а то бы и за водой гоняли!ʺ

Расчесывался, поглядывая на солнышко, а старая нѣмка, похожая на корчагу, уже возилась со свиньями, наводя палкой порядокъ, и покашивалась на Ивана, что долго чешется.

— Ифанъ–сольдатъ! — кричала она визгливо. — Кух–кух… водя!

— Закухала, кухала! — отзывался Иванъ, зная, что надо воды коровамъ: шесть было коровъ у нѣмца, стояли всегда по стойламъ.

И что за непонятная сторона! Здѣсь будто и солнце вставало раньше.

// л. 27.

ры, на бесѣдкахъ торчали полосатыя палки — флаг–штоки; тераски сбоку[895] были опутаны еще не одѣвшимся въ листья виноградомъ.

ʺД–да… — подумалъ Иванъ, — наладено чисто, не какъ у насъ,ʺ — а нѣмецъ, будто угадалъ его думы, щелкнулъ языкомъ и сказалъ, пощурясь, словно ему въ глаза попало, черезъ сигарку:

— А? карьшо? гут?

— Гут! — сказалъ Иванъ и передразнилъ: — Каршо! А табаку–то[896] не далъ!

Нѣмецъ выплюнулъ, наконецъ,[899] съ серебрянымъ перстнемъ: отъ ума, молъ, все!

Наконецъ, въѣхали въ поселокъ, черезъ[902] сказалъ:

— Грюнвальдъ!

И показалъ пальцемъ на бѣлую доску на столбикѣ, съ черными жирными буквами. Иванъ понялъ, что такъ зовется эта деревня.

Первое время Иванъ ходилъ, какъ съ угара: сто дѣлъ надо было помнить. Земли у нѣмца было, будто, немного, десятинъ восемь, по–ихнему моргеновъ тридцать съ чѣмъ–то, а наворочено — и на пятьдесятъ десятинъ достанетъ. Было поле гороху, овсяное, ржаное, клеверное съ викой, ячменное; было поле кормовой свеклы, картофельное и еще какое–то — не поймешь. Картошка урожалась дава раза въ лѣто. А свекла была такая, что взялъ къ десятку и благодари Бога — полна корзина. Смѣялись над Иваномъ — ходитъ, разинувъ ротъ. Хлопалъ его по плечу нѣмецъ, тянулся на цыпочкахъ, чтобы достать, щерился и хрипѣлъ: культур! Отвѣчалъ, посмѣиваясь, Иванъ:

— Знаю, что образованные.

Четыре талки[909]:

// л. 28.

— Нахрик! нахрик!!

Слышалъ Иванъ на[910] картофельномъ полѣ, зналъ, — мчитъ вечернія новости — газету: по–ихнему — нахрик.

Самъ нѣмецъ затыкалъ всѣ дырья, катался на короткихъ ногахъ съ дубинкой, свѣтилъ розовой плѣшью, давалъ наряды. А поужинавъ, подводилъ счетъ–итоги. Бралъ долгую книгу, надѣвалъ очки и записывалъ изъ бумажекъ. И жадный же былъ нѣмецъ: ходилъ еще на службу куда–то, по четвергамъ и вторникамъ, къ вечеру, въ какое–то[912] — Ферейнъ, — что–то дѣлалъ.

Объяснялъ Ивану:

— Ферейнъ! О–о! Эт–та польса… сэпэ[913] и всэ! О–о! Ферейнъ!

Узналъ потомъ Иванъ про это общество: для всѣхъ все дѣлаетъ — и покупаетъ и продаетъ, какъ налаживалось и у нихъ, въ Скворцовкѣ.

— О–о! — говорилъ нѣмецъ.[914] — Каменна гора! крафт! си–ла! Ми всэ умни! Ми всэ вотъ такъ… и на война!

И тресъ кулачищемъ[915] въ веснушкахъ.

— Понятно… — отзывался Иванъ. — Нѣмецъ обезъяну выдумалъ.

По праздникамъ уходилъ нѣмецъ на деревню, въ какой–то[919] рычало басистое — хох! хох!! — и стучали въ полъ палками. Зналъ Иванъ, что празднуютъ нѣмцы новую побѣду, а завтра обязательно выкинуть флагъ у въѣзда.

Всѣ работали, какъ налаженная машина. И машинъ было много всякихъ. Была у нѣмца ʺвертѣлкаʺ для молока, соломорѣзка, косилка, а молотилку бралъ нѣмецъ въ Ферейнѣ своемъ[mmm]  рѣпокъ — и то зналъ нѣмецъ. Перышки по двору собиралъ Людикъ въ мѣшокъ, подъ лавочку. Подивился Иванъ: на три марки набралъ мальчишка палаго пера за годъ. Понесъ какъ–то Иванъ ворохъ рѣзки коровамъ, а нѣмка уцѣпилась: свѣшай!

Думалъ, — морить будутъ. Нѣтъ, ничего кормили. Передъ работой давали кружку житнаго кофе и три штуки картофеля, ломтикъ свиного сала, не больше пальца.[926] — спасибо. Она убѣгала, прыская въ ладошку.

// л. 29.

Мѣсяцъ отъ мѣсяцу приглядѣлся Иванъ, приладился. Сталъ понимать по–ихнему, говорилъ[930] часто встрѣчавшаяся ему щекастая Тереза, краснѣя, кивнула ему головкой. Сказалъ ей Иванъ, молодцевато козыряя:

— Гутен–таг, фрелинъ!

— Гутен–таг, майн хер! — конфузясь, тихо[933] виноградѣ.

Каждое воскресенье прогуливался Иванъ по Грюнвальду, играя хлыстикомъ,[946] ноги видно. Часто потомъ вспоминалъ тотъ вечеръ, розоватые полные локти и думалъ: дуракъ!

Вскорѣ пріѣхалъ на побывку къ женѣ унтеръ–офицеръ Фрицъ, круглоголовый крѣпышъ съ стеклянными голубыми глазами, черный отъ французскаго солнца. Забѣгали и зашумѣли всѣ[949] въ той же короткой юбкѣ, весело кликнула Ивана и наказала, посмѣиваясь глазами, сходясь въ лавку и принести самаго крѣпкаго портеру бутылку и фаршированнаго перцу. И опять подумалъ Иванъ: ду–ракъ!

// л. 30.

[957]

Нѣмецъ отщелкнулъ цѣпь, метнулъ Ивану — садись, и выѣхалъ на[963] на ровное, какъ плита, шоссе.

Куда ни глядѣлъ Иванъ — всюду были поля, огражденныя[970]:

— Гут–морген[972]

Нѣмецъ хрипѣлъ, не выпуская сигарки, уже знакомое Ивану привѣтствіе— съ добрымъ утромъ:

— Гут–морген[973], Тереза!

Эта Тереза румяная пышная[974] дѣвка, въ сѣрыхъ перчаткахъ и синемъ ка-

// л. 31.

порѣ[985], порядокъ!

У[ooo] накладной кошелечекъ кувшинчикомъ, изъ сафьяну, и показалъ Ивану

// л. 32.