НЕУПИВАЕМАЯ

 

ЧАША

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПАРИЖЪ

1921

ИВ. ШМЕЛЕВЪ.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПАРИЖЪ

1921.

 

 

 

Неупиваемая чаша.

 

 

 

Дачники съ «Ляпуновки» и окрестностей любятъ водить гостей «на самую Ляпуновку». Барышни говорятъ восторженно:

- Удивительно романтическое мѣсто, все въ прошломъ! И есть удивительная красавица… одна изъ Ляпуновыхъ. Целыя легенды ходятъ.

Правда: въ «Ляпуновкѣ» все въ прошломъ. Гости стоятъ въ грустномъ очарованiи на сыроватыхъ берегахъ огромнаго полноводнаго пруда, отражающаго зеркально каменную плотину, столѣтнiя липы и тишину; слушаютъ кукушку въ глубинѣ парка; вглядываются въ зеленые камни пристаньки, съ затонувшей лодкой, наполненной головастиками, и стараются представить себѣ, какъ здѣсь было. Хорошо бы пробраться на островокъ, гдѣ теперь все въ малинѣ, а весной поютъ соловьи въ черемуховой чащѣ; но мостки на островокъ рухнули на середкѣ, и прогнили подъ берестой березовыя перильца. Кто-нибудь запоетъ срывающимся тенор-

4                НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

комъ: – «Невольно къ этимъ грустнымъ берега-амъ»… – и его непремѣнно перебьютъ:

– Идемъ, господа, чай пить!

Пьютъ чай на скотномъ дворѣ, въ крапивѣ и лопухахъ, на выкошенномъ мѣстечкѣ. Полное запустѣние, – каменные сараи безъ крышъ, въ проломы смотрится бузина.

– Одинъ быкъ остался!

Смотрятъ – смѣются: на одинокомъ столбу воротъ еще торчитъ побитая бычья голова. Во флигелькѣ, въ два окошечка, живетъ сторожъ. Онъ приноситъ осколокъ прошлаго – помятый зеленый самоваръ-вазу и говоритъ неизмѣнное: «сливковъ нету, хоть и скотный дворъ». На него смѣются: всегда распояской, недоумѣнный, словно что потерялъ. И жалованья ему пять мѣсяцевъ не платятъ.

– А господа все судятся?! – подмигивая, удивляется бывалый дачникъ.

– Двадцать два года все судъ идетъ. Который баринъ на полькѣ женился… а тутъ еще вступились… а Катерина Митревна… –  наплевать мнѣ, говоритъ. А безъ ее нельзя.

И опять все смѣются, и сараи – каменнымъ пустымъ брюхомъ.

Идутъ осматривать домъ. Онъ глядитъ въ паркъ, въ широкую аллею, съ черной Флорой на пустой клумбѣ. Онъ невысокiй, длинный, подковой, съ плоскими колонками и огромными ок-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             5

 

нами по фасаду, – напоминаетъ оранжерею. Кто говоритъ – ампиръ, кто – барокко. Спрашиваютъ сторожа:

– А можетъ и рококо?

– А мнѣ что… Можетъ и она.

Входятъ со смѣхомъ, идутъ амфиладой: банкетныя, боскетныя, залы, гостинныя – въ зеленоватомъ полусвѣтѣ отъ парка. Смотритъ нѣмо корельская береза, красное дерево; горки, угольные диваны-исполины, гнутыя ножки, пузатые комоды, тускнеющая бронза, въ пыли уснувшiя зеркала, усталыя отъ вѣковыхъ отраженiй. Молодежь выписываетъ по пыли пальцами: Анюта, Костя… Оглядываютъ портреты: тупеи, тугiе воротники, глаза навыкатъ, насандаленные носы, парики, – скука.

– Вотъ, красавица!

Из-за этого портрета и смотрятъ домъ.

– Глаза какiе!

Портретъ въ овальной золоченой рамѣ. Очень молодая женщина въ черномъ глухомъ платьѣ, съ чудесными волосами красноватаго каштана. На тонкомъ блѣдномъ лицѣ большiе голубые глаза въ радостномъ блескѣ: весеннее переливается въ нихъ, какъ новое послѣ грозы небо, – тихiй восторгъ просыпающейся женщины. И порывъ, и наивно-дѣтское, чего не назовешь словомъ.

6                НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– Радостная королева-дѣвочка! – скажетъ кто-нибудь, повторяя слова заѣзжаго поэта.

Стоятъ подолгу, и, наконецъ, всѣ соглашаются, что и въ удлиненныхъ глазахъ, и въ уголкахъ наивно полуоткрытыхъ губъ – горечь и затаившееся страданiе.

– Вторая неразгаданная Монна Лиза! – кто-нибудь скажетъ непремѣнно.

Мужчины – въ мимолетной грусти несбывшагося счастья; женщины затихаютъ: многимъ ихъ жизнь на минуту представляется сѣренькой.

– Секретъ! – спѣшитъ предупредить сторожъ, почесывая кулакомъ спину. – На всякаго глядитъ сразу!

Всѣ смѣются, и очарованiе пропало. Секретъ всѣ знаютъ и мѣняютъ мѣста. Да, глядитъ.

– И другой секретъ… про анпиратора! Прописано на ней тамъ…

Сторожъ шлепаетъ голой грязной ногой на табуретку, снимаетъ портретъ съ костыля, держитъ, будто хочетъ благословить, и барабанитъ пальцами: читайте! И всѣ начинаютъ вполголоса вычитывать на картонной наклейкѣ выписанное красиво вязью, съ красной начальной буквой:

 

…Анастасия, по роду Вышатова. Родилась 1833 года маiя 23. Скончалась 1855 г. марта 10 дня. Выпись изъ меморiи

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             7

 

рода Вышатовыхъ, листъ 24: «На балу санктъ-петербурскаго дворянства Августѣйшiй Монархъ изволилъ остановиться противъ сей юной дѣвицы, исполненной нѣжныхъ прелестей. Особливо поразили Его глаза оной, и Онъ соизволилъ сказать: "Maintenant c’est l’hiver, mais vos jeux, ma petite, réveillent dans mon coeur le printemps!" А на утро прибылъ къ отцу ея, гвардiи секундъ-маiору Павлу Афанасьевичу Вышатову, флигель-адьютантъ и привезъ приглашенiе во дворецъ совокупно съ дочерью Анастасiей. О, сколь сия Монаршая милость горестно поразила главу фамилiи благородной! Онъ же, гвардiи секундъ-маiоръ Вышатовъ, прозрѣвая горестную отнынѣ участь юной дѣвицы, единственнаго дитяти своего, и позор семейный, чего многiе за позоръ не почитаютъ, явилъ дерзостное ослушанiе, въ сихъ судьбахъ благопохвальное, и тотъ же часъ выѣхалъ съ дочерью въ великомъ ото всѣхъ секретѣ, въ дальнюю свою вотчину Вышата-Темное».

 

Сторожъ убираетъ портретъ. Всѣ молчатъ: оборвалась недосказанная поэма. Мерцающiе несбыточные глаза смотрятъ, хотятъ сказать: да, было… и было многое…

 

Идутъ къ церкви за паркомъ. Бѣгло оглядываютъ стѣнную живопись, работу будто-бы крѣпостного человѣка. Да, недурно, особенно Страш-

8                НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

ный Судъ: деревенскiя лица, чуть ли не въ зипунахъ.

– Господа, въ склепѣ опять она! Въ 905-мъ парни разбили надгробiя и выкинули кости!

Входятъ въ сыроватый сумракъ, въ радугѣ отъ цвѣтныхъ стеколъ. Осматриваютъ подправленныя надгробiя, помятыя плиты. Одно надгробiе уцѣлѣло, съ врѣзаннымъ въ мраморъ медальономъ: ея портретъ, уменьшенное повторенiе. Тѣ же, радостно плещущiе глаза.

– Парни наши побили гроба… – равнодушно говоритъ сторожъ. – До «жеребца» добрались. А старики такъ прозвали. А эту не дозволили безпокоить. Святой жизни, будто, была. Старики сказывали…

Больше онъ ничего не знаетъ.

Смотрятъ бархатную черноту склепа – роспись, Ангела смерти, съ черными крыльями и каменнымъ ликомъ, перегнувшагося по своду, склонившагося къ ея надгробiю, и бѣлыя лилiи, слабо проступающiя у стѣнъ: какъ живыя.

Осмотрѣно все, можно домой. Не показываетъ сторожъ могилы у сѣверной стороны церкви. Въ сочной травѣ лежитъ обросшiй бархатной плѣсенью валунъ-камень, на которомъ едва разберешь высѣченные знаки. Здѣсь лежитъ прахъ бывшаго крѣпостного человѣка Ильи Шаронова. Имя его чуть проступаетъ въ уголку портрета. А

 НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             9

 

можетъ быть и не знаетъ сторожъ: мало кто знаетъ о немъ въ округѣ.

 

_____

 

Церковь въ «Ляпуновкѣ» во имя Ильи Пророка, тянутъ къ ней три деревни, а на Престолъ бываютъ и изъ Вышата-Темнаго, верстъ пятнадцать. Тогда приходитъ и столѣтнiй дьячокъ Каплюга, проживающiй въ Высоко-Владычнемъ женскомъ монастырѣ, въ Настасьинской богадѣльнѣ. Старѣй его нѣтъ верстъ на сто; мужики зовутъ его Мусаиломъ и какъ поѣдутъ на Илью-Пророка – везутъ на сѣнѣ. Отъ него и знаютъ про старину. А онъ многое помнитъ: какъ перекладывали Илью-Пророка и какъ вѣнчали Анастасiю Павловну съ гвардiи поручикомъ Сергiемъ Дмитрiевичемъ Ляпуновымъ: такiе-то огни на прудахъ запускали! Хорошо помнилъ дьячокъ Каплюга и какъ расписывалъ церковь живописный мастеръ, дворовый крѣпостной человѣкъ Илюшка.

– Обучался въ чужихъ краяхъ… я его и грамотѣ училъ.

Знаетъ Каплюга и про «жеребца», родителя Сергiя Дмитрiевича, и какъ жилъ на скотномъ во флигелечкѣ живописный мастеръ, и какъ померъ. И про блаженной памяти Анастасiю Павловну, и называетъ ее – святая. И про Вышата-Темное, откуда она взята.

10              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– А Егорiй-то на стѣнѣ… ого! И «Змѣя» того… прости Господи…самъ видалъ. Только тогда объ этихъ дѣлахъ не говорили.

Лежитъ за рѣкой Нырлей, о-бокъ съ Вышата-Темнымъ, Высоко-Владычнiй монастырь, бѣлый, приземистый, – давняя обитель, стѣнами и крестомъ ограждавшая край отъ злыхъ кочевниковъ: теперь это женская обитель. На южной стѣнѣ собора свѣтлый рыцарь, съ глазами-звѣздами, на бѣломъ конѣ, поражаетъ копьемъ Змѣя въ черной бронѣ, съ головой какъ у человѣка, – только язычище, зубы и пасть звѣриные. Говорятъ въ народѣ, что голова того Змѣя – «жеребцова».

Много разсказовъ ходитъ про «Ляпуновку». А вполнѣ достовѣрно только одно, что разсказываетъ Каплюга. Самъ читалъ, что записано было самимъ Ильею Шароновымъ тонкимъ красивымъ почеркомъ въ «итальянскую тетрадь бумаги». Тетрадь эту передалъ дьячку самъ Илья наканунѣ смерти.

– Такъ и сказалъ: «Анисьичъ… меня ты грамотѣ обучилъ… вотъ тебѣ моя грамота»…

Хранилъ дьячокъ ту тетрадь, а какъ стали переносить «Неупиваемую чашу» изъ трапезной палаты въ соборъ, смутился духомъ и передалъ записанное матушкѣ настоятельницѣ втайнѣ. Говорилъ Каплюга, будто и доселѣ сохраняется

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             11

 

та тетрадь въ желѣзномъ сундукѣ, за печатями – въ покояхъ у настоятельницы. И архiерей знаетъ это и повелѣлъ:

– Храните для назиданiя будущему, не оглашайте въ настоящемъ, да не соблазнятся. Тысячи путей Господней благодати, а народъ жаждаетъ радости…

Умный, ученый был архiерей тотъ и хорошо зналъ тоску человѣческаго сердца.

Вотъ что разсказываютъ читавшiе.

 

 

I.

 

Былъ Илья единственный сынъ крѣпостного двороваго человѣка, маляра-Терешки, искуснаго въ дѣлѣ, и тягловой Луши Тихой. Матери онъ не зналъ: померла она до году его жизни. Приняла его на уходъ тетка, убогая скотница Агафья Косая, и жилъ онъ на скотномъ дворѣ съ телятами, безъ всякаго досмотра, – у Божья глаза. Топтали его свиньи и лягали телята; быкъ разъ поддѣлъ подъ рубаху рогомъ и метнулъ въ крапиву, но Божiй глазъ сохранялъ, и въ дѣтскихъ годахъ Илья сталъ помогать отцу: растиралъ краски и даже наводилъ свиль орѣшную по фанерамъ. Но былъ онъ мальчикъ красивый и румяный, какъ наливное яблочко, а нѣжностью лица и глазами схожъ былъ съ дѣвочкой, и за эту при-

12              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

глядность взялъ его старый баринъ въ покои – подавать и запалять трубки. И вотъ однажды, когда второпяхъ разбилъ Илья о ножку стола любимую баринову трубку съ изображенiемъ голой женщины, которой въ бедра самъ баринъ наминалъ табакъ съ крехотомъ, приказалъ тиранъ дать ему соленаго кнута на конюшнѣ. Сказалъ:

– Узнаешь песiй щеняка, чѣмъ трубка пахнетъ.

Тогда отъ стыда и страха убѣжалъ къ теткѣ на скотный и, втайнѣ отъ нея, хоронился въ хлѣву, за соломой, выхлебывая свиное пойло. Но не избѣжалъ наказанiя и опять былъ приставленъ къ трубкамъ.

Звали люди барина «жеребцомъ». Былъ онъ высокъ, тученъ и похотливъ; всѣ пригожiя дѣвки перебывали у него въ опочивальной. Былъ онъ съ роду такой; а какъ повыдалъ дочерей замужъ, а сына прогналъ на службу, сталъ какъ султанъ турецкiй: полонъ домъ былъ у него дѣвокъ. Даже и совсѣмъ недоростки были. Помнилъ Илья, какъ кинулся на барина съ сапожнымъ ножомъ столяръ Игнашка, да промахнулся, и былъ увезенъ въ острогъ. Но сталъ баринъ хирѣть и терять силы. Тогда водили къ нему особо приготовленныхъ дѣвокъ: парили ихъ въ жаркой банѣ и сѣкли яровой соломой, оттого приходили онѣ въ ярое возбужденiе и возвращали тирану силы.

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             13

 

Тяжело и стыдно было Ильѣ смотрѣть на такiя дѣла, но по своей обязанности состоялъ онъ при баринѣ неотлучно. Даже требовалъ отъ него баринъ ходить нагимъ и смотрѣть весело. А онъ закрывалъ отъ стыда глаза. Тогда приказывалъ ему баринъ-тиранъ дѣлать разныя непотребства, а самъ сидѣлъ на креслѣ и сучилъ ногами и курилъ трубку.

Было тогда Ильѣ двѣнадцать лѣтъ.

Какъ-то лѣтомъ поѣхалъ баринъ глядѣть мельницу на Проточкѣ, – прорвало ее паводкомъ. Рѣдко выбирался онъ изъ дому, а Илья все надумывалъ, какъ бы сходить въ монастырь, помолиться, – ждалъ случая. И вотъ, не сказавъ ни отцу, ни ключницѣ – старухѣ Фефелихѣ, въ стыдѣ и скорби, побѣжалъ на Вышата-Темное, въ Высоко-Владычнiй монастырь: слыхалъ часто и отъ дворовыхъ и отъ прохожихъ людей, что получаютъ тамъ утѣшенiе.

Послѣ обѣдни онъ остался въ храмѣ одинъ и сталъ молиться украшенной лентами золотой иконѣ. Какой – не зналъ. И вотъ подошла къ нему старушка-монахиня и спросила съ лаской:

– Какое у тебя горе, мальчикъ?

Илья заплакалъ и сказалъ про свое горе. Тогда взяла его монахиня за руку и велѣла молиться такъ: «Защити-оборони, Пречистая!» И сама стала молиться рядомъ.

14              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– А теперь ступай съ Богомъ. Скушай просвирку и укрѣпишься.

Дала изъ мѣшочка просвирку, покрестила и вывела изъ храма. И легко стало у Ильи на сердцѣ.

Всю дорогу – пятнадцать верстъ – сосновымъ боромъ весело прошелъ онъ, собирая чернику, и пѣлъ пѣсни; и кто-то шелъ съ нимъ кустами и тоже пѣлъ. Должно быть, это былъ отзвукъ. И вовсе не думалось ему, что воротился съ мельницы баринъ и хлопаетъ въ ладоши – кличетъ. Только подходитъ къ лавамъ на Проточкѣ, – выскочила изъ кустовъ Любка Кривая, которой проткнулъ баринъ глазъ, вышпынивая изъ-подъ лѣстницы, куда она отъ него забилась, обхватила Илью за шею и затрепала:

– Илюшечка миленькiй, красавчикъ! Утопъ нашъ Жеребецъ проклятущiй на мельницѣ, не по своей волѣ! Туточки верховой погналъ на деревню, кричалъ…

Завѣртела его, какъ бѣшеная, зацѣловала. Возрадовался Илья въ сердцѣ своемъ и не сказалъ никому про свою молитву.

Положилъ Господь на вѣсы Правды Своей слезы рабовъ и покаралъ тирана напрасной смертью.

Всю жизнь снился Ильѣ старый баринъ: мурластый, лысый, съ закатившимися подъ лобъ глазами, въ заплеванномъ халатѣ, съ волосатой

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             15

 

грудью, какъ у медвѣдя, и ногами въ шерсти. И всю свою недолгую жизнь говорилъ Илья въ тягостную минуту старухину молитву.

 

 

II.

 

Сталъ на власть молодой баринъ, гвардiи поручикъ Сергiй Дмитрiевич. Прiѣхалъ изъ Питера – при старомъ баринѣ бывалъ рѣдко – и завелъ псовую охоту на удивленье всѣмъ. Стало при немъ много веселѣй. Старый медвѣдемъ жилъ, не водился съ сосѣдями; а молодой погналъ пиры за пирами. Завелъ пѣсельниковъ и трубачей, поставилъ на островкѣ «павильонъ любви» и перекинулъ мостки. Стали плавать на прудахъ лебеди.

Опять отошелъ Илья къ отцову дѣлу: расписывалъ на бесѣдкахъ букеты и голячковъ со стрелками – амуровъ. Не хуже отца работалъ.

Добрый былъ молодой баринъ, не любилъ сѣчь; а сказалъ:

– Надо васъ, дураковъ, грамотѣ всѣхъ учить: ученье – свѣтъ!

Призвалъ молодого дьячка Каплюгу съ погоста да заштатнаго дьякона, пьяницу Безносаго – провалился у него носъ – и приказалъ гнать науку на всѣхъ дворовыхъ – стариковъ и ребятъ. Вырѣзалъ себѣ Безносый долгую орѣшину

16              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

и доставалъ до лысины самаго задняго старика, у котораго и зубовъ уже не было. Плакали въ голосъ старики, молили барина ихъ похерить. А Безносый доставалъ орѣшиной и гнусилъ:

– Не завиствуй господской долѣ! Господская наука всѣмъ мукамъ мука!

Кончилось обученье: нашли Безносаго подъ мостками въ Проточкѣ, у полыньи: разбился во хмѣлю будто.

Выучился Илья у Каплюги бойко читать Псалтырь и по гражданской печати; и писать и считать выучился отмѣнно. Пришелъ баринъ прослушать обученье и подарилъ Ильѣ за старанье холста на рубаху, новую шапку къ зимѣ и гривну мѣди на подмонастырную ярмарку, что бываетъ на Рождество Богородицы.

Памятна была Ильѣ та первая гривна мѣди.

Пригоршню сладкихъ жемковъ, корецъ имбирныхъ пряниковъ и полную шапку синей и желтой рѣпы накупилъ онъ на ярмаркѣ; три раза проползалъ подъ икону за крестнымъ ходомъ и щей монастырскихъ съ сомовиной наѣлся досыта. Слушалъ слѣпцовъ, наглядѣлся на медвѣдя съ кольцомъ въ ноздрѣ. Помниль до самой смерти тотъ ясный, съ морозцемъ, день, засыпанныя кистями рябины у монастырскихъ воротъ и пушистыя георгины на образахъ. А когда возвращался съ народомъ черезъ сосновый боръ, – вольно отзывался боръ на разгульные голоса

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             17

 

парней и дѣвокъ. Пѣли они гулевую пѣсню, перекликались. Запретная была эта пѣсня, шумная: только въ лѣсу и пѣли.

Пѣли-спрашивали – перекликались:

 

С’отчево вьюгòй-метелюшкой мететъ?

С’отчево не всѣ дорожки укрыëтъ?

Одну-ю и вьюжинà не беретъ!

А какую вьюжинà не беретъ?

Всю каменьемъ умòщеную,

Все кореньемъ да съ хвòщиною!

А какую метелюга не мететъ?

Ой, скажи-ка, укажи, лѣсъ-боръ!

Самаю ту, чтò на барскай дворъ!

 

Радовался Илья, выносилъ подголоскомъ, набиралъ воздуху, – ударятъ сейчасъ всѣ дружно. Такъ и заходитъ боръ:

 

Чтобъ ей не было ни хожева,

Ой, ни хожева, ни ѣзжева!

Ай, вьюга метелюга, заметай!

Ай, дѣвки, русы косы расплетай!

 

Минуло въ ту осень Ильѣ шестнадцать лѣтъ.

 

 

III.

 

Прошло половодье, стала весна, – и въ монастырѣ начали подновлять соборъ. Прiѣхала къ барину съ поклонами обительская мать-казна-

18              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

чея, – ѣздила по округѣ, – не отпуститъ-ли для малярной работы чистой умѣлаго мастера, Шаронова Терешу? Охотно отпустилъ баринъ: святое дѣло.

Лежало сердце Ильи къ монастырской жизни: тишина манила. Хорошъ былъ и колокольный наборъ и вызвонъ: прiѣзжалъ обучать звонамъ знаменитый позаводскiй звонарь Иванъ Куня и обучилъ хорошо слѣпую сестру Кикилiю. Умѣла она выблаговѣстить на подзвонѣ – «Свѣте Тихiй».

Ужъ собираться было отцу уходить въ монастырь на работу, и баринъ сталъ собираться въ отъѣздъ, въ степное имѣнiе, до осенней охоты. Тогда нашла на Илью смѣлость. Примѣтиль онъ – пошелъ баринъ утречкомъ на пруды кормить лебедей, понесла за нимъ любимая дѣвка, Сонька Лупоглазая, пшенную кашу въ шайкѣ. Подобрался Илья кустами, сталъ выжидать тихой минутки.

Веселый стоялъ баринъ на бережку, у каменнаго причала, гдѣ рѣзныя, Ильей покрашенныя лодки для гулянья, швырялъ пшенную кашу въ бѣлыхъ лебедей, а они радостно били крыльями. Такое было кругомъ сiяiе!

  Въ китайскiй красный халатъ былъ одѣтъ баринъ, съ золотыми головастыми змѣями, и золотая мурмолка сiяла на головѣ, какъ солнце. Такъ и сiялъ, какъ икона. И день былъ погожiй, теплый, полный весенняго свѣта – съ воды и съ

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             19

 

неба. Какъ въ снѣгу, бѣлый былъ островокъ въ черемуховомъ цвѣтѣ. Стучали ясными топорами плотники на мосткахъ, выкладывали перильца бѣлой березой.

Услыхалъ Илья, какъ говоритъ весело баринъ:

– Лебедь есть птица боговъ, Сафо. Помни это. Они полны благородства и красоты. Помни это. Поиграй на струнахъ.

 Радовался Илья. Зналъ, что въ духѣ сегодня баринъ, если разговариваетъ съ Сафо – Сонькой Лупоглазой.

Вся въ бѣломъ была Сафо, какъ отроковица на иконѣ въ монастырѣ съ голубками. Приказалъ ей баринъ надѣвать бѣлый саванъ, распускать черные волосы по плечамъ, на голову надѣвать золотое кольцо, а на ногахъ носить съ ремешками дощечки. Приказать бѣлить румяныя щеки и обводить глаза углемъ. Совсѣмъ новой становилась тогда она, какъ на картинкахъ въ домѣ, и любилъ смотрѣть на нее Илья: будто святая. А черезъ плечо висѣли у ней гусли, какъ у царя Давида. Самая красивая была она, и ее покупалъ еще у стараго барина заѣзжiй охотникъ, давалъ пять тысячъ. Такъ говорилъ Спиридошка-поваръ, ея отецъ. Не нужна она была старому барину: слабый онъ былъ совсѣмъ, а только потому и не продалъ, что очень она была красива тѣломъ – любилъ сидѣть и смотрѣть. А когда сталъ на власть молодой баринъ, взялъ ее

20              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

изъ дѣвичьей въ покои, на особое положенiе, и приказалъ называть ее всѣмъ – Сафо. Такъ и звали, подлащивались къ новой любимицѣ, а межъ собой стали звать – Сова лупоглазая. Даже Спиридошка-поваръ, Сонькинъ отецъ, передавая ей блюдо съ любимымъ кушаньемъ барина, бараньими кишками съ кашей, говорилъ уважительно:

– Пожалуйте вамъ, Сафа Спиридоновна, кишочки.

А вслѣдъ плевался и кричалъ на Илью:

– Чего, паршивецъ, смѣешься!

Выбрался Илья на прудовую дорожку и издалека упалъ на колѣни. Сказалъ:

– Отпустите, баринъ, съ отцомъ… поработать на монастырь!

Зналъ Илья, – никогда баринъ сразу не обернется, а все слышитъ. Покормилъ баринъ лебедей, вытеръ о халатъ руки и приказалъ подойти ближе. Сказалъ:

– Это ты, грамотей? – и погладилъ по головѣ. – Ты красивый парень. Скажи, Сафо… любятъ его дѣвки?

Сафо закатила глаза, – училъ ее такъ баринъ, – выставила ногу и сказала нараспѣвъ въ небо:

– О, не знаю-съ, баринъ!

Испугался Илья: разсердился баринъ, не пу-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             21

 

ститъ его въ монастырь на работу. А баринъ затопалъ и замахалъ руками:

– Дура! Не баринъ – надо, а го-спо-динъ! Такъ говорили греки! Слушай: «не знаю, о, мой господинъ». – Въ монастырь работать? А ну, что скажешь, Сафо?

   Тогда Илья съ мольбой посмотрѣлъ на Сафо, и его глаза застлало слезами. И опять испугался. Сказала Сафо опять:

– О… можно, баринъ!

Затопалъ баринъ еще пуще.

– Ахъ, ты ду-ра утячья! Пошла, пошла!.. Выучись по моей запискѣ съ Петрушкой… Постой… Повтори: «отпусти его, о, господинъ мой»! И поиграй на струнахъ.

Обрадовался Илья: она ладно сказала, отвернувъ голову, и позвонила на гусляхъ.

– Ступай, – сказалъ баринъ. – Благодари ее за вкусъ манеръ. А то бы не работалъ въ монастырѣ. Ей обязанъ!

До самой смерти помнилъ Илья то свѣтлое утро съ лебедями и бѣдную, глупенькую Сафо-Соньку. Не скажи она ладно – было бы все другое.

 

 

IV.

 

Радостно трудился въ монастырѣ Илья.

Еще больше полюбилъ благолѣпную тишину,

22              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

тихiй говоръ и святые на стѣнахъ лики. Почуялъ сердцемъ, что можетъ быть въ жизни радость. Много горя и слезъ видѣлъ и чуялъ Илья и испыталъ на себѣ; а здѣсь никто не сказалъ ему плохого слова. Святымъ глядѣлось все здѣсь: и цвѣты и люди. Даже обгрызанный черный ковшикъ у святого колодца. Святымъ и ласковымъ. Кротко играло солнце въ позолотѣ иконъ; тихо теплились алые огоньки лампадъ… А когда взывала тонкимъ и чистымъ, какъ хрусталекъ, дѣвичьимъ голоскомъ сестра подъ темными сводами низенькаго собора – «изведи изъ темницы душу мою»! – душа Ильи отзывалась и тосковала сладко.

Расписывали соборъ заново живописные мастера-вязниковцы, изъ села Холуя, знатоки уставного ликописанiя. Облюбовалъ Илью главный артели, старикъ Арефiй, за пригожесть и тихiй нравъ, приглядѣлся, какъ работаетъ Илья мелкой кистью и чертитъ углемъ, и подивился:

– Да братики! да голубчики! Да гдѣ-жъ это онъ выучку-то заполучилъ?!

И показывалъ радостно и загрунтовку, и какъ наводить контуръ, и какъ вымерять лики. Восклицалъ радостно:

– Да братики! да вы на чудо-те Божiе поглядите! Да онъ-же не хуже-те моего знаетъ!

Дивился старый Арефiй: только покажешь, а Ильѣ будто все извѣстно.

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             23

 

Проработалъ съ мѣсяцъ Илья – поручилъ ему Арефiй писать малые лики, а на большихъ – одѣянiе. Училъ уставно:

– Святому вохры-те не полагается. Ни киновари, ни вохры въ бородку-те не припускай, нѣтъ рыжихъ. Одинъ Iуда рыжiй!

Выучился Илья зракъ писать, бѣлильцами свѣтлую точечку становить, безъ циркуля, отъ руки, нимбикъ класть. Крестился Арефiй отъ радости:

– Да вы, братики, поглядите! да какой-же золотой палецъ! Да это-же другой Рублевъ будетъ! Земчугъ въ новозѣ обрѣлъ, Господи! – поокивалъ Арефiй, допрашивалъ маляра Терешку: – Да откудова онъ у те взялся?

Смотрѣлъ Терешка, посмѣивался:

– По седьмому году онъ у меня сани расписывалъ глазками павлиньими, по восьмому варабеску у потолку наводилъ!

Приходили монахини, подбирали блѣдныя губы, покачивали клобуками:

– Благодать Божiя на немъ… произволенiе!

Стыдливо смотрѣлъ Илья, думалъ: такъ, жалѣетъ его Арефiй. Радостно давалась ему работа. За что же хвалитъ? Сказалъ Арефiю:

– Мнѣ и труда нимало нѣту, одна радость.

Растрогался Арефiй и открылъ ему первому великiй секретъ – невыцвѣтающей киновари:

24              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– Яичко-те бери свѣжохонечкое, изъ-подъ курочки прямо. А какъ стирать съ киноварью будешь, сушь бы была погода… ни оболочка! Небо-те какъ Божiй глазокъ чтобы. Капелечки водицы единой – ни Боже мой! да не дыхай на красочку-те, ротокъ обвяжи. Да про себя, голубокъ, молитву… молитовочку шопчи: «Кра-а-суйся – ликуй и ра-а-дуйся, Iерусалиме!»

Самъ все нашептывалъ-напѣвалъ эту кроткую, радостную пѣсню Церкви, когда выписывалъ въ слабомъ свѣтѣ подъ куполомъ стараго Бога-Саваоѳа, маленькiй и легкiй, какъ мошка.

Уже старый-старый былъ онъ, съ глазками-лучиками, и, смотря на него, думалъ Илья, что такiе были старенькiе угодники – Сергiй и Савва, особо почитаемые Арефiемъ.

Стояла въ монастырскомъ саду караулка, – одинъ срубъ, безъ настила, – крытая по жердямъ соломой. Тутъ и жили живописные мастера, а обѣдать ходили въ трапезную палату.

Еще когда цвѣли яблони, въ первые дни работы, вышелъ Илья изъ караулки на восходѣ солнца. Весь бѣлый былъ садъ, въ слабомъ свѣтѣ просыпающагося солнца, и хорошо пѣли птицы. Такъ хорошо было, что переполнилось сердце, и заплакалъ Илья отъ радости. Сталъ на колѣни въ травѣ и помолился по-утреннему, какъ зналъ: учила его скотница Агафья. А когда кончилъ молитву, услыхалъ тихiй голосъ: «Илья!» И уви-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             25

 

далъ бѣлое видѣнiе, какъ мыльная пѣна или крутящаяся вода на мельницѣ. Одинъ мигъ было ему это видѣнiе, но узрѣлъ онъ будто глядѣвшiе на него глаза… Въ страхѣ приникъ онъ къ травѣ и лежалъ долго. И услыхалъ – окликаетъ его Арефiй:

– Ты что, Илья?

Поднялся Илья и разсказалъ Арефiю: видѣлъ глаза, такiе, какихъ ни у кого нѣтъ.

– Ну, какiе? – допытывался Арефiй.

– Не знаю, батюшка… такихъ ни у кого нѣту…

Могъ, защурясь, вызвать эти глаза, а сказать не могъ.

– Строгiе, какъ у Николы-Угодника? У Ильи-Пророка? – все допытывался встревоженный Артемiй.

– Нѣтъ, другiе… черезъ нихъ видно… будто и во весь садъ глаза, свѣтленькiе…

Покачалъ задумчиво головой Арефiй: такъ, со сна показалось. Не повѣрилъ. А Илья весь тотъ день ходилъ какъ во снѣ и боялся и радовался, что было ему видѣнiе: слыхалъ, какъ читали монахини въ трапезной житiя, что бываютъ видѣнiя къ смерти и послушанiю.

Съ этого утра положилъ Илья на сердцѣ своемъ – служить Богу. Только не разумѣлъ – какъ.

Ласково жили въ монастырѣ: ласку любилъ

26              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

Арефiй. Всѣхъ называль – братики да голубчики, подбадривалъ нерадивыхъ смѣшкомъ да шуткой. Много зналъ онъ ласково-радостныхъ сказочекъ про святыхъ, чего не было ни въ одной книгѣ: почему у Миколы глаза строгiе, какъ октябрь мѣсяцъ, почему Касьянъ – рѣдкiй именинникъ, а Ипатiя пишутъ съ тремя морщинками. Обвѣвало все это благостной теплотой мягкое Ильино сердце.

Спрашивалъ Илья Арефiя:

– А почему мученики были греки а то рымляне… а нашихъ нѣту?

– А вотъ тебѣ царь Борисъ-Глѣбъ, наши! Митрополитъ Филиппъ… Димитрiй-Царевичъ!

– А мужики-мученики, какiе?

– Какiе? А погоди…

Припоминалъ Арефiй: юродивые, блаженные, столпники, преподобные…

Не могъ вспомнить. Слушалъ маляръ-Терешка, посмѣивался:

– Краски, дядя Арефiй, про всѣхъ не хватитъ… много насъ больно. Потому и не пишутъ!.. Да и образина-то… рыломъ не вышли!…

Разсердился Арефiй, поморщился:

– Ты этимъ не шути, братикъ!

Августъ подходилъ, краснѣли по саду яблоки. Заканчивалась живописная работа. Загрустила душа Ильи. Когда спали послѣ трапезы мастера, и замирало все въ тишинѣ монастырской, ухо-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             27

 

диль Илья въ старый соборъ, забирался на лѣса, подъ куполъ, гдѣ дописывалъ Арефiй Саваоѳа съ Ангелами и бѣлыми голубями у подножiя облаковъ. Сидѣлъ въ тишинѣ соборной. Вливались въ соборъ черезъ узкiя рѣшетчатыя оконца солнечные лучи-потоки, а со стѣнъ строго взирали мученики и святые. И подумалось разъ Ильѣ: всѣ лики строгiе, а какъ же въ Житiяхъ писано, – читали монахини за трапезой, – что всѣ радовались о Господѣ? Задумался Илья, и вдругъ услыхалъ онъ какъ зашумѣло-зазвенѣло у него въ ушахъ кровью и заиграло сердце. Вспомнилъ онъ, что скоро уйдетъ Арефiй, и захотѣлось ему сдѣлать на прощанье Арефiю радость. Тогда, весь сладко дрожа, помолился Илья на Бога-Саваоѳа въ облакахъ и евангелисту Лукѣ, самому искусному ликописному мастеру, – помнилъ наказъ Арефiя, – отпилилъ сосновую дощечку, загрунтовалъ, – и утвердилась его рука. Недѣлю, втайнѣ, работалъ онъ подъ куполомъ въ послѣобѣденный часъ.

И вотъ, наступилъ день прощанья: уходилъ Арефiй съ мастерами, и онъ съ отцомъ – къ своему мѣсту. Тогда, выбравъ время, какъ остались они вдвоемъ на лѣсахъ, подалъ Илья съ трепетомъ и любовью Арефiю икону преп. Арефiя Печерскаго.

Взглянулъ Арефiй на иконку, вскинулъ красные глазки съ лучиками на Илью и вскричалъ радостно:

28              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– Ты, Илья?!

– Я… – тихо сказалъ Илья, озаренный счастьемъ. – Порадовать тебя, батюшка, помнить про меня будешь…

Заплакалъ тогда Арефiй. И Илья заплакалъ. Не было никого на лѣсахъ, подъ куполомъ, только сѣдой Саваоѳъ сидѣлъ на облакахъ Славы. Сказалъ Арефiй:

– Да что же ты, голубокъ, сдѣлалъ-то! Ты меня… самоличнаго… въ преподобнаго вообразилъ! Грѣшника-те… о, Господи!

Ничего не сказалъ Илья. Все было писано по уставу ликописанiя: схима, церковка съ главками и пещерка у ногъ преподобнаго, – все вызналъ Илья отъ Арефiя, какое уставное ликописанiе его Ангела. Только ликъ взялъ Илья отъ Арефiя: розовыя скульцы, красные, сiяющiе лучиками глаза и сѣдую рѣденькую бородку.

Показалъ мастерамъ Арефiй: посмѣялись, – живой Арефiй.

– То портретъ церковный… – раздумчиво сказалъ Арефiй. – Не с нами тебѣ, Илья… Плавать тебѣ по большому морю.

Путь ихъ лежалъ на Муромъ, и пошли они на Ляпуново, лѣсомъ. Всю дорогу шелъ Илья по кустамъ, набираль для Арефiя малину, переживая тяжелую разлуку. Въ слезахъ говорилъ Арефiй:

– Господи, великую радость являешь въ че-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             29

 

ловѣкѣ. Не могу такъ уйти: пойду, Илья, сказать твоему барину. Не могу тебя такъ оставить.

– Уѣхалъ далече баринъ… – сказалъ Илья.

А когда показалось за Проточкомъ высокое Ляпуново съ прудами и барскимъ домомъ, ухватился Илья за Арефiя и заплакалъ въ голосъ. Постояли минутку моча, и сказалъ Арефiй:

– Плавать бы тебѣ, Илья, по большому морю.

И разошлись. И никогда больше не встрѣтились. Ушли мастера на Муромъ.

 

 

V.

 

Осенью воротился со степей баринъ и привезъ лису чернобурую, дѣвку-цыганку. Прогналъ съ глазъ встретившую его Соньку-Сафо и приказалъ всѣмъ почитать цыганку за барыню, называть Зоя Александровна.

Была та Зойка-цыганка вертлявая, худящая, какъ оса, и злая. Когда злилась – гикала по всему дому, визжала по-кошачьи и лупила по щекамъ дѣвокъ. Вытрясла изъ сундуковъ старыя шали, шелка и бархаты, раскидала по всему дому, даже на стѣны вѣшала. Загоняла старую ключницу Фефелиху. Возами возили изъ города и сукна, и штофъ, и парчу, и всякiе наряды, а Зойка валялась по полу въ лентахъ и вызванива-

30              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

ла на гитарѣ. Дивились люди, что даже барина по щекамъ лупитъ: опоила.

Тутъ пришла на Илью напасть: велѣлъ баринъ при столѣ стоять въ полномъ парадѣ. Надѣлъ Илья красный камзолъ, бѣлый парикъ съ косицей, зеленые чулки и туфли съ пряжками, и кисейный галстукъ. Увидала его цыганка и закатилась смѣхомъ:

– Марькизъ-то вшивый!

И баринъ сталъ звать, и дворовые, и даже мальчишки на деревнѣ кричали:

 – Марькизь-то вшивый!

Было Ильѣ обидно непонятное слово. Днями сидѣлъ онъ въ лакейской и плакалъ втайнѣ, вспоминая Арефiя.

Тутъ пришло на него горшее искушенiе.

Уѣхалъ баринъ на медвѣжью охоту, на цѣлую недѣлю. Садилась Зойка за столъ одна, въ красныхъ шаляхъ, пила стаканами ренское вино. Упилась разъ до злости, обожгла Илью черными глазами и приказала пить за ея здоровье. Никогда не пилъ Илья вина – грѣха боялся. А тутъ поскидала съ себя Зойка красныя шали, оголилась до пояса, подтянула подъ темныя груди алую ленту съ нанизанными червонцами и уставилась на Илью глазищами. Опустилъ Илья глаза въ полъ отъ искушенiя. А она притянула его за руку къ себѣ и заворожила глазами-змѣями.

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             31

 

Поглядѣлъ Илья на ея жаркiя губы и убѣжалъ въ страхѣ отъ соблазна. А она смѣялась.

Понялъ тогда Илья, что послано ему искушенiе, помолился Страстямъ Господнимъ и укрѣпился.

Послѣ обѣда повалилъ снѣгъ, и зашумѣла на дворѣ метелюга. Тогда крикнула Ильѣ Зойка – топить самый большой каминъ, Львиную пасть, приказала ему сидѣть при огнѣ неотлучно и замкнула его въ опочивальной. Понялъ тогда Илья, что идетъ на него новое искушенiе. Сталъ на колѣни и помолился Iоанну Кiевскому. И слышитъ:

– Ступай, Фефилиха, въ баню!

Вошла Зойка въ опочивальную, а дверь замкнула. Стало въ опочивальной жарко. Тогда выбѣжала Зойка изъ-за ширмы, босая и обнаженная, ухватила Илью сзади за шею и потребовала имѣть съ ней грѣхъ. Но совладалъ Илья съ искушенiемъ: схватилъ горящую головешку и ткнулъ ею в голую грудь блудницы. Слышалъ только визгъ неистовый, похожiй на кошачiй, и уже ничего не помнилъ. Очнулся и видитъ: сидитъ онъ въ своей каморкѣ, на тюфякѣ, а на дворѣ ночь черная, и шумитъ метелюга. Пришла старая Фефелиха и смѣется:

– Змѣя-то наша спьяну на головешку упала, ожглась.

Не сказалъ Илья про искушенiе. Не трогала

32              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

его съ той поры Зойка. А на масленницѣ повезъ баринъ Зойку въ Кiевъ, на ярмарку, а воротился одинъ: пропала она безъ вѣсти.

Понялъ тогда Илья, что послана была ему Зойка-цыганка для искушенiя: ему и барину.

Сталъ послѣ того баринъ тихiй. Даже на охоту пересталъ ѣздить, а приказалъ открыть большой шкапъ съ книгами, – не помнилъ Илья, когда его открывали, – и сталъ читать съ утра до вечера. Сталъ читать и Илья, и читалъ съ охотой. И узналъ много новаго о жизни и людяхъ.

И вдругъ баринъ совсѣмъ перемѣнился. Призвалъ Гришку Патлатаго, портного, и велѣлъ шить на него власяницу. Не зналъ Гришка, какая бываетъ власяница, и сшилъ онъ халатъ изъ колючаго войлока. Надѣлъ баринъ халатъ на голое тѣло и подпоясался веревкой. Сказалъ Ильѣ:

– Надо спасать душу.

Тогда попросилъ Илья, чтобы дозволилъ баринъ и ему надѣть власяницу. И стали они вести жизнь подвижническую. Будилъ баринъ по ночамъ Илью и наказывалъ читать псалтырь. А самъ становился на колѣни, на горку крупы съ солью, и стоялъ до утра.

Недѣли двѣ такъ молился баринъ. Радовался Илья. И перемѣнилось вдругъ.

Ночью было. Читалъ Илья изъ псалма люби-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             33

 

мое:… «аще возьму крылѣ моя рано и вселюся въ послѣднихъ моря»… – какъ баринъ крикнетъ:

– Стой, маркизъ! Буди всѣхъ, зови сюда пѣвчихъ дѣвокъ!

Понялъ Илья, что это барину искушенiе, и продолжалъ: «и тамо бо рука Твоя»1… Но еще пуще закричалъ баринъ. Тогда разбудилъ Илья пѣвчихъ дѣвокъ. Собрались дѣвки въ бѣлыхъ покрывалахъ, какъ, бывало, Сафо ходила, и запѣли сонными голосами любимую баринову «Венеру»:

 

Единъ младъ охотникъ

Въ полѣ разъѣзжаетъ,

Въ островахъ лавровыхъ

Нѣчто примѣчаетъ…

Венера-Венера!

Нѣчто примѣчаетъ.

 

Не далъ имъ кончить баринъ, приказалъ выдать сушенаго чернослива и спать ложиться. Сказалъ:

– Опостылѣли вы мнѣ, головы утячьи! Не умѣете жизни радоваться, и мнѣ черезъ васъ радости нѣтъ. Уѣду отъ васъ на край свѣта. А съ собой Илюшку возьму за камердинера. Сшить ему камзолъ сѣрый съ золотыми пуговицами! И пошли всѣ вонъ!

Пошел Илья въ свою каморку, при лакей-

34              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

ской, подъ лѣстницей. И ужъ взялъ было иконку мученика Терентiя, отцу дописывать, – по ночамъ втайнѣ работалъ, – отворилась дверь, и спросилъ баринъ:

– Что это такое, огонь горитъ?!

Тогда въ страхѣ признался Илья въ слабости своей: сказалъ, что по ночамъ только трудится, а днемъ выполняетъ положенное. Взялъ баринъ иконку, увидалъ, что похожъ мученикъ на маляра Терешку, и сказалъ, поднявъ руки:

– Ты, дуракъ, и не понимаешь, что ты генiй! Но ты и негодяй за то, что во святого мученика Те-рентiя Терешку-пьяницу произвелъ!

Потребовалъ показать – еще что написано. Зойку-цыганку призналъ на листѣ, на стѣнкѣ: въ пещерѣ она лежала, какъ Марiя Египетская. Сорвалъ со стѣнки и подъ власяницу спряталъ. Призналъ и себя: сидѣлъ въ золотой коронѣ на высокомъ тронѣ. Вскричалъ грозно:

– Я?! въ коронѣ?!

Затрепеталъ Илья и палъ на колѣни, прося прощенiя. Но не разсердился баринъ, далъ поцѣловать руку и сказалъ милостиво:

– Перстъ Божiй меня привелъ. Значитъ, долженъ я тебя повезти въ науку. Петръ Великiй посылалъ дураковъ за море учиться, вотъ и я тебя повезу. Пусть знаютъ, какiе у насъ русскiе генiи даже изъ рабовъ! Спи и не страшись наказанiя.

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             35

 

И обрадовался Илья, что такъ обернулось. Потому что хотѣлъ онъ написать Дiоклетiана-гонителя и мучениковъ, а не успѣлъ написать и имярекъ не вывѣлъ.

 

 

VI.

 

Весна пришла, а всѣ готовили барина въ дальнюю дорогу. Налаживали кузнецы и каретники дорожную раскидную коляску: и спать и принимать пищу, и всячески прохлаждаться можно было въ той раскидной коляскѣ: потому и называлась она – ладно.

Отпѣли Пасху. Полный расцвѣтъ весны былъ. Забѣлѣло черемухой кругомъ пруда. Прощался Илья со всѣми. И на пруду просидѣлъ, и съ лошадьми попрощался. Сбѣгалъ на скотный дворъ къ теткѣ – поплакалъ передъ разлукой. Утѣшала его тетка Агафья – барская воля, покоришься. Творожку въ узелочкѣ дала ему на дальнюю дорогу и мѣди пятакъ на свѣчку Угоднику Миколѣ: въ дальнихъ краяхъ мощи его нетлѣнно почиваютъ, кто и укажетъ, можетъ. У отца попросилъ благословенiя и со слезами простился: тяжко больной другой мѣсяцъ лежалъ маляръ-Терешка, отнялись у него ноги. Заплакалъ Терешка – никогда раньше не видалъ Илья, какъ отецъ плачетъ: всегда смѣялся. И

36              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

Спиридошкѣ-повару поклонился въ ноги, благодарилъ за ласку: давалъ ему Спиридошка барскiе кусочки. Сбѣгалъ и на погостъ, къ Каплюгѣ… Сказалъ ему Каплюга:

– Есть въ городѣ всесвѣтномъ, именуемомъ Рымъ-городъ, самый главный соборъ, и сидитъ въ томъ соборѣ Папа Рымскiй, за Христа почитаемый. Всѣмъ велитъ цѣловать ногу. Ту ногу не цѣлуй, смотри.

Далъ ему Каплюга четвертакъ серебряный – на свѣчу Петрову гробу, сказалъ:

– Кто Петрову гробу свѣчу поставитъ – въ рай попадетъ. За грамоту мою услужи.

Сбѣгалъ и въ монастырь Илья: обернулъ за ночь. Горячо помолился въ утрени… А какъ бѣжалъ обратно лѣсной дорогой – простился съ лѣсомъ. Новымъ показался ему тотъ лѣсъ, въ новыхъ иглахъ, въ бѣлой калинѣ, въ весело зеленѣвшемъ орѣшникѣ. Соловьи заревые щелкали по оврагамъ. И соловьямъ говорилъ – прощайте, и ключику-кадушкѣ въ логу, и ястребамъ въ небѣ. И будто слышалъ Илья, какъ говоритъ ему лѣсъ: воротишься.

Приказалъ баринъ служить въ церкви молебенъ «въ путь шествующимъ». Согналъ бурмистръ «Козутопъ Иванычъ» на проводы всю деревню. Послѣ молебна объявилъ баринъ мужикамъ, что не для радости какой ѣдетъ, а от

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             37

 

великой скорби: скушно ему глядѣть на темную жизнь, никогда веселаго лица не видать.

– Ворочусь – новую церковь, просторную, выведу для васъ. А вотъ обучу тамъ Илью, – онъ и распишетъ… Будете веселѣй молиться.

Взялъ въ дорогу, чтобы не скучно было, глупенькую Сафо-Соньку, приказалъ надѣть цыганкино платье и зеленую тальму. И поѣхали, провожаемые верховыми до большого тракта.

Пошли чужiя села и деревни, и лѣса, и города, большiе и малые. Ново и радостно было Ильѣ все это. Налетали ливни и грозы, жарило солнцемъ и обсушивало вѣтрами. Дни и ночи смотрѣлъ Илья съ валкаго мѣстечка на козлахъ – радовался. Не случилось въ пути до самой границы никакого лиха, и отпустилъ домой баринъ силача шорника Панфила съ пистолетомъ, свою охрану. Одно случилось, сильно опечалившее Илью: у самой границы пропала Сафо, какъ камень въ воду. Пошла въ городкѣ покупать барину чулки шерстяные, необыкновенные, – проѣзжие все хвалили, – повелъ ее старый полякъ-дѣляга, – и пропала. Три дня простояли въ томъ городкѣ, у городничаго жили, всѣ мѣста непотребныя обыскали. Пропала Сафо, какъ въ воду камень. Сказалъ баринъ:

– Туда ей и дорога, шельмѣ! Такъ и зналъ, какая у ней повадка.

Поплакалъ Илья на своемъ мѣстечкѣ, а по-

38              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

томъ вспомнилъ, какъ перешептывался съ Сафо Панфилъ-шорникъ, какъ онъ же сыскалъ и того поляка-дѣлягу, и подумалъ: можетъ, ушли въ нѣмецкую землю. Не сказалъ барину: можетъ, тамъ лучше будетъ.

 

 

VII.

 

Четыре года прошло, и были эти четыре года какъ сонъ свѣтлый: затерялась въ немъ далекая Ляпуновка.

Снились – были новая земля и новое небо. А свѣтлѣе всего была давшаяся нежданно воля: иди, куда манитъ глазъ.

Море видѣлъ Илья – синее земное око, горы – земную грудь, и всесвѣтный городъ, который называютъ: Вѣчный. Новыхъ людей увидѣлъ и полюбилъ Илья. Чужiе были они – и близкiе. Радостнымъ, несказаннымъ раскинулся передъ нимъ Мiръ Божiй – просторъ безкрайнiй. И новыя надъ нимъ звѣзды. И цвѣты, и деревья – все было новое. И новое надо всѣмъ солнце.

Чужое было, незнаемое – и свое: прилѣпилась къ нему душа. Даже и своего Арефiя снова нашелъ Илья, сѣденькаго, быстраго, съ такими-же розовыми скульцами и глазами-лучиками. Только свой Арефiй хлопалъ себя по бедрамъ и восклицалъ распѣвомъ:

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             39

 

– Да голубь ты мо-ой!

А этотъ хваталъ за плечо и вскрикивалъ:

– Браво, руски Иля!

Взлетъ души и взмахъ ея вольныхъ крыльевъ позналъ Илья и неиспиваемую сладость жизни. Изливалась она, играла: и въ свѣтѣ новаго солнца, и въ сладостныхъ звукахъ церковнаго органа, и въ бѣлыхъ лилiяхъ, и въ неслыханномъ перезвонѣ колоколовъ. Переливалась въ его глаза со стѣнъ соборовъ, съ бѣлыхъ гробницъ, съ безцѣнныхъ полотенъ сокровищницъ. Новыя имена узналъ и полюбилъ Илья: Леонардо и Микель-Анджело; Тицiана и Рубенса; Рафаэля и Тинторетто… Камни старые узналъ и полюбилъ Илья, и приросли они къ его молодому сердцу.

Годъ учился онъ въ городѣ Дрезденѣ, у русскаго рисовальщика Ивана Михайловича.

Непонятно было Ильѣ тогда: вольный былъ человѣкъ Иванъ Михайловичъ и сильно скучалъ по родинѣ, а ѣхать не могъ. Обласкалъ его этотъ человѣкъ, какъ родного, говорилъ часто:

– Помни, Илья: народъ породилъ тебя – народу и послужить долженъ. Сердце свое слушай.

Не понималъ Илья, какъ народу послужить можетъ. А потомъ понялъ: послужить работой.

Прошелъ годъ. Сказалъ Ильѣ рисовальщикъ:

– Больше тебѣ отъ меня нечего взять, Илья. Велико твое дарованiе, и сердце твое лежитъ къ духовному. Такъ и напишу владѣтелю твоему. А

40              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

совѣтъ мой тебѣ такой: наплюй на своего владѣтеля, стань вольнымъ.

Тогда сказалъ ему Илья, удивленный:

– Если я уйду тайно отъ барина, какъ могу я воротиться на родину и послужить своему народу? Скитаться мнѣ тогда, какъ бродягѣ. Я на дѣло повезенъ бариномъ: обучусь – распишу церковь. Вот и послужу родному мѣсту.

Опредѣлилъ его тогда баринъ въ живописную мастерскую въ городѣ Римѣ, къ ватиканскому мастеру Терминелли. Работалъ у него Илья три года.

Былъ онъ красивый юноша и нѣжный сердцемъ, и всѣ товарищи полюбили его. Были они парни веселые и не любили сидѣть на мѣстѣ. Прозвали они Илью – фанчулла, что значитъ по русски – дѣвочка, и насильно водили его въ трактиры и на танцы, гдѣ собирались красивыя черноглазыя дѣвушки. Но не пилъ Илья краснаго вина и не провожалъ дѣвушекъ. Дивились на него товарищи, а дѣвушки обижались. Только одна изъ нихъ, продававшая цвѣты у собора, тихая, маленькая Люческа, была по сердцу, но не посмѣлъ Илья сказать ей. Но однажды попросилъ ее посидѣть минутку и уголькомъ нанесъ на бумагу. Посмѣялись надъ нимъ товарищи:

– Все равно, она у него и такъ живая!

Спрашивали Илью:

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             41

 

– Кто ты, Илья? И кто у тебя отецъ въ твоей холодной Россiи?

– Стыдно было Ильѣ сказать правду, и онъ говорилъ глухо:

– Мой отецъ маляръ, служитъ у барина.

И еще стыднѣе было ему, что говоритъ неправду. А они были всѣ вольные и загадывали, какъ будутъ устраивать жизнь свою. Спрашивали Илью:

– А ты, Илья… въ Россiю свою поѣдешь?

Онъ говорилъ глухо:

– Да, въ Россiю.

На третьемъ году написалъ Илья церковную картину, по заказу отъ господина кардинала. Хлопнулъ его по плечу Терминелли, сказалъ:

– Эта святая Цецилiя не хуже Ватиканской! Она лучше, Илья! Она – святая. Нѣтъ, ты не рабъ, Илья!

Поникъ головой Илья: стало ему отъ того слова больно. Понялъ его старый Терминелли, затрепалъ по плечу, заторопился:

– Я хотѣлъ сказать, что ты не берешь отъ другихъ… ты – самъ!

А потомъ видѣлъ Илья, какъ отсылали картину кардиналу, а въ правомъ уголку стояла подпись: Терминелли.

Къ концу третьяго года сталъ Терминелли давать Ильѣ выгодную работу: расписывать потолки и стѣны на подгороднихъ виллахъ. Триста

42              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

лиръ заработалъ онъ у виноторговца за одну недѣлю и еще двѣсти у мясника, которому написалъ Мадонну. Горячо хвалили его работу. И сказалъ Терминелли:

– Ты – готовый. Теперь можешь ставить на работѣ свое имя. Не ѣзди, Илья въ Россiю. Тамъ дикари, они ничего не понимаютъ.

Сказалъ Илья:

– Потому я и хочу ѣхать.

Сказалъ удивленный Терминелли:

– Здѣсь ты будешь богатый, а тамъ тебя могутъ убить кнутомъ, какъ раба!

Тогда посмотрѣлъ Илья на Терминелли и сказалъ съ сердцемъ:

– Да, могутъ. Но тамъ, если я напишу св. Цицилiю, будутъ радоваться, и рука не подымется на меня съ кнутомъ. А на работѣ будетъ стоять мое имя: Илья Шароновъ.

Понялъ Терминелли и устыдился. Далъ Ильѣ пятьсотъ лиръ, но Илья не взялъ.

Сказалъ Терминелли:

– Вотъ ты рабъ, а гордый. Трудно тебѣ будетъ у твоего господина. Оставайся, я дамъ тебѣ самую большую плату.

Но не хотѣлъ никакой платы Илья: томила его тоска по родному. Все радостное и свѣтлое было въ тепломъ краю, гдѣ онъ жилъ. Грубаго слова, ни окрика не услыхалъ онъ за эти три года. Ни одной слезы не видалъ и думалъ – счастливая

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             43

 

сторона какая. Пѣсенъ веселыхъ много послушалъ онъ: пѣли на улицахъ и на площадяхъ, и на деревенскихъ дорогахъ, и по садамъ, и въ поляхъ. Вездѣ пѣли. А были дни праздниковъ – тогда и пѣли, и кидались цвѣтами. А за крестнымъ ходомъ – видѣлъ Илья не разъ – выпускали голубей чистыхъ и жгли огни съ выстрѣлами: радовались.

Но еще больше тянула душа на родину.

Многое множество цвѣтовъ было кругомъ, – бѣлые и розовые сады видѣлъ Илья весною: и лилiи бѣлыя, тихiе цвѣты мучениковъ, и маленькiя фiалки, и душистая бѣлая акацiя, миндаль и персикъ, пахучiе, сладкiе цвѣты апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ, и еще многое множество розъ всякаго цвѣта.

Но весной до тоски тянула душа на родину.

Помнилъ Илья тихiе яблочные сады по веснѣ, милую калину, какъ снѣгомъ заметанныя черемухи и убранныя ягодами раскидистыя рябины. Помнилъ синiе колокольчики на лѣсныхъ полянахъ, восковыя свѣчки ладанной любки, малиновые глазки-звѣздочки липкой смолянки и пушистыя георгины, которыми убираютъ Животворящiй крестъ. И снѣговые сугробы помнилъ, вьюжные пути, и ледяные навѣсы въ соснахъ. Помнилъ гулъ осеннихъ лѣсовъ, визгъ и скрипъ санный въ поляхъ, и звонкiй, и гулкiй, какъ колоколъ, голосъ мороза въ бревнахъ. Весеннiя гро-

44              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

зы въ свѣтлыхъ поляхъ и ласковую, милую съ дѣтства радугу.

Бѣдную церковь видѣлъ Илья за тысячи верстъ, и не манили его богатые, въ небо тянувшiеся соборы. Закутку въ церкви своей помнилъ Илья, побитую жестяную купѣль и выцѣлованныя понизу досчатыя иконы въ полинялыхъ лентахъ. Сумрачныя лица смотрѣли за тысячи верстъ, лохматыя головы не уходили изъ памяти. Ночью просыпался Илья послѣ родного сна и тосковалъ въ одинокихъ думахъ.

Два письма получилъ онъ отъ барина: требовалъ баринъ на работу. Тогда заколебался Илья: новая душа у него теперь, не сможетъ терпѣть, что терпѣлъ и что терпятъ другiе, темные. Откладывалъ день отъѣзда. Да еще разъ позвалъ его старый Терминелли и смутилъ богатой работой: звалъ его на княжескую виллу, работать въ парѣ.

Сказалъ строго:

– Ты, Илья, человѣкъ неблагодарный. Твою работу будетъ видѣть король Неаполитанскiй! Ты сумасшедшiй парень, русскiй Илья! Я положу тебѣ тысячу лиръ въ мѣсяцъ! Подумай. Придетъ время, и, я даю тебѣ слово: будешь писать портретъ самого Святѣйшаго Отца Папы!.. Честь эта выпадаетъ рѣдко.

Смутилась душа Ильи, и сказалъ онъ:

– Дайте, подумаю.

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             45

 

Тутъ случилось: сонъ увидалъ Илья.

Увидалъ Высоко-Владычнiй монастырь съ садами, будто смотритъ съ горы, отъ лѣса. Выходитъ народъ изъ монастыря съ хоругвями. Тогда спустился Илья съ горы и пошелъ съ народомъ, и пѣлъ пасхальное. Потомъ за старой иконой прошелъ въ соборъ – и не стало народу. И увидѣлъ Илья съ трепетомъ голыя стѣны съ осыпающейся на глазахъ известкой, кучи мусора на землѣ и гнѣзда иконъ, – мерзость и запустѣнiе. Заплакалъ Илья и сказалъ въ горѣ: «Господи, кто же это?» Но не получилъ отвѣта. Тогда поднялъ онъ лицо свое къ Богу-Саваоѳу и увидалъ на зыбкой дощечкѣ незнаемаго старца съ кистью. Спросилъ его: «кто такъ надругался надъ святыней?» Сказалъ старецъ: «Иди, Илья! не надругался никто, а новую роспись дѣлаемъ, по слову Господню». Тогда подумалъ Илья, что надо взять кисти и палитру и сказать, что надо Арефiя на работу, а то мало… И запѣлъ радостно: «красуйся-ликуй и радуйся»!..

И проснулся. Слышалъ, просыпаясь, какъ пѣлъ со слезами. И мокры были глаза его. Сказалъ твердо: домой поѣду, было это мнѣ вразумленiе.

И отказался отъ почетной работы.

А вечеромъ пошелъ въ маленькую, старенькую церковку, на окраинѣ, у мутнаго Тибра: чѣм-то она была похожа на его родную церковь. Часто

46              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

выстаивалъ онъ тамъ вечерню и любовался на стѣнное писанiе: «Послѣднее Воскресенiе». Стоялъ передъ Богоматерью въ нишѣ, тоскующiй и смятенный, и вопрошалъ: надо-ли ему ѣхать? И услыхалъ восклицанiе: Pax vobiscum!

Слово это – миръ вамъ! – принялъ Илья, какъ отпускъ. А какъ вышелъ изъ церкви, увидалъ хроменькаго старика съ ведеркомъ и кистью, вспомнилъ отца и подумалъ: «это мнѣ указанiе».

Собралъ нажитое, что было, и въ концѣ марта мѣсяца – стояла весна цвѣтущая – тронулся въ путь-дорогу на кораблѣ. Вспомнилъ слово Арефiя: «плавать тебѣ, Илья, по большому морю»!

И укрѣпился.

 

 

VII.

 

Въ торговомъ городѣ, который называется Генуя, сѣлъ Илья на большой корабль въ парусахъ, – было у него имя – Летицiя; значило это имя – Радость. И въ этомъ имени добрый знакъ уразумѣлъ Илья.

Товаръ радостный везъ тотъ корабль: цвѣтное венецiанское стекло, тонкiя кружева, бархатъ и шелкъ, инжиръ и сладкiе финики и цѣлыя горы ящиковъ съ душистыми апельсинами. Черные греки и веселые итальянцы были на немъ кора-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             47

 

бельщики и пѣли пѣсни: радовались, что счастливый вѣтеръ. Полными парусами набиралъ корабль вѣтеръ, бѣлой раздутой грудью, – только шипѣли волны. Сидѣлъ всѣ дни на носу Илья – любовался моремъ, ловилъ глазами. Во многiя гавани заходилъ корабль, чтобы взять товары: коринку, миндаль, бочки вина и пузатыя кипы шерсти.

 Радовался на все Илья и думалъ: сколько всего на свѣтѣ! Сколько всякихъ людей и товаровъ, – какъ звѣздъ на небѣ. Сколько радости на землѣ! Думалъ: не случись добраго Арефiя – и не зналъ бы. Въ радости свѣтлой плылъ онъ морями, подъ теплымъ солнцемъ, и, какъ въ духовной работѣ, напѣвалъ незабываемое: «красуйся-ликуй и радуйся, Iерусалиме!..»

У береговъ греческихъ поднялась черная буря, и стало швырять корабль, но не испугался Илья: какъ равный сталъ помогать корабельщикамъ свертывать паруса и тянуть канаты. Работалъ и не замѣтилъ, какъ пронѣсло бурю, и опять засiяло солнце. Усталый уснулъ Илья на горкѣ сырыхъ канатовъ и видѣлъ сонъ. Ѣдетъ онъ на кораблѣ мимо зеленаго острова, стоитъ на носу, у якоря, и видитъ: плывутъ отъ острова къ кораблю лодки подъ косыми красными парусами, а въ лодкахъ народъ всякiй. Стали подходить лодки, и увидалъ Илья, что это не греки и не итальянцы, а свои, ляпуновскiе все: Спиридошка-по-

48              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

варъ, Панфил-шорникъ, конюхъ Андронъ, бурмистръ «Козутопъ Иванычъ» и другiе. Плывутъ и машутъ. Тогда закричалъ Илья, чтобы опускали якорь. Загрохоталъ якорь…

Проснулся Илья и слышитъ, что опускаютъ якорь. Пришелъ корабль въ незнакомый городъ. Раздумался о своемъ снѣ Илья – какую картину видѣлъ! къ чему бы это?

Вышелъ на пристань, смотрѣлъ, какъ турки, въ красныхъ обвязкахъ по головѣ, таскали на корабль ящики съ табакомъ и боченки съ оливковымъ масломъ. Подивился ихъ силѣ. Поразилъ его огромный турокъ въ фескѣ съ кисточкой, съ волосатыми руками: по три ящика взваливалъ себѣ на спину тотъ турокъ и весело посмѣивался зубами. Былъ онъ за старшаго, показалось Ильѣ: ходилъ въ головѣ всей цѣпи. И задрожало у Ильи сердце, крикнулъ онъ, не помня себя отъ радости:

– Панфилъ!! Панфилъ-шорникъ!!

Несъ силачъ-турокъ на спинѣ груду ящиковъ. Услыхалъ голосъ, выпрямился въ свой ростъ, полетѣли ящики на землю и разбились о камни: посыпался изъ нихъ сухой черносливъ и синiй изюмъ – кувшинный.

Радостно-нежданная была та встрѣча. Сказалъ Панфилъ, что ушелъ тогда изъ Россiи къ православнымъ болгарамъ, работалъ на кукурузѣ, а вотъ другой годъ у турокъ товары гру-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             49

 

зитъ. Все лучше, чѣмъ въ господской власти. И по-ихнему говорить умѣетъ, и бѣлаго хлѣба вволю.

Спрашивалъ Илья про Сафо-Соньку. Не зналъ про нее Панфилъ, пожалѣлъ:

– Свели ее куда въ домъ веселый. Дѣвокъ барскихъ у насъ много отъ хорошей жизни.

Разсказалъ Панфилъ, что копитъ деньги, возьметъ землю въ аренду и думаетъ жениться. Сказалъ:

– Жить, Илья, вездѣ можно, лишь бы воля. А ты самъ въ кабалу лѣзешь.

Пообѣдалъ Илья съ Панфиломъ, поѣлъ вареной баранины съ чеснокомъ на блинѣ-чурекѣ и все дивился: совсѣмъ сталъ Панфилъ туркомъ: табакъ куритъ изъ бумажки и пьетъ кофе. Сказалъ Панфилъ:

– Земля-то одна – Божья. Оставайся, Илья. Выдадутъ тебѣ настоящiй турецкiй пачпортъ.

Вспомнилъ Илья про сонъ, разсказалъ Панфилу. Задумался Панфилъ:

– Вотъ что… И тятеньку видалъ, значитъ. Можетъ, поди, и померъ… Скажи ему, живъ я… отвези ему табаку настоящаго, турецкаго.

Вспомнилъ Илья Панфилова отца, стараго кузнечнаго мастера Ивана-Силу. Сталъ жалѣть: старый Иванъ, горюетъ. Заморгалъ Панфилъ, тронулъ кулакомъ глазъ. Сказалъ глухо:

50              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– Самъ сны вижу. Ворочусь, когда будетъ воля.

Повелъ Илью на базаръ, купилъ въ подарокъ отцу теплую рубаху и мѣдную трубку.

– Скажи, что живу ладно, не пьянствую. А въ кабалу не желаю.

Пошелъ корабль дальше. Стало Ильѣ грустно отъ этой нежданной встрѣчи. Все думалъ: въ туркахъ живетъ Панфилъ и доволенъ. И стало ему горько: совсѣмъ черной показалась ему жизнь, на которую добровольно ѣдетъ. И еще подумалъ: нѣтъ, это все искушенiе мнѣ, вотъ и буря пугала. Вечеромъ помолился Илья на западающее солнце и укрѣпился.

Не было больше искушенiй.

Двадцать два года исполнилось Ильѣ, когда вернулся онъ въ Ляпуново.

 

 

IX.

 

А въ Ляпуновѣ за это время многое измѣнилось. Сломали старую церковь и возвели новую, пошире, вывели широкiй и низкiй куполъ и поставили малый крестъ. И стала церковь похожа на каравай. Прежняя была лучше.

Померъ маляръ-Терешка и кузнецъ Иван-Сила, – сгорѣлъ отъ вина и горя: тосковалъ по сыну. Некому было отдать гостинцы. Померъ и

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             51

 

Спиридошка-поваръ, и конюхъ Андронъ, и еще многiе. Радъ былъ Илья, что еще жива тетка Агафья.

Жилъ теперь Илья на скотномъ дворѣ, во флигелькѣ – на волѣ. Когда вернулся, призвалъ его на крыльцо баринъ и удивился:

– Ну, здравствуй, Илья. Тебя и не узнаешь! будто баринъ… Сталъ ты красивый малый. Ну, спасибо.

Похвалилъ привезенную въ подарокъ картину – «Препоясанiе ап. Петра» – давалъ за нее Ильѣ триста лиръ содержатель таверны, – и приказалъ повѣсить въ банкетной залѣ. Похвалилъ, что справилъ себѣ Илья хорошую одежу – сюртукъ табачнаго покроя съ бархатными бочками, жилетъ изъ голубого манчестера и сѣрыя клѣтчатыя брюки.

– Теперь можешь показаться гостямъ съ приятностью.

Похвалилъ и за разумное поведенiе:

– Такъ и думалъ: сопьется мой Илья съ этими безпутными итальянцами! А ты вонъ какой оказался. Будь покоенъ, я твоихъ трудовъ не забуду. Стало мнѣ твое обученiе за тысячу серебра, вотъ и распишешь церковь. А тамъ увидимъ.

  Обѣдъ велѣлъ брать артельный и еще, какъ награду, отпускать съ барскаго стола сладкое кушанье: привыкъ, небось, къ разнымъ макаронамъ!

52              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

А самая большая перемѣна была, что женился баринъ, и другой годъ, какъ родился у него наслѣдникъ. Взялъ изъ Вышата-Темнаго, изъ рода господъ Вышатовыхъ, красавицу. Собиралась она послѣ отцовой смерти въ монастырь уйти, а баринъ тутъ и посватался. Узналъ Илья, что молодая барыня тихая и ласковая, никогда отъ нея плохого слова не слышатъ. Въ своемъ Вышатовѣ домъ отдала мужикамъ подъ стариковъ и сиротъ, хоть и сердился баринъ. Разсказывали Ильѣ, что и баринъ перемѣнился: сталъ совсѣмъ тихiй и ходитъ за барыней по ниткѣ: все баловство бросилъ.

 Вотъ что разсказывали Ильѣ про эту женитьбу:

Въ самый тотъ годъ, какъ повезъ баринъ Илью въ науку, прiѣхалъ зимой нежданно баринъ Вышатовъ изъ Питера съ дочкою Настасьей Павловной и тутъ же наказалъ строго-настрого всѣмъ говорить, что пустой стоитъ домъ, а его нѣтъ здѣсь и не было. Такъ цѣлый годъ и таился, ни самъ ни къ кому не ѣздилъ, ни къ себѣ не пускалъ. Отъ всего хоронился. Всѣ окошки позанавѣшалъ, всѣ двери позаколотилъ и не выходилъ во дворъ даже. И барышню никуда не допускалъ. Только выйдетъ она по саду прогуляться, а онъ высунетъ голову въ чердачокъ и кричитъ не своимъ голосомъ: «Ой, Настенька, воротись назадъ!» Кругомъ дома высокiй заборъ съ гвоздями приказалъ поставить, а на ворота тройные

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             53

 

засовы съ замчищами. Даже и въ монастырь въ самые большiе праздники ни барышню не пускалъ, ни самъ не ѣздилъ, хоть и совсѣмъ рядомъ. А разбойниковъ все опасался! Въ окошки рѣшетки желѣзныя вправилъ самъ – не довѣрилъ людямъ. Вотъ разъ и прiѣхалъ къ нему капитанъ-исправникъ по бумажному дѣлу, какiя-то деньги платить барину требовалось. Сталъ настоятельно стучать въ ворота, а баринъ выскочилъ къ нему съ пистолетомъ, всталъ на ворота и кричитъ: – «Можете убить меня, а не отдамъ кровь! Доложите пославшему!» – Совсѣмъ какъ ума рѣшился. Такъ и уѣхалъ капитанъ-исправникъ, не похлѣбалъ. А баринъ Вышатовъ всю ночь на порогѣ прокараулилъ. И другую ночь все караулъ у забора несъ, а къ утру подняли его безъ памяти на крыльцѣ. Такъ и отошелъ безъ памяти. Хоронили въ монастырѣ, баринъ Ляпуновъ всѣ хлопоты на себя принялъ и сироту утѣшалъ. Потомъ тетка прiѣхала, хотѣла къ себѣ везти, въ городъ Пензу. А баринъ что ни день – въ Вышатово. Будто бы даже на колѣнкахъ передъ сиротой становился, въ грудь кулакомъ билъ. «Вы, говоритъ, сирота, и я сирота!» Вотъ вамъ сирота! «Я, говоритъ, въ пухъ васъ буду пеленать-покоить!» Мундиръ свой военный вынулъ, саблю повѣсилъ – прямо и не узнать. Ну, конечно, тетка тутъ за него встала. По-французски говорить принялся, всѣхъ дѣвокъ

54              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

своихъ распустилъ, книжки почалъ возить для барышни… А она, будто, все не хотѣла. Былъ слухъ, что въ Питерѣ-то къ ней самъ великiй князъ сватался, ну, конечно, ей какъ обидно! А покорилась. На четвертой недѣлѣ поста папенька померъ, а къ Покрову свадьбу справили.

Видѣлъ Илья, что перемѣнился баринъ: ходилъ уже не въ халатѣ, а въ бархатномъ сюртукѣ-фракѣ малиноваго покроя, и духами отъ него пахло. Когда надѣвалъ власяницу, приказалъ всѣхъ лебедей порѣзать, – «это, говорилъ, – язычники только лебедями занимаются». Теперь опять бѣлые лебеди плавали въ тихой водѣ прудовъ и кричали тоскливо въ гулкомъ паркѣ.

Жилъ Илья на скотномъ дворѣ, во флигелечкѣ. Не призывалъ его къ себѣ баринъ. Ходилъ Илья смотрѣть церковь, прикидывалъ планъ работы. Старый иконостасъ стоялъ въ ней, и смотрѣла она пустынно выбѣленными стѣнами. Провѣрилъ Илья штукатурку – хорошо, гладко положена, ни бугорковъ, ни морщинки: только работай. Но не призывалъ баринъ. Стали посмѣиваться надъ Ильей люди, говорили:

– Ишь ты, ба-ринъ! Подольстился къ барину – бока належиваетъ, морду себѣ нагуливаетъ, марькизь вшивый! Мы тутъ сто потовъ спустили, а онъ по морямъ катался, картинками занимался.

Заходили къ Ильѣ, оглядывали стѣны.

– Картинками занимаешься. Ишь, долю себѣ

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             55

 

какую вымолилъ. Въ господа, что-ль, выходишь? Просись, вольную тебѣ дастъ баринъ.

Говорилъ имъ Илья, затаивъ горечь:

– Обучался я тамъ, чтобы расписать для васъ церковь. Вотъ буду…

– Для барина. А для насъ и старой было довольно.

– Нѣтъ, для васъ. Для васъ только и работалъ. Для васъ вернулся, – говорилъ Илья съ сердцемъ. – Остался бы тамъ, не слыхалъ бы обидныхъ словъ вашихъ.

Не вѣрили ему люди.

Захаживала къ нему старая Агафья, тетка. Сокрушалась:

– Лучше бы ты, Илюшечка тамъ остался. А то что-жъ ты теперь – ни Богу свѣчка, ни этому кочережка. Смѣются на тебя и дѣвки. На какое же тебѣ положенiе выходитъ?

Молчалъ Илья. Принимался разсказывать старой Агафьѣ про разныя чудеса. Не вѣрила Агафья.

Сердились на Илью дѣвки: и не смотритъ. Намекалъ бурмистр «Козутопъ» теткѣ, что по сердцу онъ его дочкѣ, выхлопочетъ у барина, возьметъ къ себѣ въ домъ зятемъ: слыхалъ бурмистръ отъ самого барина, что теперь большiя деньги можетъ заработать Илья иконами.

И на это молчалъ Илья. Надѣлъ свою шляпу-итальянку, ходилъ въ паркѣ, садился на берегу,

56              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

вспоминалъ прошлое. А все не призывалъ баринъ. Тогда пошелъ Илья къ барину, доложился черезъ обученнаго камердинера Стефана.

Вышелъ на крыльцо баринъ, сказалъ, что забылъ онъ про церковную работу.

– Осмотришь церковь и изобразишь планъ работы. Потомъ доложишь.

Подалъ Илья барину планъ работы. Повертѣлъ баринъ планъ работы, сказалъ, чтобы пустилъ Илья подъ куполомъ къ престолу Господню впереди великомученицу Анастасiю, а не первомученика Стефана, похвалилъ, что не забылъ Илья преподобному Сергiю положить видное мѣсто, – Сергiй былъ его Ангелъ, – и сказалъ:

– Теперь знай-работай.

И всталъ Илья на работу.

 

 

X.

 

Прошло лѣто, пошли осеннiе холода съ дождями. Задымились риги, ударили морозы, и стала промерзать церковь. Пошелъ Илья доложиться, что нѣмѣютъ пальцы, и надо топить церковь, а то портитъ иней живописную работу. Стали прогрѣвать церковь. Служились службы, – мало кто смотрѣлъ на обставленныя лѣсами стѣны. Часто навѣдывался Каплюга, пощелкивалъ языкомъ, хвалилъ:

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             57

 

– По-новому, Илья, пишешь. Красиво, а строгости-то нѣту.

Говорилъ Илья:

– Старое было строгое. Радовать хочу васъ, вотъ и пишу веселыхъ. А будетъ и строгое… будетъ…

Обижался и Каплюга: гордый сталъ Илья, иной разъ даже и не отвѣтитъ.

Заходилъ и баринъ, глядѣлъ написанное. Говорилъ:

– Важно! Самая итальянская работа. Ты, Илья, надъ Анастасiей особо постарайся, для барыни.

– Для всѣхъ стараюсь… – говорилъ Илья, не оборачиваясь, – въ работѣ.

Строго посмотрѣлъ баринъ и повторилъ строго:

– Я тебѣ говорю про Анастасiю!

Не отвѣтилъ Илья, стиснулъ зубы и еще быстрѣе заработалъ. Пожалъ баринъ плечами.

– Я тебѣ, глухому, говорю еще разъ… про Анастасiю!

Тутъ швырнулъ кисть Илья въ ящикъ и сказалъ:

– Я пишу… и пишу по своей волѣ. Если моя работа не нравится, сударь, заставьте писать другого. А великомученицу Анастасiю я напишу, какъ знаю!

Рѣзко и твердо сказалъ Илья и твердо взгля-

58              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

нулъ на барина. Усмѣхнулся баринъ. Сказалъ по-особенному:

– Научился говорить вольно?

Сказалъ Илья:

– Въ работѣ своей я воленъ. Волей своей вернулся – волей и работать буду. Прикажете бросить работу?

– Продолжай… – сказалъ баринъ.

И не приходилъ больше.

Другой годъ работалъ Илья безсмѣнно.

Пришла и прошла весна, переломилось лѣто, и къ Ильину дню, Престолу, окончилъ Илья живописную работу. Пришелъ на крыльцо, сказалъ камердинеру Стефану:

– Доложи, что работу кончилъ.

Велѣлъ сказать ему баринъ:

– Придемъ завтра – посмотримъ.

Въ церковь пошелъ Илья, разобралъ подмостки, всталъ на самую середину и любовно оглядѣлъ стѣны. Сказала ему душа – «радуйся, Iерусалиме!» И сказала еще: «плавать бы тебѣ, Илья, по большому морю!»

Не было ни души въ церкви. Былъ тогда тихiй вечеръ, и стрижи кружились у церкви. Сказалъ Илья:

– Кончена работа…

И стало ему грустно.

Въ цвѣтахъ и виноградѣ глядѣли со стѣнъ кроткiе: Алексѣй – человѣкъ Божiй и Убогiй

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             59

 

Лазарь. Сторожили оружiемъ – Михаилъ Архангелъ съ мечомъ, Георгiй съ копьемъ и со щитомъ, благовѣрный Александръ Невскiй. Водружали Крестъ Вѣры и письмена давали слѣпымъ Кириллъ и Меѳодiй. Вдохновенно читали Писанiе Иванъ Златоустъ, Григорiй Богословъ и Василiй Великiй. Глядѣли и звали лаской Георгiй и Савва. А грозный Илья мужицкiй, на высотѣ, молнiями гремѣлъ въ тучахъ. Шли подъ широкимъ куполовъ1) къ лучезарному Престолу Господа св. мученики, мужи и жены – многое множество, ступали по бѣлымъ лилiямъ, подъ золотымъ виноградомъ…

Смотрелъ Илья, и больше радовалась душа его.

А надъ входомъ и по краямъ его – во всю стѣну – написалъ Илья Страшный Послѣднiй Судъ, какъ въ полюбившейся ему церковкѣ у Тибра.

Шли въ цѣпяхъ сильные мiра – къ Смерти, а со свѣтильниками-свѣчами, подъ золотымъ виноградомъ, радостно грядущiе въ жизнь Вѣчную.

Шли, – голы и босы, – блаженные страстотерпцы, нищiе духомъ, плакавшiе и смиренные. Шли они въ разноязычной толпѣ несмѣтной, и, затерявшiеся въ вереницѣ свѣтлой, вѣдомые Ильѣ: и маляръ-Терешка, и Спиридошка-поваръ, и утонувшiй въ выгребной ямѣ Архипка-плотникъ, и

60              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

кривая Любка, и глупенькая Сафо-Сонька, и живописный мастеръ Арефiй… многое множество.

Смотрѣлъ Илья, и еще больше радовалась душа его. И не было полной радости. Зналъ откровенно онъ: нѣтъ живого огня, что сладостно опаляетъ и возноситъ душу. Перебиралъ всю работу и не могъ вспомнить, чтобы полыхало сердце.

И чѣмъ дольше смотрѣлъ Илья – сильнѣй тосковала душа его: да гдѣ-же сгорающая въ великомъ огнѣ душа? И думалъ въ подымающейся тоскѣ: ужели для этого только покинулъ волю?

Всю ночь безъ сна провелъ онъ на жесткой койкѣ у себя на скотномъ, и томили его сомнѣнiя. Говорило сердце: не для этой же работы воротился. На ранней зарѣ поднялся Илья и пошелъ въ церковь. Бѣлый туманъ курился въ низинахъ, по Проточку. Сѣлъ Илья на старый могильный камень, положилъ голову въ руки и сталъ думать: ну, теперь кончена положенная отъ барина работа… для барина и работалъ…

И вотъ, какъ давно, въ яблочномъ монастырскомъ саду, въ охватившей его тяжкой дремотѣ, сверкнуло передъ нимъ яркой до боли пѣной или кипящей водой на мельницѣ. Мигъ одинъ вскинулъ Илья глазами и въ страхѣ и радости несказанной узналъ глянувшiе въ него глаза. Были они въ полъ-неба, свѣтлые, какъ лучи зари, радостно опаляющiе душу. Такихъ ни у кого не

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             61

 

бываетъ. На мигъ блеснули они тихой зарницей и погасли.

Въ трепетѣ поднялся Илья, смотрѣлъ сквозь слезы въ розовѣющее надъ туманомъ небо, – въ потерянную радость:

– Господи… Твою красоту видѣлъ…

Понялъ тогда Илья: все, что вливалось въ его глаза и душу, что обрадовало его во дни жизни, – вотъ красота Господня. Въ прозрачномъ и чуткомъ снѣ, – видѣлъ онъ, – перекинулась радуга во все небо. Плыли въ эти небесныя ворота корабли подъ красными парусами, шумѣли морскiя бури, мерцали негасимыя лампады-звѣзды; сверкали снѣга на неприступныхъ горахъ; золотые кресты свѣтились надъ лѣсными вершинами; грозы гремѣли, и наплывали изъ ушедшихъ далей звуки величественнаго хорала; и бѣлыя лилiи въ далекихъ садахъ, и тихiе яблочные сады, облитые солнцемъ, и радость св. Цецилiи, покинутой за морями…

Въ этотъ блеснувшiй мигъ понялъ Илья трепетнымъ сердцемъ, какъ неистощимо богатъ онъ и какую имѣетъ силу. Почуялъ сердцемъ, что придетъ, должно придти то, что радостно опаляетъ душу.

62              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

XI.

 

Выше подымалось солнце. Тогда пошелъ Илья и надѣлъ чистую рубаху, – показывать господамъ работу. Пришелъ въ церковъ, и показалось ему, что сегодня праздникъ. Вышелъ на погостъ у церкви, увидалъ синiй цикорiй на могилѣ и посадилъ въ петлицу. Вспомнилъ, какъ сдавалъ на виллахъ свою работу.

Въ самый полдень пришли господа осмотрѣть церковь.

Въ бѣломъ платьѣ была новая госпожа, – въ первый разъ видѣлъ ее Илья такъ близко. Юной и чистой, отроковицей показалась она ему. Бѣлой невѣстой стояла она посреди церкви, съ полевыми цвѣтами. Радостный и смущенный смотрѣлъ Илья на ея маленькiя ножки въ бѣлыхъ туфляхъ: привыкъ видѣть только святые лики. Смотрѣлъ на нее Илья и слышалъ, какъ бьется сердце.

Спросила она его, освѣтивъ глазами:

– А кто это?

 Сказалъ Илья, оглядывая куполъ:

– Великомученица Анастасiя Рымляныня, именуемая Прекрасная, показана въ великомъ кругу мученiй.

Она сказала.

– Это мой Ангелъ…

И онъ ее вдругъ увидѣлъ.

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             63

 

Увидѣлъ всю нѣжную красоту ея – радостные глаза-звѣзды, несбыточные, которыхъ ни у кого нѣтъ, кроткiе черты дѣвственнаго лица, напоминавшiя ему его св. Цецилiю, совсѣмъ розовый ротъ, дѣтски полуоткрытый, и милое платье, падающее прямыми складками. Онъ стоялъ, какъ въ очарованiи, не слышалъ, какъ спрашиваетъ баринъ.

– А почему передъ Первоучителями всѣ слѣпые?

Не Илья, а она сказала:

– Вѣдь, они совсѣмъ темные… они еще ничего не знаютъ.

Спросилъ баринъ:

– А почему у тебя, Илья, въ рай идутъ больше убогiе?

– А, вѣдь правда! – сказала она и освѣтила глазами.

Показалось Ильѣ, что она смотритъ ласково, будто сама сказать хочетъ. Тогда прошло онѣмѣнiе, будто путы спали съ Ильи, и сказалъ онъ вольно:

– По св. Писанiю такъ: «легче верблюду пройти»… и «блаженни нищiе духомъ»… Такъ трактовали: Карпаччiо…

Но перебилъ баринъ:

– Знаю!

А она сказала опять, сiяя:

64              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– Мнѣ это нравится… и нравится вся работа.

Какъ тихiе голоса въ органѣ, былъ ея голосъ, какъ самая нѣжная музыка, которую когда-либо слышалъ Илья, были ея слова. Онъ, словно подпятый2) отъ земли, смотрѣлъ на это неземное лицо, лицо еще никѣмъ не написанной Мадонны, не ея неопредѣлимые глаза, льющiе радостное, казалось ему, сiянiе. Онъ не могъ теперь отвести взгляда, все забывъ, не слыша, что баринъ уже другой разъ спрашиваетъ:

– А почему у Ильи-Пророка одежда, какъ у послѣдняго нищаго?

Сказалъ Илья на крикливый голосъ:

– Пророки не собирали себѣ сокровища на землѣ. Сказано въ книгѣ пророка…

И опять перебилъ баринъ:

– Знаю!

– Все здѣсь говоритъ сердцу… – сказала она и освѣтила глазами. – Васъ благодарить надо.

Поклонился Илья стыдливо: были ея слова великой ему наградой. Сказалъ баринъ:

– Да, спасибо, Илья. Оправдалъ ты мое довѣрiе.

И повелъ барыню. Стоялъ Илья какъ во снѣ, затихъ-затаился. Смотрѣлъ на то мѣсто, гдѣ стояла она, вся свѣтлая. Увидалъ на полу полевую гвоздичку, которую она держала въ рукѣ, и под-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             65

 

нялъ радостно. И весь день ходилъ какъ во снѣ, не здѣшнiй: о ней думалъ, о госпожѣ своей свѣтлой. Весь этотъ будто праздничный день не находилъ себѣ мѣста. Выходилъ на крылечко, смотрѣлъ вдоль аллеи парка.

Зашелъ Каплюга:

– Ты чего, Илья, нонче такой веселый? Похвалили твою работу?

– Да, – сказалъ Илья, – похвалили.

– Вольную должны дать тебѣ за такой подвигъ… – сказалъ Каплюга.

Не слыхалъ Илья: думалъ о госпожѣ свѣтлой.

А вечеромъ пришелъ на скотный дворъ камердинеръ и потребовалъ къ барину:

– Велѣлъ баринъ въ покои, безъ докладу.

Въ сладкомъ трепетѣ шелъ Илья: боялся и радовался ее увидѣть. Но баринъ сидѣлъ одинъ, перекладывалъ на столѣ карты. Сказалъ баринъ:

– Вотъ что, Илья. Желаетъ барыня икону своего Ангела, великомученицы Анастасiи. Ужъ постарайся.

– Постараюсь! – сказалъ Илья, счастливый.

Пошелъ не къ себѣ, а бродилъ до глубокой ночи у тихихъ прудовъ, смотрѣлъ на падающiя звѣзды и думалъ объ Анастасiи. Крадучись подходилъ къ барскому дому, смотрѣлъ на черныя окна. Окликнулъ его Дема-караульщикъ:

66              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– Чего, марькизь, ходишь? Ай украсть чего хочешь?

  Не было обидно Ильѣ. Взялъ онъ за плечи горбатаго Дему, потрясъ братски и посмѣялся, вспомнилъ:

– Дема ты Дема – не всѣ у тебя дома, на спинѣ хорома!

Постучалъ колотушкой, отдалъ и поцѣловалъ Дему въ беззубый ротъ.

– Не сердись, Дема-братикъ!

И пошелъ паркомъ, не зная, что съ собой дѣлать. Опять къ прудамъ вышелъ, спугнулъ лебедей у каменнаго причала: спали они, завернувъ шеи. Поглядѣлъ, какъ размахнулись они въ ночную воду. Ходилъ и ходилъ по росѣ, отыскивалъ въ опаленномъ сердцѣ желанный обликъ великомученицы Анастасiи.

И нашелъ къ утру.

 

 

XII.

 

Недѣлю горѣла душа Ильи, когда писалъ онъ образъ великомученицы Анастасiи. Не уставно писалъ, а далъ ей бѣлую лилiю въ ручку, какъ у св. Цецилiи въ Миланскомъ соборѣ.

Смотрѣла Анастасiя, какъ живая. Далъ ей Илья глаза далекаго моря и снѣжный блескъ

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             67

 

бѣлому покрову – дѣвство. Радостно Ильѣ стало: всѣ дни смотрѣла она на него кротко.

Зашли господа посмотрѣть работу. Удивился баринъ, что готова. Не смѣя взглянуть, подалъ Илья своей госпожѣ икону.

– Какъ чудесно! – сказала она и по-дѣтски сложила руки. – Это чудо!

Вбиралъ Илья въ свою душу небывающiе глаза-звѣзды.

Сказалъ баринъ:

– Теперь вижу: ты, Илья – мастерь заправскiй. Говори, что тебѣ дать въ награду?

Увидалъ Илья, какъ она на него смотритъ, и сказалъ:

– Больше ничего не надо.

 Не понялъ баринъ, спросилъ:

– Не было отъ меня тебѣ никакой награды… а ты говоришь, чудакъ, – больше не надо!

Смотрѣлъ Илья на госпожу свою, на ея блѣдныя маленькiя руки. Всѣ жилки принялъ въ себя, всѣ блѣдно-розовые ноготки на пальцахъ. И темныя, бархатныя брови принялъ, темныя радуги надъ бездоннымъ моремъ, и синiя звѣзды, которыя не встрѣчалъ ни на одной картинѣ по галлереямъ. Вливалъ въ себя неземное, чего никогда не бываетъ въ жизни.

– Вы здѣсь и живете? – спросила она глазами.

Понялъ Илья глаза. Сказалъ:

68              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– Да. Здѣсь хорошо работать.

Удивился на него баринъ: чего это отвѣчаетъ. А она осматривала почернѣвшiя стѣны, съ вылѣзавшей паклей, и повѣшенныя работы.

Увидала цвѣточницу, маленькую Люческу… Спросила:

– А кто эта? Какая милая дѣвушка.

Вспыхнулъ Илья подъ ея взглядомъ. Сказалъ смущенно:

– Такъ… цвѣты продавала у собора…

Посмѣялся баринъ:

– Тихоня, а… тоже!

Толкнуло Илью въ сердце. Не помня себя, рванулъ онъ холстикъ и подалъ ей:

– Нравится вамъ… возьмите, барыня.

Въ первый разъ назвалъ ее такъ; потомъ, когда вспоминалъ все это, краснѣлъ-думалъ: не для нея это слово, для нея – обтда.

Она посмотрѣла, будто залила свѣтомъ:

– Оставьте у себя. Мнѣ не надо.

Всѣ краски и всѣ листы пересмотрѣла она. Увидала мученика, прекраснаго юношу Себастiана въ стрѣлахъ – смотрѣла, будто молилась. И Илья молился – пресвѣтлому, открывшемуся въ ней лику. Говорила она – пѣнiе слышалъ онъ. Обращала къ нему глаза – сладостная мука томила душу Ильи.

Ушла она, и осталась мука сильнѣе смерти. Упалъ Илья на колючiй войлокъ, жесткое свое ло-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             69

 

же, сдавилъ зубы и облился слезами. Говорилъ въ стонахъ:

– Господи… на великую муку послано мнѣ испытанiе! Знаю, не увижу покоя. И нѣтъ у меня жизни…

Такъ пролежалъ до вечера въ сладкой мукѣ. А къ вечеру пришли отъ двора двое – Лукавый и казачокъ Спирька-Быстрый и принесли деревянную кровать на кривыхъ ножкахъ, два стула, тюфякъ изъ морской травы и пузатую этажерку. Сказалъ Спирька:

– Такъ, Илья Терентьичъ, сама барыня приказала.

А Лукавый-Лука прибавилъ:

– У него, говоритъ, не комната, а канура собачья! Плыветъ тебѣ счастье, Илья. Маслена коту настала. До мяконькова добрался. Понѣжишься – гляди и подушку вылижешь съ одѣяломъ.

  Потрогали пальцами картинки, посмѣялись надъ бариномъ:

– Псалтыремъ ты его зачиталъ, Илья, – образами накроешь.

Не сказалъ имъ Илья ни одного слова. Остался стоять, закрылъ руками лицо, повторяя мыслями:

– Сама… барыня… приказала…

Смотрѣлъ въ темноту ночи и видѣлъ ее, свѣтлую госпожу свою. Мѣнялось ея лицо, и смотрѣла изъ темноты великомученица, прекрасная Анастасiя. И она мѣнялась, и свѣтились несбы-

70              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

точные глаза – два солнца. Въ сладкой радости-мукѣ упалъ Илья на колѣни, припалъ губами къ старому полу, гдѣ она стояла, и цѣловалъ доски. Всю ночь метался Илья по своей каморкѣ, выходилъ на крыльцо, слушалъ, какъ стрекочутъ кругомъ кузнечики въ деревьяхъ, какъ оставшiяся за морями цикады. Спрашивалъ темноту-тоску:

– Что же?!

Стало свѣтать. Взглянулъ Илья на присланную кровать – не легъ. Жутко было ложиться на посланное ею, будто совершишь святотатство. Легъ на войлокъ и заснулъ крѣпко. Проснулся – только-только подымалось за прудами солнце. Пошелъ на плотину, прошелъ дальше, къ Проточку. Пошелъ дальше, по монастырской дорогѣ. Лѣсомъ шелъ, пѣлъ. Охватывала его радостно тишь лѣсная. Отозвалось въ свѣтломъ утрѣ, въ чвоканьи и посвистѣ красногузыхъ дятловъ и въ гулкомъ эхѣ разгульное. И запѣлъ Илья гулевую-лѣсовую пѣсню:

 

………………………..

Одну-ю и вьюжинà не беретъ!

Вьюжинà да метелюга не мететъ!

 

Радость неудержимая закружила Илью. Билъ онъ палкой по гулкимъ соснамъ и пѣлъ. И по сторонамъ отзывалось гулко и далеко:

 

Ай, вьюга-метелюга, заметай!..

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             71

 

Кончился лѣсъ – и увидалъ Илья бѣлый монастырь надъ Нырлей, съ золочеными главами-рѣпами. Сталъ Илья на бугрѣ и смотрѣлъ жаднымъ, берущимъ взглядомъ. На бѣлый простѣнъ собора смотрѣлъ – на полдень. Свистнулъ и пошелъ въ монастырь. Сказалъ казначеѣ:

– Хочу расписать вамъ стѣну на полдень – Георгiя со Змѣемъ. Хлопочите у барина, а я хоть завтра.

Обрадовалась казначея: знала, какъ благолѣпно Илья расписалъ церковь въ Ляпуновкѣ.

А черезъ мѣсяцъ младой Георгiй на бѣломъ конѣ побѣдно разилъ поганаго Змѣя въ бронѣ, съ головой какъ бы человѣка. Дивно прекрасенъ былъ юный Георгiй – не мужескаго и не женскаго лика, – а какъ Ангелъ въ образѣ человѣка, съ блѣднымъ лицомъ и синими глазами-звѣздами. Такъ былъ прекрасенъ, что послушницы подолгу простаивали у той стѣны и стали видѣть во снѣ… И пошло молвой по округѣ, что на монастырской стѣнѣ – живой Георгiй и даже движетъ глазами.

 

 

XIII.

 

Опять не стало у Ильи работы.

Словно что потерявшiй, ходилъ онъ по аллеямъ парка въ своей итальянской шляпѣ. Смотрѣлъ на небо, на осыпающiеся листья. Сквозило въ

72              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

паркѣ и яснѣй забѣлѣлъ теперь длинный господскiй домъ, гдѣ повечерамъ играли на фортопьянахъ. Обходилъ Илья главную аллею.

Въ красномъ закатѣ плыли величавые лебеди – розово-золотые въ солнцѣ. Отзывался пустынный ихъ крикъ въ паркѣ.

Лебедей рисовалъ Илья и осеннiй островъ, и всегда пустую липовую аллею съ желтыми ворохами листьевъ. Каменныя плотины писалъ Илья – вверху и внизу, съ черными жерлами истоковъ. Все было обвѣяно печалью.

 Съ тоской думалъ Илья: вотъ и зима идетъ, снѣгомъ завалитъ, и пойдутъ долгiя ночи. Вотъ ужъ и птицъ не стало, летятъ гуси за солнцемъ. Слушалъ, какъ посвистываютъ осеннички-синицы.

Рѣдко выпадало счастье, когда въ барскомъ домѣ играли на фортопьянахъ.

Слышалъ Илья – опять заскучалъ баринъ. Говорили, будто ѣздить началъ на хуторъ, гдѣ жили «на полотнянкѣ» дѣвки. И не вѣрилъ.

Сидѣлъ разъ Илья у каменнаго причала, зарисовывалъ отъ нечего дѣлать: нарисовалъ мосточки и одинокую лодку: о своей судьбѣ думалъ. А что же дальше? И стало ему до боли тоскливо, что не остался у Терминелли. Старые камни вспомнилъ, бѣлыя дороги, веселыя лица, соборы, радостныя пѣсни и тихую маленькую Люческу съ цвѣтами. Подумалъ: тамъ бы и жилъ, и работалъ.

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             73

 

И Панфила съ ящиками вспомнилъ, какъ ѣли баранину и сидѣли у моря, свѣсивъ ноги. «Выправилъ бы себѣ настоящiй турецкiй пачпортъ!» Въ тоскѣ думалъ Илья: расписалъ имъ церковь, а никому и не нужно. Вѣрно, что и старой было довольно. Да, вѣрно: ни Богу свѣчка, ни этому кочережка!

Навалилась тоска, и въ этой тоскѣ нашелъ Илья выходъ: просить барина назначить откупъ.

Тутъ Илья услыхалъ шелестъ и оглянулся. На широкой аллеѣ къ дому стояла она бѣлымъ видѣнiемъ, въ косомъ солнцѣ, держала за ошейникъ любимую бѣлую борзую. Всталъ Илья и поклонился.

Она сказала:

– Здравствуйте…

Голосъ ея показался Ильѣ печальнымъ. Онъ стоялъ, не зная, что ему дѣлать – пойти или такъ остаться. И она стояла на желтыхъ листьяхъ, поглаживая борзую. Съ минуту такъ постояли они оба, не разъ встрѣчаясь глазами. Какъ на солнце, смотрѣлъ Илья, какъ на красоту, сошедшую съ неба, смотрѣлъ, затаивъ дыханiе.

– Вы скучаете, милый Илья… Теперь у васъ нѣтъ работы?..

– Да, у меня нѣтъ работы… – сказалъ Илья, перебирая поля шляпы.

Тогда она подошла ближе и сказала тихо:

74              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– Я понимаю, Илья… Вы должны получить волю.

Вскинулъ глаза Илья, обнялъ ее глазами и сказалъ съ болью:

– Зачѣмъ мнѣ воля!

Взглянулъ на нее Илья – одинъ мигъ, – и сказалъ этотъ взглядъ его больше, чѣмъ скажетъ слово. Долгимъ, глубокимъ взглядомъ сказала она ему, и увидалъ онъ и смущенiе, и сожалѣнiе, и еще что-то… Радость?.. Словно она въ первый разъ узнала и поняла его, юношески прекраснаго,  съ нѣжно ласкающими глазами, которые влекли къ нему дѣвушекъ за морями. Смѣло, какъ никогда раньше, посмотрѣлъ не нее Илья захотѣвшими жить глазами.

Мигъ одинъ смотрѣлъ Илья на нее и опустилъ глаза, и она только мигъ сказала, что знаетъ это. Опять услыхалъ Илья шелестъ листьевъ, увидалъ, какъ мягко играетъ бѣлое ея платье, и маленькая рука тянетъ ошейникъ порывающейся борзой. Смотрѣлъ – и въ движенiи ея видѣлъ, что она о немъ думаетъ. Смотрѣлъ вслѣдъ ей, пока не повернула она въ крестовую аллею. Думалъ: оглянется? если бы она оглянулась!    

 Не оглянулась она.

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             75

 

XIV.

 

На Рождество Богородицы пошелъ въ монастырь Илья, какъ ходилъ въ прежнее время. Всегда была ему отъ монастыря радость. Пошелъ бариномъ: надѣлъ сѣрыя брюки въ клѣтку, жилетъ изъ голубого манчестера и сюртукъ табачнаго цвѣта съ бархатными бочками. Остановился на плотинѣ, увидалъ себя въ свѣтлой водѣ и усмѣхнулся – вотъ онъ, маркизъ-то!

Раскинулась подъ монастыремъ знакомая ярмарка. Подмонастырная луговина и торговая площадь села Рождествина зачернѣла народомъ. Торговали по балаганамъ наѣзжiе торгаши китайкой и кумачемъ, цвѣтастыми платками и кушаками, бусами и всякимъ теплымъ и сапожнымъ товаромъ. Медомъ, имбиремъ и мятой пахло сладко отъ бѣлыхъ ящиковъ со сладкимъ товаромъ: всякими пряниками – пѣтухами и рыбками, сухимъ черносливомъ, изюмомъ и шепталой кавказской, яблочной пастилой и орѣховымъ жмыхомъ. Селомъ стояли воза съ желтой и синей рѣпой, мытой и алой морковью, съ лѣснымъ новымъ орѣхомъ и вымолоченнымъ горохомъ. Наклали мужики лѣсовые бѣлыя горы саней и корытъ, капустныхъ и огуречныхъ кадокъ, лопатъ, грабель, боронъ и веселаго свѣжаго щепного товару. Подъ бѣлыя стѣны подобрались яблошники съ возами вощеной желтой антоновки

76              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

и яркаго аниса съ барскихъ садовъ. Къ кабакамъ и трактирамъ понавели на коновязи, къ навозу, лошадей съ заводовъ, и бродячiй цыганскiй таборъ стучалъ по мѣднымъ тазамъ и сверкалъ глазами и серебромъ въ пестрой рвани.

Ходилъ и смотрѣлъ Илья, вспоминалъ, какъ бывало въ дѣтствѣ. И теперь то же было. Яркой фольгой и лакомъ рѣзалъ глазъ торговый «святой» товаръ изъ-подъ Холуя, рядками смотрѣли все одинаковые: Миколы, Казанскiя, Рождества – самые ходовые бога.

Съ улыбкой глядѣлъ Илья на строгiе лики, одѣтые розовыми вѣночками, и вспоминалъ радостнаго Арефiя. Купилъ синей и желтой рѣпы, вспомнилъ, какъ обдиралъ зубами: не приходила былая радость. Купилъ «кузнецовъ» любимыхъ – мужика съ медвѣдемъ, пощелкалъ и подарилъ жадно глядѣвшему на него ротастому мальчишкѣ. Былъ и за крестнымъ ходомъ, смотрѣлъ, какъ пролѣзали подъ чтимую икону старики, бабы и дѣвушки, валились на грязъ съ ребятами, давили пальцы. Смотрѣлъ на взывающiя деревянныя и натуженныя лица и вздрагивающiя губы. Слушалъ тяжкiе вздохи, стоны и выкрики, ругань и пугающiе голоса: – «батюшки, задавили!» Видѣлъ «пьяный долокъ», подъ монастырской стѣной, куда, для порядка, дотаскивали упившихся и укладывали въ лопухи. Все тотъ же лысый давнiй старикъ сидѣлъ на пень-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             77

 

кѣ, съ багровой шишкой у глаза, – стерегъ-оберегалъ пьяницъ и получалъ грошики. Видѣлъ Илья у монастырскихъ воротъ, подъ завѣшанными, всегда урожайными рябинами – городокъ божiй: сидѣла рядами всякая калѣчь, гнусила, ныла, показывала свои язвы и изъяны и жалобила богомольныхъ. Узналъ Илья Петьку Паршиваго, съ вывернутыми кровяными вѣками, и Гусака, который испугалъ его въ дѣтствѣ: не говорилъ Гусакъ, а шипѣлъ, вытягивая длинную, въ руку, шею. Съ болью и отвращенiемъ проходилъ Илья мимо «божьяго городка», а ему вслѣдъ тянули: «ба-а-ринъ, милостинку подай, ба-а-ринъ»…

Бариномъ называли Илью торговцы, а знакомые мужики съ завистью и усмѣшкой говорили:

– Марькизю почетъ! Можетъ, лошадку купить желательно?

Останавливали Илью гулящiя дѣвки въ яркихъ сарафанахъ, съ платочками, запавшими на затылокъ, – смѣялись:

– Илюша-милюша… румяный мальчикъ, пойдемъ въ сарайчикъ!

Хмѣльныя онѣ были, казенныя и барскiя солдатки съ большого тракта, ходили цвѣтастой гулевой стайкой, наяривали заѣзжихъ. Бѣгали за ними подростки, подергивали за накрахмаленные сарафаны и дразнились. Отплевывались отъ нихъ бабы. А мужики хмуро сторонились. Помнилъ

78              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

Илья двухъ изъ нихъ – Лизутку Мачихину съ казеннаго села Мытки и Ясную Пашу.

 А теперь были новыя, и всѣ приставали къ нему, называли Илюшей. Полыхало отъ нихъ на Илью соблазномъ.

И про нихъ думалъ Илья – несчастныя. И про калѣчь, и про «пьяный долокъ». Не облегчила ему тоски ярмарка. Отошелъ Илья на бугорокъ, повыше, гдѣ сворачиваютъ отъ лѣсу, и смотрѣлъ на луговину и навозную площадь, по которой все еще носили почитаемую икону. Вспомнилось ему, какъ за морями носили на палкахъ бѣлыя статуи, шли чинно монахи, опоясанные веревками, и выпускались-взлетали бѣлые голуби… И пожалѣлъ, зачѣмъ не остался тамъ: тамъ свѣтлѣе.

Подошла къ нему старая цыганка-вѣдьма. И запѣла:

– Сушитъ тебя любовь, красавчикъ-корольчикъ… Дай, счастливъ, на руку – скажу правду.

Далъ ей Илья пятакъ, чтобы отвязалась. Сказала цыганка:

– Краля твоя тоскуетъ, милаго во снѣ цѣлуетъ. Дѣлать тебѣ нечева, погоди до вечера.

И пошла, позванивая полтинками.

Собирался Илья идти домой, на свою скуку. Уже поднялся – услыхалъ за собой на мосточкѣ топотъ и визгливый окрикъ на лошадей мальчика-форейтора: вскачь пронеслась сыпучими песками господская синяя коляска. Узналъ Илья, и

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             79

 

захолонуло сердце: въ голубой шляпкѣ съ лентами, съ букетомъ осеннихъ цвѣтовъ – георгинъ, бархатцевъ и душистаго горошка, одна сидѣла въ ней его молодая госпожа: везла цвѣты для иконы. Слѣдилъ Илья за голубымъ пятнышкомъ, двигавшимся между бѣлыми ворохами саней и телѣгъ съ рѣпой, пока не проѣхала коляска монастырскiя ворота. Какъ разъ и ударили къ поздней обѣднѣ и понесли съ площади икону.

Три часа просидѣлъ Илья на мосточкѣ, у дороги. Пестрѣла передъ глазами ярмарка кумачомъ, чернотой и свѣжими ворохами на солнцѣ, а голубое пятнышко не пропадало – осталось въ глазахъ, какъ кусочекъ открывшагося неба. «Свѣтлая моя, – говорилъ Илья къ монастырскимъ стѣнамъ, – радостная моя!» Словами, которыя только зналъ, называлъ ее, какъ безумный, кромѣ нея уже ничего не видя. Сладкимъ ядомъ поилъ себя, вызывая ея глаза, пилъ изъ нихъ свѣтлую ея душу и опьянялся. До слезъ, до боли вызывалъ ее въ мысляхъ и цѣловалъ втайнѣ. Три часа, томясь сладко, прождалъ Илья у дороги.

И вотъ, когда увидалъ, что выѣхала изъ монастырскихъ воротъ синяя коляска, съ краснорукавнымъ кучеромъ Якимомъ и радостнымъ голубымъ пятнышкомъ, сошелъ съ дороги и схоронился въ кусты орѣшника на опушкѣ. Черезъ просвѣтикъ жадно слѣдилъ, какъ вползала ко-

80              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

 ляска по сыпучему косогору, какъ полулежала на подушкахъ его молодая госпожа, глядѣла въ небо. Жадно глядѣлъ Илья на нее, безцѣнную свою радость, и лобызалъ глазами. Тихо проползала коляска песками, совсѣмъ близко. Даже темную родинку видѣлъ Илья на шеѣ, даже полуопущенныя выгнутыя рѣсницы, даже подымающiеся отъ дыханiя на груди ленты и дѣтскiя губки. Какъ божество провожалъ Илья взглядомъ поскрипывающую по песку синюю коляску, терявшуюся въ соснахъ. Вышелъ на дорогу, смотрѣлъ на осыпающiйся слѣдъ на пескѣ и слушалъ, какъ потукиваютъ на корняхъ колеса.

 

 

XV.

 

Спать собирался Илья ложиться, нечего было дѣлать – ночь темная. Пошелъ дождь, зашумѣло лѣсомъ. Тутъ постучали въ окошко: пришелъ Спирька-Быстрый, сказалъ, что требуетъ къ себѣ баринъ. Всколыхнуло Илью – обрадовало и испугало.

Сидѣли господа въ спальной, у камина грѣлись. Полыхала Львиная Пасть-морда сосновыми дровами. Краснымъ огнемъ полыхали стѣны, и розовая была широкая пышная постель подъ атласнымъ покровомъ. Пушистый красный коверъ увидалъ Илья, букетами, старинный, самый

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             81

 

тотъ, что былъ при цыганкѣ. Остановился у дверей, въ коридорѣ, постѣснялся войти. Но баринъ позвалъ его изъ коридора:

– Только оботри ноги!

  Вошелъ Илья и остановился у двери. Баринъ сидѣлъ въ глубокомъ кожаномъ креслѣ и похрустывалъ бѣлою кочерыжкой: лежали онѣ грудкой на тарелкѣ. А госпожа лежала на покатомъ бархатномъ креслѣ и грѣла ноги. Красныя, золотомъ вышитыя шлепанки-туфли сперва увидалъ Илья въ яркомъ свѣтѣ, на стеганой подставкѣ. Потомъ увидалъ тонкiе розовые чулочки и бѣло-золотистый, словно изъ парчи, халатикъ въ лентахъ; потомъ розовыя тонкiя руки въ колѣняхъ, пышныя косы, кинутыя на грудь, и лицо. Устало смотрѣла она въ огонь – дремала. Сонъ прекрасный видѣлъ Илья, сказочную царевну.

Молча поклонился Илья къ камину. Сказалъ баринъ:

– Вотъ что, Илья… Слышалъ я, что думаешь откупаться?..

Хотѣлъ было Илья сказать, но баринъ показалъ пальцемъ – слушай.

– Самъ понимаю, что тебѣ трудно. Какая у меня тебѣ работа? И потомъ… барыня за тебя просила…

Молча, чтобы не дрожалъ голосъ, поклонился Илья, почувствовалъ, какъ накипаютъ слезы. Неотрывно смотрѣлъ на тихое блѣдно-розовѣю-

82              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

щее лицо, какъ у спящей. И вотъ дрогнули темныя рѣсницы и поднялись. Новые глаза, темные отъ огня, взглянули на Илью, коснулись его нѣжно и опять закрылись.

– Вольную ты получишь. Видѣла барыня сегодня въ монастырѣ твою работу, Георгiя-Побѣдоносца… Понравилось ей. Говоритъ, лицо необыкновенное…

Неотрывно смотрѣлъ Илья на свѣтлую госпожу свою. Все такъ же она лежала, и отъ полыхающаго огня словно вздрагивали ея рѣсницы. А какъ сказалъ баринъ, что лицо необыкновенное, опять увидалъ Илья: поднялись рѣсницы, и она смотритъ. Радостно-благодарящiй былъ этотъ взглядъ, ласкающiй и теплый. Похолодѣдъ и замеръ Илья и опустилъ глаза на огонь.

А она сказала:

– Вы, Илья, удивительно пишете. И вотъ у меня къ вамъ просьба…

Вздрогнулъ Илья отъ ея голоса, но сказалъ баринъ:

– Просьба не просьба, а… постарайся напослѣдокъ… Барыня желаетъ, чтобы написалъ ты ея портретъ… Можешь?

Сразу не могъ отвѣтить Илья, но собралъ силы и сказалъ чуть слышно:

– Постараюсь…

Самъ слышалъ, – будто не его голосъ. Посмотрѣлъ баринъ на Илью:

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             83

 

– Такъ вотъ. Можешь?

И она сказала:

– Видите, Илья… я хочу, чтобы…

– Такъ вотъ. Можешь?

Въ жаръ кинуло Илью, что перебилъ баринъ. Стояло въ комнатѣ живое, ея, слово: «я хочу, чтобы…» Чего она хотѣла?!

И сказалъ Илья твердо:

– Могу.

И посмотрѣлъ на нее свободно, какъ недавно въ паркѣ. Упали путы съ души, и почувствовалъ онъ себя вольнымъ и сильнымъ. Спросилъ смѣло:

– Завтра начать можно?

Порѣшили на завтра. Сказалъ Илья:

– Буду писать въ банкетной, на полномъ свѣтѣ.

Взглянулъ на нее и еще смѣлѣе сказалъ:

– У госпожи блѣдное лицо. Для жизни лица лучше темное одѣянiе, черное или морского тона…

Ея лицо освѣтилось, и она сказала:

– Я такъ и хотѣла.

Нашелъ Илья силу принять великое испытанiе. Шелъ подъ дождемъ на скотный, несъ ея

84              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

свѣтлый взглядъ и повторялъ въ дрожи, ломая пальцы:

– Напишу тебя, небывшая никогда! И будешь!

 

 

XVI.

 

Съ того часу начались для Ильи сладостныя мученiя, свѣтло опаляющiя душу.

Всю ночь не смыкалъ онъ глазъ. Въ трепетѣ и томленiи ходилъ онъ въ тѣсной своей клѣтушкѣ, и то становился въ углу передъ иконкой, старой, черной, безъ лика, послѣ отца оставшейся, и сжималъ руки; то смотрѣлъ въ темныя стѣны, отыскивая что-то далекое, чему и имени не было, но что было; то торопливо промывалъ кисти, готовилъ краски и отчищалъ палитру. Вынулъ надежный холстъ, ватиканскiй, вѣрный, и закрѣпилъ на подрамникъ. И то обнималъ его страхъ темный, то радость безмѣрная замирала въ сердцѣ.

Только передъ разсвѣтомъ забылся онъ въ чуткомъ снѣ и вскочилъ на постукиванье въ окошко. Но не было никого за окошкомъ: дождь стучался. Сердито глядѣлъ Илья въ небо – тучи-тучи. Но къ утру подуло вѣтромъ, и сплыли тучи. Пошелъ Илья въ домъ при солнцѣ.

Блѣдный, съ горячими глазами, дрожащими руками готовился Илья къ работѣ въ банкѣтной залѣ. Боялся ее увидѣть. Но напрасна была его

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             85

 

тревога. Вышла молодая госпожа и сказала привѣтно:

– Здравствуйте, милый Илья. Что съ вами? Не больны вы?..

Поклонился Илья, сказалъ невнятно и началъ свою работу. Взглядомъ однимъ окинулъ милое черное платье, стыдливыя худенькiя плечи и будто утончившееся со вчерашняго дня лицо съ тѣнями. Новое сiянiе глазъ увидалъ Илья, какъ сiянiе моря въ вѣтрѣ,– сiянiе тихой грусти. Подумалъ: другiе глаза стали. И стали они другiе, когда сталъ бросать углемъ,– менялись: радостные они были. Она спросила:

– Надо сидѣть покойно?

Но не слыхалъ Илья словъ,– и она спросила еще. Онъ отвѣтилъ:

– Нѣтъ, пожалуйста, говорите…

Дрожалъ его голосъ и рука съ углемъ. Теперь онъ неотрывно глядѣлъ въ лицо ея, вырванное изъ жизни и отданное ему – ему только. Теперь онъ пилъ неустанно изъ ея мѣнявшихся глазъ, первыхъ глазъ, которые такъ сiяли. Тысячи глазъ видѣлъ онъ на полотнахъ по галлереямъ, любовно взятыхъ у жизни, но такихъ не было ни у одной Мадонны. Необъятность видѣлъ Илья въ темнѣющей глубинѣ ихъ,– необъятность святого свѣта. Не могъ онъ назвать, что видѣлъ. Радость? Но и печаль, свѣтлую грусть въ нихъ чуялъ Илья, и была эта грусть прекрасна. Небы-

86              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

вающую красоту, все, что должно бы быть и освѣтить жизнь и чего не было въ жизни,– видѣлъ Илья.

Пришелъ баринъ, сказалъ: довольно, пора обѣдать.

День за днемъ потянулась эта радостно опаляющая душу пытка. Не жилъ эти дни Илья, не прикасался къ пищѣ, и только кусокъ хлѣба и кружка воды поддерживали его силы. Она приходила къ нему въ короткомъ тревожномъ снѣ, мѣняющаяся: то въ пурпурѣ Великомученицы Варвары, то въ свѣтлой одеждѣ св. Цецилiи, то въ одѣянiи рубенсовой Мадонны. Приникала къ нему во снѣ полуобнаженная, въ пышныхъ тканяхъ прекрасной венецiанки, то манила его въ аллеяхъ, то лежала раскинутой на грѣховномъ ложѣ. Въ сладострастной истомѣ пилъ Илья ея любовь по ночамъ – безплотную, и приходилъ къ ней, не смѣя взглянуть на чистую.

Спрашивала она съ тревогой:

– Милый Илья, что съ вами? Вы устали?

Говорилъ Илья съ болью – за ея тревогу:

– Я здоровъ, что вы…

Онъ уже не смотрѣлъ на мѣнявшееся лицо ея. Зналъ его, новое и ея, созданное ночами.

Спрашивала она – онъ вздрагивалъ отъ ея голоса. Говорилъ и не помнилъ. Отвѣчалъ и не понималъ.

Но бывали минуты, когда онъ складывалъ

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             87

 

передъ нею руки и смотрѣлъ, забывая все. Бывали еще мгновенiя, когда обнималъ онъ ее всю взглядомъ, прорвавшеюся въ глаза страстью. Она отводила взглядъ, прятала шею и собирала плечи. Онъ приходилъ въ себя и бросалъ работу.

Ночью безумствовалъ Илья въ своей клѣтушкѣ. Онъ молитвенно складывалъ руки передъ ея – новымъ – ликомъ, падалъ передъ нимъ на колѣни и ласкалъ словами. А только вливалось утро – вкладывалъ новое, озарившее его ночью.

Былъ это ликъ нездѣшнiй. Не холстъ взялъ Илья, а, озаренный опаляющей душу силой, взялъ заготовленную для церковной работы доску. Иной смотрѣла она, радость неиспиваемая, претворенная его мукой. Защитой свѣтлой явилась она ему, оплотомъ отъ покорявшей его плотской силы. Дѣвственно-чистой рождалась она въ ночахъ – святая.

Все, что когда-то узналъ Илья: радости и страданiя, земля и небо, и что на нихъ; жизнь въ потемкахъ и та, далекая, за морями; все, что вливалось въ душу, – творило въ Ильѣ этотъ второй образъ.

Силой, что дали Ильѣ зарницы Бога, небывающiе глаза – въ-полнеба; озаряющiя зарницы, что открылись ему въ тиши разсвѣта и радостно опалили душу: силой этой творился ея неземной обликъ. Небо, земля и море, тоска ночная и боли жизни, все, чѣмъ жилъ онъ, – все влилъ Илья

88              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

въ этотъ чудесный обликъ. Стояло въ глазахъ – и не могло излиться. Огромное было въ глазахъ, какъ безмѣрна самая короткая жизнь даже незамѣтнаго человѣка.

Двѣ ихъ было: въ черномъ платьѣ, съ ея лицомъ и радостно плещущими глазами, трепетная и желанная, – и другая, которая умереть не можетъ.

   И вотъ, на двадцатый день кончилъ Илья работу. Сказалъ госпожѣ своей:

– Вотъ, кончена моя работа…

И ему стало больно.

А она, радостная, сложила по-дѣтски руки, смотрѣла и говорила:

– Какая прекрасная… я ли это?!

Не было барина – уѣхалъ на охоту. Илья сталъ собирать кисти.

Она сказала:

– Илья… вы это сдѣлали для меня, я знаю. Я хотѣла имѣть вашу работу. Она сохранитъ меня для моего ребенка.

И тутъ увидалъ Илья, какъ ея глаза потемнѣли скорбью и горько сложились губы. Словами сказалъ:

– Сладко было мнѣ писать вашъ образъ!

А взглядомъ сказалъ другое. Робко взглянула она. Этотъ взглядъ принялъ Илья въ награду.

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             89

 

XVII.

 

Вернулся баринъ съ охоты, – а говорили, что и съ «полотнянки», – выполнилъ обѣщанiе. Получилъ Илья волю по законной бумагѣ. Спрашивали Илью дворовые:

– Куда жъ ты опредѣлишь себя, Илья?

  И удивлялись, что не думаетъ Илья ѣхать на вольную работу. Иные говорили:

– Тепло ему сидѣть на нашей шеѣ!

Говорилъ имъ Каплюга:

– Дураки вы, дубье! Да вамъ его чтить какъ надо! Взялъ, одинъ, такой трудъ на себя, расписалъ вамъ церкву! Два года, почитай, работалъ! А вы: тепло ему на вашей шеѣ!

Не хотѣлъ Илья никуда ѣхать. Осень, – куда поѣдешь! Пошелъ къ барину, – спасибо, сказалъ, за волю. Попросилъ, не разрѣшитъ ли пока до весны остаться. Разрѣшилъ баринъ:

– Живи, Илья, хоть до смерти! Это твое право.

Подивился Илья: сталъ ему носить Спирька-Быстрый барское кушанье.

Спросилъ Спирьку:

– Скажи, кто приказалъ тебѣ кушанья мнѣ носить?

Ухмыльнулся Спирька:

– А барыня такъ наказала.

Помялся-потоптался и прибавилъ:

90              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

– А баринъ опять къ дѣвкамъ своимъ уѣхалъ. Барыня-то никакъ больно скучаетъ…

Сладко заныло сердце Ильи. Пошелъ въ паркъ, бродилъ по шумящимъ листьямъ, смотрѣлъ къ сквозившему черезъ облетѣвшiе кусты дому. Недѣлю все ходилъ, ждалъ встрѣтить. Шли дожди. Плохо стало Ильѣ: надорвала ли его сжигающая работа, или пришелъ давно подбиравшiйся недугъ, – слабѣть сталъ Илья, и не оставлялъ его кашель. А разъ принесъ обѣдъ Спирька, смотритъ – сидитъ Илья передъ жаркой печкой въ тулупѣ. Сказалъ Илья:

– Съѣшь за меня, Спиря…

  А на утро забѣлѣло за окнами: выпалъ снѣжокъ въ морозцѣ. Обрадовался Илья зимѣ: приноситъ зима здоровье. Сталъ онъ прибирать въ комнаткѣ, и слышитъ: стучатъ каблучки на порожкѣ. Заглянулъ Илья къ окошку и схватился за сердце: она, молодая госпожа его, стояла на крылечкѣ въ бѣлой шубкѣ, въ бѣлой на головѣ шелковой шали, новая.

– Вотъ, и пришла къ вамъ въ гости, Илья! – сказала она, озаряя глазами. – Вы заболѣли?… Пришла поблагодарить васъ за работу… забыла.

 И она, ласковая, протянула ему руку. Закружилось и потемнѣло у Ильи въ глазахъ, схватилъ онъ маленькую ея руку, жадно припалъ губами, палъ передъ нею, своей царицей, на колѣни, осы-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             91

 

палъ безумными поцѣлуями ея заснѣженныя ноги, плакалъ…

Она смотрѣла на Илью въ страхѣ и не отнимала руку. Вспоминалъ Илья, что страхъ былъ въ глазахъ ея и нѣжность, и боль непередаваемая, и еще, что онъ такъ и не назвалъ словомъ. Шептала она въ страхѣ:

– Что вы… милый… встаньте…

Но онъ обнялъ ея тонкiя колѣни и называлъ – не помнилъ. И увидалъ Илья новое лицо: огнемъ вспыхнуло блѣдное лицо ея, и пробѣжало синимъ огнемъ въ глазахъ; и губы ея помнилъ, ея новый ротъ, потерявшiй дѣвственныя черты и жаркiй.

Только одинъ мигъ было. Твердо взглянула она и сказала твердо:

– Илья, не надо.

И торопливо вышла. Видѣлъ Илья слезы въ ея глазахъ. Былъ этотъ день послѣднимъ счастливымъ днемъ его жизни – самымъ яркимъ.

Сталъ Илья доживать дни свои: немного ихъ оставалось. Лежалъ отъ слабости днями и вспоминалъ трудную жизнь свою. И подумалъ: «мнѣ жить недолго; пусть она, свѣтлая госпожа моя, узнаетъ про жизнь мою и про мою любовь все.» Взялъ тетрадь и началъ писать о своей жизни.

Къ веснѣ услыхалъ Илья, что родилась у барыни дочь, а баринъ другую недѣлю пропадаетъ на охотѣ. Пришла навѣстить тетка Агафья и

92              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

сказала Ильѣ, что барыня съ полгода будто не живетъ съ бариномъ, «не спитъ, сказать прямо», а перебралась въ дѣдовскую половину. Узналъ и еще Илья, будто застала барыня свою горничную Анюту съ бариномъ въ спальной.

Понялъ тогда Илья многое, и скорбью залило душу его. А черезъ два дня – поразило его какъ громомъ: барыня скончалась.

Онъ едва могъ ходить, но собралъ силы и пришелъ проститься. Новую увидалъ Илья, свѣтлую госпожу свою, прекраснѣйшую во снѣ послѣднемъ. Далъ, какъ и всѣ, послѣднее цѣлованiе.

Послѣ погребенiя праха новопреставленной Анастасiи пришелъ Илья къ барину, сказалъ:

– Хочу расписать усыпальницу.

Уныло взглянулъ на него баринъ и сказалъ уныло:

– Да, плохо, Илья, вышло. И ты захирѣлъ. Ну, пиши…

Двѣ недѣли работалъ Илья въ холодномъ и сыромъ склепѣ, писалъ Ангела Смерти, перегнувшагося по своду, съ черными крыльями и каменнымъ ликомъ, съ суровыми очами, въ которыхъ стояли слезы. Склонялся этотъ суровый Ангелъ надъ изголовьемъ могилы Анастасiи. Подъ черный бархатъ расписалъ Илья своды и написалъ живыя бѣлыя лилiи – цвѣты прекрасной страны.

Кончивъ работу, самую тяжкую изъ работъ

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             93

 

своихъ, слегъ Илья и не подымался больше. Пришелъ его навѣстить Каплюга. Сказалъ ему Илья:

– Вотъ, умираю. Сходи въ монастырь, Анисьич… дай знать. Привези на своей лошадкѣ духовника обительскаго, у него исповѣдался… еромонаха Сергiя. Не доберусь самъ.

  Исполнилъ Каплюга послѣднее желанiе Ильи: самъ привезъ iеромонаха. Пробылъ iеромонахъ Сергiй одинъ на одинъ съ Ильей съ часъ времени, потомъ вызвалъ дьячка, старуху Агафью и скотника убогаго Степашку, – какъ свидѣтели будутъ, – и при всѣхъ объявилъ Илья, – монастырю оставляетъ образъ «Неупиваемая Чаша». И тутъ въ первый разъ увидалъ Каплюга икону, завѣшанную новой холстиной. Приказалъ Илья снять покрывало, и увидали всѣ Святую съ золотой чашей. Ликъ Богоматери былъ у нея – дивно-прекрасный! – снѣжно-бѣлый убрусъ, осыпанный играющими жемчугами и бирюзой, и «поражающiе» – показалось дьячку – глаза. Подивился Каплюга, почему безъ Младенца писана, не уставно, но смотрѣлъ и не могъ отвести взора. И совсѣмъ убогiй, полу-нѣмой, кривоногiй скотникъ Степашка смотрѣлъ и сказалъ – радостная.

Умеръ Илья теплой весенней ночью. Слышалъ черезъ отворенное окошко, какъ поетъ соловей въ паркѣ, къ прудамъ. Слушалъ Илья и думалъ – поетъ на островкѣ, въ черемухѣ. Приняли по-

94              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

слѣднiй вздохъ Ильи тетка Агафья и старикъ Степашка.

Разсказывала Каплюгѣ старая Агафья:

– «Скажи, говоритъ, тетенька Агаша, будто соловей поетъ, слышно?»

– «Поетъ, говорю, Илюша».

– «А гдѣ жъ онъ поетъ, тетенька… на прудахъ?»

– «На прудахъ, говорю, на островку».

– «На островку? – говоритъ.

– «На островку, говорю, Илюшечка». А потомъ подремалъ… «Тетенька Агаша… ты, говоритъ, все себѣ бери, имѣнье мое… роднѣй тебя нету»… А потомъ Степашку увидалъ. «Дядѣ Степану дай чего, тетенька Агаша… тулупъ отдай»…

Приняли они, двое убогихъ, послѣднiй вздохъ Ильи, тихо отошедшаго. Тихо его похоронили, и приказалъ баринъ положить на его могилу большой валунъ-камень и выбить на немъ слова.

Умеръ Илья – и забыли его. Травой заросла могила его на сѣверной сторонѣ церкви, осѣлъ камень и сталъ обростать мохомъ. Стало и его не видно въ густой травѣ.

 

 

XVIII.

 

Принялъ монастырь Ильину икону – Неупиваемая Чаша, – даръ посмертный. Дивились настоятельница и старыя: зналъ хорошо Илья

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             95

 

уставное ликописанiе, а живописалъ Пречистую съ чашей, какъ мученицу, и безъ Младенца. И смущенiе было въ душахъ ихъ. Но iеромонахъ Сергiй сказалъ:

– Чаша сiя и есть Младенецъ. Писали древнiе христiане знакомъ: писали Рыбу и Дверь, и Лозу Виноградную, – знаменiе сокровенное отъ злыхъ.

Тогда порѣшили соборнѣ освятить ту икону, но не ставить въ церкви, а въ обительскую трапезную палату. И когда трапезовали сестры, – радостно смотрѣли на икону и не могли насмотрѣться.

По малу времени стали шептаться сестры, что является имъ во снѣ та икона – Неупиваемая Чаша. Говорили старымъ монахинямъ и на-духу iеромонаху. Стали видѣть во снахъ и старыя. И пошелъ по монастырю слухъ: чудесная та икона. Тогда поѣхала настоятельница къ архiерею. Положилъ архiерей: не оглашать до времени, а провѣрить со всею строгостью и съ сердцемъ чистымъ, дабы не соблазнялись, а пока записать всѣ подъ клятвой. И стала вести строгую запись ученая монахиня, мать-казначея Ксенiя.

По малу времени отъ сего шелъ на свои мѣста отставной служивый бомбардиръ, человѣкъ убогiй, по имени Мартынъ Кораблевъ, тащился на костыляхъ послѣ севастопольской кампанiи: пухли и отнимались у него ноги. Присталъ въ мона-

96              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

стырь на отдыхъ. Ласково прiютили его въ монастырѣ, накормили и обогрѣли. Пришелъ убогiй Мартынъ въ трапезную палату и увидалъ ту икону, радостную Неупиваемую Чашу. Тогда, въ чаянiи сокровенномъ, повѣдали ему сестры, что является во снахъ та икона и любовно наказываетъ перенести ее въ соборную церковь для всенародныхъ моленiй. Не могъ отвести умиленнаго взора убогiй Мартынъ отъ радостнаго лика Пречистой Неупиваемой Чаши и, хоть и въ великое тружденiе ему было, положилъ передъ ней три земныхъ поклона. И во всю трапезу сидѣлъ не отводя глазъ отъ невиданнаго лика и молился втайнѣ.

А поутру потребовалъ настоятельницу и передалъ ей подъ великой клятвой: явилась ему какъ на-яву будто, дивная та икона Пречистой Богоматери съ Золотой Чашей и сказала: «Пей изъ Моей Чаши, Мартынъ убогiй, – и исцѣлишься».

Сказала настоятельница:

– Я и сестры обители не единожды сподоблялись откровенiя Пречистой, но сохраняемъ сiе до времени втайнѣ.

Тогда неотступно и со слезами сталъ убогiй Мартынъ просить, чтобы отслужили передъ Неупиваемой Чашей молебенъ съ водосвятiемъ. Просьба его съ радостью была исполнена, и въ трапезной палатѣ совершено было торжествен-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             97

 

ное моленiе съ водосвятiемъ. Со слезами молился весь монастырь, прося чудеснаго оказанiя, освятили воду, и взялъ болящiй Мартынъ той воды къ3) склянку и растиралъ ноги. Но не даровала ему Пречистая исцѣленiя.

Втайнѣ скорбѣли сестры, и поселялось въ душахъ ихъ искушенiе и соблазнъ. Съ великой печалью оставилъ Высоко-Владычнiй монастырь Мартынъ убогiй.

А поутру прибѣжала, какъ не въ себѣ, съ великимъ плачемъ и слезами, старая мать-вратарница Виринея на крыльцо настоятельницы и вскричала:

– Призрѣла Пречистая скорби наши! Исцѣлился Мартынъ убогiй, видѣла своими глазами! Безъ костылей ходитъ!

Не смѣя радоваться, спрашивали ее: откуда знаетъ? Говорила она, обливаясь радостными слезами:

– У св. воротъ разсказываетъ Мартынъ народу.

Тогда пошли всей обителью и увидѣли: стоитъ солдатъ Мартынъ, а кругомъ него много народу, потому что день былъ базарный. Босой былъ Мартынъ и всѣмъ показывалъ свои ноги. Дивились сестры – были тѣ ноги, какъ у всхъ здоровыхъ, и крестнымъ знаменiемъ свидѣтельствовали и настоятельница, и старыя, что еще вчера были тѣ ноги запухшiя отъ воды, какъ бревна, и

98              НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

желтыя, какъ нарывы. А Мартынъ показывалъ костыли и возвѣщалъ народу:

– До Михайловскаго, братцы, едва доползъ… ноги стало ломать, мочи нѣтъ! Приняли на ночлегъ меня, помогли въ избу влѣзть… Положили меня бабы на печь и по моей просьбѣ стали мнѣ растирать ноги святой водой отъ Неупиваемой Чаши. А у меня и силъ вовсе не стало, будто ноги мнѣ рѣжутъ! И сталъ я совсѣмъ безъ памяти, какъ обмеръ. И вотъ, братцы… даю крестное цѣлованiе… пусть меня сейчасъ Богъ убьетъ!... слышу я сладкiй голосъ: «Мартынъ убогiй»! И увидалъ я Радостную, съ золотой Чашей… съ невиданными глазами, какъ свѣтъ живой… «Встань, Мартынъ убогiй, и ходи! и радуйся»! Очнулся я, братцы, ночь темная, не видать въ избѣ… Спать полегли всѣ. Чую – не болятъ ноги! Тронулъ… Господи! Да гдѣ-жъ бревна-то мои каторжныя?! Самъ съ печи слѣзъ, стою – не болятъ ноги, не слыхать ихъ вовсе! Побудилъ хозяевъ, засвѣтили лучину… А я хожу по избѣ и плачу…

Подтвердили его слова мужики и бабы, что пришли съ Михайловскаго съ Мартыномъ. Тогда зашумѣлъ народъ и просилъ отслужить молебенъ Неупиваемой Чашѣ.

Возликовала Высоковладычняя обитель, и пошла молва по всей округѣ, и стали неистощимо притекать къ Неупиваемой Чашѣ, многое множе-

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             99

 

ство: въ болѣзняхъ и скорбяхъ, въ унынiи и печали, въ обидахъ ищущiе утѣшенiя. И многiе обрѣтали его.

  Повелѣлъ архiерей, уступая неоднократнымъ просьбамъ обители и получившихъ утѣшенiе, перенести ту икону въ главный соборъ, прибылъ съ духовной комиссiей и лицезрѣлъ самолично. И долгое время не могъ отвести взора отъ неописуемо-радостнаго Лика. Сказалъ проникновенно:

– Не по уставу писано, но выраженiе великаго Смысла явно.

 И повелѣлъ ученому архiерейскому мастеру, до Лика не прикасаясь, изобразить Младенца въ Чашѣ стоящаго: будетъ сiя икона по ликописному списку – Знаменiе.

Прибылъ въ обитель ученый иконописный мастеръ и дописалъ Младенца на св. Лонѣ въ Чашѣ. И положили годовое чествованiе мѣсяца ноября въ двадцать седьмой день.

Годъ отъ году притекалъ къ Неупиваемой Чашѣ народъ, – годъ отъ году больше. Стала округа почитать ту икону и за избавленiе отъ пьянаго недуга, стала считать своей и наименовала по своему – «Упиваемая Чаша».

 

_____

 

Еще не отъѣхавшiе въ городъ дачники изъ окрестностей, окружныя помѣщичиь семьи и горожане ближняго уѣзднаго любятъ бывать

100           НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

на подмонастырной ярмаркѣ, когда празднуется въ Высоко-Владычнемъ монастырѣ Престолъ – въ день празднованiя Рождества Богородицы, 8 сентября. Здѣсь много интереснаго для любопытнаго глаза. Вотъ уже больше полвѣка тянутся по лѣснымъ дорогамъ къ монастырю крестьянскiя подводы. Изъ-за сотни верстъ везутъ сюда измаявшiяся бабы своихъ близкихъ – бѣснующихся, кричащихъ дикими голосами и порывающихся изъ-подъ веревокъ мужиковъ звѣринаго образа. Помогаетъ отъ пьянаго недуга «Упиваемая Чаша». Смотрятъ потерявшiе человѣческiй образъ на неописуемый Ликъ обезумѣвшими глазами, не понимая, что и кто Эта, свѣтло взирающая съ Золотой Чашей, радостная и влекущая за Собой, – и затихаютъ. А когда несутъ Ее тихiя дѣвушки, въ бѣлыхъ платочкахъ, слѣдуя за «престольной», и поютъ радостными голосами – «радуйся, Чаше Неупиваемая!» – падаютъ подъ нее на грязную землю тысячи изболѣвшихся душою, ищущихъ радостнаго утѣшенiя. Не видящiе воспаленные глаза дико взираютъ на свѣтлый Ликъ и изтупленно кричатъ подсказанное, просимое – «зарекаюсь!» Бьются и вопятъ съ проклятiями кликуши, рвутъ рубахи, обнажая черныя изсыхающiя груди, и изтупленно впиваются въ влекущiе за Собой глаза. Приходятъ невѣсты и вѣшаютъ розовыя ленты – залогъ счастья. Молодыя бабы приносятъ первенцовъ – и на нихъ

НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША             101

 

радостно взираетъ «Неупиваемая». Что къ Ней влечетъ – не скажетъ никто: не нашли еще слова сказать внутреннее свое. Чуютъ только, что радостное нисходитъ въ душу.

Знаютъ въ обители, что бродившiй въ округѣ разбойникъ Акимъ Третьякъ принесъ на икону алмазный перстень, прислалъ настоятельницѣ съ запиской. Не принялъ монастырь дара, но записалъ въ свой списокъ, какъ «чудесное оказанiе».

Шумитъ нескладная подмонастырная ярмарка, кумачами и ситцами кричать пестрые балаганы. Горы бѣлыхъ саней и корытъ свѣтятся  и въ дождѣ и въ солнцѣ – на черной грязи. Рядкомъ стоятъ телѣги съ желтой и синей рѣпой и алой морковью, а къ стѣнамъ жмутся вываленные на солому ядреная антоновка и яркiй анисъ. Не мѣняетъ старая ярмарка исконнаго вида. И рядками, въ вѣночкахъ благословляютъ ручками-крестиками толпу Миколы Строгiе. Нищая калѣчь гнуситъ и воетъ у монастырскихъ воротъ.

И ходитъ-ходитъ по грязной, размякшей площади и базару бѣлоголовыми дѣвушками несомая «Неупиваемая Чаша». Радостно и маняще взираетъ на всѣхъ.

Шумятъ по краямъ ярмарки, къ селу, гдѣ лошадиное становище, трактиры. Тамъ красными кирпичами кичится богатая для села гостинница Козутопова, «Метропыль», славящаяся солянкой и женскимъ хоромъ – для ярмарки, когда

102           НЕУПИВАЕМАЯ ЧАША

 

собирается здѣсь много наѣзжихъ – за лошадьми. Бродятъ эти пѣвицы изъ хора по балаганамъ и покупаютъ «ярославскiе сахарные апельсины», сладкiй макъ въ плиточкахъ и липовыя салфеточныя кольца. Смотрятъ, какъ валится народъ подъ икону.

Смотрятъ и дачники, и горожане. Выбираютъ мѣстечко повыше и посуше, – отсюда вся ярмарка и монастырь, какъ на ладони, – и любуются праздникомъ.

Отсюда берутъ на холстъ русскую самобытную пестроту и «стильную» красоту заѣзжiе художники. Нравится имъ бѣлый монастырь, груды саней и бѣлаго дерева, ряды желтой и синей рѣпы и кумачовыя пятна. Дачники любятъ снимать, когда народъ валится подъ «Неупиваемую Чашу». Улавливаютъ колоритъ и духъ жизни. Насмотрѣвшись, идутъ къ Козутопову ѣсть знаменитую солянку и слушать хоръ. Пощелкиваютъ накупленными «кузнецами», хрустятъ рѣпкой. Спорятъ о темнотѣ народной. И мало кто скажетъ путное.

 

 

 

 

 

__________

__________