Толцыте и отверзется (РГБ 387.9.56)

Фонд № 387

Картон № 9

Ед.хран. № 56

Шмелев,

Иван Сергеевич

 

Толцыте и отверзется

1909 окт. 24

Машинопись с правкой 10 лл.

На обложке — подписи–автографы писателей, смотревших рассказ.

 

//общее кол–во листов 10

искл. — Александровичъ

?? Ив.Шмелев (Обр. вним.)

? Хитрову

<нрзб.> <нрзб.>

“Толцыте и отверзется”

 

Мф. г.7. ст.7.

//л.1.

 

 

Три года тому назадъ Лида кончила гимназiю. Это было весной, а къ зимѣ того же года умеръ ея отецъ -  частный зѣмлемеръ[1]. Тѣхъ небольшихъ денегъ, которыя остались послѣ его смерти, на жизнь вдвоемъ съ матерью не хватало, и Лида поступила къ присяжному повѣренному Лѣщинскому  работать на пишущей машинѣ.

Съ девяти часовъ утра — до трехъ дня и съ семи до десяти вечера Лида сидѣла въ конторѣ Лещинскаго и перепечатывала бесчисленныя исковыя прошенiя, апелляцiи, кассацiи, нотарiальные и ненотарiальные акты. Такъ три года, однообразныхъ сѣрыхъ. Стучалъ ремингтонъ,  четко выбивая ровныя строчки, и,  какъ будто въ такъ[3]: дороговизна, жалованье, прибавка, нужда… Слова проникали въ умъ, прилипались къ мозгу и обезцвѣчивали жизнь, отнимая у нея  красоту и радость большихъ хотѣнiй. Но чѣмъ больше  Лида погружалась въ узкiй кругъ вопросовъ бѣднаго, забитаго люда,  тѣмъ сильнѣе иногда, въ минуты подъема, хотелось ей сбросить гнетъ мелкихъ желанiй и пошлость жизни безъ стремленiй, безъ сильныхъ переживанiй. Тогда казалось ей, ненавидитъ она своихъ сослуживцевъ съ ихъ безконечными жалобами и трусливою лестью. Пыталась иногда представить себѣ, что есть у каждого изъ нихъ своя жизнь, обособленная отъ сѣрыхъ стѣнъ конторы и грязной нужды, и, можетъ быть, жизнь красивая, глубокая,— и не могла. Казалось, бросили сѣрыя стѣны конторы на ихъ лица и души никогда не сходящiй рефлексъ, однотонный, безжизненный.

Такъ три года постепенно, день за днемъ разстраивались нервы, желчь разливалась въ крови, лицо дѣлалось блѣднымъ,  увядшимъ, а въ душѣ наростало безумное желанiе свободы и счастья, своего, хотя бы маленькаго, счастья.

Но вотъ вновь, какъ и каждый годъ, пришла весна, солнечная, свѣтлозеленая, четвертая весна со смерти отца Лиды. Сильнѣе вспыхнули  въ душѣ Лиды[6] казалось безконечно красивымъ, многообѣщающимъ и заставляло волноваться, окрашивая щеки красками утра.

Но еще новое, чего не было раньше, и чего никогда не ждала Лида, принесла съ собой эта весна. Въ то время, какъ прежде неопределенный «его» образъ сталъ постепенно и не замѣтно для самой Лиды принимать живыя, осязаемыя[7] черты, дорогiя и уже любимыя, — придвинулось другое, несущее ужасъ тяжелыхъ предчувствiй и больныя мысли. Пришла болѣзнь. То, что раньше выражалось въ легкихъ головныхъ боляхъ и небольшой ломотѣ въ груди, теперь вдругъ стало разростаться въ непроходящую слабость всего организма съ липкимъ потомъ въ моменты напряженiя и обезсиливающими головными болями.

Весенняя мысль пламенно создавала мечты о счастьи, о радости,

//л.2.

а сердце сжималось отъ затаившагося въ его глубинѣ страха. И мысль безсильно билась, стараясь уйти от болѣзни и всего, что связано съ нею, и рисовала все болѣе и болѣе пленительные[9]

Въ числѣ лекарствъ[11], но это стоило очень дорого, и Лидѣ пришлось помириться съ тѣмъ отвращенiемъ, которое вызвало въ ней даже самое слово «кровь».

Во[12] восемь часовъ утра она садилась на трамвай и ѣхала на бойни. Бойни были далеко отъ ея квартиры, и трамвай шелъ туда долго, пресѣкая много незнакомыхъ улицъ, обгоняя пѣшеходовъ и извозчиковъ. Въ первое время всякiй разъ, какъ Лида, отправляясь на бойни, садилась на трамвай, ей казалось, что она ѣдетъ в чужой, незнакомый городъ; и это ощущенiе было прiятно, какъ будто вмѣстѣ съ нимъ далеко сзади оставались тяжелая служба и тоскливая, одноообразная жизнь маленькой, бѣдной дѣвушки.

Мѣрно колыхаясь, съ однообразнымъ гудящимъ шумомъ быстро шелъ трамвай, а вмѣстѣ съ нимъ плыли мечты, простыя и несложныя. Думалось Лидѣ, въ[14], розовые мечты, и окраина города по прежнему оставалась чужой, незнакомой.

Но когда трамвай останавливался противъ боенъ, впечатленiе новизны исчезало. Здѣсь все казалось слишкомъ знакомымъ. Маленькiй, сѣрый домикъ какой–то странной тяжеловѣсной архитектуры печально глядѣлъ на огромную пустынную площадь низенькими слѣпыми окнами. Потомъ тянулись длинные деревянные заборы, изъ за которыхъ выглядывали крыши сараевъ, гдѣ рѣжутъ скотъ.

И Лида начинала спѣшить. Быстро бѣжала черезъ улицу къ парадному подъѣзду домика и торопливо звонила.

Кровь отпускалъ маленькiй, старенькiй ветеринаръ, завѣдующiй бойнями. Онъ ласково улыбался, справлялся о здоровьѣ, разсказывалъ, кто уже приходилъ за кровью и кого онъ еще дожидается, а иногда предлагалъ показать, какъ рѣжутъ скотъ. Лида торопливо выпивала назначенные ей докторомъ полтора стакана свѣжей телячьей крови, наливала въ бутылку для вечернего прiема и уходила. Старичекъ удивлялся тому, что она такъ спѣшитъ, и, провожая, часто повторялъ одну и ту–же шутку, которая, видимо, казалась очень остроумной.

 — Дай Богъ почаще встѣчаться, только — хе–хе–хе — не здѣсь, нда… на здѣсь.

Лукаво щурилъ глаза, выглядывая ими изъ подъ очковъ, потиралъ руки и кричалъ вслѣдъ:

— Не здѣсь, говорю!

Идущiй назадъ — въ городъ трамвай подхватывалъ Лиду и, плавно скользя по рельсамъ, уносилъ отъ боенъ. Подъ шумъ трамвая прерываемый изредка[15] глухими звонками, опять начиналась сказка про далекiй, незнакомый городъ; но теперь Лида уже возвращалась изъ него, оставивъ въ немъ свою болѣзнь. И только тщательно завернутая въ бумагу бутылка съ кровью, которую она держала въ рукахъ,

 

//л.2 об.

иногда заставляла ее вспомнить о неприглядной дѣйствительности. Тогда Лида наивно по дѣтски надувала красивыя губки и ежилась от холода внезапно поднявшихся мыслей.

Первое время пить кровь было противно. Приходилось закрывать глаза и зажимать носъ, что–бы не ощущать ея специфическаго запаха. А послѣ питья во рту долго оставался приторно–прѣсный вкусъ, а[17] какъ то особенно зловеще поблескивающей, точь въ точь такъ, какъ у мужика съ оторванной трамваемъ ногой, котораго случайно видѣла Лида.

Послѣ всѣ эти ощущенiя сами собой сгладились и совершенно исчезли; осталось только неудовольствiе, вызываемое всякимъ лекарствомъ[19]

Въ концѣ мая патронъ Лиды Лещинскiй уѣхалъ за границу поправлять здоровье, поручивъ дѣла своимъ помощникамъ. Но такъ какъ большинство крупныхъ дѣлъ онъ отложилъ до своего прiѣзда, то работа в его конторѣ сократилась и вмѣстѣ съ этимъ упразднились вечернiя занятiя. День у Лиды сталъ распределяться иначе. До обѣда — стукъ ремингтона съ обрывками мыслей въ рѣдкiе и короткiе роздыхи, а послѣ обѣда — усталое лежанье у себя въ комнатѣ, безъ мыслей, безъ желанiй. Но зато вечеромъ можно было гулять по берегу Волги,[20] въ городскомъ саду по длиннымъ, залитымъ свѣтомъ аллеямъ, среди шумной и пыльной публики, вмѣстѣ съ Рословымъ.

Съ Львомъ Петровичемъ Рословымъ Лида познакомилась въ серединѣ мая на прогулкѣ въ компанiи студентовъ, курсистокъ, — молодежи. И съ самого начала знакомства выросло между ними что–то теплое, ласковое, заставляющее ихъ искать другъ друга. А въ жаждущей счастье[24] въ его любви, — дѣлалось хорошо, свободно и весело, а въ умѣ звенела горделивая мечта:

«Вотъ онъ, большой и такой сильный, онъ любитъ меня, любитъ меня». Безконечная нѣжность поднималась въ душѣ, и, взявъ Рослова подъ руку, Лида сильнѣе прижималась къ его плечу, остро и сладостно ощущая его локоть у своей груди.

Рословъ былъ нѣжно внимателенъ, но никогда ни однимъ словомъ не намекалъ Лидѣ о своихъ чувствахъ, еще, можетъ быть, не сознавая силы своей     любви, или–же боясь получить отказъ; и только въ его сѣрыхъ глазахъ, красиво глядѣвшихъ изъ подъ густыхъ, темныхъ бровей, она могла читать отвѣтъ на свои мысли–мечты. Было въ этой невысказанности чувствъ много трепетно–стра-

//л.3.

стной радости, но въ минуты тыжелыхъ раздумiй рождалось[25] сомнѣнья, остро впивающiеся въ мозгъ. Тогда казалось Лидѣ, что сильный и красивый Рословъ никогда даже не задержитъ на ней своего ищущаго любви взгляда, на ней, жалкой, больной. Вставала въ умѣ жуткая картина сѣрой жизни, полной безсмыслицы продажнаго труда, и казалось, что конца этой жизни нѣтъ и не будетъ.

Такъ отъ свѣтлыхъ переживанiй переходила Лида къ мраку сомнѣнiй и жила двойной жизнью радости и страха.

А время шло, не принося никакихъ измѣненiй, спокойно придвигаясь все ближе и ближе къ осени, зимѣ, новой веснѣ….

 

2.

Время шло….

Жаркiй и пыльный iюнь надвинулся на городъ. Дома, мостовыя, асфальты тротуаровъ, — все такъ накаливалось отъ безжалостныхъ лучей солнца, что становилось трудно дышать. Только по вечерамъ прохлада поднималась съ рѣки и немоного[26] охлаждала горячiй, душный воздухъ. Состоятельные люди бѣжали изъ города на дачи, въ тень лѣсовъ, къ прохладнымъ прудамъ ключевой воды. А тѣ, которые не могли позволить себѣ этой роскоши, пользовались каждымъ свободнымъ днемъ, чтобы покинуть городъ, скрывшись отъ его духоты и пыли въ пригородныхъ лѣсахъ или на островахъ Волги.

Въ серединѣ iюня большая компанiя молодежи, въ[a] которой принадлежали и Лида съ Рословымъ, рѣшила устроить прогулку на лодкахъ на островъ Зеленый, воспользовавшись для этого ближайшимъ воскреснымъ днемъ. Рословъ долженъ былъ въ восемь часовъ утра зайти за Лидой и вмѣстѣ съ ней отправиться къ пароходнымъ пристанямъ, гдѣ былъ назначенъ сборный пунктъ.

Въ это утра Лида не поѣхала на бойни. Первое утро съ тѣхъ поръ, какъ стала пить кровь. Но и не думала объ этомъ. Торопливо пила чай и чутко прислушивалась, не раздается–ли въ передней звонокъ Рослова. Иногда вскакивала, подбѣгала къ зеркалу и оправляла кофточку и волосы.

— Ты хоть чай–то пей спокойнѣе. Ну, прогулка, — чтожъ такого особеннаго. Не вижу причинъ прыганья съ мѣста на мѣсто. Вотъ кровь сегодня не пила… — ворчала мать, ласково поглядывая на Лиду.

— Ахъ, мама, ты все ворчишь. А потомъ…. Ну, я не знаю, что потомъ. Мнѣ весело, радосьно[28]  мамулечка, ты ворчишь потому, что твоя маленькая дочурка смѣется; но, вѣдь, воркотня — это смѣхъ стариковъ! Неужели ты хочешь казаться старой, а? Ха–ха­–ха, мамочка!

Лида весело поцѣловала мать въ щеку.

— Весело… молодежь….

Раздавшiйся сильный и рѣзкиiй звонокъ прервалъ ворктоню матери. Лида схватила шляпку, и, на ходу надѣвая ее, быстро пошла изъ комнаты.

—                     До свиданья, мамочка! — крикнула она, затворяя за собой дверь.

Бодрая и радостная Лида шла съ Рословымъ по просыпающимся улицамъ города. Смѣялась и шутила. Iюньское солнце стояло уже высоко, но Лида[29] не замечала его палящихъ лучей, полная сладостнаго ощущенiя близости дорогого человѣка. Рословъ тоже былъ веселъ, и то громко смѣялся своимъ и Лидинымъ шуткамъ, то мычалъ бравурныя арiи, выбивая ногами тактъ.

— Волга, Волга, Волга,[31] Рословъ, когда они свернули

//л.3 об.

на улицу, съ которой открывался видъ на рѣку.

— О прекраснѣйшая, о любимѣйшая! О, царица мыслей и чувствъ моихъ, Волга–мать, кормилица вольнаго духа, разгула степного! О, какъ я люблю тебя, Волга! — громко[33]

— Такъ сильно любите? — спросила Лида.

— Безконечно люблю. Мощная она, сильная, а я люблю сильное. Когда мнѣ пришлось изучать въ гимназiи «Днѣпръ» Гоголя, такъ я былъ страшно недоволенъ Гоголемъ, и въ его произведенiи не находилъ ни капли художественности. Мнѣ казалось кощунствомъ воспѣвать какой–то Днѣпръ, когда есть Волга. Тогда же я состряпалъ въ честь Волги хвалебное слово…

— А ну прочтите.

— Забылъ. Только и помню, что первыя двѣ строчки: «О многоводная Волга–рѣка, сказанiй и пѣсенъ царица прекрасная», а дальше, хоть убей, не помню. Было что–то напыщенное до невозможности. Тамъ и Стенька Разинъ фигурировалъ, и Пугачевъ и вся казацкая вольница. Но… забылъ.

— Немного скоро.

— Что–же будешь дѣлать, если на глупости Богъ памяти не даетъ.

Рословъ неожиданно схватилъ Лиду подъ руку и побѣжалъ.

— Бѣжимъ, бѣжимъ! — кричалъ онъ.

— Левъ, вы съ ума сошли, — сквозь смѣхъ протестовала Лида и, ухватившись за него обеими руками бѣжала легко и радостно.

— Уфъ разыгрались какъ козлики, — останавливаясь, проговорлъ Рословъ. — Скоро набережная. Давайте напустимъ на себя серьезнейшiй[34] видъ и поразимъ имъ нашу публику.

Веселая ватага учащейся и неучащейся молодежи съ крикомъ, смѣхомъ и пѣснями, на трехъ громадныхъ лодкахъ отправилась вверхъ по Волгѣ. Лида и Рословъ какимъ–то образомъ оказались въ различныхъ лодкахъ. Лида, сидѣвшая между двумя хохотушками, чутко прислушивалась къ голосу Рослова, доносившемуся съ другой лодки. Онъ кричалъ, пѣлъ и смѣялся, казалось, больше всѣхъ, что было нѣсколько необычно. Товарищи весело и добродушно подсмѣивались надъ нимъ:

— Левѣ новую глотку вставили, такъ онъ ее пробуетъ. — Лева, ты не боишься за свои барабанныя перепонки? — Я уверенъ, что у него уши заткнуты ватой.

— Гортанобѣсiе, други, чувствую, проникло въ меня. Безмѣрный вострогъ и буйный смѣхъ воцарились въ душѣ моей, — отшучивался Рословъ.

На островѣ онъ[36] себя, или же, давъ ей отбѣжать далеко впередъ, кидался въ погоню. У Лиды стучало въ вискахъ и сердце билось сильно и больно. Но не хотѣла, чтобы Рословъ замѣтилъ ея усталость, и продолжала черезъ силу бѣгать вмѣстѣ съ нимъ.

Заявивъ, что у него отнялись ноги, Рословъ повалился на траву<.> Почти безъ сознанья Лида опустилась около него.  Голова кружилась<,> въ глазахъ появлялся туманъ и все начинало плыть. Дѣлая видъ, что просто отдыхаетъ, она закрыла глаза и старалась пересилить приливъ сдабости[37].

А Рословъ уже болталъ:

— Высокое голубое небо и далекое огненное солнце. Теплая земля и зеленая трава. Востроги![b] Красивый и сильный человѣкъ на зеленой травѣ, подъ голубымъ небомъ, въ лучахъ яркаго солнца. Красота, Лида!

— Да, да, — проговорила Лида, не слушая Рослова.

— А вы не спите. Откройте ваши ясные очи и подарите природу

//л.4.

милостивымъ взглядомъ.

— Да, да….. Лида окинула кругомъ глазами.

Рословъ смѣялся.

— Ого, великолепно.[38] Она милостиво изволила согласиться. Ха, — ха–ха! Великолепно! Вы, Ей Богу, очаровательны, Лидочка.

Въ его громкомъ голосѣ, простыхъ словахъ, казавшихся теперь грубыми, ей чудилось что–то холодное, твердое, безпощадное. Опять входилъ въ душу страхъ, что Рословъ просто и спокойно подниметъ ее на смѣхъ со всеми ея тайнами мыслями, что онъ оттолкнетъ ее больную, маленькую.

— Левъ, вѣдь вы добрый, да, добрый? — вырвалось у нея.

Рословъ удивленно посмотрѣлъ на Лиду.

— Къ чему это вы?

— Такъ, просто такъ, — смутившись и ежась подъ его спокойнымъ взглядомъ, прошептала Лида.

— А я не знаю. Можетъ — добрый, а можетъ быть и нѣтъ. Вотъ сильнымъ надо быть. Это — главное. Тогда[39] доброта осмысленная будетъ.

А то, вѣдь, и не разберешь: не то доброта, не то трусость, а не то просто трухлявость душевная. Такъ–то, Лидочка!

Всѣ разбрелись по лѣсу. То и дѣло слышалось ауканье то съ одной стороны, то съ другой.

— Ну, я пойду немного закушу, а то съ утра еще ничего не ѣлъ, — проговорилъ Рословъ, поднимаясь съ стравы[40]. — А потомъ пойдемте за цвѣтами чтоль, а?

—   Хорошо, Левъ, Ступайте.

Рословъ, что то насвистывая, пошелъ къ мѣсту привала. «Милая славная Лидочка», — неслось у него въ головѣ «Славная Лидочка, бѣлокуренькая козочка. Ей Богу, я въ нее втюрился».

Онъ весело засмѣялся и, остановившись, громко крикнулъ:

— Пусть!

Потомъ запѣлъ: «Ахъ, да пускай свѣтъ осуждаетъ, пускай клянетъ молва…»

Лида, закинувъ руки за голову, лежала съ закрытыми глазами, стараясь освободиться отъ наплывающихъ мучительныхъ мыслей. Опять страшнымъ, громаднымъ призракомъ въ умѣ выплывало сознанiе своей болѣзненности. Вспоминались слова Рослова о красотѣ силы, о величiи и мощи Волги, и дѣлалось жутко больно.

Слабость начинала проходить.

«Сейчасъ пройдетъ, сейчасъ пройдетъ» — напряженно думала Лида, стараясь задавить другiя мысли, какъ будто дѣлала сама себѣ внушенiе.

—                     Лида, вставайте.[42] — кричалъ Рословъ, стоя у опушки.

Лида встала.

«Лева, Лева».[43] — мучительно пронеслось въ умѣ.

Потомъ медленно пошла къ Рослову, стараясь окончательно подавить слабость.

________________________________________

Когда лиловый сумракъ сталъ окутывать островъ, а вода переливалась золотомъ, веронезомъ и лазурью, вся компанiя собралась къ лодкамъ и развела громадный костеръ. Плотно улеглись кругомъ костра, шутили смѣялись. А потомъ, когда уже совсѣмъ смерклось, стали пѣть пѣсни.  Далеко разносились молодые чистые голоса. Было что то невыразимо прекрасное въ томъ, что лѣтнiй сумракъ рѣки, съ ея тихимъ, мирнымъ плескомъ, разсѣкаютъ

//л.4. об.

звонкiе голоса, полные силъ молодости. Казалось, что кто–то звалъ къ свѣту, къ свободѣ, къ радости. И грустныя пѣсни, которыя пѣли они, звучали тѣмъ же мощнымъ красивымъ призывомъ. Лида и Рословъ отошли отъ группы у костра за кусты, ближе къ еще мерцающей водѣ. Лида сѣла, а Рословъ легъ у ея ногъ, положивъ къ ней на колени свои кудрявую, красивую голову.

Пѣнiе оборвалось. Донесся смѣхъ. Потомъ все затихло. Неожиданно сильный женскiй голосъ разрѣзалъ сгустившуюся было тишину. Онъ пѣлъ:

— «Убаюкай родная, больную меня,

Какъ баюкала, въ люлькѣ качая….»

Мотивъ былъ грустный, больной. Чувствовалось[44] въ немъ громадная боль уставшаго, измученнаго существа. Но этотъ крикъ грусти, тоски не вносилъ никакой дисгармонiи въ тихiй вечеръ и въ только–что звучавшiе мотивы жизни и радости, — онъ какъ–то странно сливался съ ними и, казалось, дополнялъ ихъ.

— Вотъ поетъ женщина, которая уже отживаетъ, — заговорилъ Рословъ.

— Ей грустно и тяжело. Она одинока. И поетъ свои тяжелыя, больныя пѣсни. Хочется ей тепла, ласки, а кругомъ все холодно, пусто. И она соглрѣваетъ[c] себя пѣсней. Но страннымъ образомъ эти пѣсни вмѣстѣ съ грустью рождаютъ въ душѣ страхъ, страхъ за себя, идущаго къ этому–же, къ этимъ–же пѣснямъ тоски одиночества.

— Кто это поетъ? Я не знаю ее? — спросила Лида.

— Это Марiя Васильевна Петрова. Странное есть что то въ томъ, что она съ нами — съ молодежью. Можетъ грѣется около молодежи[47], то она, навѣрное, пѣла–бы красивыя, жизнерадостныя пѣсни любви и ея восторговъ.

— Почему?

— Пять или семь лѣтъ тому назадъ она похоронила горячо любимыхъ мужа и сына. Говорятъ, — чуть съ ума не сошла съ горя.

— Бѣдная.

— Вамъ жаль ее? Да, пожалуй, можно и пожалѣть. Хотя я не люблю этого слова «жалость». Что то маленькое спряталось въ немъ и унижаетъ человѣка, къ которому оно обращено.

А голосъ пѣлъ уже другую пѣсню:

«Темный берегъ не шепчется съ моремъ,

Объ утесъ не дробится волна.

Тихо все, но душа моя горемъ

Все равно, что свинцомъ налита….»

Рословъ, закинувъ руку, слегка обхватилъ Лиду за талiю.

— Небо, звезды, а скоро выползетъ луна, громадная, красная, заспанная, — заговорилъ онъ. — А въ моей душѣ бушуетъ какая–то безумная радость[48] Хочется смотрѣть на это еще свѣтлое небо и въ то–же время хочется закрыть глаза и плыть въ мысляхъ куда то далеко, далеко, и смѣяться хочется, весело безпечно смѣяться.

— А мнѣ почему то грустно, — тоскливо прошептала Лида.

Рословъ быстро поднялся и схватилъ Лиду за руки, <нрзб.> заговорилъ:[49]

— Лида грустна? И вы молчите! Я, какъ болванъ, весь трепещу отъ какого–то идiотского смѣха, который такъ и лезетъ изъ меня наружу, а Лида грустна! Преступленiе![50] Но, Лида, вы не должны

//л.5.

быть грустной, вы не смѣете!  Ну, взгляните въ мои глаза и я увижу въ вашихъ глубокихъ, какъ море, очахъ затаившiйся тамъ веселый смѣшокъ юности.

— Ну, ну, глядите![51]

Лида, улыбаясь поглядѣла на Рослова.

« Какой онъ милый… милый», — подумала она.

— Ну, вотъ вы и улыбнулись. Но чтобъ мнѣ сдѣлать, чтоб ъ[52]

— Мнѣ такъ хочется, чтобы вы были веселы… Ахъ, эти пѣсни….[53]

— Это только такъ, — заговорила Лида, — на минутку, на одну минутку; сейчасъ все пройдетъ, и вотъ уже прошло.

Лида зажмурила глаза, а потомъ широко раскрыла ихъ и близко придвинула свое лицо къ лицу Рослова.

— Это я виноватъ, — продолжалъ онъ. — Я васъ утомилъ своей болтовней и бѣготней, а тутъ эти пѣсни. Но простите, Лидочка. Что же я мого сдѣлать съ собой, когда такой дурацкiй стихъ нашелъ. Вы и эта ночь, все такъ хорошо, и мнѣ весело. И еще отъ того мнѣ весело, что знаю, почему такъ хороша эта ночь, такъ ласково небо, и не хочу никому сказать этого. Лучше не говорить сейчасъ, — такъ хочется мнѣ. Такъ веселѣй, такъ радостнѣй!

Рословъ неожиданно схватилъ Лиду и приподнялъ на уровень своихъ плечъ.

Если вы осмѣлитесь быть грустной, я кину Васъ въ Волгу, потому что буенъ я въ моей радости.[55] онъ и закружился по песку вмѣстѣ съ Лидой.

Лида[56] обхватила руками его шею и, плотно прижавшись къ его широкой, сильной груди, слабо протестовала:

— Уроните… пустите.

Волна радости счастья нахлынула на ее[e] и закружила.

«Пускай», — думала она. «Какъ хорошо… Я знаю твою радость… мой милый… милый…»

Отрывки мыслей неслись въ головѣ, а сладкое ощущенiе его силы какъ будто вливало въ жилы свѣжую кровь, горячую, бурную.

— Ну, пустите, — проговорила она.

Рословъ спустилъ ее на землю. Но какъ будто нечаянно она продолжала обвивать его шею руками, а онъ сильно сжимать ее[57] талiю. Глаза Рослова блестѣли, а самъ онъ тяжело дышалъ. Низко пригнувшись къ Лидину личику, онъ, казалось, хотѣлъ поцѣловать ея маленькiя, пухлые губки, но торжествующе откинулъ голову и проговорилъ:

— Не надо….

И, отпустивъ ея талiю, громко добавилъ:

— Такъ лучше, такъ радостнѣй!

И Лида поняла[58] о чемъ говорилъ онъ и соглашалась съ эту минуту съ нимъ.

Лучше дольше носить въ груди огонь невысказанныхъ желанiй, чѣмъ погасить его раскрытiемъ тайны.

— Идемте туда, къ нимъ, — предложилъ Рословъ.

И взявшись за руки, они, подпрыгивая и смѣясь, побѣжали къ группѣ у костра.

— Вотъ вернулись святые отшельники, — встрѣтилъ ихъ шуткой одинъ студентъ.

— А вы, кажется, идиллическую коммуну основали, — возразилъ Рословъ и со смѣхомъ повалился въ середину лежащихъ.

Поднялся шумъ, посыпались остроты. Рословъ весело отшучивался.

Изъ за высокихъ кустовъ прибрежнаго тальника показался

//л.5 об.

край багрово–красной луны и бросилъ на потемневшую воду длинную, дрожащую полосу свѣта.

— Луна, граждане, на небо лѣзетъ. Давайте–ка въ горелки сыграемъ напослѣдокъ. Я буду, если угодно, горѣть, — предложилъ высокiй, бѣлокурый студентъ.

Компанiя стала шумно подниматься и разбиваться на пары.

Пока всѣ обмѣнивались шутками и смѣялись, Лида молчала[60] тяжелыя, мрачныя мысли опять нахлынутъ и закружатъ ее въ своемъ темномъ потокѣ. Голова кружилась, а тѣло пронизывалъ легкiй ознобъ, но Лида не хотѣла признавать этого, и, стараясь уяти въ свою радость, снова и снова начинала вспоминать весь этотъ день до мельчайшихъ подробностей.

— Я съ вами, Лида? — спросилъ подошедшiй Рословъ

— Да, со мной, — отвѣтила[62] руку.

Стали играть, шумно, весело. Высокiй бѣлокурый студентъ поймалъ Лиду и Рослова и сталъ горѣть. Пробѣжало нѣсколько поръ[63], но Рословъ дѣлалъ видъ, что никого не можетъ поймать, и выслушивалъ насмѣшки. Онъ ждалъ, когда побѣжитъ Лида, и въ умѣ рисовалъ себѣ удовольствiе схватить ее сзади за талiю, поднять на воздухъ, а потомъ, поставивъ ее на землю, медленно подъ руку возвращаться къ парамъ.

Насталъ чередъ Лиды. Она перемѣнилась мѣстомъ съ своимъ партнеромъ, высокимъ студентомъ и побѣжала. Рословъ съ силой рванулся впередъ и нѣкоторое время бѣжалъ между студентомъ и Лидой, не давая имъ соединиться, а потомъ круто повернулъ къ Лидѣ и ринулся за ней.

Упруго схватилъ за талiю и хотѣлъ поднять, но она[64] безжизненно повилса въ его рукахъ, ударившись головой о его плечо.

— Лида, что съ вами, Лида, — растерянно проговорилъ онъ. Потомъ поднялъ и бережно понесъ къ компанiи.

— Лидѣ дурно! — закричалъ высокiй студентъ — Обморокъ.[65]

Рословъ провожалъ Лиду. Бережно держалъ подъ руку, стараясь предохранить ее отъ утомленiя на крутыхъ подъемахъ съ Волги къ городу. Нѣсколько разъ предлагалъ вынести въ гору на рукахъ[66] но Лида отказывалсь:

— Не надо, я сама.

Шли тихо, тихо и молчали.

Лидѣ почему то было стыдно за обморокъ, и не хотѣлось глядѣть на Рослова, чтобы не прочитать въ его лицѣ упрекъ. А Рословъ[68] какой–то непрiятный осадокъ, и существа мыслей уловить не удавалось.

Простились у дома Лиды холодно, словно плохо знакомые люди.

Медленно вошла Лида въ свою комнатку, медленно зажигала лампу. Потомъ долго стояла у зеркала и задумчиво смотрѣла на свое худенькое, блѣдное личико съ потускнѣвшими, ушедшими внутрь глазами. А когда очнулась отъ задумчивости, то удивилась тому, что стоитъ у зеркала, и торопливо начала раздѣваться. Но когда сняла поясъ, кофточку и верхнюю юбку и сѣла, чтобы сбросить ботинки, то опять задумалась. Сидѣла, сгорбившись, съ широко раскрытыми, невидящими глазами. Очнулась, когда услышала голосъ матери, спрашивающiй, почему она не спитъ.

Отвѣтила: «Я сейчасъ», быстро раздѣлась и легла въ постель,

//л.6.

плотно укутавшись съ головой. Но мысли продолжали течь одна за другой, безъ всякой видимой связи воскрешая событiя и образы. Такъ и заснула, какъ будто все думая. Утромъ проснулась, а мысли все текли, громоздя тяжелое, мрачное зданiе.

3.

На слѣдующiй день Лида на службу не пошла. Послѣ поѣздки на бойни сидѣла у себя въ комнатѣ, закутавшись въ легкую шаль, и смотрѣла въ раскрытую книгу. Но не читала. Во время обѣда, молча, слушала воркотню матери и только зябко пожимала плечами и плотнѣе куталась въ шаль. А когда уходила въ свою комнату, равнодушно сказала матери:

— Зачемъ ты все это говоришь, мама? Не вернешь и…. скучно.

Потомъ легла на кровать и уже не вставала до ужина. Лежала плотно закрывъ глаза, какъ будто спала. А мысли плыли въ умѣ медленно, но безостановочно.

Вспоминался отецъ… всегда больной, съ багровыми пятнами на худыхъ щекахъ, кашляющiй тяжелымъ, надрывистымъ кашлемъ. И, какъ что то нераздельное отъ отца, вспоминались планы, которые чертилъ онъ…. Блѣдный, потный лобъ съ нависшими на него рѣдкими прядями бѣлокурыхъ волосъ, наклоненный над громадными листами бумаги, и большiя съ синеватыми жилами и желтыми ногтями руки, быстро и ловко двигающiя по бумагѣ циркуль, реесфедръ…. И все это, вмѣстѣ съ тихими пѣснями матери[69] которыя та любила пѣть, сидя за шитьемъ или вязаньемъ, входило въ душу и поднимало тамъ тревогу и тоску. Не рождалось в умѣ ясныхъ опредѣленныхъ выводовъ, но казалось Лидѣ, что жизнь обошла ее, чѣмъ то обдѣлила.

На фонѣ печали и тревоги выплылъ образъ Рослова, молодой, красивый, сильный, милый…. И захотѣлось увидѣть его. Какъ онъ, что? Мучительно хотѣлось увидѣть его лицо, а въ томъ, что онъ не пришелъ справиться о здоровье[70] стало казаться что–то значительное и обидное.

Вечеромъ слѣдующего дня Рословъ пришелъ. Лида, утомленная и службой и долгимъ ожиданiемъ, была пасмурна и встрѣтила его холодно, недружелюбно.

— Ну что, какъ? — спросилъ Рословъ.

— Ничего, — сухо отвѣтила Лида.

— Ничего? Ну и ладно. Значитъ такъ, глупости, — головокруженiе случилось и все. Я такъ и думалъ.

Лида подозрительно взглянула въ его лицо.

— Да, головокруженiе, —подтвердила она.

— Такъ развѣ погулять пойти, а? — предложилъ Рословъ[71].

— Я не пойду. Не хочу и … отдохнуть надо…. послѣ поѣздки.

— Жаль, жаль. Вечеръ хорошiй…..[72] Нда.

Рословъ окинулъ взглядомъ комнату, потомъ нахмурилъ брови, видимо, стараясь на чемъ–то сосредоточиться, но это ему не удалось, и онъ, опустивъ голову, опять протянулъ:

— Нда…. Да.

Лида видѣла, что Рословъ скучаетъ, и это раздражало ее.

Но вдругъ глаза ее[73] вспыхнули, а на лицѣ появилось выраженiе полное пугливаго ожиданiя. Медленно и тихо она заговорила:

— Я больна, Левъ. Понимаете, — больна. То есть я не знаю этого навѣрное, но чувствую, всѣмъ существомъ чувствую, что слягу и… умру, можетъ быть. Такое ощущенiе, что какъ будто

//л.6.об.

во мнѣ чего–то не хватаетъ., нѣтъ чего–то.

Рословъ поднялъ голову и внимательно посмотрѣлъ на Лиду.

— Ну это вы напрасно такими размышленiями занимаетесь, — возразилъ онъ. — Еще, кой грѣхъ, убѣдите себя въ своей болѣзненности и правда сляжете. Просто утомились службой и понадобился отдыхъ. Да вамъ бы и слѣдовало по моему, въ деревню, на вольный воздухъ удрать, а то вы дѣйствительно, нѣсколько блѣдно выглядите.

— Въ деревню? — спросила Лида.

— Да куда угодно! Только на свѣжiй воздухъ и чтобы ничего не дѣлать — отдыхать. Глаза Лиды потухли, а между бровями легла маленькая складочка. То, чего она ждала, не случилось, и мысли стали острыми, какъ шипы.

«Въ деревню…. Куда нибудь. А онъ… онъ?… Тайна<,> красивая тайна… Онъ и я — нелѣпость… Нѣтъ тайна[h] — нѣслись въ умѣ обрывки большихъ думъ.

Рословъ посидѣлъ еще немного, а потомъ сталъ прощаться.

— Я зайду завтра. Если перестанете хандрить, такъ пойдемъ гулять, а то въ синематографъ сходимъ посмѣяться, — проговорилъ онъ, пожимая руку.

— Да<,> заходите, — тихо отвѣтила Лида.

Рословъ ушелъ, а она такъ и осталась сидѣть. Не было силъ остановить мысли или дать имъ другое направленiе, и тысячи разъ въ умѣ выплывало одно и то–же: «Уѣхать?.. А онъ?» и горькое: «Нѣтъ тайны».

 

Рословъ продолжалъ заходить къ Лидѣ по вечерамъ на домъ, а иногда она назначали мѣсто встрѣчи въ саду или на Волгѣ. Все какъ будто оставалось по прежнему. Но Лидѣ казалось, что инымъ сталъ Рословъ по отношенiю къ ней, сталъ какъ будто бы прятать отъ нея свою откровенно–веселую душу и думать далекiя отъ нея думы, и даже тяготиться сталъ частыми встрѣчами. Поэтому держала себя съ нимъ сухо, прячась въ односложныхъ отвѣтахъ, но окончательно порвать короткое знакомство не имѣла силы.

Наконецъ и Рословъ сталъ задумываться. Недоумѣнiе и печаль отражались на его лицѣ, а Лилѣ казалось, что онъ уже совсѣмъ уходитъ отъ нея. Порой въ[75] поднималось страстное желанiе никому не уступать своего счастья, биться за него и умереть, и тогда, пересиливая боль, она старалась быть веселой и интересной. И Рословъ въ эти минуты замѣтно оживлялся.

Какъ раскаленное железо текли въ мозгу мысли, передвигаясь отъ одного ужаса къ другому, и, наконецъ, подошли къ конечному пункту болѣзненнаго мышленiя. Подумала Лида, что болѣзнь ея наслѣдственна и неизлѣчима и что дальше, въ грядущiя потомства передастъ она эту болѣзнь, если только осмѣлится…. Подумала и прилѣпилась къ этой мысли, не имѣя силъ отъ нея оторваться. Страшнымъ кошмаромъ выросъ вопросъ: «Имѣю ли право? Право на свое счастье, право создавать жалкихъ больныхъ уродовъ имѣю ли?» Тысячи разъ звенелъ[77], такъ какъ не смѣла Лида отвѣчать, боялась.

Не выдержавъ гнета мучительныхъ думъ и сгорая отъ желанья хотя бы изъ чужихъ устъ услышать отвѣтъ на кошмарный для нея вопросъ, Лида спросила мать:

— Имѣютъ ли право больные быть счастливы, мам?

— Каждый хочетъ счастья и пусть ищетъ и добивается его, отвѣ-

 

//л.7.

тила мать.

— А я думаю, что тѣ, которые знаютъ, что ихъ болѣзни перейдутъ къ детямъ, и всетаки рожаютъ дѣтей, неспособныхъ къ жизни, больныхъ, — преступники!

Выкрикнула все это громко, вдругъ поблѣдневъ и задрожавъ, а послѣ долго рыдала. Сама не знала, какъ пришла къ этому отвѣту и какъ сумѣла сказать его, и боялась, что оскорбила мать прозрачнымъ намекомъ. Хотѣла задать тотъ–же вопросъ Рослову, но боялась, боялась его здороваго тѣла.  И еще больше недоговоренности и скрытности стало въ ея отношенiи къ нему.

Но надежда на выздоровленiе или инстинктъ борьбы съ болѣзнью, видимо, жили въ глубинѣ души, такъ какъ Лида никогда даже не думала о возможности перестать лѣчиться и продолжала принимать лѣкарства и ѣздить на бойни.

4.

Наступила вторая половина іюля. Лещинскій вернулся изъ заграницы. Дѣятельность въ его конторѣ оживилась, но вечернихъ занятій онъ полностью возобновить не хотѣлъ до сентября, поэтому по вечерамъ вечерамъ въ конторѣ работали только три дня въ неделю[78]: Понедѣльникъ, Среду и Пятницу. Благодаря этому новому распредѣленію Лидиныхъ занятій, ея встрѣчи съ Рословымъ стали рѣже.

Лида совсѣмъ ушла въ свои думы и какъ будто забыла о своихъ мечтахъ о счастьи<.> Во всѣхъ ея движеніяхъ, даже въ томъ, какъ она говорила, сказывалась усталость сильно и рѣзко реагировать на событія жизни. Во всемъ ея существѣ чувствовалось какое–то раздвоеніе: одно существо мыслило, страдало, а другое лишь устало слѣдило за этими мыслями.. Рословъ же наоборотъ сталъ нервничать и чаще задумываться. Въ выраженіи его лица появилось какое–то безпокойство, смѣшанное съ недоумѣніемъ.

Въ концѣ іюня Лида и Рословъ гуляли по берегу Волги. Рословъ нервно подергивалъ плечами и отвѣчалъ на вопросы разсеянно и невпопадъ.

— Что съ вами? Чего вы плечами дергаете? — спросила Лида.

— А, такъ, — резко проговорилъ онъ.[79]

Рословъ закусилъ губы и промолчалъ. А немного погодя сказалъ:

— Идемте на пристань и посидимъ тамъ.

Когда они усѣлись на носу пароходной конторки, Рословъ заговорилъ:

— Да, я нервничаю. Я не хотѣлъ бы этого, но не могу… Чуть не каждый вечеръ я встрѣчаюсь съ вами, но заслужилъ–ли я хоть каплю вашего доверія. Нѣтъ<,> ни капли. Не понимаю, зачѣмъ эти прогулки, если человѣкъ съ которымъ вы ихъ совершаете, вашего довѣрія не заслуживаетъ?

— Вы не хотите больше со мной гулять? — вся похолодѣвъ, медленно спросила Лида.

— Ахъ, Лида! Почему вы не хотите понять меня?! Вотъ уже другой мѣсяцъ я смотрю на васъ и… ничего не понимаю. Раньше вы были веселой, простой, откровенной, а теперь куда–то ушли отъ меня, о чемъ–то думаете и… молчите. Поймите, мнѣ обидно и больно: больно видѣть васъ грустной и обидной не знать, почему грустите вы. Вы, видимо, не хотите подарить меня своимъ вниманіемъ; тогда, говорю я, зачѣмъ эти прогулки, зачѣмъ это выматываете[80] моей души?

Страсный[81] тонъ словъ Рослова поразилъ Лиду своей неожиданностью, и, поддаваясь желанію хоть немного излить свои думы, она

//л. 7 об.

тихо и грустно заговорила:

— Я вамъ говорила, Левъ, что чувствую себя нездоровой. И вотъ все время не могу отдѣлаться отъ этого ощущенія. Вы только представьте себѣ, какъ это мучительно! Приходятъ мысли страшныя, мучительныя, и нѣтъ силъ отъ нихъ освободиться. И думаешь; хочешь не думать, а думаешь. Я не скрытничала, а просто не хотѣла омрачать вашего настроенія.

Рословъ схватилъ Лиду за руки и оживленно перебилъ ее:

— Я говорилъ, Лида, говорилъ: не поддавайтесь мрачнымъ размышленіямъ, а то онѣ съѣдятъ васъ. Вы не послушались — и вотъ результатъ. Но теперь мы прогонимъ ихъ, эти мысли, развѣемъ по вѣтру…. Ну, слава Богу! Тучи проходятъ и все дѣлается яснымъ. А то я совсѣмъ было въ уныніе впалъ.

— Да? — спросила Лида.

— Да, да, Лида, да! Послѣ того вечера на островѣ такая резкая перемѣна можетъ обескуражить кого угодно…. Но не въ этомъ дѣло. Но теперь не будетъ молчанія, не будетъ Лида?

— Не будетъ, не будетъ. Вы такой славный.

— Славный?! Пусть — славный. Но я радъ. Фу, какъ дико! Хочу сказать и боюсь….. Вы меня запугали своимъ молчаніемъ…. Я хотѣлъ радости, а получилась грусть одна. И теперь боюсь: а вдругъ нѣтъ радости, вдругъ я ошибся. Лида, вѣдь есть радость? Но не справшивайте меня, — вы должны знать<,> о чемъ я говорю.

— Есть, наверное, есть, — взволнованно отвѣтила Лида.

— Должна быть<,> Лида! Я буду думать, что уже пришла радость и болтать отъ возбужденія. Если бы вы послушали, какъ нелѣпо бьется мое сердце… Но слушайте….

Вдохновенно и красиво Рословъ говорилъ, о силѣ, о невыразимой пріятности чувствовать, какъ мускулы сокращаются, сжимаются въ жестокіе[82] комки и опять расходятся, образуя мягкую округлость формъ, говорилъ о красотѣ природы, книгъ, картинъ — всей жизни, о томъ, какая Лида славная славная, хорошая, и, казалось, никогда не будетъ конца его рѣчамъ. Туманъ, окружавшій за послѣднее время ихъ отношенія, разсѣялся, въ томъ, что Лида его любитъ, онъ былъ уже увѣренъ, и спѣшилъ вылить свою радость въ словахъ, какъ будто старался наквитать за долгій періодъ вынужденнаго молчанія.

Они уже шли къ дому Лиды, а онъ не унимался, говорилъ. Лида слушала его восторженныя рѣчи и, какъ въ вечеръ на островѣ, опять чувствовала, что радость захватываетъ умъ, отбрасывая всѣ постороннія ей мысли.

Когда подошли къ дому Лиды[84] съ недоумѣніемъ окинулъ кругомъ глазами и, казалось, опять хотѣлъ о чемъ то говорить.

— До свиданья, — смеясь, сказала Лида.

— До свиданья, — машинально отвѣтилъ онъ.

Но когда почувствовалъ, что Лида[85] слегка пожимаетъ ему руку, очнулся отъ своего увлеченья словами, и, низко пригнувшись къ ея лицу, молящимъ шепотомъ проговорилъ:

— Лида.[86]

Она хотѣла что то сказать, назвать  его имя, но только пошевелила вдругъ пересохшими губами. Горячая волна прокатилась по всѣму тѣлу, а сердце бѣшено ударивъ несколько разъ, казалось остановилось. Но Рословъ[87] уже прочиталъ на ея лицѣ отвѣтъ и поцѣлуемъ обжегъ ея губы. А потомъ цѣловалъ руки и говорилъ вздрагивающимъ голосомъ:

— О моя радость! О мой восторгъ! Лида! Милая! О, благодарю, благодарю тебя, дорогая…

//л.8.

У себя въ комнатѣ Лида, не раздѣваясь, долго смотрѣла на себя[88] въ зеркало, и, улыбаясь, цѣловала свои руки, стараясь возстановить ощущеніе поцѣлуевъ Рослова. А изъ зеркальной рамы, казалось ей, глядѣло на нее чье–то чужое лицо, хотя и хорошо знакомое.  Какъ будто и глаза и цвѣтъ лица — все измѣнилось, покрылось новыми, свѣжими, блестящими красками. И смѣялась, глядя на себя въ зеркало, смѣялась потому, что не узнавала себя, и потому что радостью билось сердце. Но еще какъ будто маленькій стыдъ выглядывалъ изъ глубины души, но радостный, счастливый стыдъ за пережитое.

И, уже лежа въ постели, все вспоминала: и каждое слово, каждое движеніе Рослова. И уснула, улыбаясь.

 

Радость вошла въ души, свѣтлая, возбуждающая.

Какъ и раньше  Лида и Рословъ гуляли вечерами по саду и берегу Волги. Были наивно робки въ своей любви, какъ дѣти. А нѣжныя интонаціи голоса, случайные трепетныя соприкосновенія тѣлъ и рѣдкіе поцѣлуи волновали кровь, зажигали безумный восторгъ въ мысляхъ.

Мягко лаская руку Лиды, Рословъ говорилъ:

— Когда я увидѣлъ тебя въ первый разъ, то невольно мнѣ вспомнилась сказка про спящую царевну и я подумалъ: «Вотъ она Царевна, но она проснулась». И такъ радостно было тогда, такъ громко и весело и я смѣялся: Въ душѣ появилось что–то новое. Да что въ душѣ! Какъ будто каждое мое движеніе сопровождала мысль: «Царевна проснулась. Радость!» И я смѣялся отъ непонятнаго, внезапно нахлынувшаго счастья. Теперь еще болѣе счастливъ я. Ты, прекрасная маленькая принцесса съ голубыми глазами и дивными золотистыми волосами, — Ты любишь меня. Любишь меня!

Такихъ воспоминаній у Лиды не было. Прошлое сплеталось изъ жгучаго томленія и тяжелого холода мрачныхъ мыслей.

Поэтому она даже не  хотѣла вспоминать, когда и какъ полюбила Рослова, и теперь любила просто, сильно и безъ словъ. Отчаяніе и страхъ надвигающейся безнадежности, съ ихъ странными вопросами и выводами, подъ напоромъ пришедшаго счастья быстро смѣнялись яркимъ пламенемъ надежды, всегда таившейся въ глубинѣ Лидиной души и не дававшей приходить къ окончательнымъ, безповоротнымъ рѣшеніямъ.

Она продолжала ѣздить на бойни, пить кровь, принимать лекарства[89], но дѣлая все это, радостно думала: «Скоро пройдетъ, скоро кончу».

Ожнажды поймала себя на томъ, что слишкомъ тщательно прячетъ бутылку съ кровью и склянки съ микстурами, и подумала, что надо разсказать Рослову обо всемъ: о болѣзни и о крови. Но долго надъ этимъ вопросомъ не останаваливалась, и, не подумавъ  о томъ, что только благодаря случайности ея поѣздки на бойни до сихъ поръ неизвѣстны знакомымъ, рѣшила ничего ему не говорить, не безпокоить его.

«Онъ такъ любтъ меня, и ему будетъ больно … за меня» — думала Лида еще тщательнѣе прятала склянки и кровь.

Было въ душѣ еще что–то, заставляющее Лиду молчать, но она старалась подавить это что–то, думая, что то остатки прежнихъ больныхъ мыслей, прежняго страха предъ здоровымъ тѣломъ Рослова.

А увлекающійся Рословъ уже строилъ планы на дальнѣйшую <сов>мѣстную жизнь.

//л. 8 об.

— Еще годокъ, Лидочка, милая, славная. Послѣдній годъ, и я кончаю университетъ. А тамъ…..

И начиналъ рисовать картину будущаго, полную красоты осмысленной жизни и радостей взаимной любви.

Въ эти минуты Лидѣ казалось, что на все окружающее  кто–то наводитъ волшебный фанарь[i], и всѣ предметы дѣлаются наивно–простыми, милыми.

И чувствовала себя въ это время бодрой, какъ будто начинало возстанавливаться здоровье.

 

5.

Въ тотъ день, когда случилось то, что, казалось, отдаленнымъ предчувствіемъ сопровождало всю жизнь Лиды, заставляя ее думать тяжелыя, мучительныя думы,  она была беззаботно спокойна и даже весела. И все въ этотъ день складывалось просто, не рождая никакихъ подозреній.

Когда Лида сидѣла въ конторѣ и торопливо выбивала на ремингтонѣ свои безчисленныя копіи, Рословъ веселый бродилъ по улицамъ города и думалъ о ней. Думалъ о томъ, какъ бы доставить ей радость. Случайно онъ зашелъ[91] Около подѣзда театра толпился народъ, напирая на двери, охраняемыя усиленнымъ нарядомъ полиціи во главѣ съ приставомъ, а невдалекѣ виднѣлись застывшія конныя статуи казаковъ. Рословъ подошелъ ближе къ театру и, поднявшись на ципочки, сталъ вглядываться въ середину толпы, стараясь угадать причину необычнаго скопленія публики. Громадныя афиши, наклеенныя у дверей театра, ярко кричали своими аляповатыми черными буквами о концертѣ міровой занменитости, и на нихъ невольно задержалъ Рословъ свой взоръ. Въ его умѣ быстро появилась мысль:

«Концертъ…. Лида…. обрадую».

И уже въ слѣдующую минуту онъ яростно расталкивалъ толпившуюся публику своими сильными локтями и плечами, не обращая вниманія на крики негодованія. Толкалъ людей и улыбался, думая о Лидѣ, представляя себѣ ея просіявшее личико.

Купивъ билетъ, Рословъ рѣшилъ въ часовъ шесть зайти къ Лидѣ и предупредить ее относительно концерта, дающегося въ этотъ же вечеръ.

Маленькая квартирка въ три комнаты, которую занимала Лида съ маетрью, выходила нѣсколькими окнами въ садикъ. Одна аллея сиреневыхъ кустовъ вела къ окну Лидиной комнаты.

Рословъ быстро прошолъ[j] дворомъ въ садикъ и, осторожно ступая, сталъ красться къ Лидиному окну.

«Испугаю. Подкрадусь и закричу. А потомъ смѣяться будемъ» думалъ онъ и медленно двигался къ дому.

Было шесть часовъ. Лида вынула изъ комода бутылку съ кровью и налила въ стаканъ. Она не спѣшила и дѣлала все осторожно, стараясь не испачкаться. Потомъ поднесла полный кровью стаканъ къ губамъ и, быстро глотая, стала запракидывать[k] его надъ головой.

— Ура–а! — раздалось подъ окномъ.

Лида ахнула, и кровь, выплеснувшись изъ стакана, залила подбородокъ и грудь кофточки. Вся поблѣдневъ, она посмотрѣла въ окно, въ которомъ уже показалась сіяющая физіономія Рослова. Въ умѣ пронеслось только одно слово, которое, казалось, таило въ себѣ громадную мысль:

«Вотъ».

Когда Рословъ увидѣлъ запачканные кровью подбородокъ и грудь и красныя губы, особенно ярко выдѣлявшіеся на блѣдномъ лицѣ Ли-

//л.9

ды, то пересталъ улыбаться и съ недоумѣніемъ спросилъ:

— Что…. это?

Лида все еще держа недопитый стаканъ съ кровью въ одной рукѣ, другой рукой старалась носовымъ платкомъ стѣреть[92] подбородокъ и губы; кровь пачкала платокъ и пальцы, прилипаясь къ нимъ багровыми пятнами.

— Это кровь, — срывающимся голосомъ отвѣтила она.

— Кровь. Какая кровь? Зачѣмъ?

Она посмотрѣла на Рослова и неожиданно какъ будто успокоилась. Медленно поставила стаканъ на столъ и, продолжая вытирать руки платкомъ, проговорила раздѣльно и твердо:

— Обыкновенная…. Лекарство[93].

Рословъ, казалось, съежился и глухо бросилъ[94]:

— Зачѣмъ?

Лида накинула на плечи платокъ, закрыла имъ кровяное пятно на кофточкѣ и также раздѣльно проговорила:

— Надо. Лечусь.

Потомъ съ застывшимъ лицомъ повернулась къ нему и тихо сказала<:>

— Я кончила. Можно зайти въ комнату.

Рословъ пошелъ въ комнату. Шелъ какъ во снѣ оглушенный, непонимающій.

«Кровь, кровь, кровь» сверлило въ мозгу, и отъ этого было больно.

— Я билетъ на концертъ принесъ, — заговорилъ онъ, войдя въ комнату, и несвязно сталъ объяснять, какъ онъ купилъ билеты, сбивался. И начиналъ снова, изредка[95] бросая на стаканъ съ остатками крови недоумѣвающій и брезгливый взглядъ.

Лида была наружно спокойна и только расширенный взглядъ и небольшая блѣдность лица говорили о томъ, что въ душѣ она переживаетъ страшныя минуты. Рословъ чувствовалъ на себѣ пытливый ищущій взглядъ Лиды и старался не заглядывать ей въ лицо. Что–то обидное поднялось въ его душѣ вмѣстѣ съ горькимъ разочарованіемъ и стыдомъ, стыдомъ за себя, кѣмъ–то обманутаго. Все это было еще неопределенно, но обида отъ этого не дѣлалась менѣе горькой.

— Я не пойду на концертъ….. не хочу, — проговорила[96] Лида.

Рословъ всталъ, чтобы уйти, но тотчасъ почувствовалъ неловкость своего поступка и опять сѣлъ.

«Надо что нибудь сдѣлать, сказать» — подумалъ онъ и громко проговорилъ:

— Сегодня будетъ хорошій вечеръ.

«Боже, какъ дико! — пронеслось в его умѣ.

Лицо Лиды дрогнуло, а по губамъ пробѣжала судорога. Казалось, что сейчасъ она вся забытая[l] отъ рыданій. Но она быстро оправилась и стала говорить:

— Да, хорошая. И луна сегодня…. Свѣтло…. Волга будетъ красивая.

И стали говорить про Волгу, про катанья на лодкахъ, театры, концерты. Говорили медленно, придумывая фразы и избѣгая личныхъ мѣстоименій. Слова отрывисто и глухо звучали въ комнатѣ, какъ будто боялись нарушить чей то мертвый покой.

— Концертъ начинается въ восемь. Можно опоздать, — проговрила Лида.

Рословъ быстро всталъ и засуетился.

— Ну….. я пойду… сейчасъ пойду.

Лида сидѣла, потупившись, и молчала. Рословъ подошелъ, протянулъ ей руку и неожиданно съ дрожью въ голосѣ проговорилъ:

— Какъ все это странно и….. неожиданно.[97]

 

//л.9 об.

— Да, — тихо прошептала Лида и подняла на него свои красивые, голубые глаза, которые вдругъ сдѣлались влажными и блестящими<.>

— Кровь, лекарство[98], леченіе, — все это я понимаю, но… что же это!?..

Онъ тихо пожалъ руку Лиды и пошелъ къ двери.

Лида долго одна сидѣла въ своей комнаткѣ, тихая и задумчивая<.>

Потомъ одѣлась и пошла гулять. Сидѣла въ глухой аллеѣ городского сада, маленькая, съежившаяся, и думала:

«Ушелъ».

А когда, придя домой, ложилась спать, тихо плакала.

 

Утромъ на слѣдующій день, Лида, напившись чаю, взяла газету и сѣла къ окну.

Глаза машинально пробѣгали по строчкамъ, но занося въ умъ ничего изъ прочитанного. Но и мыслей въ умѣ тоже какъ будто не было. Всѣ вопросы, раньше мучившіе Лиду, теперь совершенно скрылись. Все существо ея проникла одна обнаженная мысль о томъ, что счастья уже нѣтъ, — оно утрачено.

Еще вчера она поняла, что только жалость къ ней можетъ теперь жить въсердцѣ Рослова, а любовь — нѣтъ, и рѣшила….

Въ комнату заглянула изъ кухни мать Лиды и удивленно спросила:

— Ты что–же не ѣдешь?

— Куда, мама?

— Куда? Да за кровью.

— За кровью? Я больше, мама, не буду пить кровь, — медленно проговорила Лида, и, поднимаясь со стула, пошла въ свою комнату.

 

1909г. 24/X

//л.10