Разсказъ
Шумъ воды становился все отчетливѣй и громче… Очевидно, я приближался къ запрудѣ. Вокругъ росъ молодой осинникъ, и его тонкіе длинные стволики сѣроватою густою стѣной тянулись передо мной, загораживая шумящую рѣку. Съ трескомъ продирался я чащей, спотыкаясь на острые пеньки, незамѣтно скрытые въ сухомъ листу, получалъ нежданные удары гибкихъ вѣтокъ… А рѣка шумѣла громче и громче. Что-то гудѣло даже, издавая стоны, точно къ шуму воды примѣшивался какой-то живой звукъ. «Должно быть, мельница на запрудѣ», подумалъ я.
Я попалъ въ совершенно незнакомую мѣстность… А лѣсокъ все тянулся… Сталъ березнякъ попадаться, потомъ и пушистые кусты дубняка. Это мнѣ подавало надежду, что окраина близко. Что-то свѣтлѣе вдругъ стало: небо яснѣло за чащей… Волна свѣта и воздуха хлынула мнѣ на встрѣчу… Свѣжестью ударило въ лицо, необъятнымъ просторомъ сверху, шумомъ и гуломъ рѣки снизу… Я стоялъ надъ кручей. У самыхъ моихъ ногъ почти отвѣсная глинистая стѣна спускалась къ рѣкѣ… Недавніе слѣды осыпи длинными полосами тянулись книзу. Мельница шумѣла и завывала на запрудѣ, рѣка въ колесо била и бѣлою пѣной вертеѣлась внизу, за плотиной. Узкая полоска наноснаго рѣчнаго песку тянулась вдоль откоса, ровная, прилизанная отхлынувшею водой. Широкій омутъ темнѣлъ внизу глубокимъ колодцемъ; двѣ-три корявыя ветлы съ пуками тонкихъ вѣтвей на вершинахъ склонялись надъ нимъ. Старыя развѣсистыя рябины, усыпанныя кистями краснѣвшихъ ягодъ, одинокою группой стояли за мельницей, скворешница, увѣнчанная хворостиной, торчала надъ ними.
На самой плотинѣ, свѣсивъ ноги надъ шумящею водой, сидѣлъ старичокъ въ розовой рубахѣ и ловилъ удочкой рыбу. Выше плотины рѣка тихо текла, совсѣмъ незамѣтно было ея теченіе… Яркій, слѣпящій глаза, кругъ отражался въ водѣ и постепенно приближался къ берегу… Солнце заходить собиралось… Я кашлянулъ… Старичокъ за шумом рѣки ничего не услышалъ… Я взялъ кусокъ глины и бросилъ внизъ на плотину… Старикъ-рыболовъ глянулъ на кручу и увидалъ меня…
Онъ что-то громко крикнулъ.
– А? что? Крикнулъ я. Шумъ рѣки мѣшалъ.
– Въ омутъ, говорю, свернетесь… Сыпется берегъ-то… Не спущайтесь здѣся! оборветесь! Эй! эй! кричалъ онъ… Вонъ поправѣй-то… поправѣй заберите! тропа тамъ!.. Да, полегоньку… за кусты-то хватайтесь… за кусты-ы, говорю… крикнулъ онъ и принялся глядѣть на поплавокъ.
Я глянулъ на обрывъ… Да, спускаться было страшно, совсѣмъ невозможно… Внизу старикъ-рыболовъ казался мальчикомъ, а мельница маленькою избушкой. Только шумъ и гудѣнье, казалось, вверху были громче, чѣмъ внизу, на плотинѣ. Высоко стоялъ я, далеко видѣлъ. За мельницей тянулись поля, на которыхъ стояли рядами копны сжатаго хлѣба, за полями деревушка чѣрнела, за нею опять поля, а на горизонтѣ бѣлѣла церковь. Мѣсто совсѣмъ незнакомое. Я повернулъ вправо, какъ указалъ старичокъ, и, пройдя шаговъ тридцать, замѣтилъ тропинку, которая тянулась къ плотинѣ, извиваясь надъ темнѣвшею водой вдоль отвѣснаго ската.
Цѣпляясь за кусты черемухи и крушины, Богъ вѣсть, какимъ чудомъ укоренившіеся на глинистомъ скатѣ, спустился, наконецъ, я къ самой плотинѣ. Почва чуть слышно вздрагивала подо мною, потрясаемая работой мельницы. Меня обдало вдругъ свѣжестью, запахомъ рыбы и чего-то особеннаго… чего? я не могъ отгадать. Мнѣ никогда раньше не доводилось слышать этого запаха. Я подошелъ къ старичку, который только что вытащилъ крупнаго окуня и старался снять его съ крючка. Мы молча раскланялись.
– Чѣмъ это такъ пахнетъ здѣсь? спросилъ я.
Старичокъ поднялъ голову и обнюхалъ воздухъ.
– А рази чѣмъ пахнетъ?.. не слышу што-то… Чему бы тутъ пахнуть… мѣсто вольное… Ишь, рѣка-то какъ воздухъ чиститъ… холодокъ здѣся… благодать…
Но тутъ я замѣтилъ, что лицо, руки и сапоги старика покрыты были какою-то красною пылью, точно кирпичною…
– Что это на ногахъ-то у васъ? Спросилъ я его.
Старичокъ поглядѣлъ на сапоги.
– Какъ што? сказалъ онъ. – Вишь сапоги… али разорвались? и онъ сталъ осматривать ноги.
– Да нѣтъ! Я говорю про красную пыль… Чѣмъ это сапоги-то ваши покрыты, да и руки-то?..
– А!! во што… протянулъ он. – Сандалъ это… Сандалъ трёмъ… ну и идетъ отъ его эта пыль! сказалъ онъ и забросилъ лесу. Такъ ужъ не сандаломъ ли пахнетъ-то? Я-то не слышу… не чувствительно мнѣ на носъ-то… да!.. А я то думалъ – сапоги порвались гдѣ… сказалъ онъ и отвернулся.
Въ самомъ дѣлѣ, въ воздухѣ носился запахъ тертаго сандала.
Старикъ совсемъ ушелъ въ свое дѣло. Голова его выпятилась впередъ, а глаза напряженно смотрѣли, какъ поплавокъ кружился и прыгалъ въ волнахъ. Минутъ пять прошло, а онъ ни разу не обернулся ко мнѣ, не произнесъ ни одного звука. Вся фигура его показывала, что нѣтъ ему до меня никакого дѣла, и я нисколько не удивился бы еслибы онъ сказалъ:
– Ну, чего ты? Чего?.. Шелъ бы ты отседа, добрый человѣкъ, куда тебѣ нужно!..
Шея его была жилистая, длинная, и голова какъ-то странно на ней торчала. Борода выдавалась впередъ, точно вѣтеръ ее поддувалъ.
Онъ иногда покряхтывалъ отъ нетерпѣнія, что такъ долго не клюетъ, часто перемѣнялъ руки, иногда косился въ мою сторону. Я присѣлъ рядомъ и сталъ смотрѣть.
– Вы изъ какихъ будете? спросилъ старикъ и сплюнулъ въ воду.
– То-есть, какъ изъ какихъ?
– Да, такъ… гулящій, али по дѣлу какому?..
Я сказалъ, что случайно попалъ въ эти мѣста, - шелъ изъ «Прудниковки», услышалъ шумъ воды и пошелъ на него.
– А!! протянулъ старикъ – Тутъ мѣста у насъ хорошія, рыбы много…
И въ доказательство его словъ поплавокъ вдругъ исчезъ подъ водой. Леса натянулась струной, и конецъ удилища изогнулся.
– Матёрый, должно, взялъ… ишь водитъ… ишь… ну, таперь держись, братъ… ну, выудимъ тебя, голубчика… вытянем…
Конецъ удочки извивался во всѣ стороны. Руки старика дрожали. Онъ перевалился на бокъ и сталъ слегка натягивать на себя удилище.
– Ой здоровъ… налимъ, должно… либо сомокъ махонькій… Ахъ, ты горе-то какое… подсачка-то не прихватилъ… э!..
Онъ растерянно посмотрѣлъ кругомъ себя и наконецъ взглянулъ на меня.
– Во што… сдѣлай милость.. побѣги, милый человѣкъ, вонъ къ сарайчику то!.. подсачекъ-то тамъ въ уголку стоитъ… Безъ его не вытащить… Будь другъ!..
Я перебѣжалъ плотину, отыскалъ подсачекъ и принесъ. Старикъ лѣвою рукой натянулъ лесу и сталъ притягивать, а правою завелъ подсачекъ. Что-то блеснуло крупною чешуей.
– Вотъ онъ… вотъ… попался теперь, братъ! прокряхтѣлъ старичокъ и, ловко заведя подсачкомъ, притянулъ на плотину рыбу. Въ сѣткѣ трепыхался прекрасный голавль.
– Знатная штука… да! Должно, легкая у тебя рука-то, милый человѣкъ… Ай да голавликъ…
Лицо старика прояснилось, когда онъ взялъ голавля поперекъ и повертѣлъ его передъ собою.
– Ономнясь я такого-то вытащилъ… да ушелъ, проклятый… Сунул в ведерку-то, забросилъ удку-то, а ёнъ-то – хлясь хвостомъ да и прыгъ изъ ведерки-то… ровно ученый… Ну, этого-то я прикрою…
И закрывъ ведерку доской, онъ снова забросилъ лесу.
– Что это за мѣстность? – спросилъ я. – Какъ зовется-то?..
Это-то?.. вёртеломъ зовутъ у насъ её… Потому, крута больно… да и глыбь велика…
– Нѣтъ, все это пространство-то?..
– Да как зовутъ? никакъ… Мѣсто, и все тутъ… вонъ лѣсокъ энтотъ Демьяновскимъ зовется… барина Демьянина былъ… тутъ все его мѣсто было… Вотъ и мельница его была да и за вёртеломъ все почитай его… – Онъ подумалъ.
– Баринъ настоящій былъ… Эхъ! хе-хе.. Только оконфузилъ себя… замаралъ, значитъ…
– Какъ такъ оконфузилъ?..
– Да такъ… Какъ господа-то себя конфузятъ?… Извѣстное дѣло: спустилъ все… въ однѣхъ штанахъ отседа ушелъ… вотъ-те и замаралъ… А баринъ былъ настоящій… Пуговицы золотыя на одеждѣ были… усы длинные, самъ изъ себя кудластый… А все какъ есь спустилъ…
Поплавокъ опять опустился, и старикъ вытащилъ окуня средней величины.
– А вотъ дай солнышку зайтить, такъ и почнетъ хватать… рыбное больно мѣсто у насъ…
Онъ снялъ съ крючка рыбу и опять забросилъ лесу.
– И чего только надоть имъ, господамъ?. Все, кажись, есь… Да все чего-то имъ еще нужно… Рожна што-ли имъ надоть… А ни за что вить оконфузилъ себя-то… такъ… э-эхъ!
– Да какъ оконфузилъ-то? – спросилъ я.
– Такъ и оконфузилъ… пропалъ человѣкъ, и всё тутъ. – Говорю, въ однѣхъ штанахъ вышелъ.
Очевидно, старикъ не хотѣлъ распространяться. Онъ опять началъ упорно глядѣть въ воду, то-и-дѣло сплевывая.
– Ну, а теперь-то чье это мѣсто? кому принадлежитъ?
– Хозяину нашему… все какъ есь… Пантелею Петровичу.. – Сказалъ старикъ и замолкъ.
– Купилъ он у барина что-ли? – спросилъ я.
– Подикося… купилъ… А на што ему купить то?.. такъ… мужиченко былъ… вонъ съ той деревни… въ рабочихъ у него состоялъ, камни пущалъ… сандалъ строгалъ, въ машину подпихивалъ… одно слово, мужиченко былъ… А теперь вонъ лѣсомъ заторговалъ… вонъ у Прудниковки-то… по озеру… видали березнякъ садомъ саженъ?.. – его все… Самый богатый по сему мѣсту.. Да што тутъ толковать… одно слово, бариномъ сталъ… того-то… прежняго въ однѣхъ, значитъ, штанахъ… фью… Эхъ! Мало ли на бѣломъ свѣтѣ дѣлов-то творится!.. рази перескажешь всѣ!.. Вотъ и это таперича дѣло: былъ баринъ и пропалъ. А мужиченко-то, Пантюшка, замѣсто барина… накося вот…
– Да какъ же это онъ такъ? обманулъ барина? обокралъ что ли его какъ?
– Дѣло тёмное… да ужъ не безъ того… Я вонъ самъ съ имъ вмѣстѣ службу справлялъ, надъ имъ состоялъ… Бывалыча, крикнишь: «Эй! Пантюшка! мотри, не пущай жерновъ-то шибко!». – А он: – «да уж знаю, Степанъ Иванычъ»… А теперь онъ ломается: – «Эй, Стёпка! ты у меня мотри… воду-то больно не пущай!..» А я: «да ужъ знаю, Пантелей Петровичъ!..» – Вотъ оно дѣло-то какое… Бывалыча, скажешь ему: «Подлецъ ты, Пантюшка! зачѣмъ, говорю за женой не смотришь? Ишь она у тебя на всѣ стороны»… такъ… гулящая, знаете… А он мнѣ: «эхъ, Степанъ Иванычъ! да што мнѣ съ ей подѣлать… обухомъ што ли пришибить…» Ну, она ему на руку и сыграла… Эхъ! сорвалась, подлая! – крикнулъ Степанъ Иванычъ и, надѣвъ новаго червя, забросилъ снова.
Сзади насъ солнце садилось огромнымъ горящимъ дискомъ, и за плотиной ползли линіи краснаго свѣта, переливаясь и играя въ кипящей водѣ. Старыя рябины за мельницей съ пышными гроздьями красныхъ ягодъ подернулись снизу первою вечернею тѣнью и потемнѣли; только пушистая зелень вершинъ ярко освѣщена была тихимъ свѣтомъ палеваго заката. Повыше плотины, въ тихой водѣ начинала пускать круги и плескаться рыба… Все обѣщало скорую ночь.
– Вы, Степанъ Иванычъ, сказалъ я – въ хорошихъ отношенiяхъ съ хозяиномъ-то?.. Служить остались по-прежнему?..
– Да мнѣ што… они тамъ што хошь пущай дѣлаютъ… рази я въ ихъ дѣла мѣшаюсь?. Мнѣ што… Пущалъ допрежъ мельницу и сичасъ пущаю… Никакихъ ихъ дѣловъ не знаю… Все мельницу слушаю, да вотъ рыбенку ловлю… Мнѣ ихъ дѣло што… тьфу… – и Степанъ сплюнулъ въ воду.
– Отвыкъ онъ отъ людей, – думалъ я, сильно желая узнать исторію превращенія Пантюшки въ Пантелея Петровича, и Степана Иваныча въ Стёпку. – Отвыкъ. – оттого и не разговорчивъ. Съ нимъ нужно осторожно говорить.
– Вотъ вы, Степанъ Иванычъ, началъ я – сказали, что жена то Пантюшки на руку ему сыграла… Что же… избавила его от себя, что-ли? убѣжала от него?..
Степанъ Иванычъ посмотрѣлъ на меня насмѣшливо однимъ только глазомъ, другимъ на поплавокъ смотрѣлъ.
– Убѣжала… хе-хе… убѣжала… Зачѣмъ ей бежать? съ имъ и осталась… Я про то говорю, што въ эфтомъ дѣлѣ-то темномъ на руку ему сыграла… съ бариномъ-то… во што…
– А!!! – протинулъ я, интонаціей голоса стараясь показать, что поясненія старика меня мало интересуютъ. – А я думалъ сбѣжала съ кѣмъ…
– Ага!.. вотъ и еще такой… ага! – и Степанъ Иванычъ опять-таки при помощи подсачка вытащилъ хорошаго окуня. Это обстоятельство быстро повысило его настроеніе. Онъ забросилъ удочку и потянулся…
Что-то ударило сзади насъ по водѣ, да такъ громко, что я вздрогнулъ: точно съ берега кто бросился…
– Что такое? – спросилъ я.
– Сомокъ тутъ одинъ у насъ есь… вонъ у куста-то, въ ямѣ, ну и кажиный Божій день… къ вечеру эдакъ и почнетъ ходить, громъ дѣлать… за щуками гоняется… такая пляска идетъ – страсть…
Степанъ Иванычъ крякнулъ и посмотрѣлъ на солнце.
– Должно, восьмой есть… ишь сичас совѣем сядетъ… вонъ и туманъ потянулъ съ воды-то… Дѣйствительно, на плотинѣ было уже сыро, и едва замѣтныя струйки испареній плыли по вѣтру и холодили.
– Выужу последняго, и домой! – сказалъ Степанъ Иванычъ. мы помолчали…
– Куда ей бѣжать?.. вдругъ сказалъ старикъ. Оно, конечно, вострая была бабенка, а все мѣсто себѣ нашла…
Онъ протянулъ впередъ руку и указалъ на старую, корявую ветлу съ кустомъ тонкихъ прутьевъ на сломанной верхушкѣ.
– Вонъ тамъ… подъ вётлой… аршинъ семь глыби-то да и повёртываетъ тамъ… Може, и вёртеломъ это мѣсто зовется, что повертываетъ здѣся… да и ключъ бьетъ въ берегу-то холодный… какъ ледъ…
– Ну, такъ что же? – спросилъ я.
– Да то-же… мырнула въ вёртелъ-то… ну её и того.. Степанъ Иванычъ сдѣлалъ рукой нѣсколько круговъ… Ну и завертѣло её тамъ…
– Должно быть, оступилась? – спросилъ я.
– Богъ её знаетъ… съ самаго верху катилась, вотъ гдѣ вы то давеча стояли… нарочно, али такъ… земля подъ ей разступилась… Ну и завертѣлась съ эдакой махины-то… Мы-то на плотинѣ стояли… Слышимъ, визжитъ што-то… Глянули съ Пантюшкой – красное што-то вертится по горѣ и визжитъ… да кэ-экъ объ ветлу-то гукнетъ, да прямо въ вертелъ… ну и того… ко дну… А за ей-то съ горы-то и посыпалась земля-то… Прибѣжали съ багромъ, выволокли… ну, и покончилась… разсадила объ ветлу голову… А ловкая была баба… бывалыча, со мной, подлая заигрывала… да!..
– Навѣрное оступилась… – сказалъ я.
– Богъ, говорю, знаетъ одинъ… И чему бы оступиться-то… Диви бы тропки не знала, а то вѣдь летомъ по ей шмыгала… А може и оступилась какъ.
Степанъ Иванычъ выводилъ меня изъ терпѣнія.
– Да съ чего бы ей нарочно-то? – спросилъ я. – Вѣдь ничего не было такого, чтобы съ жизнью-то ей покончить? а, Степанъ Иванычъ?
– Оно, конечно, не было, пожалуй… а може и было што, кто е знаетъ… Съ бариномъ она допрежь все… то да се… пустила его в однѣхъ, говорю, штанахъ… просто штуку ему подвела… Вотъ те и причина… Темное, говорю, дѣло… Эхъ! бывалыча, говорю я Пантюшкѣ: «подлецъ, ты Пантюшка! зачемъ жену до такого дѣла допущаешь!.. Срамитъ вить она тебя… въ рожу тебѣ наплюютъ!» – говорю я ему. А он мнѣ: – «знаю, говоритъ, Степанъ Иванычъ»… – онъ тады меня Степанъ Иванычемъ звалъ, – «знаю, говорит, да рази съ ей сладишь… во она у меня идѣ сидитъ»… - Вертѣла имъ ровно вотъ травкой… И грѣхъ-то на ей за все… да! все она штуку-то подвела…
Степанъ Иванычъ просто-на-просто не хотѣлъ разсказывать про штуку, которую подвела барину жена Пантюшки. Или ужъ он привыкъ молчать, мельницу слушать, смотрѣть, какъ съ шумомъ бѣжитъ вода съ колеса и вертится, и пѣнится…
Я посмотрѣлъ на ветлу… Подъ нею была тихая спокойная вода, совсѣмъ незамѣтно, что вертитъ тамъ. Въ наступающихъ сумеркахъ прутья на сломленной верхушкѣ казались взъерошенными волосами гиганта. Не умолкая гудѣла мельница… Тонкія, эфирныя капли воды обдавали насъ… Отъ солнца одно пламя осталось: огненнаго шара совсемъ не было видно… Сзади насъ сомокъ опять точно изъ ружья ухнулъ, и что-то запрыгало по спокойной водѣ.
– Ишь, разбойникъ… должно щуку ухватилъ… Жретъ онъ этой щуки видимо-невидимо… вот дай крюк завести… мы его, голубчика, вытянемъ… покормился…
Поплавокъ пропалъ, и сильная рыба дернула удилище. Степанъ Иванычъ нервно подсѣкъ и вытащилъ… Крючка не было.
– Ахъ, проклятая!.. Щурёнокъ, должно… ишь… ровно ножомъ срѣзалъ, паскуда… Ну, пора! Онъ собралъ удочку, досталъ кисетъ съ табакомъ-махоркой и свернулъ изъ газеты «ножку». Я смотрѣлъ на кручу, совершенно красную отъ яркаго освѣщенія послѣднихъ косыхъ лучей, и вдругъ мнѣ ясно представилось, какъ визжитъ и вертится по ней что-то красное книзу и прямо объ ветлу тупымъ звукомъ, да въ вёртелъ… Темнѣлъ откосъ… Темныя полосы ночной тѣни ползли по немъ… Ветла совсѣм отступила въ кусты черемухи и крушины, что тянулись по скату… Степанъ Иванычъ смотрѣлъ въ крутящуюся воду, курилъ и поплевывалъ въ омутъ. Лицо у него загорѣлое, спокойное…
– Тутъ у насъ глыбкое мѣсто… – сказалъ онъ… – Вода выточила… Вотъ на серединѣ-то и дна не достать… – яма… Въ ей, говорятъ, старый сомъ лежитъ, по ночамъ всплываетъ, какъ мѣсяцъ засвѣтитъ. Только никто его не видалъ… а такъ… говорятъ старики… Вотъ какъ станетъ этта мѣсяцъ-то вонъ по-надъ тѣмъ местомъ… – старикъ показалъ на вершину отвѣса, – да глянетъ въ омутъ-то, сомъ-то сичасъ и проснется, и всплыветъ… Полежитъ быдто онъ на водѣ… здоровенный да гладкій, ка-акъ ухнетъ хвостищемъ, такъ вода и закипитъ, и пойдетъ ходуномъ ходить… Ухнетъ и въ яму опустится… до другаго, значитъ, разу…
– Вѣрите вы, Степанъ Иванычъ, в сома-то?
– А кто е знаетъ… Кой разъ ночью и услышишь, какъ этто хвостищемъ по водѣ валяетъ… Здоровъ, должно… Сытно тутъ у насъ… рыбы страсть, хлѣба-што одного ему сыпется… молу-то… А ему што… лежитъ да глотаетъ…
Въ ведрѣ Степана Иваныча голавль задавалъ звонъ и выплескивалъ воду… Старая мельница трепетала всѣми своими частями, тряслась, завывала, гудѣла, шумѣла, вода пѣнилась и уходила, а за ней новая, и такъ безпрерывно, какъ облака въ небѣ – одно за однимъ тянутся.
– И здорово онъ ухаетъ-то… такъ и долбанетъ… Да при людяхъ не всплываетъ, должно… не любитъ. Онъ помолчалъ и затянулся.
– А вотъ хозяинъ-то нашъ, Пантелѣй Петровичъ… частенько такъ… пріѣдетъ выпимши здорово и водки с собой четверть привезетъ… и выдетъ онъ на плотину… ночью то… да… Мѣсяцъ подымется надъ вёртеломъ… такъ и видно его въ водѣ… ровно плаваетъ, али на днѣ свѣтитъ… На лугу кругомъ тишь такая стоитъ… въ рѣкѣ рыба всплескиваетъ и вода бѣжи-ит съ колеса… а ёнъ, Пантелѣй-то Петровичъ, станетъ по середкѣ плотины и бурчитъ, ругается, должно, и глядитъ на воду, ровно лѣшій какой… Должно сома увидать охота беретъ… Стоитъ онъ эдакъ, стоитъ, ругается и ровно замретъ… И видно ему, значитъ, какъ этта мѣсяцъ отъ вёртела, отъ ветлы-то, въ водѣ къ ему ползетъ… А тѣнь отъ его чорная… на плотинѣ за нимъ лежитъ… И не страшно ему такъ-то стоять, потому выпимши…
– Чего же страшно-то? спросилъ я.
– Мало ли чего… извѣстно ночью-то… всякая нечисть по свѣту шляется… да и мѣсто-то глухое… жуть беретъ… жена утопла… Мнѣ вотъ когда ночью-то вытить придется… глянешь на вертелъ и ровно зажметъ што въ тебѣ… Чудится вотъ, что верещитъ да катится красное, да бухнетъ въ воду… особливо ежели сомокъ-то къ разу прыганетъ… А ему-то, Пантелѣю Петровичу-то спьяну и ничего… А какъ доползетъ мѣсяцъ до плотины, къ ногамъ-то его, почитай, глянетъ въ него съ плотины-то, увидитъ въ водѣ должно голову свою, отскочитъ назадъ и пойдетъ на мельницу… и все-то ругается всячески, и сичасъ за четверть, зачнетъ пьянствовать, запоемъ, значитъ… И все по лунамъ этто у него… пьетъ этого винища страсть!!. Вотъ и нонеча приіѣдетъ, – вѣрное дѣло… Теперь онъ у себя на дачѣ… вотъ возля деревни… быдто в родѣ дома… И какъ этта мѣсяцъ да ночь ясная, ну сичасъ и на мельницу съ водкой… и меня угощаетъ… да!! Пей, говоритъ, Стёпка! вспоминай, говоритъ, какъ мы съ тобой камни пущали, барину служили… Вспоминай, говоритъ, Стёпка потому я самъ теперь баринъ, а ты – Стёпка, говоритъ, рыло у тебя суконное… Былъ ты, говоритъ, Стёпка мужикъ и есь ты мужикъ… И начнетъ онъ этого барина ругать… Господи ты боже мой… ужь и коститъ его… у–у… - ровно баринъ поперекъ горла ему сталъ… Подавай, кричитъ, такой-разсякой, подавай сюды мою Дуньку! Куды, говоритъ, задѣвалъ ты ее?.. – и по-всякому-то и печатаетъ… Да! и канителится онъ до утра до самаго… а потомъ дрыхнетъ… А ночь настанетъ – сызнова пойдетъ… съ недѣлю… Степанъ Иванычъ плюнулъ въ послѣдній разъ и бросилъ окурокъ въ омутъ.
– А разъ даже говоритъ: Стёпка! а помнишь, говоритъ, какъ я тебя Степанъ Иванычемъ звалъ, а ты меня Пантюшкой? А теперь эвона што… А все жена это сдѣлала… Я, гыть, Стёпка, тутъ не причиненъ… я, гыть, Стёпка, може и самъ въ монахи пойду… да… Э-эхъ! мало ли темныхъ дѣловъ на свѣтѣ дѣлается! рази ихъ узнаешь… Онъ сталъ собираться, придвинулъ ведро, завернулъ тряпочку съ червями, поплевалъ на руки, вытеръ о штаны и поднялся.
– Вы куда же теперь?… домой-то вамъ поздненько… да и оборветесь съ кручи-то… а? сказалъ мнѣ Степанъ Ивановичъ. Рази на мельницѣ заночуете?
Я поблагодарилъ Степана Иваныча и сказалъ, что съ удовольствiемъ переночую.
– Ну, такъ пойдемте ужинать, да спать!..
Мы перешли плотину. Я глянулъ на вёртелъ. Мелкій лѣсокъ спрятался въ темнотѣ. Откосъ совсѣмъ потемнѣлъ, и старая ветла слилась съ нимъ. Вода почернѣла. Повыше плотины спокойная водная гладь бороздилась и колыхалась отъ всплескиванья рыбы. Берега рѣки сливались съ пожелтѣвшею водой.
Степанъ Иванычъ поставилъ рыболовные снаряды въ сарайчикъ и провелъ меня въ каморку. Тамъ собралось человѣкъ пять рабочихъ къ ужину. Мнѣ не хотѣлось ужинать, и я присѣлъ на скамейкѣ, противъ плотины.
– Надо пойтить воду пустить! – сказалъ Степанъ Иванычъ. Скоро мельница перестала завывать, и вода широкою волною хлынула въ омутъ: старикъ поднялъ заставы.
Я сидѣлъ и смотрѣлъ на откосъ, который все стушевывался, на темную воду, в шумѣ которой слышалась невеселая, однообразная пѣсня настоящаго, которое уходитъ, и будущаго, которое слѣдомъ за настоящимъ идетъ. – Такъ все на свѣтѣ! – казалось, говорили бѣгущія струйки. – Уходитъ одно, на смѣну ему приходитъ другое, и такъ всегда будетъ, всегда, безъ конца. Вотъ и облака въ небѣ тянутся такъ, и вѣтеръ несется, и звѣзды плывутъ -- одна за одною, одна за одною… И люди, и зло и добро, свѣтъ и тьма – чередуются. Въ каморкѣ зашумѣли, задвигали лавками, – должно быть отъужинали… Рабочіе побрели спать, – кто въ сарайчикъ, а кто и такъ подъ открытымъ небомъ, засыпать подъ знакомый шумъ бѣгущей воды.
– Ну, а вы-то гдѣ спать лягете? – спросилъ меня Степанъ Иванычъ.
Онъ вышелъ изъ каморки и селъ рядомъ со мной, попыхивая «ножкой».
– На сѣнникъ пойдемте со мною… надъ мельницей… знатно тамъ! Оконце спустимъ… воздухъ легкій… благодать…
Я согласился.
- Ишь вода-то… все бѣжи-итъ, бѣжи-итъ. Сказалъ онъ, покачивая головой и задумчиво глядя на рѣку. – и сколько ея мимо меня пробѣжало!.. Лѣтъ 25 я здѣсь… и все-то бѣжи-итъ она… и время то бѣжитъ… А станешь вспоминать все, какъ было, и ровно недавно будто-бы, да!.. Вот скоро, чай, и хоязинъ пріѣдетъ… вѣрное дѣло… Ишь ночь-то какая! – Засвѣтлѣло, что то за вертеломъ… Никакъ мѣсяцъ подыматься зачалъ… - Сказалъ онъ.
– Степанъ Иванычъ! Сказалъ я. – Любила барина жена-то Пантелея Петровича!..
– А кто её знаетъ… Мудреная бабенка была… да… и все ровно вчера было это…
Видимо, ужинъ благотворно подѣйствовал на Степана Иваныча и расшевелилъ его…
– Да… ровно вчера… Пріѣхал этта баринъ на мельницу как-то да и увидь ее… А она-то, Дунька, ловкая была, ой ой! кра-асивая… Со мной, бывалыча, подлая заигрывала… Да!.. Треснетъ эдакъ по спинѣ-то… - А што говоритъ, Степанъ Иванычъ? какова я такова? а? ловкая, говоритъ, я баба или нѣтъ? – Да!! – Степанъ Иванычъ крякнулъ. – Вот она какая была-то… Ну, пріѣхалъ этта баринъ, на Пантюшку-то и крикни… - Ты што, говоритъ, бѣсовъ сынъ глазами-то хлопаешь, дѣловъ не дѣлаешь?.. а? – А Дунька-то ему и махни: – А што ты, говоритъ, больно орешь!.. такъ-быдто въ родѣ этого… – А чего, гыть, ему не хлопать, коли я, говоритъ, за него сама могу камни пущать?
Да при баринѣ-то подняла юбку-то до колѣнъ да по лѣсенкѣ то и махнула… пустила камни-то… Пустила да и кричитъ: Што, баринъ! какова я такова?.. А видал, говоритъ… вотъ это?.. Засучила ручищи-то и показываетъ барину… На мѣсто мужика, гыть, могу… А глазами-то, подлая, эдакъ все, эдакъ…
Степанъ Иванычъ повертѣлъ головой и постарался метнуть глазами.
– Ну, извѣстное дѣло, у барина-то сердце и загорѣлось… А Пантюшка ровно дуракъ стоитъ: то на Дуньку глянетъ, то на барина.. Да!! Вотъ она какая была-то…
Степанъ Иванычъ умолкъ и сталъ на вертёлъ глядеть…
– А потомъ? – спросилъ я.
– Што потомъ… На другой, почитай, день баринъ опять прикатилъ, а Дунька то, вотъ подлая, купается… Увидала барина-то, да какъ выпрыгнетъ и мыркъ въ воду.. и пропала… Баринъ смотрѣлъ, смотрѣлъ – нѣтъ Дуньки. – Утопла! – кричитъ… а она-то, подлая, у самыхъ его ногъ и вымырнула, только голову одну показывает. – Вотъ, кричитъ, какова я!.. Ты, говоритъ, баринъ, уйди… не гоже, гыть, постороннему человѣку глядѣть, какъ мужняя жена купается. – Такъ ровно ошпарила его… Тутъ и зачалось…
– Да что зачалось-то?
– Извѣстно што… то да сё… Первое дѣло, Пантюшкѣ надо мною власть дана, главнымъ его, значитъ… пондравился барину… Ну, тутъ и заварилось… Баринъ на мельницу, а Пантюшка съ мельницы, будто въ деревню али еще куда… Ну, и пошло… Рабочихъ-то тады не было… Меня наверхъ… вотъ те и пошло… А потомъ, через недѣлю, прямо таки и ушла къ барину… Што, гыть, я здѣся дѣлать буду? Мнѣ, гыть, тамъ съ имъ лучше… Пантюшка ни слова, только глазами хлопаетъ… Спервоначалу запьянствовалъ… Пожила она мѣсяца три, натаскала деньжонокъ, да и къ мужу… Пантюшка и слова не сказалъ, разрядился и пошло пированье у нихъ… кажинный день пьянствовать зачали… Баринъ пріѣхал, зоветъ Дуньку съ собою… Нѣтъ, говоритъ, не пойду отъ мужа. Онъ и так, её, онъ и эдакъ… Пойдемъ, говоритъ, со мною… Не пойду, говоритъ… И всячески-то онъ её, и именами-то, и печатаетъ, и все такое… Не пойду, говоритъ, у меня мужъ… Вотъ, ежели, говоритъ, отдашь ему мельницу, пойду… Ишь, вить, чего добивалась!.. А Пантюшка молчитъ, ровно нашло на него… Баринъ… подумалъ, тряхнулъ, головой… Берите, говоритъ, чортъ съ вами!.. ну и отписалъ… какъ слѣдуетъ… Та и ушла къ ему… А Пантюшка пьянствовать… до зорьки все… ровно чумовой сталъ… ну, и пошло у него съ этаго времени запоемъ… Три годика жила Дунька съ бариномъ… мужа не забывала… кажинный мѣсяцъ ему денегъ присылала… Пантюшка въ азартъ вошелъ… прозналъ, что баринъ землицу-то распродаетъ, и давай перекупать… да, обстроился… А та ему все деньги присылаетъ… Пушила барина страсть… Глядь-поглядь, пришла Дунька купчихой… Пантюшка съ радости пить… Гдѣ, говоритъ, баринъ? Фью, говоритъ… вотъ онъ гдѣ… по вѣтру, значитъ, пустила… Такая у ней ужъ сила была… Денегъ опять принесла… земли прикупили… и пошло дѣло… Дунька пьетъ… Пантюшка пьетъ… Дунька, бывало, крикнетъ: эй, мотри… Пантюшка. Уйду къ барину… а тотъ ни слова… Съ мѣсяцъ пожила съ мужемъ да съ кручи и сорвалась… да объ ветлу… Вотъ оно дѣло то какое… да! и-и, сколько на бѣлом свѣтѣ дѣлов-то… Ну! спать пойдемте… вонъ совсѣмъ скоро и мѣсяцъ подымется… Совсѣмъ ночь наступила… звѣзды блестѣли на небѣ и свѣтились въ спокойной водѣ повыше плотины. Вершины рябинъ точно серебромъ подернулись отъ всплывшаго за вёртеломъ мѣсяца… Скоро, скоро онъ и надъ кручей встанетъ и глянетъ съ высоты поднебесной въ темный омутъ.
Только что поднялись мы по трепещущей лѣсенкѣ на сѣнникъ, опустили окно и растянулись на сѣнѣ, готовясь заснуть, глухо застучали дрожки, фыркнула протяжно лошадь и раздался крикъ:
– Эй! Стёпка! Лѣша-ай! Дрыхнешь што-ли… Стёпка-а!
– Вотъ он!.. ни одного мѣсяца не пропуститъ… сичасъ пьянствовать станетъ!.. бѣсъ што-ли въ ёмъ какой сидитъ?.. Эхъ! крякнулъ сердито Степанъ Иванычъ и спустился внизъ.
Я сталъ прислушиваться. Внизу слышался крикъ хозяина и тихій голосъ Степана Иваныча.
– Дрыхнешь ты лѣшій? а? дрыхнешь? пьянымъ голосомъ кричалъ хозяинъ.
– А што мнѣ дѣлать-то, ишь ночь на дворѣ… въ бирючки што-ли играть?
– Ночь!! кричалъ хозяин. Какая жъ ночь, коли мѣсяцъ свѣтитъ… Ты, Стёпка, мотри у меня!.. ты меня, значитъ, не тревожь… Стёпка… ты меня понимай… кричитъ хозяинъ.
– Чего-жь мнѣ тебя тревожить, Пантелей Петровичъ!.. тихимъ голосомъ говоритъ Степанъ Иванычъ. Спать што-ли будешь?
– Ладно! ты меня не учи… Постой, Степка, постой!.. Ты, Степка, знаешь… Дунька-то… а?.. Дунька-то… подлая она была?.. а?.. я рази виноватъ, Степка? а? говори, виноватъ? а?
– Будетъ тебѣ, Пантелей Петровичъ, канителиться… Шелъ бы ты спать, Пантелей Петровичъ…
– Помалкивай… помалкивай… я самъ, можетъ, скоро въ монахи пойду… али еще куда… да… Ну! ступай… дрыхни…
Онъ говорилъ совершенно пьянымъ голосомъ и медленно…
Степанъ Иванычъ поднялся на сѣнникъ и растянулся на сѣнѣ.
– Ну что? – спросилъ я его.
– Извѣстно што… Пьянъ… четверть привезъ… ну и закрутитъ… Што ему дѣлается… пьетъ-пьетъ, а потомъ задрыхнетъ… э-эхъ! грѣхи то все наши… Вотъ сейчасъ на плотину пойдетъ… вѣрное дѣло… выпьетъ для началу и станетъ глаза на воду таращить… Да ужъ и такъ накачался здорово… еле ходитъ…
Степанъ Иванычъ начиналъ посвистывать носомъ.
– Разбойникъ… э-э… подлая рожа… паскуда… доносились снизу выкрики хозяина…
– Кого это онъ такъ? – спросилъ я.
– Кого? извѣстно, либо меня, либо барина… завсегда, выпимши, его хлещетъ… Покою онъ ему не даетъ!.. баринъ-то… Кто ё знаетъ… Совѣсть што-ли въ ёмъ завелась, али по женѣ это онъ всё… Плакалъ, какъ она съ кручи-то да объ вётлу… Ну! хорошаго сна… – сказалъ, зѣвая, Степанъ Иванычъ и зарылся въ сѣно.
Я лежалъ и никакъ не могъ заснуть… Хозяинъ еще бурчалъ что-то внизу, точно говорилъ съ кѣмъ, но за шумомъ бѣгущей воды нельзя было слышать. Я лежалъ на спинѣ. Свѣжесть ночи начинала понемногу усыплять меня, а монотонное паденье рѣки сбивало всѣ мои мысли въ одну точку… Мнѣ начинала представляться какая-то длинная, длинная, уходящая от меня нить, и нѣтъ конца ей… Я начиналъ засыпать, забываться, пересталъ уже слышать шумъ воды… Вдругъ передо мной блеснуло что-то, какая-то свѣтлая волна пробѣжала надъ моею головой… Я открылъ глаза… На противуположной стѣнѣ ярко отражалось окно…
– А! подумалъ я. – Мѣсяцъ надъ вертеломъ выплылъ…
Услышалъ я гулъ воды, и въ моемъ воображеніи представился отчетливо отвѣсъ, красный, обрывистый, съ молодымъ лѣскомъ на вершинѣ, ветла съ пукомъ прутьевъ, черный омутъ… Разсказъ Степана Иваныча со всѣми подробностями потянулся въ моемъ мозгу, живо, ярко, даже плескъ воды послышался… Искра пробежала по мнѣ… я вздрогнулъ и вскочилъ. Прямо въ меня ударилъ мѣсяцъ волнами своего свѣта… Ясный былъ онъ, круглый, холодный… жутко было смотрѣть – что-то живое въ немъ было… сила какая-то. Прямо противъ него звѣздочка маленькая, свѣтлая, тихая, а вокругъ кольцо свѣта, а дальше все темнѣй и темнѣй голубая бездна тянулась, а въ ней шевелились, трепетали своими лучами звѣзды. Я поглядѣлъ на вертёлъ. Маленькій лѣсокъ съ остренькими вершинками ярко рисовался на кручѣ. Скатъ былъ черенъ, только внизу, у самой воды песчаная отмель бѣлѣла, да старая ветла являла глазу кустъ прутьевъ на подломленной верхушкѣ своей. А рѣка бѣжала и шумѣла такъ же, какъ и днемъ. Мѣсяцъ подвигался ближе, выше поднимаясь, а звѣздочка не отставала за нимъ и все также спокойно мерцала…
Ясно бѣлѣла плотина… Облокотившись на перила, стоялъ человѣкъ, одѣтый въ черный кафтанъ, безъ шапки, и, нагнувъ голову, смотрѣлъ на воду. Мнѣ стало жутко… Вспомнилъ я разсказъ Степана Иваныча, о сомѣ вспомнилъ и опять въ небо посмотрелъ… Два мѣсяца увидалъ я… одинъ въ небѣ, другой въ омутѣ, у самой ветлы. Теперь ветла видна была ясно… Корявая, сѣрая, съ глубокими трещинами; подъ нею сверкала вода.
– Вотъ онъ, вертёлъ-то – подумалъ я. И ключи тутъ холодные…
Пантелей Петровичъ стоялъ на плотинѣ и смотрелъ внизъ, какъ мѣсяцъ въ водѣ плыветъ, все ближе к нему, все ближе. Повыше плотины, въ спокойной водѣ опять что-то бухнуло – должно быть сомокъ. Пантелей Петровичъ обернулся, осмотрѣлся во всѣ стороны и опять глядѣть въ воду сталъ на подвигавшійся мѣсяцъ… Смотрѣлъ и я… только въ небо смотрѣлъ. Мнѣ было не по себѣ что-то. Это пустынное мѣсто, омутъ съ тихою водой, вертёлъ, разсказъ Степана Иваныча, неподвижная черная фигура на плотинѣ, упорно глядящая въ воду, монотонное паденіе воды, мѣсяцъ, холодный и ясный, какую-то силу въ себѣ таящій – все это шевелило мои нервы. А Степанъ Иванычъ, раскинувшись на сѣнѣ, ничего не видалъ и не чувствовалъ, и его храпъ гулко разносился по сѣновалу. Я, какъ теперь, вижу его длинную распластанную фигуру, жилистую шею, выпяченную впередъ бороду. Онъ спалъ крѣпко. Отраженье окна совсѣмъ сползло со стѣны, отложилось на сѣнѣ и стало приближаться ко мнѣ. И, самъ не знаю почему, мнѣ жутко было отъ этого пятна…
Вдругъ что-то сильно бухнуло въ омутѣ, гулко и страшно, поглотивъ шумъ воды… даже закипѣла вода… – «Сомъ» – мелькнуло у меня въ головѣ… – Э-э… сомъ, сомъ-то бухнулъ… сом!..» крикнулъ Степанъ Иванычъ, внезапно проснувшись… Онъ привыкъ къ однообразному шуму воды, но это буханье въ омутѣ, нарушавшее монотонную шумную пѣсню, разбудило его.
Мы бросились къ окну. На плотинѣ никого не было.
– Вашъ хозяинъ упалъ, Степанъ Иванычъ: – крикнул я… Я самъ виделъ, какъ онъ въ воду гляделъ… и потомъ бухнуло что-то…
Степанъ Иванычъ растерянно посмотрелъ на меня и высунулся въ окно…
– Эй! багры! багры тащите… хозяин утопъ! эй! багры… – крикнулъ онъ и гулкое эхо понеслось по полю…
Мы бросились внизъ.
– Багры! багры! – кричалъ Степанъ Иванычъ и я, спускаясь съ лѣсенки. – Эй! хозяинъ утопъ… эй!.. Изъ сарая выскочили сонные рабочіе.
– Что?.. зачѣмъ багры? – спрашивали они…
– Хозяинъ утопъ… хозяинъ въ омутѣ… Багры! – кричалъ Степанъ Иванычъ.
Бросились за баграми, притащили… побѣжали къ плотинѣ… Ничего не было видно… Попрежнему шумѣла рѣка… Пошарили, пощупали баграми и ничего не нашли…
– Должно, подъ плотину вода подбила… сказалъ одинъ.
У меня билось сердце… – Тамъ, думалъ я, въ этой темной, холодной водѣ еще бьется въ послѣдней борьбѣ теплое, живое тѣло гдѣ-нибудь подъ склизкими сваями и сейчасъ погибнетъ…
Мужики толпились на плотинѣ.
– Рази, можно лѣзть! – разсуждали они… – Тутъ тебя сичасъ и захлещетъ… подворотитъ подъ бревна… Тутъ дна не достанешь… глыбь то какая…
Страшно было лѣзть въ эту темную воду, гдѣ теперь одинъ, одинъ мѣсяцъ только скользилъ, да въ глубинѣ билось живое тѣло въ предсмертной агоніи.
– Сунься-ка туды… Вонъ тамъ сомъ, сказываютъ, лежитъ… – говорили нѣкоторые… – Своя то жисть кому не дорога…
– Такъ ему опредѣлено, чтобы подъ плотину угодить, значитъ…
Степанъ Иванычъ подошелъ къ барьеру и посмотрѣлъ: не броситься ли хотѣлъ онъ, чтобы спасти Пантюшку… Посмотрѣлъ и отошелъ къ сторонкѣ. Мѣсяцъ совсѣмъ подъ плотину ушелъ и вотъ-вотъ вынырнетъ позади, въ спокойной водѣ.
– Надо разсвѣту подождать… – говорили мужики… Тады видней будетъ…
– И съ чего это его угораздило?.. – сказалъ одинъ.
–Пьянъ былъ поди… любилъ онъ въ воду то глядѣть… ну, спьяну-то и перевалился за больер то… да и туды…
– Знамо, спьяну… раскачало, значитъ, его…. – рѣшили остальные…
Что думалъ Степанъ Иванычъ? Думалъ-ли онъ, что спьяну его Пантюшка упалъ или такъ, нарочно жизнь порѣшить захотѣлъ, чтобы не мыкаться безъ пути по бѣлому свѣту?..
Онъ стоялъ отдѣльно отъ прочихъ и разсѣянно глядѣлъ передъ собою…
– Пропалъ Пантюшка, пропалъ… Эхъ!!. сказалъ онъ, тряхнулъ головой и, должно быть, рѣшивъ какой-нибудь вопросъ, сѣлъ съ мужиками на плотинѣ.
Спать никто не хотѣлъ идти. Такъ какъ-то жутко было… да и минута-то особенная: человѣкъ подъ плотиной лежитъ, вода его о бревно бьетъ, въ тѣло проникаетъ.
О покойникѣ стали толковать, вспоминать худое и хорошее, что водилось за нимъ, и ничего хорошаго не нашли.
– Какъ ты тамъ хошъ… сказалъ вдругъ Степанъ Иванычъ, а Дуньку онъ любилъ… во што… съ ее и пить сталъ и запоемъ… любилъ онъ ее… Онъ помолчалъ и подумавъ, продолжалъ.
– Бывало, я ему говорю: «Пантюшка, говорю… зачѣмъ твоя жена къ барину сбѣжала… чего ты ее, говорю, пущаешь… А что же, говоритъ, Степанъ Иванычъ… онъ тады меня Степанъ Иванычемъ звалъ, что же, говоритъ, я съ ей подѣлаю… одна она у меня… не обухомъ же, говоритъ, мнѣ ее пришибить… люблю, говоритъ ее… да!!. значитъ любилъ онъ ее…
– А до меня доведись, такъ прямо бы пришибъ!.. на кой чортъ она мнѣ нужна, коли таскаться зачала!.. сказалъ одинъ изъ рабочихъ… Коли ужъ жена, такъ будь ею… для единаго мужа… а такихъ-то вездѣ можно найтить…
– И дуракъ же ты, Васька, какъ я на тебя погляжу… сказалъ Степанъ Иванычъ. – Да ежели онъ ее любилъ… Ну, должонъ онъ ее простить, али нѣтъ?.. ну, сказывай!.. – должонъ?.. Да ежели она съ повинной головой придетъ, да въ ноги ему поклонится, должόнъ, али не должόнъ простить?..
– Я бы не простилъ! сказалъ Васька.
– Ну, значитъ, и выходишь ты дуракъ… Мужъ завсегда свою жену простить должόнъ, потому она баба… а баба-то – дура… въ головѣ-то у ей вѣтеръ ходитъ… э-эхъ!.. и Степанъ Иванычъ энергично сплюнулъ.
Долго говорили мужики о Пантюшкѣ. Мѣсяцъ на другую сторону неба перевалился, начиналъ блѣднѣть, за нимъ разсвѣтъ шелъ, разливая въ воздухѣ тонкія бѣлесоватыя струйки. Кой-кто прикурнулъ на плотинѣ. Задремалъ и я.
– Эй! эй! бери багры да шарить давайте! раздался надъ моимъ ухомъ громкій голосъ Степана Иваныча. Я посмотрѣлъ вокругъ. Совсемъ свѣтло было… Надъ плотиной стоялъ густой туманъ.
Взяли рабочіе багры и стали щупать.
– Вѣрное дѣло… подъ плотину его подвело… не найтить! говорили рабочіе.
Степанъ Иванычъ энергично нащупывалъ багромъ, но поиски оставались тщетными.
– Эвона онъ!.. крикнулъ одинъ изъ рабочихъ. Ишь его водой-то отхлеснуло куды…
Дѣйствительно, саженяхъ въ четырехъ отъ плотины, въ туманѣ, густо висѣвшемъ надъ омутомъ, колыхалось что-то черное. Бросились черезъ плотину по берегу, зацѣпили багромъ и потянули… Это былъ трупъ Пантелея Петровича. Должно быть, сперва завертѣло его и напоромъ воды подъ плотину подбило, но нижнимъ теченіемъ вытолкнуло и отнесло на середину, гдѣ постоянный круговоротъ воды вертелъ его на одномъ мѣстѣ, не позволяя отпуститься на дно. Тѣло принесли на плотину и положили. Лицо и руки были пухлыя, налитыя, изъ-синя-бѣлыя, свинцовыя… Глаза выпучены, стеклянные… Нижняя челюсть крѣпко захватила верхнюю губу… Пальцы рукъ были сведены, точно хотѣли что-то схватить… Носъ заострился и посинѣлъ. Крупная ссадина синѣла на щекѣ большимъ шрамомъ… Должно быть, ударило его водой о подпорку.
– Вотъ-те и Пантелей Петровичъ… Былъ человѣкъ… и нѣтъ его… сказалъ одинъ изъ рабочихъ.
– Да… сказалъ другой. Много рази человѣку надоть, чтобы жизнь свою порѣшить?.. не скотина… понятіе имѣетъ… Бухнулъ и готово…
– А я такъ думаю… сказалъ одинъ, что спьяну это онъ… закружился и ухнулъ…
– Чего ухнулъ? просто вода къ себѣ тянетъ, силу въ себѣ такую имѣетъ… Особливо ежели надъ пучиной стоишь… ну и притягиваетъ… А какъ пьянъ-то человѣкъ, сдержаться не можетъ, ну и въ ее, значитъ, и полетитъ…
– Что вы думаете объ этомъ? спросилъ я Степана Иваныча.
Старикъ внимательно посмотрѣлъ на меня, точно испытать желалъ, серіозно ли я спрашиваю или только такъ, изъ любопытства.
– Богъ его вѣдаетъ… Може и нарошно… а може и закружился… Все едино не своею смертью померъ и въ такомъ видѣ-то… пьянымъ… э-эхъ! грѣхи-то наши… А любилъ онъ Дуньку-то… черезъ ее може и сгибъ человѣкъ… тоска загрызла…
– Врешь ты все, Степанъ Иванычъ, сказалъ Васька, непременнымъ долгомъ считавшій противорѣчить Степану Иванычу…– Просто это чужое добро впрокъ ему не пошло… не зналъ, что съ имъ дѣлать… Коли-бъ любилъ жену, не пущалъ бы ее по міру-то… а то она, почитай, мірская была… съ кѣмъ хошь… Ой, лиха была Дунька-то…
Степанъ Иванычъ ничего не сказалъ и только плюнулъ въ сторону Васьки.
– Таперь уряднику надо дать знать, да станововму… свидѣтельство будетъ… пойдетъ канитель… Вы ступайте! сказалъ мнѣ Степанъ Иванычъ, а то и съ Васъ допросъ сымать станутъ!..
– Да! подумалъ я. – Драма, начало которой разсказалъ мнѣ Степанъ Иванычъ, закончилась на моихъ глазахъ… Можно и уйти!..
Я сталъ прощаться. Когда я прощался съ Степаномъ Иванычемъ, онъ дружественно похлопалъ меня по плечу сказалъ…
– Вотъ вамъ и Пантюшка… А еще вчера живъ былъ, ругался… э! упокой Господи его душу… Да не будетъ ли у васъ гдѣ мѣстечка?..
– Или уходить хотите съ мельницы? спросилъ я.
– Да… не хорошо здѣсь… въ одинъ годъ два утопленника… Жутко на этотъ вертелъ смотрѣть… Особливо ночью-то, какъ мѣсяцъ надъ кручей встанетъ да въ воду глянетъ… Такъ вотъ и начнетъ грезиться: либо Дунька, либо этотъ… Онъ указалъ на распростертый трупъ Пантюшки. Пора ужъ мнѣ съ эфтимъ дѣломъ покончить… Силы моей не стало… Вотъ только рыбешку половить люблю…
Я пообѣщалъ узнать о мѣстѣ и сообщить ему…
– А Дуньку-то онъ любилъ… вотъ вамъ вѣрное дѣло… Душа у него была жалкая, да слабая… не вынес… и паскудства-то ейнаго и жизти своей горемычной… да! вѣрное слово, слабъ былъ человѣкъ…
Я простился и сталъ подниматься по тропинкѣ, вдоль отвѣса… Земля обсыпалась подъ моими ногами и хлюпала объ воду, и опять пронеслось въ моемъ воображеніи, какъ что-то красное визжитъ и вертится книзу вонъ къ той корявой ветлѣ…
– За кусты-то цѣпляйтесь! за куты! кричалъ мнѣ снизу Степанъ Иванычъ. – Стерегитесь… больно сыпется горою-то…
Я остановился… глянулъ внизъ… Подо мной тянулась бѣловатая полоска отмели, чернѣла спокойная вода вертела… Старая ветла тянула ко мнѣ шапку тонкихъ ветокъ своихъ.
Я опять сталъ подниматься, судорожно схватываясь за сучья черемухи и крушины, увязая въ сухой, сыпучей почвѣ. Вотъ и вершина. Я подошелъ къ тому мѣсту, откуда глядѣлъ вчера на даль и плотину. Странная картина рисовалась подо мною. Мельница спокойная, затихшая, съ группой старыхъ вѣтвистыхъ рябинъ на берегу омута. Плотина, а на ней кучка людей и Степанъ Иванычъ возлѣ чернаго тѣла, съ бѣлыми пухлыми руками, и скрюченными пальцами, съ синимъ, острымъ носомъ… Нервная дрожь пробѣжала по моему тѣлу. Брр… сдѣлалъ я невольно губами…
Съ шумомъ бьетъ рѣка въ омутъ. Выше плотины спокойная гладь, съ нависшими съ береговъ кустами ольхи и корявыми ветлами. Влѣво и вправо прихотливо синимъ гигантским червемъ рѣка вьется, кое-гдѣ подернутая свинцовой дымкой тумана… Тѣ же поля, что и вчера, тѣ же снопы на поляхъ, то же черное пятно деревни и та же едва замѣтная церковка вдали…
– Прощайте, Степанъ Иванычъ! прощайте! крикнулъ я съ вершины вертела.
– Прощайте! заходите когда! крикнулъ Степанъ Иванычъ снизу. – Добраго утра…
Онъ смотрѣлъ на меня, поставивъ ладонь ко лбу… Позади меня уже горѣло солнце, и ярко-освѣщенное небо мѣшало глядѣть старику.
Въ послѣдній разъ окинулъ я съ кручи быстрымъ взглядомъ плотину и вступилъ въ чащу… Позади шумѣла рѣка… Молодой, густой осинникъ со всѣхъ сторонъ обступилъ меня плотною стѣной.
Иванъ Шмелевъ.
Источники текста
1895 - У мельницы // Рус. Обозрение. – 1895. – Июль. – С. 353-373.
1956 - У мельницы // Возрождение. – 1956. – № 59. – С. 18-34.
1968 - У мельницы // Свет вечный. – Paris, 1968. – С. 17-45.
Текст печатается по прижизненному изданию 1895 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.