Суровые дни (НИОР РГБ 387.7.19.)

Фонд № 387

И. С. Шмелев                                                                                Шмелев,

Картон № 7                                                                                   Иван Сергеевич

Ед. хран. № 19

«Суровые дни» — сборник.

Разрозненные листы отдельных рассказов

[1914—1915]

Автограф и машнопись с авторской правкой                      59 лл.

На лл 12, 18, 20 — даты 20 сент. 1914, 14 авг. 1915, 23 авг. 1915 г.

Нумерация листов архивная.

Помят, загрязнен, надорван с повреждением текста

лист автографа.

Рассказы т. VII. Москва 1916

Общее количество

листов

59.

// карт.

 

«Развяза» — рассказ

без конца.

Машинопись с авторской правкой 2лл.

Начало на об. листа с текстом другого рассказа.

Присоединен лист с заглавием сборника, в кот. вошел этот и другие рассказы 1 лл.

// карт.

Суровые дни.

// л. 1

 

Бабы.

 

 

[1]Пошли предосенніе дожди, закрылись свинцовою дымкой дали. Въ небѣ сѣро, черно и неуютно на землѣ. Всегда эти предосенніе дожди несутъ въ своемъ мелкомъ и назойливомъ шорохѣ грустное ожиданіе чего—то. Еще далеко крѣпкая бѣлая зима, еще нескоро задымятся поля подъ бѣлымъ инеемъ, еще долго будутъ молчаливо кричать о своемъ черномъ и мокромъ неуютѣ. Даже пестрыя краски багрянцемъ залитыхъ кленовъ и пунцовыхъ осинъ и золотыхъ березъ теряютъ въ дождяхъ свое осеннее покрывало. И всегда унылы деревни и замкнуто—угрюмы лица. А теперь

Два письма[2].

[3]Отчаянный.

Третій день шумятъ старыя деревья парка, — все не утихаетъ буря. Оголилось и посвѣтлѣло кругомъ — много попадало листу, рано зажелтѣвшаго въ это засушливое лѣто. Прошлою ночью крѣпко затрещало въ саду — упалъ могучій серебристый тополь у каменныхъ воротъ усадьбы. А наутро работник Максимъ, хмурый[4] и благочестивый, сказалъ загадочно:

— Тополь-то — тополь, а вотъ съ колокольни крестъ сорвало!..

Тополь упалъ, и теперь съ крыльца стала видно колокольню Спаса. Кре<стъ> сорвало, и виситъ онъ на уцѣлѣвшей цѣпи, на синемъ куполѣ.

— Ну, да ужъ… одно къ одному.

Къ вечеру онъ еще разъ говорилъ о крестѣ, видимо, хотѣлъ вызывать на разговоръ. Не говорить съ нимъ трудно — нудный человѣкъ и нытикъ. Забьет себѣ что въ голову и непремѣнно старается навязать всѣмъ. Ушедшій на войну младшій братъ его, служившій въ усадьбѣ кучеромъ, далъ ему подходящее прозвище — Смола.

// л. 2

 

Максимъ жалѣетъ брата, но, кажется, больше всего боится, какъ бы не пришлось ему взять на свою шею братнино семейство. Но если[5] братъ не воротится. Не взять онъ его не можетъ, — человѣкъ онъ богобоязненный, хо<ть> и скупой, кътому же при всѣхъ въ кухнѣ, въ минуту прощанья торжественно заявилъ и даже перекрестился, что принимаетъ на свою душу всѣ заботы, чтобы не безпокоился. Это-то обѣщаніе и томитъ Макима. И потому онъ находитъ особенное наслажденіе томить себя печальною неизбѣжностью.  Кромѣ того онъ страшно суевѣренъ.

Вечеромъ[6]

ІV. Развяза.

— …Ужъ какъ[7], бывало, мытарилъ покойникъ[8]… и-н-и!.. Лошадь не лошадь[9], — что подъ руку попало, ташшитъ[10]. Вино его такъ[11]! А ужъ чѣмъ-чѣмъ не билъ[12]… одной[13] печкой не билъ. Вотъ и Васютка-то весь въ его вышелъ, озорникъ[14]. По дѣлу-то[15] ему[16], цѣ-ны нѣтъ…кровельщикъ онъ… Отчаяннѣй его и не найти[17]. По колокольнямъ[18], по трубамъ вотъ… самый дерзкій[19]. Выше[20] птицы завьется… хочь и пьяный[21]! А какъ на землю ступилъ,[22] не дай Богъ. За сотню руб. продалъ[23] передъ самой Пасхой[24] корову нашу свелъ — корова-то какая была, — деньги пропилъ[25].[26] Все ташшилъ, все хозяйство[27]. А — говор.  васъ кормлю. А? Живой порошинки отъ роду не видѣли.[28] Бывало[29], скажешь, отъ сердца[30]: когда тебя[31] въ Сибирь, каторжника, угонятъ, прости Господи[32]! Развяжи ты[33] насъ, несчастная твоя[34] доля.[35] На женѣ мѣста чистаго нѣтъ[36]! Четыре раза къ матери убѣгала[37]! А заявится — сейчасъ за Марьей. Гдѣ баба[38]? Сейчасъ въ Рышкино, къ ей… волочитъ[39] домой. Тамъ[40] не даютъ,[41] она упирается сейчасъ живо[42] — отобьетъ и опять за свое[43]. <Нрзб.>[44] такой-то отчаянный! Хоть и[45] сынъ[46] родной, а прямо скажу, — только бы <нрзб.> Богъ развязу[47].

Такъ вотъ[48] недавно[49] разсказывала <2 нрзб.>[50] бабка Настасья про свою судьбу[51] каждый вечеръ, — но заноситъ[52] она молоко изъ деревни. Приходитъ[53] съ невѣсткой, придурковатой Марьей, и становится у кухни и[54] начинаетъ свою[55] старушечью[56] воркотню. Она маленькая, сухая,[57] и сгорбленная, и не вѣрится, что когда-то она[58] была высокая и такая, что бывало, не[59] взглянувъ не пройдутъ[60] мимо, когда была дѣвкой.[61] Заляпала и забила ее жизнь. Голосъ[62] у ней разбитый, похожій на звяканье треснувшаго горшка: — по груди[63] били. Видитъ[64] едва-едва, — и мн<ого> выплакала и много по головѣ били[65].[66] Невѣстка ея,[67] не придурковата[68], какъ ее считаютъ, — она запугана, и пугливая душа ея гдѣ-то бродитъ[69]. Потому-то она все[70] мо<л>-

//л. 2 об.

 

читъ и[71] крутитъ пальцами и глядитъ[72] въ землю.

Теперь[73] наступила имъ развяза, отчаянный кровельщикъ[74] ушелъ на войну. Въ тотъ вечеръ, когда онѣ проводили его въ невѣдомый путь, съ полустанка желѣзной дороги, — онъ запоздалъ и пустился[75] одинъ догоняя<лъ> свой эшелонъ, — пришли онѣ[76] въ усадьбу, и старуха[77] долго хныкала[78] въ темнотѣ, на порожки кухни, а Марья пробовала[79] голосить.[80] Старуха разсказывала подробно[81], какъ они его снаряжали[82], какъ она заняла три рубля на дорогу ему, сердешному, — безъ сапогъ какъ[83] къ солдатамъ-то своимъ пришелъ, все какъ-ес<т>ь пропилъ, — какъ она съ Марьей въ два[84] дни пошили ему новую розовую рубаху, подштанники, и какъ старуха отдала ему свое расшитое полотенце, приготовленное про смертный день.

— Не бралъ все… «Я, говоритъ, и кулакомъ утрусь»<.> Навязала ему, благословила его честь-честью. Слезы, говорю, кулакомъ-то утираютъ, а ты возьми матерное полотенчико[85] въ благословеніе. Сталъ отъ м<е>ня принимать, глянулъ, заплакалъ[86].

[87]— Простимся по хорошему. В ноги мнѣ кланялся. Марью за руку держалъ…[88]

—Накликала я на его головушку… все Господа просила, развязу бы намъ[89] съ Марьей послалъ[90]… Рубликами[91] ему, три рубля. Калачика[92] когда купитъ, вспомянетъ…

Ненастнымъ вечеромъ, въ концѣ августа, какъ всегда, принесли они молоко. Принесли прочитать письмо, которое передалъ имъ на дорогѣ[93] сотскій<.>

Они уже знали, что письмо это[94] — они никогда не получали писемъ, прислалъ имъ[95] ихъ Василій[96] съ войны, потому что не было на письмѣ[97] марки.

Письмо было сильно затерто и[98] помято, стоялъ на немъ слѣпой фіолетовый штемпель, на которомъ едва различишъ орелъ и только одно слово — полкъ.

— Почитай-ка, батюшка… неграмотныя мы-та…

Ни бабка, ни ея полунѣмая[99] невѣстка не хотѣли войти въ комнаты, — боялись[100] чистаго пола, долго[101] не соглашались сѣсть. Пристроились[102] на уголкахъ[103] стулъевъ. Старуха вертѣла комочекъ платка, въ который она всегда увязывала[104] свои копейки, а невѣстка, здоровая[105] молодая баба,[106] въ мужицкихъ сапогахъ и краснорукая не подымала глаз<ъ> отъ полу и не проронила слова.

Это[107] было первое письмо съ войны, которое я видѣлъ. Это письмо было первое письмо вообще, для старухи. Она не помнила, когда она еще получала письма: неграмотный у ней былъ старикъ покойникъ.

Начало было[108] обычное, страшно вѣжливой начальной формулы, невѣсть кѣмъ изобрѣтенной и прочно вошедшей въ обиходъ. Тут была

//л. 3

 

и родительница наша, Настасья Петровна, и супругъ нашей дорогой А^[n] Марьѣ Степановнѣ низкій поклонъ, и пожеланіе добраго здоровья и всякаго благополучія . И сечасъ же увѣдомленіе, что^[83] отъ сына Вашего и супруга Вашего Василья Николаича<.> И увѣдомленіе, что живъ и здоровъ, чего и Вамъ желаемъ. Все обычное.

Но воспринималось это обычное всѣмъ существомъ. Старуха плакала и к пере^[o] и слушала внимательно, наклонившись[109] отъ стула, чтобы не проронить слова. И Марья чуть подняла свое лицо и приложила[110] руки къ груди<.> Въ комнатѣ слышались прерывистые глубокіе вздохи.

Потомъ писалъ Василій, что былъ въ сраженіи^[84] и пули летали, какъ мухи и возлѣ него наповалъ^[85] убили его товарища.

— Господи Милостивый^[86]… — шептала старуха.— Спаси его, Христосъ…

Дальше стояли такія слова, что, перенесясь туда, откуда пришло письмо и понявъ все, что чувствовалось имъ, писавшимъ эти слова, нельзя было читать спокойно. Передъ смертью, которая заглядывала въ глаза, должно быть все кажется совсѣм инымъ, чѣмъ раньше казалось, и это показало<съ> иныя слова, чѣмъ всегда.

Солдатъ писалъ: просто и даже сурово; благословите меня, мамаша, на послѣдокъ, не чаю увидѣться съ вами^[87]! За всякую обиду и что билъ васъ, дуракъ, прошу — простите меня и не помните. Теперь я тверезый, совсемъ тверезый и^[88] стою передъ судьбой. Пусть и Марья не поминаетъ. А неприведетъ^[89] Богъ воротититься^[90] изъ заживемъ по другому^[91]. Вотъ вамъ мое слово, передъ врагомъ говорю.^[92] Сейчасъ отдыхаемъ на боевой позиціи, а завтра на^[r] пойдетъ^[93] жестокій бой.

А дальше было, — что Стоимъ въ болотѣ Стояли въ болотѣ по грудь,

Писалъ, что стоялъ въ болотѣ по грудь, пить хочется, а пить не велятъ — больная вода, отравленная…^[94] — Господи, Господи… — вздыхала старуха и всю воду отравили австріяки^[95].  —… А убилъ ли я кого — не знаю. — но стараюсь, какъ и прочіе войска.^[96]

Письмо кончалось сообщеніем, что написано плохо потому, что пишетъ въ окопахъ, на колѣняхъ, на доскѣ. А надъ головами пули.

Бабка тыкала въ глаза комочкомъ платка и трясла головой. Марья смотрѣла передъ собой точно невидящими глазами. Обѣ^[97] молчали^[98],^[99] не уходили. Можетъ быть, вошло въ нихъ и отяжелило ихъ то необычное, что открылось въ этомъ письмѣ, совсѣмъ непохожее ни на что, что повидали они въ свое жизни, тяжкаго. А повидали они не мало. И отвлекло, увело ихъ отъ ихъ обычной жизни, отъ молока, картошки, еще не засѣянаго поля.^[100]

Я предложилъ имъ написать Василію,— это его подбодритъ. Бабка сразу

//л. 2 об.

«Ожидание» — рассказ

без начала и конца.

Машинопись                      2 лл.

// карт.

 

[111]и неинтересныя передовицы. Здѣсь и старухи, и бородатые мужики, и робкія дѣвушки и затаенно ждущіе, пытающіе тревожными взглядами молодухи.

Не дожидаясь газеты спрашиваютъ старика-почтаря:

— Ну, что пишутъ, Макаръ Иванычъ?

И Макаръ Иванычъ, который самъ выписываетъ Колоколъ, неизмѣнно отвѣчаетъ:

— Все хорошо. А лучшаго[112] подождемъ.

И говоритъ бодро, и бодро самъ распечатываетъ пачки и бодро понукаетъ подручныхъ.

По воскресеньям[113], у переѣзда, подъ полустанкомъ, сбивается сотенная толпа — преимущественно женщинъ. Встрѣчаютъ поѣздъ. Стоятъ, прислонившись къ шлагъ-бауму[114]. Все больше молодыя лица, здоровыя, крѣпкия, съ какимъ-то особенно напряженнмъ тревожнымъ блескомъ въ глазахъ.[115] У многих — мужья на войнѣ. Многія еще неимѣют отъ нихъ письма. Стоятъ и ждутъ — не выпадетъ ли на счастье, не сойдетъ ли съ поѣзда солдатъ, отпущенный на короткую побывку. Бывали случаи. Вчера изъ[116] вернулся одинъ — отпущенный на поправку. Говорятъ, скоро будутъ отпускать раненыхъ. Кто знаетъ, можетъ быть и свой слѣзетъ. Сидятъ и ждутъ, поплевывая подсолнышками.

Рѣдко услышишь по деревнямъ пѣсни — не дозволяютъ старики. Чего пѣть когда тамъ вся душа — тамъ. Будетъ еще время пѣснямъ.

Ночью проходитъ почтовый, не останавливается. Но и къ ночному приходятъ иные. Какъ знать, — можетъ чего услышишь. Вѣдь почтовый-то идетъ съ техъ мѣстъ.

Но не останавливается почтовый, съ ревомъ проносится между въ темноту<,> кидая искры. Пытливо провожаетъ его стрѣлочникъ бѣлоруссъ Мазуреко, хохолъ Воронежскій полтавскій хохолъ: у него очень большое — тамъ два сына. Самъ онъ тоже солдатъ, но уже имѣетъ бѣлый билетъ. вышелъ имѣютъ «чистую».

Не замѣтишь, что онъ тоже ждетъ, но онъ ждетъ. Онъ такъ вдумчиво глядитъ вслѣдъ уходящимъ туда поездамъ. И такъ пытливо глядитъ на захлестанныя дождемъ окна и полузадвинутыя двери санитарныхъ, возвращающихся оттуда.

— Вы получали письма, Мазуренко?

— Було одно. Да що пысма! Вотъ на Може ще напышуть. Да що пысма! Пысали въ газетахъ, що всѣ усѣ лягаютъ: и наши лягаютъ, и[117] германцы, и австріякъ. Всэ. А австріяки, мовъ тіи листя — показываетъ онъ на кучи къ лесу къ клену, подъ которымъ уже закрылась земля краснымъ звѣздами.

//л. 4

 

Говоритъ онъ спокойно, раздумчиво. Война. Жалѣй не жалѣй — всѣ ложатся, такое дѣло. Плохо, что на чужомъ полѣ ложатся. А впрочемъ что. Я вотъ часто. вижу у загородины. Сюда съ собой онъ перетащилъ съ родины кое-что. У[118] его будки — по краю огорода лѣтомъ стояли подсолнухи — теперь одни тычины. Но еще густо глядятъ почѣрневшія головки мака, который онъ все собирается вытрясти и все не найдетъ время<,> скоро его совсѣмъ растрясутъ сороки и воробьи. Должно быть не до ма<ка>[119]. Я не понима<ю> зачѣмъ ему макъ. Валяются на мокрыхъ грядахъ огромныя тыквы. Я не понимаю зачѣмъ ему и тыквы. Пора бы ужъ ихъ срѣзать, что ли. И мальвы у него подъ окномъ — плохенькія, тощія. У него въ будкѣ подъ зеркальцемъ виситъ въ вѣночкѣ изъ безсмертниковъ[120] фотографія двухъ солдатъ сыновей, со знаками за отличную стрѣльбу и поставленными между ногъ тесаками. Недавно[121] на рамочкѣ[122] были васильковый вѣночекъ, теперь безсмертники. Я не знаю, зачѣмъ. И зачѣмъ онъ покинулъ свою Украйну для этого непріютнаго мѣста, гдѣ все время гуляетъ вѣтеръ, а теперь такъ совсѣмъ неуютно въ дождѣ.

— Его жена печальна и ждетъ вѣстей, а онъ ничего, какъ-будто. Да вѣдь и то сказать — что такое солдатъ? Солдатъ это такое, что его булавкой коли, не[123] дол<ж>енъ никакого виду подавать. Вотъ что такое солдатъ<.> На него пули и штыки и пушки и вся артилерія, и нѣмцы, и всти злодіи, а онъ не долженъ ни шагу назадъ, ни какого виду. Вотъ что такое солдатъ<.> Онъ самъ былъ солдатъ. И позовутъ — пойдетъ. Все едино — тутъ ли съ[124] рожкомъ сто бѣгать, тамъ ли съ ружьемъ. Конечно, тамъ силы нужно больше<,> а у него грыжа показывается временами. Докторъ все въ больницу посылалъ — рѣзать надо. Да вѣдь теперь не такое время. Вотъ послѣ войны. А теперь надо подождать.

И хоть онъ такъ хорошо знаетъ что такое настоящій солдат, который — а его сыны настоящіе солдаты, — нѣтъ-нѣтъ и пробѣжитъ въ глазахъ дум<а>, и поглядитъ въ ту сторону, откуда приходятъ вѣсти. Нѣтъ, конечно и о<нъ> ждетъ.

Но эти… Какъ онѣ ждутъ!

Съ утра льетъ и льетъ дождь, холодно и рветъ порывами вѣтеръ. А двѣ бабы говоритъ Мазуренко, стоятъ съ ранняго утра: сегодня должны пройти четыре санитарныхъ поѣзда. Онъ уже имъ толковалъ — не останавливаются. Нѣтъ, онѣ упрямо ждутъ. Прикрышки нѣтъ здѣсь:[125] всего<->то строеній на полустанкѣ[126] двѣ будки — стрѣлочника и[127] начальника полустанка , который[128]. Укрыться отъ дождя некуда. Баб<а> становится на[129] лавку скамейку[130] передъ будкой, укрытую узкимъ гребешкомъ крыши. Стоятъ рядомъ, кутаясь въ платки съ посинѣвшими унылыми лицами. И ждутъ.

— Сказано вамъ, не останавливаются!

//л. 4 об.

 

И начинаетъ разсказывть мнѣ, какое было сраженіе подъ Львовомъ.

— Такъ и лягают лягаютъ и лягаютъ усѣ.

— И никакого замиренія… и никакого замиренія — вздыхаетъ одна изъ бабъ. Она смотритъ жутко своими круглыми, птичьими, усталыми глазами. У ней ушелъ мужъ.[131] У другой перекошенное лицо, она почмокиваетъ зубами — другую неделю болитъ. У ней ушелъ сынъ.

— Вотъ стоишь на дождю — зубъ и болит, — говоритъ Мазуренко. Ну, — сказано жъ, що не останавливается. Роть дурная! Замыренія! К Хиба жъ може буты замыреніе? Мы ихъ усѣхъ должны побрать и вси города у ихъ побратъ! Тогда, може, замырение быть. Сказано: — съ лица земли да якъ? Щобъ доху не було! Плачеть. А що вродить зъ[132] твоего плачу? Грязь.

Видно, донимаеть его эти[133] унылыя бабы. Онъ уже раза два уходилъ къ себѣ и опять приходилъ и опять говорилъ, что не останавливается. И про плачъ говорилъ.

Но бабы ждутъ. Может быть, увидять хоть на ходу, услышатъ чего. Можетъ и остановится, и онѣ спросятъ.

И я[134] стою рядомъ съ ними на скамейкѣ и хоронюсь отъ дождя.[135] Развѣ тоже хочу увидѣть кого черезъ мелькающія забрызганныя дождемъ окна? И стрѣлочникъ все топчется на грязи, на дождѣ. Онъ то чего? Развѣ онъ не знаетъ, что поѣздъ не останавливается здѣсь? Не хватаетъ еще его старухи. Но зачѣмъ ей мокнуть? Можетъ пропустить поѣздъ, — вѣдь эти поѣзда идутъ внѣ росписанія. Вѣдь этимъ поѣздамъ же теперь первая и всегда открытая дорога. А зачѣмъ Мазуренко? Онъ хоть и за пятьдесятъ, а глазъ его далеко видитъ. И до будки два — два десятка[136] шаговъ. Еще успѣетъ[137] добѣжать старуха. Вонъ она, накинула на голову кафтанъ и смотритъ съ порога.

— Вотъ — нѣмцевъ собачій, якую бодай його, якую войну закрутывъ!..

Гудитъ по вѣтру: еще долго ждать. Это на дальней остановкѣ.[138] Всѣ смотрятъ. — густая сѣть сѣрая полоса дождя, какъ исполинская основа протянулась оть неба[139] къ землѣ. Не увидишь ни чего черезъ эту плачащіую пелену.

VII. Невидимые знаки Темное. — невѣдомое.

Невѣдомыми путями приходитъ откуда-то и ростуть предчувствія и легенды. Въ недрахъ зарождаются сказанія и опредѣляются невѣдомыя пути. Жива еще давняя Русь, не прошла она и хочетъ по своему понимать, прозрѣвать и создавать міръ иной, которому тѣсно въ этомъ. Заглядываетъ въ потустороннее. Откуда это родится и какъ и кѣмъ? Есть въ жизни незнаемые поэты. Суровые и величесвенныя годины даютъ ихъ.

//л. 5

 

Народная душа не хочетъ цыфры и мѣры и непреложныхъ законовъ. Она сливается съ инымъ міромъ, мiромъ неосязаемымъ, и хочетъ чудесъ, хочетъ чувствовать дыханіе мiра невидимаго[140] и притягательнаго въ своей таинственности и жути. Жаждетъ знаменія и указующаго Перста. Ищетъ опоры и покоя, могучаго, что направляетъ жизнь.

У стрѣлочника въ это лѣто макъ уродился на-диво. Два года не рожался какъ слѣдуетъ, — въ вѣтряную погоду, что ли сѣялъ, — все выходилъ кучками. А въ это лѣто — не налюбуешься. Теперь Мазуренко прекрасно знаетъ, почему это такъ. Къ войнѣ. Въ каж<д>ой маковицѣ по батальону, — хоть сами считайте. Это онъ еще хлопцемъ слышалъ, и кажды<й> православный христіанинъ знаетъ, что какъ уродится макъ — либо война будетъ, либо холера. Это у кого угодно можно спросить, и всякій скажетъ. По правдѣ сказать, и самъ Мазуренко этому никогда не вѣрилъ, мало ли наболтаютъ всякаго бабы, — но вотъ поди ты — какъ разъ такъ оно и вышло, какъ вылилось.

И я догадываюсь, почему стрѣлочникъ до сихъ поръ не[141] трясетъ макъ<.> Рука не подымается. Это ему не совѣтуетъ его старуха. А можетъ и не потому. Я его не хочу спрашивать.

Но грибы берегу, и ихъ уродилась сила. Особенно бѣлянокъ. А эти тоже къ войнѣ? Да кому же неизвѣстно, что къ чему. Дружный грибъ хорошо уродился.[142] Передъ самой войной такъ и пошло. — бѣлянки что надо выдирать изъ-подъ моха, а прячутся хоронятся. А какъ нашелъ только отдирай — такъ цѣлыми полками и сидятъ, мокнутъ. Въ августѣ пов<а>лилъ сила-силой — дружный артельный рыжикъ.

И вотъ вспоминается мнѣ іюньская ночь на Шутивомъ Омутѣ и мужичокъ-рыболовъ Нырятель. [143]О немъ можно много поразсказать и я сдѣлаю это, когда придетъ время покойныхъ разсказовъ.

— Такъ вотъ… — говорилъ Нырятель, — какъ оттерся….. и. т. д.

// л. 5 об.

 

 

«Знамения» рассказ

разрозненные листы разных редакций

Машинопись с авторской правкой

На лл. 7—8               9 лл.

// карт.

 

Суровые дни.

VII. Знаменія.

Невѣдомыми путями приходятъ и растекаются по округѣ знаменія, предчувствія, намекаютъ сказанія. Откуда они приходятъ? Гдѣ зарождаются, какъ и кѣмъ? Есть въ жизни незнаемые поэты. Жива еще древняя Русь, не прошла. Жива еще созерцательная душа народа. Она не любитъ цыфры и мѣры и непреложныхъ законовъ. Она жаждетъ иного міра, которому тѣсно въ этомъ. Она заглядываетъ въ потустороннее. Она хочетъ чудесъ, жаждетъ знаменія и указующаго Перста. Ищетъ и чуетъ дыханіе міра невѣдомаго.

Третій день шумятъ старыя дерева парка, — не утихаетъ буря. Два серебристыхъ тополя у каменныхъ воротъ усадьбы упали прошлою ночью, и стало неуютно и голо въ саду.

— А вѣдь, глядѣться, совсѣмъ-то живехонькіе стояли! Ни гнили, ни ущербинки нѣтъ нигдѣ!

Работникъ Максимъ пытливо глядитъ на меня своимъ совиннымъ лицомъ, и его маленькій, до переносья почти заросшій лобъ силится что-то понять, значительное. — Да-а… — со вздохомъ говоритъ онъ и покачиваетъ головой, а сапогомъ носкомъ сапога тычетъ въ сраженное бурей могучее дерево, — такое дѣло… Теперь ужъ…

И опять трясетъ головой, уже рѣшительно, точно все понялъ.

— Гляньте-ка! — вдругъ испуганно говоритъ онъ и показываетъ черезъ садъ поверхъ облетѣвшихъ яблонь, къ селу. — Вонъ что-о! Да крестъ-то гдѣ? Крестъ-то сорвало на колокольнѣ!!...

Уже не мѣшаютъ тополя, и видно, какъ ни синемъ куполѣ сельской церкви лежитъ, точно распятый не синемъ полѣ, держась на обрывкахъ золоченой цѣпи знакомый крестъ.

— Сор-ва-ло…!

И говоритъ такъ, и такъ долго молчитъ, что и въ меня начинаетъ прокрадываться смущающее и безпокойное.

— За деревами-то и невидно ее было, а теперь вотъ… сразу прочистило — смотри!

Тутъ уже знаменіе: сорвало крестъ, а чтобы усадьба видѣла, повалило и тополя. Конечно, это хочетъ сказать Максимъ.

И уже не одни мы смотримъ отъ тополей къ колокольнѣ. Смотритъ и жена Максима, и остановившій на дорогѣ у каменныхъ столбовъ свою лошадь урядникъ, и двѣ старухи съ котомками, пробирающіеся куда-то на богомолье по грязнымъ дорогамъ.

// л. 6

 

— Когда же это крестъ-то снесло? — спрашиваетъ урядникъ, но ему не отвѣчаютъ.

Крестятся богомолки, топчутся лапотками въ грязи.

— Шли мы тутось… въ Богомоловъ… батюшка… въ Богомоловѣ, на горкѣ… — говоритъ богомолка урядникувой спинѣ. — У самой-то церкви заборчикъ на могилки повалило… на крестики…

И когда мы всѣ такъ стоимъ и смотримъ, и проникаемъ во что-то таинственно совершающееся по указанію невидимаго Перста, движется къ намъ вся растерзанная, въ разбитыхъ башмакахъ, безъ чулокъ, старуха. Голова ея безъ покрыши, сѣдая, растрепанная. Голыя жилистыя ноги, непріятно бѣлѣющія ярко на чорной грязи разбитой дороги, путаются въ облипающей ихъ мокрой затертой и грязью забрызганной юбкѣ.

— Опять Губаниху выпустили! — сердито говоритъ урядникъ. — Адіоты!

Губаниха идетъ на насъ, машетъ намъ издали и грозится. Это душевно больная, буйная въ полнолуніе, когда ее прикручиваютъ къ постели полотенцами. Теперь полнолуніе близко. Губаниха убѣжала отъ невѣстки и будетъ бродить по деревнямъ, бить стекла и безпокоить народъ. Ее, какъ всегда, поймаютъ гдѣ-нибудь верстъ за двадцать, найдутъ всю избитую гдѣ-нибудь въ пустомъ полѣ, гдѣ она <«>воетъ волкомъ» и привезутъ скрученную на телѣгѣ. Она забирается въ лѣсъ, воетъ и бьется головой о деревья.

— Домой ступай, бабушка! — ласково-нѣжно, чтобы не пугать, говоритъ урядникъ. — Я тебе калачика дамъ…

Старуха, съ запавшими красными глазами[144] смотритъ на насъ и отмахивется палкой, чтобы ей дали дорогу.

— На мертвое тѣло, Христа ради… — проситъ она и кланяется.

Она всегда проситъ на мертвое тѣло. Лѣтъ двадцать убили ея мужа въ лѣсу, когда онъ ѣхалъ съ лѣсныхъ дѣлянокъ. Потомъ вскорѣ утонулъ неженатый[145] сынъ, плотогонъ. И еще смерть пришла в ея домъ, въ тр<е>тій разъ въ одинъ годъ — на смерть пер<е>ѣхало[146] ея любимую дочь на шоссе автомобилемъ.

— На мертвое тѣло… — хрипитъ старуха.

Ей никто не отказываетъ. Даетъ и урядникъ, и Максимъ. Богомолки долго роются въ своихъ юбкахъ и подаютъ копейку и кланяются низко-низко, точно это не простая старуха.

— Сведи-ка ее, Максимъ ко двору, — говоритъ[147] урядникъ, — мнѣ не по дорогѣ<.>

Но Максимъ не рѣшается. Онъ испуганно глядитъ на старуху, на колокол<ь>ню, на тополя<.> Старуха садится на грязь и начинаетъ стаскивать башмаки. Страшно смотрѣть на нее, на синія ея ноги и сѣдую раскосматившуюся голову. И такъ больно видѣть надъ этой головой кѣмъ-то зачѣмъ-то навороченную гору страданій и горя. Вотъ ужъ именно.

// л. 6 об.

 

Урядникъ отъѣзжаетъ, но богомолки еще стоятъ и сокрушенно смотрятъ на старуху и прислушиваются, что говоритъ Максимъ. А онъ говоритъ:

— Ужъ давно это она про мертвое тѣло… На мертвое тѣло… а?! Это что въ голову ей, а?! Имъ вотъ исходитъ, такимъ… то безъ пути плететъ-плететъ, а то вотъ! На мертвое тѣло…

— Это ужъ ей отъ Господа такъ… — говоритъ богомолка. — Исходитъ разумѣніе<.> Теперь ее слушать надоть, не изойдетъ ли чего отъ ей. Большакомъ мы шли намедни… три монаха встрѣлись[148]… одинъ въ одинъ, сядые, съ посошками…

— Ну? — спрашиваетъ Максимъ, ожидая.

— Ничего, прошли чинно… чисто такъ одѣты. Оглянулись мы-то, далече-ихъ все видать, все видать… А тутъ и не стало видно, какъ нѣтъ ихъ…

— Ну и понятное дѣло, версту тебѣ ихъ видать?

— Три монаха-то, одинъ въ одинъ… — повторяетъ другая странница, и смотритъ на Максима.

— Можетъ, сказывали чего? — спрашиваетъ онъ.

— И не глядя-атъ! Въ землю глядятъ… какъ у нихъ что на мысляхъ, удрученье[149]… — Плетешь невѣсть что! — говоритъ Максимъ, вздыхая. — Теперь такое время, народъ нельзя сомущать. Три монаха! Мало ихъ ходятъ! А куда шли-то?

— Туда — показываетъ машетъ странница палочкой. — На Кеевъ-батюшку, на Кеевъ , къ угодникамъ. Были мы тамъ-отъ… въ пещерахъ были…

— Ну, ничего тамъ, все въ порядкѣ, ничего не слыхать?

— Про войну сказывали… — Ничего, батюшка, ничего, кормилецъ… Войну воюютъ съ королемъ съ нѣмецкимъ. Онъ, гыть, чорной вѣрѣ предался, церкви Господни поджигаетъ, костыли ихніе жгетъ… а у насъ-то какъ въ него стрѣлять станутъ, — съ нам<и> съ православными-то нашими женчина бѣлая до неба до батюшки встанетъ и грозится . Онъ-то и не можетъ,[150] видитъ Господень…

— А-а… Въ бѣломъ одѣяніи… — говоритъ Максимъ. Это и на полустанкѣ говорили, въ вѣдмостяхъ печатали. Какъ тоже татары приходили въ старые времена, тоже было, разразило ихъ. Теперь шурумъ-бурумъ выходитъ.

— Выходитъ, батюшка… выходитъ, кормилецъ… Чисто татары. Я гыть, на нихъ чорную вѣру произведу. Три года, гыть, война будетъ… Вотъ монахи-то намъ встрѣлись[151], три монаха одинъ въ одинъ.

— А народъ нечего сомущать! — строго говоритъ Максимъ. — Проходите себѣ, а зря нечего болтать.

— Идемъ, батюшка, идемъ, кормилецъ.

Они идутъ, все зачѣмъ-то оглядываясь на насъ, на старуху, которая

// л. 7

 

продолжаетъ сидѣть на грязи, и пере<о>буваться.

— Монахи — монахи… — сердито говоритъ Максимъ. — Врутъ незнамо что, а потомъ…

Онъ не договариваетъ, и по его настороженному лицу я вижу, что и сам<ъ> онъ въ монахахъ уже предчувствуетъ что-то таинственное, что-то очень значительное. Надо вотъ только разгадать,[152] что къ чему.

— Не люблю я этихъ богомоловъ да и монаховъ не уважаю… А ежели чему надо случиться, такъ вотъ ихъ какъ на грѣхъ наноситъ. И пойдутъ, и пойдутъ. Какъ матери помереть — къ намъ въ деревню, приходитъ полу-монахъ, полу-попъ… растрепанъ весь чисто его по вѣтру носило, и безъ шляпы тамъ, какая имъ полагается, а все какъ есть, съ крестомъ, и палочка долгая, ну и волосы у него за плечи. Въ знакъ чего пожаловалъ? — спрашиваетъ его десятскій, — у него всѣ странные останавливаться[153] должны на ночлегъ. Молчитъ, нѣмой. Проситъ всякими штуками, на рукахъ показуетъ, — спать желаю, ѣсть не хочу. Пачпортъ проходной есть? Показываетъ бумагу… Бумага невиданная — четыри орла по угламъ, а промежду орловъ кресты! Кресты и орлы. Вотъ и понимай, откуда онъ. Такъ и рѣшилъ десятскій, либо съ Афона, либо съ Ерусалима. А неграмотный хорошо-то. Видитъ печати приложены разные. Пе-чатевъ у него! Сказывалъ онъ потомъ — тринадцать печатевъ. Тринадцать! Ладно. Пришелъ онъ въ самую ночь, чуть собаки его не изорвали… Но хучь у насъ надо сказать собаки злющія, никогда ихъ десятскій не кормилъ, и днемъ въ погребу сараѣ держалъ, а ночью могутъ лошадь изорвать, а нето что кого тамъ. Лаять, выть подняли такое безобразіе, ну, а не могли его взять. Ни лоскутка не оторвали.[154] Ну, ложись на лавку, угощать тебя нечѣмъ. Легъ на лавку, — только легъ — захрапѣлъ, — и что бъ ты думалъ? а? Сверчки засвистали и засвистали. А никогда у него и въ заводѣ сверчковъ не было. Пер<е>крестился, сталъ, было, задремывать, — хлопъ! Окно отворено, собаки взвились, помчали, шумъ, гамъ — ни-чего не понять. Что такое? Зажегъ лампочку — нѣтъ монаха-попа! Въ чемъ суть? За имъ погналъ. Темень, дожь, сабоги собаки со все<й> деревни. И вотъ тутъ и разберись: десятскаго рвать и почали, и почали, и почали они его рвать бокъ ему вырвали наскрозь. Ну, жена<,> народъ повыскакалъ — отбивать. Четырехъ собакъ убили, — отбили. Въ больницѣ три мѣсяца лежалъ, выправился. Стали допрашивать, слѣдователь былъ. Гдѣ прохожій монахъ, что въ немъ замѣчательнаго было? Не бѣглый ли какой. Только и твердитъ десятскій — что кресты и орлы, кресты и орлы и тринадцать печатевъ. И свернулся у него въ головѣ<.> Такъ съ той поры и только и[155] разговору у него — орлы да кресты. Вотъ они какіе бываютъ. Не люблю ихъ, ну ихъ, Богу.

// л. 7 об.

 

— А то еще было… только тутъ не монахъ, а … зашелъ въ деревню, откуда неизвѣстно, быкъ! Голова бѣлая, самъ весь чорный-расчорный — сажа живая. И прямо ко[156] вдовѣ-бобылкѣ. Диву дались. Смирный, никакого шума, ручной совсѣмъ, какъ овца. Въ чемъ суть? Привязали его къ метлѣ пока что — сѣна дали, стали ждать, какой хозяинъ объявится. Въ волость знать дали. Недѣлю такъ прошло, — быкъ не объявляется… то-есть, стало быть, его хозяинъ. А быкъ стоитъ и стоитъ, ѣстъ самую малость, и хоть бы разокъ хвостомъ маханулъ. А время мушиное, жалятъ они его въ разные мѣста. Ни-чего. Пилъ, правду, много. Три ведра воды ему нипочемъ. Вдова Богу молитъ, чтобы ей Быка оставили. Мой, говоритъ, быкъ, онъ прямо къ мому двору стукнулся. Стали споры, разговоры, скандалы. Кто за вдову, кто — въ стадо, общественный быкъ. Вдова на свое, люди на свое. Другая недѣля такимъ манеромъ проходитъ, — никто не объявляется. Лавошникъ одинъ со стороны далъ знать — мой. Пріѣзжайте смотрѣть. Пріѣзжаетъ. Не мой, мой пѣгій. Цыганы приходили — нашъ быкъ<.> Доказывай суть. Гдѣ у него махонькое пятнышко, на какомъ мѣстѣ въ пузѣ. — У хвоста. Врешь, подъ лѣвой ногой. Выставили и ихъ. Батюшка сталъ просить — уступите мнѣ бычка — дамъ[157] сорокъ рублей. Сто! Хорошо, говоритъ, вотъ вамъ полсотки[158], вдовѣ еще пятерку за обиду. Подумали-подумали — сыщется хозяинъ, отберетъ. Сорвать да и къ ножкѣ. Пожалуйте вамъ батюшка бычка. Повелъ попъ быка, быкъ тебѣ ну вотъ… чисто собака за попомъ самъ пошелъ. И хоть бы онъ мыкнулъ разокъ въ двѣ-то недѣли<.> Сейчасъ распой пошелъ такой! Вдова — хлопъ! На другой день померла невидной смертью. Сталость съ ней невѣдомо съ чего, а всего-то[159] три чашечки и поднесли. У насъ происшествіе вышло: передрался староста съ кузнецомъ, глазъ кузнецу выткнулъ веретеномъ. Все съ того, съ быка! Хлопъ! — у попа пожаръ ночью открылся въ сараѣ, у быка — сгорѣлъ быкъ. И хоть бы мыкнулъ! Ни разочку. Такъ тутъ всѣ перепужались, хочь и пьяные, всѣ до единаго тверезыми подѣлались, къ попу. Пой молебенъ святи деревню. Попъ горюетъ, пятьдесятъ рублей у него вылетѣли,[160] для одного только безобразія, попадья на его ругается, мужики молебна требуютъ, а тутъ еще вдову хоронить… И вотъ заявляется тутъ изъ лѣсу лѣсникъ Иванъ Акинфовъ и говоритъ, въ чемъ суть. Быкъ, говоритъ и ко мнѣ приходилъ и три дни, три ночи стоялъ у самой двери. Но такой замѣчательный — [161]ни хвостомъ не двинетъ, ни голосу не подаетъ. Когда приходилъ? Нѣдели три. Самый тотъ быкъ, бѣла голова. Баба говоритъ покропила на него крещенской водой, поворотился и пошелъ въ лѣсъ, на болото. Потомъ, говоритъ, у меня въ Москвѣ въ самый тотъ день сына отходники задавили, свалился онъ ночью съ бочки. А потомъ, говоритъ, пока быкъ у двора стоялъ, хорекъ всѣхъ куръ до[162] единой перекусилъ.

//л. 8

 

— Столько разовъ со мной всякихъ чудесъ было, — я теперь всему знакъ придаю… — продолжаетъ Максимъ. — Вотъ теперь она про мертвое тѣло… въ чемъ суть? Можетъ ей исходитъ что, какъ она не въ себѣ! Младшаго сына у ей на войну взяли… она етого не понимаетъ, вовсе она безумная, а можетъ, и чуетъ… Я теперь пятую ночь не сплю, все о братѣ думаю… Увидалъ его во снѣ, — письмо мнѣ пишетъ. Знаю, очень хорошо. Что жъ, воля[163] Божья, приму на себя сиротъ.

Онъ смотритъ черезъ поверженные тополя къ селу, на срѣзанную[164] бурей крестъ на синемъ куполѣ. Ну да ужъ одно къ одному. Ну, бабка, пойдемъ ко двору. Калачика тебѣ дадимъ… Калачика любитъ! — подмигиваетъ онъ мнѣ. — Ну вотъ и пойдемъ… калачики будемъ ѣсть.

Онъ беретъ старуху подъ мышки и подымаетъ съ грязи. Она вся мокрая, жалкая, трясущаяся. Она вся, какъ знакъ этихъ мокрыхъ пустыхъ сѣрыхъ полей, тоскующихъ подъ вѣтромъ. Она идетъ рядомъ съ Максимомъ, еле вытаскивая башмаки изъ грязи, мелькаютъ ея синеватыя ноги, чмокаютъ, и видишь не видишь несносимую, груду несправедливыхъ бѣдъ, навалившуюся на эту непокрытую голову. Кто ее покроетъ? И сотни тысячъ другихъ просто волосыхъ головъ, которыхъ треплетъ суровымъ вѣтромъ[165] въ широкихъ поляхъ.

На мертвое дѣло даютъ копейки въ округѣ, и будутъ давать свои копейки<.> Ходитъ горе за всѣми, и къ каждому постучать можетъ и будетъ долго стучаться. Непонятное оно, это настойчивое горе. Привяжется и не отойдетъ<.>

Максимъ неподдерживаетъ старуху, правитъ ея путь[166] по грязи. И самъ Максимъ бѣденъ, заваленъ дѣтьми, и мнѣ въ душу прокрадывается, ужъ и впрямь ли не знаменателенъ его сонъ. Три недѣли нѣту писемъ отъ брата<.>

Вечеромъ Максимъ заходитъ потолковать про войну… Разсказываетъ — который ужъ разъ, — про брата. Это его самое больное мѣсто. Придется взять на себя братнино семейство, если братъ не воротится. Не взять его онъ не можетъ: человѣкъ онъ богобоязненный, хоть и очень скупой, къ тому же при всѣхъ на кухнѣ въ минуту прощанья торжественно объявилъ при всѣхъ и даже перекрестился на образа, что принимаетъ на свою душу всѣ заботы въ случаѣ чего, чтобы братъ не безпокоился. Можетъ быть и это обѣщаніе томитъ Максима, и боясь будущаго, онъ не можетъ о немъ не думать, и все подгоняетъ къ одному и подготавливаетъ себя, и томитъ себя печальною неизбѣжностью.

Онъ очень суевѣренъ. Сегодня пришелъ ко мнѣ сумрачный и заявилъ прямо, что дѣло плохо: совалъ письмо въ ящикъ, а оно застряло въ крышечкѣ и помялось — не хотѣло пролѣзать.

— Должно, такъ и не получить ему моего письма. Ну, да ужъ одинъ конецъ<.>

Я его успокаиваю, говорю, что и со мной часто случается подобное, но онъ стоитъ на своемъ.

//л. 8 об.

 

— Я знаю, что къ чему. Вотъ, сами изволили говорить про лещей… развѣ не правда? Господь и скотину умудряетъ. Лещь по веснѣ выходилъ, энъ когда еще, а война подъ конецъ лѣта.

Съ войной Максимъ ухитрился связать и выходъ весенній лещей и конопатчика, повѣсившагося прошлымъ годомъ на сѣновалѣ, и страшные лѣсные пожары, и обильный урожай яблокъ — другой годъ подрядъ. И на мой вопросъ, при чемъ же тутъ конопатчикъ и яблоки, — говоритъ глухо:

— Это ужъ… извѣстно.

— Но только мы обязательно побѣдимъ. А вотъ-съ.

Онъ прислоняется къ печкѣ, морщитъ съ натуги свой волосатый лобъ, и устремляетъ свой всегда — что-то особенное видящій внутренній взглядъ на темное окно. Шумятъ и шумятъ деревья въ саду[167] — все еще не утихаетъ вѣтеръ.

— Было предсказано за много годовъ еще, — говоритъ онъ загадочно — И не только что эта война, а и японская. У попа вчерась читали исторію. За много годовъ тому… въ какихъ мѣстахъ неизвѣстно, но, надо полагать что въ нашей сторонѣ… поѣхалъ одинъ очень знаменитый генералъ въ древнюю пустыню, какъ все равно что скитъ, гдѣ спасаются праведные. И тамъ обьявилось, только не знали, что къ чему. А теперь стало вполнѣ понятно знаменье. Генералъ тутъ поговѣлъ, все честь-честью и сейчасъ, стало быть по совѣту мудрыхъ людей потребовалъ старицу, а она слыла тамъ[168] вродѣ какъ не совсѣмъ у[169] нее здѣсь въ порядкѣ, — стало быть находило на нее. И тогда только понимай. И вотъ, когда она объявилась передъ нимъ, генералъ и спрашиваетъ: «Скажи мнѣ, старица святая, какая ожидаетъ судьба ту жизнь, которая мнѣ дана отъ Господа Бога? Я военный человѣкъ, и мнѣ необходимо знать. Какая судьба для моего знаменитаго отечества? Въ книжкѣ, которую у попа вчерась читали, очень… такъ… внятно сказано, нельзя слова проронить.<»> Спросилъ. А старушка ему ни слова, ни пол-слова! Что тутъ дѣлать? Онъ ее еще разокъ спрашиваетъ, — почему нельзя сказать, я затаю это на глубинѣ души! Скажите, если вамъ Господь сподобитъ. Я не изъ какого любопытства праздную, а необходимо очень. Тутъ старушка немного подумала, и сейчасъ съ нее изошло. Сейчасъ отправляется въ уголокъ, къ своему шкапчику, гдѣ у ней всякій обиходъ скудны<й> и выноситъ ему два предмета. Одинъ предметъ подаетъ, а другой за спинко<й> держитъ. И подаетъ сперва генералу соленый огурецъ![170] И лицо у не<е> печальное и грустное. Тоска. И даже всѣ испугались. И потомъ стала вдругъ какъ и все въ ней тутъ въ порядкѣ, и глаза стали свѣтлые, и даже ласка. И подаетъ генералу огромный кусокъ сахару… отъ сахарной головы[171]. И опять ни слова, ни пол-слова. И вотъ тутъ-то и вышло знамень<е.>

// л. 9

 

— Какое же знамение?

— А вотъ. Соленый огурецъ — къ слезамъ и къ горечи. Это значитъ война, потому что огурецъ все равно, что войско, очень много въ немъ сѣмечекъ. Война и нещастная война, потому что со-леный огурецъ! И это была война японская. А вотъ сахаръ-то, огромадный-то кусокъ — нонѣшн<яя> война, огромадная — сколько въ томъ кускѣ сахарныхъ крупокъ-то! И всѣ сладкіе! Вотъ, значитъ, и выходитъ, что будетъ война и побѣда. Дескат<ь> какъ разгрызешь его, сахаръ-то и сладко будетъ. Такъ и надо толковать<.> И если все понять, что къ чему, то и на небѣ, и на землѣ не безъ причины Надо только прикидывать.

— Ну, а что же по твоему означаетъ, что крестъ упалъ?

— Да ведъ какъ толковать. Колокольня здѣшняя, — стало быть, потерпятъ здѣшніе. Значитъ, становьте крестъ. Такъ и батюшка объясняетъ. Все понесемъ, говоритъ. Примемъ на себя крестъ.

Говоритъ онъ глухимъ, предостерегающимъ голосомъ, точно хочетъ и себя напугать и слушателя, и видимо, ищетъ настойчиво уясненія и откровенія. Міръ чудеснаго для него заманчивъ. Жаждетъ знаменія и указующаго Перст<а>. И не онъ одинъ. А стрѣлочникъ съ полустанка? Жадно ищетъ знаменія и видитъ ихъ. Вотъ повалилъ къ сентябрю дружный въ это лѣто рыжикъ, сила-силой, дружный артельный рыжикъ. Это къ войнѣ, но объ тутъ и удивительнаго нѣтъ ничего. А вотъ бѣлянки и показали,что къ чему<.> Еще въ половинѣ іюля — съ чего такъ рано? — повалили бѣлянки — такъ цѣлыми полками и сидятъ подъ мохомъ. А сила мака у стрѣлочника. Два года не рожался какъ слѣдуетъ, — и не въ вѣтреную погоду сѣялъ, — а тутъ все выходилъ кусточками?, а нонче — не налюбуешся. Теперь-то и оказалось. Это ужъ всякому должно быть извѣстно — къ войнѣ. Въ каждой маковичкѣ — цѣлый полкъ, хоть нарочно считай. Это стрѣлочникъ еще хлопцемъ слышалъ, а тутъ невдомекъ. А такъ прямо и вышло, какъ вылилось. А выходъ леща? И вѣдь опредѣлили же бабы, а никто и вниманія не обратилъ.

Какъ-то зашелъ Нурятель, мужичокъ-рыболо<въ> изъ-подъ Щетинискаго омута, напомнилъ:

— Бабы-то наши учуяли, а?! Да и то сказать — Богъ и скотину умудряетъ<.>

И вспоминается мнѣ іюньская теплая ночь на омутѣ, и разсказъ о рыбахъ[172]. Кажется, только Нырятель умѣетъ такъ хорошо ихъ знаетъ и такъ тонко разсказываетъ

— …Какъ оттерся, выпростался, вся тешуя съ его соплываетъ — до крови. Слабость на его нападетъ и нападетъ. Тутъ сейчасъ первое ему удовольствіе — лѣчиться. Воды ему свѣжей и по сочку. Онъ тебѣ не пойдетъ куда въ глыбь, это ужъ онъ знаетъ. Онъ знаетъ, гдѣ ему польза. Первый ходъ[173]

// л. 9 об.

 

ему чтобы на Кривой Бродъ. Сейчасъ первымъ дѣломъ, Господи благослови[174], — на Кривой Бродъ поползетъ… стѣна-стѣной. Чисто войско, рядми, головешками въ одну сторону.[175] Тыщи миліоновъ его тутъ, а нонче бы-ло! Засыпалъ и засыпалъ — весь бродъ. И вѣдь что — не боится! Мужики ѣдутъ на него прямо, онъ вотъ возля стоитъ — дави-на. Истинный Господь, не вру. Отодви<н>ется малость самую, чтобы по емъ не ѣздили и опять стоитъ. Чисто по командѣ! Ато подойдешь къ берегу — вотъ думаю, зацѣплю я его наметкой. Вре-ошь. Сейчасъ опускаться. Чисто онъ Такъ и почнетъ клониться, ниже и ниже, осядетъ и стоитъ. Что ты думашь, а?! Не вѣришь? Ну… у кого хошь спрашивай, — у болотинскихъ, у тресвятскихъ — ѣздятъ они черезъ бродъ, видали. Изъ годовъ въ годъ. Бабы разъ… ужъ и смѣху было!... шли съ покоса, шли гуртомъ, а я тутъ подъ судачка жерлицы разставлялъ… Ка-акъ заверещатъ! Да какъ шарахнутъ! Его, стало быть, увидали, въ самый-то полдень. Вода-то чо-орная отъ него, — весь песокъ укрылъ, перья поверху шумятъ, сверкаютъ, на спинахъ-то, такъ черными горбами и выпираетъ весь вонъ. Креститься зачали<.> «Къ войнѣ, что ль, онъ это?<»> — говорятъ. Истинный Богъ, не вру! И вѣдь бабы.[176] Извѣстно, бабы.

Теперь Нырятель даже пораженъ и ему кажется это вполнѣ яснымъ знакомъ. Рыба! Ужъ ежели про рыбу говорить, такъ умнѣй ее нѣтъ. Надо ее понимать. А Нырятель ее понимаетъ лучше каждаго. Теперь-то вотъ и спохватишься да поздно. Вотъ, на<п>римѣръ, ноче окуня совсѣмъ не видать стало, — въ крѣпи подъ топлюги забрался. Это ужъ онъ чуетъ чего. Теперь еще этотъ… ельчикъ. Куда его вымело? А? А потомъ, гляди, и окажется что Пескарь на глыби беретъ, на тихомъ теченіи. Развѣ ему ту<тъ> мѣсто. Налимъ въ іюлѣ ловиться сталъ, въ самыя жары… А? А елецъ запропалъ и запропалъ. А елецъ-то какой все былъ — четверть! Прямо, — говоритъ Нырятель шопотомъ, — рыба нонче ополоумѣла. Головля я зна<ю> гдѣ ему полагается быть — фунтовичкамъ ли трехъ ли фунтовымъ. Вѣдь знаю какъ свои капиталы. А?![177] Ну, и что жъ онъ у меня выкинулъ! Ныряю подъ ветлами, гдѣ быритъ… вѣдь тутъ, сердешный, сласть ему самая! Какъ въ погребъ мнѣ за имъ слазить. Нырнулъ, движу по дну. Тутъ тебѣ пискари, ладно. Тутъ щурецъ — такъ съ полфунтика прошмыгнулъ. Ладно — Ну, одного головлишку встрѣлъ,[178] въ четверть, — куда онъ мнѣ. Да гдѣ жъ, думаю, головли мои, а? Подъ кручу — нѣтъ. Ныряю, движу. На глыбѣ перешолъ. Тутъ его никогда не бывало. Пожж-жалуйте! Весь тутъ. Стоитъ чисто хоронится. Ну, прямо все ниспровергъ. Окунъ-подлюга защемился подъ берега, носъ только кажетъ. Это почему? Ужъ какое нибудь имъ понятіе надлежитъ, что для чего нужно. Черезъ землю передается. Рыбы

// л. 10

 

она рыба, а… у ней свой мозгъ и понятіе. Она хитрѣй, мо<ж>еть, чело<вѣ>ка, когда ей нужно. Стоитъ подъ коряжкой и молчитъ, — думаешь, безчувственная какое существоваваніе, а она себѣ свое думаетъ. На что ужъ[179] налимъ — дуракъ по мордѣ глядѣться, а онъ такое можетъ…

Но о Нырятелѣ и его рыбьемъ царствѣ, которое онъ знаетъ какъ ни одинъ ихтіологъ-профессоръ, я разскажу[180] въ другое время, когда настанетъ пора спокойныхъ и веселыхъ разсказовъ.

У дяди Сем<е>на давно обобраны яблони, обглоданъ осенними непогодами садъ, и шалашикъ подъ, засыпанный почернѣвшимъ листомъ, кажется сиротливымъ и грязной ворохомъ гнили. Улетѣли давно ласточки, закутана соломой изба, больная, слѣпая, и даже покосившаяся какъ-будто. По вечерамъ подъ желтымъ огонькомъ висячей лампы ткетъ безконечные фитильныя ленты молодая сноха, толкаетъ и толкаетъ стукотливый станокъ. Дядя Семенъ все перебираетъ и перебираетъ старыя газеты, все ищетъ «списки», все читаетъ фамиліи, водитъ по строкамъ пальцемъ. Находитъ похожія — нѣтъ, нето: офицеры и офицеры. И понимаетъ, что не въ газетахъ надо искать. Развѣ все упишишь въ газетахъ! Въ первомъ спискѣ, который онъ ходилъ читать въ городъ, не дождавшись извѣстій изъ волости, не нашелъ онъ своего Мишука. Больше трехъ недѣль нѣтъ письма. А ужъ и старуха Зеленова[181] получила совсѣмъ недавно — поправляется въ госпиталѣ ея сынъ,[182] въ городѣ Минскѣ лежитъ, а скоро и опять подвигнется на приступъ. И Никифоровы получили извѣстіе, коротенькую открытку изъ нѣмецкой земли — эна куда попалъ! — въ плѣну Васька Микифоровъ, и совсѣмъ выправился отъ «строгой раны». И уже три двора знаютъ, что не вернутся ихъ сыновья, гармонистъ Сашка, Степанъ Недосѣкинъ, столяръ-модельщикъ — восемьдесять рублей добывалъ каждый мѣсяцъ, и Николка Ганька Крапивинъ, съ поджабинскаго литейнаго завода формовщикъ.

Выпилъ глубокій снѣгъ, надѣли[183] пушистые чепцы, принизившіяся избушки<.> Засвѣтлѣли поля и новыя дороги проложили свои рыхлыя[184] вертлявыя ленты Крѣпче трещатъ сороки на задахъ, несутъ и несутъ вѣсти и утромъ и вечеромъ.

— Какъ дѣла, дядя Семенъ?

Мы стоимъ у въѣзда въ село, у церкви, гдѣ встрѣтились.

— Живъ, братецъ ты мой!! — кричитъ мнѣ Семенъ, хотя я стою лицо на лицо. Сразу, брать три письма вчера получили! Въ семи бояхъ былъ, <п>одо всякими кононадами. Слава те Господи!

Онъ крестится на бѣлую церковь, на которой уже наладили крестъ.

— Послали ему носки шерстяныя да рукавицы да тамъ всего навязали… Л<е>пешекъ старуха ему напекла-а! Живъ Мишухъ слава те Господи!

//л. 10 об.

 

И, должно быть, испугавшись великой радости, говоритъ тихо:

— Ну только война эта… не дай Богъ какъ сурьозна. Что Господь дастъ<.>

— Ничего, дядя Семенъ, ничего. Ласточки-то, можетъ, не даромъ загнѣздились.

— А что думашь?

— Старуха чуетъ, что возворотится… — [185]говоритъ Семенъ. — Сердце у нее легкое стало, вотъ что. Она сердцемъ знаетъ. А хасаточкамъ я, прямо тебѣ скажу, знать дается. Къ горю если — не полетятъ. Пишетъ еще, — что маленько ногами плачется, на водѣ ему довелось сколько-то часовъ быть, аривматизмъ у него. Ну да вѣдь — не на гулянкахъ, всего бываетъ. Только бы возворотился, а то у насъ тутъ живымъ манеромъ[186] Старуха Зеленова умѣетъ, какъ взяться, — пареной брюквой со скипидаромъ и живо рапостранить. Съ полгоря. Сейчасъ вотъ съ почты, бѣгъ, отправку ему дѣлалъ. Старуха-то ему лепешекъ тамъ, а я вспомнилъ, копченую селедку онъ уважаетъ, прямо брать, ему цѣльный пятокъ всыпалъ. Дойдетъ, а?

— Дойдетъ.

— Тамо, брать, кажный кусочекъ не наглядишься! У насъ тутъ и … твороху, и барашка намедни посолили и чайкомъ балуешься, а тамъ… не распространишься, а? Вѣдь вѣрно?! Тамъ имъ…

Что это? Дядя Семенъ моргаетъ и старается подобрать накатившіяся давно-давно не забытыя слезы. Самъ удивленъ, мажетъ ихъ корявой рукавицей, и смѣется тихо, и не можетъ сдержать себя. Слезы бѣгутъ по носу прячутся въ бородѣ. Даже у него, такого крѣпкаго, такого суроваго, хозяйственнаго, который кричитъ на свою старуху, если она начинаетъ ныть — даже у него ослобѣло снутри.

— Да что, брать… это другой разъ такъ. Намедни, какъ все писемъ не б<ы>ло… не сплю и не сплю… Третьи пѣтухи — не сплю. Пошла старуха корову поглядѣть — телиться ей вотъ-вотъ, а со мной такая манера вышла. Сплю-не сплю… вижу, братъ ты мой, Мишутка… махонькій еще… стоитъ подъ у стѣнки, гдѣ у насъ отличіе его изъ училища, похвальный листъ въ рамкѣ… смѣется мнѣ отъ стѣнки. Такъ меня и подкинуло на[187]. Смотрю — ничего, старуха[188] прибирается, самоваръ ведромъ стучитъ. Шес<ть> часовъ! Стали гадать съ ей, что такое. Говоритъ — хорошія вѣсти, коли смѣется, сонъ-то такой явственный.[189] Тутъ я и въ первой разъ поплакалъ чуточку, старухѣ не сказался. Глядь — три письма! Скажи ты и мнѣ на милость! Ровно самъ вотъ принесъ.

Знаменія… Пусть творятся эти знаменія, которыми живетъ сердце. Пусть прилетаютъ ласточки[190] и вьютъ гнѣзда,[191] пусть смѣются по темнымъ избамъ являющіяся съ страшныхъ далей веселыя дѣтскія лица, подымаются въ

// л. 11

 

свѣтлыхъ одеждахъ свѣтлоликія женщины и наводятъ страхъ божій на полчища супостатовъ. Пусть невѣдомыми путями идутъ и рождаются свѣтлыя знаменія, чуемыя изболѣвшимися сердцами, пусть<.> Если не будетъ ихъ, что же скажетъ, что уяснитъ и успокоитъ и вызоветъ радостные слезы? Пусть не смущаютъ черныя знаменія. И рыбы пустъ вѣщаютъ невѣдомыми знаками и птицы, и голосъ. Пусть приходятъ и обвѣваютъ душу радостныя легенды. Ими жива душа. Пусть освѣщаетъ и правитъ жизнь радостныя сказанья. Въ пустыхъ поляхъ широкихъ только вѣтры блуждаютъ, метели идутъ на пустыя поля. Что веселаго скажутъ они своимъ плачущимъ воемъ? И пусть только радостное и утишающее сердца. А чорныя знаменія<.> А знаменія идутъ, идутъ, ширятся и мѣняютъ свою траурную окраску.

Въ жаркомъ, прокуренномъ вагонѣ, съ Калуги на Москву, старикъ-торговецъ тихо разсказываетъ моему сосѣду, маленькому сѣдому мужичку въ[192], у котораго бурый полушубокъ весь въ оранжевыхъ заплатахъ, стрѣлкахъ, кружочкахъ, шашечкахъ:

— …идутъ и идутъ… притомились, а до села далеко. Хлѣбъ весь вышелъ, вѣтеръ встрѣчный, и ужъ снѣжкомъ стало наметывать. И ужъ темень на дворѣ.

— Темень… — говоритъ старичокъ. — значитъ такъ… — покачивая маленько сѣденькимъ лицомъ въ большой[193] шапкѣ.

— Стали странницы Господа просить, чтобы у донесъ ихъ до постоялого какого двора. И хоть бы человѣкъ или собака встрѣлась. И стали они молиться угодникамъ…[194] А были они вишь въ Кіевѣ…

— Въ Кіевѣ… значитъ, такъ…

— И тутъ вдругъ откуда ни возьмись… три старца идутъ на нихъ по дорогѣ, одинъ въ одинъ… всѣ на одно лицо, строгіе, конечно, хорошей жизни. Прямо надо сказать кіевскіе, по облику… Можетъ, Лука Печерс<кій> — я ихъ знаю хорошо, былъ въ Кіевѣ, еще, стало быть, Марко Гробокопатетель, ну, и еще, скажемъ, Іоаннъ Милостивый… Батюшка такъ соображал<ъ.>

— Да… значитъ, такъ милосливый…

— Идутъ, ни слова не говорятъ. И взмолились старушки: <«>укажите намъ[195] путь ко двору, метель насъ заноситъ, укрываетъ, погибнемъ мы не своей смертью!» И ужъ совсѣмъ стали замерзать. Вотъ старцы и ближе къ нимъ, идутъ, а ногъ не слыхать, стуку-то отъ нихъ, какъ движутъ по воздуху, легко… А старцы остановились, въ монашескомъ одѣяніи, и говорятъ: не погибнете, и вы, убогія, не бойтесь…

— Не бойтесь?

— Не бойтесь. Мы встрѣлись, мы вамъ и путь укажемь. Идите прямо — туть вамъ стань-пристань. Обрадовались странницы, спрашиваютъ въ сле[196]

//л. 11 об.

 

20 сент<я>б<я>. 1914 г.

Отчаянный.

— …Какъ оттерся, выпрастался, вся съ его тешуя плыветъ до крови… слабость на его нападаетъ и нападаетъ. Тутъ ему первое удовольствіе лѣчиться. Воды свѣжей чтобы и песочку[197]. Онъ тебѣ не пойдетъ куда въ глыбь[198], это къ <нрзб.>[199]… Онъ знаетъ[200] гдѣ ему польза[201]. Сейчасъ первымъ дѣломъ — на Кривой Бродъ поползетъ — стѣна стѣной. Чисто войско, рядами. Головами въ одну сторону. Тыщи его тутъ, ну а нонче бы-ло! Пр<я>мо засыпалъ и засыпалъ — весь бродъ! Да вѣдь что! Не боится! Мужики ѣдутъ прямо на него, онъ тутъ возля стоитъ — дави-ка! Ей Истинный Бо<гъ> не вру! Такъ это, отодвинется малость самую, чтобы по емъ не ѣздили и опять стоитъ. Чисто по командѣ. Осадитъ и опять. <Нрзб.> это думаешь?[202] Не вѣрите? Ну… у болотинскихъ спросите, у всѣсвятскихъ, — ѣздютъ они черезъ Кривой Бродъ, видали. Нонче изъ годовъ годъ. Бабы съ покосу шли, а я тутъ на судака жерлицы ставилъ. Ка-акъ визгнутъ! Его стало быть, увидали. Вода-то чо-орная отъ него — весь песокъ укрылъ, перья поверхъ шумятъ, на спинахъ-то,такъ горбами выпираетъ бокъ. <2 нрзб.>[203] Крестится начали. «Къ войнѣ, что ль, онъ…<»> — такъ говорятъ… Истинный Богъ. Извѣстно, дуры, а очень удивительно…

Этотъ разсказъ о выходѣ массоваго леща послѣ терки слышалъ я отъ Нырятеля, мужичка изъ Болотинска,[204] вспомнился, когда въ темный дожливый вечеръ августа заявилась исъ письмомъ изъ села бабушка Марья.

— Никакъ отъ Васьки, отъ отчаяннаго-то нашего? Отъ кого жъ больше-то.

Бабка, какъ всегда, пришла со своей придурковатой дочерью, принесла молока. Письма ей отдалъ попавшійся навстрѣчу сотскій съ почты. Обѣ оны запуганы и загнаны жизнью, покойникъ мужъ только печкой ее не билъ, а внукъ Васька, незаконный сынъ придурковатой дочери, висѣлъ у нихъ у обѣихъ камнемъ на шеѣ, пока не призвали его въ солдаты.

— Такой-то отчаянный, не чаяли, какъ отвязаться, а теперь жалко…

Дочь и не придурковата даже, — какъ ее считаютъ, она слишкомъ запуга<на> и пугливая душа ея бродитъ гдѣ-то внѣ обычной жизни. Вотъ теперь онѣ с<и>дятъ на приступкѣ кухни, въ сумеркахъ лицъ ихъ почти не видно, но по повороту головы видно, что бабка думаетъ о письмѣ, а ея дочь поднявъ голову къ шумящимъ въ вѣтрѣ березамъ, ушла отъ здѣшнаго.

— Отъ его?

Письмо, первое письмо изъ неизвѣстнаго края, оттуда, гдѣ уже начались

//л. 12

 

бои, письмо безъ марки и съ фіолетовымъ штемпелемъ слѣпымъ, на которомъ едва различишь орелъ и только одно слово — полкъ.

— Неужъ отъ Васьки? — говоритъ бабка, все еще недовѣрчиво. — Съ[205] войны… сталотъ отъ него…[206]

Два письма.

[207]Неспокойно шумятъ<.> Вотъ уже третій день шумятъ и шумятъ старыя деревья парка, — не утихаетъ вѣтеръ. Два серебристыхъ тополя у каменныхъ воротъ усадьбы упали прошлою ночью и какъ-то неуютно стало безъ нихъ оголилось въ саду. Много уже листу попадало, рано зажелтѣвшаго въ это засушливое лѣто. Голостью засквозило въ усадьбѣ. неуютно стало. А тучи все идутъ и идутъ и кажется, не будетъ конца имъ.

— У Спаса-то крестъ сорвало на колокольнѣ, только на цѣпи держится… <—> сообщаетъ работникъ.

Съ балкона теперь видно, — уже не мѣшаютъ тополя, — какъ на синемъ полѣ лежитъ криво золотой крестъ, отъ котораго тянется покачивающаяся н<а> <вѣ>тру цѣпь. Другая держитъ его. О крестѣ уже говорилъ Иванъ, и я понимаю почему[208] онъ опять говоритъ: онъ страшно суевѣренъ и вѣритъ во всякія примѣты. Вчера ходилъ на почту опустить письмо брату, ушедшему на войну Пришелъ сумрачный, повелъ лошадь на траву въ садъ, остановился поровнялся со мной и заявилъ, что плохо дѣло: совалъ письмо въ ящикъ, а оно застряло въ крышечкѣ и помялось, — не хотѣло лѣзть.

— Должно быть, не получитъ онъ моего письма…

Теперь еще сорвало крестъ съ колоколни. Повалило сразу два тополя. Это не даромъ. Онъ стоитъ съ лошадью, — очевидно, ждетъ, не скажу ли я чего успокоительнаго. Я говорю успокоительное.

— Такъ-то оно такъ… Ну, да вѣдь ужъ… одинъ конецъ…

И все таки не уходитъ. За нимъ послушно стоитъ лошадь, сытая, крѣпкая, только за выстегнутый глазъ не взятая на войну. Пофыркиваетъ и жуетъ лопухъ.

Иванъ — мистикъ, вѣритъ въ духовъ, въ странствующихъ покойниковъ, боится ночевать въ кухнѣ, гдѣ прошлымъ лѣтомъ повѣсился на балконѣ запойный конопатчикъ. Съ войной Иванъ какъ-то ухитрился связать и этого конопатчика, и многое другое: лещей, нынѣшнимъ лѣтомъ большими стаями выходившихъ на перекаты, лѣсные пожары и обильный урожай яблокъ,

//л. 12 об.

 

другой годъ подрядъ.

— Это ужъ… извѣстно.

И говоритъ таинственно, глухимъ голосомъ. Проводивъ брата, онъ тутъ же заявилъ въ кухнѣ:

— Не воротиться. Да ужъ видать по всему… Сталъ прощаться — по глазамъ видать…

Какъ началась война, купилъ гарнаго масла[209] и сталъ жечь лампадку въ своей боковушѣ при кухнѣ — слыхалъ отъ кого-то, что защититъ отъ пули

— Было предсказано[210] за много летъ… — говоритъ онъ загадочно — хмуро.

— Война?

— За много лѣтъ. Поѣхалъ одинъ генералъ въ деревню пустынь, — у попа вчерась читали исторію… И тамъ объявилось, только не знали что къ чему. А теперь вполнѣ понятно знаменье. Генералъ потребовалъ старицу, а она слыла тамъ вродѣ какъ не совсѣмъ у ней все здѣсь въ порядкѣ, стало быть находило на нее. И тогда только понимай. И вотъ генералъ спрашиваетъ: «Скажи мнѣ, старица святая, какая судьба для Россіи. Я военный человѣкъ, мнѣ это необходимо знать». А старушка ему ни слова, ни пол-слова. Сейчасъ направляется въ уголъ и выноситъ два предмета<:> соленый огурецъ и кусокъ сахару. Сперва подаетъ генералу огурецъ, потомъ сахаръ. Вотъ и знаменье.

— Какое же знаменье?[211]

— А вотъ[212].

//л. 13

 

[213]захъ: а какъ намъ за васъ Господа Бога молить? какое ваше имя святое, въ молитвахъ поминать? А старцы-монахи и отвѣчаютъ: Не надо за насъ Бога молить, мы молены-пѣты, отъ Господа Бога превознесены. Мы, говорятъ, ходимъ по Расеи, учищаемъ слезы-горе горькое, веселимъ сердце человѣческое. Лежали мы тыщи лѣтъ подъ землей, правили намъ службы-мол<е>бны, да… теперь время наше пристало, повелено намъ ходить по всей зем<лѣ> православной. А потомъ и говоритъ одинъ изъ ихъ, самый середній, повыше другихъ…

— Повыше, стало быть… значитъ, такъ…

— Одинаковые они, а одинъ маленько повыше. Идите, говоритъ, кажному говорите, какъ намъ вышла радость-избавленіе, такъ и всѣмъ всему народу[214] православному[215] отъ врага избавленіе-побѣда, чтобы не сомущались. И такъ изъ глазъ и сокрылись, какъ все равно дымъ … и нѣтъ ихъ.

— Сокрылись? Значитъ, такъ… нисчезли…

— А тутъ сейчасъ что выходитъ-то… Затихло ненасье, вѣтру ни-ни… и метель затихла. Пошли старицы, шаговъ сто, можетъ — вотъ она и село — донесло ихъ вразъ. Стали разоблачаться, — а у кажной по просвиркѣ въ котомчикахъ-то, — вотъ-вотъ испечены, мякенькія…

— А-а просвирки! Зачитъ та-акъ…

— Пошли въ церкву, батюшкѣ доложили, такъ и такъ. Онъ имъ и разгадалъ что и что. Мнѣ это одинъ человѣкъ разсказывалъ, вѣрный человѣкъ, близъ его въ его волости будто это, а въ трактирѣ въ городѣ говорили еще, что подъ Тулой было…

— Я слыхалъ… — раздался голос съ верхней лавочки и показалиоось розовое лицо, какъ титовское яблоко. Толко у насъ сказываютъ, что тѣ монахи имъ безъ разговору прошли, однако-сь старухи прямо сейчасъ и пришли въ село. Разное болтаютъ. Будто, и другіе видали монаховъ, только въ бѣлыхъ каблукахъ будто…

— Тамъ не знаю, какъ отъ батюшки я тоже слыхалъ, такъ и передаю… Про войну былъ разговоръ, вотъ, говоритъ, видѣніе было. Урядникъ не такъ конечно, не воспрещаетъ, а всетаки, говоритъ, не надо много разговоровъ<.> Но между прочимъ, всѣ понимаетъ, что къ чему...

Такъ рождаются сказанія и легенды. Я присутсвовалъ при этомъ скрытомъ ихъ творчествѣ. Но пусть, пусть рождаются и ширятся и западаютъ въ души, жаждущія чудесъ. Пусть только приходятъ радостныя.

// л. 14

 

18 ноября 1914 года.

І.

Всѣ эти дни Егоръ Огоньковъ, у своихъ извѣстный больше подъ кличкам Рыжій, Чугунный и «Семку съѣлъ» — хвасталъ разъ, что ѣлъ семгу — разгружалъ подъ Симоновымъ бѣлый камень съ барокъ изъ-подъ Подольска и пьянствовалъ[216] въ компаніи съ понравившимся вдругъ товарищемъ по работѣ, котораго тутъ же и окрестилъ за его ростъ — Чижикомъ. Ночевали на берегу, на баркѣ съ сѣномъ.

Матери онъ не зналъ да и рѣдко объ этомъ думалъ, развѣ когда разжалобится въ сильномъ хмелю и начнетъ случайному человѣку, который вдругъ покажется близкимъ другомъ, разсказывать про свою жизнь. Такъ было и въ этотъ вечеръ, не вечеръ, а скорѣе ночь<,> вѣрнѣе — въ ту ночь. Ночь была теплая, звѣздная, — іюльская. За рѣкой, надъ городомъ висѣ<ло> серебристое[217] зарево, доносило на барки городской неугомонный гулъ. Въ какомъ-то лѣтнемъ саду, на краю, пускали фейрверкъ, и каждую ракету провожалъ ревъ — должно быть кричали ура, и трубили тушь. Хорошо было лежать на сѣнѣ — и смотрѣть на знакомыя городскія огни ленты огней-улицъ то желтыхъ, тусклыхъ, то голубоватыхъ — яркихъ.

// л. 14 об.

 

[«За семью печатями»]

«Окаянная»

«Под арестом» — рассказ,

разные редакции без конца.

Машинопись с авторской правкой      2 лл.

// карт.

 

VІІІ. — Трезво «Окаянная»

О. Петр<ъ>[218] изъ села Золотые Кресты угощаетъ клюквеннымъ вареньемъ и[219] заливнымъ судакомъ[220], подвигая, рюмку черносмородинной[221], вздыхаетъ.

— Ужъ почто мы,[222] люди интеллигентные, имѣющіе понятіе вреда и пользы, а[223] кто,[224] до гиперболъ доводимъ времяпрепровожденiе[225]… — стучитъ[226] онъ вилочкой по[227] рюмочкѣ[228], — а что говор. о нижнихъ этажахъ[229]?[230] Мудрѣйшее мѣропрiятiе[231]! Статистика говоритъ[232]: — онъ закидываетъ[233] руку съ вытянутымъ указательнымъ пальцемъ выше головы, какъ-будто хочетъ что-то захватить, висящее[234] съ потолка и[235] на лѣвой рукѣ[236] загибаетъ палецъ, — [237]одни двунадесятые[238] взять![239] — а[240] еще именины, два храмовыхъ, ильинская пятница, масленая, наборъ, три экстренности семена-торжественные[241],[242] — ужъ двадцать два случая это ужъ — очень тѣсно по четверт. если на двоихъ — пять ведеръ! minimum[243]! А хроническіе потребители![244] И что же![245] Само отравленіе, раззоръ хозяйства, сквернословіе,[246] неуваженіе къ сану и положенію[247] и всевозможныя[248] болѣзни! Кануло въ вѣчность и что же усматриваемъ[249]? Рвеніе къ церкви подымается, безобразій не наблюдается, обиходъ улучшается, здоровье[250] укрѣпляетс<я>, начальство удивляется…

Онъ[251] разводитъ руками и очень доволенъ, что вышло складно[252]<.> У него[253] есть причина радоваться:[254] призваннаго[255] изъ запаса сына, вернули на дняхъ изъ-за грыжи.[256] Кромѣ того[257] вчера забагрилъ[258] на рѣкѣ двѣнадцатифунтоваго судака.[259]

— И хотя бы[260] напряжемъ всѣ силы и даже до копейки ребромъ, хоть[261] потомъ будемъ загребать сторицей во всѣхъ отношеніяхъ: культура развивается, умы проясняются, населеніе ободряется[262], и опять начальство удивляется! Хе-хе-хе![263]

// л. 15

 

VІІІ. — Подъ арестомъ.

По серединѣ села, на бугорочкѣ,[264] видная съ двухъ концовъ… глядитъ <на> измѣнившійся свѣтъ божій казенная винная лавка № 33[265]. Мужики говорили, бывало:

— И съ головы три и съ хвоста все три, — Три да три, выпьешь — карманъ потри.

— Съ переду ли[266] съ заду все три<.> — Какъ глаза не три все три да три[267]

Теперь «она» подъ арестомъ. Первые дни[268] Когда ее печатали, пришелъ урядникъ со старостой и трое понятыхъ, староста покрестился на образъ и сказалъ Марьѣ Петровнѣ[269], сидѣлицѣ:

— Ну, Петровна! То она насъ подъ арестъ сажала, теперь мы ее до времени подъ печать. Показывай свое[270] удовольствіе.

И запечатали «ее» семью печатями. И всего-то надо было четыре печати наложить, но староста разошелся и насбавилъ еще три штуки.

— Такъ-то вѣрнѣй будетъ.

Потомъ сидѣлица разсказывала «историю».

— Такъ и набѣжали — И смѣхъ и грѣхъ съ ними. Которые постоянные по недѣли съ крыльца не сходили. Какъ утречко, а онъ ужъ бродитъ, поглядываетъ. Все какой-то бумаги дожидались, увѣряли, что вышла министровая бумага, а я, будто, скрыла ее, честное слово. Съ чорнаго крыльца, украдочкой забѣгали. А разъ смотрю, сидитъ въ кухнѣ у меня Митрій, столяръ. <«>Чего тебѣ, голубчикъ, какъ ты сюда попалъ?» А онъ, представьте, опускается на колѣнки и на меня, представьте себѣ, начинаетъ молиться и читаетъ молитву Отче нашъ! Помѣшательство ужъ въ немъ. Проситъ спасти его жизнь. Хоть капельку, только на языкъ взять! Но что я могу? Тогда онъ вынимаетъ бичевку и говоритъ: Вотъ, порѣшусь, а на тебѣ моя кровь будетъ. Ни-чего, живъ-здоровехонекъ. Это самый мой главный заказчикъ. Какъ отравленные ходили.

Урядникъ дѣлился впечатлѣніями:

— Ежели подѣлится моими впечатлѣніями, вотъ какой сортъ выходитъ. Составлено[271] по моему участку четыре протокола въ покушеніи на самоубійств<о> черезъ повѣшеніе, одинъ, въ Манькинѣ лакомъ опился, въ больницѣ лежитъ, нѣкоторо<е> количество натуральнымъ нетурированнымъ спиртомъ опились до очумѣнія. Теперь немножко стали укрѣпляться. Митрій столяръ политуру пьетъ, который былъ запасъ, составилъ на него протоколъ, по жалобѣ бабы. Отъ бабъ имѣю чувствительную[272] благодарность, такъ что вобще, довольно благополучно.

Первые дни недѣли ждали, что выйдетъ «ей» срокъ, ослобонятъ. Но не выходилъ срокъ. И вотъ пришелъ ненастный октябрьскій день, прибылъ изъ

// л. 15 об.

 

города водочный полокъ подъ брезентомъ, и заказчики, посмѣивясь, смотрѣли, какъ «ее» укладывали ящиками на полокъ, звонкую, покачивающую[273] красными шапочками, поплескивающуюся, закрыли брезентомъ и повезли[274] подъ охраной стражника.

— На кладбище повезли, шабашъ.

— На поминъ-бы души чего оставили!

Увезли въ городъ, и тогда пропала надежда на министрову бумагу разрѣшенія.

Въ одно изъ воскресеній трое трезвенниковъ села, голоса которыхъ не разъ тонули въ гомонѣ на преніяхъ о закрытіи[275] <«>казенки», просили о<.> Николая отслужить благодарственный молебенъ.

Батюшка похвалилъ за рвеніе, взялъ требникъ и[276] предложилъ помолебствовать. Но тутъ вышло маленькое затрудненіе, —

— Похвально, похвально… Вотъ и возблагодаримъ…

И задумался,[277] на какой случай здѣсь требуется молитва. Діако<нъ> совѣтовалъ:

— Молитву на всякую немощь… есть страждущіе…[278]

— Нѣтъ, говорилъ батюшка, — надо торжественнѣй. Вотъ развѣ… молитву о скверноядшихъ?

— Так-то бы оно такъ… подходитъ по предмету, да…

Батюшка перелисталъ требникъ.

— Благословеніе<.> Вотъ вѣдъ есть молитва еже освитити какое либо благовонное зеліе… а объ избавленіи отъ этого зла… гм…

Тогда[279] псаломщикъ, который считался знатокомъ предложилъ:

— А вотъ если, батюшка, «надъ сосудомъ осквернившимся<»>, ежели принять что человѣкъ, какъ, вообще, сосудъ души и, конечно, о всѣ употреблявшіе напитки, осквернились?

— Нѣтъ, — сказалъ о<.> Николай. — Не подходитъ. Развѣ молитва о, еже…

И не найдя подходящаго служилъ благодарственное молебствіе объ избавленіе отъ недуговъ и соединилъ съ молитвою на основаніе новаго думу.

Былъ торжественный крестный ходъ.

Послѣ молебствія въ усадьбу пришелъ столяръ Митрій подговаривался, нѣтъ ли хоть рюмочки настоящей, для очищенія отъ лакировки.

— Прямо я теперь прозрѣлъ, все мнѣ открыто стало. Нѣтъ дурѣй нашего народу, честное слово. Я беру себя за примѣръ. Служилъ я въ Москвѣ высокое мѣсто занималъ, въ довѣріи у подрядчика. Любилъ меня до страсти. «Вотъ что, Митюха, бери отъ меня подряды махонькіе, будь[280] <под>рядчикомъ. Денегъ тебѣ ни монетки на руки, вотъ тебѣ насупротивъ домъ три тыщи съ землей рендованной, будешъ вѣкъ вѣчные Богу за меня молить

// л. 16

 

[281]А домъ! бяда, а не домъ! Сосна — топоромъ не беретъ.[282] Скондовый лѣсъ, мать честная! Рыскуй, больше никакихъ.! Ну, не дуракъ я<.> Отказался. Отработалъ бы ему въ два года! Черезъ «ее»![283] Я бъ теперь завился подъ саму маковку! Нѣтъ, не осилю, Мартынъ Петровичъ Такихъ денегъ не заработаю. Заработаешь! Нѣтъ. Прямо, умолялъ, вотъ, покойникъ, померъ, ато бы свидѣтельство представилъ.

Видъ у Митрія такой, точно онъ недѣлю не спалъ, <е>го глаза въ синихъ вѣкахъ, взглядъ слезливый, мутный, губы сухія, потрескавшіеся, бородка жиденькая, мочалкой.

— Прокурила она меня до самаго заду! Черезъ ее! На Донской жилъ, у Мартынъ Петровича, стараго завѣту человѣкъ. Ну, конечно, молодой, глаза у меня свѣжіе, какъ у орла, хохолокъ я носилъ, сапоги, когда запиралъ употребленіе, гармоньей, —[284] спинжакъ синій, духи покупалъ въ уточкахъ стеклянныхъ, въ ваткѣ — прямо, яблоками отъ меня. — ходилъ со скрипомъ… часовщикову дочь сватали, сколько-то тамъ приданаго полагалось у часовщика два магазина и еще заводилъ по казеннымъ мѣстамъ. Сколько они на меня припасу всякаго стравили — лошадь можно купить, а нето что жениха пріобрѣсти! Пирогами, часы мнѣ за полцѣны… А она, Анюточка цвѣточекъ, не забудь меня дружочекъ[285]! Я ей все такъ пѣлъ. Благословились, честь-честью. А ужъ я первый подрядъ взялъ, рыскъ показать, по всѣ шкапы въ гимназіи, на Канавѣ, перебрать и на тыщу рублей! Задатокъ взялъ. А тутъ белошвейка моя въ самый день вѣнца[286], съ ней я, какъ сказать, имѣлъ любовь, и тоже она по рюмкамъ звонила… приходитъ бѣлошвейка, — разъ меня по щекѣ, очень яркая такая была, злю-ущая, когда въ ей[287] ревность. Узнала про часовщика. Глаза и ей и тебѣ выдеру, карболкой оболью. А я ужъ съ часовщика сдернулъ задатку сто цѣлковыхъ. Пойдемъ, выпьемъ напослѣдокъ, говорю. Э — думаю, очумѣетъ она у меня, я сейчасъ къ невѣстѣ и сварганимъ свадьбу. Успокоилъ ее, бѣлошвейку-то, къ Бакастову, въ трактиръ<.> Укрѣпляюсь, мимо буду, черезъ плечо… а я очень ловко могу. Начали. Разъ разъ, разъ-разъ. Жал-лко мнѣ ее стало! Пьетъ и плачетъ. Ахъ ты мать твоя сковородка[288]! Рразъ рѣзанулъ, какъ четыре прополоскалъ — сіяніе у меня начинается… У васъ, можетъ, настойка кая есть… мнѣ бы только отлакироваться. Нѣтъ? Ну, богъ съ ней. Стало мнѣ ее жальчей и жальчей. И до того мы съ ней, съ Матрешой, настеклились… самъ хозяинъ приходилъ и водку воспретилъ. Меня тамъ уважали, чтобы въ полицію не таскали. И вдругъ — часовщикъ съ двоюроднымъ братомъ и еще какіе-то въ картузахъ, родственники. Вѣнчаться! — Не желаю! вотъ моя Матрешка, законная жена! Такъ и отринули. Какъ? Пироги наши ѣлъ? Сто рублей взялъ? А!! Въ участокъ. На дорогѣ бой… у басейна. Спиджакъ меня сорвали, брюку оторвали, сапогъ мальчишка стащилъ, его сынишка[289]

// л. 16 об.

[«Оборот жизни»]

«Максимова сила»

— отрывок из рассказа

Машинопись                      1 л.

// карт.

 

 

СУРОВЫЕ ДНИ

(Въ деревнѣ)

IX — Максимова сила.

Крѣпко и глубоко зацѣпила невиданная война. Со стороны будто и не такъ замѣтно: тянется привычная жизнь, погромыхиваютъ въ базарные дни телѣги, уходитъ и возвращается въ обычные часы стадо, гнусаво покрикиваетъ по округѣ хромой коновалъ Савелій — «поросятъ лечить требуется ли кому!» — бродятъ мѣднолицые татары съ телѣжкой, ворожатъ бабьи глаза, ра<с>кидывая на травкѣ, подъ ветлами, яркій ситецъ. Обычно чередовались работы: возили навозъ на пары, помаленьку запахивали, почокивало подъ сараями — отбивали косы; поскрипывали шумящіе воза съ сѣномъ, въ зажелтѣвших<ъ> поляхъ вытянулись крестцы новаго хлѣба. Неторопливо, по ряду, двигалась жизнь по накатанной колеѣ. Но если вглядѣться…

Строится и строится жизнь, поскрипываетъ, а претъ по какимъ-то своимъ дорогамъ. Тѣ же, какъ-будто, стоятъ тихія избы, а сколько новыхъ узломъ заплелось и запуталось за ихъ оконцами, за сѣренькими стѣнами. Столько этихъ узловъ придется разрывать съ болью или скорбно распутывать въ долгіе дни и ночи, что не устоять въ неподвижно-уныломъ однообразіи этимъ нахмурившимся избамъ подъ ветлами и особенно пышными въ это лѣто, какъ свѣжей кровью залитыми рябинами. Не будутъ онѣ стоять, какъ стояли вѣка раздадутся ихъ стѣны, и заговоритъ въ нихъ иная жизнь.

— Эхъ, мила-ай! — говоритъ старый знакомый, столяръ Митрій. — Такъ, брат<ъ> перкувырнуло все… чисто какъ выспался! Шабашъ!

// л. 17

 

«Максимова сила» — рассказ.

— разрозненные листы разных редакций

Машинопись с авторской правкой                             13 лл.

// карт.

 

14 авг. 1915 г.

Суровые дни.

Гл. — Какъ жили.

Не упомнить такой глубокой зимы. Насыпало снѣговъ, думали — не протаетъ. На большакѣ накрутило подъ самые сучья, овраги позанесло вровень, и былъ слухъ, что подъ Мокловомъ провалился въ такой оврагъ дьячокъ щукинскій: мертвымъ нашли, и при немъ пузырекъ изъ-подъ одеколона<.> Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ округѣ охотникъ баринъ Олейниковъ отъѣхалъ на войну, объявилось много волковъ.

— А то оттуда, гляди, подались, съ перепугу… съ разныхъ мѣстовъ. По такой тревогѣ и волку въ одиночку не оправдаться. Токими партіями ходилъ[290]… чисто онъ на войну собрался, — разсказывалъ Максимъ изъ усадьбы. — Въ садъ тройка забѣгла, къ яблонямъ! Всею ночь, подъ Стрѣтенье выли, а потомъ кака исторія… Выхожу утречкомъ — хлопъ! Нагадили они у меня на снѣгу… Повытоптали каждый себѣ по логову и нагадили! Въ чемъ тутъ суть? И вышло вѣдь!

— Что вышло?

Максимъ все тотъ же: знаменія кругомъ него, и онъ жадно ищетъ ихъ и находитъ<.>

— Двѣ гадости оправдалось. Первое, — пришла телеграмма черезъ недѣлю, что барина нашего подъ самое Стрѣтенье шибко ранили, помираетъ… Ну, только онъ выправляется, конечно… Второе… корова наша, вотъ четыр<е> сотни-то лѣтось на выставкѣ дали — мертвенькаго скинула. Ну, думаю третье будетъ, жди и жди. Какъ есть: отъ брата письмо-карточка — сижу въ плѣну у германца, немедленно шли мнѣ пятнадцать рублей.

Максимъ крестится.

— Сказать правду — даже это и не гадость, а для меня успокоеніе, лишь бы только о<н>ъ тамъ конца не принялъ. Семья огромадная его, всѣ на моей шеѣ въ случаѣ чего… ну, а тутъ онъ будто застрахованъ. Но только каждый день жду — помретъ онъ тамъ не своей смертью. Они чьто дѣлаютъ-то, черти! Письмо секретное получила старуха Зеленова изъ плѣну, въ чайной читали, такъ урядникъ велѣлъ копію списать и на стѣнку прилѣпили. А вотъ что. Какъ который у нихъ плѣнникъ здоровый изъ себя, они его сторожатъ! Сторожатъ изводить начинаютъ. Заболѣлъ ты, они тебя въ боль-ни-цу по самому пустяку.[291] Ужъ оттеда они его человѣкомъ не выпустятъ,[292] ни-какъ. По закону они не могутъ плѣннаго удушить тамъ или какъ… тамъ за этимъ дѣломъ строго послы слѣдятъ и спи<с>ки у нихъ на рукахъ для контроля порядковъ, по закону <в>сенародному. Значитъ за нашими американскій посолъ с<л>ѣдитъ очень строго. Такъ[293] они

// л. 18

 

что?! Зеленовъ-то Миколай заболѣлъ ногами. Ну, обморозился онъ, конечно, они его въ плѣнъ безъ чувствъ. Оправился маленько, но ноги стало <нрзб.>, тянуть. И[294] тутъ съ нимъ тифъ случился. Хорошо<.> Они его сейчасъ въ больницу и дали понюхать[295] порошковъ. И потомъ[296] ничего не помнилъ<.> Пишетъ такъ, что просыпаюсь отъ[297] ихъ порошковъ — спалъ, не помня себя, четыре недѣли. А лѣвой-то ноги у меня нѣтъ, а правую то ступню самую на половину отрѣзали! Ну, говорятъ, теперь[298] вы здоровы, а чутъ не померли! Нѣмецъ-то ему докторъ-то ихній говоритъ. Спасли васъ отъ смерти! А?! А[299] ноги-то и украли<.>

Многое новое вошло въ жизнь за эту[300] зиму показавшуюся[301] нестерпимо долгой. Будто цѣлыя годы вмѣстила она въ себя <нрзб.>: много[302] пережито. Уже три[303] раза гуляли рекруты, безъ[304] обычнаго лихого гомана. <Нрзб.>[305] гула буякъ[306]. Плечо въ плечо лѣниво бродили они по Большимъ[307] Крестамъ, убивая такъ[308] не на что не нужное время, безъ[309] наигранной радости (молодечество), и безъ[310] удрученья и невнятно[311] наигровала гармонья[312]. Чаще[313] всѣхъ пѣсенъ проникала за всѣ оконца одна надрывная: «Прощай прощай, соколикъ ясный[314]». Та, въ которой[315] поетс<я>, какъ мать въ послѣднюю ночъ передъ разлукой сидитъ у изголовья сына и называетъ его ласковыми словами. Отъ этой надрывной пѣсни въ которой и лихость и скорбь[316] и великая[317] покорность передъ темъ,[318] что непременно будетъ, тяжело становится за оконцами. И про Карпаты пѣли про Невѣдомыя[319] Карпаты[320] каменныя горы за которыми не извѣстно что. И про Варшаву, тоже невѣдомую, которая крѣпко связала теперь себя[321] съ Большими Крестами[322]<.>

Три[323] раза гуляли[324], разъ отъ разу все[325] болѣе юные рекрут<ы>[326]. Теперь август<ъ> въ началѣ и уже[327] третья смѣна ходитъ съ своей гармоньей и поетъ все тоже[328]<.>

[329]И тихія избы тѣ же[330] но за ихъ окнами запутались и завязались[331] новыя узлы жизни… И столько эти<хъ> узловъ,[332] придется или рвать[333], съ болью[334] или скорбно[335] распутыват<ь>[336] въ <нрзб.>[337] дни и ночи, что не устоишь въ своей неподвижности и уныломъ[338] однообразіи этимъ нахохлившимся избамъ[339] подъ ветлами[340] и такими пышными въ это лѣто[341] въ[342] кровь кисти убранными рябинами не будутъ онѣ стоять молча, какъ стояли сотни годовъ[343] и[344] раздадутся ихъ стѣны отъ переполнившаго ихъ[345] и заговорила[346] въ нихъ новая жизнь. Да уже и теперь кричитъ[347].

Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ не веселая изба бабки Настась<и,> съ годъ тому проводившей на войну своего сына лихого кровельщика. Вернулся и ея непутевый Василій. Былъ онъ въ нѣмецкой[348] землѣ, повидалъ гор<о>дъ

// л. 18 об.

 

«Кильзитъ» и Мазурскія озера; билъ германца подъ Инстербургомъ переходилъ по горло три нѣмецкихъ рѣки, оставилъ въ глухомъ занесенномъ снѣгомъ безымянномъ лѣсу свою лѣвую ногу оторванную снарядомъ и теперь вернулся принеся на груди георгія и посеребренный мѣдный молочник<ъ,> взятый на память изъ нѣмецкаго поселка[349]. Бабка Настасья, которая носитъ молоко по дачамъ носитъ съ собой всюду и этотъ молочникъ вызолочены снутри и съ боковъ сильно помятый въ походѣ и всѣмъ разсказываетъ про свою радость. Да прошли для не<е> тяжелые дни и теперь при ней будетъ ее не непутевый сынъ пьяница который можетъ быть въ первый разъ въ жизни заплакалъ воротившись въ свой не веселый уголъ<.> —

— На самую казанскую матушку воротился… — одно и то же всѣмъ разсказываетъ бабка Настасья и всегда плачетъ отъ радости<.> — Сидимъ съ Марьей у двора уж<и>нать время а письмо отъ него было на Петровъ день[350] Мининска прописалъ[351] — ждите меня говоритъ къ холодамъ болезнь меня замучила въ скорости на ослобожусь, а тутъ и вотъ онъ пріѣхалъ на телѣгѣ, лавошникъ со станціи привезъ. «Вотъ» говоритъ «Бабка, товару тебѣ заморскаго привезъ въ одномъ сапогѣ, спенція ему[352] вышла 216 рублей («Такъ мы и обмерл<и,> а Васенька-то на костыляхъ прыгъ съ телѣги) Ну здравствуйте говоритъ — живъ вернулся. Ужъ такъ мы повеселѣли а онъ сюрьезный.

Вотъ уже двѣ недѣли все объ одномъ говоритъ бабка Настасья плачущая и радостная, мать, а вѣдь[353] совсѣмъ еще недавно[354] жаловалась она на судьбу пославшую ей безпутнаго сына и ждала развязы. Теперь всѣмъ говоритъ о радости, даже сбѣгала за 10 верстъ въ Гайкино къ кумѣ, чтобы гайкинцы знали о ея радости. И всѣгда позвякиваетъ о мѣдный[355] пятакъ диковенный вражій молочникъ въ ея карманѣ. Рубль за молочникъ давалъ урядникъ — покупалъ для станового — не отдала. Батюшка давалъ два рубля, въ усадьбѣ покупали за трешницу; поколебалась Бабка и не отдала. Что-то свое, дорогое связала она съ этимъ молочникомъ<.>

— Въ гостинчикъ[356] принесъ.

Кажется, это былъ единственный гостинчикъ отъ сына во всю[357] жизнь кровь<ю> облитый. и женѣ Марьѣ, столько лѣтъ битой подъ пьяную руку принесъ Вас<и>лій гостинчикъ. Принесъ[358] ей пару мытыхъ бумажныхъ платковъ,[359] въ которыхъ ему подарили на елкѣ въ городскомъ лазаретѣ пачку дешевыхъ папиросъ три золотника[360] чая и пряниковъ и до Марьи это былъ первый гостинчикъ<.>

Теперь ужъ[361] онъ не уйдетъ отъ нихъ никуда[362] не будетъ[363] лазить по крышамъ ст<а>вить кресты на церквахъ<,> громоотводы на фабричныхъ трубахъ. Теперь онъ будетъ бродить у двора, завершивъ всѣ дѣла жизни однимъ большимъ дѣломъ въ которомъ все еще не можетъ отдать себѣ отчета<.>

// л. 19

 

Въ погожіе дни онъ сидитъ на обрубочкѣ подъ окномъ избы положивъ сбоку новенькій выданный ему изъ госпиталя костыль и смотритъ на улицу малолюдную — тихую<.> Онъ въ сѣрой боевой фуражкѣ, которую оставилъ при себѣ, кот<о>рую всюду носилъ съ собою — берегъ. При выпискѣ въ полную отставку он<ъ> получилъ вольное платье: новую хорошую тройку, хорошіе сапоги съ калошами — пару сапогъ — одинъ сапогъ и одну калошу и картузъ «въ рубль тридцать»<.> Но боевую фуражку онъ захватилъ на память: пробита она надъ правымъ ухомъ въ тульѣ. Онъ моложавъ сухощавъ и угрюмъ и не уловить на его лицѣ былой лихости и задора съ какими, бывало, ходилъ онъ по крышамъ мн<о>гоэтажныхъ домовъ. Теперь онъ прочно пришитъ къ землѣ костылемъ мало говоритъ и смотритъ будто не понимаетъ, какъ это вышло. Смотритъ передъ собой на конецъ вытянутаго костыля и покручиваетъ тонкій усикъ.[364]

Видъ у него, какъ у человѣка, который былъ въ кипучей работѣ и его вдру<гъ> выкинули изъ работы и он<ъ> недоумѣваетъ, как же это вышло и почему, и что теперь еще совсѣмъ недавно крутилъ его огненный вихрь и грохотъ, а теперь[365] такая тишь вокругъ[366], тихія поля съ копнами сжатаго хлѣба умирающая избушка подъ грузной въ пышныхъ кистяхъ рябиной тихія будни послѣ шумнаго праздника. Онъ все, какъ будто еще не можетъ опомниться и думаетъ думаетъ. Радъ[367] ли онъ тишинѣ? По его лицу не узнать[368]<.> А этотъ крестъ за что ему дали.

— Пулеметъ у германца выбилъ.

Онъ скупъ на слова и не охотно начинаетъ разсказывать должно быть не разъ разсказанное, уже потерявшее ароматъ свѣжести. Разсказываетъ такъ, какъ разсказывалъ, въ прошломъ году о своемъ спорѣ съ инжинеромъ-бельгійцемъ на кирпичномъ заводѣ, что протянетъ громоотводъ на трубу только съ одной веревкой и зыбкой дощечкой.

— А стрѣлялъ пулеметъ тогда?

— <Нрзб.>[369] стрѣлялъ. я къ нему подъ ноги подкатился. Ну и вышибъ на меня два раза рапортъ на крестъ сбирались посылать ротные, да обоихъ убил<о,> а на этотъ успѣли написать.

Бабка Настасья слушаетъ и моргаетъ и понятно ей только, что ее василій и теперь не уйдетъ.

— Ну по деревамъ лазилъ для наблюдательнаго пункта… Теперь не полѣзешь.

<—> А какъ нѣмцы?

— Ничего хорошо умѣютъ — говоритъ онъ кривя губы и глядитъ на остатокъ ноги съ завернутой къ верху, подколотой[370] штаниной.

Онъ еще не отдохнулъ, какъ человѣкъ, только что переставшій бороться и еще не собравшій себя. Ясно видно, что недавнее оставило по себѣ рев[371]

// л. 19 об.

 

23 авг. 1915 г.

Суровые дни.

Какъ жили.

Не упомнить такой глубокой зимы. Навалило снѣговъ, думали — не протаетъ. На большакѣ навертѣло подъ самые сучья, овраги позанесло вровень. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ уѣздѣ волчиный охотникъ баринъ Алейниковъ былъ теперь на войнѣ, или еще по какой причинѣ, — объявилось много волковъ. На Святки[372] ихняя «свадьба» забѣжала въ[373] Большіе Кресты.[374]

— Можетъ[375], и оттудава подались, съ перепугу[376]… — [377]объяснялъ работникъ Максимъ, изъ[378] усадьбы. — Партіями[379] ходи-илъ! <2 нрзб.>[380] Въ садъ ко мнѣ тройка его забѣгла, къ яблокамъ. Всю[381] ночь выли, а потомъ какая исторія! Выхожу[382] утречкомъ —смотрю[383] — Напакостили они мнѣ[384] на снѣгу! Да вѣдь какъ! Каждый[385] ямку себѣ пролежалъ и напакостилъ! А?! Въ чемъ[386] суть? И вышло!

Максимъ еще больше сталъ[387] «проникать въ суть всего». Уже оправдалось кое-что изъ прежнихъ его, осеннихъ[388] знаменій.[389] Сорванный въ августѣ[390] бурей крестъ съ колокольни «оправдался» — померъ отъ удара на масленицѣ батюшка[391]. [392]Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ почтовый[393],[394] оно перегнулось и застряло: думалъ, что не получить его[395] брату вѣсточки,[396] хоть и въ лучшую сторону; попалъ братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ[397].[398] И эта «шутка» волковъ прочно засѣла въ его головѣ[399] и дала слѣдствія.

— А вотъ что вышло![400] въ натурѣ выходитъ. Двѣ пакости какъ разъ <нрзб.>[401] оправдались. Въ скорости и

//л. 20

 

приходитъ телеграмма съ военныхъ дѣйствій: «прапорщикъ господинъ[402] Сергачовъ раненъ навылетъ въ грудь, пріѣзжайте навѣстить!” Про барина нашего[403]![404] Ну, только онъ выправляется[405]. Второй случай — корова у насъ[406] поколѣла[407]! Значитъ,[408] третье обязательно будетъ, жди и жди![409]

Максимовы примѣты извѣстны всѣмъ, бабы чаще являются^[219] къ нему, приносятъ свои прмѣты и сны, и онъ толкуетъ^[220]. Уже^[221]грозила ему барыня^[222] чтобы пересталъ мутить темный народъ, а то откажетъ отъ мѣста^[223], говорила, что и такъ на душѣ не спокойно, а онъ ходитъ^[224] и причитаетъ.

— Вѣдь ты знаешь, Максимъ^[225]… этимъ^[226] шутить нельзя! — говорила барыня, обрадованная, что мужъ поправляется. — Возможно, что^[227] въ^[228] нашей жизни есть таинственныя силы, непонятныя силы^[229]… И если человѣкъ себя настроитъ, то бываетъ иногда, что эти силы^[230]… Вообще, не надо настраивать себя… и другихъ разстраивать! Ты какой-то глупый, Богъ тебя знаетъ… Брос<ь> пустяки и не смущай наро<д>ъ.^[231] Я говорила про тебя^[232] священнику. Онъ тебя вразумитъ.

— А я въ чудеса вѣрю^[233]… — оправдывался Максимъ. — Я не про нечистую силу^[234], а у^[235] меня на сердцѣ ежели^[236] сосетъ, то говорю.

И^[237] Максимъ виделъ, что и барыня всего^[238] боится, начитъ^[239] вѣритъ. И когда ноъві баюшка, совсѣмъ[410] ^[240]молодой, съ короткими еще^[241] волосами, прозванн<ы>й мальчишками — Куцый — сталъ какъ-то^[242] вразумлять Максима и сказалъ что^[243] суевѣрія — чушь и^[244] бабьи глупости, Максимъ осмѣлился возражать и спросилъ:

— А какъ же блаженные-то? А потомъ сколько исторій въ священныхъ книгахъ! Я А какъ же^[245] фараонъ^[246] сны видалъ, а святой человѣкъ Iосифъ ему все растолковалъ?

Молодой бат<ю>шка покраснѣлъ и сказалъ^[247] сердито^[248]:

— Такъ то I-о-сифъ!^[249] На тотъ случай была спеціальная воля Господа! На тотъ случай! А ты вообразилъ, что^[250] черезъ тебя Богъ можетъ и^[251] хочетъ^[252] открывать свою волю? Это ты вообразилъ! Ступай, не безпокой хозяевъ и темныхъ людей. Грѣхъ!^[253]

^[254]Это нисколько^[255] не удержало^[256] Максима. Его даръ узнавался въ округѣ, и слава его росла тѣмъ болѣе, что п за прознаніе онъ не бралъ ни копейки.^[257] Онъ привѣзъ изъ города сонникъ за пятнадцать копеекъ^[258] и уже выучилъ наизусть^[259] пять страницъ, по алфавиту^[260]. Онъ зналъ, что значитъ, видѣть аббата, акулу, абрикосы, аггела^[261], и даже Акулину. Онъ съ увлеченіе<мъ>^[262] читалъ, силясь понять, что такое значитъ что и почему обозначено^[263], что видѣть вязъ —^[264] значитъ быть въ многолюдномъ собраніи, на которомъ многіе

//л. 20 об.

 

 

Суровые дни.

Какъ жили.

Не упомнить такой долгой зимы. Навалило снѣговъ, думали — не протаетъ. На большакѣ навертѣло подъ самыя сучья, овраги позанесло вровень и былъ слухъ, что гдѣ<->то, подъ Боровскомъ, провалился въ оврагъ дьячокъ и замерзъ. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что неизвѣстный въ округѣ во<л>чинный охотникъ баринъ Каштановъ былъ теперь на войнѣ, или еще по какой причинѣ, — объявилось много волковъ. На Святкахъ цѣлая «свадьба» ихъ забѣжала въ Большіе Кресты и унесла діяконова кобелька Франца, котораго до войны звали Шарикомъ[411].

— А можетъ и оттуда подались съ напугу, — объяснялъ Максимъ раб.[412] изъ усадьбы значительно морща[413] совиный лобъ. — Прямо партіями ходилъ! Подъ Стрѣтень въ садъ ко мнѣ тройка его забѣгала, подъ яблони. Всю ночь выли, а потомъ какая исторія! Выхожу утречкомъ, гляжу, — навертѣли они мнѣ на снѣгу! Да вѣдь какъ каждый, шутъ, ямку себѣ пролежалъ и напакостилъ! а?! Стал<ъ> я думать, — въ чомъ суть? И вышло!

Максимъ еще больше, чѣмъ осенью, сталъ «проникать въ суть всего». Уже оправдывалось кое что изъ осеннихъ его примѣтъ. Сорванный августовско<й> бурей крестъ съ колокольни сказался: померъ на масленницѣ баюшка. Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почтѣ, оно перегнулось и застряло; думалъ, — не получить брату вѣсточки, не воротится. Такъ и вышло, хоть и не совсѣмъ такъ: попалъ братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ. И это «шутка» волковъ засѣла въ его головѣ.

— Такъ въ натурѣ и вышло! Двѣ пакости какъ разъ и оправдали. Въ скорости и приходитъ телеграмма съ военныхъ дѣйствій, что вотъ вашъ супругъ господинъ Сергачовъ раненъ очень серьезно прямо навылетъ пріѣзжайте провѣдать! Про барина нашего. Ну конешно, онъ теперь выправляется ничего<.> Я какъ барынѣ сказалъ про волковъ она меня дуракомъ назвала, а потом<ъ> какъ увидала, что не безъ причины, сердиться стала: вотъ черезъ тебя ты накликалъ! Потомъ корова у насъ поколѣла. Теперь уже третье что покажетъ, а ждать надо.

— Максимовы примѣты извѣстны всѣмъ и бабы приходятъ[414] къ нему толковать сны и спрашиваютъ, чего ждать. Барыня уже выговаривала ему, чтобы не см<у>щалъ темныхъ людей, что и такъ на душѣ неспокойно, а онъ ходитъ и выдумываетъ глупости.

— Помни, Максимъ! шутить этимъ нельзя — говорила барыня. — Въ нашей жизни есть таинственныя силы, и если человѣкъ себя на что настроить, то и

// л. 21

 

бываетъ. И брось эти глупости. Вотъ батюшка поговоритъ съ тобой, враз<у>митъ.

— Я не пр<о> нечистую силу, — оправдовался Максимъ. — Какъ сердце сосетъ то говорю<.>

— Ну и… А накликать нечего!

Максимъ понялъ, что и барыня вѣритъ и боится, и еще болѣе укрѣпился. Когда новый батюшка совсѣмъ еще молодой, съ коротенькими волосами, прозванный мальчишками куцый сталъ его вразумлять насчетъ суевѣрій и бабьи<хъ> глупостей, Максимъ заспорилъ:

— А какъ же столько исторій въ священныхъ книгахъ? а вонъ Фаравонъ то сны видалъ а царь Iосифъ ему толковалъ?

— Да, но на тотъ случай была спеціальная воля Господа! — сказалъ, покраснѣвъ батюшка — И то Iо-сифъ! А ты <нрзб.>[415] вообразилъ, что и тебя Богъ избралъ орудіемъ?! Грѣхъ!

Но это не остановило Максима<.> Онъ купилъ въ городѣ сонникъ и вытердилъ первыя пять страницъ. Онъ узналъ, что значитъ видить во снѣ аббата, абрикосы, ангела, акулу и даже Акулину. Онъ съ удовольствіемъ[416] узналъ, что видѣть вязъ — значитъ быть въ многолюдномъ собраніи, на которомъ многі<е> говоря пріятное другимъ, будутъ превозноситъ себя. Книгамъ онъ вѣрилъ крѣпко и удивлялся, какъ много всего сокрытаго[417].

Новое[418] вошло въ жизнь за годъ[419], показавшiйся нестерпимо долгимъ[420]: будто цѣлые годы вмѣстилъ онъ одинъ[421] въ себя. Уже три раза гуляли рекруты безъ обычнаго гомана и пьянаго гула бубенъ. Плечо о плечо неторопливо бродили они и по Большимъ крестамъ, уже отрѣзанные отъ обычной[422] жизни, убивая там ни на что не нужное теперь время. Такъ они прощались съ дорогимъ и роднымъ безъ наигранной лихости былыхъ наборовъ[423], но и безъ удрученья и невнятно наигрывала гармонья. Чаще всѣхъ пѣсенъ пѣли одну[424], какъ мать въ послѣднюю ночь передъ разлукой сидитъ у изголовья сына и называетъ его ласковыми словами.[425]

Отъ этой надрывной пѣсни въ которой и лихость и тоска и неизбѣжность тяжелѣй становится за оконцами. И про Карпаты пѣли, про невѣдомыя Карпаты, Каменныя горы, за которыми неизвѣстно что. И про Варшаву, тоже невѣдомую, которая кровью связала теперь себя съ большими Крестами.

Три раза гуляли такъ разъ отъ разу все болѣе юные рекруты. И ушли они, хуже иныхъ нѣтъ на свѣтѣ. Августъ[426] въ началѣ и уже четверта<я> смѣна ходитъ такъ со своей гармоньей и поетъ все то же. И тѣ же, какъ будто стоятъ тихія избы, но за ихъ окнами стѣнами заплелись и запутались новые узлы жизни. И столько этихъузловъ придется разрывать съ болью

// л. 21 об.

 

или скорбно распутывать въ долгія дни и ночи что не устоять въ неподвижномъ и уныломъ однообразіи этимъ нахохлившимся избамъ подъ ветлами и особенно пышными въ это лѣто, какъ кровью залитыми рябинами. Не будутъ онѣ стоять какъ стояли: раздадутся ихъ стѣны и[427] заговоритъ въ нихъ иная[428] жизнь. Да уже и теперь говоритъ.

Глубоко[429] зацѣпила невиданная война. Со стороны будто и не заметно: тянется обычная жизнь, погромыхиваютъ въ базарные дни телѣги, уходитъ и возвращается въ обычный часъ стадо, лѣниво покрикиваетъ по округѣ гнусавый коновалъ Савельичь: «Порочатъ лѣхчить требуется кому!» бродятъ татары съ телѣжкой, ворожатъ бабьи глаза, раскидывая подъ ветлами яркій ситецъ. Обычно идутъ работы: возятъ навозъ на паръ, по маленьку запахиваютъ, постукиваютъ подъ сараями — отбиваютъ косы; поскрипываютъ[430] воза съ сѣномъ; въ зажелтѣвшихъ поляхъ вытянулись крестцы <нрзб.>[431]. Неторопливо[432], по ряду, двигается жизнь по накатанной колеѣ. Какъ будто тоже и то же но если вглядѣться…

— Нонче баба себя оказываетъ, сумрачно говоритъ дядя Семенъ бывшій десятскій. — Старуха моя въ ровень со мной пошла. Похрамываетъ[433], а тянетъ

Посмѣивается[434], а горечь <2 нрзб.>[435] въ глазахъ сильно запавшихъ и въ складѣ губъ обведенныхъ углубившимися морщинами. Сѣроватые съ чернотцой густые волосы въ кольцахъ посвѣтлѣли за этотъ годъ. Много повидалъ[436]. Подался за годъ. Въ разговорѣ уже нѣтъ прежней спокойной бодрости. Говоритъ[437] уклончиво, меньше тихого свѣта въ умныхъ глазахъ, и когда говоритъ глядитъ въ землю.

— Поубавилось мужика. Пойдика, сыщи работника. Съ сѣномъ одному не управится: много его нонча уродилось[438]. Нанялся ко мнѣ одинъ… До войны его кажный по шеѣ благодарилъ за работу: курево, да едово толки[439] и дѣловъ, а тутъ и за него ухватился. «Рупь съ полтиной и лапша чтобъ мнѣ кажный день и каша. Три раза чай!» Натерпѣлся, а бывало вспомнишь[440]…

Браваго его Михайлу[441], сапера, подъ[442] новый годъ сильно контузило, «на пять аршинъ откинуло и землей закидало». Лежалъ онъ въ госпиталѣ въ Москвѣ, и дядя Семенъ со снохой ѣздилъ его провѣдать.

— Теперь другой мѣсяцъ опять на фронтѣ. Письмо получили, пишетъ, — бои идутъ. Да и по газетамъ знаю. И старуха совсѣмъ отсякла.

Но[443] старуха все та же развѣ посуше и почернѣе стала. Черезъ открытыя окна избы не доносится стрекотанье и скрипъ станка за которымъ молодая сноха, бывало работала фитильныя ленты: Прикрылась фабрика, раздававшая по домамъ работу. Слышится оттуда немолчный плачущій голосокъ Машки внучки дяди Семена. Въ апрѣлѣ родила ему Марья внучку — внука хотѣлъ все — и третій мѣсяцъ болѣетъ. А девчонка третій мѣсяцъ кричитъ

// л. 22

 

— Вотъ они наши пѣсни говоритъ дядя Семенъ.

Не веселыя пѣсни. И кругомъ неуютно и невесело. Неуродились у него яблоки. Стоятъ нескопанные яблоньки и нѣтъ подъ ними шалашика съ ласкутнымъ одѣяломъ Но ласточки опять прилѣтели въ старыя гнѣзда подъ крышей, и трудно сказать радуютъ ли онѣ его. А въ прошломъ году онъ так<ъ> вѣрилъ, что онѣ принесутъ счастье.[444]

— Во что и вѣрить не знаешь! — раздраженно говоритъ онъ. — И что за черт<ъ> все писали — вотъ у него хлѣбъ доходитъ! вотъ кастрюльки сбираетъ! А онъ на-вонъ! И-та-лiя! — стучитъ онъ ногтемъ въ коричневую въ желтыхъ пятнахъ ладонь[445], могущая[446] держава въ союзъ вошла съ нами/ А онъ на-вонъ! — и продолжаетъ понизивъ голосъ: — Чего жъ раньше то смотрѣли не стерегли<.> Сна-ря-довъ недохватка.

Многое онъ знаетъ и не все говоритъ. Онъ читаетъ газетъ газеты много слушаетъ[447] петрову, Лѣснику, кое о чемъ не пишутъ въ газетахъ —

— Да что! Бабы знаютъ!

// л. 22 об.

 

— Галки-то!? Я галокъ очень хорошо знаю. Лѣтошній годъ самая малость была, а теперь навали-ло… Подаются.

Максимовы примѣты узнали въ селѣ, и бабы стали ходить къ нему, разсказывать сны и просили растолковать, что значитъ. Онъ толковалъ увѣренно, подробно разспрашивалъ, иногда затруднялся и велѣлъ приходить еще. Онъ сталъ задумчивъ, все что-то шепталъ, подолгу останавливался на одномъ мѣстѣ, даже за работой, и смотрѣлъ подъ ноги. Жена стала называть его «тонымъ» и «суморошнымъ» и просила барыню — постращать.

— Ночи не спитъ — глаза пучитъ. Всѣмъ дѣвчонкамъ волосики пообрѣзалъ, ладитъ и ладитъ все — волосы сбирать надо, продавать… три рубля за фунтъ плотятъ! Всѣхъ оболванилъ, теперь ко мнѣ пристаетъ — рѣжь ему косу, продавай, а то скоро ѣсть нечего будетъ! А то уставится къ печкѣ и бормочетъ: «чурикъ-чурикъ, зачурай!» Чисто какой колдунъ сталъ. И дѣвчонокъ обучилъ[448], такъ всѣ и голосятъ: чурикъ да чурикъ. Жуть, прямо.

Барыня вызвала Максима и принялась выговаривать, чтобы не смущаль темныхъ людей, что и такъ на душѣ неспокойно, а онъ ходитъ и выдумываетъ глупости.

Максимъ выслушалъ, усмѣхнулся и сказалъ затаенно, пугая взглядомъ:

— Я-то самъ ничего, а сила въ меня нашла… чтобъ[449] людямъ говорить <нрзб.>[450] утѣшеніе. А съ чего жъ мнѣ[451] видѣнія-то бываютъ?!

Барыня даже побѣлѣла — разсказывалъ женѣ Максимъ — и приказала все разсказать, какія такiя[452] бываютъ ему видѣнія. И[453] даже стулъ принесла[454]. И Максимъ разсказалъ:

— Одно[455] на Покровъ было. Пришелъ къ нашей печкѣ въ людскую<?>[456] огромный ежъ,[457] сталъ шумѣть. Я на его тоже зашумѣлъ… а онъ всю свою иглу поднялъ и на меня! Чисто какъ[458] лѣсъ темный, такъ иглами-то[459] и шумитъ-гремитъ… Потомъ истаялъ. Какъ понять это? <2 нрзб.> на меня <нрзб.>.[460] А еще было… кол<о>колъ, будто, виситъ у васъ… въ первомъ покоѣ, а баринъ нашъ въ одномъ бѣльѣ, конечно,[461] спятъ на кровати… и[462] будто, вовсе у нихъ бѣлья не стало…

Тогда барыня разстроилась и стала сердиться[463]:

— Смотри[464], Максимъ… этимъ шутить нельзя! Въ нашей жизни есть такія силы… и если человѣкъ себя на что наводитъ, все думаетъ, то и бываетъ. И брось эти глупости. Вотъ и скажу батюшкѣ, онъ тебя вразумитъ.

— А я ей объяснилъ, что я не про нечистую силу, а сердце сосетъ… вотъ и утѣшаю. А она мнѣ опять свое: «а накликать нечего!» И сама боится.

Батюшка вызвалъ его къ себѣ и сталъ вразумлять. Это былъ новый батюшка, еще совсѣмъ молодой, съ короткими волосами. Мальчишки прозвали его Куцымъ. Онъ сказалъ Максиму, что все это глупыя суевѣрія, и сны объяснить нельзя, грѣхъ[465].

//л. 23

 

Но[466] Максимъ сталъ спорить[467].

— А какъ же въ священныхъ книгахъ? А вонъ Фараонъ-то сны видалъ, а царь Iосифъ ему толковалъ? Такая сила есть…

Батюшка тоже разсердился[468]:

— Сила! А ты… Iосифъ?! И на то была воля Божія!

— А можетъ и на меня воля Божія! людей утѣшить…

Такъ ничего батюшка и не добился[469]. А бабы не отставали. Они приходили и даже съ[470] округи, верстъ за десять, чаще[471] по воскресеньямъ. Тогда[472] Максимъ удалялся на скотный дворъ, чтобы ему не мѣшали, садился[473] на сани и слушалъ[474].[475] Баба спрашивала[476]:

— Чего ждать? Пятый мѣсяцъ отъ мужа письма нѣтъ[477], съ войны[478]…

— Чего во снѣ[479] видала? — вдумчиво-строго[480] спрашивалъ Максимъ, иорща совиный лобъ[481].

— Чего видала-то… А въ огородѣ у насъ[482] будто куры всю разсаду повыдергали… а потомъ собака за ими припустилась[483]… А то не упомню<.>

— Такъ, погоди… — строго говорилъ Максимъ,[484] , а самъ все смотрѣлъ на свои ноги. — Повыдергали куры[485]… а потомъ собаки…

— Собаки-то повыгнали куръ-та! Не собаки разсаду-то, а собаки-та ку-уръ!

— Погоди ты[486], слушай! Собаки выгнали куръ… стало быть,[487] тебе вышло… чего? Вышло тебѣ…[488] Вотъ[489] бы у тебѣ куры всю разсаду повыдергали… Все повыдергали или нѣтъ?[490]

— Нѣтъ—нѣтъ! — перебивала баба —[491] только съ краюшку[492] зачали… а собаки—то… и <нрзб.>[493]

— Стало быть не всю разсаду повыдергали…[494] Съ краюшку… Краюшкомъ и пройдетъ[495]…

И всматривался[496] бабѣ въ лицо пугающими глазами — будто и въ себя всматрив.[497] И говорилъ увѣренно:

— Пройдетъ. Живъ[498]-невредимъ!

И выходило такъ[499]. И шли по округѣ вѣсти, что утѣшаетъ[500] шибко мужикъ Максимъ, отъ Большихъ Крестовъ, и плохое[501] не говоритъ, а жалѣетъ. И стали ему приносить яйца, лепешки и полотенца. Сначала онъ принималъ съ удивленіемъ, а потомъ попривыкъ.

— Приму за сиротъ… — говорилъ онъ и крестился на небо. — Видно, самъ Господъ силу такую посылаетъ, на сиротъ.

Волостной писарь какъ-то посмѣялся ему и посовѣтовалъ купить сонникъ.

— Тогда все проникнешь. Ученые люди составляли и цензурой допущено.

И Максимъ сходилъ въ городъ и купилъ сонникъ. Онъ три раза прочелъ его и вытвердилъ первыя страницы. Онъ узналъ, что означаетъ видѣть во снѣ аббата, абрикосы, ангела, акулу и даже Акулину. Онъ съ удовольствіемъ открывалъ, что видѣть вязъ — значитъ — быть въ многолюдномъ собраніи гдѣ всѣ будутъ хвалить себя, а ѣсть зеленые огурцы — потерять по векселю<.> Жена подивилась, что ему носятъ бабы и перестала сердиться.

// л. 24

 

<далее текст без начала>

Не слышно постука ткацкаго стана въ избѣ — закрылась фитильная фабика, и не работаетъ сноха дяди Семена. Да и нѣтъ времени — совсѣмъ заслабѣла бабка, подковыренула ее война съ тревогами — сердцемъ жалуется. — Моръ на стариковъ на нашихъ… — говоритъ дядя Семенъ. — Ну, одинъ-да, бывало, за годъ улетучатся яблоки на тотъ свѣтъ жевать… а нонѣшній годъ мерлы задали.. шесть человѣкъ! попа не считаю. Сострясеніе нутреннее, скорбь… Какъ сухостой съ вѣтру. Другой бы и пожилъ, а туъ одно за одно… не дай Богъ. Вотъ, стало быть… начинай съ того краю. Якимъ Волковъ — разъ… поѣхалъ по дрова, у чайной сталъ, спицъ взять. Закачнулся-закачнулся — захлюпало у него въ горлѣ — на порогѣ и померъ. Къ Николѣ еще старуха Васинова… сынъ въ плѣну померъ[502], заѣздили его тамъ…

И начинаетъ пересчитывать, и въ голубоватыхъ глазахъ его вопросъ и тоска. И это повсюду такъ? Да повсюду. И вспоминается мнѣ веселый разговоръ въ одномъ уѣздномъ городѣ на вечеринкѣ у поповой вечеринкѣ. Разсказывалъ псаломщикъ, наигрывая на гитарѣ<:>

— Правда, свадьбы сократились… крестинъ совсѣмъ мало… Да откуда же имъ и быть? Производство живого товару сокращается. При такой комнибаціи вурачаетъ — первое — погребеніе… очень старухи шибко помирать принялись. Въ нашемъ посадѣ за одинъ рождественскій постъ семерыхъ ст<ару>хъ похоронили. Второе — панихиды и сорокаусты, очень много. Третье — молебны — до двухъ десятковъ молебновъ каждый праздникъ. И о здравіи, и о плѣненныхъ, и въ путь шествующимъ, и о болящихъ, и о скорбящихъ, и благодарственныхъ, и съ обѣтами, и по обѣщанію. Есть нѣкоторыя семейс<тва> по три разныхъ молебновъ служатъ. И просфоръ больше неизмѣримо. На Рождество было — тысяча триста сорокъ просфоръ! Батюшка принимался съ трехъ часовъ утра раннюю обѣдню служить. Вотъ взамѣнъ одного дру<гую.> И съ иконами, и съ крестомъ гораздо охотнѣе и щедрѣе принимаютъ. Знаменіе времени. На поминъ душъ вклады. Канительщика нашего компаньенъ отъ холеры померъ, въ обозной канцеляріи былъ, поруху и не нюхалъ — въ чес<ть> его тыщу рублей вкладъ внесли. А полсотнями — это мы и не считаемъ. Торговый посадъ, свѣтелокъ ткацкихъ много. Печальная комнибація жизни.

Должно быть, повсюду такъ.

— А то что! Знамо, одни люди.

И вдругъ проясняется сумрачное лицо дяди Семена, когда я спрашиваю про невѣстку.

— Съ икро-ой! Подарокъ намъ Михайла удѣлалъ… ахъ, мастакъ! Былъ у насъ въ побывку къ масленой, на десять день его отпустилъ ротный, замѣчательный господинъ. По череду всѣхъ пускалъ подъ честное слово. Какъ снѣгъ на голову! Ну, ладно…

// л. 25

 

А вотъ и радость. Дядя Семенъ расцвѣлъ, брови заиграли, лицо съ хитрецой, въ глазахъ опять потухшіе-было огоньки, рукой теребитъ меня за рукавъ — весь ожилъ.

— Браги наварили! Старуха припомнила, какъ ее варить. Солоду да дрожжей, да сахару, да хмельку — шапкой вздуло! Гудитъ-шипитъ. Такая брага — въ то-жъ день поѣхали мы съ Мишкой на корачкахъ! Пѣсни гудимъ съ Марухой ужъ онъ разошелся, распострани-илъ! Вотъ какъ распостранилъ<.> Я его разодорилиъ, правду сказать. Говорю: какъ же ты ее пустую оставилъ, такой-сякой, унтеръ-офицеръ, а еще са-перъ?! А она такъ и ходитъ — швыряется, какъ буря. Изъ одного стакана съ нимъ тоже брагу пила<.> Да чего тамъ… старуха моя напилась! Всѣ гудимъ[503], какъ гудъ какой… все перезабыли. А онъ, Михайла, ей, Марьѣ-то: «Я этого дѣла такъ не оставлю! Я спеціально!<»> И старуха зантересовалась этимъ дѣломъ — мигаетъ-мигаетъ снохѣ-то , а сама браги подливаетъ да подливаетъ. Гуся[504] зажарили, былъ у меня гусь завѣтный, на племя-былъ его, а тутъ пустил<ъ.> Съ кашей поѣли. Потомъ, значитъ, баранина[505] у меня еще солилась… Ужъ и ѣлъ! Спать уходили въ холодную, подъ морозъ. Старухина примѣта такая. Дѣло житейское, скажу тебѣ… жись! Михайлу зародился тоже въ холодной. И обидно ей-то передъ нами. Живетъ, какъ чужая, съ пустоты то. Нѣтъ привязы-то настоящей. Семъ денъ отъ ее не отходилъ! Сидятъ и глядятъ на глаза дуругъ дружкѣ. Живи и живи, работай, любись, распостраняйся. Вѣдь онъ у меня вола подыметъ! Вѣдь отъ его работы — горы накладешь. Возъ сѣна помчитъ на гору! Вѣдь Михайлу моего пять мужиковъ бить былъ собирались лѣтошній годъ за покосъ, изъ-за одной бабы вышло. Раскидаль! Ну и насосалъ ей губы да щеки — чисто калина ходила. Погляди-ка теперь какая! Бока раперло — старуха не надивится. Корову не даетъ доить, а ничего не подѣлаешь. Скоро родить. Корень-то и завелся. въ дому. Ну, вотъ и нащупалъ радость. Что говорить.

Возвращается съ полустанку невѣстка Марья — ходила на почту.

— Нѣтъ?

— Нѣту.

Онъ смотритъ на нее добрымъ, хозяйскимъ взглядомъ, заботливымъ и ласкающимъ, хлопаетъ возлѣ себя по завалинкѣ и говоритъ:

— Сажайся-ка, наша Маша-Маруха… устала, чай.

Она садится, раскидывая голубую юбку. Она похудѣла и поблѣднѣла, постарѣла какъ-будто, и подъ глазами синее — устала. Она тяжело дышить и такъ ясно оттопыривается на животѣ драповая коротенькая кофта. Грузн<а> очень. Это видимо нравится дядѣ Семену.

— Ну, порадую я тебя… — говоритъ онъ. — У образовъ пакетикъ тебѣ… поповъ работникъ съ почты привезъ, только ты ушла…

// л. 24 об.

 

ХІІІ — Итоги года.

Ласточки опять прилетѣли къ дядѣ Семену на старыя гнѣзда. И не порадовали, и опять улетѣли. Идетъ осень, нерадостная пора. Ну, а было ли радостное-то что за годы?

— Нѣтъ, нечего не было.

Дядя Семенъ смотритъ за рѣку, на луга, смотритъ задумчиво, словно старается вспомнить — а можетъ быть и было что радостное.

— У кого оно, радостное-то? Кругомъ вижу — ни у кого ничего. Вотъ у Миронки развѣ… — мотаетѣ онъ головой къ сосѣдской избѣ, — да чтой-то не поютъ. Дашуха намедни прибѣгала къ Марьѣ нашей… сидѣла-помалкивала да какъ заво-оетъ! Нѣтъ, не жилецъ и Миронъ, хочь и ослобонился. Нѣтъ ничего сладкаго.

Не тотъ Дядя Семенъ, какъ годъ назадъ, не крѣпкій. Его сѣрые кудри побѣлѣли, а в глазахъ томленье. Молчитъ-молчитъ и передохнетъ. И у сердца потретъ, подъ мышкой, и все двигается на завалинкѣ, гдѣ сидимъ — безпокойство въ немъ и будто пугливая торопливость.

— Когда ей конецъ, а? Неизвѣстно… Никому неизвѣстно. Думаю-думаю — концовъ не сыщу, понятія-то настоящаго. Аль ужъ задурѣлъ… Думаю все, кто только нонче не задурѣлъ! Нѣмцы и тѣ вонъ совсѣмъ задурѣли. Да такъ. Сказать тебѣ правду — странникамъ всякимъ бормоталамъ я не вѣрю вѣры не даю — чѣмъ-чѣмъ, а этимъ инструментомъ хлѣбъ зарабатываютъ. Я имъ распостраняться не допускаю. А вотъ заночевалъ у меня одинъ вологодскій, степенный… къ сыну шелъ, въ Москву, въ лазаретъ. Святой старикъ, нечего говорить. По разговору видать. Сынъ ему написалъ под<ъ> присягой! Письмо я его самъ читалъ — такъ и пишетъ — подъ присягой тебѣ сообчаю. Подъ городомъ Лосью… город<ъ> знаешь, городъ Лось? Подъ тѣмъ городомъ набили нѣмца наши большую гору, подъ колокольню, слы<ш>ь<.> Подъ приягой, говоритъ , пишу! Самъ билъ и видалъ и разговоръ ихній слышалъ, до чего отчаянность! Набили, а онъ все претъ. Ужъ и пушки раскалились, палить силъ нѣтъ… и ужъ наши побѣгали на него со всѣхъ трехъ концовъ, не можетъ ужъ онъ ружья держать отъ жару… покидаль ружья, руки поднялъ, а самъ все кричитъ, ногами сучитъ-топочетъ: отдайте намъ Варшаву! Вѣдь это чо… какое помраченіе! а? Достигъ, лѣшій его дери<.> Достигну, говоритъ! И достигъ. Чумѣютъ ужъ, а… вотъ достигъ. Что ж<ъ> это будетъ? Ну, правда… его опаиваютъ… вродѣ какъ вохманскія капли у него въ пузырькѣ, солдаты пишутъ. Выпьетъ, глаза выпучутъ — свѣту не видитъ., звѣрь звѣремъ. Коли на такой манеръ… ужъ и не знамо что.

//л. 25 об.

 

ХІІ — Кровельщикъ Василій

И онъ воротился, лихой кровельщикъ.

Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ невеселая изба бабки Настасьи съ годъ тому проводившей на войну своего сына-пьяницу. Вся перекосилась, захромала; давно бы завалилась, если бы не поддержка ее предусмотрительно кѣмъ-то посаженная ветла. Эта ветла и этатъ бѣдный изъ бѣдныхъ дворъ, пропитый поколѣніями, хорошо извѣстенъ Крестамъ. Такъ и говорятъ про него: ветла да метла, всѣ и Грачовы. И еще говорятъ: Грачовы кровельщики — и покроютъ и раскроютъ. Такой крыши ни у кого нѣтъ: мохъ зеленый, хоть по грибы ходи. И отецъ, и сынъ раскрывали, а всета<ка> ни уцѣлѣла изба: цѣпко держалась за нее бабка Настасья, которую мужъ печкой только не билъ.

Теперь всѣ дома, съ хозяиномъ. Теперь никуда не уйдетъ хозяинъ — объ одной ногѣ. Былъ онъ въ нѣмецкой землѣ, повидалъ городъ Кильзитъ и Мазурскія озера. Билъ германца подъ Инстербургомъ, переходилъ по горло три нѣмецкихъ рѣки, повидалъ, какъ богато у нѣмцевъ — на года запасено, многое испыталъ, оставилъ въ глухомъ безымянномъ лѣсу, занесенномъ снѣгами, лѣвую ногу, оторванную снарядомъ, и теперь вернулся подъ свою[506] крышу. Безо всего вернулся — не заработалъ даже медали. Но память принесъ: высеребренный мѣдный молочникъ, сильно помятый, поднятый на ходу въ грязи, въ нѣмецкомъ поселкѣ. Бабка Настасья, которая носитъ молоко по дачамъ усадьбы, носитъ съ собой и этотъ молочникъ и всѣмъ разсказываетъ про свою радость. И плачетъ.

— На Казанскую-Матушку воротился… Сидимъ съ Марьей у двора, ужинать время… а письмо отъ него было на Петровъ день, изъ Мининска прописалъ. <«>ждите, говоритъ, меня къ холодамъ, въ скорости не ослобожусь, штопь у меня лопнулъ на ногѣ, трубочки ставютъ». А тутъ и вотъ онъ! Пріѣхалъ въ телѣгѣ, лавошникъ съ полустанку привезъ. «Вотъ, говоритъ, бабка… товару тебѣ заморскаго привезъ объ одномъ сапогѣ… пенція ему вышла сто двадцать рублей!» Такъ мы и обмерли. А Васенька-то на костыляхъ прыгъ съ телѣги! Живъ, говоритъ, воротился…. не прогоните? Такъ и сказалъ — не прогоните ай прогоните? Ужъ такъ мы повеселѣли, а онъ сюрьезный…

Вотъ ужъ другой мѣсяцъ только объ одномъ и говоритъ бабка, плачущая и радостная, мать. А вѣдь совсѣмъ недавно что говорила! Прошлой весной какъ ждала «развязы». А теперь даже въ Лобачево сбѣгала, за десять верстъ, къ невѣсткиной роднѣ, чтобы и лобачевцы знали о ея радости. И все позвякиваетъ о мѣдный пятакъ диковинный вражій молочникъ въ ея карманѣ. Рубль за молочникъ давалъ урядникъ — для станового хотѣлъ — не

// л. 26

 

отдала. Батюшка давалъ два рубля, въ усадьбѣ покупали за трешницу. Поколебалась бабка и не отдала. Что-то свое, большое, связала она съ этимъ молочникомъ.

— Въ гостинчикъ принесъ.

Кажется, это былъ единственный гостинчикъ отъ сына за всю ея жизнь. И молчаливой женѣ своей, придурковатой Марьѣ, столько лѣтъ битой подъ пьяную руку принесъ Василій гостинчикъ. Принесъ ей пару мытыхъ бумажныхъ платковъ, въ которыхъ ему подарили въ городскомъ лазаретѣ на Пасху пачку махорки, три золотника чаю и пряниковъ.

Теперь ужъ онъ никуда не уйдетъ отъ нихъ, не будетъ лазить по крышамъ ставить крестъ на церквахъ и громоотводы на фабричныхъ трубахъ. Теперь онъ будетъ бродить у двора.

Въ погожіе дни сидитъ онъ на чурбашкѣ, подъ окономъ избы, положивъ сбоку новенькій, выданный ему изъ госпиталя костыли желтые, и смотритъ на тихую улицу. Часами сидитъ и покуриваетъ изъ фарфоровой трубочки въ синихъ разводахъ, съ головой старичка въ колпачкѣ.Трубочку эту подарилъ ему плѣнный германецъ, обмѣнялъ на жестяную спичечницу съ русской тройкой.

— Тройка больно ему пондравилась, съ дугой. Этого у нихъ нѣту. Нѣмецъ ничего, деликатный…

При выпискѣ получилъ онъ вольное платье: новую хорошую тройку, хорошіе сапоги съ калошами — одинъ сапогъ и одну калошу — картузъ въ рубль сорокъ. Но боевую фуражку онъ захватилъ на память — порвана она надъ правымъ ухомъ въ тульѣ.

Онъ моложавъ, сухощавъ, скуластъ. Не то бреется хорошо, не то и совсѣмъ не ростетъ борода на изрытомъ, рябомъ лицѣ, воспаленномъ отъ перенесенной экземы. У татаръ бываютъ такія лица. Ни лихости, ни былого задора въ его лицѣ — словно его подмѣнили. Смотритъ передъ собой, на конецъ вытянутого костыля и покручиваетъ жидкій бѣлый усикъ. Теперь онъ прочно пришитъ къ землѣ. Видъ у него, какъ у человѣка, котораго[507] вдругъ выхватили изъ какой-то горячей работы, и онъ недоумѣваетъ, какъ это вышло и почему. То крутилъ его огненный вихръ и грохотъ, а теперь страшная тишина, тихія поля съ копнами сжатого хлѣба, умирающая избушка которую онъ будто только теперь увидѣлъ. Да, теперь не накроешь. Онъ какъ-будто не можетъ опомниться и думаетъ, думаетъ. Радъ ли онъ тишинѣ? По его лицу не узнать. Ну, а что же самое замѣчательное было съ нимъ на войнѣ?

— Самое замѣчательное… Особо замѣчательнаго ничего не было.

— Ну, а жарко было… въ смыслѣ боя? — спрашивалъ его студентъ изъ усадь<бы>

— Нѣтъ, ничего. Погода была деликатная… А когда и дожди.

//л. 26 об.

 

Суровые дни.[508]

ІХ — Темная сила.[509]

Не упомнить такой глубокой зимы. Навалило снѣговъ, думли — не протаетъ. На большакѣ навертѣло подъ самые сучья, овраги позанесло вровень,[510] и былъ слухъ, что гдѣ-то, подъ Боровскомъ, провалился въ оврагъ дьячокъ и замерзъ. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ округѣ волчиный охотникъ баринъ Каштановъ былъ теперь на войнѣ, или еще по какой причинѣ, — объявилось много волковъ. На Святкахъ цѣлая свадьба ихъ забѣжала въ Большіе Кресты и разорвала дьаконова[511] кобелька Франца, котораго до войны звали Шарикомъ.

— А можетъ и оттуда подались, съ напугу… — говорилъ[512] работникъ Максимъ изъ усадьбы и значительно подымалъ совиные брови. — Прямо, партіями ходилъ! На Крещенье въ садъ ко мнѣ тройка его забѣгла, подъ яблони. Слышу — всю-то ночь, окаянные, выли… а потомъ какая исторія! Выхожу утречкомъ, гляжу, — навертѣли они мнѣ на снѣгу… да вѣдь какъ! Каждый, шутъ, ямку себѣ пролежалъ и… навертѣлъ! А?! Сталъ я прикидывать — въ чемъ тутъ суть? Почему такъ и такъ[513] въ садъ къ намъ? Имъ бы куда[514] способнѣй на скотный податься, анъ нѣтъ! И вышло.

Максимъ еще больше, чѣмъ осенью, тревожно сосредоточенъ[515] и пытается проникать въ суть всего. Его пугливой душѣ передается незримое. Уже оправдались[516] кой-что изъ осеннихъ его примѣтъ. Сорванный августовской бурей крестъ съ колокольни сказался; невѣдомая[517] бѣда, какую чуялъ Максимъ, не пришла;[518] тол<ь>ко[519] батюшка зимой померъ[520].

— Ближе-то его ко[521] кресту кому быть? На него и показывало.[522]

Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почтѣ, оно перегнулось и застряло; подумалъ тогда, — не получитъ брату вѣсточки, не воротиться съ войны. Какъ разъ такъ[523] и вышло, хоть и не совсѣмъ такъ попалъ  братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ.

— Все равно — не вернется, чую[524]. Самъ читалъ изъ газетъ[525], — хлѣбъ у нѣмцевъ[526] изъ опилковъ пекутъ. Писалъ братъ — <нрзб.> съ нѣмецкой пищи[527], пришли хоть черныхъ сухариковъ[528]. Когда еще[529] послалъ, а слуху отъ него все[530] нѣту.

Макс.[531] говорить полушопотомъ, будто и своихъ словъ боится. Да и какъ не бояться ему всего![532] У него въ комнатѣ[533], въ людской, «набито до потолка». У него семь дѣвченокъ-погодокъ [534], старшей девятый годъ[535] да послѣ брата-вдовца четверо[536]. Привезла ему ихъ двоюродная тетка — корми. Онъ на нихъ получаетъ двѣнадцать рублей. На хлѣбъ пожалуй[537] и хватить,[538] а дальше какъ?

//л. 27

 

— Поглядишь на нихъ — сердце сохнетъ.[539]

За годъ онъ еще больше ушелъ въ темное[540] созерцаніе, и совсюду на него глядитъ[541] страхъ. А ну[542] отъ мѣста откажутъ? А ну[543] заболѣешь?! И эта «шутка» волковъ засѣла въ его маленькой головѣ.

— Такъ ужъ[544] и знаю, что оправдается. Одна пакость ужъ объявилась[545]. А вотъ. Значитъ, было это на самое Крещенье, а девятаго[546] числа, въ ночь[547], прискакалъ нарочный съ телеграммой… У нашей барыни брата[548] очень сурьозно ранили! А?! И теперь еще[549] никакъ не оправится,[550] ногу ему[551] отпилили. Доложилъ я барынѣ[552] про волковъ, а они[553] меня только[554] дуракомъ назвала… а какъ потомъ увидала, что не безъ причины, совсѣмъ осерчала[555]: все[556] черезъ тебя, ты накликалъ! И ранили-то какъ разъ подъ Крещенье, въ ночь! Ну?! А вотъ поглядимъ теперь… что[557] еще будетъ[558]! Холодитъ и холодитъ у меня подъ сердцемъ. Двѣ причины[559] еще должны оказаться[560]!

Онъ говоритъ увѣренно[561].[562] Глядитъ пугающими глазами,[563] и на всѣ доводы повторяетъ:

— Въ садъ-то зачѣмъ[564]… насупротивъ самого-то дома[565]?[566]… А ужъ вы-ы-ли!...

Максимовы примѣты узнали[567] въ селѣ, и бабы стали[568] ходитъ къ нему, разсказывать[569] сны и просили[570] растолковать, что значитъ[571]. Макс<и>м<ъ> толковалъ[572] увѣренно, разспрашиваетъ подробности, иногда затрудняется[573] и велѣлъ приходить[574] завтра. Онъ сталъ задумчивъ, ходилъ[575] и все что-то шепталъ[576], останавливался[577] по долгу на одномъ мѣстѣ, даже за работой, и смотритъ передъ собой. Жена называетъ его «тошнымъ» и «суморошнымъ» и упросила барыню образумить его построже.

— Ночью[578], проснется и лежитъ, глаза пучитъ. Всѣмъ дѣвчонкамъ волосики пообрѣзалъ, ладитъ и ладитъ все[579], волосы сбирать надо,[580] продавать — три рубля[581] за фунтъ платятъ… И меня-то все уговариваетъ косу рѣзать[582], а то скоро[583] есть нечего будетъ.А то сядетъ и забормочетъ: «чурикъ-чурикъ зачурай<».> И дѣвчонки то всѣ[584] за нимъ поютъ-голосятъ чурика. Чисто какой колдунъ сталъ<.>

Барыня выговаривала ему, чтобы не смущалъ темныхъ людей, что и такъ на душѣ неспокойно, а онъ ходитъ и выдумываетъ глупости.

— А ежели мнѣ, барыня,[585] видѣнія бываютъ?

Барыня даже побѣлѣла — разсказывалъ Максимъ — и приказала все[586] разсказать, какія бываютъ[587] видѣнія. И[588] Максимъ разсказалъ:

— Первое на Покровъ было[589]. Пришелъ къ нашей печкѣ огромадный ежъ[590], фыркнулъ и сталъ шумѣть. Я ему говорю[591] — брысь, а онъ иглу поднялъ и на меня, будто[592] лѣсъ темный — такъ иглами и шумитъ. Потомъ истаялъ. А еще[593] къ Рождеству было… колоколь виситъ[594] въ домѣ у васъ, въ первомъ покоѣ… а баринъ нашъ въ одномъ, конечно, бѣльѣ спятъ на кровати… и даже совсѣмъ у нихъ бѣлья не стало…

//л. 27 об.

 

[595]Тогда барыня разстроилась и сказала строго[596]:

— Помни, Максимъ… этимъ шутить[597] нельзя! Въ нашей жизни есть такія[598] силы, и если человѣкъ себя на что наводитъ, то и бываетъ. И брось эти глупости. Вотъ батюшка поговоритъ съ тобой, вразумитъ.

— А я ей говорю… — пояснилъ Максимъ, — что я не про нечистую силу. А какъ сердце сосетъ, то и говорю[599]. А она мнѣ опять[600]: «а накликать нечего!» Прямо[601] сама боится.[602] Вотъ.

Батюшка сталъ его вразумлять. Это былъ новый батюшка, еще совсѣмъ[603] молодой, съ короткими волосами. Мальчишки его прозвали Куцымъ. Онъ сказалъ Максиму, что все это суевѣрія, и сны объяснять нельзя, глупости[604]. Максимъ поспорилъ съ батюшкой[605]:

— А какъ же…[606] въ священныхъ книгахъ? А вонъ Фаравонъ сны видалъ, а царь Iосифъ ему толковалъ?

— А ты — Iосифъ? — батюшка покраснѣлъ и сказалъ сердито[607]. — И[608] на то была воля Божія…[609] Грѣхъ!

Но бабы не отставали. Они приходили даже изъ округи, верстъ за десять,[610] обычно по воскресеньямъ, и тогда[611] Максимъ удалялся на охотный дворъ, садился на сани и выслушивалъ. Вдумывался[612] и давалъ отвѣтъ. Ему приносили[613]: яйца,[614] лепешки, полотенца. Сначала[615] онъ принималъ[616] съ удивленіемъ, а потомъ попривыкъ[617].

— Приму[618] на сиротъ… Видно[619] самъ[620] Господь посылаетъ, такой даръ открылъ. Людей утѣшаю[621] въ тоскѣ[622].

Чтобы во все проникнуть,[623] онъ[624] купилъ въ городѣ сонникъ — посовѣтовалъ <2 нрзб.>[625] и вытвердилъ первыя страницы. Онъ узналъ, что значитъ[626] видѣть во снѣ аббата, абрикосы, ангела, акулу и даже Акулину. Онъ съ удовольствіемъ открывалъ[627], что видѣть вязъ — значитъ быть въ многолюдномъ собраніи, а ѣсть зеленые огурцы[628] — <2 нрзб.>. Жена подивилась, что ему носятъ бабы и перестала сердиться[629].

— [630]Трудомъ добываю,[631] до поту думаю[632]… — говоритъ ей Максимъ. И тоска одолѣла,[633] не могу понять.

— А чего тебѣ понимать? — спрашивала жена.

— Отчего во мнѣ[634]… А то голоса всякіе въ ухо зудятъ[635] — А чего зудятъ то?[636] — скинься въ колодецъ[637] все узнаешь… — И когда говоритъ про <нрзб.>[638], глаза его расширялись, словно[639] видѣли что то страшное. — А отработать не приказываютъ. Кричатъ и кричатъ[640] въ уши: <«>не видать тебѣ[641] жизни, рѣшись!» А то все равно <далее неск. слов нрзб.>[642] Черезъ кровь твою новое[643] объявится. А я спрашиваю его: а чего новое объявится? А они молчатъ. А я знаю… Черезъ меня муки[644] и горе. И[645] тебя жалко… и сиротъ нашихъ жалко. Сижу вотъ[646] — они все мнѣ въ глаза глядятъ, просятъ. Во дворъ пойду[647], а они тамъ глядятъ, все просятъ. Что за суть? Ночью встану, а они все глядятъ.

//л. 28

 

И начиналъ плакать. А жена спрашивала:

— А чего они глядятъ-то? Чего говорятъ?

— Не знаю[648]. Больно[649] глядѣть, точитъ[650] тоска. Нѣтъ никакой жизни.

— А потому у тебя и[651] мѣшается, что газету разбираешь[652]. Скажу барынѣ, чтобъ газету тебѣ[653] не давали.

[654]Подъ Петровъ день барыня приказала заколоть[655] индюка. Былъ теплый золотистый вечеръ. Въ Большихъ Крестахъ звонили[656]