Чужой крови (НИОР РГБ 387.8.21.)

Фонд № 387

И. С. Шмелев

Картон № 8

Ед. хран. № 21

Шмелев,

Иван Сергеевич

[ʺЧужой кровиʺ]

Чужая кровь — рассказ

1918

а) Ранняя редакция, без начала. 1918 апр.

Машинопись с авторской правкой.                                        11лл.

Подпись: ʺИв. Шмелевʺ.

б) Ранняя редакция, без конца.

Машинопись с авторской правкой                                         8лл.

в) Поздняя редакция, без начала.

Машинопись                                                                                 5лл.

г) Поздняя редакция, разрозненные листы.

Автограф и машинопись                                                                       8лл.

Два листа рукописи «г» разорваны пополам.

Кольцо <Альманах>

Изд. ʺКольцоʺ м. 1922 г. кн 1.

стр. 9—24.

Общее количество

листов

33л.

а) Ранняя  редакция, без начала

11 листов.

III

Второй годъ кончался, какъ работалъ Иванъ на нѣмца. Въ работу въѣлся[1], говорилъ чужой рѣчью, и уже сажали его нѣмцы съ собой обѣдать. Только[2]всегда спрашивала нѣмка:

— А руки вымылъ Иванъ? — и строго смотрѣла Ивану въ руки.[3]

Иванъ пѣлънѣмецкія пѣсни, ловко[4]ругался и ходилъ въ кирку — органъ послушать[5]. Даже одинъ ѣздилъ[6]въ городъ[7].

Зналъ Иванъ, что говорятъ про него[8]въ Грюнвальдѣ:

— Русскій[9] Иванъ — парень-золото, парень-сила!

Самъ герр Браунъ спрашивалъ у него совѣта. Зналъ Иванъ и печное дѣло, и кирпичную кладку, и хорошо тесалъ топоромъ. Сказалъ нѣмецъ къ концу второго года:

— Кончится война, на родину не ѣзди.[10]

— Уѣду, — сказалъ Иванъ. — Мать[11]скучаетъ… сестра Даша. Скучаю по дому. У насъ хлѣбъ вкуснѣй вашего.

Получилъ какъ-то ржаныхъ сухарей съ дому[12]. Писала ему каракулями Даша:… «очинь живетца плоха,[13] дорогой братецъ, посылаетъ маменька вамъ сухарей ничево нѣтути...» Пошумѣлъ сухариками Иванъ, засмѣялся, еще пошумѣлъ. Защипало въ носу… Нагнулся къ сухарикамъ въ ящичкѣ, потянулъ духъ, — и вспомнилось въ сухаряхъ многое. Не скоро заснулъ въ ту ночь[14]. А на утро показалъ нѣмцу сухарики на ладони.

— Вотъ какой нашъ-то[15]хлѣбъ, хер Браунъ!

Похрустѣлъ нѣмецъ, пожевалъ кисло, поморщился[16]. Не понравились ему сухари, кисло[17]. Сказалъ:надо[18] посыпать тминомъ.

— У насъ посыпаютъ солью! — хмуро сказалъ Иванъ. — Хлѣбъ-соль.

Чаще стала встрѣчаться ему Тереза, въ незамѣтныхъ мѣстахъ перекидывалась словечками. Разъ въ хмельникѣ, осенью, насыпалъ ей Иванъ полный фартукъ хмельныхъ бубенчиковъ, — просила на припарки для[19]фрау Виндэ. Шутли-

//  л. 1.

во поцѣловалъ Иванъ холодные пальчики Терезы[20], а она дала ему изъ фартука кисточку и сказала:

— Носите всегда съ собой. Это вамъ на счастье.

Онъ сунулъ кисточку къ кисетъ съ табакомъ и скурилъ незамѣтно.

Нагналъ какъ-то ее Иванъ по дорогѣ въ городъ. Было это въ концѣ апрѣля. Уже распускались маргаритки, а жаворонки звенѣли, какъ подъ Тулой. И начинали пахнуть березы. Иванъ нашелъ кустикъ розовыхъ маргаритокъ у дороги, и остановилъ сѣрую кобылу. Остановила свою пѣганку и Тереза. Иванъ сорвалъ маргаритки и отдалъ. Тереза кивнула ему и сказала:

— Вы не русскій, Iоганнъ. Вы совсѣмъ нашъ.

— Нѣтъ, я не вашъ… — сказалъ ей Иванъ, помахивая по ногѣ хлыстикомъ и отглаживая пѣгую кобылку. — Жаворонки поютъ… И у насъ есть жаворонки. Много у васъ узналъ, а не вашъ…

— А у васъ есть… щеглы?

— Сколько угодно. Орловскіе щеглы самые пѣвкіе… — сказалъ онъ, забывъ, что по-русски[21]она не знаетъ. А она сказала:

— Оставайтесь совсѣмъ, Iоганнъ… Отецъ съ радостью возьметъ васъ. Сдѣлаетесь нѣмцемъ… это вѣдь можно.

— Теперь меня всякій возьметъ. А что мнѣ тутъ? Дома женюсь, налажу свое хозяйство.

— Какой вы смѣшной! — воскликнула Тереза, хлопая его по рукѣ маргаритками. — У насъ много дѣвушекъ… которыя пойдутъ за васъ. Только надо… свое хозяйство. У васъ тамъ есть капиталъ, на родинѣ?

— А тамъ за меня пойдутъ и не спросятъ капитала, — сказалъ Иванъ, покручивая усы. — Я самъ — деньги! Сказалъ вчера[22] самъ хер Браунъ…

Зналъ онъ, что нравится Терезѣ. Зналъ, что и она ему по сердцу, только строга, не какъ Тильда, съ которой у него были хорошія минуты. И еще зналъ отъ Тильды, что Браунъ и Виндэ, отецъ Терезы, давно рѣшили, что младшій сынъ Генрихъ, что воюетъ во Франціи, послѣ войны поженятся. И сказалъ прямо:

// л. 2

— По душѣ ты мнѣ…[23] А быть тебѣ за Генрихомъ, знаю ваши порядки.

Она вдругъ залилась кровью,[24]опустила глаза. Подумала и сказала тихо:

— А если… егоубьютъ?!..

«Вонъ что-о! — удивился Иванъ. — Значитъ, — все дѣло за капиталомъ!»

Помѣшали ихъ разговору: нагналъ ихъ горбатый Морицъ на велосипедѣ. Испугалась Тереза и погнала кобылку, а Иванъ тронулъ шагомъ. И всю дорогу думалъ, какія чудныя эти нѣмки: то скромницы, а то такое скажутъ…[25] Но молодое тѣло Терезы и ея кроткіе, овечьи, глаза, теперь[26]синіе, по веснѣ, сильно его манили. Такой[27]не было въ его деревнѣ.[28]

Вечеромъ онъ поймалъ Терезу въ хмельникѣ, за ригой[29]. Пришла слушать, какъ поетъ-чокаетъ черный дроздъ, подвѣшенный Брауномъ на высокой вѣхѣ. Иванъ взялъ ея руку, сдавилъ и сказалъ твердо:

—А[30] вотъ что. Поѣдемъ со мной на родину, въ Россію… поженимся![31]

И крѣпко обнялъ. Дроздъ рѣзко свистѣлъ надъ ними. Она прильнула къ Ивану и сказала тихо:

— Генрихъ[32]прислалъ письмо, ѣдетъ въ побывку…

— Ну, такъ… — началъ было Иванъ, ища губы, но она вырвалась, сильно толкнувъ его, и ушла въ испугѣ.

Онъ постоялъ, посматривая на дрозда. Стоялъ и свисталъ ему. Дроздъ тоже смотрѣлъ на него сверху и тоже свисталъ.

Когда воротился Иванъ изъ хмельника, крикнула ему Тильда:

— Иванъ, пойдемъ въ ригу! Мѣшки снять надо[33]…

И когдаИванъ вошелъза ней въ темную уже ригу, она[34]цѣпко схватила его плечи[35], дрожала и шептала хрипло:

— Дьяволъ[36]… неблагодарный! Дьяволъ…[37] Я все знаю[38]…

Иванъ обнялъ ее и сказалъ въ ухо:

// л. 3

— Всѣ вы, бабы, изъ одного тѣста! Выпьемъ-ка за здоровье твоего Фрица, — можетъ убъютъ скоро[39]?..

Она рванулась отъ него, какъ шальная[40]:

— Тьфу-тьфу! не смѣй говорить такъ! глупо![41]

— Вотъ чуднàя, — сказалъ, крѣпко захватывая ее, Иванъ. — А сама любишься?! Да не коряжься[42]… Вонъвы нѣм[43]какія…[44]Все у васъ[45]по закону… Да не упрямься[46]… Да ты слушай[47]… дроздъ-то какъ заливается…

[48]Ушла Тильда: шелъ, посапывая за своимъ дроздомъ старый Браунъ — снять на ночь.[49]

[50]IV

Наступилъ май — третій[51]май нѣмецкаго плѣна. Уже два раза пріѣзжалъ на побывку Фрицъ. Два раза пріѣзжалъ Генрихъ. И всякій разъ Браунъ рѣзалъ по поросенку. По двѣ недѣли ѣли они доотвалу и выпивали по бочонку[52]пива; варилъ[53]его сынъ Браунъ[54]. Большіе были запасы хлѣба у Брауна, держалъ онъ ихъ въ подпольѣ сарая.

Въ этотъ май такъ[55]случилось, что пріѣхали оба сына разомъ — на одну недѣлю. Опять зарѣзали поросенка и двухъ гусей, хоть и жалѣла нѣмка. Да важное было дѣло: произвести Генриха въ[56] высокій чинъ — фендрика, и рѣшилъБраунъ[57]устроить помолвку его съ Терезой. Да и подходила[58]къ концу война говорили, что русскіе просятъ мира. Шли побѣдн[59]праздники по деревнѣ, то и дѣло[60]выкидывали флагъ на въѣздѣ.

На помолвку пріѣхали родные — и изъ Грюнвальда (эти пришли пѣшкомъ) и изъ Вербина, и «изъ-за горы». Все тяжелые нѣмцы, и широкобедр[61]нѣмки и много тоненькихъ[62]дѣвушекъ въ бѣлыхъ кофточкахъ, съ цвѣтными бархотками[63]ленточкамивъ косахъ. Генрихъ ходилъ въ расшитомъ шнурами мундирчикѣ, съ новой саблей. Пріѣхалъ на трезвонистомъ[64]шарабанѣ Терезинъ дѣдушка изъ далекихъ мѣстъ, какъ яйцо лысый, въ зеленомъ кафтанѣ съ жестяными[65]пуго-

// л. 4[66]

вицами съ блюдце[67], привезъ въ подарокъ перламутровую шкатулку и пару кроликовъ.[68]

Съ утра играли на скрипкахъ, подъ[69] сиренью — горбатый Морицъ и паренекъ[70]изъ аптеки. Танцовали на тѣсной[71]площадкѣ садика, гдѣ уже зацвѣтали выхоженные Катринхенъ махровые левкои. Фрицъ танцовалъ вальсъ и польку съ пышно разодѣтой Тильдой — въ роз съ золот.[72]платье, съ розовымъ бантомъ сзади. Генрихъ — съ тихонькой, какъ овца[73], Терезой. Совсѣмъ не было парней, пришелъ только[74]Клюпфъ,[75] пьяный солдатъ, но плясать не хотѣлъ, а стучалъ по дереву кулакомъ и грозился:

— Изъ французовъ красное вино пускалъ, изъ англичанъ портеръ черный!

Острякъ[76]былъ Клюпфъ-пьяница, шорный мастеръ, всѣ гоготали[77]на его рѣчи, а старые нѣмцы стучали палками въ землю.

Какъ разъ было воскресенье, вечеръ[78]. Иванъ сидѣлъ[79]во дворѣ у сарая. Слушалъ, какъ[80] раскатисто хохотала Тильда. Она выпила много пива и все приставала къ своему Фрицу:

— Ты ужъ совсѣмъ[81]отяжелѣлъ Фрицъ… не пей такъ много, мой пѣтушокъ! Давай станцуемъ…

— «Изъ быка ремней нарѣжу — крѣпчепоясъ[82]подтяну!» — вылъ[83]Клюпфъ солдатскую свою пѣсню и танцовалъ по дерну. Вытолкала его Катринхенъ изъ сада.

Грустно было Ивану въ этотъ день съ самаго утра. Сердилъ его и бантъ Тильды, и ея зычный хохотъ, и то, что вся бѣленькая Тереза сидитъ съ Генрихомъ и подпѣваетъ пѣсенкѣ[84]Клюпфа. Въ этотъ веселый вечеръ черный дроздъ висѣлъ на сараѣ и свисталъ[85]лихо-безпокойно. Прислушиваясь[86]къ нему Ив.[87], и къ голосамъ нѣмцевъ[88], и[89]особенно остро чувствовалъ, что онъ здѣсь чужой… Взяли его работу, все взяли, чтодавалъ охотно[90]. А сегодня утромъ Браунъ второй разъ спросилъ, не останется ли онъ и совсѣмъ въ Грюнвальдѣ. А на праздникъ не пригласили и даже не поднесли пива. Взяла, что было нужно, и эта красивая корова-Тильда, а теперь пристаетъ къ своему рыжему усачу и бантъ нацѣпила. И Терезаэта[91]… смотритъ овцой, а своего не упуститъ. Нечего съ ней и церемонничать. Уѣдетъ этот<ъ> — позову[92]въ хмельникъ, — пусть попразднуетъ свой дѣвичникъ. Злость брала, когда слышалъ Иванъ, какъ говорятъ про русскихъ. Радуются, что

// л. 5

теперь «съ ними кончено[93]».

Сидѣлъ Иванъ на колодѣ, у точильной плитки, и въ раздумьи позванивалъ уцѣлѣвшимъ рублемъ о камень. Прислушивался дроздъ къ тонкому звону, тихо насвистывалъ[94]. «Скоро и въ Россію… теперь скоро…» Вспомнилъ, что надо поить коровъ. Придется Тильдѣ снять свою красоту, подоткнуть подолъ да звонить по ведрамъ. Вотъ взять да и при всѣхъ и обнять… вот<ъ> бу-детъ! Даже засмѣялся громко. Поднялъ голову на шаги и увидалъ приглядывавшагося къ нему пьянаго Клюпфа. Смотрѣлъ Клюпфъ, какъ онъ звякалъ рублемъ.

— Гей! — поманилъ его нѣмецъ.

— Гей! — поманилъ и его Иванъ.

— Покажи-ка, камрадъ! — опять поманилъ нѣмецъ.

— Не покажи-ка! — передразнилъ Иванъ, спряталъ въ карманъ рубль и закурилъ сигаретку.

Нѣмецъ топнулъ ногой и показалъ кулакъ.

— Свинья!

— Свинья! — повторилъ Иванъ.

Но тутъ подошли[95]самъ Браунъ и Фрицъ и ухватили Клюпфа. Тотъ все дергался и шумѣлъ, что обругалъ его этотъ русскій кабанъ. Уговорилъ его нѣмецъ плюнуть, сказалъ: хорошій Иванъ работникъ, совсѣмъ и непохожъ на русскихъ. Задѣло Ивана, и онъ крикнулъ:

— Нѣтъ, врешь, хер Браунъ! Былъ русскій и теперь русскій, а не кабанъ, не нѣмецъ!

Тутъ всѣ загалдѣли и застучали палками. Но Браунъ унялъ компанію и сказалъ:

— Будемъ, пріятели, праздникъ праздновать. Выпили мы всѣ немножко…

— Уложу его на лопатки! — закричалъ Клюпфъ, засучивая рукавъ.

— Гут-гут! — закричали нѣмцы. — Выходи, Иванъ… онъ тебя положитъ на лопатки!! Хох-хох!

Стало всѣмъ весело, закричали Клюпфу: хо-хох!!

// л. 6

Тутъ Иванъ увидалъ, чтосмѣется Тильда, играютъ у нее зубы, а Тереза выглядываетъ изъ-за спины жениха, какъ ждетъ.[96] Тутъ крикнулъ всердцахъ Ив[97]:

— Покажу вамъ[98]кузькину мать!

Ударило ему въ голову, заходило въ глазахъ[99]. Засучился и онъ и крикнулъ по-русски: — ставься!

Выбрали судей для порядка. Попалъ въ судьи Генрихъ и два старика, бывалые. Сѣли на колоду. Разсѣялись гости на длинной скамейкѣ. Ударилъ Терезинъ дѣдушка въ ладоши, понюхалъ табаку, — начинай![100]

Клюпфъ былъ пониже Ивана, но шире въ плечахъ, грузнѣй. Захватилъ[101]Ивана подъ поясницу,подъ себя сталъ давить[102]. А Иванъ вытянулся и навалился[103]на нѣмца. И какъ ни давилъ его нѣмецъ, какъ ни вертѣлъ — не оторвалъ отъ земли. Выпустилъ и сказалъ — пива много выпилъ! Иванъ вызывалъ бороться, но не дали судьи, закричали, что съ пьянымъ не трудно справиться. Тогда Фрицъ крикнулъ:

— Я не пьяный! Иванъ, давай на мѣшкахъ пробовать[104], кто сильнѣй?

Лежали во дворѣ мѣшки съ парниковой землей: надо было везти ихъ въ усадьбу къ мельнику[105]. Взвалилъ себѣ Фрицъ мѣшокъ, велѣлъ Ивану наложить еще сверху. НаложилъИванъ[106]. Пошелъ Фрицъ съ мѣшками черезъ весь дворъ, не[107]погнулся. Велѣлъ третiй накладывать…[108]Скинулъ мѣшки, велѣлъ Ивану носить. Прошелъ Иванъ, не погнувшись, вокругъ двора, крикнулъ:

— Третій наваливай!

Тяжелые были мѣшки, пуда по четыре[109]съ лишкомъ. Прошелъ Иванъ съ тремя мѣшками, не[110]погнулся. Онъ крикнулъ Фрицу[111]:

— Наваливай!

Стали нѣмцы кричать — довольно! видимъ, что не слабѣй Фрица!

— Нава-ливай! — хрипнулъ[112]подъ мѣшками Иванъ, увидавъ Тильду[113]и бѣленькую Терезу: изъ-за чей-то спины пугливо высматривала она.

Навалилъ Фрицъ четверт[114]мѣшокъ на присѣвшаго[115]Ивана — гора-горой, вотъ-вотъ повалятся. Поднялись нѣмцы съ лавки, вытянулись. Натужился Иванъ во всѣ жилы, выпрямилъ подрагивающія колѣни, сталъ сизый. Ступилъ мимо нѣмцевъ, увидалъ выпученными глазами Тильду… и вдругъ[116]

// л. 7

гакнуло у Ивана[117]въ груди[118]. И вотъ, когда темная волна хлынула въ него, и оборвалось сердце, — на одинъ мигъ услыхалъ Иванъ, зоветъего чей-тородимый голосъ[119]: Ва-ня!

V

Онъ очнулся на зеленой травѣ. Надъ нимъ уже темнѣло небо съ яснѣвшими звѣздами. Лежали мѣшки сбоку. Тильда и еще дѣвушка въ бѣлой кофточкѣ растирали ему виски спиртомъ. Толпились нѣмцы, и Браунъ кричалъ:

— Глупая игра! Можно потерять человѣка…

Фрицъ смѣялся:

— Что, Гансъ… земля всѣхъ накроетъ! Ну, подымайся, выпьемъ[120].

— Бѣдняга… — повторяла Тильда, давая нюхать спиртъ въ кружевномъ платочкѣ.

— Вставай, Ифанъ, — говорилъ Браунъ. — Ничего, прiятель[121].

И хоть силился Иванъ — не могъ подняться: будто оторвало ноги.

— Вставай, русскій медвѣдь! — кричалъ весело Клюпфъ. — Ты сильнѣй всѣхъ кабанъ[122], хох! Вставай, выпьемъ на[123]брудершафтъ! Хох!!

Подняли Ивана и посадили на колоду. Принесла ему Тильда стаканъ молока — пей[124]Iоганнъ! И вдругъ хлестнула изъ Ивана кровью,[125]кривой струйкой, брызнула въ молоко и на бѣлую руку Тильды. Визгнули дѣвушки въ бѣлыхъ кофточкахъ. А Тильда отдернула руку съ розовымъ молокомъ и растерянно шептала трясущимися губами:

— Кровь… кровь…

— Что такое?.. — крикнулъ на нее[126]Фрицъ, хватая стаканъ. — Не видала что ли[127]чужой кр<о>ви?.. Вымой руки![128]

— Боже мой! — крикнула старая нѣмка. — Онъ можетъ умереть. Тильда! время доить коровъ… восемь часовъ!

Кукушка прокуковала восемь. Браунъ послалъ горбатаго Морица на велосипедѣ къ аптекарю Герьеру. Тильда побѣжала снимать платье. Гости пошли допивать пиво[129]. А Фрицъ повелъ Ивана въ сарай, на койку, и говорилъ:

// л. 8

— Не знаешь ты мѣры, вотъ и потерялъ[130]силу. Мы только шутили, а ты принялъ[131]по-настоящему. У васъ, русскихъ,[132] все такъ, на пустое… безъ разума[133].

— Плевать… — бормоталъ слабо Иванъ по-русски. — Съ досады… плевать...

Герьеръ прописалъ микстуру черезъ полчаса по ложкѣ. А ночью опять пошла кровь и залила[134]рубаху. Томила жажда, и[135]не было, кто бы подалъ воды. Иванъ бредилъ, хваталъ воздухъ губами и видѣлъ опять, какъ и въ Августовскихъ лѣсахъ когда-то, высокіе воза съ сѣномъ, и призывалъ Дашу. И не слыхалъ, какъ прокуковала пять разъ кукушка, пришелъ къ нему Браунъ, крякалъ и качалъ головой.

— И-фанъ! Потерять такого работника… Ифанъ!

Какъ зола сѣрый, неподвижно лежалъ Иванъ, стиснувъ зубы. Онъ слышалъ, что зоветъ его нѣмецъ, — окапывать картошку надо! — и не открывалъ глазъ. Рукой шевельнулъ силы нѣтъ, — какая ужъ тутъ картошка…

— Ифанъ… — просилъ нѣмецъ. — Поѣшь свинины и выпей пива…

— Бу-дя… — слабо выговорилъ[136] Иванъ по-русски. — Не плоше вашего… все могу… бу-дя…

Словно бредилъ, отвѣчая на какія-то свои мысли. Совѣтовалъ нѣмецъ натереться муравейнымъ спиртомъ, говорилъ, что повезетъ въ больницу и сейчасъ запрягутъ лошадь. Пришли Фрицъ и Генрихъ, и горбатый Морицъ, и Людикъ, и Катеринхенъ. Заглядывала черезъ дверь будничная Тильда. Иванъ приподнялъ вѣки и сказалъ чуть[137]слышно:

— Везите… не встану… чую…

Никто не понялъ: говорилъ онъ на чужомъ языкѣ, на своемъ, медвѣжемъ. Увидалъ Тильду, и поднялось вчерашнее. «Жалѣютъ, что надорвался, а вчера и не пригласили».[138]

Повезъ его въ больницу самъ Браунъ. Когда подсажвали въ плетушку, Тильда стояла наколодѣ, чтобы лучше видѣть. Встрѣтился съ ней Иванъ глазами и усмѣхнулся: видишь, какой… не то что тогда… И сказалъ въ мысляхъ:

— Законная, а сука!

// л. 9

Оглянулъ хорошо слаженный дворъ нѣмца, поглядѣлъ жадно на крѣпкую, изъ дикаго камня, стройку, на телокъ, которыхъ выгоняла Лизхенъ, на вышитыя занавѣски въ окнахъ, на красныя сережки фуксій, на густыя зеленыя гряды огорода, къ саду. Подумалъ: «перетащить бы въ Скворцовку!» Но сказалъ ему голосъ: нѣтъ,сорвался…  пропала сила[139].

Сгорбился и привалился къ нѣмцу. Когда проѣзжали мимо голубого домика Виндэ, Иванъ поглядѣлъ на садикъ, — тамъ не было праздничной Терезы. «Прощай. Прощай, синеглазая, ласковая… не наша[140]». И опять сказалъ голосъ: «все бы справилъ… на пустякѣ сорвался!» И вспомнилъ, какъ сказалъ вчера пьяный Клюпфъ: ты сильнѣй всѣхъ, Иванъ![141]

Накатило досадой, и сказалъ нѣмцу:[142]

— Сильный я… могу все… не плюнешь! А невѣстка твоя — сука… а глядитъ чисто икона… Всѣ на одну колодку… хо-зяева… плевать!

— Я-я… — дакнулъ, не понимая, нѣмецъ. — Богъ дастъ, выздоровѣешь, опять будемъ работать.

— Поработалъ… будя…

Нашарилъ въ карманѣ рубль, отдалъ нѣмцу. Сказалъ:

— Отымутъ тамъ… перешлите на родину… память, у нѣмцевъ былъ. Прошу васъ, хер Браунъ. За мою работу.

— Сейчасъ нельзя, — хмуро сказалъ Браунъ и поглядѣлъ Ивану въ глаза. — А послѣ войны… знайте, Iоганнъ, я перешлю самъ. Я понимаю… вещи съ родины… У меня записанъ въ книжкѣ вашъ адресъ.

Вынулъ сафьяновый кошелекъ и спряталъ. Закурилъ свѣжую сигарку.

————————

Вечеромъ, когда собрались къ ужину, старикъ Браунъ сказалъ:

— Потеряли добраго Ивана. Два доктора сказали, будто лопнуло что-то у сердца и тутъ, въ груди. Тамъ пробила пуля. И кто его тогда разсердилъ?![143] Это ты, Фрицъ. И пьяница Клюпфъ. Они, русскіе, не знаютъ умѣренности! Онъ больше, чѣмъ хорошо, работалъ намъ. Шестьдесятъ лѣтъ живу, а такого

// л. 10

не знаю. Надо просить опять. Говорятъ, новыхъ прислали въ городъ на работы. Надо было его задорить!

— Я знаю, — сказала Тильда. — Хотѣлъ передъ дѣвушками похвастаться. Онъ всегда за дѣвушками ухаживать. А на меня такъ глядѣлъ…

— Что?! — сказалъ строго Фрицъ.

— За кого ты меня считаешь?! — возмущенно крикнула Тильда.

— Налей-ка[144] пива… — лѣниво протянулъ онъ кружку.

Тильда налила[145]ему и себѣ[146], посмотрѣла въ глаза съ задор.улыб.[147] и чокнулась. Любовно смотрѣла на нихъ старая нѣмка. Кукушка прокуковала десять.

— Ну, пойдемъ, кошечка моя спать[148].

— Пойдемъ, мой котикъ.[149]

Въ этотъ часъ, неподалеку отъ двора Брауна, въ чистой палатѣ грюнвальдскаго медицинскаго пункта умеръ Иванъ. Голенастый,[150]докторъ установилъ смерть и отмѣтилъ въ своей тетрадкѣ:

«Русскій плѣнный, гвардейскій солдатъ Иванъ Грачовъ, 26 л. N[151]24717, умеръ въ 16 ч. 16 м. 16 сего мая — отъ изліянія крови[152] въ легкія (легочный ударъ). Заявлена причина — поднятіе чрезмѣрной тяжести на споръ.[153]Причина способствовавшая — боевое раненіе въ грудъ (сквозное)<.>Рѣдкiй[154]экземпляръ славянскаго типа. Измѣрить[155] всесторонне. Сообщить г. профессору Кледекъ (этнографу въ Берлинѣ)»<.>

Записавъ показаніе фельдшерицы, докторъ приказалъ перенести трупъ въ прозекторскую — для вскрытія.

Апрѣль 1912 г.

Ив. Шмелевъ[156]

// л. 11

б) Ранняя редакция, без конца 8лл.

Чужая[Темная] кровь[157]

/Разсказъ/

I

Гвардеецъ[158]Иванъ Грачовъ,[159] раненый въ грудь навылетъ, попалъ[160]къ нѣмцамъ. Случилось[161]это въ жаркомъ бою[162]въ Августовскихъ лѣсахъ, по осени. Рыжiй[163]^, съ выпученными[164]глазами, нѣмецъ[165]поднялъ[166]страшный прикладъ ружья, хрипло крикнулъ[167]и пробѣжалъ мимо[168], маленькiй[169]черномазый санитаръ[170] далъ глотнуть изъ фляжки чего-то крѣпкаго… Дальше Иванъ ничего не помнилъ.

Очнулся онъ къ ночи въ большомъ сараѣ, на сѣнѣ. Здѣсь лежало много такихъ, какъ онъ, сѣрыхъ, въ крови, земляковъ. Было больно, когда промывали рану, и онъ опять потерялъ сознаніе. И вотъ, когда онъ почувствовалъ, что замираетъ[171] сердце и[172]темнѣетъ въ глазахъ,[173]представилось ему вдругъ, что покачнулся подъ нимъ высокій возъ съ сѣномъ, на плотинѣ, у господскаго пруда, лѣтнимъ вечеромъ, а сестра Даша позвала жалобно — Ва-а-ня! Часто потомъ вспоминался ему этотъ качнувшійся возъ и дашинъ голосъ.

Въ госпиталѣ пролежалъ онъ два мѣсяца. Рана заживала быстро, и чѣмъ крѣпче чувствовалъ онъ себя, больнѣй вспоминалъ о своей деревнѣ. Скучал<ъ> по своимъ. Скучалъ и по хлѣбѣ, тепломъ, душистомъ, «своемъ» хлѣбѣ. Это горячій хлѣбъ-каравай, который, бывало, вынимала мать изъ печи и перекидывала любовно съ руки на руку, часто ему снился. Въ госпиталѣ давали хлѣбъ сѣрый, похожій напрѣсную[174] пастилу, — по[175] ломтику. Говорили, что пекуть его изъ картофельной кожуры съ чѣмъ-то.

Плохого въ госпиталѣ Иванъ не видалъ. Выучили его тамъ клеить коробки[176]. Сказала имъ нѣмка-сестра[177]:

— Надо всѣ работаль.

А къ веснѣ, спросивъ, чѣмъ занимался народинѣ, отправили Ивана съ другими по желѣзной дорогѣ «за лѣса куда-то», въ маленькій городокъ. Въ этомъ городкѣ, словно промытомъ[178], съ прямыми, выложенными кирпичомъ уличками, выдали Ивана[179]старому нѣмцу, крестьянину-бауру — въ работу.

Было[180]это свѣжимъ мартовскимъ утромъ. Человѣкъ сто плѣнныхъ солдатъ, въ рванныхъ шинеляхъ и растрепанныхъ сапогахъ, выстроилинаобсаженной липами и ровной, какъ полъ, площадкѣ,[181] и нѣмецкій унтеръ-усачъ, на косты-

// л. 12

ляхъ смѣшнокрикнулъ[182]: — шмирна-а! Каждому написалъ нѣмецъ на груди мѣломъ нумера по порядку. Иванъ былъ парень рослый и пришелся съ праваго фланга, какъ и въ ротѣ. Написалъ ему нѣмецъ — 5. Сосѣдъ Ивана, хохолъ[183], сказалъ тихо, ругнувшись:

— Мовъ собакъ заномеровалы… э!

Пришли нѣмецкіе мужики въ курткахъ, все больше старые, важные, съ тру<б>ками и сигарами, въ крѣпкихъ сапогахъ, съ хлыстами и сучкастыми палками. У каждаго было по билетику. Съ ними пришелъ старенькій кривой офицеръ и началъ кричать по-своему, а мужики качали головами и твердили:

— Я-я! гут! я-я! гут!

Иванъ зналъ уже, что это они поддакиваютъ и говорятъ — хорошо!

Потомъ кривой прочиталъ бумагу, а мужики стали подписываться на ней у столика. А плѣнные стояли въ строю и ждали, какъ на парадѣ. Надъ ними кричали въ черныхъ липахъ грачи, будто смѣялись. Кривой что-то крякнул<ъ> и мужики стали походить — смотрѣть, кто достался. И только Иванъ подумалъ — кидали жеребій! — какъ къ нему подошелъ низенькій, коренастый нѣмецъ, въ сѣрой тяжелой курткѣ и въ заячьей шапкѣ, съ сигаркой въ толсты<хъ> губахъ, въ круглой сѣдой бородкѣ, похожій на Михайлу Степаныча, повара изъ усадьбы, гдѣ Иванъ жилъ до войны въ работникахъ. Нѣмецъ подошелъ вплотную, ткнулъ толстымъ пальцемъ въ животъ и крикнулъ:

— Гай! — словно на лошадь. Уже послѣ Иванъ узналъ, что это значитъ — иди<.>

Но тогда не понялъ, и только смотрѣлъ нѣмцу въ глаза, какъ начальству<.> Нѣмецъ поманилъ пальцемъ. Это понялъ Иванъ и пошелъ за нѣмцемъ, въ эту минуту особенно горько почувствовавъ неволю. Подумалъ съ болью: «повели, какъ собаку!» Такъ и пошли улицами: нѣмецъ впереди, Иванъ сзади.

Нѣмецъ шелъ вперевалку, какъ ходятъ тучные люди, раскачиваясь на короткихъ ножкахъ, а Иванъ шагалъ въ полшага, поглядывая на широкій задъ и красный затылокъ въ складкахъ. Все было ему непріятно въ нѣмцѣ: и задъ, какъ у курдючнаго барана, и суховатая палка, и заплатка на шапкѣ. Встрѣтилсявзводъ солдатъ, отбива<в>шихъногу подъ барабанъ, и Иванъ вспомнилъ о своей ротѣ: <«>бьется гдѣ-то съ этими… Эхъ, лучше бы съ ней, свой хлѣб<ъ> ѣсть»… Никто въ городкѣ не обращалъ на Ивана вниманія: всѣ знали, что этотъ сѣрый, оборванный, съ выглядывающими изъ сапогъ пальцами, худой, высокій и сѣроглазый, въ затертомъ картузѣ, — русскій плѣнный солдатъ. Такихъ мало! Разъ только встрѣтившаяся старуха съ сумочкой спросила о чемъ-то нѣмца, нѣмецъ покрякалъ что-то, а старуха зажевала губами. Показалось Ивану, что старуха его жалѣетъ, и вспомнилъ о матери: «и платочка-то не купилъ ни разу!<»> И Позвалъ сердцемъ: «маменька!» Оглянулся. Старуха все смотрѣла и жевала губами.

// л. 13

Пришли на край городка. На постояломъ дворѣ, залитомъ асфальтомъ, у длиннаго эмалированнаго водопойнаго корыта на рельсахъ[184], стояли рядками крѣпкія, ладныя двуколки съ широкими плетушками, подъ черный и желтый лакъ. Сытыя лошади, больше старыя, стояли на цѣпной привязи. Было все чисто, въ порядкѣ, какъ на смотру; какъ на конскомъ заводѣ у Прошкина, — показалось Ивану. Ни сѣнинки ни разсыпаннаго овса. Изъ конца въ конецъ, по коновязи, бѣгалъ парнишка съ желѣ<з>нымъсовкомъ и метелочкой и подбиралъ свѣжій навозъ. Стало даже смѣшно Ивану: ну, и нѣмцы! даже и постоемъ не пахнетъ! И еще больше удивился Иванъ, примѣтивъ, что никого кромѣ парнишки и не было во дворѣ: одинъ справляется!

Ни слова не говоря, нѣмецъ отщелкнулъ цѣпь, показалъ Ивану — садись, — и выѣхалъ на рыжей, мохноногой кобылѣ съ куцымъ хвостомъ и подстриженной гривой. У воротъ отдалъ парнишкѣ какой-то билетикъ, выдравъ его изъ книжечки, парнишка сунулъ его въ сумочку и козырнулъ. Нѣмецъ тоже. Все дѣлалось быстро безъ гомона. И покатили по гладкому, какъ плита, шоссе<.>

Куда ни глядѣлъ Иванъ — всюду разметались поля-огороды, огражденные проволокой на столбушкахъ, прямыя канавки, обсаженныя деревцами, домики подъ желѣзомъ и черепицей. И всюду, гдѣ жилье человѣка, — сады. Иногда показывала свой шпиль-крестъ высокая, иглообразная церковь-кирка, сл<о>вно изъ обожженной глины. Катили навстрѣчу двуколки и шаробаны съ пожилыми мужиками или дѣвушками въ шляпахъ и капорахъ, пышными, щекастыми и глазастыми. Кричали хозяину Ивана:

— Гут-морген! герр Браунъ!

Эта Тереза, щекастая, румяная дѣвка, въ сѣрыхъ перчаткахъ и синемъ капорѣ, туго подтянутая подъ грудью цвѣтнымъ кушачкомъ по синей кофтѣ, чуть пріостановила сизую кобылку и кивнула Ивану и оглянулась. Посмотрѣлъ и Иванъ и заныло у него сердце: чудесная была дѣвка! Вспомнилъ сестру Дашутку. Одѣнь ее такъ да выправь — не удала бы нѣмкѣ. И еще подумалъ: образованія у насъ нѣтъ! Поглядѣть на прибранныя поля, койгдѣуже зеленѣвшія побѣгомъ озимей, на чистыя березовыя рощицы — что сады, и стало ему скучно по родинѣ<.>

«Эхъ, у насъ бы это!»

Верстъ семь проѣхали. У неширокой рѣчки, съ мельницей-игрушкой на канавкѣ и бѣлыми голубями, чинно отдыхавшими на столбушкѣ-голубяткѣ, выкрашенной въ голубое, нѣмецъ остановилъ лошадь, вынулъ изъ бумажника книжку-тетрадку съ печатными буквами въ два столбца, поискалъ въ ней

// л. 14

пальцемъи сказалъ нетвердо:

— Какъ тебя свать? А-а… Иванъ!Iоганнъ… Гансъ! Я-я! Гут… — Потомъ опять поискалъ пальцемъ и сказалъ: — Пиво, Иванъ! Майне Зенэ, — показалъ онъ пальцемъ — два, — сина война! Францезик! Сольдатъ!Кара<шо!>

Иванъ понялъ: у нѣмца два сына навойнѣ, съ французами воюютъ, и будетъ нѣмецъ пить пиво. Мотнулъ головой и сказалъ, коверкая, чтобы было понятнѣй нѣмцу:

— Я-я! каряшо! Мой пива желаетъ.

Нѣмецъ ощерился, показалъ крупные желтые зубы и закрякалъ: карашо! Въ придорожномъ трактирчикѣ, на синей вывѣскѣ котораго былъ нарисованъ заяцъ съ колбаской въ зубахъ и бочонокъ обвѣшанный кружками, нѣмецъ съѣлъ кусокъ соленой рыбы, отдѣливъ чуточку Ивану, и выпилъ три кружки пива. Ивану пива не предложилъ. Поискалъ въ книжечкѣ и сказалъ весело:

— Рапотать ната… карашо! Гут! Карашо! Сольдатъ Иванъ!

— Ладно, — хмуро сказалъ Иванъ. — А пиво не даешь, лѣшій?

Не понялъ нѣмецъ. Купилъ трубочнаго табаку четверку, въ зеленой бумажкѣ, будто мыла кусокъ, поднесъ Ивану къ носу и сказалъ опять:

— Рапотать… карашо! Табакъ! — но не далъ, а сунулъ въ карманъ.

Ихъ нагнали у рѣчки еще три двуколки. Въ каждой сидѣло по нѣмцу и по солдату: везли въ работу. Солдаты были знакомы по госпиталю. Одинъ крикнулъ Ивану:

— Покажутъ они намъ кузькину мать!

Покатили. И снова, куда не глядѣлъ Иванъ, видѣлъ и не вѣрилъ глазамъ. Все было налажено, чисто и аккуратно.Берега ручейковъ укрѣплены плетнемъ въ цементѣ или подпорными стѣнками изъ камня. Веселыя мельницы шемѣли на плотинкахъ, какъ вымытыя. Пестрыя лодочки рядками стояли у пристаней. Встрѣчавшіеся ребятишки — ихъ было мало — были чисто одѣты, а не въ отцовскихъ картузахъ и не въ материнскихъ кофтахъ; не ковыряли въ носу, не бѣжали за лошадьми, выпрашивая копеечку. Передъ красивой школой на луговинкѣ, съ огромными окнами, мальчики и дѣвочки маршировали подъ барабанъ и занимались гимнастикой, пѣли хоромъ по нотамъ, копали гряды. На крылечкѣ стоялъ учитель съ тростью и крикливо распоряжался какъ генералъ. Одѣты были всѣ чисто, въ курточкахъ и въ короткихъ штана<хъ> съ голыми ногами, несмотря на свѣжее утро. Смотрѣлъ Иванъ — гдѣ же знакомыя избы съ гнилыми крышами, съ окошками, обложенными навозомъ? Всебыло какъ въ усадьбѣ скворцовскаго барина, подъ Тулой: кирпичныя риги, желѣзныя или черепитцатая крыши, съ написаннымъ на нихъ годомъ[185]постройки изъ подобранныхъ цвѣтныхъ черепицъ. Чудеса! Сверкали въ садикахъ серебряные шары, торчали на бесѣдкахъ пестрыя палки-флаг-штоки; балконы были затянуты еще не распустившимся виноградомъ. «А у насъ-то!» — подумалъ

// л. 15

Иванъ, а нѣмецъ, словно угадалъ его думу, и спросилъ, подмигивая:

— Гут, а? Каршо?

— Гут! — сказалъ Иванъ и передразнилъ: — Каршо! И табаку не далъ!

Нѣмецъ выплюнулъ, наконецъ, вертѣвшійся у него въ толстыхъ губахъ съ самаго утра малюсенькій теперь кончикъ сигарки и постучалъ себѣ по лбу пальцемъ съ серебрянымъ перстнемъ: отъ ума, молъ, все!

Наконецъ, въѣхали въ поселокъ, въ красивыя ворота-арку, съ высокимъ флагъ-штокомъ на ней — для флаговъ въ праздники, съ будочкой сторожа, съ запоромъ, въ видѣ шлагбаума, и нѣмецъ сказалъ:

— Хир! (здѣсь) Грюнвальдъ!

Показалъ пальцемъ въ бѣлую доску на столбикѣ, гдѣ черными жирными буквами было написано — Грюнвальдъ. Иванъ понялъ, что такъ зовется эта деревня.

II

— Иванъ! сольдатъ!! — будилъ нѣмецъ, лупилъ дубинкой по двери каменна<го> сарая. — Бумм! бумм!! — На рапота! на-та!

И вс. р. Иванъслышалъ[186], какъ въ бѣломъ хозяйскомъ домѣ[187]кукушка в<ъ> час.[188]выхрипывала пять разъ. Вылѣзалъ изъ сарая, продиралъ глаза, а солнышко только-только показывалось изъ-за горки, гдѣ стояла чужая, скучная церковка — кирка. А за ней мельница[189]уже вертѣла рѣзныя крылья. Нѣмецъ[190], словно и сна ему нѣтъ[191]^, уже уминалъ въ плетушку вороха изъ-подъ соломорѣзки корма отъ коровъ[192]. Третiй нѣмцевъ сынишка[193]горбатый Морицъ, какъ піявка тощі<й> уже садился на велосипедъ — катилъ[194]въ какой-то городокъ Вербинъ — за утрен<н>ими газетами для Грюнвальда. Ну, и піявка горбатая! Кипу[195]газетъ приволакив[196]черезъ два часа и набивалъ деньгу! «Ну,[197]безсонныя черти!» —говор[198]Иванъ, фырк[199]подъ краномъ водопровода. — Хорошо — воду провели, а то[200]бы и за водой гоняли![201]

Расчесывался, поглядывая на солнышко, а старая нѣмка похож.на кочергу[202]уже возилась со свиньями, наводя палкой порядокъ, и покашивалась на Ивана, что долго чешется.

— Иванъ! соль-датъ!! — кричала она визгливо. — Кух-кух!! водя!

— Закухала[203]!— отзывался Иванъ,зная, что надо воды коровамъ: шестьбыло коровъу нѣмца[204], стояли всегда по стойламъ.

И что за непонятная сторона! Здѣсь будто и солнце вставало раньше, и галки подымались чуть свѣтъ. Тыс. поѣзд.бѣжали[205],рѣзко кричали[206]у переѣзда,[207]не то что подъ-Тулой: проѣдетъ одинъ-другой[208], и[209]опять тишина, хоть заваливайся[210]на рельсы. И что за народъ! Послѣ обѣда и тошмыжутъ[211], какъ…

// л. 16

чортъ ихъ знаетъ!

Молодуха-невѣстка, Тильда,[212] съ розами во всѣ щеки[213], круглоглазая, какъ овца, лет.[214]по двору, подоткнувъ подолъ — такъ и играютъ копыта-пятки. Давно выдоила[215]коровъ, слила молоко бидоны-ведра[216], съ запорами,и <нрзб.> вып. тел. въ загонъ, вывал.на ходу грудь лупогл. пупс.-<нрзб.>[217].Младшаядѣвка, Лизхенъ, съ косичками-хвостиками, уже катитъ бидоны въ[218] телѣжкѣ-тачкѣ въ общественную сливню[219]. Старшая дѣвка нѣмца[220]Катрихенъ, уже надерг. ран. ред., моркови и вор. салату, нащип. цѣл. плет. р. кл.[221] — для «народнаго магазина», гдѣ поджидаютъ[222]дроги, чтобы везти въ Вербинъ, на рынокъ. А къ вечеру ужъ и деньги у нѣмца звенятъ въ карманѣ[223]! На-родъ! И ужестучитъ-звякаетъ Катринхенъ[224]цапкой, выпалываетъ въ огородѣ[225]. Самый маленькій,пятлѣтнійвнучонокъЛюдикъ[226], таскаетъ изъ сарая запасенный съ осени листъ козамъ[227].

Первое[228]время[229] Иванъ ходилъ, какъ съугара[230]: помнит<ь> сто дѣлънадо было[231]. Земли у н. б. будтонемного[232], десятинъ восемь, по-ихнему моргеновъ тридцать съ чѣмъ-то, а наворочено и на пятьдесятъ десятинъ достанетъ[233]. 4 телки росли у нѣм. на особ. корм. пять лошадей св. подбор. въ хоз. съ рыж., сѣр.[234] Восемнадцать наливал.[235]поросятъ въ хлѣвѣ, у хмельн.дымилъ для нихъ и коровъ <нрзб.>въ з. подъ дерюг. чанъ съ пивн. бардой, куръ съ полс., ст. гус., ов. дв. дес. да гдѣ-то у к.-то Тер. д., на гор. — съ сотню.[236] Птицы[237]всякой особенной, индюшекъ, цесарокъ — не назовешь! Жили на чердакахъ кролики — сотни двѣ начесыв. съ нихъ нѣм. пуды шерсти, ѣли ихъ шибко[238], а не могли переѣсть: плодились[239]кролики, какъ мухи. Ходила за ними Лизхенъ, а рѣз. горб. хоть не люб. рѣз. ихъ Морицъ[240]. Попробовалъ[241] кроличьяго мяса — сладкое. У горбатаго[242] было сто дѣлъ: нырялъ со своимъ горбомъ съ зари до зари все[243]больше по огороду да въ хм.[244]. А къ вечеру опять катилъ по деревнѣ на велосипедѣ, визж. пронзительно[245]:

— Нахрик! нахрик!!

Слышалъ его[246]Иванъ на картофельномъ полѣ,[247] зналъ, — мчитъ[248]вечернія новости-газету: по-ихнему — нахрик.

— [249]Нашилѣ всѣ, какъ только ноги таскаютъ!

Самъ нѣмецъ затыкалъ всѣ дырья, катался намкот. ногахъ, съ дуб., свѣт. розов. пл.[250], давалъ наряды.[251]А поужин.[252], подводить[253] итоги. Бралъ долгую[254] книгу, надѣвалъ очки и[255] записывалъ[256]изъ бумажекъ. И жадный же[257]былъ нѣмецъ: ходилъ еще на службу куда-то, по четвергамъ и вторникамъ, къ вечеру, въ какое-то[258]общество,[259] — Ферейн[260]что-то дѣлалъ. Объяснялъ[261] Ивану:

— Фер.! О-о! Эта-та польса… сэпэ и все! О-о! Ферейн![262]

// л. 17

Уже пот.Иванъ про это об.[263]для всѣхъ все дѣлаетъ: и[264]покупаетъ и продаетъ, и онъ нал. и у нихъ въ Скв.[265].

— О-о! — говор.[266]нѣмецъ[267]: — Камена гора! Крафт! сила!! Ми всэ! Умки! Ми все ефть так… и на война![268]

И трясъ кулачищ.въ весн.[269]

— Понятно! — отзыв.[270] Иванъ. — Нѣмецъ обезьяну выдумалъ!

[271]По пр.[272]уходилъ нѣмецъ на деревню, въ как. клуб.-пивную[273]. Собирались[274] туда всѣ “бауры”, тянули пиво глоточками,дым. сиг. и тр.[275] и читали“газеты[276]накрик”. Сидя[277]у палисадника, подъ кустомъ распускавшагосяжасмина, слышалъ Иванъ[278], какъ въ рычало басисто[279]: хох! хох!![280]стучали въ полъ палками. Зналъ Иванъ, что праздн. нѣм. нов.поб.[281], а завтра обяз. вык. флагъ у въѣзда[282]<.>

[283]Всѣ[284]работали, какъ[285] налаженная машина. И[286]машинъ было много всякихъ. Была у нѣмца“вертѣлка” —для мол.[287], соломорѣзка, и[288]косилка[289], а молотилку[290]бралъ нѣмецъвъ св. Ферейнѣ[291]. Радовали[292]Иванателѣги и плуги[293], сытыя, хоть и старыя лошади,[294]коровы съ такими молочными жилами, что луч были[295]и въ скворцовской усадьбѣ[296]! Все было[297]крѣпко, налажено. Все было на учетѣ. Сколько[298] на грядкѣ рѣпокъ —и то[299] зналъ нѣмецъ.[300]Перышки по двору собиралъ Людикъ[301]въ мѣшокъ, подъ лавочку. Подив.[302]Иванъ: на 3 м. набр. мальчишка пад. пера за годъ[303]. Понесъ[304]какъ-то Иванъ ворохъ рѣзки коровамъ, а нѣмка уцѣпилась[305]: свѣшай![306]

Дум.[307],морить будутъ. Нѣтъ, ничего[308] кормили.

Передъ работой давали[309]кружку житнаго кофе три шт. картофеля и ложку свиного сала не б. пальца[310]. Въ обѣдъ вар.[311]бобовъ, мятой картошки со шварками иовсянки[312]. А вечеромъ ѣли[313]вареную полбу съ льнянымъ масломъ. Въ праздники кроши<ла>

//л. 18

нѣмка соленую свинину въ гороховую супъ[314]. Ѣлъ Иванъ во дворѣ,[315] нѣмцы дома[316]. Приносила[317] Лизхенъ говорилапискляво — не то «здравствуй», не то — «кушай»[318]. Иванъ говорилъ[319] — «шонданк»! — спасибо! Она убѣгала, прыская въ ладошку[320]!

Работы было немало — и по двору, и по полю. Да не по одному полю, а по пяти. Было[321]поле гороху, овсяное, ржаное[322], клеверное съ викой, ячменное,[323]было поле кормовой свеклы, картофельное и еще какое-то — не понять[324]. Картошка урожалась[325]два раза въ лѣто[326]. А свекла была такая, что взялъ ей дес.[327]и благодари Бога, полна корзина[328]. Смѣялись надъ Иваномъ, ходившимъ[329]разинувъ ротъ. Хлопалъ его по плечу нѣмецъ, тянулся, чтобы достать, щерился[330]и хрипѣлъ[331]: культур! Отв. посмѣивал. Ив. — Знаю, что образованiе![332]Потомъ и Иванъ говорилъ про нѣмца:

— У него на все слово одно — куль-тур! Что говорить — мужикъ, а образованіе-культура.

Мѣсяцъ по мѣсяцу[333], приглядѣлся Иванъ, приладился. Сталъ понимать по-ихнему, говорить. Смѣялись, а тамъ[334]попривыкли. Справилъ себѣ Иванъ[335]башмаки съ гвоздями, куртку и синюю кэпку — ходилъ нѣмецъ въ Ферейнъ[336], самъ выбралъ[337]. Выдалъ Ивану жалованья остатокъ. И когда въ праздникъ[338]вырядился Иванъ въ нѣмецкое платье, закурилъ сигаретку и пошелъ по деревнѣ съ товарищемъ Серегой,[339] невзрачнымъ парнемъ, все еще носившемъ солдатскую фуражку, — смотрѣли на него нѣмки изъ садика[340], а часто встрѣчавшаяся ему[341]щекастая Тереза, красивая[342], кивнула ему головкой. Сказалъ ей Иванъ, молодцовато козыряя:

— Гут.[343]-таг! — фрелинъ!

— Морген-таг майн хер[344]! — конфузливо[345], тихо отвѣтила[346]Тереза и оглянулась на голуб.[347]домикъ въ зеленомъ виноградѣ.

Каждое[348]воскресенье прогуливался Иванъ по Грюнвальду, играя хлыстикомъ — купилъ себѣ хлыстикъ, хоть и разсердился нѣмецъ за пустую трату — и все поглядывалъ на завѣтный домикъ. И частовидѣлъ причес.[349]Терезу, въ розовой или бѣл.[350]кофточкѣ, пышногрудую[351],и румяную, въ рукахъ[352]чулокъ. Раскланивался, козыряя, а она пугливо-любопыт.кивала ему, воровато оглядываясь[353]на домикъ. Раза два на нѣд.[354]забѣгала она къ[355]Катеринхэнъ, выбирая вечеръ, когда приходили съ поля и торчала у закромовъ[356], куда Иванъ сваливалъ картофель[357]. Выс., заг. до мѣди, съ раскр. вор.тѣсн. емублузки Ив. пок. п. ней силу[358],игралъ мѣшками, захватывая на шеюпо два[359]. Кричалъ[360]нѣмцу: нох, герр Браун! еще! и швыр. ихъ, какъ <2нрзб.> посвистыв.[361]

// л. 19

в) Поздняя редакция без начала без правки 5 лл.

валъ онъ, что онъ имъ чужой. Взяли его работу, все, что онъ могъ давать просилъ его Браунъ и совсѣмъ остаться въ работникахъ. А на праздникъ и не позвали, даже не поднесли пива. Взяла, что было ей нужно[362], и эта корова-Тильда, а теперь пристаетъ къ своему рыжему усачу, бантъ нацѣпила для удовольствія. И эта Тереза, овцой глядитъ, а что ей надо — не упустить<.> Нечего съ нимъ церемониться. Уѣдетъ этотъ пѣтухъ расшитый — подумалъ онъ про Генриха-гусара, — заманю ее въ хмѣльникъ… Пусть и со мной попразднуетъ. Умѣютъ нѣцы взять, что имъ нужно. Знаю ихъ теперь хорошо[363].

Разобрала его злость. Радуются, что Россія сдаваться стала. И стало еще обиднѣй — за своихъ. Что, хуже другихъ, что ли? Вотъ же, цѣнютъ… не хуже любого нѣмца!

Онъ пошелъ, подъ веселые крики иъ садика, накачать коровамъ воды въ водопойки. Скоро будутъ доить: придется Тильдѣ снять свою красоту, подоткнуть подолъ да звонить по ведрамъ. Вотъ взять да и при всѣхъ и обнять… Вотъ бу-детъ! Даже засмѣялся вслухъ. Вышелъ в дворъ и увидалъ пьянаго нѣмца-солдата.

— Гей! — поманилъ его нѣмецъ.

— Гей! — поманилъ его, осердясь, Иванъ.

— Поди сюда! — повторилъ нѣмецъ.

— Поди сюда! — повторилъ Иванъ, закуривая сигаретку.

Нѣмецъ топнулъ ногой и потрясъ кулакомъ.

— Свинья!

— Самъ свинья! — крикнулъ Иванъ.

Но тутъ прибѣжалъ старикъ Браунъ, Фрицъ и Генрихъ. Схватиланѣмца, но тотъ дергался и шумѣлъ, кричалъ, что его оскорбилъ этотъ русскій кабанъ. Уговорилъ его нѣмецъ плюнуть. Сказалъ: хорошій Иванъ работникъ, полезный въ домѣ, совсѣмъ не похожъ на русскихъ. Увидалъ, Иванъ, что улыбается Тильда, что Тереза хоронится за спиной жениха, плюнулъ въ кулакъ и крикнулъ:

— Нѣтъ, врешь! я былъ русскій и теперь русскій, а не кабанъ, не нѣмец<ъ.>

Опять всѣ загалдѣли, застучали палками. Унялъ Браунъ компанію, сказал<ъ:>

— Будемъ праздникъ праздновать. Выпили мы всѣ немножко.

— Я его положу на лопатки! — крикнулъ нѣмецъ-солдатъ, засучивая рукава.

— Гут! гут!! — закричали нѣмцы. — Выходи, Иванъ! Онъ тебя положитъ на лопатки!!

И всѣмъ стало весело. Закричали нѣмцу — хох! хох!!

Иванъ посмотрѣлъ на Тильду. Она смѣялась, чуть показывая языкъ. Тереза выглядывала изъ-за жениха съ любопытствомъ. А тутъ какъ разъ проходилъ Серега, плѣнный съ товарищемъ, и крикнулъ по-русски:

— Покажи ему кузькину мать!

// л. 20

Ударило Ивана въ голову, заходило въ глазахъ красное. Засучилъ и онъ рукава, крикнулъ по-русски:

— Ставься!

Выбрали судей борьбы, какъ надо. Попалъ въ судьи Генрихъ и два старика, бывалые. Сѣли на колоду. Разсѣлись гости на принесенныхъ скамейкахъ. Ударилъ дѣдушка Терезинъ въ ладоши — начинай!

Нѣмецъ-солдатъ былъ чуть пониже Ивана, но шире въ плечахъ, грузнѣй. Хоть и порядкомъ выпилъ, но храбрости у него прибыло. Орломъ налетѣлъ на Ивана, не далъ опомниться. Охватилъ поясницу и приподнялъ — вотъ броситъ. А Иванъ и не пошевельнулся: поднялся на цыпочки и навалился на нѣмца. И какъ ни тискалъ, какъ ни вертѣлъ его нѣмецъ, — не оторвалъ отъ земли. Пьянъ былъ сильно, не одолѣлъ. Выпустилъ изъ рукъ и сказалъ<:>

— пива много выпилъ! Иванъ сказалъ:

— Ну, теперь я попробую.

Но ему не дали нѣмцы, закричали, что съ пьянымъ не трудно справиться.

— Я не пьяный! — закричалъ Фрицъ. — Иванъ, будемъ бороться!

Начали давить другъ дружку, съ общаго одобренія. Опять ничего: не отодралъ Фрицъ Ивана отъ земли. Улучилъ секунду Иванъ, пригнулся и подкинулъ головой Фрица, подъ брюхо ударилъ. Растянулся Фрицъ, да не на лопатки, а Иванъ опоздалъ прижать. Тогда предложилъ нѣмецъ Фрицъ подымать тяжести. Лежали неподалеку мѣшки съ землей парниковой: надобно везти ихъ завтра въ усадьбу мельника. Взвалилъ Фрицъ себѣ одинъ мѣшокъ, велѣлъ Ивану наложить еще сверху. Наложилъ Иванъ. Прошелъ нѣмец<ъ> съ двумя мѣшками, чуть погнулся. Сбросилъ мѣшки, велѣлъ Ивану носить. Пробѣжалъ Иванъ съ двумя мѣшками два раза вокругъ двора, крикнулъ:

— Третій наваливай!

Большіе были мѣшки, пуда по три слишкомъ. Пробѣжалъ Иванъ съ тремя мѣшками, крикнулъ:

— Наваливай!!

Стали нѣмцы останавливать — довольно, видимъ, что силы много!

— Наваливай, коли такъ! — съ азартомъ крикнулъ Иванъ, поймавъ насмѣшлив<ые> глаза Тильды. Опять Тереза съ любопытствомъ выглядывала изъ-за чьей-то спины.

Навалилъ Фрицъ четвертый мѣшокъ на присѣвшаго на корточки Ивана: гора-горой. Поднялись нѣмцы съ лавки. Потянулся Иванъ, закинувъ руки назадъ, выпрямилъ колѣни, крякнулъ. Прошелъ мимо нѣмцевъ, выпучивъ глаза съ лица сталъ сизый. Увидалъ, что шепчетъ что-то Тильда… и вдругъ[364] гакнуло въ груди что-то и потемнѣло въ глазахъ. И вотъ, когда красная волна хлынула въ него и упало сердце, — на одинъ мигъ представилось е<м>у,

// л. 21

что зоветъ его чей-то знакомый голосъ: Ва-а-ня!

Онъ очнулся на зеленой травѣ, надъ нимъ было уже темнѣвшее небо съ проступавшими звѣздами. Лежали мѣшки сбоку. Тильда и еще дѣвушка растирали ему виски спиртомъ. Галдѣли нѣмцы и Браунъ кричалъ:

— Плохая игра! Потерять человѣка! Глупая игра!

Фрицъ смѣялся:

— Что, Гансъ… земля всѣхъ накроетъ! Ну, вставай, выпьемъ пива.

— Бѣдный Гансъ… — говорила ласковая Тильда, давая нюхать спиртъ въ кружевномъ платочкѣ. — Фрицъ, дай ему пива выпить… Бѣдняжка…

И Тереза смотрѣла, нагибаясь, смотрѣла пугливо, держась за руку своего Генриха.

— Вставай, Иванъ! — говорилъ Браунъ. — Ничего.

И хоть старался подняться Иванъ — не могъ: будто отнялись ноги.

— Не могу… — выговорилъ онъ съ трудомъ. — Ослабъ.

— Вставай, русскій медвѣдь! — весело кричалъ пьяный нѣмецъ-солдатъ. — Ты сильный, сильнѣй всѣхъ! Хох! Самый сильный! Хох! Вставай! Выпьемъ[365]на брудершафтъ!

Подняли <н>ѣмцы Ивана, посадили на колоду. Принесла ему Тильда стаканъ молока — выпей, Иванъ! И тутъ хлынула у Ивана изъ горла кровь кривой струйкой, выбрызнула въ стаканъ съ молокомъ и на бѣлую руку Тильды. Крикнули дѣвушки въ бѣлыхъ кофточкахъ, завизжали. А Тильда стояла, отставив<ъ> окрашенную руку[366]съ стаканомъ розоватаго молока.

— О, Боже мой! — крикнула старая нѣмка. — Онъ умретъ! Тильда, надо докторовъ[367]… восемь часовъ.

А старикъ Браунъ приложивъ полотенце ко рту Ивана распорядился:

— Морицъ, садись на велосипедъ и попроси къ намъ г. Герьера. Онъ намъ поможетъ.

Кукушка прокуковала всемь разъ. Тильда побѣжала снимать платье. Гости стали допивать свое пиво и обсуждать событіе. А Ивана Фрицъ повелъ въ сарай, на койку. Велъ и говорилъ:

— Вы, русскіе, не знаете порядка и мѣры. И вотъ потерялъ ты силу. Мы шутили, а ты такъ… по настоящему. Такъ все у васъ, на пустое.

— Плевать! —сказалъ ему по-русски Иванъ. — Съ досады… плевать…

Герьеръ, аптекарь, явился на велосипедѣ, осмотрѣлъ Ивана и прописалъ микстуру, по ложкѣ черезъ полчаса. Ночью опять пошла кровь и залила всю рубаху. Никого возлѣ не было. Мучила жажда, и не было, кто бы пода<лъ> воды. Иванъ лежалъ неподвижно, въ бреду, видѣлъ опять воза съ сѣномъ и звалх Дашу. И не слыхалъ, какъ ровно въ пять часовъ, когда закуковала кукушка, пришелъ къ нему Браунъ, постоялъ, покрякалъ и покачалъ

// л. 22

головой, повторяя:

— Это ужасное несчастье… Потерять такого работника… Иванъ!

А Иванъ, бѣлый, какъ мѣлъ, недвижно лежалъ, стиснувъ губы. Слышалъ, что зоветъ его нѣмецъ на работу — окапывать картошку надо, — и не открывалъ глазъ. Пошевелить рукой силъ нѣтъ, какая ужъ тутъ картошка!

— Иванъ, — говорилъ нѣмецъ. — Ты поѣшь свинины и выпей пива…

— Бу-дя… — слабо сказалъ Иванъ по-русски. — Знаю, что все могу… не плоше вашего… бу-дя…

Говорилъ, словно бредилъ, словно отвѣчалъ на какія-то свои мысли. Но нѣмецъ не уходилъ. Говорилъ, что надо натереться муравейнымъ спиртомъ, что надо поѣхать въ больницу, что сейчасъ запрягутъ лошадь. И Фрицъ пришелъ, и Генрихъ. И Тереза съ Тильдой заглядывали черезъ дверь. Иванъ открылъ, наконецъ, глаза и сказалъ:

— Везите совсѣмъ… не встану, чую…

Но они не поняли: говорилъ онъ на трудномъ языкѣ, своемъ, медвѣжьемъ. Онъ увидалъ Тильду и сказалъ:

— Блудить умѣла, а все законная… сука[368]!

Опять поднялась въ немъ злость, какъ вчера: и чужой, и всѣ только пол<ь>зуются, а не пригласили, а теперь жалѣютъ, что надорвался. А себя не винилъ: нѣмцы заставили, надо было показать силу.

Повезъ его въ больницу самъ Браунъ. Когда подсаживали его въ плетушку, Тильда стояла наколодѣ, чтобы лучше видѣть. Встрѣтился съ ней Иван<ъ> глазами и усмѣхнулся: видишь, какой теперь… не то, что тогда… Тильда опустила глаза и позвала Фрица:

— Поѣдемъ окапывать картофель!

Оглянулъ Иванъ ладный дворъ, гдѣ немало положилъ силъ, поглядѣл<ъ> жаднымъ, хозяйскимъ, глазомъ на крѣпкую стройку, на телокъ, которыхъ погоняла Лизхенъ, на сытые зады лошадей подъ желѣзнымъ навѣсомъ, на вышитыя занавѣски въ окнахъ, на густыя зеленыя гряды огорода за садомъ. Подумалъ: «перетащить бы къ себѣ, въ Сосновку… знаю теперь, какъ надо… сдѣлаю». Но сейчасъ же сказалъ ему внутренній голосъ: нѣтъ! Ушла сила за пустяки! на пустякѣ сорвался!

И сгорбился въ плетушкѣ, привалился къ нѣмцу. Когда проѣзжали мимо голубого домика Виндэ, поглядѣлъ въ палисадникъ, — не было тамъ праздничной Терезы. Да, понедѣльникъ сегодня. Прощай! Погорячился, а то бы

И стало досадно, что достанется она мальчишкѣ, не затащить ее въ хмельникъ. Прощай, синеглазая, ласковая, блудливая! не наша… А захотѣла бы — и капиталъ былъ бы, справили бы себѣ хозяйство и здѣсь, и тамъ.

И опять казался ему голосъ: справили бы, если бы была сила. На пустяки

// л. 23

кинулъ. Но вспомнилъ, какъ пьяный нѣмецъ сказалъ — ты сильнѣй всѣхъ, Иванъ! — и подбодрился. Сказалъ вслухъ:

— Сильнѣй и могу все, нѣмецъ… не плюнешь въ глаза! А невѣстка-то твоя — сука! — сказалъ онъ Брауну. — А глядитъ чисто икона. Всѣ-то вы на одну колодку. Только что мастаки хозяйничать. Плевать!

— Я-я! — дакнулъ, не понявъ, нѣмецъ. — Богъ дастъ… — добавилъ онъ по-нѣмецки, — выздоровѣешь, работать будемъ.

— Поработалъ — бу-дя! — только и сказалъ Иванъ.

———————

Вечеромъ, когда собрались ужинать, старикъ Браунъ сказалъ:

— Да, потеряли Ивана. Оба доктора сказали — лопнуло у сердца что-то и въ легкихъ. Гдѣ прошла пуля. И кто его тогда разсердилъ?.. Это все ты, Фрицъ, спорилъ… Да и тотъ, пьяница Клюмпъ. А они, русскіе, не знаютъ мѣры… И какой работникъ! Шестьдесятъ лѣтъ живу, а такого не знаю. Надо просить опять… новые присланы, говорятъ. И надо было его задорить!

— А я знаю… — сказала Тильда. — Онъ хотѣлъ похвастать передъ дѣвушками<.> Онъ и на меня все заглядывалъ, стала даже бояться…

— Да?! — сказалъ строго Фрицъ. — Зналъ бы я..!

— Но развѣ посмѣлъ бы онъ…! — возмущенно крикнула Тильда. — За кого ты меня считаешь?!

— Налей-ка пива… —протянулъ онъ Тильдѣ эмалированную кружку и сказалъ глазами.

Тильда налила пива ему и себѣ и чокнулась. Старая нѣмка смотрѣла на нихъ любовно. Кукушка прокуковала девять. Какъ разъ въ этотъ часъ неподалеку отъ двора Брауна, въ чистой палатѣ грюнвальдскаго медицинскаго пункта умеръ отъ кровоизліянія Иванъ. Вызванный докторъ установилъ смерть и отмѣтилъ[369]въ своей тетрадкѣ «русскій плѣнный, Иванъ Крачовъ, 26 лѣтъ, № 24917 реестра, умеръ въ 9 ч17 м сего 16 мая — отъ повторнаго кровоизліянія легочнаго. Очевидная причина — поднятіе чрезмѣрной тяжести на споръ; причина способствовавшая — боевое раненіе. Замѣчательный экземпляръ. Надо измѣрить всесторонне». Записавъ кратко докторъ велѣлъ перенести трупъ въ прозекторскую — для вскрытія.

// л. 24

г) Поздняя редакция

Разрозненные листы

Автограф и машинопись 8 лл.

Два листа разорваны пополам.

Эта Тереза, пышная девка-вишня, в серых, по локоть перчатках, в синем колпачке-шляпке, подтянутая под грудь лаковым ремешком по зеленой куртке, приостановила пегую кобылу и бойко оглянула Ивана. Оглянул и ее Иван: «в белых воротничках, ишь ты!» Оглянулся: уже и девка! Поглядел на прибранные огороды-поля, зеленевшіе озимю: да, порядок!

У речушки, с мельничкой и белыми голубями на столбушке, немец остановил лошадь. На голубой вывеске был намалеван заяц с колбаской в зубах и пузатый бочонок, а под ним крỳжки в пене[370]

// л. 25.

ЧУЖАЯ КРОВЬ[371]

/разсказъ/

Гвардейскій солдатъИванъГрачовъ,раненыйвъгрудьнавылетъ,попалъкънѣмцамъ.Случилось это въ Августовскихъ лѣсахъ,[372] по осени. Страшный, съ пучеглаз.лицомъ[373], рыжiй зубаст. нѣмецъ[374], замахнулся прикладомъ[375], хрипнулъ[376]и пробѣжалъ мимо, а другоймаленькій и черномазый[377]присѣлъ къ головѣ Ивана и[378] далъ глотнуть чего-то изъ фляжки… Больше[379]Иванъ не помнилъ.[380]

Очнулся онъ къ ночи, въ большомъ сараѣ, на сѣнѣ. Было темно.[381]Здѣсь стонали, охали и скрипѣли зубами[382]Когда отдирали присохшую руку[383]Иванъ опять потерялъ сознаніе. И вотъ, когда онъ почувствовалъ[384], что занимается[385] сердце и темнѣетъ въ глазахъ, представилось ему, что качнулся подъ нимъ высокій возъ съ сѣномъ, на плотинѣ, у господскаго пруда, и сетра Даша позвала жалостливо — Ва-а-ня!Изъ далекого дѣтства выплыло.[386]

Часто потомъ вспоминался ему этотъ качнувшійся возъ и жалѣющій дашинъ голосъ.

Въ госпиталѣ пролежалъонъ[387]два мѣсяца[388] и чѣмъ сильнѣй становился[389], сильнѣй скучалъ по своимъ. Ипо хлѣбу скучалъ[390], духовитому, тульскому, — по[391] «своему» хлѣбу. Этотъ горячій хлѣбъ-каравай, чтὸ, бывало, вынимала изъ печи мать и откидывала[392]любовно[393], даже во снѣ снился. Здѣсь давали хлѣбъ темный, похожій на замазку[394].

Плохого[395] въ госпиталѣ Иванъ не видалъ. Выучили его тамъ[396] клеить коробки. Говорила[397]сестра-нѣмка:

— Ната все рапоталь!

А къ веснѣ, спросивъ, чѣмъ занимался народинѣ, отправили[398]съ другими по желѣзной дорогѣ «за лѣса куда-то»; въ маленькій городокъ. Въ этомъ городкѣ, чистенькомъ[399] словно промытомъ, съ прямыми, въ кирпичикахъ, уличками, передали Ивана старому мужичку-нѣмцу[400], «бауру», — въ работу.

Было это мартовскимъ[401]утромъ. Въ рваныхъ шинеляхъ и растрепанныхъ сапогахъ, плѣнныхъ выстроили на[402] площадкѣ, подъ голыми[403]липами, и нѣмецъ[404], на костыляхъ, смѣшно крикнулъ:[405]

// л. 26

II

— И-фань! сольдат[406]! — будилънѣмецъ, лупилъ дубинкой сарай[407]. — Бумм! бумм! — Рапота на-та!

И всякий разъ Иванъ слышалъ, какъвъ бѣломъ хозяйскомъ домѣ кукушка въ часахъ выхрипывала пять разъ. Вылѣзалъ изъ сарая, продиралъ глаза, а солнышко только-только показалось изъ-за горки, гдѣ стояла чужая, скучная церковка —«кирка». А за ней мельница уже вертѣла рѣзныя крылья. Нѣмецъ, словно и сна ему нѣтъ, закативъ рукава синей блузы, поблескивая розовой плѣшью, уже уминалъ въ плетушку вороха изъ-подъ соломорѣзки — кормить коровъ. Третій нѣмцевъ сынишка, горбатый Морицъ, какъ піявка тощій, уже садился на велосипедъ — катилъ въ какой-то городокъ Вербинъ, за утренними газетами для Грюнвальда. Ну, и піявка горбатая! Кипу газетъ приволакивалъ черезъ два часа и набивалъ деньгу! «Ну, безсонные черти!» — говорилъ Иванъ, фыркая подъ краномъ[408]. — «Хорошо, что воду провели, а то бы и за водой гоняли!»[409]

Расчесывался, поглядывая на солнышко, а старая нѣмка, похожая на корчагу, уже возилась со свиньями, наводя палкой порядокъ, и покашивалась на Ивана, что долго чешется.

— Ифанъ-сольдатъ! — кричала она визгливо. — Кух-кух… водя!

— Закухала, кухала! — отзывался Иванъ, зная, что надо воды коровамъ: шесть было коровъ у нѣмца, стояли всегда по стойламъ.

И что за непонятная сторона! Здѣсь будто и солнце вставало раньше.

// л. 27

ры[410], набесѣдкахъ торчали полосатыя палки — флаг-штоки; тераски[411]были опутаны еще не одѣвшимся въ листья виноградомъ.

«Д-да… — подумалъ Иванъ, — наладено чисто, не какъ у насъ», — а нѣмецъ, будто угадалъ его думы, щелкнулъ языкомъ и сказалъ, пощурясь, словно ему въ глаза попало, черезъ сигарку:

— А? карьшо? гут?

— Гут! — сказалъ Иванъ и передразнилъ: — Каршо! А табаку-то, чортъ,[412]не далъ!

Нѣмецъ, наконецъ,выплюнулъ[413]вертѣвшійся у него въ толстыхъ губахъ съ самаго утра огрызокъ[414]сигарки и постучалъ себя въ лобъ[415]съ серебрянымъ перстнемъ: отъ ума, молъ, все!

Наконецъ, въѣхали въ поселокъ, подъ[416]ворота-арку, съ флаг-штокомъ на ней — для флаговъ въ праздники, съ будочкой сторожа. Нѣмецъ[417]сказалъ:

— Грюнвальдъ!

И показалъ пальцемъ на бѣлую доску на столбикѣ, съ черными жирными буквами. Иванъ понялъ, что такъ зовется эта деревня.

Первое время Иванъ ходилъ, какъ съ угара: сто дѣлъ надо было помнить. Земли у нѣмца было, будто, немного, десятинъ восемь, по-ихнему моргеновъ тридцать съ чѣмъ-то, а наворочено — и на пятьдесятъ десятинъ достанетъ. Было поле гороху, овсяное, ржаное, клеверное съ викой, ячменное; было поле кормовой свеклы, картофельное и еще какое-то — не поймешь. Картошка урожалась дава раза въ лѣто. А свекла была такая, что взялъ къ десятку и благодари Бога — полна корзина. Смѣялись над Иваномъ — ходитъ, разинувъ ротъ. Хлопалъ его по плечу нѣмецъ, тянулся на цыпочкахъ, чтобы достать, щерился и хрипѣлъ: культур! Отвѣчалъ, посмѣиваясь, Иванъ:

— Знаю, что образованные.

Четыре телкиросли у нѣмца на особомъ корму, пять лошадей своего подбора, въ хозяина — съ рыжиной, сѣрыя. Восемнадцать поросятъ наливались въ хлѣвѣ, у хмельника; дымилъ для нихъ и коровъ врытый въ землю, подъ дерюгами, чанъ съ пивной бардой. Куръ за сотню[418], стадо гусей, овецъ два десятка да гдѣ-то, у какого-то Терезина дѣдушки, на горахъ — съ сотню. Птицы всякой особенной — индюшекъ, цесарокъ, — не назовешь. Жили въ подвалахъ[419]кролики — сотни двѣ; начесывали съ нихъ нѣмцы пуды шерсти, ѣли[420] шибко, а не могли переѣсть: плодились кролики, какъ мухи. Ходила за ними Лизхенъ, а рѣзалъ Морицъ[421]. Попробовалъ Ив.[422]кроличьяго мяса — сладко[423]. У горбатаго было сто дѣлъ: нырялъ со своимъ горбомъ съ зари до зари, все больше по огороду да въ хмельникѣ. А къ вечеру опять катилъ по деревнѣ на велосипедѣ, визжалъ[424]:

// л. 28

— Нахрик! нахрик!!

Слышалъ Иванъ въ[425]картофельномъ полѣ, зналъ, — мчитъ вечернія новости — газету: по-ихнему — нахрик.

Самъ нѣмецъ затыкалъ всѣ дырья, катался на короткихъ ногахъ съ дубинкой, свѣтилъ розовой плѣшью, давалъ наряды. А поужинавъ, подводилъ счетъ-итоги. Бралъ долгую книгу, надѣвалъ очки и записывалъ изъ бумажекъ. И жадный же былъ нѣмецъ: ходилъ еще на службу куда-то, по четвергамъ и вторникамъ, къ вечеру, въ какой-то[426] Ферейнъ, — что-то дѣлалъ.

Объяснялъ Ивану:

— Ферейнъ! О-о! Эт-та[427] и всэ! О-о! Ферейнъ![428]

— Каменна гора! крафт! си-ла! Ми всэ умни! Ми всэ вотъ такъ… и на война!

И тресъ кулакомъ[429]въ веснушкахъ.

— Понятно… — отзывался Иванъ. — Нѣмецъ обезъяну выдумалъ.

По праздникамъ уходилъ нѣмецъ на деревню, въ[430]клубъ-пивную. Собирались туда всѣ «бауры», тянули пиво, воняли[431] сигарами и трубками и читали «извѣстія-нахрик». Сидя у палисадника, под кустомъ распускавшагося[432]жасмина, слышалъ Иванъ, какъ[433] рычало басистое — хох! хох!! — и стучали въ полъ палками. Зналъ Иванъ, что празднуютъ нѣмцы новую побѣду, а завтра обязательно выкинуть флагъ у въѣзда.

Всѣ работали, какъ налаженная машина. И машинъ было много всякихъ. Была у нѣмца «вертѣлка» для молока, соломорѣзка, косилка, а молотилку бралъ нѣмецъ въ своемъ Ферейнѣ[434]. Радовали Ивана телѣги и слуги, сытыя, хоть и старыя лошади, коровы съ такими молочными жилами, что не лучше были и въ скворцовской усадьбѣ. Все было крѣпко, налажено. Сколько на грядкѣ[435]рѣпокъ — и то зналъ нѣмецъ. Перышки по двору собиралъ Людикъ въ мѣшокъ, подъ лавочку. Подивился Иванъ: на три марки набралъ мальчишка палаго пера за годъ. Понесъ какъ-то Иванъ ворохъ рѣзки коровамъ, а нѣмка уцѣпилась: свѣшай!

Думалъ, — морить будутъ. Нѣтъ, ничего кормили.[436]Въ обѣдъ гороха[437]со шкаврками[438]. Даже[439]вечеромъ ѣли сало[440]. А[441] въ праздникъ крошила нѣмка соленую свинину[442]. Ѣлъ Иванъ во дворѣ, нѣмцы въ домѣ. Приносила Лизхенъ, говорила пискляво — «драстуй». Иванъ говорилъ [443]— спасибо. Она убѣгала, прыская въ ладошку.[444]

// л. 29

Мѣсяцъ отъ мѣсяцу приглядѣлся Иванъ, приладился. Сталъ понимать по-ихнему[445]. Смѣялись, а тамъ привыкли. Справилъ себѣ Иванъ крѣпкіе башмаки на гвоздяхъ[446], куртку и синюю кэпку: ходилъ нѣмецъ въ Ферейнъ, самъ выбралъ. Выдалъ Ивану жалованья остатокъ. И когда въ праздникъ вырядился Иванъ въ нѣмецкое платье, закурилъ сигаретку и пошелъ по деревнѣ съ товарищемъ Серегой, невзрачнымъ парнемъ, все еще носившимъ солдатскую фуражку, — смотрѣли на него нѣмки изъ садиковъ, а[447]часто встрѣчавшаяся ему щекастая Тереза, краснѣя, кивнула ему головкой. Сказалъ ей Иванъ, молодцевато козыряя:

— Гутен-таг, фрелинъ!

— Гутен-таг, майн хер! — конфузясь,[448]отвѣтила Тереза и[449]оглянулась на голубой домикъ въ[450]виноградѣ.

Каждое воскресенье прогуливался Иванъ по Грюнвальду,[451] — купилъ хлыстикъ, хоть и разсердился нѣмецъ за пустую трату, — и все поглядывалъ на завѣтный домикъ. И часто видѣлъ пышновол., нарядную[452]Терезу[453] — съ вязаньемъ[454]. Раскланивался, козыряя, а она любопытно-пугливо[455]кивала ему,[456] оглядываясь на домикъ. На[457]недѣлѣ забѣгала она къ Катеринхенъ, выбирая вечеръ, когда приходили съ поля, и торчала у закромовъ, куда Иванъ сваливалъ картофель. Загорѣвшiй[458]до мѣди, съ открытымъ[459] воротомъ тѣсной[460]блузы, показывалъ Иванъ[461]передъ ней силу, игралъ мѣшками, захватывая на шею по два. Кричалъ нѣмцу: «нох, хер Браунъ! еще!» — и швырялъ[462], какъ надоѣду, — плечомъ. Посвистывалъ. Дивился нѣмецъ: что за охота швыряться силой! А старая нѣмка показывала глазами улыбающейся всегда, бѣлозубой Тильдѣ и шептала. Понималъ Иванъ шопотъ: говорила нѣмка, что русскій не слабѣе Фрица, мужа Тильды. Смѣялся въ усы — видѣлъ не разъ, какъ смотрѣла на него Тильда, закусывая полныя губы-вишни, а разъ даже[463] задержалась въ хлѣву, словно ждала чего-то. Не посмѣлъ Иванъ: ужъ очень нарядная была Тильда, — а были будни, — надѣла розовую кофту съ кружевной вставкой и короткую юбку — всѣ толст.[464]ноги видно. Часто потомъ вспоминалъ тотъ вечеръ, розоватые полные локти и думалъ: дуракъ!

Вскорѣ пріѣхалъ на побывку къ женѣ унтеръ-офицеръ Фрицъ, круглоголовый крѣпышъ съ стеклянными голубыми глазами, черный отъ французскаго солнца. Забѣгали и зашумѣли[465]въ домѣ, зажгли въ садикѣ бумажные фонари. Запыхавшаяся, радостная[466] Тильда, въ пунцовой вырѣзной[467], кофтѣ ивъ той же короткой юбкѣ, весело кликнула Ивана и наказала, посмѣиваясь глазами, сходясь въ лавку и принести самаго крѣпкаго портеру бутылку и фаршированнаго перцу. И опять подумалъ Иванъ: ду-ракъ!

// л. 30

[468]плетеныя колки[469], подъ черный и желтый лакъ; сытыя лошади чокали по асфальту, на привязи. Было[470]чисто, какъ на смотру, какъ на конскомъ заводѣ Прошина: ни сѣнинки. Ходилъ[471]парнишка съ совкомъ и метелочкой подбирать навозъ. Сталосмѣшно[472]Ивану: постомеъ даже не пахнетъ![473]

Нѣмецъ отщелкнулъ цѣпь, метнулъ Ивану — садись, и выѣхалъ на сѣро-рыжей[474] крутой кобылѣ, въ стриженой гривѣ[475].[476]И[477]поскакалъ[478]на ровное, какъ плита, шоссе.

Куда ни глядѣлъ Иванъ — всюду были поля, за[479]проволокой, канавки, обсаженныя деревьми, домики подъ желѣзомъ и черепицей, въ садахъ. Иногда показывала шпиль-крестъ высокая церковь-кирка, будто изъ обожженной глины. Встрѣчались двуколки и шарабаны,[480] больше съ[481]румяными,[482]щекастыми дѣвушками[483] весело[484]кричали нѣмцу[485] Ивана:

— Могген[486], герр Браунъ! Могген[487]

Нѣмецъ хрипѣлъ, не выпуская сигарки, уже знакомое Ивану привѣтствіе — съ добрымъ утромъ:

— Могген[488], Тереза!

Эта Тереза румяная пышная[489]дѣвка, въ сѣрыхъ перчаткахъ и синемъ

// л. 31

капорѣ[490], подтянутая подъ грудь[491]лакированнымъ ремешкомъ по зеленой курткѣ,[492]пріостановила пѣгую кобылку и бойкооглянула[493]Ивана. Оглянулъ и ее Иванъ:Ишь ты бѣлый воротничокъ[494]! Оглянулся: ужъ и[495]дѣвка! Вспомнилъ Дашу сестру[496],[497] подумалъ: «въ воротнички одѣнется — не хуже будетъ». Поглядѣлъ на прибранные огороды-поля, уже зеленѣвшія озимью, на чистыя, съ родными березками, рощицы — чтὸ сады:[498] порядокъ![499]

[500]Урѣчушки,съмельничкой[501],на канавкѣ и бѣлыми голубями на столбушкѣ-голубятнѣ, нѣмецъ остановился[502]. Съ боку дороги стоялъ длинный, въ семь оконъ, каменный домъ, подъ черепичной[503] крышей, синими черепицами выложено[504]: 1910. На голубой вывѣскѣ былъ намалеванъ[505]заяцъ съ колбаской въ зубахъ и бочонокъ, обвѣшанный крỳжками. Нѣмецъ прищелкнулъ лошадь на цѣпочку къ[506] рельсу и мотнулъ Ивану — пойдемъ! «Пивомъ бы угостилъ, што ль, для знакомства», — подумалъ Иванъ[507] и показалъ нѣмцу единственный у него, уцѣлѣвшій въ походѣ серебряный рубль[508], который ни за что не хотѣлъ отдать нѣмцамъ, берегъ: свой, русскій. Часто позвякивалъ имъ о камушекъ, загадывалъ: <«>ворочусь, на первой же остановкѣ[509]чего ни на есть куплю на весь.. рубль ситниковъ». Нѣмецъ подержалъ рубль, прикинулъ нарукѣ, вынулъ кошелекънакладной кошелечекъ кувшинчикомъ, изъ сафьяну, и показалъ Ивану

// л. 32[510]

<Текст на оборотах листов (с 12 об.по 19 об.) — машинопись с рукописной правкой. Вверху л. 12 об.поставлена дата — 13.04.1918 — и указано название рукописи:«Последний день»>

13 апр.1918 г.

Послѣдній день

….День ото дня разсыпаясь,

Съ фронта домой добредетъ

И, боевымъ прозываясь,

Въ область преданій уйдетъ…

Изъ пѣсенъ войны.

I

Дивизіонъ умеръ. Cовершалось[511] его «погребеніе». Такъ именно думалъ Сушкинъ, поручикъ[512] когда-то,[513] командующійбатарейнымъ взводомъ. Ине его это мысль[514]сумрачный[515] фейерверкеръ[516]Латухинъ[517], когда[518]подали передки[519][520], чтобы увезти[521] первыя два орудія[522].Стоя на[523]блиндажѣ,[524] сказалъ онъ[525] возившимся[526]внизу нумерамъ[527]:

— Погребеніе нашихъ «англичанокъ»…

Когда усталыя, подтянут.[528]шестерки потянули орудія, встряхивая ихъ на неров<но>стяхъ и выкручиваясь среди занесенныхъснѣгомъ[529] воронокъ[530], Латухинъ[531] проводилъ ихъ до замерзшаго Стохода, до[532]мостика, и вернувшись въ блиндажъ, сказалъ — Чекану[533]:

— Похороняемся, господинъ поручикъ[534]. А поминать-точѣмъ Богъ пошлетъ[535]?..

Взялъ карабинъ и пошелъ пострѣлять[536]воробьевъ — коту Гришкѣ. Чеканъ, еще недавно поручикъ, теперь просто Чеканъ, команд.бат.[537] сидѣлъ передъ чугунной печкой[538] и упорно глядѣлъ въ жаркій огонъ[539].

— Собираться надо[540], Загидула[541]… — сказалъ онъ татарину-вѣстовому[542]. — Сегодня[543]послѣдній дѣнь.[544]

— Надо[545]… — въ тонъ повторилъ Загидула. — Давно пора[546].

[547]Да, пора. Набатареяоставалась[548]только связь[549]. Изъ орудійной прислуги[550]семь человѣкъ. Сейчасъ они увязываютъ свое добро.[551]Пѣхота[552] давно ушла. Въ[553]окопахъ,[554] за рощей, — живутъ[555]только бродячія собаки, гремятъкинутыми ржавыми котелками[556].

Къ вечеру[557], когда[558]шаръ солнца засквозилъ въ соснякѣ[559], къ нѣм.[560]окопамъ, подали передки за послѣдними «англичанками». Когда выкатили[561]четвертую англичанку[562], Чекану[563]стало нехорошо. На чей-то вопросъ[564]

// л. 12об.

[565]«выкатывать[566]»? — онъ только[567]мотнулъ[568]и смотрѣлъ, закусивъ подергив. губу[569]какъ кованые колеса хрустнули по слегѣ[570]и закрытое брезентомъ жерло <нрзб.>блес<к>ъ погасавшего солнца[571].

— Всего хорошаго[572], господинъ поручикъ! Прощайте[573]

Уходилъ Лахутинъ[574] съ остальными номерами. Держалъ въ поводу черную кобылу[575]. Былъ онъ[576] туго подтянутъ, выбритъ, будто выше ростомъ и худѣе.Кинулъ за спину[577]короткій карабинъ,[578] напамять. Сбоку[579]ноганъ. На[580] правомъ плечѣ половина упрямо оставленного[581]погона;[582]серебряный кре<стъ> на новой лентѣ[583] — словно на смотръ[584].

Чеканъ[585]крѣпко пожалъ и дважды[586]потрясъ шершавую широкую руку, протянутую[587]ребромъ и[588]поглядѣлъ въ сѣрые, умные, теперь неспокойные[589]глаза Лаврухина, оба они любили другъ друга и знаютъ это[590]. Чеканъ только сказалъ[591]:

— Прощайте, Лихутинъ[592]… счастливо…

И отвернулся[593]. Чеканъ сталъ глядѣть[594]къ нѣмецкимъ окопамъ, черезъ красный соснякъ, на солнце, а Лихутинъ чекнулъ по каблуку шашкой садясь на свою кобылу и скрипнулъ сѣдломъ[595]. Чек.слышалъ, какъ захрустѣли по снѣжку копыта[596].

— Господинъ поручикъ![597]

Чека<нъ>[598]обернулся. Черная кобыла «Азалія», въ красномъ огнѣ[599]солнца показывавшая всѣ изъяны худой груди и[600]ребристыхъ[601]боковъ, пошла[602], закинувъ острую[603]шею. Лаврухинъ оправлялъ[604] папаху.

— Что, Литухинъ[605]?

— Послѣдніе снимочки[606]батареи… съ вами[607]не забудьте дослать[608]!

Сдѣлалъ подъ козырекъ и говоритъ какъ раньше[609]. Чеканъ[610]отдалъ честь и крикнулъ[611], заигравшимъ подковамъ[612]<:>

— Непремѣнно! Счастливо!

[613]посмотрѣлъ[614]въ пустую дыру орудійнаго блиндажа съ голымъ помостомъ и тихосказалъ[615]:

— вотъ[616]

Когда стало темнѣть, онъ вошелъ въ землянку и показалъ въ телефонъ[617]<:>

— Съ утра снимается. Подадутъ[618]двуколки[619]. И сталъ собираться[620]. «Гришка» спалъ на кровати,[621] какъ всегда на ночь[622]. «А его куда[623]?<»> — подумалъ Чеканъ[624]. И въ головѣ родился прыгающі<й> мотивъ[625]:

«Ка-кой вы эле-гантный… Какой ка-ка… пи-ка, какой пи-ка[626]… какой пика-нтный!» Онъ посмотрѣлъ на вывернувшаго бѣлую грудь[627]спавш<а>го Гришку и[628] вспомнилъ, какъ въ сен[629]

// л. 13 об.

[630]А[631]вотъ,[632] отъ восьмидюймоваго… Въ ней до[633] заморозка[634]наводчикъ Хохуля держ[635]подъ сѣткой на колышкахъ, дикій утиный выводокъ. Его у него украли[636]… Чек. вспомнилъ[637]плаксивое круглое лицо Хохули, когда[638]онъ пришелъ пожаловаться[639], что укралиу него «послрадость»[640].

Вспомнились нумера[641]. Всѣ были[642] народъ славный.

Такъ[643]и сказалъ, подвигаясь[644]на опустошеннуюбатарею[645]:

Славный народъ.[646]

[647]Впереди,[648] чорныхътрубы[649]землянокъ. Они не дымили[650]. Влево, за ними[651]уходилъ[652]опустошенный[653]лѣсокъ. [654]пушился черный дубнякъ.Торчали[655], какъ на порубкахъ,[656]тощія сосенки; бѣлѣли[657]въ лунѣ[658]вихрами расщепокъ,[659]тамъ и тамъ виднѣлись надбитыя деревья — «люди». Такъ сказалъ какъ-то Лутохинъ, когда закапывали[660] — неразорвавшіеся[661]снаряды:

— Прямо, какъ «Люди».

Его не поняли. Онъобъяснилъ.[662]

— А вотъ по церковному[663]: како, люди, мыслете…

И всѣмъ понравилось[664]: Побитыя деревья…люди![665] Куда[666]ни глядѣлъ Чек<анъ>[667] — всюду были[668] эти побитыя деревья, воронки, кочки[669] — опустошеніе. <Несколько нрзб.> это разрушенiе[670]. Больше году на одномъ[671] мѣстѣ![672] Подъ[673] смертью[674], среди[675] могилъ. И о смерти не думалось. И[676] теперь стало думаться, когда[677] такъ тихо. Теперь только по утрамъ, если вѣтеръ, доноситъ отъ нѣмцевъ барабанную дробь ученья:[678] Дрра-ла[679]ба-ба бобра!

Ч<еканъ> прошелъ армейскiя[680] землянки.[681] Стояла[682] высокая сосна, а[683] подъ ней воронка. Тутъ «съѣло» повѣшенную на сукъ <«>шинель Хохули»[684]: остался одинъ воротъ.[685] И онъ[686] радъ былъ[687], что[688] отошелъ покормить[689] утенковъ. И живъ, и новую шин<ель> выдали[690]. Да и всѣмъ везло. Не везло нѣмцамъ — подумалъ Чек<анъ>[691]. — На одной англичанки не подбили[692], и даже шес<т>идюймовый[693] подкатился подъ[694] дуло четвертаго орудія и не взорвался[695]. Теперь[696] спитъ, зарытый.[697] Могутъ спать спокойно: не разворотять ихъ[698] блиндажи, какъ въ іюнѣ.

А вотъ[699] полянка со столикомъ, гдѣ чайничали и писали дивизіонную поэму… Чек<анъ> посмотрѣлъ на[700] столикъ съ пластомъ снѣга[701]. И отозвалось знакомое[702]:

// л. 14об.

тябрѣ обѣдали батарейной семьей[703], Гришка держалъ сѣр<ыя>[704]лапки въ бѣлы<хъ> перч<аткахъ>[705] на столѣ[706], а[707] прапорщикъ Петровъ пѣлъ ему комплименты. Какъ разъ тогда[708]передавали команду: батарея къ бою! и[709]Гришкѣ[710]отдавили лапу.

Перебирая[711]книги[712], Чек<анъ>[713]увидѣлъ и другого кота, вздремнувшаго на книгахъ[714]къ печкѣ, толстую[715] Акулину Поликарповну: послѣднее досыпаетъ[716].

Пришелъ старшій телефонистъ,худощавый[717], долговязый Дидулинъ и принесъ вѣсти[718]. На[719] ружейной гранаткѣ перебросили нѣмцы на[720]постъ пачку листоковъ.

— Вотъ, прочитайте! — сказалъ, ухмыляясь, телефонистъ.[721]

Чек<анъ>[722]взялъ листъ и прочиталъ[723]набранное печатное[724]:

«Щастливаго[725] пути!»[726]

— Оставьте себѣ на память, — сказалъ Чеканъ[727].

— Это не по нашему адресу, господинъ поручикъ[728]… — к<акъ>б<удто> обидѣлся Дидулинъ[729] телефонистъ. Мы-то всегда были на св<оемъ>мѣстѣ[730]. А которые[731]по адресу… сыщи[732] ихъ! Наша[733] артиллерія была навысотѣ задачи![734]

— И телефонисты славно работали… — сказалъ Чеканъ[735]. — Вѣрно[736], это не по нашему адресу. Бросьте въ печку.

Вспыхнуло[737]въ печкѣ, испуганный свѣтомъпроснулся Гришка[738] и сталъ[739]умываться.

Ч<еканъ>[740] взялъ[741]изъ ящика книгу[742]Толстого Воскресеніе и далъ[743]Дидулину:

— Вы любите читать[744]. Вотъ возьмите въ память нашей работы[745] — Воскресеніе…[746]

— Тогда[747]позвольте[748], господинъ поручикъ, нѣмецкой сигаркой.[749]

Онъ положилъ, словно уже приготовл<енную> сигару, повернулся и вышелъ[750]. Дидулинъ ушелъ. Чек<анъ>[751]закурилъ жадно[752]: другой день не было табаку[753]. Хорошо было бы выпить рому…[754].

Накрѣпко затянувшись[755],Чек<анъ>[756]вышелъ изъ блиндажа[757]. Полная[758]луна.уже высоко стояла[759]. Сверкалъ голубоватый снѣгъ[760] въ[761] синихъ пятнахъ[762]воронокъ. Въ[763]лѣскѣ, за землянками, шевелились[764] тѣни — нач<и>нался[765]вѣтеръ. Мяукала брошенная кошка[766]: много[767] осталось ихъ[768] въ пустыхъ землянкахъ —ловить[769]мышей[770]. Ч<еканъ>[771] прошелъ дорожкою «смерти»,[772]кривой тропкой, по которой ходилъбольше году[773]на батарею. Дорожка была счастливая[774]! Кругомъ[775]рыто[776] вс<е> яма на ямѣ, а дорожку[777]не тронуло[778]. Только чуть-чуть задѣло ее[779]у командирскаго блиндажа, 8 іюля, когда убило командирскую лошадь — «Астру».

// л. 15об.

— Васька! — сказалъ онъ тихо.[780] — Что, умираешь…?

[781]Она чуть[782]потянула голову, пошевеливая обвислыми губами[783]. Ч<еканъ>[784]протянулъ руку въ перчаткѣ. Губы ее нашли и пожевали[785].

— Вась[786]! — повторилъ Чеканъ[787]. — Еще недолго помучаешься[788].

Онъ[789] провелъ[790]лаская погладилъ вѣки[791]. И теплота ли руки, или его же воля передалась лошади — она[792] потянула въ пол-глаза вѣки и посмотрѣла. Двѣ маленькія тусклыя луны выглянули наЧека<на>[793], но онъ увидалъ больше. Онъ отошелъ[794]прочь <нрзб.>[795]и пошелъ ускоряя[796] шагъ[797]:

[798]Остановился[799]<2 нрзб.>[800]. Поляна была видна и на ней[801] лошадь[802]. Она стояла[803] такъ же,[804] головой въ соснячокъ.

— Какая тоска[805]! — сказалъ Чеканъ[806] съ болью въ побитыя верхушки.[807]

[808]Побродилъ[809] безцѣльно[810]вокругъ батареи. Сигара давно[811] потухла, а спичекъ не было. Пошелъ къ блиндажу. У[812]входа, въ тѣни[813] его испугало[814]чорное. Онъ отскочилъ, крикнувъ:

— Пошелъ!

[815]Это[816]былъ Загидула. Онъ разогнулся на корточкахъ и тряхнулъ о снѣгъ чемоданомъ[817]:

— Чиво? Чимандамъ[818]вибивалъ!

— Испугалъ ты меня, Загидула[819]. Давай, что ли, чай пить…

— Давай чай пить… — повторилъ Загидула[820]. — Мой[821] скипитилъ[822]. Рома лефохваниста приносилъ[823]…

— Да что ты, брратъ!! — крикнулъ Чек<анъ>[824], охватилъ Загидулу и потрясъ за плечи.[825]

III

[826]Восемь часовъ вечера показывали[827]часы, а Ч<еканъ>[828]думалъ, что близко[829] къ[830]полночи[831]. Самъ другъ съ татариномъ выпилъ онъ чаю съ ромомъ, выпили и одного[832] рому и[833] сталок<акъ> буд<то>[834]легче. Еще оставалось отъ[835]сигарки. Акулина Поликарповна терлась[836]у ногъ его[837]. Гришка[838]спалъ прочно. Эхъ, скоты[839]! — подумалъ Ч<еканъ>[840]. Лисенокъ былъ — убѣжалъ[841]. Барсика отравили газы. Барсика было жаль: съ Серпуха везли его, были подъ Молодечко, перекинулись въ Румынію — Барсикъ всегда былъ своимъ, кускомъ отъ[842]родины.

// л. 16об.

[843]Нашъродной дивиз<і>онъНоситъ смерти шевронъ… — изъ той поэмы.[844]

[845]Глухо[846]тукнуло[847] совсѣмъ близко, будто свалил.сукъ[848].[849]Ч[850]прошелъ[851], путаясь въ <нрзб.> провол.[852] — когда-то здѣсь были нѣмцы! —[853] пройдя подъ «люди» увидалъ на полянѣ,[854]у соснячка… лошадь.[855]Лошадей нъ любилъ[856], но теперь[857] Теперь встрѣчи съ лошадью были почти непрiятны[858]. Теперь этолошад. тѣни,изъ которыхъ изходилъ духъ[859]. Послѣднее время онѣ часто[860] приходили къ людскимъстоянкамъ[861]. Часами стояли[862], поникшiе къ землѣ[863], словно раздумывая[864], равнодушныя, совсѣмъ глухiя[865]съ набухшими[866]тяжелыми вѣками[867]. Они[868] приходили умирать къ людямъ. Ихъ[869] пристрѣливали изъ жалости[870]. Вчера Лутохинъ пристрѣл[871]одну на могилахъ гвардейскихъ егерей-гвард.[872] Она подошла къ крестамъ за разбитымъ заборчикомъ[873], должно быть разсчитывая, не здѣсь ли люди, которые ее покормятъ[874].И осталась стоять съ утра.Къ вечеру повалилась[875] и къ концу второго дня[876], измучив<шись>, пристрѣлилъ. Лутох. ее пожалѣлъ — пристрѣл.[877]

Чеканъ не хотѣлъ идти: тяжело[878].Недавно[879]онъ[880]встрѣтилъ такую-же[881], хорошихъ статей когда-то, съ разбитымъ[882]копытомъ.[883]Она потянула къ нему костлявую[884]голову съ нависающими[885]вѣками и онъ увидалъ въ узкую[886] щель —равнодушный умирающій[887]взглядъ.[888]Можетъ[889]быть, Ч. былъ задерганъ[890], но только для него этотъ взглядъ говорилъ слишкомъ много[891].

И теперь онъ не могъ уйти[892]. Противъ воли[893]вышелъонъ на небольшую поляну[894]. Здѣсь было совсѣмъ свѣтло отъ мѣс. и снѣга[895]. Лошадь стояла[896]задомъ. Онъ видѣлъ[897]отсвѣчивающіе[898]углы черныхъ бедеръ, какъ у тощей коровы, темныя пятна провалинъ. Хвостъ[899]былъ подтянутъ къ ногамъ. Спина подалась[900]и острымъ гребнемъ стояла[901]ходка.[902] Это была вороно-пѣгая[903],с<ъ>[904]пятнами на бокахъ[905] — словно закиданная[906]снѣгомъ<.>[907]

Чек.[908]свистнулъ, но[909] лошадь не шевельнулась[910]. стояла, протянувъ голову[911]въ соснячокъ. Только правое ухо чуть повело[912]и опало. Словно[913]это было необходимо, Чек.обошелъ <нрзб.>черезъ поросль[914]ипосмотрѣ<лъ>cъ головы. На[915] лбу было бѣлое пятнышко, подъ[916]чолкой. И увидѣлъ[917]тѣ же нависшiя[918]вѣки.

// л. 17об.

[919]Ахъ,какъ нехорошо…[920] — нѣск. разъ повторилъ Чек.[921], но разбираться въ этомъ, что было нехорошо, не хотѣл[922]. Все равно — будетъ тоже. Непрiятно[923], что одному пришлось приканчивать батарею:[924]двое въ командировкѣ, сдаютъ матеріальную часть… Лубокъ заболѣлъ.

— Спать можна… — зѣвая отозвался Загидула[925].

— Ложись[926], Загидула…

«И[927]татарина жаль… ивсего[928]… Запищалъ телефонъ — еще происходила[929]повѣрка[930]. Ч. соединился со[931] связью, сказалъ — завтра надо подать двуколки[932].

[933]— Гаспадинъ паручикъ…[934]Лошадь пришла[935]!

Чеканъ понялъ, что эта та самая.[936]У оруд.[937]стояла[938]лошадь съ бѣлыми пятнами, давешняя.[939]Онъ воротился, взялъ[940]хлѣба и пошелъ[941]къ лошади. Она не пошелохнулась[942]. Какъ давеча, стояла[943]на вѣтеръ уфаса землянки, уткнувши морду[944] в<ъ> снѣжокъ Чеканъ[945] поднесъ ей хлѣба. Она потянула поздрями и прихватила[946]губами, но ужъне было силъ[947]: подержала, хотѣла перехватить зубами и кусокъ выпалъ.

— Стрѣляй, гаспадинъ поручикъ[948]… нихарашо!

— Уведи ты ее[949] куда-нибудь… — сказалъ Ч[950]. — Пожал[951]уведи…

— Н-ай-яй! — замахалъ Загидула,[952]завылъ горломъ и <нрзб.> сдѣлалъ руками[953]. Лошадь качнулась и рухнула.

Загидулинъ[954]прыгалъ вокругъ, тянулъ и дергалъ[955]за хвостъ. Но лош. уже не подн. голову[956].

[957]— Стрѣлять надо! — рѣшительно сказалъ Загидула.

— Оставь… пусть сама…[958].

//л. 18об.

[959]Нокакъ она могла добрести? — подумалъ Чек.[960]тревожно. — Къ людямъ[961]… чтобы не быть[962]одной… А людей нѣтъ. Вонъ они, —[963] усмѣхнулся онъ на бѣлые вихоръ[964]расчепа, какъ разъ напротивъ.

И ушелъ[965]въ землянку.Но[966] не сидѣлось. Выпилъ[967]рома, захотѣлъ курить и рѣшилъ пройти къ телефонистамъ, неподалеку: можетъ быть пр<о>дадутъ табаку. Крѣпко[968]морозило. Вѣтеръ дулъ рѣзко и въ побитомъ лѣсу позванивало и свистѣло. Проходя мимо лошади, Чек.[969]остановился. Она тяжело дышала,[970]втягивая[971]кожу подъ ребра. Сопѣла.

Онъ стиснулъ зубы и[972]пошелъ знакомой дорогой къ наблюдательному пункту. Зашелъ въ земл.[973]къ телефонистамъ. Телефонисты[974]спали. Топилась печь. Дид. сид. под ламп.и чит. В.[975].

— Возбуждаетъ интересъ насчетъ моральнаго состоянія! — сказалъ Дидулинъ показывая на книгу карандашомъ[976]. иЧ. увидѣлъ[977], что телефонистъ выписываетъ[978]изъ книги[979]мысли въ свою ʺпурмемуаръʺ.

— Что вы записываете[980], не секретъ? — спросилъ Чек[981], и Дидулинъ съ готовностью прочиталъ изъ книжки: — Это мои вольные мысли — сказалъ и прочит.[982]

— …«я вѣрю, что человѣкъ можетъ подняться даже послѣ самаго страшнаго паденія», если въ немъ не погибла совѣсть, то-есть главный контроль душ<и.>

— А если въ немъ еще и не зарождался этотъ контроль и еще не родилась душа? — спросилъ Сушкинъ.

— Этого никакъ не можетъ[983]…

— Но бываетъ… — сказалъ Чек[984].

— Когда душа еще очень маленькая и легкая. Звѣриная… — говор. Чек.[985]

— Нѣтъ, не можетъ[986]! — сказалъ Дидулинъ. — Всегда отрыгнется ростокъ.

— Ну, дайте <нескольконрзб.>Ч. и усмѣхнул.

— Вотъ <нрзб.>.

— И въ такомъ <нрзб.>люди еще могутъ жить и думать. Куда итти?[987]

Чек.[988]вышелъ. Отрыгнется ростокъ! И[989] зашагалъ къ наблюдательному пункту, такъ[990] — проститься.[991]Въ лощинѣ, гдѣ тянулся лѣсной прогалъ, какъ и всегда, когда ходилъ по этой дорогѣ, онъ отчетливо увидалъ косой отполированный срѣзъ дубоваго пня. Срѣзъ былъ довольно высокій и напоминалъ аналой. Отсвѣчивалъ на лунѣ. У самой дороги Сушкинъ пріостановился ипоглядѣлъ на красиво и глубоко выжженный крестъ, напоминающій знакъ военный[992]георгій — нѣмецкій желѣзный крестъ. Могила теперь сливалась съ снѣжной равниной. Тутъ похороненъ былъ[993] кавалеръ желѣзнаго креста,[994]Адольфъ ЭйхЭ[995]. И только[996]теперь пришло Сушкину въ голову, чт<о> не даромъ они похоронили его подъ дубовымъ пнемъ и выжгли на срѣзѣ. ЭйхЭ[997]! Дубъ! И желѣзный крестъ. И дубъ, и желѣзо, и крестъ, и человѣкъ-нѣмецъ! Дано крѣпко. Прощай, Эйхэ! — сказалъ Сушкинъ, смотря на крест<ъ.>[998]Легъ не даромъ!

И тутъ же рядомъ почти восемь крестиковъ покосившихся крестиковъ

// л. 19об.