Лед треснул. Газ. Россия и Славянство 21. 12. 1929
ЛЕД ТРЕСНУЛ?..
Это случилось больше полвека тому назад, в первые дни войны за освобождение славян. Мне не было полных четырех лет, но я до сих пор помню, − так поразило э т о младенческую душу. И теперь вижу-осязаю, словно о н о все еще топчется на дворе − страшное, голое, мычащее, − и весь сбежавшийся люд охает и вздыхает, и всем, как и мне, страшно.
Я гулял с няней в садике. Помнится, было солнце, и день был, должно быть праздничный, − звонили бойко колокола. Может быть, даже была Пасха. И вдруг, зашумели на дворе, и стало много людей, все побежали с улицы к нам во двор, и что-то испуганно кричали, смотря к сараю. Нян взяла меня на руки и побежала тоже. Она подняла меня очень высоко, чтобы и я мог видеть, и стала кричать и плакать:
«Ах-ты, какие страсти-то, Го-споди!.. Гляди-ка, гляди-ка… и языки им повырывали… нехристи окаянные!..»
На ступеньках к амбару, прижатые народом к бревнам, стояли какие-то страшные чужие люди, с черными курчавыми головами, как арапы. Они были все рваные, с черными голыми грудями, и на их черных лицах, как будто обожженных, сверкали страшные белки глаз. Один из них, высокий, тощий старик, с замотанной головой, словно она у него болела, крестился на нас и кланялся, и мычал, − и все стали креститься на него. Няня взяла мою руку и стала меня крестить ею и приговаривать:
«Крестись-молись… ишь, страшные-то какие, Го-споди!..»
Мне почему-то показалось, что это пришли святые, с икон из церкви, − и стало очень страшно. Старик начал мычать и лаять. От страха я замотал ногами, а няня начала меня тормошить и шлепать:
«Да сиди ты смирно… смотри, страшные дяденьки какие… Го-споди!..»
Вдруг старик вытянул к нам руку , сдвинул с нее лохмотья, и я увидел на ней черную и красную щель, а вэтой щели что-то белое… − и я вдруг понял, что это «жива кость»! Так и вскрикнула мне над ухом няня:
«Ма-тушки… живая кость… косточку видать… Го-споди!..»
Я и теперь ее вижу − белое, в черной и красной щели. У меня зазвенело во всем теле, я начал кричать и биться, а няня и не думала уходить. Старик тыкал пальцем в эту «живую кость» и мычал, и выл… Потом стал тыкать в рот стоявшему возле него курчавому и такому же обгорелому, только молодому, который разевал рот и тоже мычал и лаял. И я увидел, что у него во рту, в самом горле, дрожит что-то необыкновенно страшное, какой-то черный кусочек, вместо красного языка. Я уткнулся в нянино плечо, а она мне сказала:
«Не бойся, крестись… православные это, мученики, святые…»
Я выглянул опять на святых и увидел темное лицо, с красными ямами вместо глаз. Это была женщина с ребенком, с голым плечом, с распущенными черными косами… Все стали класть старику в шапку деньги. Так и сыпались медяки в нее. Няня спустила меня на землю, достала из-за чулка платочек и выкатала из него гривенничек.
«Подадим, пойдем, и мы мученикам-христианам…» − сказала она, но я топотал от страху и не давался ей на руки.
Тут я очутился на руках у нашего плотника, и он стал мне что-то рассказывать про страшных, а няня пошла к ним и все крестилась.
Это был первый ужас, незабываемый ужас в моей жизни. О н и мне снились и представлялись долго.
Потом я узнал, что наш царь начал воевать с турками − за н и х, чтобы их больше не мучили. Помню, в доме у нас, на столах и окнах, лежали мягкие вороха «корпии» − ниточек, которые мы выщипывали из белых тряпочек; это для перевязки ран. Помню служившего у нас в банях высокого, худощавого мужика, уже немолодого, с серебряной серьгой в ухе, которого все у нас называли − Солдат. Он пошел на войну добровольцем, − «за христиан», «за братьев-славян». Он воротился, такой же бодрый с крестом на груди, и привез нам турецкую саблю, фесочки и кожаные туфли, от которых пахло «настоящими турками». По случаю победы у нас был парадный обед. На столе стояла сахарная башня, похожая на крепость и в ней горели свечки, а в середине был портрет какого-то генерала с баками, − может быть, самого царя. Солдат, с царапиной на щеке и с крестиком на груди, сидел на почетном месте, рядом с отцом, и все говорил − «премного благодарен!» И все его гладили по плечу и говорили, что − «это тебя благодарить надо!».
Подросши, я все узнал.
*
* *
И вот теперь, оглядываясь за полстолетие, я понимаю, что такое − ж и в а я, ч е л о в е ч е с к а я, душа. Понимаю крестившегося Солдата, уходившего по своей воле на войну. Понимаю и слезы провожавших. «За святое дело идет!» «За п р а в д у идет!» «За веру православную, за б р а т ь е в!» Понимаю вздохи людей, простых людей, смотревших на братьев-мучеников, вырвавшихся из рук мучителей… Понимаю, почему жалели и давали свои последние копейки, Понимаю*, как возмущались «нехристями». За веру Христову мученики − вот кто были эти «братья», зашедшие к нам на двор. Даже мне, четырехлетнему младенцу, передался тогда − бессознательно, но как мучительно ярко! − весь тот ужас. Простые люди − плотники, возчики, маляры, рабочие, неграмотные, − пожалели, сумели понять и пожалеть! Из ни не один наш Солдат пошел «за святое дело».
И вот теперь, когда я в с е понимаю, я смотрю на мир, − и во мне боль и ужас. Я смотрю на мир и, озираясь, ищу, ищу тех, кто были в моем детстве, − людей с ж и в о й душой, л ю д е й воистину, у которых, при всей их неграмотности, при всей их наружной грубости, было такое сердце, была такая живая совесть, было понятие «святого дела». Смотрю я теперь на мир − и, господи, как все пусто, мертво и безразлично кругом.
Не наш старенький двор − мой мир − с сарайчиками и амбарчиками, не грязный наш двор я вижу. Вижу я целый мир, такой утонченный, в с е знающий, такой образованный, такой всемогущий мир! − гремящий и силой, и богатством, во всеоружии техники несметной. Какая сила!.. Кажется − слово одно скажи, пальцем пошевели − и все, даже и невозможное, свершится.
И верно: совершается… н е в о з м о ж н о е!
Эта всемирная сила уже двенадцать лет з н а е т и до всех мелочей ведь знает! − в с е, что творится безумного и бесчеловечного, подлого, страшного, самого отвратительнейшего, что только может твориться на сей земле… твориться с огромнейшей страной, с христиански-братской страной, с народом в сто пятьдесят миллионов л ю д е й, от стариков до грудных младенцев, − в с е знает… Знает, как и сколько убито и замучено, на глазах всего мира и русских, и не русских, и православных, и инославных, и христиан, и нехристиан… видит, что убийство и истребление людей продолжается и по сей день, без останову… знает, что творится хотя бы в Соловках… − об этом и книги писаны, и вырвавшиеся из ада − не только русские, которым можно, пожалуй, и не верить, а и иностранцы, − кричали во всеуслышание, − знает, что уже двенадцать лет совершается самое издевательское гонение христианской веры и всех вер красными палачами-коммунистами… знает, что эта дьявольская сила несет и ужас, и смерть, и духовную заразу на целый мир… знает, сколько уже принесено этой силой вреда и заразы миру… знает что надо обороняться от этой смерти-чумы… − и ни движения, ни вздоха!.. Знает и видит жертвы, рассеянные по всему свету… в с е, ведь знает! И до сего дня п р и з н а е т эту дьявольскую силу за силу − страшно сказать! − правомерную… принимает ее, как равную себе, договаривается с ней, получает от нее, или надеется получить, вы-го-ды… пьет с нею из одной чаши, сидит за одним столом, обменивается рукопожатиями и приветами… − и все это, т. е., все это свое поведение, называет и покрывает каким-то словно уже магическим − и страшным для здравых душою и совестью людей! − словом: п о л и т и к а! Миллионы погибших и умученных, миллионы мучимых и гибнущих и по сей день л ю д е й − все потонуло, все закрылось этим всемогущим, пропитанным кровью словом − п о л и т и к а! Все утонуло в нем: и Бог, и вера, и честь, и совесть и исторические заветы, и понятие долга, и чувства человеческие: любовь, братство, права человека, стыд, приличия, благородство, гордость, благодарность, культурность… − все потонуло, все разлагается и гибнет в этом мертвящем человека слове-деле − политика! Да, в вы-годе, в этой мелочности, в этой подлой, столь недостойной величия человеческого духа выгоде утонуло, сгибло! Да что же случилось с миром?!.. Что же это за наваждение?!..
Так вот для ч е г о были нужны тысячелетия страданий, подвиги гениев, свет Христова учения, водители религий, высокая духовность, достижения чудодейственной техники и несметная власть над всей природой: чтобы в с е это уперлось в глухой и подлый тупик, в с е потонуло в… вы-годе!.. Дойти до высот, после стольких чудесных вех, чтобы найти… последнюю веху, желанную веху − вы-году?! чтобы свалиться в яму?!
Откидываясь за полвека, становясь малюткой-четырехлеткой, я с нашего бедного двора, из толпы трудовых людей, простых, простецких людей с ужасом и болью смотрю на эту призрачную вершину мировых достижений ч е л о в е к а, на доступную им цель − вы-году! и мир еще смеет именовать себя − христианским?! И мир еще может, не содрогаясь, петь великую Песнь − Христу, великое славословие − «Слава в вышних Богу, и на земли мир, и в человецах благоволение»[i]?!.. Какая ложь!..
*
* *
Но вот, ч т о-т о, как будто, дрогнуло… как будто, движется?.. Или это пустое движение во сне, обреченное не проснуться, − последнее шевеленье прошлого, отсвет уже погасающего Света… отзвук замирающего Гласа?.. Или − предвестия Пробуждения? Может быть, нужна была какая-то последняя капля, которая переплеснула чашу?.. Не кровь ли это бедных, мирных русских казаков и их семей, их стариков, жен, матерей, детей, ушедших в чужую землю, своей лишенных, живших мирным трудом, − и там, на чужой земле, под охраной чуждой державы, застигнутых красными палачами и истребленных так утонченно-мучительно, как и башибузукам не грезилось? истребленных с такой гнусной, с такой р а з р е ш е н н о й, попущенной, безнаказанной дерзостью, на чужой земле? Может быть, наконец, проснулась совесть, и мир начинает постигать, что ведь это же он, мир, истребил этих несчастных детей… он, цивилизованный мир, истреблял их совместно с красными палачами, двенадцать лет неустанно истреблял? Ибо мир д о з в о л я л , двадцать лет дозволял творить это, признав палачей − Державой, властью и силой правомерными! Да, это он, цивилизованный мир, мир ХХ века, мир христианский, он истреблял и истребляет! Он истребил и детей в Трехречьи, мир-Ирод ХХ столетия. И еще может, еще смеет петь святую Песнь Рождества − «Христос рождается − славите»?!.. До такого падения не доходил и Ирод. Это неизгладимо: это занесено в историю. Занесено кровью, детской кровью: мир потакал, мир торговал, мир дозволял… за выгоду. Не эта ли детская кровь переплеснула чашу?..
Вот уже начинается движение. Первой начала Англия. Это − важно. Англия не умеет останавливаться на полдороге. Еще − Америка. Достойнейшая, она не признала палачей. Она − может, она в с е может. Дай, Господи. Комитеты защиты христианства, собрания, митинги… Дай, Господи. Да неужели же этот черный проклятый лед, этот позорный лед, сковавший теплое человеческое сердце, ж и в о е сердце, − все еще не убил его!? Дай, Господи. Неужели он трескается, неужели − треснул?! Он должен треснуть и обнажить теплое человеческое сердце: иначе − верная смерть человечеству, его движению; иначе − яма! Ибо там, где все заполнила выгода, там − н е л ю д и, а торгаши, там базар. Там в с е продается и покупается, до души продажной. Там уже не мир Божий, а разгульная ярмарка, где одно и одно − «купи − продай».
Слышно живое слово, слышатся голоса из Храма. Может быть, сотворится чудо, и властный Голос сдержит торгующих и изгонит торг душами, торг человеческой кровью?!
То, что зачинается в Англии, с благословения Церкви, важно не столько для нас, кого мир не слышит уже двенадцать лет: оно важно для целого, оглушенного криком базара − мира. Это − Пасха нетления, миру спасение. Да не умолкнет Голос! Пусть очнутся живые души, сольют сови голоса! Да оправдается человечество! Только тогда может оно воскликнуть:
«Слава в вышних Богу, и на земли мир, и в человецех благословение!»
Декабрь, 1929 г.
Севр.