Не упомнить такой глубокой зимы. Навалило снѣговъ, думали − не протаетъ. На большакѣ накрутило подъ самые сучья, овраги позанесло вровень, и былъ слухъ, что гдѣ-то подъ Боровскомъ провалился въ оврагъ дьячокъ и замерзъ. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ округѣ волчиный охотникъ, баринъ Каштановъ, былъ теперь на войнѣ, или еще по какой причинѣ, − объявилось много волковъ. На Святкахъ свадьба ихъ забѣжала на Большiе Кресты и разорвала дьяконова кобелька Франца, котораго до войны звали Шарикомъ.
− А можетъ и оттуда подались, съ перепугу… − говорилъ работникъ Максимъ изъ усадьбы и значительно подымалъ совиныя брови. − Такъ партiями и ходилъ. На Крещенье въ садъ къ намъ тройка его забѣгала, подъ яблони. Всю ночь спать, окаянные, не давали… выли. А потомъ какая исторiя! Выхожу утречкомъ, гляжу… навертѣли они мнѣ на снѣгу! Да вѣдь какъ! Каждый, шутъ, ямку себѣ пролежалъ и… навертѣлъ, чтобы не стыдно сказать… А?! Что за суть этому? Почему безпремѣнно въ садъ занадобилось, прямо супротивъ самыхъ оконъ… Способнѣй бы на скотный податься, все живымъ пахнетъ… анъ нѣтъ. Чего такое?..
Максимъ за зиму подался сильно. Еще больше померкли сумрачные его глаза, пугливо высматривающiе и ждущiе притаившейся отъ него жути. Напугала его война, задавила всякими думами. Щеки опали и потемнѣли, бородка пошла сѣренькими кусточками. Еще больше, чѣмъ осенью, сталъ онъ тревожно-сосредоточенъ, силится проникать въ суть всего, и пугливой душѣ его будто передается незримое. Уже оправдались иныя изъ осеннихъ его примѣтъ. Сорванный августовской бурей крестъ съ колокольни сказался; хоть и не пришла невѣдомая бѣда, но и не прошло безслѣдно: батюшка зимой померъ.
− На него и показывало, а невдомекъ. Ближе-то его ко кресту кому быть!
Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почтѣ, оно перегнулось и застряло; подумалъ тогда − не получить брату вѣсточки, не воротиться съ войны. Какъ разъ такъ и вышло, хоть и не совсѣмъ такъ: попалъ братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ.
− Чую − не воротиться, уморять. Вонъ хлѣбомъ-то какимъ, сказываютъ, кормятъ… изъ опилковъ пекутъ! Писалъ братъ − пришли хоть черныхъ сухариковъ! Посылалъ, а слуху отъ него нѣтъ и нѣтъ.
Максимъ сталъ говорить полушопотомъ, словно и своихъ словъ боится. Да и какъ не бояться ему всего! Въ отведенномъ ему въ людской уголкѣ «набито до потолка». У него своихъ семеро, все дѣвчонки-погодки, старшей десятый годъ, да послѣ братца-вдовца четверо привалило. Привезла ему ихъ двоюродная тетка − корми. Онъ на нихъ получаетъ двѣнадцать рублей, на хлѣбъ, пожалуй, и хватитъ, а дальше какъ?
− Поглядишь − сердце сохнетъ.
Совсюду смотритъ на него страхъ. А отъ мѣста откажутъ? а ну, заболѣешь? А какъ увидитъ урядника, − похолодѣютъ ноги: думаетъ, что за нимъ.
И вотъ эта «шутка» волковъ засѣла въ его маленькой головѣ.
− Чую, что оправдается. Одна-то ямка ужъ объявилась. А вотъ. Волки-то на Крещенье были, а девятаго числа, въ ночь, прискакалъ нарочный. Телеграмма! Чего такое? Барыни нашей брата ранили. А?! Прошло время, отпилили ему ногу, не выжилъ. Докладывалъ я ей тогда про волковъ, а она меня дуракомъ назвала… а какъ увидала, въ чемъ суть, что не безъ причины, такъ осерча-ла!.. «Черезъ тебя, все ты накликалъ!» Я накликалъ! Да я думать-то объ этомъ − ничего не возьму! Ну, поглядимъ, чего дальше окажетъ. А ужъ о-кажетъ.
И кажется, онъ вобралъ въ свою темную душу всѣ разсѣянные по округѣ страхи. А много ихъ. Они и въ глазахъ бабъ, выстаивающихъ часы на почтѣ, и въ затихающемъ грохотѣ пробѣгающихъ поѣздовъ, украшенныхъ березками, и въ раскатахъ ночного грома. Они попрыгиваютъ въ сумкѣ скачущаго урядника и въ визгливыхъ треляхъ гармоньи, вдругъ обрывающихся съ разгульной пѣсней. И въ черныхъ галочьихъ стаяхъ.
Ихъ провожаетъ Максимъ пугающими глазами, долго стоитъ и думаетъ о своемъ.
− галки-то?.. Я галокъ очень хорошо знаю, какъ имъ летѣть… Лѣтошнiй годъ летали, какъ летали… А теперь навали-ло!.. Стало быть, подаются.
Часто онъ уходитъ большакъ, къ чайной лавкѣ. Странники ходятъ по большакамъ, несутъ вѣсти. А какъ не повѣришь: бродитъ человѣкъ по всему свѣту, всего повидаетъ. То проходилъ странникъ, сказывалъ − не пройдетъ трехъ денъ − не сберешь трехъ вещей. То попадались старухи, шли изъ города лось на Кiевъ, карманы полны однихъ грошей. То попался черный мужикъ безъ шапки − шелъ большакомъ, мотался, а говорить не можетъ. Много чудеснаго проходило по большаку. Такого никогда не было.
Узнали въ селѣ Максимовы примѣты, и стали ходить къ нему бабы, сказывать сны. Просили растолковать, что будетъ. Онъ толковалъ охотно, разспрашивалъ, вдумывался, иногда затруднялся и наказывалъ приходить еще. Подолгу останавливался на одномъ мѣстѣ и смотрѣлъ въ землю. Жена стала называть его тошнымъ и суморошнымъ и просила барыню − постращать.
− Мука моя съ нимъ… ночь не спитъ, глаза пучитъ. Всѣмъ дѣвчонкамъ волосики пообрѣзалъ, все ладитъ − волосы сбирать надо, продавать… три рубли за фунтъ платятъ! Что выдумалъ-то! Всѣхъ почекрыжилъ, теперь ко мнѣ пристаетъ: рѣжь и рѣжь ему косу, продавай, а то скоро ѣсть нечего будетъ! А то уставится на печку и бормочетъ, шутъ страшный: «чурикъ-чурикъ, зачурай!» Чисто колдунъ какой. И дѣвчонокъ обучилъ, такъ всѣ и голосятъ − чурикъ да чурикъ. Жуть съ имъ.
Барыня вызывала Максима и выговаривала, чтобы не смущалъ темныхъ людей, что и такъ на душѣ неспокойно, а онъ ходитъ и выдумываетъ глупости. А Максимъ говорилъ свое, говорилъ затаенно и пугалъ глазами:
− Самъ-то я ничего, а чую, сила въ меня находитъ… людямъ-то говорить надо чего на утѣшенiе. Сила во мнѣ говоритъ, а я самъ какъ могу?.. А съ чего жъ мнѣ видѣнiя-то, барыня, бываютъ?
− Барыня даже побѣлѣла, − разсказывалъ женѣ Максимъ про свой разговоръ, − и приказала все открыть по секрету, какiя бываютъ видѣнiя. И даже стулъ принесла.
− А вотъ. Одно такъ… къ Покрову было… − загадочно зашепталъ Максимъ и пугалъ глазами. − Пришелъ къ нашей печкѣ, въ людскую… огромадный ежъ, сталъ шумѣть. Я на его тоже зашумѣлъ… а онъ всю свою иглу какъ подыметъ!.. и на меня! Чисто какъ лѣсъ темный, такъ щетинами и шумитъ-гремитъ… чисто ко-пья!.. Потомъ закорючился и истаялъ. Проснулся, а все слышу − шумитъ подо мной, подъ печкой… Стало быть, уходилъ онъ-то. Какъ проникнуть въ суть, а? Темное − и шумитъ! Ну, а еще было… колоколъ, будто, виситъ у васъ… въ первомъ покоѣ, а баринъ нашъ въ одномъ, конечно, бѣльѣ лежитъ на кровати… И вовсе у нихъ бѣлья не стало. Кости потомъ видалъ…
Барыня, какъ услыхала про кости, совсѣмъ разстроилась. Стала махать руками и сердиться. «Смотри, Максимъ… этимъ шутить нельзя! Въ нашей, говоритъ, жизни бываютъ всякiя такiя силы… и ежели человѣкъ начнетъ себя изводить, все будетъ думать, такъ и будетъ. Брось, говоритъ, глупости эти и меня не пужай. А вотъ я пожалюсь батюшкѣ, онъ тебя вразумитъ»…
− А я ей объяснилъ, какъ-что… что я не про нечистую силу, а сердце сосетъ, вотъ и утѣшаю. А она мнѣ опять свое: «а накликать нечего!» А сама боится.
Батюшка призвалъ его и сталъ вразумлять. Это былъ новый батюшка, совсѣмъ молоденькiй, и волосы у него еще не выросли − Куцый. Прозвали его мальчишки. Онъ сказалъ, что все это одни глупыя суевѣрiя, и сны объяснять нельзя. Даже грѣхъ.
Но Максимъ посмѣялся только и попросилъ:
− А какъ же въ самыхъ священныхъ книгахъ про сны? А вонъ Фаровонъ-то какiе замѣчательные сны видалъ, а царь Iосифъ ему толковалъ? Значитъ, такая сила отъ Господа…
Тогда и батюшка разсердился. Сказалъ:
− А ты Iосифъ?! Такъ на то была воля Божiя!
Но Максимъ поспорилъ и тутъ:
− А можетъ, и на меня воля Божiя? Хочу людей утѣшать.
Такъ ничего батюшка и не добился. А бабя приходили и приходили. Онѣ приходили даже отъ округи, верстъ за десять, больше по воскресеньямъ. Тогда Максимъ удалялся въ скотный дворъ, чтобы ему не мѣшали, садился на сани и слушалъ вдумчиво. Горничная разъ залѣзла въ сарай − приказала ей барыня − и все узнала, какъ толкуетъ Максимъ. Спрашивала его баба:
− Пятый мѣсяцъ отъ мужа письма нѣтъ съ войны… Чего ждать?
− Сказывай какъ на духу мнѣ, чего во снѣ видала? − спрашивалъ Максимъ строго.
− Чего видала-та… А вотъ въ огородѣ у насъ куры, будто… разсаду почитай всю повыдергали… а тутъ собака за ими припустила… А то не упомню, чего бы еще-то…
− Разсаду… повыдергали… Такъ! − строго говорилъ Максимъ и все глядѣлъ себѣ подъ ноги. − А оптомъ собаки…
− Собаки-та повыгнали куръ-та! Не собаки разсаду-та… а собаки-та куръ!
− Ты, слушай! − сердился Максимъ на бабу. − Стало быть, выходитъ тебѣ… чего? Вотъ бы у тебѣ куры всю разсаду повытаскали!.. Всю повыдергали или какъ?..
− Нѣтъ-нѣтъ! съ краюшку только, а собаки-та и пустились…
− Съ краюшку… Краюшкомъ и пройдетъ. Пройдетъ! Живъ-невредимъ!
И такъ и вышло. И пошли по округѣ вѣсти, что утѣшаетъ шибко мужикъ Максимъ отъ Большихъ Крестовъ, плохое не говоритъ, а жалѣетъ. И тсали приносить ему яйца, лепешки и полотенца. Сначала онъ удивлялся, а потомъ попривыкъ.
− Принимаю на сиротъ… − говорилъ онъ и крестился на небо. − Самъ Господь силу такую посылаетъ, на сиротъ.
− Купи сонникъ, − посмѣялся ему какъ-то урядникъ, − тогда все проникнешь. Ученые люди составляли.
Максимъ сходилъ въ городъ и купилъ сонникъ. Онъ долго его читалъ и твердилъ. Онъ узналъ, что означаетъ видѣть во снѣ аббата, абрикосы, ангела, акулу и даже Акулину. Съ удивленiемъ онъ открылъ, что видѣть вязъ значитъ − быть во многолюдномъ собранiи, гдѣ всѣ будутъ хвалить себя; а ѣсть зеленые огурцы − потерять по векселю. Жена подивилась, что ему носятъ бабы, и перестала сердиться.
− На сиротъ тружусь, все думаю… − гвоорилъ ей Максимъ. − А понимать не могу.
− А чего тебѣ понимать?
− Чего… − вздыхалъ тяжело Максимъ и морщился, словно отъ боли.
− Да не лупись ты, какъ очумѣлый! − кричала на него жена. − Ну, чего ты лупишься-то на меня?!
Стала она бояться, какъ онъ неподвижно смотрѣлъ, будто видѣлось ему что-то страшное.
− Марфуша… съ чего во мнѣ страхъ? − спрашивалъ онъ иногда плачущимъ голосомъ. − ай ужъ черезъ меня мука-горе?.. И сиротъ жалко, и тебя жалко… Помрутъ… Сижу, а они мнѣ въ глаза глядятъ, просятъ… Въ чемъ суть? Ночью лягу, а они все глядятъ?
− А чего глядятъ-то? чего гвоорятъ? − пугливо пытала его жена.
− Такъ, глядятъ… молчатъ.
Это случилось съ Максимомъ весной, въ солнечный тихiй полдень. Тесалъ онъ во дворѣ телѣжную ось, тесалъ и тесалъ, только летѣли березовыя щепки. Стоялъ въ кругу бѣлой щепы, не видя, что остался отъ оси колышекъ. И тутъ въ первый разъ услыхалъ непонятный голосъ:
«Скинься, поди, въ колодецъ! скинься! скинься!!»
Голосъ говорилх вх правое ухо, къ саду, и былъ настойчивый, шипящiй и страшный. И даже не удивился Максимъ − все потомъ разсказалъ женѣ, − что говоритъ ему невидимый голосъ: будто такъ и нужно; будто и не одинъ онъ въ углу двора, а есть и еще, только невидно ихъ. Поглядѣлъ на господскiй домъ − никого не было въ окнахъ. Поглядѣлъ къ саду: сквозили изъ-за рѣшетки зацвѣтающiя яблони. А голосъ шипѣлъ − настаивалъ:
«Скинься! скинься въ колодецъ!»
Тогда онъ посмотрѣлъ на небо − увидала его такимъ горничная съ балкона. Стоялъ, опустивъ топоръ, закинувъ голову, и смотрѣлъ въ небо. Оно было синее-синее, безъ единаго облачка. Крутились и кувыркались надъ садомъ псаломщиковы голуби. Выронилъ топоръ и тихо пошелъ въ людскую. Горничная испугалась и пошла поглядѣть. Максимъ сидѣлъ у стола, положивъ голову на руки, и не отозвался на окрикъ. И никого не было въ людской: жена съ ребятами убирала въ саду дорожки. Прибѣжала жена, растолкала его за плечи. Спросила:
− Чего ты, суморошный?
А онъ посмотрѣлъ на нее «чужими» глазами и сказалъ тихо:
− Накатываетъ, Марфуша… боюсь.
И сталъ съ той поры худѣть и худѣть и не спалъ ночами, острыми уголками стали его крутыя плечи, и почернѣло лицо. Потровками поговѣлъ, причастился, и въ этотъ день, въ праздникъ Петра и Павла, открылся женѣ, что велитъ ему сдѣлать голосъ. Сказалъ и заплакалъ. Заплакала и Марфушка. Потому плакали, что чуяли оба, что такъ ибудетъ. И все потомъ спрашивала его Марфушка:
− А еще чего велитъ голосъ?
− Зудитъ и зудитъ: «не работай, рѣшись! все узнаешь!» А то обернется и начнетъ плакать: «судьба твоя разнесчастная, скинься!
− А ты говори молитву…
− Говорилъ ужъ… зудитъ…
− А сходи въ больницу…
− Нѣтъ… не могутъ тутъ дохтора… Сила въ меня находитъ.
Барыня стала искать другого работника, и они оба стали покорно ждать, что будетъ.
Подъ Ильинъ день барыня приказала заколоть индюка. Былъ тихiй солнично-золотистый вечеръ. Въ Большихъ Крестахъ звонили ко всенощной. А когда перестали звонить, было хорошо слушать, какъ звенѣли у колокольни стрижи. Пахло сладко лѣсовымъ сѣномъ, сушившимся на усадьбѣ. Возились на немъ подъ косымъ солнцемъ Максимовы ребятишки, пѣли про «чурика». Максимъ сидѣлъ на корточкахъ передъ большимъ сѣрымъ камнемъ, на которомъ много лѣтъ точили ножи. Сидѣлъ и натачивалъ. Пришла Марфуша, согнала ребятишекъ и пособрала сѣно. Потомъ доила коровъ. Пришла, а Максимъ все натачивалъ. Плюнула и сказала съ сердцемъ:
− Чего жъ ты, тошный? Индюка колоть надо, а онъ все точитъ!
Максимъ плюнулъ на ножъ, ощерился и забормоталъ, натачивая:
− Нагрѣю-наточу… побрею-заплачу!
Барыня варила въ саду варенье. Ей надоѣло слушать, какъ лязгаетъ ножъ о камень, и она послала горничную сказать, чтобы перестали точить. Максимъ поглядѣлъ на горничную, поплевалъ и продолжалъ свое дѣло.
− Нагрѣю-наточу… побрею-заплачу…
Горничная крикнула на него, онъ испугался и ушелъ въ людскую. Отдалъ Марфушѣ ножъ и сказалъ:
− Боюсь…
Весь вечеръ смирно сидѣлъ на лавкѣ и отдиралъ заусеницы. Наташка, старшенькая, которую онъ любилъ больше всѣхъ, подошла къ нему и привалилась головой на колѣни. Онъ сталъ гладить ея стриженую лѣсенками бѣлобрысую головенку и все пошевеливалъ совиными бровями, будто вотъ-вотъ заплачетъ. Наташка спросила:
− А голосъ что гвооритъ? А гдѣ голосъ? а какой голосъ? зеленый? А чего пальчики грызешь?
Максимъ сидѣлъ понуро, глядѣлъ на ребятишекъ. Сидѣли они на лавкѣ, голова къ головѣ, много-много, и глядѣли на красную деревянную чашку, куда крошила мать хлѣба. А когда стали ужинать, онъ полѣзъ прятаться подъ лавку. Марфуша вытащила его, стала, было, совать ему ложку въ руки, но онъ замоталъ голвоой и полѣзъ на печку. Всю ночь, причитая тихо, призывала она Максима сойти и лечь спать. А онъ сидѣлъ и сидѣлъ, спустивъ ноги и прикрывшись руками. Всю ночь мигала зарница, и вспыхивало въ людской. Только подъ утро забылась Марфуша, а когда встала доить корову, увидала Максима у лавки, гдѣ спали дѣвочки. Онъ лежалъ ничкомъ, уже похолодѣвшiй, съ ножомъ подъ горломъ.
И пошелъ по округѣ слухъ, что пришла ночью къ Максиму темная его сила, которая ему все открывала, и открыла ему напослѣдокъ такое, что перерѣзалъ горло.