Всѣ ждутъ и всѣ въ ожиданiи.
Это чувство томительно. Знакомо оно и природѣ. Бываютъ такiя долгiя непогожiя осени, когда и скотина въ хлѣву, говорятъ мужики, закиснетъ и перестанетъ кормиться, когда терпѣливыя къ неуюту галки начинаютъ ронять запрѣвающiя отъ сырости, слабѣющiя перья, а лошади болѣютъ ногами.
Когда льютъ осеннiе дожди, киснутъ дороги, а мокрый и грязный неуютъ съ воемъ носится по пустымъ полямъ, − ждешь, не дождешься, когда же, наконецъ, закурится, забѣлѣетъ и закуется эта непокрытая грязная нагота. Близится, наконецъ, желанное. Падаютъ инеи, морщатся въ багровыхъ закатахъ лужи, уходятъ вѣтры. Хлюпающiя дороги стали твердѣй, звончѣй. Дали ясны, тихи. Небо въ ночи засыпано золотымъ горохомъ. Воздухъ тонокъ необычайно. Чутка тишина, какъ никогда. Близится бѣлый покой. Какъ лѣса затихли! Они ждутъ. Даже уцѣлѣвшiе листья чуткихъ осинъ не дрогнутъ. Когда же? Можетъ-быть, еще долго? Можетъ, опять зашумитъ и завоетъ въ лѣсахъ, опять раскуются и поплывутъ дороги? а дождь зацарапается по крышамъ, по стѣнамъ, по окнамъ… а небо потеряетъ звѣзды?.. И кажется, что избитыя вѣтрами придорожныя березы большаковъ уже готовы хлестаться и безнадежно ронять свои зыбкiя плакучiя вѣтви. Нѣтъ и нѣтъ все еще крѣпкаго свѣтлаго покоя, прочно накатанныхъ бѣлыхъ дорогъ, розоваго разсвѣта, скрипа и хруста и ночного сверканья бѣлой земли…
Бываютъ такiя томительно-долгiя непогожiя осени. Такъ же тяжелы и мутны сѣрые дни ожиданiя.
Здѣсь, въ поляхъ, эта пора еще не наступила. Еще шумятъ по лѣсамъ вѣтры, не особенно надоѣдно падаютъ дожди. Много еще краснаго и желтаго золота по опушкамъ. Дороги еще не слишкомъ развихлялись. И не родилась еще тоска по бѣлому покою. А всѣ ждутъ и ждутъ въ наступившемъ затишьи.
Отгремѣли неурочные поѣзда; отъѣхали всѣ, кому нужно было отъѣхать. Далеко шумитъ военная гроза, не докатываются сюда ея ширящiеся волны. Лобовые осенняго призыва уже погуливаютъ въ рекрутахъ, шапкахъ и башлыкахъ. Ходятъ по лѣсу смягченные далью и глушью звуки прощальной гармоники-двухрядки. Оборвутся, − точно прислушиваются къ чему, ждутъ.
Въ богатой усадьбѣ, недавно отдѣланной заново, послѣ женитьбы старшаго сына на миллiонершѣ, − издалека съ луговъ виденъ бѣлый домъ, островерхая церковь и багровые клены, − горе. Длинной, все цапающей рукой захватила война и эту усадьбу. Говорятъ, старая барыня ждетъ со дня на день тѣло своего сына, офицера-кавалериста, недавно женившагося. Его гдѣ-то похоронили, въ землѣ нѣмецкой. Родные ищутъ.
− Постелю ему постлали… − разсказывалъ каменьщикъ Иванъ, неожиданно трезвый и мучающiйся, − склали на совѣсть. А вотъ помянуть не придется… Не осталось ли, часомъ, у васъ какой водчонки?..
Говоритъ шутливо, какъ послѣ обычной работы. А сейчасъ, вѣдь, приготовлялъ новое мѣсто въ семейномъ склепѣ для «молодчинищи».
− Судьба-то наша! Передъ Петровками я имъ каминъ выкладалъ… − говоритъ Иванъ. − Выкладалъ я имъ каминъ теракотный, швецкiй. А Алексѣй Семенычъ, вотъ котораго убили на войнѣ, все смотрѣлъ съ супругой, какъ я, значитъ, выкладалъ… Мо-лод-чини-ща! солидный изъ себя, тяжелый. И, какъ сказать, въ пиджакѣ былъ… не воейннй были, а запасной, прапорщикъ. И жена у него тоже со-лидная, прямо − портретъ. И говоритъ мнѣ покойникъ: − «Ты, Иванъ Иванычъ, клади на совѣсть, не мошенничай. Мы съ женой тепло любимъ!» И ее похлопываетъ по плечу. − «Я тебѣ сейчасъ поднесу, только ты каминъ мнѣ облепортуй въ самый разъ!» Ну, никогда не обманывалъ. Скажетъ − поднесу, ужъ поднесетъ безпремѣнно. Такъ я ему цѣлу недѣлю клалъ, а онъ мнѣ все подносилъ. Ну, ужъ и склалъ имъ! Вотъ теперь клалъ для нихъ склепъ, − такъ вотъ, какъ живого видѣлъ, какъ онъ самъ мнѣ подносилъ. Вотъ она, война-то что идѣлаетъ! Думано ли, гадано ли!
Многiе входили въ усадьбу глядѣть новое мѣсто въ подвальномъ этажѣ вотчинной церкви, задѣланномъ старой рѣшеткой, съ неугасимыми лампадами, фарфоровыми пасхальными яйцами, изъѣденными пылью, и усохшими вѣниками. Въ большомъ, заново отдѣланномъ домѣ живетъ теперь только одна старая барыня, сидитъ безъ ногъ цѣлые дни въ креслѣ и ждетъ, ждетъ. Ежедневно приходитъ къ ней батюшка и пытается утѣшать. А у самого три сына, всѣ учителя, тоже ушли, − подучаются пока военному дѣлу. Батюшка успокаиваетъ старуху, а самъ безпокойно ждетъ, самъ мятежный.
Теперь онъ уже не можетъ говорить спокойно, какъ говорилъ обычно. Онъ тычетъ пальцами, глаза горятъ, весь онъ возбужденъ страшно.
− Да! − кричитъ онъ, впиваясь во все острыми черными глазами. − Ошибался, а теперь прямо говорю! Жиды − ркасавцы, поляки − красавцы, а нѣмцы − стервецы… надо ихъ съ лица земли, стереть эту пакость!
Бѣгаетъ въ зеленомъ подрясникѣ, тычетъ пальцами и громитъ нѣцыевъ всякими словами.
− И сотрутъ! − кричитъ онъ и выхватываетъ съ полочки, роняя троицкiе листки, календарь. − Вотъ-съ, читайте-съ! Хоть господинъ Брюсъ и не всегда правильно говорилъ, а теперь это будетъ, будетъ, будетъ! Увидите!!
И тыча пальцемъ, читатеъ по складамъ, съ великой увѣренностью въ голосѣ:
− «Произойдетъ… великая перемѣна… въ нѣкоторомъ знаменитомъ… знмаенитомъ!!? государствѣ!» Во-отъ оно! Вотъ-вотъ-вотъ − пере-мѣ-на-то! Будетъ е м у перемѣна! Все перемѣнятъ, все! Я бы этого мошенника на необитаемый островъ засадилъ! Вѣдь это антихристъ!
− Да будетъ тебѣ, отецъ… расходился! − унимаетъ его попадья. − Съ мѣсяцъ все такъ: изъ церкви придетъ и ругается. Что толку отъ твоего крику!
− Такое всѣмъ безпокойство причинилъ, а!? Мошенникъ, а не кайзеръ!
Теперь этотъ батюшка успокаиваетъ барыню. Какъ онъ ее успокаиваетъ!
Въ пять часовъ вечера, когда приходятъ газеты, на почтѣ не протолчешься. Приходятъ издалека и каждый день, изъ-за десятка верстъ, посылаютъ ребятъ. Изъ брезента вываливаютъ огромныя пачки газетъ. Этого никогда не было. Макаръ Иванычъ, старый почтовый начальникъ, говоритъ съ сомнѣнiемъ:
− Понятно, у каждаго тамъ свой человѣкъ… но только ужъ и не знаю, какъ сказать… ужъ очень шибко пошла газета!
И смотритъ опасливо. Самъ онъ выписываетъ «Колоколъ».
Десятки рукъ тянутся за рѣшетку, упрашиваютъ начальника не тянутъ. Добиваются писемъ, но пока немного приходитъ этихъ писемъ со штемпелями полковъ. Здѣсь и старухи, и бородатые мужики-отцы, и робкiя дѣвушки, и затаенно ждущiя, пытающiя тревожными взглядами молодухи.
Спрашиваютъ старичка-почтаря:
− Ну, какъ у насъ тамъ… чего пишутъ-то, Макаръ Иванычъ?
− Хорошо пишутъ,а лучшаго подождемъ.
Говоритъ бодро и бодро понукаетъ подручнаго.
По воскресеньямъ у желѣзнодорожнаго переѣзда, подъ полустанкомъ, собирается толпа, больше − женщины. Стоятъ, прислонившись къ заставной балкѣ переѣзда, ждутъ поѣзда. Все больше молодыя лица, здоровыя, съ тревожнямъ блескомъ въ глазахъ. У многихъ мужья на войнѣ. Многiя еще не имѣютъ отъ нихъ писемъ. Стоятъ и ждутъ, поплевывая подсолнушки, − не выпадетъ ли счастье, не сойдетъ ли съ поѣзда солдатъ, отпущенный на короткую побывку. Въ первое время бывали случаи. А теперь, должно быть, уже всѣхъ погнали, − никто не прiѣзжаетъ. Вотъ, говорятъ, раненыхъ скоро будутъ отпускать на поправку. Много прошло съ ними поѣздовъ. Больше ночами проходятъ здѣсь.
Ночью проходитъ и почтовый, не останавливается теперь на полустанкѣ, какъ прежде: теперь спѣшатъ. Но и къ почтовому приходятъ иные. Какъ знать, − можетъ и услышишь чего: вѣдь, почтовый-то, слышно, идетъ съ тѣхъ мѣстъ.
Не останавливается почтовый, съ ревомъ проносится въ темноту, кидая искры, и ничего нельзя услыхать. Всегда провожаетъ его стрѣлочникъ Чубенка, полтавскiй хохолъ, пытаетъ затаившимся взглядомъ. Днемъ такъ глядитъ, а ночью-то иначе развѣ? Тамъ у него большое − ушли ддва сына. Самъ онъ тоже солдатъ, только уже имѣетъ чистый билетъ. И не замѣтить, что онъ тоже все ждетъ; но онъ ждетъ. Онъ такъ внимательно оглядываетъ вагонныя окна, такъ задумчиво смотритъ вслѣдъ уходящимъ туда поѣздамъ. И такъ тревожно-пытливо ловитъ захлестанныя дождемъ окна и полураздвинутыя двери санитарныхъ вагоновъ, неспѣшно возвращающихся оттуда.
− Чубенка, а получили вы письма?
− Було одно, може ще напышутъ… Да що письма! Пысали въ газетахъ, що усѣ лягаютъ: и наши лягаютъ, и германцы, и австрiяки… А австрiяки, мовь тiи листя, − показываетъ онъ на кленъ, подъ которымъ уже закрылась земля красными звѣздами.
Говоритъ онъ спокойно, безстрастно даже. Война! Жалѣй не жалѣй − всѣ ложатся, такое дѣло. Плохо, что на чужомъ полѣ ложатся. У него нездоровое, желтоватое лицо въ черной бородѣ, желтая куртка съ желтымъ рожкомъ и флажкомъ за пазухой. Невеселые, слабые глаза. Похрамываетъ. Я часто вижу его возлѣ будки. Сюда онъ перетащилъ кое-что съ родины. По краю небольшого огорода лѣтомъ пышно красовались подсолнухи, теперь однѣ тычины. Но еще густо глядятъ почернѣвшiя головки мака, который онъ все собирается вытрясти и все никакъ не найдетъ времени; скоро его совсѣмъ растрясутъ сороки и воробьи. Я не понимаю, зачѣмъ ему макъ. Валяются на мокрыхъ грядахъ огромныя палевыя тыквы. Я не понимаю, зачѣмъ ему и тыквы. Пора бы ужъ ихъ срѣзать, что ли. И мальвы у него подъ окномъ, плохонькiя, тощiя. Въ его будкѣ виситъ подъ зеркальцемъ въ вѣночкѣ изъ безсмертниковъ фотографическая карточка двухъ солдатъ-сыновей, со знаками за отличеую стрѣльбу и поставленными между колѣнъ тесаками. Недавно на рамочкѣбылъ васильковый вѣночекъ, теперь безсмертники. Зачѣмъ безсмертники! И зачѣмъ онъ покинулъ свой милый край, свою Украину, для этого непригляднаго мѣста, гдѣ все время гуляетъ вѣтеръ, а теперь такъ и совсѣмъ неуютно въ дождѣ.
Его старуха послѣднiе дни печальна и ждетъ вѣстей, а онъ ничего, какъ-будто. Да вѣдь и то сказать − что такое солдатъ? Чубенка это хорошо знаетъ. Солдатъ это − такое, что его булавкой коли, а онъ не долженъ подавать никакого виду. Вотъ что такое солдатъ. На него и пули, и штыки, и пушки, и вся артиллерiя, и нѣмцы, и вси злодiи, а онх никакого виду! Вотъ что такое солдатъ. Он самъ былъ солдатъ. И теперь, коли позовутъ, пойдетъ. Все едино − тутъ ли съ рожкомъ бѣгать, тамъ ли съ ружьемъ. Да тамъ-то, если бы еще рядышкомъ съ сыновьями-то…
И хоть онъ хорошо знаетъ, что такое настоящiй солдатъ, − а его сыны настоящiе солдаты, − нѣтъ-нѣтъ и затуманится у него въ глазахъ дума, и поглядитъ онъ въ ту сторону, откуда приходятъ вѣсти! И онъ ждетъ.
Но эти… какъ онѣ ждутъ!
Съ утра льетъ и льетъ дождь, холодно, и порывами налетаетъ вѣтеръ. А двѣ бабы, − говорилъ Чубенка, − стоятъ съ самаго ранняго утра: сегодня должны пройти четыре санитарныхъ поѣзда. Онъ уже толковалъ имъ − не останавливаются здѣсь. Нѣтъ, онѣ ждутъ и ждутъ. Укрыться отъ дождя некуда, на полустанкѣ ничего, кромѣ двухъ будокъ, нѣтъ, − голая земля. Неподалеку трактиръ, лавки и почта, но пока добѣжишь оттуда, − проскочитъ поѣздъ. Бабы устроились на скамейкѣ, укрытой узкимъ гребешкомъ крыши надъ будкой. Стоятъ рядомъ, притиснувшись, кутаясь въ платки, съ посинѣвшими унылыми лицами. И ждутъ.
− Сказано вамъ, не останавливаются!
И начинаетъ разсказывать имъ, какое было сраженiе подъ городомъ Ильвовомъ.
− Такъ тебѣ тутъ и лягаютъ, лягаютъ и лягаютъ усѣ!
− И никакого замиренiя.. и никакого замиренiя… − вздыхаетъ одна изъ бабъ.
Она смотритъ жутко круглыми, птичьими, усталыми глазами. Тяжелая печаль на этомъ жуткомъ отъ внутренней боли лицѣ. У ней ушелъ мужикъ. У другой совсѣмъ перекошено лицо отъ опухоли, она все почвокиваетъ зубомъ и морщится: другой мѣсяцъ, съ самаго прощанья, болятъ у ней зубы. У ней ушелъ сынъ.
− Вотъ, стоитъ на дождю − зубы и болятъ… − говоритъ Чубенка, присаживаясь на скамью, у ногъ бабы. − Ну, сказано жъ, що не становится. Отъ дурная! Замы-ренiя! Хиба жъ може буты замыренiе! Мы ихъ усѣхъ должны побрать и всѣ города у нихъ позабирать, − тогда може замыренiе буты. Приказано ихъ съ лыца земли, да якъ?! щобъ духуне було! Пла-четъ… А що вродитъ за твоего плачу? Грязь.
Говоритъ Чубенка сердито, − доняли, видно, его эти унылыя бабы. Онъ уже раза два ходилъ къ себѣ и опять приходилъ и опять говорилъ, что не останавливаются поѣзда. И про плачъ говорилъ не разъ. Но ждутъ бабы. Можетъ-быть, увидятъ хоть на ходу, въ окошко; услышатъ чего. Можетъ, и остановится еще, и онѣ пойдутъ и спросятъ про своихъ.
И я стою рядомъ съ ними на скамейкѣ и хоронюсь отъ дождя. Развѣ тоже хочу увидѣть кого черезъ мелькающiя, забрызганныя дождемъ окна? И стрѣлочникъ все топчется въ грязи, на дождѣ. Онъ-то чего тутъ? Развѣ онъ не знаетъ лучше всѣхъ, что поѣздъ не останавливается здѣсь? Нехватаетъ еще его старухи. Но зачѣмъ ей мокнуть! Какъ, зачѣмъ? А можетъ пропустить поѣздъ − вѣдь эти поѣзда безъ расписанiя. Вѣдь этимъ поѣздамъ теперь всегда и вездѣ открытая дорога. А Чубенка-то на что! Ему хоть и шибко за пятьдесятъ, а глазъ его очень далеко видитъ. А до будки два-три десятка шаговъ. Еще успѣетъ добѣжать старуха. Вонъ она, накинула на голову кафтанъ, смотритъ съ порога…
− Отъ собачiй нѣмецъ, якую войну закрутывъ!
Гудитъ далеко по вѣтру. Это на дальней остановкѣ, еще не скоро. Всѣ смотрятъ. Густая, сѣрая полоса дождя, какъ исполинская основа, протянулась накось, отъ неба къ землѣ. Ничего не увидишь сквозь эту плачущую пелену.