Развяза

РАЗВЯЗА

 

Каждый вечеръ  бабка Настасья  заноситъ  въ усадьбу молоко изъ деревни. Приходитъ  она съ невѣсткой,  придурковатой Марьей,  становится  на порожкѣ кухни и  начинаетъх монотонную старушечью воркотню. Она сухая,  сгорбленная,  совсѣмъ маленькая,  и не вѣрится,  что когда-то  была высокая  и такая,  что, бывало,  никто не пройдетъ,  не взглянувъ,  когда  была дѣвкой. Такъ заляпали и забила ее  суровая  жизнь.  Голосъ у ней разбитый,  напоминающiй  звяканье треснувшаго  горшка: по груди били; едва-едва  видитъ свѣтъ бѣлый: по головѣ били и много плакала. Невѣстка  ея  не придурковата, какой ее считаютъ: запугана она, и пугливая душа ея гдѣ-то бродитъ − внѣ жизни. Она больше молчитъ, крутитъ пальцами и глядитъ въ землю. 

Разсказывала какъ-то  бабка Настасья про свою судьбу: 

− …Ужъ какъ, бывало, мытарилъ  поконикъ… и-и-и! Лошадь ни  лошадь, − что ему  подъ руку только попало, − все ташшилъ. А вино  его такъ. И чѣмъ-чѣмъ не билъ! одной печкой только не билъ. Вотъ и Василья весь въ  его вышелъ, озорникъ. По дѣлу − цѣны нѣтъ,  кровельшшикомъ онъ. Отчаяннѣй  его не найти,  очень  отчаянный… По   колокольнямъ вотъ, по трубамъ… на высоту  самый  дерзкiй, ничего  не боится. Выше птицы  завьется, хоть и пьяный. А какъ  на землю  ступилъ − на глаза  ему  не попадайся, не дай Богъ.  Передъ самой Пасхой  корову нашу свелъ, замокъ  сбилъ… А корова-то какая была! За сорокъ рублей  въ  городѣ продалъ,  деньги пропилъ. Все ташшилъ и ташшилъ, въ покойника. А скажешь чего, − сейчасъ на кулаки! « Я васъ  кормлю!» А?! Кормлю… Живой  порошинки  отродясь  не видывали. Ну,  да и терпѣнья  не станетъ,  сердца не уймешь… Скажешь, бывало, − прости, Господи: «хоть бы въ Сибирь  тебя, каторжника, угнали! Развязалъ бы ты насъ, черная твоя доля!»  На Марьѣ мѣста  живого  не найти, какъ за ее примется. Только и  вздохнемъ, какъ  въ Москву уѣдетъ. А заявится − сейчасъ за Марью. − «Баба игдѣ?» − Сейчасъ въ Лобачево, за ей.. домой волочитъ. Тамъ не даютъ,  онъ  сейчасъ  живо отобьетъ и опять. Такой-то отчаянный! Хочь и сынъ родной, а прямо скажу, − только  бы Господь послалъ  развязу… 

Совсѣмъ недавно  такъ разсказывала про свою  судьбу бабка  Настасья. И вотъ  теперь  наступила имъ  развяза: отчаянный  кровельщикъ ушелъ на войну.  

Въ тотъ вечеръ, когда  онѣ проводили его въ  невѣдомый путь  съ полустанка желѣзной дороги, − онъ  запоздалъ  и пустился  одинъ  догонять  свой эшелонъ, − пришли онѣ на усадьбу, и старуха  долго хныкала  въ сумеркахъ на порожкѣ кухни,  а Марья вздыхала.  Старуха  разсказывала подробно, какъ  онѣ  его снаряжали, какъ она заняла ему  три рубли на дорогу,  сердешному, − безъ сапогъ вовсе къ солдатамъ своимъ пришелъ,  все какъ есть пропилъ! − какъ она съ Марьей въ два дни  пошили ему новую розовую рубаху  и подштанники, и какъ старуха отдала ему  свое расшитое крестиками  полотенце,  припасенное про  смертный день. 

− Не бралъ все… − «Я, говоритъ, и кулакомъ утрусь». − Навязала ему,  благословила, честь-честью. − «Слезы, говорю,  кулакомъ-то утираютъ,  а ты возьми  матернее  полотенчико  въ благословенiе,  для счастья». Сталъ  отъ мѣнѣ принимать, поглядѣлъ − заплакалъ. Да… поглядѣлъ − заплакалъ… заморгалъ. На лавкѣ  сидѣлъ,  ногти все грызъ. А потомъ всталъ  и говоритъ, − давайте,  прощаться будемъ. Простился по-хорошему, въ ноги  мнѣ поклонился, Марью за руку  держалъ… Накликала я на  его головушку… все Господа, Царицу Небесную, просила,  развязалъ бы насъ… Рубликами  ему, три рубли. Все вспомянетъ когда  - калачика купить… 

Въ концѣ августа, вечеромъ, какъ обычно,  принесли онѣ молоко. Принесли еще  письмо,  которое  передалъ имъ на  дорогѣ сотскiй. Онѣ уже знали,  что письмо это, − онѣ никогда не получали писемъ,  − прислалъ имъ Василiй  съ войны: такъ сказалъ  имъ сотскiй, потому что на письмѣ нѣтъ  марки; такiя  письма теперь  всѣ получаютъ съ войны. Письмо было  сильно затерто, стоялъ на немъ  слѣпой  фiолетовый  штемпель, на которомъ  едва виденъ  орелъ, и можно было  разобрать  только  одно слово − полкъ. 

− Почитай-ка, батюшка… неграмотныя мы-та… 

Ни бабка,  ни ея полунѣмая  невѣстка не хотѣли  входить въ покои,  боялась   загрязнить чистый полъ и долго не соглашалась сѣсть. Присѣли  на уголкахъ стульевъ. Старуха  достала  комочекъ  платка,  въ которомъ  она носила  свои мѣдяки,  и приготовилась поплакать. Невѣстка, краснорукая,  крѣпкая молодая баба,  круглоглазая,  въ мужицкихъ сапогахъ,  не подымала глазъ  отъ полу,  и не проронила слова.   

Для старухи  это было, кажется,  первое письмо въ жизни: она не помнила,  когда  оан еще  получала письма, − неграмотный  у ней былъ старикъ, покойникъ,  а Василiй  не писалъ никогда. 

Начало  было обычное,  страшно  вѣжливой начальной  формулы,  неизвѣстно кѣмъ изобретенной,  прочно вошедшей  въ обиходъ и только за по слѣднее  время уступающей  болѣе простымъ  оборотомъ рѣчи. Было тутъ и − «родительницѣ нашей, Настасьѣ Петровнѣ»,  и «дорогой супругѣ нашей, Марьѣ Степановнѣ  съ любовъю низкiй поклонъ», и увѣдомленiе,  что это «отъ  сына  вашего  и супруга вашего Василiя Николаевича», и заявленiе, что «живъ и здоровъ,  чего и вамъ  желаемъ». Все обычное.  

Старуха плакала,  потыкивая комочкомъ  платка  въ глаза и слушала очень  внимательно,  перегнувшись  на стулѣ, чтобы  не проронить  слова. Марья сидѣла  понуро. 

Потомъ писалъ Василiй,  что былъ въ бою, но пока  цѣлъ, а рядомъ  съ нимъ убило товарища: «упалъ  на меня,  подъ ноги».  

− Господи, Господи… − сказала старуха, − спаси  его и сохрани.  

Дальше стояли  самыя  простыя слова, но передъ  смертью, которая  уже  заглядываетъ въ глаза, все, должно быть, кажется инымъ  совсѣмъ, и изъ  простыхъ словъ  глядится значительное. И это значительное  почувствовалось и бабкой, и Марьей. Солдатъ просто  и даже  сурово  просилъ  благословить  его впослѣдокъ, писалъ: «не чаю свидѣться». «Чего плохого видѣли отъ меня, потому ничего  хорошаго  не видали,  простите  и на мнѣ  не попомните. Теперь я здѣсь совсѣмъ  трезвый,  стою  передъ судьбой. Ворочусь − другое у насъ будетъ.  И Марья пусть не поминаетъ  плохого». 

Письмо  кончилось  сообщенiемъ,  что писано  въ окопахъ, на доскѣ, потому такъ плохо, и рука  устала  отъ ружья, а сверху  зудятъ пули. «Молитесь обо мнѣ».      

Бабка глотала слезы: было слышно, какъ она дѣлала горломъ,  какъ-будто икала. Марья смотрѣла передъ  собой ничего невидящими глазами. Молчали и  не уходили. Придавило ихъ необычное,  непохожее ни на что,  что повидали онѣ тяжкаго въ жизни.  

Я предлжилъ  написать  Василiю. Вѣдь,  всѣ пишутъ  своимъ, а ему  отъ кого  же и получить!  

Бабка обрадовалась, сказала:  

− Пропиши  ты ему  по-хорошему,  какъ пожальчѣй… Кто ему  тамъ доброе слово скажетъ!..  Что писать-то − вотъ…  

Она склонила голову набокъ,  подперла ладонью  подбородокъ. 

− Поклонъ отъ меня пропишите… − сказала  первое слово и замолчала,  − стала опять смотрѣть  въ полъ. И вдругъ заплакала  тонкимъ-тонкимъ,  нутрянымъ, стономъ. Бабка толкнула ее и сказала:  

− Вздумала чего… въ чужомъ мѣстѣ

Марья зажала стонъ. Стало совсѣмъ тихо. Бабка начала говорить,  что надо писать. Начала  съ вѣжливости, кому и отъ кого поклоны, − обычное. Потомъ замолчала. Нечего больше сказать? Нѣтъ,  было что сказать. Бабка поднялась  съ уголка стула и  подошла  къ столу. Только-только  она все не рѣшалась войти  въ комнаты,  а теперь все  забыла. Она опрелась  жилистыми бурыми руками  съ глянцовитыми  красными ожогами и скорлупными  болячками,  съ зажатымъ въ пальцахъ грязнымъ  платкомъ-тряпицей,  уставилась на непонятные ей  начальныя строки письма и,  тыча желтымъ ногтемъ въ бумагу,  гдѣ было чисто,  сказала  такъ, какъ-будто  ея Василiй  былъ здѣсь: 

− Посылаю я тебѣ, Васенька, сынокъ мой родной, головушка твоя  бѣдная,  горевая… родительское свое, матернее  бласловенiе… − она пристукнула  по столу  костяшками пальцевъ, − которое нерушимое… нѣтъ у менѣ  обиды на  тебѣ! − бабка опять  пристукнула, − какая у менѣ на тебѣ  обида-а… Нѣтъ никакой обиды-ы… у сердца матери твое-эй… 

Тутъ она запуталась,  заспѣшила,  заплакала. Смотрѣла на меня  мокрыми  воспаленными глазами въ вылѣзшихъ рѣсницахъ и повторяла:  

− Какая  у менѣ на него обида? Нѣтъ у менѣ обиды…  

Бабка завернула письмо  въ платочекъ и понесла бережно, у груди. Долго еще оставались онѣ у кухни,  и слышалась изъ темноты  жалостная  старушечья воркотня.  

 

На утро я повстрѣчалъ  бабку на почтѣ,  у полустанка. Она  спрашивала у самого  почтового начальника,  дойдетъ  ли ея письмо безъ марки. Онъ сказалъ,  что дойдетъ. Но она продолжала пытать, − скоро ли дойдетъ. Онъ сказалъ, что − скоро, и при ней  опустилъ въ ящикъ. Старуха посмотрѣла на ящикъ  и покрестилась. Пошла  дробно и спѣшно, какъ всегда,  думая быть-можетъ, о трехъ рубляхъ, которые она заняла  у попадьи и которые  надо отработать  на огородѣ − картошкой.