Как надо. Поздняя редакция (машинопись РГБ 387.8.1)

Фонд № 387

И. С. Шмелев                                  Шмелев,

Картон № 8                                     Иван Сергеевич

Ед. хран. № 1

ʺКак надоʺ — рассказ

                                   1915 март

                                   Машинопись с авторской правкой                                  14 лл. (1ч.)

                                   Подпись: ʺИв. Шмелевʺ.

                                   Присоединено: 1) отрывок этого же рассказа

                                   ранней редакции. Машинопись с авторской правкой            1л.

                                   2) запись на листе — заглавия рассказа,

                                   листа публикации, даты написания.

                                   Автограф карандашом.                                                                1л.

ʺКиевская мысльʺ 1915 март 3—10.

Общее количество

листов

16

// карт.

Какъ надо.

Кіевск. Мысль

3—10 марта 1915.

// письменный текст

на вставной странице

КАКЪ НАДО[1].

Разсказъ Ив. Шмелева.

Москва, 4 Коровій пер., д. 8. кв. 26.

// титульный лист.

КАКЪ НАДО.

I

У хирурга городской больницы Скворцова померла родами жена. Роды протекали въ прекрасныхъ условіяхъ, и принималъ опытный акушоръ, пріятель, торжественно объявившій, что ʺтеперь завелся самый настоящій скворецъʺ. Счастливый отецъ сіялъ, какъ и ясный день октября, съ выпавшимъ наканунѣ снѣжкомъ, а черезъ недѣлю жена померла отъ зараженія крови.Скворцовъ былъ страшно убитъ, боялись даже за его жизнь, но прошло съ мѣсяцъ, жизнь понемногу затягивала, и онъ опять принялся за дѣло. Боясь за ребенка, — въ больницѣ былъ скарлатинный корпусъ, — онъ отвезъ его къ тещѣ. На операціяхъ сталъ придирчивъ и остороженъ до мелочей и настойчиво требовалъ, чтобы непремѣнно при немъ мыли руки и мѣняли халаты. А тутъ постигъ новый ударъ: въ концѣ ноября умеръ отъ менингита его ребенокъ.

У Скворцова посѣдѣли виски. Онъ пересталъ играть въ винтъ, который раньше его успокаивалъ, и сталъ избѣгать людей. Точный и осторожный, онъ сдѣлалъ неудачную операцію и заявилъ, что бросаетъ службу. Тогда главный докторъ, Иванъ Архипычъ, старый, знаменитый[2]  хирургъ, сказалъ пріятельски:

— У меня было шесть непростительныхъ промаховъ, голубчикъ… а у васъ первый. Надо, голубчикъ, жить, и дѣло пойдетъ на ладъ.

Это было легко сказать.

Въ квартирѣ Скворцову было жутко отъ стѣнъ, и въ свободное время онъ

// л 1.

бродилъ по больничному парку, дальше отъ корпусовъ, къ рѣкѣ, гдѣ было уединенно. Въ старыхъ липахъ кричали галки, и отъ ихъ пустыннаго крика сходилъ на душу скорбный покой. За рѣкой желтѣли въ безцвѣтномъ  небѣ казармы и торчала сѣрая каланча съ одинокимъ пожарнымъ. Глядя на эти невеселыя зданія, Скворцовъ особенно остро чувствовалъ, что жизнь его кончилась, и тянуть канитель безцѣльно[4] казалось, что это, дѣйствительно, такъ.

Какъ–то разъ, когда онъ такъ думалъ, смотря за рѣку на сѣрую каланчу, шла мимо, позванивая коньками, дочь главнаго доктора Вѣрочка. На ней была сѣрая юбка кончающей гимназистки и бархатная шапочка колпачкомъ.

— Здравствуйте! — крикнула она весело, какъ всегда.

— Здравствуйте… — хмуро сказалъ Скворцовъ.

Но она не прошла мимо. Она подошла очень близко, почти касаясь его сѣрой юбкой, и протянула руку.

— Что вы такой… сердитора? — баловливо спросила она и встряхнула[5] руку. — Почему вы всегда одинъ? почему не зайдете къ намъ?..

Она любила сыпать вопросами, смѣяться и мѣшать отвѣтить. Она умѣла прямо смотрѣть ясными дѣвичьими глазами подъ свѣтлыми дугами бровей, поднятыхъ высоко, отчего ея юное лицо казалось своевольнымъ и удивленнымъ и особенно славнымъ. И теперь она заспѣшила и засыпала бы Скворцова милыми пустяками, но онъ угрюмо сказалъ:

— Я никуда не хожу.

Она что–то разгрызла, — должно быть, сосала карамельку: Скворцовъ слышалъ, что[6] пахнетъ мятой.

— Ну[9] надо приходитъ къ намъ.

Подняла высоко брови и округлила глаза, словно хотѣла сказать — это такъ ясно! — тряхнула руку и пошла, позванивая коньками.

— А знаете что… я Грига теперь играю! — крикнула она изъ–за липъ, отъ пруда. — Приходите слушать!

Они были давно друзьями. Когда она была дѣвочкой, бѣгала въ короткомъ платьицѣ[12] губы трубочкй. И теперь, когда она шла отъ него, уже завтрашняя курсистка, онъ увидалъ ея пушистыя свѣтлыя косы, которыми она франтила, и вспомнилъ, что она — ʺкарамелькаʺ.

Проходя мимо пруда, онъ видѣлъ, какъ гимназисты и дѣвочки, дѣти больничныхъ служащихъ, толкали другъ дружку, шумѣли на льду и падали. И вспомнилъ, что вчера къ ночи, когда была гололедица, въ больницу привез-

// л. 2.

ли четырнадцать человѣкъ съ переломами. А вотъ не боятся…

Изображая ʺволнуʺ, скользила Вѣрочка въ захлестнувшей тонкія ноги юбкѣ, свѣжая и юная[15] стряхнула на себя иней.

— Зима!..

И покатилась дальше.

Скворцовъ посмотрѣлъ и пошелъ, а въ–догонку кричали слетавшіяся ночевать галки.

II

У Скворцова была начата работа, которую онъ думалъ печатать въ толстомъ журналѣ, — ʺИнстинкты жизниʺ. Задумалъ онъ ее въ годъ женитьбы, когда чувствовалъ себя очень счастливымъ. Работа была интересная, какъ разъ[16] тогда разбирался вопросъ о самоубійствѣ, и хотѣлось отвѣтить матерьяломъ. А матерьяла этого было много: давала его больница.

Больница была на восемьсотъ человѣкъ и называлась чернорабочей. Это было царство скорби и муки, но это было и царство радости, какъ сама жизнь. Каждый день везли сюда на извозчикахъ, шли и тащились сами, тронутыя и искалѣченные болѣзнями или уже носящіе въ себѣ смерть люди. И каждый день уходили или на волю, или въ мертвецкую. И всѣ, — это–то и толкнуло его писать, — какими бы ни приходили сюда, всѣ надѣялись, всѣ хотѣли уйти отсюда къ жизни, какова бы она ни была. Онъ видѣлъ и молодыхъ, и совсѣмъ старыхъ, пораженныхъ ракомъ, саркомой, язвами и нарывами, съ раздробленными и исковерканными костями, — и всѣ съ страшнымъ довѣріемъ и молчаливой[18] глаза за пенснэ и настороженно–робко ловили его самыя незначительныя слова.

Каждое утро Скворцовъ обходилъ свои двѣ[26]:

— Ничего, брать… починимъ!

Умирать никто не хотѣлъ. И если не соглашались на операцію, такъ потому, что боялись ножа и смерти. Скворцовъ хорошо помнилъ, какъ одинъ[27]

// л. 3.

сапожникъ, которому безъ операціи оставалось жить двѣ недѣли, соскочилъ со стола, увидалъ кучку сверкающей острой стали, и крикнулъ, когда его пробовали удержать:

— Нѣтъ![28] Двѣ недѣли да поживу!..

Онъ заносилъ, какъ часами постаивали поправлявшіеся больные у широкихъ оконъ палаты и смотрѣли въ небо, пусть оно было сумрачное; какъ прощались, не въ силахъ выразить радости; какъ безъ словъ крѣпко жали его мягкую руку оператора–мастера. Были сотни примѣровъ, и всѣ они были пронизаны однимъ и однимъ, все покрывающимъ — жить.

А теперь, когда у него самого не было яснаго желанія жить, но и не было воли покончить съ жизнью,[30], его яркое желаніе жить, и оно–то освѣщало все своимъ свѣтомъ.

III

На Святкахъ у главнаго доктора была обычная елка ʺдля дочерей, врачей и администраціиʺ, но Скворцовъ не пошелъ. Послѣ вызова въ телефонъ самимъ Иваномъ Архипычемъ, который угрожалъ принять мѣры, и настойчивыхъ голосковъ Вѣрочки, Сони и Любы, прибѣжала къ нему на квартиру въ одномъ платкѣ Вѣрочка и приказала итти.

— Во–первыхъ, вы можете простудиться… — сказалъ Скворцовъ.

— А во–вторыхъ, вы должны итти! Да, да![38] смотря своевольными смѣющимися глазами, и усѣлась въ кресло. — Я безъ васъ не уйду.

Онъ привыкъ къ ея бойкости[39], но то было раньше, когда она была ʺкарамелькойʺ. Пожалъ плечами, а она выбрала въ ротъ изъ бумажки и стала грызть.

— Не хотите ли?

— Хорошо, я приду, — сказалъ онъ и пошелъ одѣваться, а она позванивла въ настольный колокольчикъ.

ʺЧего имъ отъ меня нужноʺ, — думалъ Скворцовъ, приглаживая волосы. Въ зеркало онъ замѣтилъ, какъ[42].

— Вы все прихорашиваетесь?

Онъ вышелъ къ ней въ сюртукѣ, торжественный и серьозный, точь–въ–точь такой, когда защищалъ диссертацію.

— Къ вамъ очень идетъ сюртукъ. А знаете что… вы, даже[44] интересны.

// л. 4.

— Да?.. Ну–съ, идемте.

—Теперь вы настоящій… сердитора! А знаете что… я васъ когда–то боялась, правда! — болтала она, а онъ ждалъ, когда она встанетъ. — Ай, какія у васъ… цапкія кресла!..

ʺКакая она… громкаяʺ, — подумалъ онъ, а она смѣялась и просила отпутать зацѣпившуюся въ рѣзьбѣ спинки прическу.

— Какъ это васъ угораздило! — сказалъ онъ, отпутывая свѣтлую прядь волосъ.

Волосы были мягкіе и пахли какими–то[46], котораго онъ коснулся, было такое нѣжное.

— И почему вы всегда грызете конфеты!

— Потому что онѣ[50] пленочкахъ, какъ у дѣтей. — А вы не любите?

— Идемте, — подалъ онъ[51] теплый платокъ. — А то возьмите мое пальто…

— Съ ума вы сошли!

И побѣжала дворомъ, скрипя по снѣгу, а онъ зашагалъ за ней.

Были яркія звѣзды, былъ синій, хрустѣвшій снѣгъ, былъ чудесный морозный воздухъ, — настоящія Святки.

На скрипучемъ крыльцѣ[52] долго не отпирали, — попрыгивала и ежилась, и онъ еще разъ сказалъ, какъ это неосторожно.

— Привела вамъ сердитору доктору! — крикнула Вѣрочка въ залъ, и Скворцовъ увидалъ улыбающіяся навстрѣчу[55] елку въ цвѣтныхъ огняхъ.

— Вы[60].

Иванъ Архипычъ сейчасъ же засадилъ въ винтъ, не принимая отказовъ, а Вѣрочка, подобравъ губы въ гримаску и поднявъ брови, для чего–то[62] мятную карамельку.

— Вы совсѣмъ пиковый[63]!

— Да, — говорилъ Скворцовъ, чувствуя[65]. — Я — пиковый.

И прислушивался къ ея шагамъ.[66]

Потомъ она принесла ему съ елки шоколадную бутылочку съ коньякомъ.

— Это чтобы вы были повеселѣй!

— Ну, ты не мѣшай, птица![67] — сердился Иванъ Архипычъ. — Опять не прорѣзали!

ʺХочетъ меня развлечъʺ, — думалъ Скворцовъ. — ʺОни всѣ хотятъ. Иванъ Архипычъ далъ ей инструкціиʺ…

И ему не было это непріятно.

// л. 5.

За ужиномъ ему настойчиво предлагали вина, а Вѣрочка требовала, чтобы онъ пилъ за ея здоровье: вѣдь онъ дѣлалъ ей операцію при апендицитѣ, развѣ онъ забылъ это?!

— Да, [69] и подъ ножомъ шалили, — сказалъ Скворцовъ. — Жаль — не зарѣзалъ.

— Попробуйте!

И такъ посмотрѣла, откинувъ голову и протянувъ[73]

— Вы все такая же… карамелька.

— Я вашъ будущій ассистентъ! — сказала она серьозно. — Я буду медичкой.

И онъ увидалъ теперь, что она совсѣмъ взрослая, что у ней вдумчивые глаза, что она умная, сердечная дѣвушка и, конечно, она[74] можетъ быть ассистентомъ. А она уже кидалась хлѣбомъ съ докторомъ Топорковымъ, который все поправлялъ скачущее пенснэ и смѣялся въ рыженькіе усы.

Послѣ ужина она подошла къ Скворцову, взяла его за[75] руку и спросила особенно хорошо:

— Вы рады, что пришли къ намъ?

— Вы уронили шпильку.

— Нѣтъ, вы скажите — рады?

Онъ сказалъ — да.

Онъ не могъ сказать — нѣтъ. Она же была такая весенняя, радостная, живая, какъ ея мѣняющееся лицо отъ дѣтскаго къ взрослому. И въ глазахъ ея было весеннее и страшно живое, что бываетъ въ глазахъ здоровыхъ и чистыхъ дѣвушекъ. Она была всюду, и здѣсь, и тамъ, лазила на елку, гремѣла пустячокъ на рояли, напѣвала ʺгречаникиʺ, ерошила остатки волосъ на круглой головѣ Ивана Ахипыча, а онъ отмахивался и сердился. Наконецъ, она привела Топоркова и сказала, что беретъ Скворцова слушать себя, а за него поиграетъ господинъ асистентъ.

— Ну, что жъ, — сказалъ[78] его за это и награ–димъ.

И объявилъ большой на пикахъ.

— Что вамъ сыграть? — сказала Вѣрочка у рояля, положивъ на колѣни руки и посмотрѣвъ[79] вверхъ.

Сбоку она была еще лучше:[81] такое было у ней лицо, нѣжное, съ молочнымъ румянцемъ, и теперь почему–то грустное.

— Недавно я васъ звала слушать Грига… Вы не пришли. За это… я не буду играть вамъ Грига. Я вамъ сыграю…

И она заиграла ʺчижикаʺ.

— А теперь… мы сыграемъ Грига. Хорошо? — такъ дружескиердечно[84].

И когда начала играть, еще не увѣренно[85], перебѣгая лицомъ и глазами отъ

// л. 6.

нотъ къ рукамъ, онъ опять[88], наивный, подбородокъ.

А тутъ окликнулъ Иванъ Архипычъ:

— Алексѣй Андреичъ! Важное что–то есть…

Дежурный врачъ вызывалъ[91] искалѣченнаго трамваемъ.

— Вотъ вамъ и… Григъ! — сказала Вѣрочка и посмотрѣла черезъ рояль.

Она проводила его въ переднюю.[92]

— Вы хорошо играли… — сказалъ онъ[94].

— Я рада, что вы… такой.

И быстро–быстро потерла лицо ладонями.

IV

Третій мѣсяцъ лежалъ старикъ, котораго привезли на святкахъ[96] кудряхъ, глядѣлъ въ потолокъ и часто крестился. Днями молчалъ и оживлялся, когда приносили ѣсть. Ѣлъ жадно и охотно принималъ остававшееся у сосѣдей.

— Облопаешься, старикъ, — говорили сидѣлки, а онъ отвѣчалъ угрюмо:

— Много у меня недоѣдено[97].

И доѣвъ принесенные куски хлѣба и котлеты,[99] кости рукъ.

— Куда пойдешь–то, — выпишутъ–то? — спрашивалъ иногда отъ скуки сосѣдъ–портной, которому собирались рѣзать печень.

— Пойду… — говорилъ старикъ, глядя на виднѣвшееся за окномъ небо.

А небо за старыми стеклами всегда было мутное, хоть и голубое.

Какъ–то, на утреннемъ осмотрѣ, старикъ пожаловался, что болитъ у него животъ. Скворцовъ осмотрѣлъ, постукалъ и сказалъ фельдшерицѣ, что у старика заворотъ кишокъ и нужна операція.

Фельдшерица сказала:

— Вотъ что, старикъ… операцію тебѣ надо дѣлать.

— Не дамся, — сказалъ старикъ.

// л. 7.

— Надо, а то умрешь!

— Что жъ… коли время…[101].

И покрестился.

Къ вечеру ему стало тяжко. Портной, котораго мучили свои боли, не вытерпѣлъ стариковыхъ стоновъ[102].

— Дайся, а то умрешь!

— За… рѣжутъ… — черезъ силу сказалъ старикъ.

И какъ ни уговаривали его докторъ и фельдшерицы, — не согласился. Уговаривали[103] больные:

— Помрешь, старикъ, зря. Рѣшись.

— Нѣтъ.

Всю ночь, въ тревожномъ бреду больныхъ[110]:

— Соглашайся, а то помрешь.

— Чего, въ сам–дѣлѣ, старикъ, кобенишься! — сказалъ здоровякъ–мясникъ, которому вырѣзали изъ печени эхинокковъ[111]. — Живъ, дуракъ, будешь!

И стоявшіе съ горячими пузырями, и конопатчикъ на костылѣ, и съ почечными камнями, которые заставляли ревѣть, подвальный съ пивовареннаго завода, — всѣ уговаривали рѣшиться.

— Ѣсть опять, старикъ, будешь!

— Бѣлъ–свѣтъ увидишь!

— Довѣрься наукѣ! — просилъ[117]

— Другой бы разъ двадцать[118] дался. Будутъ тебя кормить котлетами…

— Бо–юсь…[120]…

И когда они такъ просили, захваченные для всѣхъ[124] Скворцовъ.

— Не соглашается?

Оглядѣлъ запахнувшихъ халаты больныхъ, узналъ, что всѣ уговариваютъ, сѣлъ[126] поглаживать по рукѣ.

— Слушай, дѣдъ. Еще есть надежда… соглашайся.

Въ палатѣ было тихо[129] капли, слыша далекій гулъ пробѣгающаго трамвая.

// л. 8.

— Слушай, дѣдъ…[131] жить хочешь? — громко спросилъ Скворцовъ.

Всѣ притаились и услыхали чуть сказанное — хочу[132]. И увидали, какъ старикъ сдѣлалъ челюстями, словно хотѣлъ закусить недававшееся, широко открыть ротъ и глотнуть, какъ дѣлаютъ задыхающіяся рыбы.

Скворцовъ вынулъ часы и устало[133] сказалъ:

— Слушай, я[135] правду. Жить тебѣ осталось… до вечера. Можетъ, еще и удастся тебя спасти. Рѣшайся!

Сидѣвшій на сосѣдней койкѣ портной, маленькій и взъерошенный, какъ забитая птица, перекосилъ ротъ и смотрѣлъ съ ужасомъ, словно рѣшалась его судьба — жить или умереть. И услыхалъ хриплый голосъ:

— Ну… рѣжьте.

И всѣмъ стало легче.

Два крѣпкихъ парня, Степанъ и Антонъ, въ бѣлыхъ фартукахъ, подкатили колеса, поставили койку со старикомъ и выкатили въ коридоръ. Палата смотрѣла, какъ покатили, какъ спѣшно пошелъ докторъ, у котораго и[145] важно, какъ–будто и они теперь спасены.

— Ахъ, знаетъ дѣло! — сказалъ, подбадриваясь, портной. — Высчиталъ, вымѣрилъ… довѣрься.

Посмотрѣлъ на похудѣвшія[150], а тутъ его остро схватила забытая, было, боль въ боку, и ему стало до страха скучно, какъ было ночью.

V

Въ маѣ распустилась сирень: много ея было у больницы — синей и бѣлой. Она росла и подъ окнами корпусовъ, и по сторонамъ каменной дорожки, по которой крѣпкіе молодцы таскали носилки подъ бѣлыми простынями, — но теперь этого не было видно за[151] кустами. Росла она и у кирпичной часовни, и у пруда, но особенно много было ея у родильнаго корпуса, который она отгораживала отъ больницы. И днемъ, и ночью подвозили сюда на извозчикахъ поохивающихъ женщинъ, которымъ приспѣло родить. Но теперь, за пушистой сиренью, плохо было видно и это.

Въ теплый и свѣтлый вечеръ, когда сильно пахло сиренью, а въ паркѣ слабо потягивало молодой зеленью и теплѣвшимъ прудомъ, и кричали носившіе кормъ грачи, Скворцовъ вышелъ гулять по–майски, безъ пальто и безъ шляпы. Онъ пошелъ къ пруду, гдѣ недавно было много черемухи, теперь опавшей, посмотрѣлъ, какъ Степанъ, въ бѣломъ фартукѣ, ловилъ карасей на хлѣбъ, а на плотикѣ обирались бѣлыя смотрительскія[153].

// л. 9.

Столбики комаровъ неслышно кипѣли въ косой[157] чисто и прибрано молодой зеленью.

Какъ и вчера, и всѣ дни этой свѣтлой майской недѣли, ходила по боковымъ аллеямъ[161] и уходила въ аллею.

Какъ и всѣ эти дни, Скворцовъ увидалъ ее, медленно подвигающуюся навстрѣчу и занятую тетрадкой.

— Ну, здравствуйте.

И[163] и всѣ эти дни, стали они ходить по аллеѣ, а потомъ отошли къ рѣкѣ.

Небо за рѣкой было теплое, свѣтлое, и хорошо выдѣлялась на немъ каланча съ пожарнымъ. Въ ней теперь[165] слѣпящимъ глазамъ стекло.

— Сядемте, карамелька… — шутливо сказалъ Скворцовъ.

Они давно говорили шутливо, какъ близкіе, больше и больше отыскивая другъ друга, скрывая и зная это.

— Завтра у насъ экзаменъ?... — сказалъ Скворцовъ, смотря, какъ она похлопываетъ[167].

Она вздохнула и повела ясными круглыми глазами,[168] какъ у степной птицы.

— Какъ[170] У васъ на щекѣ комаръ…

Онъ смахнулъ комара[c].

— Это къ теплой погодѣ, да?..[173] когда они кружатся…

— Да, къ хорошей погодѣ. Постойте…[174]

Онъ осторожно взялъ ея руку, на которой сидѣлъ комаръ, и сталъ наблюдать. Она чуть отстранилась и смотрѣла сбоку и искоса[175] на его склонившееся лицо.

— Вотъ ужъ и красный. [180] экзамены.

— Немножко осталось… — засмѣялась она и осторожно сдунула[183], нашъ старикъ поправляется…

— Да, нашъ старикъ поправлется. Сегодня я выпускалъ[188].

Онъ взялъ ея руку и сталъ говорить рукѣ:

— Его[198] Объ

// л. 10.

этомъ[199] я никогда не думаю, но тутъ очень думалъ.

— Почему? — спросила она тихо.

— Ну…[204] отъ этого для меня зависитъ очень большое!

— Но что?! — опять тихо спросила она, и онъ подумалъ, что она спрашиваетъ его такъ[208] важно. Узналъ по ея лицу, по ея милой рукѣ, по синей тетрадкѣ.

— Такое чувство… ну, какъ[214]

И они встрѣтились взглядами.

—[219] въ футбольный мячъ.

— Много сирени сегодня[221] какой теплый вечеръ…

— Вы сегодня особенная…[226], степное…

— А знаете что… — приложила[233] сердитора!

Скворцова посмотрѣлъ на ея совсѣмъ[235] пленочкахъ, и сказалъ:

— Я — сердитора?!

— Нѣтъ[236], онъ сказалъ еще — ʺбаринъ хорошій, пошли ему Богъ здоровьяʺ. И перекрестился!

— А вы[237]?

— Я?![238]

Она вскинула брови,[240].

— Что вы[242]

И ждалъ, что она скажетъ нарочно[257]

— [269]

И закрыла лицо руками.

// л. 11.

Онъ поднялъ выпавшую[270] тетрадку.

— Вы —[272], свѣтлая моя карамелька!.. Юная моя, весенняя…

[275], дѣвичью, руку и тихо спросилъ — можно?

Онъ ждалъ этого, зналъ[287] и свободные, какъ воздухъ далей.

— Какъ это[292]

А[297] сказалъ:

— Вѣрочка… Я хочу вѣрить, что[304] восемнадцать лѣтъ, а мнѣ уже скоро сорокъ… Что можетъ быть впереди?..

— А зачемъ надо знать, что можетъ быть впереди?! — спросила она, и онъ не могъ на это отвѣтить. — Этого никто не знаетъ. Вѣдь правда, да[305]?

— Да, этого никто не знаетъ. Да, кто и что можетъ знать![306]

Молча прошли они въ конецъ аллеи.

— Послушайте… — остановилась[310]?!

Радостный, что она вся — ребенокъ еще[311], онъ взялъ ея руку и сказалъ, смотря въ темнѣвшія липы, къ небу:

— Умная,[314], какъ жизнь!

И тутъ, подъ темными липами, онъ притянулъ къ себѣ ея голову и нѣжно поцѣловалъ глаза.

Вышли на свѣтлые сумерки, къ корпусамъ. Съ лавочки, подъ сиренями, смотрѣли на нихъ и шептались отдежурившія сидѣлки[315].

// л. 12.

— Дѣдушка, чего тебѣ стоитъ! — упрашивалъ[318].

И стоявшіе съ горячими пузырями на боку[327] наслышались за свое лежанье, соблазняли послѣдствіями.

— Ѣсть будешь за милую душу опять…[328]

— Слободу[330]!

— Ты, старикъ[331], довѣрься наукѣ! Жить–то всякому хочется.

И день выдался солнечный, мартовскій день и уже[333] сверкающія капли.

— Грачей увидишь, старикъ. Самъ благодарить будешь![334]

И когда уже[340]

— Будутъ тебя кормить котлетами… Заправлять твои кишки.[341]

И когда они такъ говорили,[344] Скворцовъ.

— Не можемъ уговорить, Сергѣй Иванычъ[347]

Да, сюда соблбралась[348] сказалъ твердо:

— Рѣшайся.[349]

И опять[353]

— Боюсь… зарѣжутъ…[354]

Тогда сСкворцовъ[358].

— Дѣдъ[363]

И[375] пробѣгающаго трамвая.

— Жить хочешь[376]? — внятно и громко спросилъ Скворцовъ.

— Хочу… — тих<о> едва слышно[377] сказалъ старикъ.

// л. 13.