Росстани (Машинопись РГБ 387. 7. 8)

Фонд № 387

И. С. Шмелев                                        Шемелев,

Картон № 7                                           Иван Сергеевич

Ед. хран. № 8

“Росстани” —

рассказ, окончательная редакция.

1913 май

Машинопись с [корректорской и авторской].

правкой                                                              59 лл.

Подпись ”Ив. Шмелев”

 

Надорван край л. 40.

Рассказы т. V Москва 1914 г.

стр. 117—207

Общее количество

листов

59

// карт.

РÓЗСТАНИ

                             Ивана Шмелева.

      Москва, Житная, 10.

// титульный лист

Рóзстани.

I

Десятаго iюля справляли  именины Данилы Степаныча, а заодно и Ольги Ивановны, невѣстки,  но не въ Cокольникахъ, на собственной дачѣ, какъ послѣднiе годы, а на родинѣ — въ Ключевой.  

Совсѣмъ, было, забыли Лаврухины свою Ключевую съ той поры, какъ разбогатѣли и повели широко  банное и подрядное дѣло, а тутъ, съ годъ назадъ, запросился и запросился Данила Степанычъ  на родину. Сталъ прихварывать и киснуть, сталъ жаловаться, что надоѣдно зимой въ Москвѣ, а лѣтомъ въ Сокольникахъ шумно и парадно — то  музыка гремитъ[2] нѣтъ, а сердце заходитъ. Показывалъ его Николай Данилычъ докторамъ, — сказали  въ одинъ голосъ, что надо собой  заняться, и настоятельно  посылали на  воды; лучше бы заграницу, но можно и  на Кавказъ; ну, а разъ  не желаетъ ѣхать на воды, пусть ѣдетъ хоть  въ Ключевую: слыхивали и они, что тамъ мѣсто  хорошее; пусть себѣ живетъ  на покоѣ и пьетъ воды. 

Тутъ всѣ  заговорили, что въ Ключевой, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ хорошо, лучшаго мѣста не  найти. А главное, — родное  мѣсто. Вспомнили, что два лѣта  жилъ въ Ключевой  больной полковникъ, дышалъ навозомъ черезъ оконце въ хлѣвъ и выздоровѣлъ отъ чахотки; даже въ благодарность далъ  на стройку Натальѣ, у которой стоялъ.  Тутъ Данила Степанычъ еще болѣе увѣрился, что поправится тамъ, перестанутъ отекать ноги и вернется сонъ: ужъ очень хороша тамъ вода. Да и Николай Данилычъ, лѣтъ  тридцать кипѣвшiй въ своихъ и отцовыхъ дѣлахъ и за  это время только разъ пять побывавшiй на родинѣ, — молодую жену возилъ — показать родную деревню, мать хоро–

// л. 1.

нилъ, еще зачѣмъ–то, наѣздами, — вспомнилъ хорошее изъ дѣтства и разсудилъ, что старику тамъ будетъ  покойно и не скучно: тетка Арина живетъ тамъ, будетъ отъ всѣхъ почетъ, и къ монастырю близко. 

И вѣрно, мѣсто тамъ было замѣчательное. 

Укрылась Ключевая въ тихомъ углу. Со всѣхъ сторонъ обступили ее крутыя горы, — не настоящiя, каменныя, а мягкiя, тихiя русскiя  горы, съ глинистыми  обрывами, въ черемухѣ и березахъ, — а подъ  обрывами играла по камушкамъ рѣчка Соловьиха, глядѣлась  покойными омуточками, вся въ  тростникѣ. И тихо было, — ни вѣтровъ, ни гомона. Изъ мужиковъ жили только старый пастухъ, — звали его Хандра–Мандра, — да лавочникъ Мамай, тоже старый, да еще  два–три старика, на покоѣ; и всѣ прочiе  изъ двухъ десятковъ дворовъ  стояли на  фабрикахъ или жили  въ Москвѣ. Не было пашни, а только  усадьбы да огороды. 

Разсказывали  старики, что вывелъ ихъ  сюда баринъ изъ разныхъ губернiй, давнымъ–давно, какъ пустили  здѣсь  суконную фабрику; потомъ фабрика не пошла съ чего–то, растаскали ее по кирпичику — слѣдка не осталось, а какъ  пришла  воля, приказывалъ имъ Безбородкинъ баринъ выселяться  на его землю, по разнымъ мѣстамъ. А они–то  поприжились и не пожелали  расходиться, — такъ и остались въ уголку, при  усадьбахъ. А земли  здѣсь  у барина не было, кругомъ слободская.

Жили  въ Ключевой больше бабы, плели  изъ цвѣтной  кромки чуни  для богомолокъ и ростили  дѣтей. И только  съ полуденной  стороны можно было  проѣхать въ деревню, по отлогому мѣсту, ельникомъ, а выѣхать — все та же дорога, — на скитъ, къ монастырю. Мѣшали обрывы. Не было черезъ  Ключевую проѣзда, и потому вся поросла она мягкой  травкой, просвирникомъ, канареечникомъ, — ходу не слышно. Вились въ кустахъ, по обрывамъ, тропки  на Маньково, на Шалово, на Горбачево. И такъ  тепло  было  въ Ключевой, что яблоньки, кой–гдѣ по усадьбамъ, зацвѣтали недѣлькой раньше, чѣмъ за горой, а черемуха по  обрывамъ — сила была черемухи! — начинала бѣлѣть  иногда съ половины апрѣля: отъ холодовъ укрывали горы. И такъ было тихо, что если  выйти  лѣтнимъ  погожимъ утромъ и сѣсть  на завалинкѣ, ясно услышишь, какъ играютъ бѣгущiе  изъ–подъ берега ключики[3] да плачетъ  на дальнемъ концѣ ребенокъ. 

 ”У насъ и росу  слыхать”, — говорили  на Ключевой. 

Потому, должно быть, и птицъ было  много всякихъ. Даже нелюдимые зимородки  многимим парами водились по рѣчкѣ, потрескивали по плетнямъ и сараямъ сороки, и въ рѣдкомъъ дворѣ не торчали  въ березахъ скворешни. 

— Пора и ко двору, — давно уже заговаривалъ  Данила Степанычъ. — Людей повидали, спину поломали…  Соловьевъ вотъ буду слушать…

// л. 2. 

А соловьевъ было тамъ, по рѣчкѣ!.. 

Да и помереть въ Москвѣ не хотѣлъ  Данила Степанычъ. Хорониться желалъ на родинѣ, только не на горбачевскомъ погостѣ, — гдѣ и загороди–то не было, а только  канава, — а на монастырскомъ кладбищѣ, подъ старыми вязами, гдѣ жена, бокъ–о–бокъ  съ соборомъ. Непріятно[6], — понесутъ его, честь–честью, сперва  ельничкомъ, потомъ  березничкомъ, полнымъ орѣшника, берегомъ Соловьихи, лужками, подымутся  на горку, мимо  скита. А тутъ и монастырь. И хорошо  будуть пѣть въ лѣсу. 

Была  у Лаврухиныхъ въ Ключевой  просторная, въ два двора, усадьба. Наѣзжалъ иногда  старикъ поглядѣть, провѣдать сестру Арину; поправлялъ, пообстраивалъ, помогалъ деньгами. Осталась Арина вѣковухой–бобылкой въ отцовомъ дворѣ, доживала восьмой десятокъ. Былъ у Арины  пчельникъ, сидѣлъ  на пчельникѣ, за дворомъ, двоюродный братъ по матери, Иванъ Захарычъ, безпрiютный. Былъ у Арины и  огородъ, и посылала она въ Москву  деревенскаго гостинцу: то меду, то огурчиковъ, то рѣпы, — чтобы не забывали. Живали у ней по лѣтамъ  сироты–внучки, Миша и Санечка, подопечные  Николая  Данилыча, дѣти меньшого  сына Данилы Степаныча. Взяли  этого сына изъ запаса въ посѣднюю войну, и не воротился онъ. Только и узнали о немъ Лаврухины изъ бумаги  воинскаго начальника, что убитъ  въ ночной перестрѣлкѣ у деревни  Синь–Ху. И гдѣ  ни справлялись, узнавали все то же — убитъ подъ Синь–Ху. Вотъ его дѣти и гащивали  у Арины. Кормила она  ихъ молочной лапшой и творожниками и заставляла читать  четьи–минеи[7]. 

И когда пришло  старику  на умъ отъѣхать на родину — на покой и поправку, наказалъ Николай Данилычъ  перестроить домъ.  Съѣздилъ самъ послѣ Рождества, указалъ, какъ что нужно, а чуть пообтаяло,  послалъ артель плотниковъ и маляровъ, и въ мѣсяцъ поставили  они  новый просторный домъ изъ толстыхъ сосновыхъ бревенъ, вывели широкую,[8] застекляненную террасу, вставили  въ окна цѣльныя, бэмскiя, стекла, раздвинули  садикъ подъ окнами и кругомъ обнесли  рѣзнымъ палисадомъ, наставили  бѣлыхъ скворешенъ и вертунковъ на  крышѣ. И порадовалась Ключевая, что ѣдетъ Лаврухинъ на родину.  

Хорошо имѣть въ Москвѣ  сильнаго земляка, а еще  лучше такого, какъ Данила Степанычъ. Изъ многихъ дворовъ служили  у Лаврухина[10] десятниками  и приказчиками, парильщиками и молодцами въ баняхъ, водоливами на водокачкахъ и кочегарами у котловъ. Изъ году  въ годъ посылала Ключевая воза  съ березовыми  вѣниками и вязаныя для  тростника под–

// л.3.

стилки  для бань, отдавала ребятъ въ услуженiе, ставила  дѣвочекъ–подросточковъ въ няни и горничныя Лаврухинымъ  и роднѣ ихъ по городу. Помнили  въ Ключевой, какъ окрутила, было, Дуняшка  Богомолова средняго  сына Данилы Степаныча, прижила отъ него ребенка,[12] ходила!  

Кой–кого еше хорошо[13] помнилъ  Данила Степанычъ. Было на Ключевой  два–три старика, съ которыми  когда–то  игралъ въ бабки и рюхи на своей  улицѣ, было двѣ–три старухи, съ которыми когда–то ломалъ грибы по лѣсамъ и хоронился въ Медвѣжьемъ  Врагѣ по весеннимъ ночамъ. Были мужики  у него на работахъ, которыхъ, бывало, диралъ  за вихры. Помнилъ  еще иные дворы въ Шаловѣ и Маньковѣ, — то свояки, то сваты чьи–то.  

Теперь по травянымъ улицамъ  ползала и попрыгивала новая Ключевая, новые дворы встали, повыгорѣли и повымерли старые, и затерялась память о многомъ… 

И вотъ опять Стрый Лаврухинъ  сталъ близкимъ. Хоть ни у кого  не прибавилось ничего, а всетаки  веселѣй стало: всетаки  на виду больше. 

И еще, какъ совсѣмъ обтаяло и отошла земля, пригналъ  Николай Данилычъ  садовника съ возомъ посадокъ; и только  степлѣло и прилетѣли скворцы, повеселѣли  въ клейкихъ листочкахъ юные[15] березки, тронуло  бархатцемъ крыжовникъ, смородину и малину, и засверкало  солнце въ серебряномъ шарѣ на клумбѣ, въ пiонахъ. Заселились веселые, какъ изъ кости точеные, домики на шестахъ, стали скрипѣть и трещать по утрамъ. Зашуршали  въ пролетцахъ теплаго вѣтра  вертушки на  зеленой крышѣ, и молодо  сталъ  глядѣть въ долгiе  годы  весь голубой, свѣтлый, просторный  домъ, сталъ горѣть  на восходъ толстыми зеркалами  оконъ въ тюлевыхъ  занавѣскахъ. 

И пригналъ Николай Данилычъ  изъ Москвы молочную, черную съ бѣлымъ, холмогорку, тихаго вороного коня, тяжелаго, мохноногаго, шелковой шерсти въ  маслѣ; мягкую рессорную  пролетку, чтобы ѣздить папашѣ въ монастырь  къ обѣднѣ; широкую, ковную телѣгу, чтобы возить  припасы со  станцiи, и къ ней  добрую брюхатенькую  лошадку. Подарилъ на новоселье, для полнаго хозяйства, какъ молодымъ, бѣлыхъ гусей и утокъ, гнѣздо породистыхъ  куръ, черныхъ, съ бѣлыми ушками, и — растрогало старика очень — садокъ голубей–чистяковъ, что ходятъ на кругахъ и даютъ  уютъ дому. 

И сталъ тогда  новый домъ  совсѣмъ какъ полная чаша. Гулко ревѣла  въ новомъ сараѣ холмогорка, трубила  громче всѣхъ ключевскихъ  коровъ, густо оралъ  по зорямъ невиданный пѣтухъ–лошадь;  дробно кружились  бѣлые голуби. 

И сразу  обжитымъ сталъ смотрѣть  новый дворъ Данилы Степаныча Лаврухина.   

// л.4.

II

 

На Николинъ день справили новоселье: привезли  пирогъ и куличъ — хлѣбъ–соль, освятили съ иконами  изъ Горбачева, опили. Бабы принесли  городской крендель, получили  за поздравленiе и до ночи гуляли  по деревнѣ и пѣли пѣсни. И сталъ Данила Степанычъ доживать  новую, третью, жизнь, въ уходѣ у обрадованной сестры Арины, высокой  и костлявой, съ  замшеннымъ отъ старости  подбородкомъ.   

Восьмой  десятокъ доживала Арина, и вся  была пряма и строга взглядомъ, какъ и лѣтъ  двадцать назадъ: не трогало и не гнуло ее время. Ходила твердо и широко, дѣловито постукивала  корчагами въ печкѣ и еще могла угрызть корку. И хоть звали ее ребятишки  “бородулей”[18], — черезъ нее доходили до Лаврухиныхъ. 

Сталъ Данила Степанычъ  жить подъ ея уходомъ.[20] 

А солнышко  хорошо горѣло, если  сѣсть на припоръ, на новой  широкой скамеечкѣ, со спинкой, снаружи палисадника, съ видомъ на лужокъ  улицы, по которому  прыгаютъ ребятишки. И ребятишки все тѣ же, бѣлоголовые, звонкiе, такъ  же гоняютъ  шара и отщелкиваютъ  чижа. И такъ же мычитъ  подъ ветлой, напротивъ, бѣломорденькiй, лопоухiй рыжiй телокъ, сохнутъ  на бревнахъ  рубахи. И бревна тѣ же, кривыя, сѣрыя, и травка  изъ–подъ  нихъ растетъ та же — крапива  и просвирникъ. И краснѣетъ въ елкахъ  соснякъ  на горахъ, за рѣчкой, и лавы на рѣчкѣ все  на томъ же мѣстѣ. 

А рядомъ, черезъ  лужокъ, черезъ неширокую  усадебку, на которой споконъ  вѣку росли  двѣ рябины, замѣняя  отмирающiе  пеньки новой порослью, на задкахъ которой, приткнувшись другъ къ дружкѣ, стояли  гребешками  сосѣдскiе погреба — лаврухинскiй и морозовскiй, на которой всегда полеживали  запасныя бревна, — лежатъ и теперь, — обростая травой и  въѣдаясь въ землю, — у крылечка, на боковой завалинкѣ, сиживалъ въ теплые дни  сосѣдъ  Семенъ  Иванычъ Морозовъ, въ памяти такъ и оставшiйся  Сенькой  Морозомъ. Теперь онъ  былъ для прохожихъ людей не Семенъ Иванычъ и даже[21] не Иванычъ, а такъ, старымъ–старымъ, безъ имени, старикомъ, дѣдомъ, потому что  имя его затерялось въ годахъ и стерлось, какъ стерлись  до времени  на работѣ

// л. 5.

его черты особливаго человѣка. Всѣ старыя деревья ветхостiю своей  похожи, всѣ дряхлые старики — тоже. Оставилъ онъ въ прошломъ  всѣ отличавшiя  его отъ прочихъ людей черты, оставилъ временное, и теперь  близкое  вѣчному начинало проступать въ немъ. Было оно въ запавшемъ, ушедшемъ  вовнутрь  и застоявшемся  взглядѣ безцвѣтныхъ глазъ, въ  зелено–бѣлыхъ усохшихъ щекахъ, принявшихъ  цвѣтъ  кожи заношеннаго полушубка; высыпалась и порѣдѣла бородка, засквозило лицо, какъ тронутое  октябрьскимъ  морозцомъ жнитво, пожелтѣли  и заершили  брови, а уши  подсохли и засковзили  на солнышкѣ желторозовой, жидкой кровью. Выступили подъ сухой кожицей, какъ  скрытыя проволочки, загрубѣвшiя жилки, померкли губы, выставились шишками скулы, и уже чуяли  въ немъ зоркiя бабьи глаза близкое смёртное, тронувшее  землей лицо. 

Онъ выходилъ въ валенкахъ, плоскихъ отъ исхудавшихъ ногъ, въ полушубкѣ  изъ старыхъ заплатъ, въ рыжей шапкѣ, и, когда сидѣлъ, все поддерживался руками, чтобы не гнуться. Уже ото всего  отрѣшеннымъ звалъ онъ  теперь себя: прошлое  куда–то ушло, а настоящаго не было,[23] или  было оно не важно, все же  не безразлично  было ему прибытiе  ко двору Данилы Степаныча. Думалось, что такъ  и должно быть — и хорошо… 

И Данилѣ Степанычу думалось, что хорошо такъ, что  вотъ опять сталъ сосѣдомъ Сенька Морозъ, точно и[24] порывалась совсѣмъ прошлая жизнь, а продолжалась все та же, сбившаяся когда–то  съ настоящей дороги, долго  вертѣвшаяся по чужимъ  проселкамъ и снова  нашедшая настоящую  свою дорогу.  Теперь дойдетъ вѣрно и покойно, куда ей нужно.  

И когда въ первый разъ опять  встрѣтились они, столкнулись  черезъ лужокъ слабыми  взглядами и покивали  другъ другу, забылось совсѣмъ[27] ходятъ тамъ по  своимъ дорогамъ,  а сами они вотъ здѣсь, на старой  лужайкѣ, каждый у своего двора. И то хорошо, и это, и такъ нужно. И обоимъ имъ  свѣтитъ солнышко, и обоимъ поютъ скворцы, и оба идутъ къ  одному, равные и покойные, оставивъ  позади свое безпокойное.  

И когда въ теплый день мая вышли они  на свои  солнечныя мѣста,[28] —  по-

// л. 6.

глядѣть  на зеленую улицу, поулыбались  и покивали другъ дружкѣ. Потянулся, было,  Семенъ Морозовъ за шапкой, оперся крѣпко на задрожавшую[30]:  

— Ну,[33]

Не слыхалъ  Семенъ Морозовъ, снялъ шапку, потрясъ  около[34]  уха, потомъ  долго  прилаживалъ,  нащупывая, — надѣть ли;  смотрѣлъ  на Данилу  Степаныча, что онъ скажетъ. Сказалъ Данила Степанычъ:    

— Что–то  ты заслабѣлъ[35]  скоро, Иванычъ… Ай  болѣешь?  

Опять не  слыхалъ Семенъ Иванычъ. Сказалъ: 

— Къ намъ, значитъ, опять… назадъ воротился… совсѣмъ…  

Сказалъ Данила Степанычъ, постукивая палкой, бодро: 

— Вотъ. И въ Москвѣ у меня  хорошо, и здѣсь  не плохо. Совсѣмъ — не совсѣмъ, а вотъ пообживусь, поотдохну… опять съѣзжу. Эхъ,[40] для всего. Самъ пью, и доктора  ничего… одобряютъ. Вотъ я тебѣ  ужо дамъ… 

— Ась? 

— Травки тебѣ  пить дамъ! — крикнулъ  Данила Степанычъ.  — Совсѣмъ ты глухой сталъ! На сколько ты меня годовъ  старше–то?   

— Да на сколько годовъ… да[47]

— Ну, это ты… не такъ[48]… Ты меня на годъ, а то и болѣ  старше! 

— Забылъ, можетъ… А Миколай–то Данилычъ какъ?  при дѣлахъ все большихъ, сказываютъ… 

— Николя у меня… голова! Такiе дома закатываетъ!... Теперь дома пошли–и… — поднялъ Данила Степанычъ палку къ небу, — шапка валится![50]!  

— Большiе вы люди… бо–ольшiе  стались… Далъ Господь!.. 

И было прiятно слушать Данилѣ Степанычу. Было прiятно, что  кланялись  проходившiя  мимо бабы, что прислушивалась къ его разговору, чуть прiоткрывъ дверь, старуха–сноха Морозова, что прiѣзжалъ  поутру урядникъ поздравить съ прибытiемъ въ родныя  палестины и стѣснялся  войти  въ новый  домъ, съ блестящими, какъ стекла,  полами, что онъ  все можетъ, — можетъ  жить гдѣ угодно, а будетъ  жить здѣсь, на полномъ покоѣ, потому что  такъ  хочетъ и такъ лучше. 

Нравилось ему[51], что играютъ надъ нимъ, вертятся черезъ хвосты бѣлые голуби, которыхъ пугаетъ  съ крыши сарая вѣшкой внукъ Семена; что весело постукиваютъ и скрипятъ  скворцы, звонко трубитъ еще  не обжившаяся корова; что работникъ Степанъ повелъ  запрягать лошадь — ѣхать  сейчасъ къ обѣ-

// л. 7.

днѣ въ монастырь надо, — ведетъ и боится, — что значитъ не  деревенскiй–то!  — что день  сегодня теплый, что Сенька Морозъ — вотъ онъ, и онъ, Данила Степанычъ,  здѣсь для всѣхъ первый и  благодѣтель, и что[52] почитай  вся Ключевая  кормится его дѣлами.  

         

III 

 

Какъ–то приказалъ  онъ Степану взрыть  по заборчику, гдѣ солнце, грядку  подъ обѣщанные сыномъ левкои. Сѣлъ  на стулъ и смотрѣлъ, какъ копаетъ Степанъ,  неумѣло, по–бабьи,  и сердился. Взялъ лопату, копнулъ  раза два, — усталъ, задохнулся. Сказалъ съ досадой: 

— На землѣ живешь, а земляного[53]  дѣла  не знаешь! Ну–ну, рой… 

Слышалъ, какъ густо[56], скоро ли  и сколько  подымется ихъ. И все безпокоился, какъ бы не  запотѣли  отъ холоду. На ночь  приказывалъ  накрывать  соломкой, и каждый день приходилъ  на грядку и смотрѣлъ.  

И вотъ, на восьмой день, — по календарю  высчиталъ, — стало выпирать  сырые комочки и отсохшiе колпачки шелухи, стали подыматься толстыя[62] свою грядку, а самъ  держалъ за руку, чтобы не наступилъ, и показывалъ  осторожно  палкой. 

— Вотъ, видишь… самъ  понасажалъ! Всѣ  взошли!

// л. 8.

А не рѣшился[65] сталъ, и не скучно ему будетъ теперь. Давно забыла она, что было у ней  съ Семеномъ Морозовымъ  въ далекомъ  прошломъ; забыла и простила, что промѣнялъ ее Семенъ на дѣвчонку  изъ Чорныхъ Прудовъ. Вѣкъ свой прожила съ ней бокъ–о–бокъ, всю жизнь не любила, а передъ смертью, лѣтъ двадцать назадъ, простилась и сама принесла  смёртную рубаху, взяла  изъ непригодившагося приданаго. 

И рада была сноха Семена, уже  побѣжавшая оповѣстить  по дворамъ, что старикъ–то чай пить пошелъ къ  Лаврухину.  

И съ того дня частенько  сталъ призывать къ себѣ Данила Степанычъ Сеньку Мороза, — сталъ вспоминать  въ немъ  прежняго Сеньку, — и на  прощанье давалъ  то двугривенный, то осьмушку духовитаго чаю: такъ, бывало,  ребятами дѣлились они  горохомъ.     

Вспоминалось и прошлое, и почему–то  рѣзче всего припомнилось, какъ играли они въ камушки на горохъ, и обидѣлъ  разъ Сенька, а онъ, Данилка, залѣзъ  на ветлу и ревѣлъ: 

— Се–енька Морозъ… горо–о–шину  ужилилъ… 

Напомнила имъ объ этомъ Арина. Такъ ясно напомнила, что вспомнилъ[68]  замятаго  въ дракѣ куста и высокiя бѣлыя шапки болиголова, буйно  разросшагося въ Медвѣжьемъ  Врагѣ, — вотъ посмотрѣть  отсюда,  прямо за рѣчкой, гдѣ лавы  и гдѣ вьется еще  и теперь  тропка на Шалово. 

И вотъ стали яснѣть  и жить, казалось, совсѣмъ  небывшiя, затерявшiяся черты былого, вставали, освѣженныя мѣстомъ. И чуть ли еще  и не теперь жила съ ними вонъ та, какъ и тогда, развѣсистая ветла, на которой ревѣлъ Данилка[69] о горошинѣ. 

И кто знаетъ, если бы  пришелъ какой чародѣй и сказлъ имъ: ‘‘хотите, вотъ оберну  васъ  въ Сеньку и Данилку, и деритесь опять за горошину, и пусть опять  все пойдетъ старымъ путемъ’‘, — не сказали бы они ему: 

// л. 9.

— Хорошо! 

И забылъ бы тогда Данила Степанычъ  все черное и страшное[71] и какъ  отмяло ему колесомъ  три пальца, — все, что ломало и било его  за долгую жизнь. 

Не было  чародѣя, ато бы…  

          

IV

 

Въ погожiе дни брелъ Данила Степанычъ  на рѣчку. Работникъ  Степанъ  несъ за нимъ  раскладной стульчикъ. Присаживались и молчали. Данила Степанычъ  переводилъ  занавшiйся духъ, а Степанъ  покуривалъ  изъ кулака  въ травкѣ. Стрекотали  по плетнямъ  и сараямъ сороки, шуршали  по коноплямъ воробьиные выводки. Дремалось  на солнышкѣ  подъ стеклянную[74] мѣста въ городѣ. 

— Ну, подыми… — говорилъ Данила Степанычъ. 

Поддерживаемый подъ руку, шелъ онъ  на рѣчку, гдѣ лавы, узнавалъ мѣсто, видѣлъ, что лавы все тѣ же — три бревнышка съ поручнями, и все та же, прежняя, вьется  въ кустикахъ по откосу  тропки на Шалово, идетъ мелкимъ  березнякомъ–вѣничникомъ, играютъ  на быри  тѣ же голавлики и покачиваются  давнiя, сизо–зеленые стрѣлки  тростника.  Бывало, вытягивали ихъ острожно, какъ цвѣточки изъ ландышника, съ тонкимъ пискомъ, и скручивали изъ нихъ кораблики[77], и растутъ тамъ, не могутъ не расти, бѣлыя шапки болиголова, кусточки–дички  красной смородины и цапкiя плети  лѣсной малины.  

Онъ[79] палку къ оврагу и говорилъ работнику, нанятому  въ Москвѣ и ничего не знающему  про эти мѣста:

// л. 10.

— А это… Медвѣжiй Врагъ. Понимаешь? 

— Такъ  точно–съ, Данилъ Степанычъ… Медвѣжiй–съ… 

— А почему — Медвѣжiй? Вотъ и не знаешь. 

— Не могу знать–съ. Надо полагать, медвѣди жили?.. 

— Вотъ и не знаешь. Тутъ… давно это было… я мальчишкой  еще былъ… даже и до меня… понимаешь, медвѣдь… зашелъ разъ и увязъ… понимаешь? глина тамъ, ключи… Живьемъ его тутъ и взяли… Понимаешь? 

— Понимаю–съ, съ этого самаго, значитъ… отъ медвѣдя!

Говорилъ вдумчиво, точно все  это было  и для  него важно, и хмуро, какъ  и Данила Степанычъ, всматривался въ глухую чащу высокаго  оврага въ горѣ, гдѣ мелькало  синее[81] ландыши. 

— Вотъ и  прозвали: Медвѣжiй…[82]  

Говорилъ Данила Степанычъ, чего не видалъ самъ, чего, можетъ–быть, не видали и тѣ, кто сказалъ ему. Можетъ–быть, сказку. Носилъ ее въ себѣ всю жизнь и удерживалъ въ памяти  среди вороха всякихъ  дѣлъ  и кипѣнiй. И вотъ  теперь  вспомнилъ  и разсказалъ. 

— Теперь  медвѣди за рѣдкость… — сказалъ Степанъ. — Вотъ въ[84]  показываютъ… ситнички  продаютъ для прокормленiя… 

И подбиралъ, о чемъ бы еще поговорить, чтобы доставить компанію[88] при себѣ. 

— Кали–ны тутъ..! — сказалъ онъ и махнулъ палкой. 

— Мѣсто замѣчательное[91] 

Шли деревней, и Данила Степанычъ припоминалъ, чей[95] отъ плѣсени, огрызанную.  Постучалъ по ней  палкой. 

— Вонъ какая… — сказалъ нето  Степану, нето  себѣ самому. 

— Не  наблюдаютъ–съ… Нашъ Вороной[96] пить  не соглашается… 

Узналъ  большой  бѣлый камень, на который  становились, доставая воду, на который и онъ становился, — протертый ногами до желобка. Камень долго живетъ. Остановился и покрестился на похилившiйся кирпичный столбикъ, накрытый ржавой желѣзкой, сколько  уже разъ заплатанной, въ полутемномъ  заломѣ котораго  стояла безликая  иконка. Столбикъ сталъ совсѣмъ маленькiй, а когда–то былъ  и шире, и выше, и надо было  дотягиваться, чтобы за-

// л. 11.

глянуть: забивались  сюда иногда[97] воробьи.  

Выходили подъ окна бабы, незнакомыя, молодыя, кланялись и провожали пытливымъ взглядомъ. Выбѣжала  худощекая, востроносая  бабенка, въ красномъ  повойникѣ, съ матежами  по всему лицу, съ животомъ, высоко[98] поддернувшимъ синюю юбку, закланялась низко–низко, зачастила:  

— Здравствуйте, батюшка, Данила Степанычъ! Здоровьице–то ваше какъ… Отдохнуть если[101] со спинкой вынесла бы… подъ рябинкой–то  у меня хорошо, тихо… 

А онъ  поднялъ  палку вровень  съ грудью и спрашивалъ хмуро: 

— А ты… чья же? 

— А Митрiя–то Козлова… Козла...[102] 

— Козла–а?.. Что жъ это я не помню что–то…[103]

—  А какъ же–съ… батюшка, Данилъ Степанычъ… а мой  Митрiй–то гесятникомъ у вашей милости, у Миколай Данилыча… Раньше–то въ штукатурахъ все  работалъ, допрежде–то, а теперь  и[104] гесятникъ… 

— Черный, что ль?  Рыжій?[105]

— Самый, самый онъ! Съ бородкой, рыжiй, складный[107] сиротъ, попеченiемъ–добрымъ словомъ… просвѣтили нашу  убогость… 

— А–а, ты какая… лопотуха… Ну–ну… Добѣги–ка до Ариши, кваску  чтобы дала сюда  бутылочнаго…

— И жарко–то  ужъ вамъ  какъ, Данила Степанычъ!.. А я сейчасъ… Манюшка, стулъ  давай съ рѣшоточкой…[108] Въ окно давай, несуразная!..  

Пахло крапивой и коровьимъ навозомъ въ холодкѣ. Толклись мошки  подъ развѣсистой  рябиной. Данила Степанычъ, красный, въ бѣломъ сiянiи  вѣерной бороды, тяжело дышалъ и обмахивался  бѣлымъ картузомъ. Степанъ дожидался со стульчикомъ, сидя  въ сторонкѣ, въ тѣни отъ буйной[111] ребятишки и шептались.  

  

V 

 

Узналъ Данила Степанычъ  колченогаго пастуха Хандру–Мандру, стараго ворчуна, — очень обрадовался. 

Уже забыли, сколько годовъ ходилъ  пастухъ  за ключевскимъ  стадомъ, всегда одинъ, безъ подпаска, — десятка  полтора всего было коровъ въ деревнѣ, — и на зиму  не уходилъ, прижился. Былъ

// л. 12.

онъ чуть помоложе  Данилы Степаныча и какъ  былъ всегда своенравный  и зубастый, такимъ и остался. Зато и прозвали его  — Хандра–Мандра. 

Подковылялъ самъ, когда старикъ сидѣлъ у садика на скамеечкѣ, стянулъ[112]  бурый картузъ и тутъ же  надѣлъ. 

— Съ прiѣздомъ, што ль, хозяинъ! Корову–то  пустишь? 

— А–ты, Хандра–Мандра! Живъ еще?! 

— Ты живъ, а мнѣ што  же не жить! Вмѣстѣ,[113] помирать  будемъ… 

— О?! Ну, живи, живи…  

— Поживу, коль такъ. Чего мнѣ не жить! Сколькихъ я стариковъ–то перехоронилъ! Мяса во мнѣ нѣтъ, жилка да  спленка… еще пятерыхъ, гляди, съ меня хватитъ.

— Ишь ты… — протянулъ  Данила Степанычъ, разглядывая  маленькое, съ кулачокъ, сплошь краснобурое пятнышко лица пастуха, съ жилками, какъ  у королька. 

— То–то и есть. Я вонъ, постой, Семена Морозку еще  схороню да вотъ Мамайку, разбойника… на табачокъ[114] вонъ  семитку  накинулъ, шутьи его  возьми! А то и еще кого… И тебя, можетъ, еще схороню, что думаешь?! Я на жилкѣ держусь, не  скусишь!  

Хитро  смотрѣлъ на грузную, расползшуюся[119]  дождями.  

— Поднесешь чего, уберегу коровку, пожальствуешь, —[123] шути… хе–э… Съ тебя  должно супротивъ  кого другого итить… 

— Ну–ну… А–ты,  Хандра–Мандра… глазокъ  оловянный..!    

Какъ разъ и вспомнилъ: оловяннымъ  глазкомъ, бывало, звали  Хандру, да забыли. Даже пастухъ подивился  и прояснѣлъ. 

— Упомнилъ! Эхъ, и стары  же мы съ тобой стали,  Степанычъ!.. Оба  въ дураки  выписались… 

— Что жъ  это ты такъ… — нахмурился  Данила Степанычъ. — Ты, братъ… 

— А то какъ! Я вонъ  весь  вѣкъ  за коровами, ты за  рублемъ  ходилъ… При томъ  и стались: у тебя  рубли, у меня коровы… Ей–Богу! — хитро помигивалъ  бѣлкомъ Хандра. — Можетъ, ты и  умнѣй всѣхъ…  домъ–то  какой! А я, будто, съ придурью… Ну, давай рядиться. Кажну зорю стану  тебѣ играть  веселую…[124]

// л. 13.   

Порядился  на бутылкѣ и рублѣ  — за особый приглядъ. Ходилъ взглянуть на корову. Обошелъ съ боковъ, помялъ вымя, подавилъ кривымъ  большимъ пальцемъ на крестецъ, отвернулъ хвостъ, посмотрѣлъ  на зеркало, сказалъ: 

— Огулёна по третьему мѣсяцу. 

Потянулъ за рогъ, перебрая[126] смотря въ уголъ, прочелъ, какъ по книгѣ: 

— Ничего жуколочка… по четвертому телку. Вымистая, ничего… Красныхъ вочемь далъ? 

— Ну, ладно–ладно… тамъ сколько ни далъ… — осердился на что–то  Данила Степанычъ: немѣли  ноги или обидѣлся, что такъ оцѣнилъ. 

Ушелъ  въ домъ, а Хндра–Мандра остался  подъ окнами, заглядывалъ[127]. Вынесла  ему Арина стаканчикъ  водки и  яичко. 

— Попригляди ужъ  за коровенкой–то… московская, вѣдь… 

— Да ужъ… гхе...[128] 

Покрестился и потянулъ  изъ стаканчика неспѣша, запрокидывая голову.[129]

— Шибко доиться  будетъ, тетка Арина… безъ  зацѣпу проскочило. И гдѣ вы  такое  винцо  берете... 

Обсосалъ усъ и заковылялъ, закручивая  находу  черезъ  спину свой  долгiй кнутъ. 

А на зорькѣ разбудила  Данилу Степаныча  жалѣйка подъ окнами. Сперва и не разобралъ, что такое. Съ минуту  лежалъ, затаившись, чувствуя[131]. Ахъ, жалейка!  

Ти–ри–ра–а–и–и–и–а… ти–и–ира–а–ии–и[132]……….

Ахъ, жалейка!…

Шло  давнее въ ноющихъ переливахъ, милое[133], совсѣмъ  похороненное. И уже  видѣлъ Данила Степанычъ, какъ  верха Медвѣжьяго Врага  золотятся, лужокъ въ росѣ, на рѣчкѣ туманъ, окна горятъ  къ восходу… 

Зажмурился[139]. Самое–то  хорошее и прошло.  

Скрипнули  творила  сарая. Сиплый, утреннiй, голосъ Арины  понукалъ ласково: 

— Ну, ну,  дурочка[140]… Христосъ съ тобой, матушка… иди, иди… 

Слышалась въ  тихомъ утрѣ тяжелая ступь, и вытянуло снизу вверхъ[141] сытое

// л. 14.

тягучее мычанье. Крѣпко и сухо[144]. 

И когда услыхалъ Данила Степанычъ, какъ  разсыпалось  щелканьемъ, сказало въ  немъ затаенно, что хорошо это, что онъ  опять  здѣсь и теперь  уже больше не уѣдетъ. Что это  все было  неизмѣнно  полвѣка, когда его не было  здѣсь, и каждое утро играла жалѣйка, и безъ него продолжалась точно[150] ловить по омутамъ рыбу и раковъ, — сила раковъ была! — пили–пили, дѣвокъ согнали, уху варили… Было дѣло… А на зорькѣ заигралъ Хандра.  Призвали его тогда  на свое гулянье, къ ветламъ, за деревню, и напоили. Коньякомъ поили. Вотъ тогда онъ игралъ! Жидъ плакалъ и все хотѣлъ  дачу себѣ на горѣ ставить и жить  совсѣмъ. А Хандру  въ омутѣ купали, приводили къ жизни… 

Давно было… А тамъ  еще и теперь стоятъ ветлы, и можно собрать мужиковъ праздникомъ, ловить рыбу, накупить коньяку и рому, можно позвать  Хандру, и будетъ онъ  играть… А жидъ тотъ  померъ уже… 

          

VI 

 

Подсолнухи на грядкѣ вытягивались, выравнивались, ширились. На огородѣ, за погребами–сосѣдями, черныя гряды сплошь затянуло сочными  огуречными  плетями, и стоялъ тамъ, когда ни  взгляни, какъ–будто  старый Хандра–Мандра, рваный и  кривобокiй,  распяливъ  руки. Поставили  его  съ весны — для гороха, и будетъ стоять  такъ до осени — въ огурцахъ. 

Тихъ и тепелъ  былъ май, тепелъ былъ и iюнь, съ тихими дождичками. Старый огородъ, лелѣемый теткой Ариной, все еще былъ въ силѣ, густо  зацвѣ-

// л. 15.

ли  шершавые огуречные  побѣги, и изстари облюбованный горохъ оперился  и пышно  завился вокругъ  хворостинъ веселой  зеленой рощицей.

Полюбилъ  Данила Степанычъ  день за днемъ  примѣчать, какъ въ огородъ день ото дня прибываетъ желтаго цвѣту, а на горохѣ виснутъ лопаточки. Полюбилъ  захаживать и на пасѣчку, позади  огорода. 

Маленькая  была пасѣчка, старенькая, колодная. Всего  только пять  дупляковъ стояло, накрытыхъ дощечками съ кирпичиками, потрескавшихся и кой–гдѣ стянутыхъ  ржавыми обручиками и сбитыхъ жестянками, — давнiе счастливые  ульи. Когда–то, еще при  покойномъ дѣдѣ, на лаврухинской  усадьбѣ была лучшая  пасѣка, въ сорокъ  колодъ, и приходили  изъ округи за удачливыми  роями — благословиться  къ почину: удачливъ былъ дѣдъ  на пчелу, хорошо  зналъ  пчелиную повадку. А теперь  оставались  поскребушки — переводится стала  пчела. Но эти  уцѣлѣвшiя  пять колодъ для Данилы Степаныча были не въ пять  колодъ, а давнiй пчельникъ, въ березкахъ и рябинкахъ. Только изъ  березъ–то оставалась одна–одинешенька, старая–старая, безъ  макушки,  да и были  еще поспиленныя ветлы да оброставшiе  горькимъ  грибомъ  пеньки рябинъ. А когда–то  всю  пасѣку  освѣщало  на закатахъ съ пышныхъ рябинъ  краснымъ горохомъ. 

   Какъ–то теплымъ  iюньскимъ утромъ тихо прошелъ  Данила Степанычъ на пасѣку. И что же увидѣлъ! Увидѣлъ своего дѣда по матери[153] живетъ Захарычъ у Ариши, какъ въ богадѣльнѣ, что внучка его, одна живая душа  изъ семьи, выдана  была  въ Шалово и теперь  едва держатъ  ее въ мужниной  семьѣ, а мужъ, слесарь, пропалъ  безъ вѣсти, когда была  на Москвѣ смута. 

Когда  жилъ въ Москвѣ Данила Степанычъ, за всякими  дѣлами и своей семьей все перезабылъ, какъ и гдѣ кто живетъ изъ родныхъ  и свойства. Точно и не было никого. А какъ  сталъ жить здѣсь, сталъ узнавать[157] На свободѣ, за самоваромъ, разобрали они  съ Ариной

// л. 16.

всю родню. Она всѣхъ знала, до грудныхъ младенцевъ, ѣздила, какъ праздновали  престолъ, то въ Шалово, то  въ Маньково, то въ Черные Пруды, — не теряла  родни. Знала много всякихъ всякихъ[160]  когда горѣлъ, кто чѣмъ  померъ, кто кого  бралъ и откуда, кто  выдѣлялся. Многiе далеко разошлись. Былъ теперь  внучатый племянникъ въ Сибири, на пароходахъ, была троюродная  внучка выдана замужъ за парня изъ Горбачева, а теперь  очень хорошо живетъ, — приказчикомъ  онъ на хорошемъ мѣстѣ, только ѣхать  туда надо двѣ недѣли. Хива называется.  

‘‘Расположается  народъ, другъ отъ дружки врозь[161]ʺ, — вспоминалось Данилѣ Степанычу слово Семена Морозова. 

Говорилъ Данила Степанычъ и съ Захарычемъ, который все  кланялся ему и называлъ ‘‘батюшка–братецъ’‘, — побаивался все, а ну–ка не  позволитъ ему  доживать здѣсь, — лѣтомъ въ сарайчикѣ, на задахъ, а зимой въ домѣ. Очень все безпокоился  Захарычъ, какъ  принялись ставить  домъ, — разсказывала Арина. Данила Степанычъ успокоилъ и велѣлъ жить безъ  сомнѣнiя: мѣста  не пролежитъ, хлѣбомъ  не объѣстъ. И все видѣлъ, какъ Захарычъ робѣетъ при немъ, когда зазовутъ  его пить чай въ горницу, пьетъ чашку съ одной изюминкой и все  старается услужить: то медку  пообѣщаетъ скоро припасти, то чай похвалить, то вспомнить, какъ  его зять  любилъ, сресаль. И когда разсказывалъ про слесаря — плакалъ. 

— Бывалыча… побываетъ когда изъ Москвы… къ покосу… — разсказывалъ  онъ и моргалъ воспаленными[162], безъ рѣсницъ, вѣками и уже ничего тогда  не видѣлъ: сахаръ по столу нашаривалъ и мимо  блюдечка наливалъ, — все  калачика… а то сахарку  фунтикъ… 

Часто говорилъ про сахарокъ и про слесаря.   

Узналъ Данила Степанычъ, какъ все  собирался  слесарь, Иванъ Арефьичъ, жену  къ себѣ  выписать, все хорошаго  мѣста  дожидался. И Софьюшка все ждала и обѣщала тогда[163] Захарычу по три рубля выслать. А не вышло, — пропалъ  слесарь безо  всякаго  слѣда вотъ  шестой годъ какъ. А смирный былъ.   

Окликнулъ Данила Степанычъ Захарыча, — пчелъ боялся, — не услыхалъ старикъ: совсѣмъ глухой  былъ, да еще пчелы мѣшали. Смотрѣлъ Данила Степаначъ, какъ накрылъ старикъ улей, какъ пошелъ къ березѣ, перекрестился  и поцѣловалъ на березѣ черную дощечку. И узналъ онъ эту дощечку — Зосиму и Савватiя, пчелиныхъ покровителей. Каждый шагъ, каждый день  точно на радость  ему сговорились  открывать хорошее прошлое. Въ это утро  вотъ  вспомнилъ  онъ образокъ, который  висѣлъ съ незапамятной[165], а за ними церковка съ главками. Хорошо помнилъ и хлопотливый

// л. 17.

гулъ пчелъ въ солнцѣ, росѣ и зелени, и золотистую  ворохню  у летковъ, и пупковъ колодъ. Полвѣка  не останавливается работа.  Полвѣка все то же.  

— Эй,[166] Захарычъ! 

И опять не  слыхалъ  захарычъ, выбиралъ изъ головы, надъ ухомъ, запутавшуюся пчелу. Все то же. Все такъ же, бывало, и дѣдъ Софронъ.  

И тутъ  увидалъ Данила Степанычъ лоскутное одѣяло на плетнѣ и выглядывающаго  свѣтловолосаго  мальчишку въ бѣлой рубашкѣ. Мальчишка смотрѣлъ на него изъ–за  колышковъ  прясла, выглядывалъ однимъ глазомъ, прячась за колышекъ. Поманилъ его Данила Степанычъ  палкой, но мальчишка совсѣмъ укрылся за одѣяло. Тутъ услыхалъ  Данила Степанычъ  молодой бабiй  окрикъ: 

— Поди, Вáнюшка! Данилъ Степанычъ зоветъ, поди… 

И тутъ  увидалъ Данила Степанычъ  въ пролетѣ плетневаго сарайчика молодуху  въ бѣломъ платочкѣ и голубой  баскѣ. Кланялась ему. Кто такая? 

— А ты  кто жъ такая? — спросилъ онъ, подымая палку. 

— Здравствуйте, Данилъ Степанычъ… А Софья я,  внучка вотъ дѣдушкина, Максимъ[167] Захарычева. А тотъ мой,  Вáнюшка мой… Поди, Вáнюшка, не бойся…

Но Ванюшка и теперь не шелъ, выглядывалъ  половиною головы изъ–за одѣяла. Трещалъ  плетнемъ. 

— А–а… Во–онъ  вы кто–о! Ну–ну, покажись, покажись… Да–а, вонъ вы кто–о! Ишь ты, хорошая какая… бабочка… 

И слово, давно не  приходившее на языкъ,  вышло у него ласково — бабочка. 

Чернобровенькая была она, какъ галочка,  смуглая съ розоваго[168] загару, тонколицая, съ  бойкимъ взглядомъ, сухощавая, складная.   

Тутъ и Захарычъ  услыхалъ говоръ, подошелъ, перебирая поясокъ на ситцевой бѣлой  рубахѣ въ черныхъ горошинкахъ, и сказалъ, взглядомъ пытая  бабу:  

—[170] пришла…  на денечекъ…  

Тутъ ужъ и Ванюшка  пересигнулъ плетень, подобрался со[174], похожiй на мать, —  тонколицый, съ черными бровками,  — въ золотухѣ, сильно  высыпавшей  на губахъ и у носа. 

— Ванька[175], Данилъ  Степанычъ… правнучекъ мой… дождался, Данилъ Степанычъ…  

— Грамотѣ ужъ умѣетъ, буковки ужъ разбираетъ…  — сказала Софьюшка.  

— Та–акъ. Вотъ и расти. А тамъ  Николя мой  приставитъ его  куда тамъ… — Сказалъ Данила Степанычъ,  оглядывая Ванюшку, закусившаго  рукавъ рубахи. — Что[176] портки–то  какъ обросилъ?!   

— Покорно  васъ  благодаримъ, Данилъ Степанычъ… — быстро  заговорила баба. — Только бы вамъ вѣку Господь послалъ. 

— Ну вотъ, ужъ какъ–нибудь… Не чужiе… Плохо живется–то, а?  

// л. 18.

— Безъ мужа, Данилъ Степанычъ… плохо… — сказала баба, потупивъ глаза и косясь на широкiя, блестящiя  отъ росы, калоши Данилы Степаныча.  

А Захарычъ помаргивалъ и покачивалъ головой, стараясь понять, о чемъ говоритъ братецъ. Смотрѣлъ поочередно на всѣхъ, передергивая[177] поясокъ.  

— Да, да… Ну вотъ, какъ–нибудь! — сказалъ  Данила  Степанычъ и стукнулъ палкой.  

Понравилась ему молодуха, скромная ея повадка, и какъ она опускала  шустрые глаза и поджимала маленькiя губы, и черныя ея бровки, точь–въ–точь какъ у его невѣстки, Ольги Ивановны, когда была молодой. И сироткой, пугливымъ  показался  ему Ванюшка. Правнукъ вотъ! Тутъ, на солнцѣ, у пчелъ, передъ черной  иконкой,  передъ откликнувшимся прошлымъ, — такъ же, какъ этотъ  мальчонка, сигалъ онъ, бывало, черезъ плетни, — мягко  и болѣзно  взглянулъ  онъ на этихъ, все, какъ–будто,  родныхъ, и сказалъ, не раздумывая:   

— А плохо, такъ здѣсь живите! — и посмотрѣлъ  къ черной дощечкѣ. — Вотъ, у его и живите. Аринѣ[179] помощь… 

— Покорно благодаримъ… — начала, было, Софьюшка, — не ждала.  

А Данила Степанычъ  уже шелъ  съ пасѣки. У погребовъ остановился, задумался, повернулся  къ сараю и подалъ палку. 

— Живите  и навсегда  здѣсь, въ дому! 

Пошелъ, постукивая палкой и[181], неся въ себѣ  теплое, самъ растроганный  тѣмъ, что сказалъ.  

 Исподлобья глядѣлъ на него Ванюшка, — чего такъ  кричитъ? — а Захарычъ пугливо[183]: 

— [184]Чего говорилъ–то, Софьюшка… ась?  

И когда сказала она ему,  крикнула къ уху:  

— Здѣсь намъ велитъ жить, дѣдушка! Ласковый!  

Старикъ потоптался и зажевалъ губами:   

— А–я–яй, бра–атецъ… а–а–а… 

Сновали пчелы, благодушно трубили. Пахло сырой землей и  березой, старой пасѣкой, разогрѣтымъ ситцемъ[185] и тѣмъ прѣснымъ  зеленымъ духомъ, что набирается тамъ, гдѣ много сочной  густой травы,  прогрѣтой солнцемъ.  Пахло росистымъ iюньскимъ утромъ.   

И когда шелъ  Данила Степанычъ съ пасѣки, остановился у  огорода, поотдохнулъ  отъ захватившаго  его волненiя, поглядѣлъ  и сказалъ про себя: славно  растетъ. Смотрѣлъ, какъ сновали  на грядахъ[186] пчелы,  залѣзали въ золотые  кувшинчики огуречнаго цвѣта, — шевелились кувшинчики. Уже обобрали онѣ  горохи и все  кружились  по рѣдкимъ верхушечнымъ цвѣтамъ — нѣтъ ли  еще чего?  

…Укропцу–то хорошо бы… къ огурчикамъ–то… Бывало, по краешкамъ

// л. 19.

 укропъ все…

Вспомнилось, какъ свѣшивались  съ грядъ  крупные  огурцы–сѣмянки, а надъ ними чернозолотые  зонтики душистаго укропа. Захватишь снизу, какъ крупа посыплется  между пальцевъ. 

Благодатное было лѣто. Рано и споро  росло  все, цвѣло, зрѣло. Теплыя были росы, густыя, слышныя. Падали  тихiе,[187] солнечные дожди съ радугами. Хороши были  въ это лѣто горохи, огурцы, травы.  Орѣховъ  была сила, — говорили  ребята. Все сочно и весело  смотрѣло  на Данилу Степаныча, точно говорило: ‘‘а вотъ  мы! все  тѣ же мы! и тогда, давно, мы и теперь мы! всегда мы!’‘ 

И когда  смотрѣлъ  на огородикъ, думалъ, что маловатъ онъ, что надо его  раздвинуть, перетолковать съ сосѣдомъ, взять у него  въ аренду его половину и пустить на тотъ   годъ большой  огородъ: все равно, чужое въ Москвѣ покупаютъ. Понасадить капусты, свеклы,  моркови, всего… Маку  насѣять  для охоты. Бывало, въ уголушкѣ тамъ, къ  погребку, макъ сѣяли — глаза  порадовать!..  

Точно  сговорилось все радовать  его,  показаться  казовой стороной.[188]  

И нападала на него  жадность — сажать, сажать… Думалось, хорошо  бы яблонекъ  хоть парочку посадить — бѣлаго наливу, китайскихъ: осыпучiя  бываютъ. И стояла въ немъ дума, не дума — не привыкъ онъ вдумываться  до конца — а какъ  бы тѣнь  думы невеселой, что поздно.  Надо бы раньше, исподволь все завести, и теперь были бы яблони. А капуста... И вспоминалась крѣпкая, съ заморозками, осень. Уже октябрь, уже  въ кадушкахъ  вода пристывала по ночамъ. Рѣзали въ сѣнцахъ  капусту, тугую, бѣлую, съ хрустомъ  выпаривали  вилки, вырѣзывали кочерыжки. Откусишь — даже звякнетъ. Съ пѣснями  рубили… 

За дѣлами въ Москвѣ и въ голову не приходило, что есть еще дѣла, которыя  ему по сердцу, какъ теперь вотъ: взялъ бы вотъ лопату и сталъ копать. А нельзя, нельзя  теперь, — и силы нѣтъ, и вредно. Было даже пріятно[190]  страсть, — сажать, сажать, ростить.   

А издали  слѣдилъ за нимъ  бѣлый Ванюшка, крутилъ жгутомъ  и грызъ[191] прутокъ, смотрѣлъ поверхъ  прутика — строгiй дѣдушка, большой.  

Бѣлѣло  что–то за плетнемъ огородика, съ уголка, къ избѣ Семена Мороза. Приглядѣлся  Данила Степанычъ — маленькая дѣвчоночка  задрала платьишко, присѣла и выглядываетъ  изъ бурьяна, красная. 

— А–ты, какая… разсѣлась!.. 

// л. 20.

И посмѣялся, какъ шуркнула  дѣвчоночка по лопухамъ на задворки. Знакомое, бывалое все. Такимъ и  осталось. Такимъ и будетъ.  

Пришли бѣлые гуси съ рѣчки, за ними  утки. Стояли у крылечка, просили у бабушки Арины  ѣсть. Пошипѣлъ гусакъ на Данилу Степаныча,  покружилъ шеей, погрозилъ  уклюнуть и затрубилъ, затрубилъ… 

И каждый день  много было тихихъ и радостныхъ ѣлъ у Данилы Степаныча: то огородикъ, то пасѣка, то посидитъ  у сарайчика, подъ малинкой пьетъ свою воду, съ  Ванюшкой поговоритъ. Загадки даже загадывалъ. Тыкалъ  въ животъ, выпятившiйся  надъ опустившимся[193], спрашивалъ:  

— А ну–ка, что будетъ? ‘‘Въ  лѣсъ  путь–дорога, на пупкѣ тревога, а[194] въ брюхѣ — ярмонка?’‘ Ну?  

Ванюшка пятился, прижималъ   золотушный подбородокъ  къ рубахѣ и глядѣлъ исподлобья въ густую бѣлую бороду, и[195] въ желтое  пухлое лицо. Глядѣлъ и думалъ — какая борода–то, какъ вѣникъ!  

— Ну, что? Вотъ и не знаешь… рубаху–то  квасомъ залилъ? Во–онъ  они!  — показывалъ Данила Степанычъ на  колоды. 

Стояли онѣ, какъ старые  червивые  грибы–березовики, въ высокой травѣ.  

То по садику ходилъ, смотрѣлъ  на свои любимые  подсолнухи, уже начинавшiе  темнѣть  усатыми  маковками, и радовался. И то голуби, то проскаивавшiе  со двора въ дырки  палисадника чернымъ  горошкомъ  породистые цыплята. 

— Шшш!..  

                 

VI 

 

Прошли  теплые дождики — пошли  бѣлые грибы–колосники. Какъ–то, поутру, подослала мать Ванюшку  съ кузовкомъ къ Данилѣ Степанычу.  

— Поди, поди… не бойся… 

Ванюшка терся  у заборчика, боялся итти. Сказалъ сипло въ прорѣзъ палисадника:  

— Грыбовъ на! 

— Да громче ты, не слышитъ… 

— Грыбовъ на!! — крикнулъ Ванюшка. 

Услыхалъ  Данила Степанычъ, подошелъ къ забору, увидалъ  въ кузовкѣ буренькiя  шляпки, и захотѣлось ему  свѣжаго гриба на сковородкѣ, хоть и запретилъ докторъ.  

— Ну, давай, давай… Ужъ и грибы пошли! 

— Грибы пошли… — сказалъ Ванюшка, смотря  въ кузовокъ. 

И не видалъ, какъ мать показывала ему съ уголка — отдай! 

// л. 21.

— Кому жъ грибы–то?  

— А вотъ  набрали… — сказалъ Ванюшка, пошмыгивая и шевеля[196] пальцемъ  въ  лукошкѣ.  

Взялъ Данила Степанычъ грибы, далъ Ванюшкѣ двугривенный, наказалъ матери снести. Сказалъ[197]: 

— Вотъ  бы ты меня  и сводилъ по грыбы–то, показалъ… 

— Они въ лѣсу–у… 

И пустился, зажавъ въ кулачкѣ двугривенный. Набѣжалъ на мать, уткнулся въ животъ головой и показалъ двугривенный. 

А Данила Степанычъ, хоть и шутилъ, а на другой  день, чувствуя въ себѣ силы, ходилъ по ельнику, у деревни, съ работникомъ — грыбы смотрѣлъ. Не нашелъ хорошихъ, — далеко было до березняка, — зато послушалъ, какъ  нѣжно[200]  заманивали, а близко не подпускали. А на  деревнѣ  синiе  позднiе  дымки кой–гдѣ… 

— Это что[201] по–твоему — уркаетъ… ур–уррр? — посмѣиваясь глазами, спрашивалъ Данила Степанычъ работника. 

Степанъ  подымалъ  бѣлыя брови, настороженно и[202] вдумчиво  глядѣлъ на верхушки елокъ и хитро  прислушивался.  

— А это… ужъ какая–нибудь  птица, Данила Степанычъ… Можетъ, коршунъ гдѣ въ гнѣздѣ… а похоже, каъ скворецъ… 

— Скво–рецъ! Ветютень это!! 

— Возможная вещь, что… 

И опять  слушалъ, завернувъ  голову къ глубинѣ  лѣса.  

— Ничего–то ты не  знаешь… возможная вещь! Не  жилъ въ деревнѣ —[203] вотъ и не знаешь. 

— Никакъ нѣтъ, Данилъ Степанычъ[204]. Я сызмальства все въ Москвѣ. У насъ  папаша блинками  въ Охотномъ торговали, а мы вотъ въ услуженiе пошли. Я вотъ  при баняхъ  мальчикомъ стоялъ, въ дворянскихъ… простынки накидывалъ, потомъ въ молодцахъ… Очень хорошо въ лакеяхъ  въ богатомъ домѣ, но только  хорошая одежда  требуется… 

— То–то ты и гриба не знаешь… Говоришь, сыроѣжка это… — показалъ Данила Степанычъ на грибъ въ корзиночкѣ. — Какая же это сыроѣжка! Свинуха это! А та вотъ… ли–сичка, желтенькая–то… а это валуй. А это… Ну, что это? Вотъ и не знаешь.

// л. 22. 

— Не могу знать… 

— Ко–зленокъ!  

И было ему радостно  учить ротастаго, бѣлобрысаго  Степана, — съ придурью онъ! — всему своему, деревенскому, прошлому, которое  помнилъ еще, и радъ былъ, что помнилъ. Самъ себя  провѣрялъ, помнитъ ли. Присматривался  къ цвѣткамъ[208], гдѣ сидитъ–долбитъ? 

— Вонъ они, за сучочкомъ–то… — шипѣлъ[214]… 

— Бѣлки  тутъ бывали… 

— Ужель  даже бѣлки?! Вотъ какое ваше мѣсто  замѣчательное! Все есть. И медвѣдù, и… все! 

Легко было дышать въ лѣсу поутру. И не мучила  одышка, какъ въ Москвѣ. Пройдешь — посидишь. И нѣтъ–нѣтъ — и подумается: какъ на стройкѣ, какъ торговали  бани въ субботу, и[216], какъ стучатъ  молоточки кладчиковъ, шумятъ  ноги по  доскамъ на лѣсахъ. А здѣсь–то  какъ тихо!  

Дошелъ до большого омута, ‘‘монастырскаго’‘ — дорожка къ  монастырю тутъ, — гдѣ  когда–то —[218] была запруда. Взглянулъ, остались ли  головли. Хорошо помнилъ  ихъ: ни за что нельзя было  взять ихъ бреднемъ — весь былъ  въ карчахъ и затопленныхъ  сучьяхъ старый омутъ. Посидѣли на бережку, поглядѣли  на тихую  желтоватую въ тѣни кустовъ  воду. Были  головли! Стояли  на солнышкѣ темными  полѣшками, пошевеливая  красными  плавничками, сытые, давнiе. Можетъ быть, тѣ же все: вѣдь рыба  долго живетъ. 

Показалъ  Данила Степанычъ  палкой: 

— А это[219]  головли… При мнѣ еще  были! 

— Такъ точно–съ, головли.[220]

За омутомъ, на отвѣсной стѣнѣ обрыва, заросшаго березнякомъ, шелестѣли  и встряхивались кусты. Выставилась въ зелени  голова  въ красномъ платочкѣ и ушла[221]. Падали зеленыя вѣтки, и призналъ Данила  Степанычъ, что  вѣники это рѣжутъ — въ бани, въ его бани, сыну Николѣ, шесть рублей

// л. 23.

тысяча. Зналъ[224] березовые — гонятъ и гонятъ они  сколько лѣтъ все молодые побѣги, а послѣ Успеньево дня, какъ, дожди, высыпаютъ по  пнямъ  опята. И захотѣлось ему  на жарѣ горькаго  чего–нибудь, горьковатыхъ опятъ, соленыхъ, какъ, бывало, засаливали ихъ кадочками и зарывали въ ледъ до  поста. Крѣпко  хрустятъ на зубахъ. И сказалъ Степану: 

— Не забыть бы сказать Аринушкѣ, наказала бы она… есть  ужъ, можетъ… осиновичковъ да березовичковъ понабрать… посолить бы… 

Тоже похрустываютъ. А до опятъ далеко еще…  

             

VIII

 

Не скучно  было Данилѣ Степанычу безъ своихъ — навѣщали. 

Прислалъ Николай Данилычъ  гостить  къ дѣдушкѣ сиротъ: Мишу и Санечку. Свѣтловолосые  были они, бѣленькiе, какъ изъ воска, хрупкiе, — болѣзными называла  ихъ Арина, — въ покойную мать. Тихiе были, особенно Санечка.  

Прiѣхала  она въ коричневомъ платьицѣ, въ черномъ фартучкѣ, — показаться, что поступила въ гимназiю, — показалась и переодѣлась въ синенькое, какъ наказывала  тетя Ольга Ивановна. До обѣда сидѣла  въ садикѣ на скамеечкѣ, завернувъ  ножку за ножку, и вязала  кружева изъ минiардиза. Такъ наказывала  ей Ольга Ивановна. А Миша не отходилъ отъ  Данилы Степаныча, помогалъ  выгонять изъ сада цыплятъ и разсказывалъ  про училище.  

За обѣдомъ Данила Степанычъ  радовался на внучковъ, какъ они хорошо сидятъ. Оттого и смирные  такiе, что сиротки. Вспоминалъ часто[226] да блѣдный. 

Послѣ обѣда  уходилъ  отдохнуть и отпускалъ погулять до ужина. А когда  была дурная погода, собирались всѣ въ зальцѣ, и Санечка, — любила ея  тонкiй голосокъ Арина, — читала  четьи–минеи. Данила Степанычъ  подремывалъ, Арина вязала чулокъ, а Миша  сверлилъ гвоздикомъ для свинчатки бабку или вертѣлъ пѣтушковъ  изъ старыхъ тетрадокъ. Такъ и сидѣли  всѣ четверо — прошлое и будущее![227] А по уголкамъ, какъ подходилъ вечеръ, начинали шуршать черные тараканы, не покинувшiе стараго мѣста. Всегда у Арины водились тараканы, — къ прибыли, говорятъ, — и рада была она, когда и на новосельѣ увидала перваго таракана. Теперь ихъ было много: всѣ приползли. И когда читала Санечка, то поджимала  тонкiя длинныя ноги въ  черныхъ чулкахъ: боялась  таракановъ. 

И не скучно было Данилѣ Степанычу. По воскресеньямъ прiѣзжалъ  на авто-

// л. 24.

мобилѣ Николай Данилычъ иногда съ семьей, а то и одинъ  съ докторомъ. 

Въ урочный часъ Данила Степанычъ поджидалъ  у садика, на скамеечкѣ, посматривалъ  къ ельнику, откуда прiѣзжали: не услышитъ ли  знакомаго  гудка. Миша  и Санечка  издалека  еще признавали  торкающiй шумъ машины, кричали,  что ѣдетъ дядя.  А Данила Степанычъ  не слыхалъ.  

— Такъ, можетъ… елки шумятъ… 

А потомъ  видѣлъ, что и ребятишки бѣгутъ  за деревню, — значитъ, ѣдетъ. И самъ  начиналъ  слышать  веселые  вскрики хрипучаго  гудка: ѣдетъ. И уже слѣва, близко, изъ Медвѣжьяго Врага начинало стучать на лѣсной стѣнѣ и гудѣть. Выкатывала изъ  ельника  красная машина, мягко катила спускомъ, по травяной дорогѣ, въ лаѣ наскакивающихъ  собачонокъ. Ясно[233] 

— Все въ Москвѣ слава Богу! Торговали хорошо… стройка идетъ… 

Вечеромъ уѣзжали, и опять  Данила Степанычъ  слушалъ, какъ  глохнетъ  гудокъ и таетъ прiятно–трескучiй  шумъ. 

Прiѣзжалъ  иногда съ Николаемъ Данилычемъ и докторъ Цвѣтовъ[235] открытые  лбы и носы луковицами — добрые русскiе носы. А срединою между ними  былъ Николай Данилычъ, покрупнѣй и пошире Сережи, уже сѣдѣющiй чуть–чуть по вискамъ, съ мѣднымъ  отъ загара  лицомъ и волосатыми руками сильнаго, дѣлового  человѣка.  

Докторъ былъ ‘‘свой’‘, — вылѣчилъ Николая Данилыча  отъ тифа, — и поговаривали, что, можетъ,  и совсѣмъ своимъ человѣкомъ будетъ — нравился онъ  старшей внучкѣ, Любѣ. Былъ подстать семьѣ, такой же здоровякъ, только порядкомъ лысый  съ чего–то, ходилъ франтовато[237] кармашкомъ.  

[240]. 

— А лихо у васъ! — хвалилъ докторъ. — И[243] такую–эдакую… виллу! 

// л. 25.

— Коровинъ  что–то тянетъ…[245]  съ Полянкиными… полтора миллiона  кирпичу… 

— У–у… что много? — опасливо спрашивалъ Данила Степанычъ. 

— Не много, а… мало! По двадцать  семь взялъ…[248], — на осень вся  выработка запродана…  

И когда ѣлъ пирогъ, и когда  чокался съ докторомъ, бѣжали  по крѣпкому  мѣдному лицу дѣла, дѣла. А докторъ смѣялся, что Поповъ такъ  и просидитъ  до вечера въ автомобилѣ. Посылали ему пирога на тарелкѣ и водки[249]. 

Данила Степанычъ забывалъ, что ночью опять  не спалъ отъ удушья — заливало, что поутру опять, было,  зашло[250] сердце. Опять  захватывали ‘‘дѣла’‘, и такiе все крѣпкiе, молодые  были возлѣ. И Сережа одобрялъ: 

— А  у васъ, дѣдушка, видъ  совсѣмъ  хорошій…[251] подзагорѣли… 

— Отъ  тебя перешло. Ишь, насажалъ![253] въ сережину   тужурку, — крендельковъ!  А я вотъ такой же былъ… шелъ, помню, въ Москву за счастьемъ… и машины еще не было… Полотенчико  черезъ плечо… мѣшочекъ, а въ мѣшочкѣ–то… портяночки да рубаха… да хлѣбца… 

— Были тѣ времена, Данила Степанычъ, до–историческiя… — говорилъ докторъ, вынимая  изъ–за вспотѣвшаго  ворота салфетку и вытирая ею лысину. — Да вы и теперь еще верстъ двадцать  легко[255] Грибки вотъ все кушаете… 

Уходили въ спальню, гдѣ душно  пахло афонскимъх масломъ отъ лампадокъ, запахомъ[256] стараго тѣла и лѣкарствомъ. 

— Окошечки–то открывать бы надо… А ну–те–съ… присядьте въ  креслице… 

Опускался  на корточки, пряча красную шею въ складки набѣгающей  чесучи,  посапывалъ и выслушивалъ  ухомъ, а Данила Степанычъ видѣлъ  у самыхъ  глазъ запотѣвшую  розовую лысину съ вѣточкой жилъ въ видѣ крыжика и слышалъ, какъ крѣпко  пахнетъ отъ доктора  табакомъ и духами. Посматривалъ  на темную Казанскую, на крышу Семена Морозова въ окошкѣ, мшистую, бархатную.  Тяжело дышалъ.

—  Хорошо–съ… Теперь не дышите…  Та–акъ–съ…[257]

Не дышите, когда опять заливало!  

Потомъ оттягивалъ кожу, нажималъ пальцемъ, мялъ животъ, запускалъ руку, какъ въ тѣсто. Стучалъ и выслушивалъ сзади. Нажималъ и у кисти и у висковъ, разглядывалъ глаза. А Данила Степанычъ сидѣлъ  покорно и тоскливо–растерянно.  

— Хорошо–съ! Это[258] пока оставимъ… − говорилъ докторъ, встряхивая пузырекъ и для чего–то  разглядывая на свѣтъ. − А порошочки поглатывайте…  

— А пилюли вотъ?  

// л. 26.

— Пилюли? Оставимъ–ка ихъ до зимы! А вòды жарьте… 

— И что такое у меня… — жаловался Данила Степанычъ, радуясь, что докторъ говоритъ про зиму. — И сонъ хорошiй, и… А вотъ въ голову отдаетъ… и звонъ…  

— А какъ вы думаете, молоды мы съ  вами? Ну, и  попито, и… Нѣтъ, ничего…[259] Iодистаго  вотъ  пропишу вамъ… Еще пожи–вемъ… 

Потомъ шелъ  съ Сережей купаться, лазилъ по обрывамъ, гоготалъ тамъ, вызывая эхо,  за обѣдомъ  опять выпивалъ  съ Николаемъ Данилычемъ и вечеркомъ  уѣзжалъ съ нимъ, увозя корзиночку земляники и раковъ.  

А этого было въ изобилии у Ключевой и заготовлялось  Данилой Степанычемъ къ воскресеньямъ. Узнали въ деревнѣ[265],  радостные пучочки земляники, потомъ стали носить на блюдечкахъ, таскать кувшинами: много было ея по вырубкамъ.  Приносили рыбы, сколько кто могъ наловить руками въ норахъ, приносили раковъ. Раковъ не ѣлъ Данила Степанычъ, а внуки и Николай Данилычъ  любили. Для нихъ онъ скупалъ раковъ − копейка за рака, − наказывалъ собирать  въ крапиву и на погребъ. Въ iюлѣ повалили съ черникой и гонобобелью. Показывая вздутые животы съ завернутыми пупками, самая мелкота  несла въ подолахъ  рубахъ зеленый горохъ — матери  подсылали. И многихъ  зналъ теперь Данила Степанычъ — новую  Ключевую. 

Особенными[267] были для него  воскресенья, когда прiѣзжала ‘‘гусынюшка’‘ съ Пашей и Любой. Такъ называлъ  онъ невѣстку Ольгу Ивановну. Взялъ ее  Николай Данилычъ изъ московской  семьи  богатаго булочника, и оня принесла за собой пятьдесятъ тысячъ. Въ  молодости была тонка, какъ тростинка, съ голубыми задумчивыми  глазами, а теперь раздобрѣла и лѣчилась  отъ полноты. Начала рожать каждый годъ, родила троихъ, а потомъ заполнѣла и перестала. Всѣ вышли хорошей породы, освѣженной  деревенской крови, рослые, свѣтловолосые, широкiе, съ крѣпкимъ румянцемъ и ласковыми глазами. У всѣхъ были хорошiя груди, и когда смѣялись Паша и Люба, въ груди у нихъ звенѣло, какъ хрустали. Всѣ были очень похожи, только у Паши  носъ былъ въ Лаврухиныхъ, покойный и добрый, а у Любы съ горбинкой — въ булочниковъ. 

// л. 27.

Только рѣдко прiѣзжала ‘‘гусынюшка’‘ − кружило ее  на автомобилѣ, а ѣхать со станцiи двадцать верстъ на[270] щеки и такъ хорошо  говорили − дѣдуся: осталось это у нихъ съ дѣтства. И шло на него отъ нихъ такими радостями недавняго и настоящаго. И жаловался, что не торопятся выйти замужъ. Все спрашивалъ любимицу Пашу: 

— Что, гренадерша, все не  плачетъ подушка–то, а? 

— Не плачетъ еще… − смѣялась Паша и баловливо  таращила на него глаза. 

— Отъ васъ дождешься! 

И грустно провожалъ ихъ съ корзинами, кузовками и букетами. Стоялъ и смотрѣлъ въ темный конецъ деревни, къ ельнику, а Санечка острожно трогала  за рукавъ и говорила: 

— Д−душка, вамъ вредно… роса… 

IX

 

Ѣздилъ Данила Степанычъ  къ обѣдни — иногда въ монастырь, иногда въ скитъ, поближе. Приходило на мысль, — а не уйти ли въ скитъ? А потомъ раздумывалъ — что  больному–то итти: и такъ, какъ въ скиту, живетъ.  

Узналъ какъ–то отъ Семена Мороза и удивился, что  Серега Калюгинъ, хромой, уже  давно живетъ въ здѣшнемъ скиту, лѣтъ тридцать, какъ принялъ постригъ, и теперь имя ему  о. Сысой, и  вышелъ онъ въ схимонахи. Не вѣрилось: Серега  Калюгинъ — схимомонахъ! Драчливѣй  его не  было во всей  округѣ. Пробили ему голову ‘‘на стѣнкѣ’‘ съ шаловскими, повредили ногу. А теперь схимонахъ!  И не только схимонахъ, а принялъ великое послушанiе, и теперь второй годъ  молчитъ. А какой ругатель–то былъ  отчаянный!  

Нарочно поѣхалъ въ скитъ, попросилъ покаазть ему Сысоя. Увидалъ сухонькаго, хроменькаго старичка въ схимѣ − колпакомъ. Сидѣлъ у него въ келейкѣ, спрашивалъ:  

— Какъ  же  это ты такъ… дошелъ? 

Молчалъ о. Сысой, смотрѣлъ  ласково и покойно изъ–подъ колпака съ крестомъ и костями, жевалъ  сѣрыми губами. Чуть только и могъ разобрать Данила Степанычъ по широкимъ  вывернутымъ ноздрямъ — остались онѣ — что это, дѣйствительно, Серега  Калюгинъ: смотрѣли онѣ парой темныхъ дырокъ на восковомъ  носу въ тронутыхъ  тлѣномъ щекахъ. Только и говорилъ о. Сысой, кланяясь:  

— Молчу, сынокъ… молчу… 

// л. 28.

И по глазамъ  его видѣлъ[275] кустъ жасмина.   

Спросилъ сокрушенно: 

— Не надо ль тебѣ чего, о. Сысой?  

— Молчу, сынокъ… молчу…

Такъ и не доискался  у него, какъ онъ ‘‘дошелъ’‘ и хорошо ли ему. И когда выходилъ, нагибаясь, чтобы не удариться[276] о  притолоку, услышалъ:  

— Милостыньку  твори.  

Обернулся, а о. Сысой стоялъ передъ уголкомъ — молился. 

Ѣхалъ Данила Степанычъ  на своемъ тяжеломъ и тихомъ конѣ, въ покойной пролеткѣ, и думалъ о Сысоѣ. Думалъ, что вотъ  готовится человѣкъ, важное у него есть, свое, за жизнью.  Къ этому–то важному и готовится. И стало ему грстно и тревожно. А онъ–то  что же  не готовится? Тотъ ужъ давно готовится…[277] тридцать лѣтъ… 

— Господи, Господи!.. 

— Чего изволите–съ? − спросилъ, обернувшись[278], Степанъ.  

Поглядѣлъ Данила Степанычъ на его  дурковатое  лицо,[279] махнулъ рукой. 

Березовой  рощей шла дорога.  Широкiе кусты орѣшника  протягивали надъ  головой ярко–зеленые въ солнцѣ зонты съ  болѣе темными[284], безъ устали  куковала кукушка. 

Спустились на луговину, къ рѣчкѣ. Здѣсь она  выбѣгала изъ–подъ  ключевскихъ  обрывовъ и текла  на свободѣ петлями и завертками, вся извертѣлась, какъ вольная дѣвчонка. Трава была  здѣсь высокая и густая,  и всегда много было здѣсь  по мелкимъ кусточкамъ крупныхъ  голубыхъ колокольчиковъ, а въ  осочкѣ прятались  незабудки. Солнечно было здѣсь, парило съ  сырого лужка, и носились стрекозы. Знакомое  мѣсто. А какъ  разрослись ольхи! А раньше было совсѣмъ  голое мѣсто.  

У[292] Данила  Степанычъ тронулъ Степана палкой. 

— Погоди–ка… Отколѣ, дѣдушка?  

Старикъ  приложилъ ладонь съ зажатымъ  въ пальцахъ поблескивавшимъ[293] ко-

// л. 29.

рочкой, всматривался противъ солнца.  Увидалъ  большого коня, богатую  пролетку  и важнаго  старика въ бѣломъ картузѣ. Закланялся туловищемъ[294]. 

— Тебя спрашиваютъ! — окликнулъ Степанъ, — откудова ты? 

— Корми–лецъ… батюшка… спаси тя[296]

Данила Степанычъ досталъ  большой кошелекъ, вынулъ пятакъ. 

— Принимай милостыню! — приказалъ [297]Степанъ. — Дозвольте, я кину… 

— Не найдетъ… Прими, дѣдушка. 

Старикъ понялъ. Потянулся  за вырѣзанной  винтомъ  корѣ палочкой, перевалился на четвереньки и показалъ двѣ дерюжныя  заплаты на синихъ пестрядиныхъ  штанахъ и тонкія[302]

— Да откудова ты… слабый–то  такой, а ходишь… Дома тебѣ сидѣть надо. 

— Кормилецъ–батюшка… спаси Христосъ… — сипѣлъ  старикъ пустымъ  ртомъ, принимая пятакъ[303]. 

— Не слышитъ, а деньгу любитъ, — сказалъ Степанъ. — Спрашиваютъ  тебя, ты откедова? — крикнулъ онъ къ самому уху, нагибаясь  съ козелъ. 

— А–а… А съ Мань–кова… 

— А чей съ Манькова–то…[304] — спрашивалъ  Данила Степанычъ и кричалъ на  ухо Степанъ. 

Старикъ равнодушно[306] и повторилъ: — Съ Манькова… 

— Ступай! — сказалъ  Данила Степановичъ работнику. 

— Вовсе  онъ оглупѣлъ! − сказалъ, оборачиваясь, Степанъ. — А вотъ  тоже они…[307] такiе… ходятъ–хоядтъ, а потомъ  большiе капиталы  послѣ ихъ находятъ…  

‘‘Въ  чемъ душа’‘, — думалъ Данила Степанычъ. — ‘‘Какъ–нибудь такъ и помретъ на дорогѣ… Привалится подъ кустикъ  и отойдетъ’‘.   

И вспомнилось, сколько ихъ ходитъ къ Аришѣ, а она  каждому  выноситъ ломоть хлѣба. А въ городѣ и просить не дозволяютъ. 

‘‘Не хорошо. Для такихъ  должны быть  богадѣльни, чтобы хоть умирать было гдѣ. Въ каждой деревнѣ бы такiе дома, что ли бы, надо’‘…   

Вспомнилъ, что  сказалъ ему[309] тутъ–какъ–тутъ.  Какъ знаменiе указалъ. И сталъ думать, что жить ему  немного остается, недолго  потянетъ и Ариша. А его домъ останется. Пусть такiе живутъ, — сынъ  жить все равно  не будетъ ужъ, — не крестьянинъ, а потомственный  почетный гражданинъ. 

Ѣхалъ и смотрѣлъ, какъ тихо и сумрачно въ еловомъ лѣскѣ. И птицъ не

// л. 30.

слышно. Пахло смолой и сухой иглой, крсно было  подъ елями[310] отъ нея, мягко и глухо. Темно въ глубинѣ. Позади, въ скиту, звонили  въ небольшой  колоколъ  къ трапезѣ.  

…А въ Москвѣ–то теперь жарища, пыль, стукъ…

И радостно вздохнулъ — отбѣгался онъ, отстроился.  

И сталъ день за днемъ  раскрывать свой большой  кошелекъ и раздавать пятаки. Наказалъ  Николаю Данилычу  возить  мѣдь въ мѣшочкѣ, банную мелочь. И дивился — сколько ихъ, останавливающихся  подъ окошками! И раньше  захаживали въ Ключевую проходомъ и получали хлѣба, а теперь  стали  чаще  и больше ходить. Приходили старухи  въ выгорѣвшихъ платочкахъ на трясущихся головахъ, безъ лица − такъ, коричневыя сморщенныя пятна. Приходили  старики  такiе,  что вѣтромъ качало, приходили  истощенныя дѣти[312]  лицами. Сколько всякихъ! Ползла на Данилу Степаныча  рваная сила  ихъ, узнавшая,  что даютъ деньгами  безъ отказу. Приходилъ,  вродѣ какъ дурачокъ,  Ленька Червивый, раскладывался  на лужайкѣ, у погреба, доставалъ  бутылочку съ  бурой мазью и начиналъ  растирать  покрытую язвами ногу. Содрогнулся даже  Данила Степанычъ, когда узналъ, что  томлеными червями растираетъ  Алешка ногу: потому и звали его — Червивый. Часто видалъ  его Данила Степанычъ  у монастыря: сидѣлъ Алешка у главныхъ воротъ на травкѣ и показывалъ свою ногу. Говорили, что ушелъ  онъ изъ дому изъ–за тяжелаго духу, жилъ по сараямъ и добывалъ ногой пропитанiе. 

Всѣхъ  прiючала Арина, давала хлѣба, протягивала изъ окошка ломоть и никогда не смотрѣла, кто тамъ,  слушая два голоса − тотъ, что шелъ съ воли, и другой, что говорилъ въ ней: дай, не смотри. 

Приходили  силачи–парни въ драныхъ картузахъ, съ буйными лицами, съ налитыми глазами, пропойные, съ пустыми корзинами и взглядами  исподлобья, гудѣли: 

— Баушка Арина, подай  хлѣбца проходящему…

И къ нимъ  протягивалась рука ея.  

           

Х  

 

И вотъ наступило  десятое число  iюля, и справляли именины Данилы Степаныча.  Прiѣхалъ Николай Данилычъ  съ семьей, привезъ  пироги, всякихъ закусокъ, винъ, фруктовъ. Прiѣхали  еще  наканунѣ кухарка–повариха и горнич-

// л. 31.

ная Маша − помогать: справляли заодно  и именины Ольги Ивановны. Были московскiе гости — семья  булочниковъ, шесть человѣкъ, − старые и молодые, − докторъ  Цвѣтковъ съ сестрой и банный арендаторъ Коровинъ, мужчина  большого вѣса, краснолицый, коротко  остриженый[314] поднесъ Данилѣ Степанычу пирогъ въ расписной  картонкѣ и сказалъ хмуро: 

— Вотъ куда вы заѣхали, а мы васъ  вездѣ сыщемъ. И потому позвольте  васъ  поздравить  со днемъ вашего ангела и пожелать, чтобы… 

Прiѣхалъ съ колокольцами, парой, въ рессорномъ тарантасѣ, богачъ–крестникъ  изъ Шалова,  Василiй Левонычъ Здобновъ, маленькiй, рябой и шустрый, съ Марьей Кондратьевной, въ лиловомъ платьѣ и бѣлой шали  съ бахромками. Они тоже  привезли пирогъ  въ засиженной  мухами картонкѣ, по особому заказу изъ  городской  булочной Воронина, залитый краснымъ, съ сахарными словами: Въ дѣнь Ангела. Какъ вошли, стали говорить, что все  собирались, а вотъ теперь собрались, и хоть Николай  бы Данилычъ, − ужъ и не ждемъ крёстнаго папашу[319]  и смахивала со стульевъ. 

Прiѣхалъ  на дрожкахъ, на рыжей костлявой лошади, становой, худой, высокiй и черный, какъ въ сажѣ, въ бѣломъ кителѣ, съ проваломъ  между  лопатокъ и узкой  длинной спиной, по которой ерзала портупея, пощелкалъ  передъ барышнями каблуками, сказалъ, что на одну  минутку, и остался обѣдать.  

Утромъ  прiѣзжалъ поздравить, по порученiю настоятеля, о. казначей и поднесъ  рублевую просфору, — благодарилъ за  позолоту иконостаса. Къ самому обѣду потрафилъ  горбачевскiй  батюшка съ сыномъ–семинаристомъ, который остался, было, сидѣть на тарантасѣ — за лошадью  присмотрѣть, но его силой заставили  войти въ садъ и завертѣли  барышни.  

Прiѣхала  на телѣгахъ и приходила поздравить  дальняя родня изъ Черныхъ Прудовъ, изъ Шалова, изъ Горбачева, изъ Манькова, — чьи–то свояки, сваты, кумы, кумовья, крестники и внучатые племянники. Гости  обѣдали въ садикѣ, на длинныхъ столахъ, подъ развѣшанными  для вечера бумажными фонарями, а этихъ  кормила Арина назади, у сарайчика, гдѣ пасѣка. И всѣ были  очень довольны. Ѣли лапшу, студень, баранину и пирогъ съ изюмомъ. Вдоволь  обносили водкой. Корзины съ пивомъ и медомъ для бабъ стояли  высокой грудой у сарайчика въ холодкѣ, позванивали. Къ концу обѣда ро-

// л. 32.

дня стала  шумѣть и  ходила опять  поздравлять  Данилу Степаныча, благодарила за угощенье. А потомъ  стали  поговаривать, что погордѣли Лаврухины: стали гнушаться, на задворкахъ принимаютъ  родню. Н анихъ кричали и заливали водкой. Были и не родные,  пристраивались  за столомъ − всѣхъ принимала Арина. 

— Откушайте на здоровье!   

Совсѣмъ захлопоталась она хоть и помогали  Софьюшка и беременная Дудариха; присаживалась на  крылечкѣ, радовалась въ тишинѣ, какъ хорошо  все, всѣ довольны и благодарятъ, а тутъ прибѣгала Санечка и говорила,  что зовутъ гости, будутъ пить за здоровье, и дѣдушка кличетъ. И она подымалась и, радостная, спѣшила, путаясь въ раздувающейся черной, съ бѣлыми  колечками, юбкѣ. 

Отобѣдали  на задахъ и уже заиграли  гармоньи. Илюшка и Гриша,  внучатые племянники  Арины, гармонисты изъ посада, въ синихъ шерстяныхъ  рубахахъ съ бѣлой  прошвой, въ лаковыхъ сапогахъ, начинали задорить на трехрядкахъ. Троюродный  братъ Николая Данилыча, шаловскiй  староста, съ красной широкой бородой, все лѣзъ въ садъ къ батюшкѣ–братцу, а его  удерживали бабы и говорили, чтобы  не безобразилъ. 

— Желаю  сдѣлать[320]… долгъ уваженiя! 

И Николай Данилычъ  чокался съ нимъ  черезъ заборчикъ. 

Барышни Лаврухины  бѣгали въ сѣнцы, смотрѣли  на родню  черезъ оконца и видѣли бабъ въ красныхъ и желтыхъ платочкахъ, мужиковъ въ красныхъ и бѣлыхъ рубахахъ и въ пиджакахъ, синихъ  щеголей съ черными усиками — гармонистовъ. Дяденька  изъ Шалова  сидѣлъ на травкѣ, мотался  въ обнимку съ мужикомъ въ желтой рубахѣ, махалъ  рукой на тащившую его бабу и тянулъ пѣсню. За столомъ, на которомъ  кипѣли два самовара и стояли бутылки  пива и наливки, сидѣли  разсолодѣлыя съ жары угощенья бабы  со сбившимися на шею  платками и визжали пѣсни[321]:  

…Ищутъ де–энь да ищутъ два–а,

Ищутъ, можетъ, полтора–а…  

   Вертѣлась  съ платочкомъ баба, съ выставившимся  за губу зубомъ и еще красивымъ, тонкимъ, теперь задеревенѣвшимъ  лицомъ, и визжала  подъ голоса:  

Полиняй  бурдовый фартукъ, я малиновый куплю!  

  Илюшка сидѣлъ  на табуреткѣ въ травѣ, выставивъ  лаковый сапогъ и уставясь  на что–то передъ собой, и частилъ на трехрядкѣ, иногда[322]встряхивая  плечомъ, туго обтянутымъ  широкимъ  ремнемъ гармоньи. 

Къ вечеру пришелъ  со стадомъ Хандра–Мандра, скоро  напился и игралъ  на жалѣйкѣ веселое. А когда  сталъ  плясать, вышли  всѣ гости  смотрѣть, что раздѣлываетъ Хандра. А у него  разошлись всѣ спленки и  хрящички,  выламывался на травкѣ, загребалъ съ  земи рваной шапкой, путался и хрии-

// л. 33.

пѣлъ, притопывая:   

ʺКонь копытомъ землю бье–отъ, бѣлъ  камушекъ вышибаетъ…  

Какъ стемнѣло, гармонистовъ пригласили  въ садикъ,  поставили передъ ними  бутылку рябиновки, и они  весь вечеръ  очень складно играли  польки и вальсы, а молодежь —  хоть и тѣсно  было, — начала танцы.  А на задворкахъ кричала  перепившаяся  родня. Да и въ саду было хорошо. Хорошо выпили  и тесть–булочникъ, и Коровинъ, и батюшка  изъ Горбачева: подпоили его Сережа съ докторомъ. Хоть и не молодой уже былъ батюшка,  а совсѣмъ разошелся,  говорилъ барышнямъ любезныя слова и пѣлъ теноркомъ хорошую пѣсню, которую теперь забыли: ‘‘Пче–олка зла–та–ая, что–о ты  жужжишь?’‘ Сынъ останавливалъ, шепталъ на ухо, а батюшка ругалъ его лошадиной  головой и кричалъ, что вышелъ изъ орбитъ. Весело было всѣмъ, такъ весело, что даже Данила  Степанычъ  выпилъ  со сватомъ–булочникомъ двѣ рюмки наливки. А булочникъ, тоже не молодой, все храбрился, не слушался Ольги Ивановны  и повторялъ: 

— Вотъ оно, деревенское–то удовольствiе! Ну, тебя, къ Богу! 

Санечка и Миша  слѣдилъ  за фонариками — не горятъ ли, старались  услужить  становому, — онъ имъ  очень понравился, — и просили  у Ольги Ивановны  позволенiя  взять пирожка или персикъ.  Иногда[324] мимо нихъ гости  гладили ихъ  по головкѣ и спрашивали, въ какомъ  они  классѣ. Это не нравилось. Убѣгали на  лужайку, гдѣ  у погреба  дожидался автомобиль, и просили разокъ погудѣть. 

Поповъ неотлучно былъ возлѣ  машины. Обѣдалъ онъ  отдѣльно, на травкѣ,  за маленькимъ столикомъ, накрытымъ голубой, съ желтенькими разводами, салфеткой, ѣлъ хозяйское и пилъ только пиво. Пообѣдавъ, ходилъ  съ папироской и имѣлъ  видъ, что въ любую минуту готовъ  ѣхать. Гонялъ  налѣзавшихъ  ребятъ: 

— Пшли! лопнетъ!   

Поглядывалъ къ задворкамъ и видѣлъ Софью  въ розовой  баскѣ, чернобровенькую, непокойную. Смотрѣлъ, какъ  она бѣгаетъ  съ тарелками, показываетъ молодое тѣло, широкiе бока въ черной юбкѣ, подаренной  ей барышнями,  подтянутыя  баской груди. Встрѣчался взглядомъ и говорилъ, а Софья  отворачивалась. Подманивалъ[327] шаръ гудка.  

Еще  въ прежнiе прiѣзды  заговаривалъ съ ней. Узналъ и пожалѣлъ, что мужъ ея, слесарь, пропалъ въ Москвѣ вотъ уже шестой годъ. Разсказалъ о себѣ, что дѣло  его механическое, а онъ самъ  механикъ: это гораздо  выше слесаря. И теперь, выпивъ полдюжины пива, все пытался заговорить и смотрѣлъ  жадно на загорѣлую шею и крѣпкую розовую  спину Софьюшки. 

Попросилъ тряпку  протереть  карбураторъ, − такъ  и назвалъ, − а когда 

// л. 34.

она принесла, чуть задержалъ ея руку и сказалъ  намекающее: 

— Прокатилъ  бы я васъ  съ высшей скоростью по  шоссе! 

А потомъ, когда она  давала ему керосину въ масленку,  сказалъ игриво:  

— Скучаете, небось, безъ мужчины? 

Она сказала сердито: 

— Не видала добра!  

А горничная Маша  подошла  и назвала безстыжимъ.

Не  зналъ Поповъ,  что еще въ первый прiѣздъ  приглядѣлъ Софьюшку Сережа и скоро сошелся. Когда уѣзжалъ  на мотоциклеткѣ,  бѣжала она, крадучись, задами деревни  къ большому омуту, босая,  перебѣгала  лавы и пропадала  въ ельникѣ, гдѣ ее  поджидалъ Сережа. Тамъ она  хоронилась и любилась съ нимъ короткiй часъ, на скользкихъ иглахъ, въ жаркой духотѣ, оставшейся  ото дня. Сытый и молодой, довольный  ея горячей, долго томившейся страстью, наскоро  цѣловалъ онъ  ее въ горячiя щеки, иногда давалъ денегъ и уѣзжалъ, а она  долго еще стояла  на темной дорожкѣ, слѣдила за огонькомъ фонаря, прислушивалась, какъ все глуше и глуше потрескиваетъ  убѣгающая машинка, вздыхала отъ духоты и тоски,  перебѣгала неслышно лавы надъ омутомъ и опять  бѣжала  въ росѣ къ тихой деревнѣ.   

Радостенъ былъ весь этотъ  день Данила Степанычъ, радостенъ и растроганъ. Утромъ еще, когда при немъ  развязывалъ  Николай Данилычъ  подарокъ на именины, — обитое мягкой кожей, все на пружинахъ  и волосѣ, глубокое,  прямо воздушное, кресло, Данила Степанычъ  заморгалъ и сквозь наплывающую  сѣтку смотрѣлъ на сына,  на кресло, на садъ, залитый солнцемъ,  на свои подсолнухи, начинавшiе  высовывать желтые язычки  изъ усатыхъ  головокъ. 

— Вотъ сядьте, попробуйте, какъ  вамъ… Ну, какъ?  — спрашивалъ Николай Данилычъ.

— Какъ въ пухъ, прямо… Вотъ спасибо тебѣ… сынокъ мой… 

Сидѣлъ и плакалъ отъ радости, что любятъ его, что… Такъ былъ полонъ тихой радостью, что и не высказалъ бы, отъ чего плачетъ. 

И весь день и  вечеръ  радовался всему. 

Къ ночи стала  отъѣзжать окружная родня — не оставляли  гостить. Бабы увозили несговорчивыхъ. Уѣзжали довольные, благодарили. Все лѣзли въ садикъ, приставали цѣловаться, тянулись  пушистыми  бородами  и мокрыми усами, выговаривали: 

— Спасибо на угощеньи, батюшка–братецъ… Миколай Данилычъ… Дай Богъ  вѣку Данилѣ Степанычу, папашенькѣ…   только и пожить намъ… накормили–напоили… не погнушались…   

Запоздно стали разъѣзжаться гости, къ третьимъ  пѣтухамъ. Горбачевскаго батюшку  чуть не силой увезъ въ тарантасѣ семинаристъ, на рукахъ  по-

// л. 35.

днялъ на тарантасъ,  а всѣ смотрѣли, какъ батюшка упирался ногами и наступалъ на рясу. Ранней зарей, еще только начали  золотиться верха Медвѣжьяго Врага, уѣхалъ Николай Данилычъ съ женой и дочерьми на автомобилѣ — надо было ему  быть утромъ въ кредитномъ, по залогу дома.  Остальные поѣхали  на ямскихъ тройкахъ къ утреннему поѣзду,  къ семи  часамъ. Осталась у двора одна телѣга, и въ ней  спалъ рыжiй  шеловскiй староста, мертвецки пьянъ. Гармонисты пошли  на посадъ, и долго  въ Ключевой  было слышно по зарѣ, какъ хорошо  играли двѣ  гармоньи въ лѣсу  за рѣчкой.  

           

XI

 

Поднявшiйся день былъ такой  жаркiй, что стало  драть краску на новомъ домѣ и каплями выступала смола. Арина понавѣшала  въ комнатахъ мокрыхъ простынь, чтобы было легче дышать: такъ совѣтовалъ докторъ. Данила Степанычъ[333] воробьятъ подъ присмотръ старыхъ. Сидѣлъ Данила Степанычъ  въ мягкомъ креслѣ, какъ въ теплой ваннѣ, смотрѣлъ блаженно  на серебряный  шаръ  на клумбѣ и видѣлъ  тамъ  маленькую  рябину въ пучкахъ и маленькаго старичка  съ бѣлой бородкой. Видѣлъ  за шаромъ зеленое все, тихое. Подремывалось.  Изрѣдка  мычалъ гдѣ–то тутъ теленокъ. Миша  постоялъ, посмотрѣлъ, — дремлетъ Данила Степанычъ, — пошелъ клеить змѣй.

Стоялъ  передъ Данилой Степанчемъ  работникъ и спрашивалъ: 

— Данила Степанычъ,  въ монастырь–то поѣдете?  

— Поѣду… — сказалъ Данила степанычъ. 

И тутъ увидалъ, какъ много  вездѣ крупной рябины. И подумалъ:  

— Хорошая какая… Теперь ужъ и сладкая. Сказать Аринушкѣ, чтобы снимала… ребята обломаютъ,  птица оклюетъ… 

Услыхалъ  тонкiй  пискъ колеса  водовозки и открылъ глаза. И увидалъ  за палисадникомъ, что ѣдетъ Степанъ на водовозкѣ, съ рѣчки, и удивился: только сейчасъ былъ здѣсь Степанъ, спрашивалъ. И понялъ, что, значитъ,  въ дремотѣ это было, что одиннадцать било, когда вышелъ онъ въ садъ, и, конечно, теперь незачѣмъ  было ѣхать  въ монастырь.  

// л. 36.

— Данила Степанычъ… — услыхалъ онъ  знакомый, несмѣлый окликъ. − Не  прикажете ли ножки  вамъ  потереть? 

Это была Софьюшка, галочка. Всякiй день растирала  она ему  ноги мазью — отъ ломоты. И вчера не было ломоты, и сегодня не было. Онъ сказалъ ей: 

— Спасибо… не надо. Вотъ помоги–ка мнѣ встать… 

Она привыкла обращаться съ нимъ, когда нападала на него слабость; наклонилась, а онъ  обнялъ ее за шею  правой рукой, а лѣвой оперся на  палку. Тогда она  мягко  выпрямилась, захватила его за  спину  лѣвой рукой.  Онъ поднялся и не отпускалъ ее.   

— Вотъ… ужъ и силы нѣтъ… 

Стоялъ, переводя духъ, и видѣлъ  передъ собой все зеленое:  зеленый былъ шаръ, теперь угасшiй, и зеленый  былъ песокъ на дорожкѣ, и домъ былъ зеленый съ радужными  отливами  по краямъ. 

— Что такое… все зеленое… — сказалъ онъ тихо,  тяжело наваливаясь на Софьюшку, а она заглянула  ему въ лицо  и заробѣла:  сѣрое было у него лицо и синеваты губы. 

— Что–то… Глаза  потри… глаза… — шопотомъ  сказалъ онъ. — Зеленое…

Сгибаясь отъ навалившейся тяжести тѣла Данилы Степаныча и робѣя,  она острожно  стала гладить жесткими пальцами по его глазамъ, какъ часто гладила  заплаканные глаза  своего Ванюшки.  

— Зеленое все… — тихо  повторялъ онъ и вдругъ  увидалъ  расходящiеся  радужные круги и засвѣтившiйся  шаръ. Проходило зеленое. И опять увидалъ онъ  свой голубой домъ, и веселый  желтый песокъ  дорожки, и красный платокъ  на Софьюшкѣ, и черныя  бровки. 

— Ну, вотъ… прошло  теперь… а я испугался… слѣпну, думалъ… 

И когда  она успокаивала его: — ‘‘и что вы, Данилъ Степанычъ… родной вы нашъ…’‘ — онъ сказалъ, легко забирая воздуху и все еще  не снимая руки: 

— Спасибо тебѣ, ходишь за старикомъ… А помру я… Николя устроитъ… 

И она  вспомнила, какъ обѣщалъ Сергѣй Николаичъ  взять  ее въ горничныя  въ Москву. 

А онъ радовался, что еще не слѣпнетъ,  что различаетъ даже  бѣлаго голубка  на гребешкѣ  крыши, даже зеленую чащу Медвѣжьяго  Врага, что  легко дышится, и говорилъ: 

— Замужъ бы выходила…  лучше…

Мягко посмотрѣлъ на нее, а она  посмотрѣла къ забору  и сказала просто[334]:  

— Кто жъ съ ребенкомъ–то возьметъ… а на семью  неохота. 

А внутри было радостное, что живетъ  съ хозяйскимъ сыномъ–красавцемъ. Грѣха нѣтъ — и онъ свободный, и  она. Мало ль живутъ! 

Тихо  повела Данилу Степаныча  на террасу, помогла сесть  въ плетеное кресло, подложила подъ ноги подушку, накапала капель  отъ слабости, какъ

// л.37.

всегда, и, все думая про свое,  побѣжала проворно, топоча босыми  ногами  по прохладному  новому полу, на заднее крылечко. Увидала,  что Ванюшка  старается[337] лужицѣ подъ бочкой, звонко  крикнула: 

— Шши ты,  пострѣленокъ! — сбѣжала и  схватила  подъ мышки.

— Шваркну вотъ головешкой! 

Чмокнула въ затылокъ, пахнущiй коноплянымъ  масломъ, и, что–то  вдругъ  вспомнивъ,  пошла въ огородъ и принялась шарить въ огурцахъ. Забыли про нихъ за праздникомъ, а они  еще дня три  тому показали  мѣстами  крупныя завязи. Нашаривала, отворачивая петли, и находила. Уже начинали  яснѣть  кончики  и растекаться пупырья. Нарвала въ  подолъ съ десятокъ, сунула  глядѣвшему  изъ–за плетня Ванюшкѣ огрызанную  половинку, [338] погрозила и, похрустывая сладкiй и теплый огурецъ, вбѣжала  на террасу и высыпала  на столъ катышкомъ передъ Данилой  Степанычемъ. 

— Вотъ и огурчики  вамъ… да  славные–то какiе,  да  ядровитые…   

А Данила Степанычъ опять  дремалъ въ креслѣ, опять что–то  видѣлъ, — перебила она его дрему.  Увидалъ свѣжiй огурцы, полюбовался, взялъ одинъ и понюхалъ. Пахло свѣжестью, и уже по запаху  слышалось, какой онъ сладкiй и крѣпкiй. 

— А–а, какiе… вотъ  ботвиньицы–то хорошо.. Тамъ Николя бѣлорыбицы мнѣ привезъ, скажи  Аришѣ… кисленькаго… 

Остался одинъ сидѣть.[341]. Нападала въ ихъ  жаркомъ  жужжаньи  дремота. И слышалось неподалечку знакомое: 

— Кормильцы–батюшки… подайте  святую  милостинку Христа ради… 

‘‘Сколько ихъ все  ходитъ’‘, — думалъ въ дремотѣ: — ‘‘и по такой жарѣ  ходятъ…’‘ 

Увидалъ  старичка  изъ Манькова съ палочкой, у кустика, много кусковъ  хлѣба, и въ нихъ  рылся  палочкой старичокъ, какъ–будто копалъ землю. И опять увидалъ  Степана, спрашивающаго:  

— Данилъ Степанычъ, въ монатырь–то  поѣдете? 

Точно толкнуло  отъ этихъ  словъ — испугало. Силой страха открыло  глаза, открыло на одинъ короткій[344], ляпнуло гулко  въ темя и задушило. 

// л. 38.

                    

XII

 

Арина нашла его на полу. Онъ лежалъ на правомъ боку въ солнечныхъ  пятнахъ стеклянной  стѣнки, и было  похоже, будто онъ  высматриваетъ  что–то  подъ столомъ. Ползали по его плечу и бородѣ мухи, ползали  и по полу, взлетали и стучали по стекламъ. И все еще  звенѣла  у потолка оса. 

Упало у Арины сердце и застыли ноги. Крикнула  Софью, а сама, бѣлая, опустилась на колѣни, подняла  горячую еще голову, какъ у спящаго, и увидала  широко открытые  помутившiеся глаза.  

— Данилушка… братецъ… 

И застыла. 

Знала Арина, что скоро  помереть  долженъ Данила Степанычъ: недѣлю назадъ видѣла она  сонъ и не сказывала никому. Видѣла Данилу  Степаныча  во всемъ новомъ и совсѣмъ  другого. Уже потомъ  разсказала всѣмъ; только  и сказала:  во всемъ новомъ и совсѣмъ  другого. Потомъ  припоминала  съ Софьюшкой, что  послѣднiе   дни любилъ  прибирать въ комодикѣ  у себя  Данила Степанычъ — готовился въ дорогу. Потомъ вспомнили, какъ  подошла какъ–то подъ окошко старуха, просила милостыньку, а когда протянула[347]. Смерть–то  и приходила. И потомъ  спалъ послѣднiе  дни Данила Степанычъ  нехорошо: отпыхивалъ. Были и еще знаки, и таила про себя Арина, что  и сама  скоро умретъ. 

Не выла Арина, не причитала, − чего причитать! Приняла  великую потерю  молча, плакала  тихими  старушечьими слезами, послѣдними, мелкими, какъ бисерокъ, и эти слезы  не скатывались, а липли и размазывались по морщинамъ, и мокрый былъ  отъ нихъ замшенный и заострившiйся подбородокъ. Съ выкриками  причитала  Софьюшка, только–только  совсѣмъ живого  видѣвшая  Данилу Степаныча, какъ онъ порадовался на первые огурцы. Огурецъ такъ и остался  лежать  на столѣ. И Ванюшка, глядя на мать ревѣлъ, растянувъ бѣлозубый  ротъ, передыхалъ и опять  ревѣлъ. 

Прибѣжали сосѣди. Стоялъ въ валенкахъ  и въ полушубкѣ на худыхъ плечахъ  Семенъ морозовъ и говорилъ едва  слышно: 

— Глаза–то  закрыть надо…  закрыть глаза–то…  

Набѣжали бабы, заняли весь  палисадникъ, трещалъ  отъ ребятъ заборъ. 

Надо было  распоряжаться.  Степанъ выгналъ бабъ, чтобы не  мѣшали, переложилъ  съ Софьюшкой  на простыню Данилу Степаныча и перенесъ въ комнаты,  на сѣно. Такъ  распорядилась  закаменѣвшая  въ своемъ горѣ Арина. Здѣсь принялись  обмывать двое — Арина и Дударихина мать, а Степанъ сѣлъ  на брюхатенькую лошадку и потрусилъ въ городъ — сказать по телефону въ Москву. Обмыли съ молитвой и Дударихина мать  спросила у Арины, можно ли взять

// л. 39.

 съ покойнаго[351]. Потомъ  принесли  съ террасы дубовый  раскладной  столъ, настлали  свѣжаго сѣна, накрыли  простыней обрядили покойнаго въ чистое бѣлье,  одѣли въ  новый халатъ, шитый на пасху и всего разъ надѣванный, − сѣрый съ голубой оторочкой, расчесали затвердевшую бороду. Бабы увидали, что все еще  выглядываютъ глаза изъ–подъ вѣкъ — пошептались: выглядываетъ еще кого по себѣ. Арин нашла два старыхъ пятака — лежали у ней въ  мѣшочкѣ, въ укладкѣ вмѣстѣ  со смёртной  рубахой  и темнымъ платьемъ, сшитыми загодя. Не первые  глаза накрывались этими пятаками. Положила  Данилѣ Степанычу  на глаза, и лежалъ онъ покойно и важно, съ разгладившимся широкимъ лбомъ,  руки одна на другой восковыми ладонями, съ парою большихъ мѣдяковъ на глазахъ, какъ въ темныхъ очкахъ.  

Смотрѣли на него изъ уголка заплаканными глазами  Миша и Санечка съ раздутой щекой, думали… А Софьюшка все разсказывала приходившимъ бабамъ, какъ принесла она  Данилѣ Степанычу  огурчиковъ съ огороду, и какъ онъ радовался, какъ велѣлъ  сдѣлать ботвиньицы, и какъ  все  совѣтовалъ  ей выходить замужъ. 

А когда вернулся Степанъ изъ города, Арина велѣла запрячь телѣгу и поѣхала  за пять верстъ въ женскую  пустынь, взять  монашекъ — читать. 

И когда ѣхала  она  изъ пустыни  съ молоденькой  послушницей и знакомой старушкой монахиней въ черномъ  шлычкѣ,  захватилъ ихъ дождикъ въ лѣсу,  слабая дальняя гроза. Стороной прошла туча, въ сторонѣ  погромыхивало, а здѣсь  только кропило и не закрывало солнца. Былъ шестой часъ, солне чуть  косилось, и солнечный  дождикъ  весело  крапалъ  по листьямъ  орѣшника. 

— Праведникомъ померъ, царство небесное… — сказала на дождикъ  послушница, засматриваясь въ тихiй  зеленый  свѣтъ рощи. — Какой  дождичóкъ–то! 

— Дай–то, Господи! — вздохнула  и покрестилась Арина. — Ужъ такъ–то  тихо  преставился… Дай–то, Господи! 

— А сподобилъ Господь прiобщиться–то?  — спросила старушка–монахиня, наклоняясь  за Степаномъ передъ  низко опустившейся лапистой  вѣткой орѣшины и умывая дождемъ усыхающее  лицо. 

— Петровками–то  говѣлъ,  какъ же… — сказала Арина. — Какiя ужъ у него  грѣхи! Переболѣлъ  всѣ… 

— А вотъ  какъ же сказано, что насчетъ того… — обернулся Степанычъ, — что, напримѣръ, очень трудно  имъ  проникнуть… которые богатые… Даже верблюдъ  можетъ черезъ иглу  пролѣзть… а имъ  трудно… Это  какъ?   

— А  не намъ знать, а не намъ знать, голубчикъ… — сказала старушка. — Сказано, буди  милостивъ…     

— Такъ–то та–акъ… а вотъ  извѣстно, что никакой капиталъ не бываетъ отъ  труда, а черезъ разныя  причины… Такъ что тутъ… очень трудно…  

// л. 40.

— Господь въ своемъ милосердiй  призываетъ каждаго… нѣсть на  лица зрѣнiя  у Бога… — тоненькимъ голоскомъ начала послушница, а Степанъ нагнулся передъ набѣгающей  вѣткой и крикнулъ:  

— Держись! 

Весело  сыпалъ дождикъ на солнцѣ и[353]. 

Повстрѣчалось близъ  деревни стадо. Хандра–Мандра  стоялъ у дороги, курилъ. Увидала его  Арина, сказала:  

— Скончался братецъ–то…  

— Да, царство небесное… отжилъ… — хрипло сказалъ пастухъ, стаскивая шапку. — Когда хоронить–то?  — спросилъ, пропустивъ телѣгу[354].

Но они не слыхали. А онъ уже все зналъ: повстрѣчалъ его давеча Степанъ. 

На въѣздѣ  нагнали горбачевскаго батюшку  въ тарантасѣ. Ѣхалъ батюшка на своей лошадкѣ  съ псаломщикомъ, а семинаристъ  въ тужуркѣ[355] правилъ, покуривая.  

— На панихиду къ вамъ, Арина Степановна! — крикнулъ батюшка. — Воля Господня… Дали знать–то?     

— Дадено! — крикнулъ, объѣзжая, Степанъ.  

— Свѣчей–то, батюшка! — крикнула Арина.  

— Всего взято–съ! — успокоилъ ее жирнымъ[356] баскомъ  псаломщикъ.  

У дома стояла  чья–то телѣга, и Степанъ на лошади  призналъ бородача–старосту  изъ Шалова. Подумалъ: ‘‘чисто по телеграфу имъ извѣстно’‘. И только стали слѣзать съ телѣги, Степанъ[357] сказалъ: 

— Монахи ѣдутъ!.  

Обогнала батюшкинъ тарантасъ  пара, съ пристяжкой на отлетѣ: ѣхалъ  о. казначей въ  высокомъ клобукѣ и двое послушниковъ.  

На крыльцѣ  вспомнила Арина, что  оставила  ключи въ комодѣ, и затревожилась. Сейчасъ  же пошла и увидала, что комодъ запертъ, а ключей нѣтъ.  

… Ой, растащили…  деньги тамъ у него были…[358]

Кликнула Софьюшку, пытала. Сказала Софья ей прямо въ глаза: 

— Ой, грѣхъ какой… да что вы, что вы… все сберегла, заперла… да какъ же это я … да я развѣ…  

Посмотрѣла Арина  ей на лицо: лицо бѣлое, губы поджаты, пальцами перебираетъ на груди: испугалась. Заглянула Арина  въ старый бумажникъ − лежали бумажки, а сколько было, не знала. 

— Бабушка…[362] на Вáнюшку… у нихъ много… 

Жадно смотрѣла Софья на истертый бумажникъ, играла[364]. 

—[365] Не мое, родная… чужое добро… — сказала Арина и заперла. 

// л. 41.

Служили панихиду  сперва горбачевскiе, потомъ монастырскiе. Сняли съ глазъ пятаки, и опять  усмотрѣли бабы, что все еще выглядываетъ  изъ–подъ налившихся  вѣкъ. Видѣла и Арина и думала, что ея чередъ. Молился  въ уголку Захарычъ и думалъ, что его чередъ. Видѣлъ  глаза  и Семенъ Морозовъ и думалъ, что  его. И хоть совсѣмъ не боялся смерти, а сталъ говорить себѣ, что не изъ его двора: Арининъ чередъ. 

И никто не зналъ — чей. 

Вечеромъ прiѣхалъ  съ семьей Николай Данилычъ, все пошло гладко, и старшiй  приказчикъ Иванъ Акимычъ, выслушавъ  приказанiя, сказалъ, какъ всегда:  

— Будь покойны–съ… пымаю–съ…  

Онъ служилъ тридцать лѣтъ, все понималъ съ перваго  слова, и за нимъ  можно было  быть вполнѣ покойнымъ.

Поповъ стоялъ  наготовѣ у машины, всѣ три дня гонялъ въ городъ  и въ монастырь, и каждое утро уѣзжалъ  Николай Данилычъ въ Москву, гдѣ кипѣла работа по стройкѣ  и откуда нельзя было отлучаться. 

Наканунѣ послѣдняго  дня прiѣхалъ съ поварами и парой  офицiантовъ кондитеръ, привезъ  на подводахъ столы и ящики: ожидалось много родни и знакомыхъ. Привезли повара  свой особенный, сладковатый поварской  духъ — сельдерея и осетрины, заняли кухню  и дворъ, погреба и лужайку, и принялись готовить. Разобрали печники  русскую печь и наскоро выложили плиту. Стояли въ  тѣни на травкѣ окоренки со льдомъ, и лежали въ нихъ  огромныя  рыбы. Глазѣли ребята, какъ бѣлые повара  пластали на длинномъ  столѣ невиданную рыбу въ красномъ[367], много мѣдныхъ  кастрюль, долгихъ ножей и давленыхъ  жестяныхъ коробокъ. Знали всѣ, что у Семена Морозова  и въ сосѣднемъ дворѣ ставили блины въ кадкахъ, варили кисель  и студень. Считали груды карзинъ съ бутылками. Собирали со всей деревни посуду подъ кисели. И уже по всей округѣ было извѣстно всѣмъ, что померъ Данила Степанычъ Лаврухинъ, что Николай Данилычъ правитъ  по немъ  поминки, и будутъ столы для народа — для своихъ, и чужихъ. 

И всѣ дни  слышались черезъ  наглухо закрытыя  окна поющiе  духовные голоса, виднѣлись сквозь  прозрачныя  занавѣски клубы  кадильнаго дыма и желтые язычки  свѣчей. И все носили туда ледъ въ мѣдныхъ банныхъ тазахъ.  

И тучи мухъ, точно  собрались онѣ  со всей Ключевой, облѣпляли голубыя стѣны, кружились надъ поварскимъ столомъ и летѣли въ двери. И всѣ дни  былъ непристанный круговой  ходъ  ихъ съ гуломъ.  

Къ ночи послѣдняго  дня прошла  надъ Ключевой гроза. До разсвѣта 

// л. 42.

все  вспыхивало, громыхало и шумѣло ливнемъ. Къ разсвѣту  ушло, небо прочистило, и вездѣ  были[369] звѣзды.  

 

XIII

      

Послѣднiй день провожалъ Данилу Степаныча. Подымался  свѣжiй, омытый  ночнымъ дождемъ.  

На ранней зарѣ проснулся Хандра–Мандра, поглядѣлъ къ свѣту — тихое встало утро. Вышелъ на волю, оглядѣлся. Было тепло, пахло березам и съ горъ, крапало съ ветелъ, жвакало подъ  ногами въ травѣ. Не будилъ жалѣйкой вотъ  уже третiй день, обошелъ дворы, обстучалъ окна — выгоняйте коровъ. Прошелъ  ко двору Лаврухиныхъ, постоялъ, покрестился на окна, постучалъ ручкой  кнута въ сѣнцы. Поглядѣлъ  на возившихся  у погреба  поваровъ, на стоявшiя въ травѣ  бѣлыя блюда съ чѣмъ–то[370] желтымъ, съ бѣлыми  кусками  и красными  кружочками моркови. Спросилъ, подмаргивая:  

— Это чтожъ  такой у васъ будетъ… морожное какое?.. 

— Творожное! 

Вышла простоволосая, съ строгимъ  лицомъ, Софья, выпустила холмогорку. Выбѣжала  тяжелой ступью сытая холмогорка, потягивая слюну, постояла  на уголкѣ, вытянула кверху черно–бѣлую  голову, затрубила.  

— До полдёнъ, гляди, не управятся? − спросилъ Хандра Софью. 

— А я почемъ знаю?.. 

— Никакъ не управятся. 

И пошелъ, ковыляя, на край деревни,  гдѣ собиралось стадо.  

Уже поднялось солнце, и все заиграло промытой зеленью, и подсолнухи за заборомъ смотрѣли  загорѣвшимися  шапками − теперь будутъ слѣдить  за солнцемъ. Сочно глядѣлъ  сырой Медвѣжiй  Врагъ, какъ глядѣлъ и тогда, давно, когда, въ теплую ночь iюня,  въ рядовой  избѣ Степана Лаврухина родился  Данила Степанычъ.  

Стали наѣзжать съ округи, — изъ Манькова, изъ Шалова, изъ Горбачева, изъ Скачкова, съ Черныхъ Прудовъ, — родня и знакомые. Прiѣхали  изъ Москвы и пришли  съ фабрикъ ключевскiе  мужики. Ѣхали на  телѣгахъ, шли пѣши. Противъ дома  Лаврухиныхъ стали рядкомъ, подъ ветлами, телѣги; лошади, привязанныя  за грядки, жевали  надранную по дорогѣ траву. Родные входили  въ домъ поглядѣть, сидѣли на ближнихъ бревнахъ, на травкѣ у палисадника; дальнiе и совсѣмъ чужiе − подальше, у лошадей. Бабы надѣли, что потемнѣй — сѣрые и черные, въ колокольчикахъ и горошкахъ, платочки, сѣрыя, кубовыя, зеленыя и  черныя платья. Мужики были въ черныхъ и синихъ поддевкахъ, въ черныхъ  до блеска картузахъ, степенные, строгiе. Сновали мальчишки въ праздничныхъ  пиджакахъ, въ сапогахъ, съ расчесанными  голова-,

// л. 43.

ми оглядывали себя, шарили  по[372], мочили въ росѣ сапоги, изгибались и оглядывали  съ задковъ. Плакали дѣти, просили ѣсть. 

Съ первымъ утреннимъ  поѣздомъ прiѣхали  изъ Москвы знакомые и родня, — булочники, арендаторъ Коровинъ  съ вѣнкомъ въ кордонѣ[373], маленькiе подрядчики и поставщики. Подкатилъ  на тарантасѣ, парой, съ кучеркомъ–мальчишкой, Василiй Левонычъ Здобновъ съ женой, въ шляпѣ  съ лиловыми цвѣтами, и прошелъ въ домъ, оставивъ жену  выбираться съ помощью кучерка. Въ двухъ тарантасахъ прiѣхалъ  изъ Горбачева  притчъ съ женами, съ семинаристомъ и дьячковымъ сынишкой на козлахъ. 

— Попы прiѣхали… Сейчасъ выносить будутъ… 

Но еще долго не выносили. 

Подходила нищая братiя, текла линючимъ взъерошеннымъ потокомъ. Тянулись изъ города и съ  посада, изъ–подъ монастыря, изъ[374]деревенской округи. Шли на поминъ души, хоть разъ покрѣпче  наѣсться. Былъ тутъ  и старикъ  изъ Манькова, и Алешка Червивый, и Вавася  косноязычный, и Мишка Зимникъ, и многiе. Шла  непокрытая и калѣчная родная округа, потерявшая увѣренный голосъ и перезабывшая  всѣ пѣсни, кромѣ одной: ‘‘кормильцы–батюшки, подайте святую ми–лостинку, Хритса ра–а–ди!...’‘ Тѣ, у кого  отняла  судьба руки  и оставила рты, вымела закрома и оборвала карманы, навалила заплатъ и горбовъ, погасила и загноила  глаза. Тѣ, кто  хорошо знаетъ всѣ дороги, сухiя и мокрыя, всѣ оконца, всѣ  руки… 

— Нищихъ–то  навалило! — говорили бабы. — Каждому по блину, такъ… 

— У Лаврухиныхъ и по два  достанетъ.  

Бабы завернули  верхнiя юбки, чтобы не озелениться, сидѣли въ  теплыхъ нижнихъ на сырой травкѣ и по бревнамъ, смотрѣли на домъ, на подсолнухи, про которые  знали, что насажалъ ихъ покойный, загадывали, кто же теперь будетъ жить здѣсь и кому  все достанется. Хвалили гусей и куръ и загадывали — ихъ–то куда. Говорили про холмогорку, говорили, что домъ, хоть и богатый, а все сиротой смотритъ: повалился хозяинъ — и домъ повалился. Прикидывали, не отписалъ ли чего кому: послѣднее–то  время  вонъ всю родню вспомнилъ. Говорили, что далъ Морозихѣ на корову  сорокъ рублей; Дударихѣ — съ чего бы! — цинкованнаго желѣза  на крышу. Говорили про Софью: разбухла на лаврухинскихъ–то харчахъ,  такая–то стала  гладкая  да зубастая; къ старику все подлащивалась, змѣей передъ старикомъ–то такъ и юлила. Какiе платки носитъ! И чего же, — всяко бываетъ. И ущипнетъ, такъ рубль дастъ. А чего ей, — совсѣмъ вольная!  

— Ишь, мурластая стала… 

Видѣли, какъ бѣгала Софья въ черномъ платкѣ, бѣлолицая, чернобровая, строгая, въ тяжелой юбкѣ — гдѣ она  ее справила? — остановилась на крылечкѣ и кричала звонко: 

// л. 44.

— Степа–анъ! Живѣй  закладай въ пролетку!  

— Чисто какъ хозяйка  кричитъ! Сыскалась родня середь дня… 

— Арина–то Степановна все ей довѣрила, всѣ ключи у ее… и отъ погребовъ, и отъ укладокъ, и отъ  чулашковъ… Молок–то такъ  кувшинами  и хлещетъ[375]… 

— А это ихъ  старикъ тотъ… Захарычъ облестилъ… чаю безъ его не могъ пить вонъ… А снохѣ–то Морозовой зачто корову?  

— А Миколай–то Данилычъ съ ее  дѣвчонкой допрежде  путался… да съ Глашкой–то! Онъ же и  выдавалъ… 

— А–а… которая за кривымъ–то… гробами на посадѣ торгуютъ… 

— А вонъ Дудуриха–то сказывала… Софья–то[378] все… съ Сергѣй Миколаичемъ  путается… Какъ онъ  въ городъ, къ ночи, къ нему все бѣгала, въ елки…

Привезъ телѣгу можжевельника[382] сынъ Семена Морозова, Акимъ–парильщикъ. Пришли гуси съ рѣчки, гоготали, просили ѣсть. Бѣгали среди нихъ  въ хлопотахъ, распугивали, а гусакъ грозилъ клюнуть. Мальчишки  лазили въ  огородъ, нашаривали. Поваренокъ ѣлъ  огурецъ. Поповъ  прохаживался  у машины, въ  гороховомъ балахонѣ, поглядывалъ. Подошли  племянники–гармонисты въ новыхъ  хорошихъ тройкахъ, лаковыхъ  сапогахъ и кубовыхъ рубахахъ. Расхаживали  степенные крѣпкiе  мужики  въ черныхъ казакинахъ, повязанные  рушниками, — понесутъ. Двѣ смѣны, — тяжело, жарко и далеко. Валилъ  сизый дымъ изъ избы Семена  Морозова и попахивало блиннымъ духомъ. Рыжебородый  шаловскiй  староста, повязанный полотенцемъ  съ красными  городками, говорилъ  тѣмъ, которые понесутъ:  

— Разомъ подхватай чтобы!  Семенъ и Левонъ… поменѣ ростомъ–то, спереду, а мы съ Микитой въ–голова ему… И прямо чтобы  въ шагъ! 

Лицо его побурѣло, а борода  посвѣтлѣла. Мужики  слышали, что пахнетъ отъ него сладкимъ духомъ, и просили похлопотать у Арины Степановны. 

— Ужъ говорилъ, и съ Иванъ Акимычемъ… чтобы  и разговору не было. А на  перемѣнки горбачевскiе встанутъ… Надо постараться, чтобы… Изъ Москвы народу–то… 

А бабы говорили на бревнахъ: 

— Вонъ внучки–то, внучки–то… Эта вотъ, съ увалью–то, Прасковья Миколаевна, бѣленькая–то съ лица… а за ей Любовь Миколавна. Видныя–то  какiя, со–лидныя… 

— А и не плачутъ!.. 

— Меньшая–то вчера плакала шибко. Въ церкви еще поплачутъ… 

Прiѣхалъ верхомъ урядникъ, въ новыхъ  погончикахъ на затертомъ  парусиновомъ  кителѣ, въ бѣлыхъ  перчаткахъ, похожiй лицомъ на сверхсрочнаго  молодца–фельдфебеля, съ черными бачками, привязалъ лошадь къ палисаднику, поманилъ  мужиковъ  въ рушникахъ и сказалъ: 

// л. 45.

—[383] Слушайте менѣ, что я скажу. Понесете, чтобы не галдѣть… разъ это упокойникъ, а не  хоругвь! Я спереду. Какъ я сталъ — стой! На кладбищѣ самъ становой будетъ. Чтобы не обругаться! Помните, къ какому  дѣлу призваны… чтобы не было  безобразiй у меня. 

Увидалъ у шаловскаго старосты  полотенце съ красными городками — запретилъ:  

— Дружка, что ль, ты?! А еще  староста… Смѣни  на холстину! Никакого понятiя, что недопустимо, разъ это  упокойникъ, а не что! 

Прогналъ ребятъ отъ забора, отворилъ калиточку барышнямъ, приложилъ перчатку  къ козырьку. Увидалъ, что  повара развели жаровню, поостерегъ  насчетъ пожара: 

— Вы, братцы, ужъ поосторожнѣй  какъ… сохрани Богъ… 

Бабы говорили, что на поминъ будутъ  щи съ головизной, блины съ масломъ, гороховый и молочный кисель. Вспоминали, что, какъ хоронилъ Данила Степанычъ жену, давали сыту  къ молочному киселю. 

Стали выносить. 

Вынесли Николай Данилычъ, Сережа, Коровинъ  и вытягивавшiйся  Здобновъ, котораго  смѣнилъ приказчикъ Иванъ Акимычъ. Когда остановились у палисадника, услыхали  старушечiй вой: плакала Арина. Плакала  и Софья. Съ платками были ‘‘гусынюшка’‘, Паша, Люба. Урядникъ сидѣлъ на конѣ, поодаль, и держалъ  картузъ ‘‘на молитву’‘, стараясь сдерживать лошадь, которую кусали слѣпни. Горбачевскiй батюшка, въ желтой[386]. 

— Вы бы еще[389] надѣли!   

Выслѣдилъ, когда Николай Данилычъ  очутился[391] взялъ подъ козырекъ: 

— На кладбище всякiй  народъ желаете допустить? 

Вышли смотрѣть повара въ бѣлыхъ колпакахъ, какъ понесли. Стоялъ у палисадника Захарычъ, смотрѣлъ изъ–подъ руки. Смотрѣлъ  отъ двора  Семенъ Морозовъ, не въ полушубкѣ, а въ  синемъ  казанчикѣ[392], крестился.  

Видно было, какъ  ѣхалъ на возу можжевельника  Акимъ и кидалъ, какъ, мѣрно шагая, подымались подъ желтой крышкой на взгорье, къ ельнику, гармонисты. Перехвативъ черныя  спины ярко–бѣлыми  полотнцами, несли, покачивая, мужики.  

И было потомъ все такъ, какъ хотѣлъ Данила Степанычъ. Было солнечно, жарко, тихо. Когда  вступили въ еловый лѣсокъ,[393] одинокiе голоса стали  крѣп-

// л. 46.

нуть, и казалось, что поютъ хорошо и  стройно, какъ въ пустой церкви. Тихiя, грустныя, стояли  ели и слушали  въ полумракѣ. А когда пошелъ березнякъ, стало весело, зелено и прохладно. Въ кустахъ орѣшинъ  темнѣли мохнатые  гроздочки, играли свѣтлыя стрѣлки. Играючи шуркало  по головамъ вѣтками. Урядникъ ѣхалъ впереди на случай встрѣчи, нагибался и  обламывалъ. Пѣли всѣ, и молитва  сбивалась бабьими голосами на пѣсню. И было похоже въ  солнечной рощѣ, что это не послѣднiе проводы, а праздничный  гомонъ деревенскаго  крестнаго хода.  

                

XIV  

Шумѣли поминки, а было  похоже  на именины. 

Въ два ряда  поставили столы на  лужку, между  дворами Лаврухина и Морозова. Посажались, кто какъ успѣлъ. Вышелъ Николай Данилычъ, сказалъ:  

— Вотъ, помяните  батюшку. 

— Покорнѣйше  благодаримъ, Миколай Данилычъ… Тебѣ дай Господь…

Ѣли щи съ голвоизной, почмокивали. Говорили, что легко было нести: ежели  праведный человѣкъ — завсегда легко. Хандра–Мандра  рано собралъ коровъ, подобрался къ поминкамъ. Хрипѣлъ, расплескивая изъ  стаканчика: 

— А во какъ я помру–у… пухомъ  понесете! Жилка  одна да спленка, правильнѣй меня  нѣтъ… 

Кому не хватило  мѣста — ждали череду. Ребятишки ѣли на травкѣ, рвали зубами выпршенные блины. Подходили  нищiе, просили  въ окна: 

— Помянуть бы  за ради Христа… 

Говорила въ окно Арина: 

— Помяните, голубчики, помяните… 

Выходила на лужокъ, скорбная, сухонькая, побѣлѣвшая, въ  черномъ, съ бѣлымъ  горошкомъ, платьѣ и въ черномъ  длинномъ платкѣ, какъ монахиня:

— Кушайте, родимые… помяните  за упокой души… 

Ей  гудѣли довольные, твердые и нетвердые голоса:  

— Покорнѣйше  благодаримъ, Арина Степановна… Дай Богъ  царство небесное! 

Довольны были ею: ихъ она была, вся  ихняя, всегда ихняя. И никуда не уйдетъ.  

Парни съ  буйными мурластыми  лицами гудѣли въ окна: 

— Разрѣши[394] помянуть, баушка Арина! 

И имъ  разрѣшали[395], и они  требовали  вина и пива. Ходили по  столамъ и выпрашивали изъ рукъ. 

Не поскупился  Николай Данилычъ, приказалъ, чтобы  вдоволь было всего: послѣднiе  проводы. И всѣ знали, что это  послѣднiе проводы. Тетка Арина  еще осталась, но она  сойдетъ тихо, незамѣтно. 

// л. 47.

Уже помянули въ домѣ, съ офицiантами въ бѣлыхъ перчаткахъ, уже послѣднюю, прощальную, чашу вѣчной памяти  опѣли и благословили о. казначей и батюшка  изъ Горбачева, уже возгласилъ зычно iеродiаконъ Нифонтъ, запивоха  изъ монастыря, расправивъ  тѣсный и потный воротъ и откидывая  лапой пышную  груду волосъ, какъ сѣно, возгласилъ, ворочая красными  бѣлками, до содраганья  хрусталя на столѣ, покрывъ и остановивъ  гулъ за окнами, — а во дворѣ все еще  уступали мѣста  и все подсаживались ко щамъ съ головизной, блинамъ и киселямъ. Уже отъѣхали монахи и притчъ, сытые, сонные, разсолодѣвшiе  съ ѣды и жары, увозя  въ широченныхъ  карманахъ слоеные пирожки и навязанное памятной на все уставное  Ариной, — дѣточкамъ–то, дѣточкамъ–то! — а на лужку  все еще ѣли, все ѣли, опоражнивая  корчаги  и мисы, дрались изъ–за блина нищiе, просили, виляя хвостами, тощiя собаки. Хлопали пробки, пустыя  зеленыя четвертухи лежали  въ крапивѣ. Проливали за упокой  души. Распоясали  животы, уходили и опять садились, уносили куски и мисочки тѣмъ, кто не могъ дотянуться  до лужайки. Уже  покачивались иные и путали  на ослабѣвшихъ умахъ и языкахъ, что это — именины  или еще что. Уже потянулись тѣни отъ лѣска на взгорьяхъ, отъ домовъ, отъ людей, отъ крапивъ. Ржали  просившiя пить лошади. Отъѣзжали гости на ямскихъ тройкахъ къ  вечернимъ  поѣздамъ. 

Вышли  въ садъ внучки  въ траурѣ, съ  бѣлыми личиками, и поглядывали изъ–за  палисадника. Видѣли  рыжiе  и черные волосы, красныя лица, засученные рукава, слышали гулъ. Родня… И пытливо  всматривались, кто и какiе  ихнiе. Знали только, что вотъ эти двое, въ кубовыхъ  рубахахъ  и въ лаковыхъ сапогахъ, какiе–то внучатые племянники; есть здѣсь кумы, свояки,[396] дѣти чьего–то деверя, и дяденьки и свояки. Не знали, что за свояки, почему свояки. Смотрѣли  на Софьюшку, вываливавшую груду блиновъ на столъ, знали,  что дальняя внучка  дѣдушки, а имъ, значитъ, какая–то сестра. И было чудно имъ, что она ихъ сестра, а изъ этихъ есть  какiе–то далекiе братья.  Смѣются, чавкаютъ, разные… Онѣ ихъ никогда не знали и не будутъ знать. Дѣдъ еще зналъ, а теперь разойдутся совсѣмъ. И вспоминались имъ какiя–то  бабы и старушки, и степенные мужики, которые  подходили  на кладбищѣ и по дорогѣ, ласково  и любопытно осматривали и говорили мягко и улыбаясь, точно хотѣли оправдать свой приходъ: 

— Здравствуйте, милая барышня, Прасковья Миколавна… Небось, и не знаете меня? Да гдѣ  жъ и знать–то. Хоть  разокъ  поглядѣть на васъ, какiя–такiя… 

И разглядывали — и лицо, и  платье. 

— А вы кто  же? 

— А я–то… А дѣдушка–то  вашъ, Данила Степанычъ, царство небесное… у

// л. 48.

него–то братецъ двоюродный, по матушкѣ, Иванъ Захарычъ… такъ я–то буду  его двоюродная племянница, по матушкѣ–то… Она  изъ Шалова сама–то… 

Находили концы и устанавливали родство. И никто  не сказалъ имъ  прямо, что всѣ они съ  одного поля, съ этой  округи, одной  крови. 

Поздно вечеромъ, когда стала  падать роса, отъѣхали  послѣднiя  телѣги, ушли нищiе, разобрали  столы. Теперь  только  собаки  рылись  и нюхали по крапивѣ, звякали; шаловскiй староста  съ Акимомъ Морозовымъ спали въ огородѣ  на огурцахъ, да сразу  заслабѣвшiй Хандра–Мандра лежалъ  подъ плетнемъ,  накрытый рогожкой. Укладывались повара, увязывалъ воза  кондитеръ — ночью ѣхать  сподручнѣй.   

Паша и Сережа прошли  по затихшей  деревнѣ къ рѣчкѣ. Послушали. Бѣжала  вода  по камушкамъ, журчали  неугомонные ключики — ур–ур–ур… Темно  смотрѣлъ  незнаемый  Медвѣжiй Врагъ, и все   было здѣсь  для Сережи и Паши безымянно и пусто,  ничего не держало  въ себѣ для нихъ.  

— Кто это? это не вы, Поповъ? — крикнулъ Сережа къ  темнѣвшему  у рѣчки человѣку, а въ оврагѣ тоже спросило[397]: 

…Ито это?[398]

— Я–съ… — отвѣтилъ шоферъ. — Вотъ смотрю…[399]  отъ нечего  дѣлать.  

— Вамъ[401]  здѣсь? 

— Ничего[402]… Вообще, какъ природа… глушь… 

— Смотрите, какъ отвѣчаетъ[404]  

И  отвѣтилъ оврагъ  глухо: 

… Кто ты?![405] 

—Сергѣй Лавру–хинъ!

…Лавру–хинъ!!![406]

И совсѣмъ не думали они[407] что это ихъ  родная деревня, что воду  изъ этой рѣчки  пилъ ихъ дѣдъ, что изъ этой  лощины  вышелъ ихъ родъ, и теперь совсѣмъ  затерялась  и скоро  совсѣмъ  сотрется  пройденная имъ  здѣсь дорога. 

       

XV 

 

Рано поднялся наутро Николай Данилычъ. Онъ бы  еще вчера уѣхалъ, если бы сегодня былъ буднiй день, — требовали дѣла въ Москвѣ — но сегодня было воскресенье. Къ тому же нужно  было и здѣсь  распорядиться. И вотъ  всталъ онъ  въ шестомъ часу, какъ всегда. Слабое  еще было солнце, косое, легкое. Весь въ росѣ былъ  молодой садъ, пахло  свѣжестью  только–только  ушедшей ночи. Посмотрѣлъ  на садъ — красное[408]сiянiе шло  отъ старой рябины на солнцѣ. Бѣлогрудая птичка, похоже, славка, сидѣла близко  на вѣткѣ и играла горломъ. Было ясно  видно, какъ  перекатывалось  въ горлышкѣ — точно дробинки. Свистѣла, потрескивала, какъ сквореъц, журчала по–жавороночьи,   чока-

// л.49.

ла по–соловьиному. И глядя на нее, Николай Данилычъ вспомнилъ, какъ отецъ  въ послѣднiй  его прiѣздъ  просилъ: 

— Купи ты мнѣ, Николя, канареечку  какую… 

Канареечка была куплена и ждала воскресенья.  Теперь не нужна. Не нуженъ и этотъ домъ, крѣпко построенный и ставшiй  въ четыре тысячи. Кому онъ здѣсь? Сломать и перевезти въ Москву? И зналъ, что не сломаетъ. Пусть стоитъ. Кто знаетъ… 

Думалъ объ отцѣ. Все дѣла, всю жизнь были дѣла. Всю жизнь укрѣплялъ капиталъ, укрѣпилъ, а тутъ и конецъ. И когда смотрѣлъ  Николай Данилычъ  на славку, думалъ о своихъ дѣлахъ. И у него, должно быть,  такъ и будутъ всю жизнь дѣла и дѣла. Достраивался новый домъ, собственный,  въ пять этажей. Подходилъ къ концу  взятый подрядъ на выстройку  гавриковскаго  семиэтажнаго дома. Думалъ,  что не заплатилъ–таки  Коровинъ въ срокъ аренду, безпокоился, доставиятъ ли  безъ оплаты прежнихъ  счетовъ цементъ: остановится кладка — не поспѣть къ сроку, неустойка. Надо платить  въ сентябрѣ въ кредитное  десять тысячъ. Оправдаетъ ли  Волнистовъ  векселя? И зачѣмъ  впутался  съ тестемъ  въ муку, въ новое дѣло! Вложилъ пятьдесятъ тысячъ… 

Славка вспорхнула, пересѣла  повыше и продолжала журчать… 

…Съ домомъ–то  какъ же теперь?... 

Шлепала туфлями  Арина, несла  хрустальную  чайницу и старенькую сахарницу, въ  малиновыхъ пятнышкахъ, деревенскую, изъ которой, бывало,  мальчишкой таскалъ сахаръ. 

— Одни остались, тетушка… 

Она поставила чайницу и сахарницу,  присѣла и жевала  губами.  

— Потратился, Николенька…  а вотъ,  не привелъ Господь. Съ домомъ–то какъ теперь?.. 

— Какъ жили, такъ и живите. Закрутился я съ дѣлами, а моимъ скучно тутъ. 

— Деревня… — сказала Арина.  

— Будете получать, какъ папашей заведено. Лошадей вамъ не надо, корову, хотите — продайте… 

Софьюшка внесла самоваръ, стукнула ножками  о подносъ, смахнула фартукомъ. 

— Насчетъ ее… говорилъ папаша, устроить надо… Нужна она вамъ? 

— А чего жъ она  мнѣ нужна!.. 

Софья  остановилась за дверью и слушала. 

— Какъ–нибудь  подумаю… сродни она ему… 

— А какъ  же не сродни–то! И Захарычъ вонъ еще  у меня… Данилушка–то покойникъ  дозволилъ ему доживать… 

— Пусть живетъ. И онъ сродни… 

— Да какъ же не сродни–то! — опять сказала Арина. — Да вѣдь  и тебѣ дя-

// л. 50.

дя двоюродный… 

— Да, да… И вотъ хотѣлъ я сказать… Куда  же это папаша столько  денегъ разсовалъ! Съ мая было у него  семьсотъ шестьдесятъ, я ему мѣди  на пятьдесятъ  привозилъ… въ именины его  самъ я смотрѣлъ, было четыреста  сорокъ, а вотъ въ бумажникѣ  полутораста не хватаетъ… Вы, пожалуйста, тетенька, не подумайте… а только интересно мнѣ… 

Арина вспомнила про ключи, хотѣла сказать и промолчала. А Софья стала тихо–тихо  отходить  въ глубь комнаты, задержалась въ задней и слушала. А Николай Данилычъ уже говорилъ, что надо завтра же  отпустить Степана  и отправить въ Москву пролетку и лошадей. Вынулъ записную  книжечку, пересмотрѣлъ наказы  Данилы Степаныча — куда и кому  сколько на случай  его смерти. Куда монастырю столько — три тысячи! Довольно и пятисотъ. Ну, роднымъ этимъ можно и полностью, по пятьдесятъ… Двадцать два человѣка!  Вотъ монастырь–то   и подѣлится. Сто рублей Семену Морозову  на похороны или, коли раньше помретъ, снохѣ на поправку… Ну, и это можно. Аришѣ по десяти рублей на мѣсяцъ, Захарычу по пять за… пчелъ… Софьюшкѣ и Ванюшкѣ  по двѣсти рублей… Степану драповое пальто и купить новые сапоги, тройку и картузъ! 

Отвернулся къ саду, сжалъ губы и смотрѣлъ черезъ набѣжавшiя  слезы. 

… Все, старикъ, исполню… все…  

Выпилъ стаканъ чаю, прошелъ на усадьбу, обошелъ домъ. Что съ нимъ дѣлать? Зналъ, что не  будетъ здѣсь  жить, что куплено уже  мѣсто на кладбищѣ женскаго монастыря, гдѣ  женина родня, у часовни, гдѣ и братъ, умершiй  отъ чахотки. Увидалъ  кресло, записалъ — отправить. Переписалъ мебель, часы съ  башеннымъ боемъ, зеркало. Куда имъ здѣсь? И все думалъ, что если оборвется у него  съ домами, дастъ кредитное  на восемьдесятъ тысячъ, а шестьдесятъ, не уплатитъ Волнистовъ… И то, что приходило ему  по ночамъ, что можетъ оборваться, что разбросался, что пойдетъ съ мукой на пониженiе, и повалится все, какъ у Сняткова… — опять тревожило. Нѣтъ, пусть стоитъ домъ. Можетъ, и пригодится… 

Автомобиль стоялъ, закрытый брезентомъ. Изъ кухни  вышелъ Поповъ, поздоровался  и спросилъ, скоро  ли готовить. 

— Часа  въ два выѣдемъ… 

И тутъ  вспомнилъ, что обѣщалъ вчера Здобнову заѣхалъ къ нему, поглядѣть, какъ живутъ. Надо было поѣхать, потому что  далъ слово, потому что истратился Здобновъ и ждетъ, а, главное, намекалъ, что можетъ брать у него муку — лучше у своихъ, чѣмъ у Карпова, — и не больше, не меньше, какъ до полсотни вагоновъ. Всѣ поставки на фабрики у него. Вспомнилъ, какъ  упрашивалъ Здобновъ, сидя  на тарантасѣ: 

— Мы къ вамъ, а вы къ намъ… поглядите все наше обзаведенiе. Не какiе–

// л. 51.

нибудь, а…  все какъ слѣдуетъ–съ…  

А Марья Кондратьевна говорила: 

— Окажите ужъ  намъ такую  честь, и съ барышнями, и господина кавалера, молодого человѣка… не будьте  такiе гордые… 

А Здобновъ  тронулъ лошадь, перегнулся черезъ задокъ, крикнулъ: 

— Сейчасъ  въ городѣ спецiальный  заказъ сдѣлаю! чуръ, не обманывать! 

Надо было поѣхать: солидный человѣкъ сталъ. И сказалъ Попову: 

— Вечеромъ выѣдемъ, а къ обѣду  свезешь  въ одно мѣсто.

Увидалъ, что кланяется  ему Семенъ Морозовъ, узналъ старика, перешелъ лужокъ, сѣлъ на завалинку, закурилъ. 

— Какъ  живешь, Семенъ Ивановъ? 

Хорошо его помнилъ. Помнилъ, какъ гонялъ Семенъ лошадей на водокачкѣ, какъ стоялъ у котловъ — подавалъ въ бани  горячую воду, и какъ, бывало, нашивалъ  его Семенъ на рукахъ, показывалъ лошадей, огромные баки съ  водой и цѣпи, подымавшiя  изъ колодца бадьи. Помнилъ  его хоть и не совсѣмъ чернымъ — спорила ужъ и тогда въ его  бородѣ зола съ уголькомъ, — а теперь былъ онъ сѣдой  до зелени и совсѣмъ другой. Но что–то  было еще въ его  говоркѣ знакомое, давнее. И это знакомое удержало для Николая Данилыча его, прежняго, и напомнило  многое: какъ  прибѣгалъ  на водокачку, ѣлъ черный  хлѣбъ, макалъ  луковкой въ грязную соль въ жестянкѣ, стояли  по стойламъ тихiя лошади, жевали сѣно, перелетали  въ стропилахъ сизые голуби и пахло навозомъ и  краской отъ новыхъ бадей. 

И сказалъ Николай Данилычъ, крикнулъ на ухо: 

— А помнишь, Семенъ Иванычъ, какъ, бывало, на водокачкѣ.. лошадей гоняли? 

— Какъ  же… помню еще, Миколай Данилычъ… 

Помолчали. Поповъ  устроился  за столикомъ, на травкѣ, пилъ чай съ  бѣлымъ хлѣбомъ.  Вышла старуха–сноха, жена Акима, закланялась: 

— Тубареточку я вамъ  вынесу, батюшка… запачкаетесь такъ–то… 

Не надо было ему табуретки. Напомнила  ему старуха тоже давнее, хоть и не такое, какъ съ Семеномъ, а такъ же забытое. Лѣтъ двадцать тому, на другой годъ женитьбы, когда хворала жена  послѣ родовъ, прiѣхалъ онъ  сюда  размыкаться, погулять, и такъ, находу,  сошелся съ внучкой Семена, Глашей, совсѣмъ  дѣвчонкой. Такъ какъ–то вышло — столкнулся и пожелалъ. Прожилъ съ недѣлю,  пьяный отъ охватившаго угара, закружилъ дѣвчонку, а потомъ  и не прiѣзжалъ — прошло  сразу. Слышалъ потомъ, что родила она мертвенькаго,  потомъ вышла замужъ за  кривого мѣщанина  изъ посада, гробовщика. 

— Ну, а внучка у тебя  была… Глаша? 

— И теперь жива… ничего… живетъ хорошо, пристроилась. 

Говорилъ, покрехтывая, грѣлся на солнышкѣ,  поеживался  въ широкомъ, какъ мѣшокъ, полушубкѣ. И видѣлъ  по его лицу Николай Данилычъ, что и объ

// л. 52.

этомъ  помнитъ старикъ. И ничего, тихiй, безропотный. 

— Сто рублей тебѣ  папаша на похороны оставилъ. 

— Да ну?! Царство небесное… Да мнѣ  куда жъ… Меня за  полторы  красныхъ управятъ… ты ужъ  имъ  остатнее–то выдай… Акимушкѣ пусть… 

Всплакнулъ. Сидѣлъ, опираясь  сведенными бурыми пальцами о сухую  землю  завалинки. Было тихо, жарило  въ завалинку солнце, гудѣли мухи. И тутъ, рядомъ съ этимъ  усыхающимъ старикомъ, Николай Данилычъ почувствовалъ,  какъ онъ усталъ, какъ хорошо было бы забыть  всѣ дѣла и уѣхать куда–нибудь — отдохнуть. И подумалъ, что надо  поговорить съ докторомъ, отчего это часто  въ послѣднее  время кружится голова и покалываетъ у сердца. 

— Совсѣмъ, значитъ, отъ насъ теперь… отъѣзжаешь? —спросилъ старикъ.    

— Папашу похоронилъ — чего жъ тутъ…  

— Че–го тебѣ тутъ! Твое дѣло бо–ольшое,  ходкое… Кто какъ… кто на крылахъ, кто на костыляхъ… 

— Ну, твои какъ, внучата, сыновья?.. 

— Мои–то… — задумался старикъ,  переступая валенками и разѣвая отъ слабости ротъ. — Мои–то…[411]… меньшой сынъ померъ… вотъ гдѣ это  желѣзо плавлютъ… къ холмамъ туда… 

— Что жъ такъ? 

— Да вѣдь… помѣръ. Пришла бумага… холера тамъ была… горе такое. Акимушка у тебѣ, при баняхъ… Сенька, внукъ… на суконной… Василiй, середнiй сынъ… у мушника въ молодцахъ. Гришка, внукъ… такъ, котуетъ… Давеча… на поминки приходилъ… та–акъ скандалилъ… Размотало всѣхъ, что воробьевъ  по застрѣхамъ… кто игдѣ… 

— Та–акъ… а[412] у тебя не  бываютъ?  

— А имъ зачѣмъ![413] Нонеча гдѣ деньги, тамъ и родная сторона. Нонеча  далъ кто полтинникъ, вотъ и родня сталъ… Такъ, горохомъ… врозть… 

Помолчали. 

— Жить–то, сталыть, не будешь здѣсь… Акимку–то мово  не обидь. Онъ у менѣ одинъ  изо всѣхъ, помнитъ. А вонъ  внуковъ отъ его куды  занесло!  Одинъ на чугункѣ кондухторомъ… по всей  землѣ–э  ѣздитъ… другой  въ острогѣ сидитъ… за это самое… вотъ за безобразіе–то ихнее,[416] сказывалъ… письмо отъ его пришло… опять, говоритъ, убѣгетъ… 

Было видно, какъ въ окнахъ дома пробѣжала въ  бѣлой кофточкѣ Паша.

— А я по–деревенски хочу! Гдѣ у васъ?  

Выбѣжала на крыльцо босая Софьюшка, а за ней  въ шелковой голубой юбкѣ  и ночной кофточкѣ Паша. Софьюшка показала ей рукомойникъ,[417] чугунный, съ носиками. Умывальникъ прыгалъ  на проволокѣ, плескалась вода и смѣялась

// л. 53.

 бѣлорукая, скинувшая кофточку, Паша.  Поглядывалъ изъ–за машины Поповъ, пилъ чай и косилъ глазомъ. Николай Данилычъ погрозилъ пальцемъ, Паша погрозила ему. И красиво грозила, и красиво ежила плечи, и сочно смѣялась, и если бы не  зналъ онъ, кто она и откуда, никогда не подумалъ бы, что  оня вся здѣшняя, съ этихъ дворовъ, съ этой округи: потому что и булочники были  когда–то съ этой округи, сосѣдней волости. И когда такъ плескалась она, умываясь  по–деревенски, а Софьюшка  ухмылялась  въ руку, вышелъ Сережа, кудреватый, какъ баранчикъ, крѣпкiй со сна, въ бѣлой рубашкѣ съ голубой грудью, на помочахъ, хлопнулъ Пашу  по полному голому плечу, схватилъ рукомойникъ и выплеснулъ на обѣихъ. Былъ смѣхъ и визгъ, точно и не  лежалъ еще вчера  въ комнатахъ  Данила Степанычъ. 

Высунулась въ окно въ черномъ платкѣ Арина, поглядѣла и опять ушла. 

…’‘Славныя дѣтищи’‘, — подумалъ Николай Данилычъ.   — ʺЭти никогда не уйдутъʺ.

— Что же, поѣдете  къ Здобному–то вашему? — крикнулъ Сережа. 

Николай Данилычъ вспомнилъ, что надо поѣхать въ монастырь, сказать обложить дерномъ  и внести о. казначею на сорокоустъ. Приказалъ готовить машину.   

     

XVI  

 

Къ обѣду поѣхали въ Шалово, за десять верстъ, къ Василiю  Левонычу Здобнову.  

Встрѣчали  передъ  дворомъ самъ, Марья  Кондратьевна, четыре дочери и три сына, двое  работниковъ, кучерокъ и кухарка. Рвались на  цѣпяхъ лохматыя собаки, бѣгали  перепуганныя  индѣйки. 

Осматривали новый кирпичный домъ съ двумя  лавками въ желѣзныхъ  зеленыхъ затворахъ и рѣшеткахъ, всѣ службы, конюшни и птичникъ, заводскихъ свиней и выпаиваемяхъ телятъ. Показывалъ Здобновъ  новую  тройку, купленную  отъ предводительши и теперь  продававшуюся за полцѣны — за тысячку. 

— Только и всего–съ, за тыщенку–съ… 

Показывалъ телячiй загонъ въ триста головъ, говорилъ: 

— Не телятки–съ, а денежки наши плачутъ, въ Москву  хочутъ–съ… 

Показывалъ съ балкона новый  трактиръ на въѣздѣ, подмигивалъ, забиралъ  въ маленькiй  кулачокъ маленькую бородку, вздыхалъ:  

— Чуточку пообстраиваемся… 

Показывалъ по очереди семерыхъ дѣтей, — четырехъ дочерей, годъ за годомъ, отъ пяти лѣтъ, троихъ сыновей — правую руку, при торговлѣ, лѣвую  руку — все деньги потягиваетъ, въ юнкера думаетъ, и третьяго — изъ коммерческаго училища.  

— Этого  по ученой части  направляю, очень по наукамъ  хорошъ. 

// л. 54.

Про дочерей говорилъ: 

— Плохой товарецъ по нонѣшнимъ временамъ. Мало–мало, а по красной на каждую готовить надо. Ну, ничего, маленько пообстраиваемся… 

Показывалъ граммофонъ, сказалъ: 

— Обѣдомъ я васъ  затомлю, но при музыкѣ незамѣтно, хоть бы и  десять перемѣнъ было. 

И сдѣлалъ  Марьѣ Кондратьевнѣ черезъ плечо большимъ  пальцемъ:  

— Посуду–то, посуду–то тревожьте…  

Обѣдъ былъ парадный, и прислуживалъ[418]  молодецъ изъ трактира, швырявшiй тарелками съ вывертомъ и высовывавшiй языкъ, когда разносилъ блюда и наливалъ рюмки.  

— Кушайте–съ… — упрашивала Марья Кондратьевна. — Хоть у насъ и не по–московскому, а все самое лучшее… все у Кошелкина брали… 

Были омары, отъ которыхъ пахло  селедкой, была ветчина съ горошкомъ.  

— Поваръ у меня  въ трактирѣ замѣчательный, у непремѣннаго  члена служилъ. Кушайте. А муку сваримъ–съ  мы съ вами, будьте покойны–съ. Ежали  подойдетъ–съ, мы и въ компанiю можемъ[421] руки подаешь? 

Ѣли рыбу  подъ бѣлымъ соусомъ, гуся и баранину, телячьи язычки — одна неожиданность. 

— Еще неожиданности–то!  

Пили всякія[422] вина  съ ярким ярлыками, въ золотой  и серебряной оклейкѣ, съ французскими буквами. Пили за упокой кресинькаго, и за здоровье многоуважаемыхъ. И весь обѣдъ  пѣлъ граммофонъ и разсказывалъ анекдоты. 

Послѣ обѣда  осматривали  трактиръ–ресторанъ, только что освященный.  

— Номеръ  четвертый будетъ–съ! Теперь  у меня одинъ  работаетъ, слава  тебѣ, Господи, на посадѣ, второй  въ городѣ, третiй въ Маньковѣ, ва это послѣдышекъ–съ… Чуточку пообстраиваемся…

 Въ трактирѣ были даже два кабинета — чиновники когда  наѣзжаютъ–съ, — и по  праздникамъ  приходили играть  Илюша  и Гриша. Галдѣли мужики, гдѣ–то играли  знакомыя  трехрядки, но Здобновъ  приказалъ устранить  на четверть часа, ввелъ въ кабинеть и приказалъ откупорить  шампанскаго.   

— Нѣтъ–съ, дозвольте–съ. Тамъ  неизвѣстно, а мы, можетъ, заваримъ еще какую кашу. Дозвольте  помянуть кресинькаго.  

Шампанское  крѣпко  шипѣло, сильно пахло  лимонной  коркой и горечью, и сейчасъ же у всѣхъ  заболѣли  отъ него головы. Потомъ  пили чай въ малинникѣ, съ ромомъ и коньякомъ, и когда выѣхали въ Ключевую, чтобы  проститься съ Ариной, падали сумерки.  

Автомобиль  пробирался тихо по мягкой  дорогѣ въ хлѣбахъ, пахло спѣлой  соломой, полынью и[423] дикой  рябинкой и пылью. Еще  журчали  невидные уже жа-

// л. 55.

воронки.  Повстрѣчали въ хлѣбахъ телѣги — катили съ праздника  изъ Степанова, — нагруженныя  кашей головъ и сапогъ, съ пиликающей  гармоньей − Степанъ–Саввичъ  ржицѣ кланятся велитъ, — Поповъ  издалека загудѣлъ  гулкими вскриками, накатилъ мягко, зашарахались лошади  въ хлѣба, и окатило  бранью. И не оборачиваясь, не глядя по сторонамъ, велъ машину  по извивающейся дорогѣ. 

— Должно быть,  мы первые здѣсь… — сказала Паша и все оборачивалась, — какъ телѣги. И видѣла на  свѣтломъ небѣ  черныя  маленькiя дуги.  

— Попривыкнутъ… — сказалъ Поповъ, пугая гудками  темнѣющую даль хлѣбовъ. 

Увидали надъ рощицей, близко къ закату, золотенькiй ноготокъ  молодого мѣсяца. Ѣхали  опушкой, и долго провожала  автомобиль  смутно нырявшая  какая–то ночная  птица, вскрикивала  тонко и зло. 

Мягко вкатили въ ельникъ, душный и темный, зашуркали  по колюшкамъ. Было совсѣмъ темно, но не хотѣлось  зажигать  фонари — сейчасъ  выходъ на Ключевую. Уже пошла  подъ гору дорога, уже пахнуло съ просвѣта росистой свѣжестью. На Ключевой падала роса. 

— Дай огня,  сейчасъ ѣдемъ, — приказалъ Николай Данилычъ.  

Поповъ перевелъ рычажокъ, — и два  долгихъ бѣлыхъ  снопа вырвались изъ  невидимыхъ глазъ машины, перекинулись черезъ  улицу и положили два мутныхъ пятна на темную стѣну  избы  напротивъ, захвативъ въ свое  поле  нижнiй вѣтки ветлы, высокую крапиву и на ней  сѣрую дерюжку. 

Вошли въ домъ. Горѣла на столѣ  лампочка, принесенная Софьюшкой  изъ задней половины. Вышли Миша и Санечка, ждали. 

— Пока поживете здѣсь, — сказала Ольга  Ивановна. — Слушайтесь бабушку.  

Санечка заплакала, а Миша смотрѣлъ  въ сторону и двигалъ ремнемъ. Вышла Арина. Она была уже въ своемъ обычномъ  сѣренькомъ ситцевомъ платьѣ и въ черной  головкѣ, старая–старая, истомленная  тревожными днями. Не могла стоять — сѣла. 

— Ну, тетенька… попрощаемся… — сказалъ Николай  Данилычъ.  

Нагнулся  и поцѣловалъ старуху  въ холодный ротъ. Она припала къ его плечу и тряслась. Паша  выбѣжала  изъ комнаты, остановилась  на крылечкѣ, гдѣ утромъ  умывалась по–деревенски,  прижала руки къ груди и поглядѣла въ небо. Звѣзды играли  въ падающей росѣ. И было Пашѣ  чего–то  жаль, — росистаго ли уголка, старенькаго ли рукомойника съ носиками, остающуюся ли  старуху–бабку,  которую она совсѣмъ не знала…  Потрескивала  холодѣвшая  на росѣ крыша, звенѣли  кузнечики. Паша смотрѣла на  звѣзды, сбивающiяся лучами, и мысленно, въ самой  сокровенной глубинѣ, сказала имъ: ‘‘Дѣдуся! Пожелай мнѣ… пожелай мнѣ… чтобы я… чтобы я…’‘ 

Счастья она  себѣ хотѣла, свѣтлой жизни, счастья  незнаемаго. Она не

// л. 56.

 сказала, она[426] до слезъ подумала. 

— Паша!  — позвалъ голосъ Ольги Ивановны.  

Она провела по лицу, поморгала и  вошла въ комнату. Всѣ сидѣли. Слышали, какъ тарахтѣла машина.  

Прощались. Арина крестила всѣхъ, говорила каждому[427]. 

— Христосъ съ тобой, дѣточка… Благослови васъ, Господи… сохрани… 

— Ежели что понадобится, тетенька, прикажите  написать…

— Ужъ такiе–то вы  всѣ ласковые… такiе–то хорошiе…

Не могла говорить. И когда  уходили, вспомнила,  что не простился Захарычъ, и удержала. Пошла куда–то и привела  Захарыча. Онъ былъ босой, въ бѣлой рубахѣ, распояской, — должно быть,  спалъ. Арина кричала ему:  

— Попрощайся съ Николенькой–то, съ родными–то… Совсѣмъ  уѣзжаютъ! 

А Захарычъ стоялъ и кланялся,  не разбирая при огнѣ лицъ,  слыша только неясный  шумъ.  

— Прощайте, дѣдушка! 

Софьюшка  повторяла:  

— Много довольны, покорно благодаримъ…

Вышли и посажались. Сережа  засвѣтилъ  фонарикъ на машинкѣ,  гукнулъ и покатилъ  тропкой къ лавамъ. Вышли  на шумъ машины изъ сосѣдскихъ дворовъ.  

— Счастливаго пути, Миколай Данилычъ! Насъ–то  не забывайте!.. 

Поповъ загудѣлъ  на заслонившихъ дорогу. Отвѣтилъ  глухо Мдвѣжiй Врагъ. Покатили. Видѣли  оставшiеся, какъ побѣжали напередъ, указывая дорогу, два свѣта, дальше, все дальше. Видѣли, какъ  врѣзались они въ частый ельникъ на  въѣздѣ, завернули, заюлили и  замигали, переламываясь въ деревьяхъ, точно нащупывали  и искали тамъ. Гудѣло и тарахтѣло въ елкахъ. Потомъ  чище стало  доходить по росѣ — тррррр…. Потомъ  стихло.  

 

XVII

 

Пошли спать. Арина  обошла комнаты, помолилась вх каждой, держа тоненькую восковую свѣчку[428]. Затворила окна. Оставила открытымъ только одно — къ террасѣ. Тутъ у нея стояла чашка съ водой. Еще въ день  кончины  Данилы Степаныча выставила она  ее, — такъ всегда дѣлали, — но ее все выплескивали, не зная, зачѣмъ здѣсь чашка, и пили изъ нея квасъ. А она наливала  новую. Теперь не выплеснутъ. Потомъ принесла чистое  полотенце и вывѣсила  за окно, къ террасѣ. Такъ всегда дѣлали. Вывѣсила, покрестилась  и пошла къ себѣ въ боковую комнатку. Стихло въ домѣ. Миша и Санечка спали  на кухнѣ, у Софьюшки, — боялись одни. 

// л. 57.

Въ своей комнаткѣ, жаркой отъ кухни, Арина долго молилась  темному образу, молилась о живыхъ и умершихъ, обо всѣхъ. И тихо уснула. 

Тихо было на Ключевой. Тихо[429] было, какъ играли струйки  по камушкамъ. Сочились ключики изъ–подъ  крутыхъ береговъ, текли и текли. Такъ и будутъ все течь, течь, сливаться съ иными струйками, переливаться  въ иныя рѣчки, въ большiя рѣки, и долгiе еще  пути итти, чтобы  влиться въ огромное невѣдомое море. Такъ все  и будутъ  бѣжать день и ночь, день и ночь, слышные больше ночью, когда все спитъ, когда слышно, какъ растетъ трава, какъ падаетъ роса, какъ дышитъ земля. Если слушать въ тихой ночной  деревнѣ, многое можно услыхать. 

На ранней зорькѣ  прошла по росѣ Софьюшка, оставляя  широкую  темную полосу на травѣ. Тихо вошла  въ сѣнцы и замкнулась. 

На  полной зарѣ  вышелъ съ дальняго края  отъ рѣчки, отъ Анисьиной  избы, Хандра–Мандра. Вышелъ, ковыляя, на середину деревни, подошелъ къ новому дому, посмотрѣлъ  на черныя запотѣвшiя окна, на бѣлое полотенце, рѣзкое  на зарѣ, снялъ шапку, покрестился на небо. Вынулъ изъ пазухи  жалейку, расправилъ усы и сталъ играть. Игралъ хорошо и долго. 

Вышла Софьюшка, выпустила корову.  

Уже вышли коровы со всѣхъ дворовъ, отошли на тотъ край, а онъ все игралъ. Призывали его мычаньемъ. Тогда выкинулъ онъ бойкой  крутой дугой черзъ плечо долгiй кнутъ, перенялъ, — и разсыпалось утреннимъ  крѣпкимъ трескомъ. И пошелъ  догонять коровъ, а за  нимъ побѣжала  змѣйка, оставляя  по росистой травѣ темный  вертлявый слѣдъ.[430]  

// л. 58.