В норе

ВЪ НОРѢ.

 

_______

 

I. 

- Могу поздравить, - встрѣтилъ меня начальникъ улыбкой. - Мое представленiе уважено. Вы назначены въ С… 

Онъ вертѣлъ бумажку и ждалъ благодарности. 

- Городишко, конечно, длянь, - недавно онъ говорилъ другое, - но… - онъ поднялъ палецъ, - по-ло-же-нiе! Теперь ужъ отъ васъ зависитъ…  

 Старичокъ не могъ скрыть удовольствiя, что такъ удачно отдѣлывался отъ меня. Мое назначенiе въ С… куда сплавляли или нетерпѣливыхъ, или ужъ слишком  терпѣливыхъ,  развязывало ему руки.  Оно освобождало мѣсто племяннику старичка и избавляло отъ непрiятныхъ объясненiй съ администрацiей. Меня считали за человѣка неблагонадежнаго, - по близорукости, я не раскланивался съ губернаторомъ, - и, кромѣ того мой флиртъ съ губернскими дамами сталъ кому-то поперекъ горла. 

Такъ или иначе, но старичокъ былъ дозволенъ.  

- Ну, годика три поторчите, и можно ждать перевода. Хотя, между нами, это порядочная-таки  нора. Семьдесятъ верстъ отъ желѣзной дороги… 

Теперь онъ платилъ мнѣ за строптивость и безпокойство, и его глазки говорили ясно: 

- Такъ вотъ же тебѣ, получай! 

Если бы зналъ онъ, какую услугу оказалъ мнѣ! Я рвался изъ города. Я убѣгалъ  отъ петли. 

Милая супруга непремѣннаго члена, съ которой у меня были короткiя отношенiя, все настойчивѣе намекала на невозможность “продолжать такъ”. Наши встрѣчи принимали трагическiй оборотъ, - съ жалобами, слезами, истерикой, упреками въ непорядочности, въ злоупотребленiи властью надъ “бѣдной женщиной, которая по неопытности” и т. д… Она забыла, что то же самое еще недавно высказывала помощнику податного инспектора, но меня не хотѣла забыть. 

Дѣлая томные глаза, она страстно сжимала мои  руки и съ дрожью впервые отдающейся женщины лепетала:  

- Милый! уѣдемъ!... Куда-нибудь… чтобы никто,  никто не смѣлъ… 

Какъ будто я былъ причиной, что въ тридцать восемь лѣтъ ей пришло въ голову строить новую жизнь и непремѣнно со мной, что ей нравились мои голубые глаза, что у почтеннаго мужа была одышка, а городскiе языки работали не въ ея пользу. 

И когда отъ томныхъ просьбъ и робкихъ  слезъ она перешла къ угрозамъ, - она утащила у мужа револьверъ, - я понялъ, что надо бѣжать, чтобы въ ту минуту слабости не навязать себѣ въ подруги жизни эту слащавую, романтическую особу. 

Сослуживцы дали прощальный обѣдъ, пьяно и длинно говорили о плодотворной работѣ въ глухихъ углахъ о своей готовности идти по моимъ стопамъ и, предвкушая сладость дѣлежки моей доли наградныхъ, предлагали еще и еще разъ выпить.  

Я выѣхалъ ночью, оставивъ кредиторамъ всю свою движимость и кучу исполнительныхъ листовъ, кому-нибудь милую Нюру и ворохъ прiятельскихъ воспоминанiй  - друзьямъ. 

 

II.

 

Городокъ оказался норой. 

Въ глинистой котловинѣ - голый, кирпичный соборъ съ бѣлымъ куполомъ, исполосованная колеями, занавоженная площадь съ обглоданными городскими рядами, улички съ трясинами  по бокамъ, незастроенныя мѣста пожарищъ, гнилые домишки и пара полинялыхъ городовыхъ.  

Все это я разглядѣлъ потомъ, а при въѣздѣ видѣлъ только сугробы, ухабы и разлитую всюду тоску затерявшагося въ снѣгахъ городишки. 

На визитахъ я встрѣтилъ наскоро приодѣтыхъ дамъ, только что, быть можетъ, ругавшихся съ кухарками за пропажу куска и съ мужьями за проигрышъ.  Милыя дамы давали понять, что гдѣ-то чему-то учились, разспрашивали о какихъ-то Марьяхъ Сергѣевнахъ и Софьяхъ Андреевнахъ, старались попасть въ тонъ и,  принимая обиженный видъ, жаловались на однообразiе жизни. 

Мужья интересовались моими связями, введенiемъ новыхъ штатовъ и губернаторомъ.  

Все это были знающiе себѣ цѣну люди, обиженные судьбой, но не желающiе этого показать. Почти всѣ имѣли какого-нибудь  Сергѣя Пеьровича, - “связи грома-аднѣйшiя!” - съ которымъ когда-то служили, и который теперь занимаетъ “отвѣтственный постъ” въ Петербургѣ. 

Справлялись, давно ли на службѣ, играю ли въ винтъ, и, крякая,  приглашали къ столу.  

Только землемѣръ, неуклюжiй, волосатый мужчина, совсѣмъ не упоминалъ о штатахъ, торопливо застегивалъ тужурку и, сразу перейдя въ дружескiй тонъ, извинялся за безпорядокъ въ квартирѣ. 

- Такое дѣло, братецъ… Жена уѣхала, ну и… 

Онъ поводилъ меня на крыльцо, крѣпко жалъ руку и, глядя прямо въ глаза, говорилъ: 

- Вѣдь вотъ, ей-Богу, хорошо! Хоть одинъ порядочный человѣкъ… А то у насъ прямо агѣевы конюшни тутъ. Ей-Богу! - путалъ онъ и смѣялся, что путалъ. - А тутъ еще жена уѣхала, ну и… 

Какъ-будто я прiѣхалъ, чтобы доставить ему удовольствiе.  

Перебывалъ въ десяткѣ  домовъ, и всюду видѣлъ одно и то же. 

Здороваясь съ женой уѣзднаго члена, я узнавалъ  черты казначейши. Слушая болтовню супруги городского судьи,  я вспоминалъ желтенькiе обои и потертую  обивку гостиной воинского начальника. И разговоры, и лица, и перешитыя платья, и наскоро взбитыя прически - все уже было знакомо.  

Голубенькая Марья Сергѣевна, которой я только что пожималъ руку, полчаса тому называлась Софьей Петровной и была въ розовой кофточкѣ, а Серафима Андреевна почистила зубы и стала Глафирой Антоновной.   

Было ясно, что здѣсь нечего ждать интересныхъ короткихъ знакомствъ, неожиданныхъ встрѣчь, этой затягивающей женской игры. Здѣсь все разбилось на мелочи, облѣзло и потускнѣло. Но, засыпая,  я все же мечталъ… мечталъ о женскихъ глазахъ, о робкихъ, подающихъ надежды улыбкахъ. 

Всю ночь мнѣ снились пестрыя кофточки, пузатый графинъ исправника, прическа Анны Петровны, чьи-то  желтые зубы, и кто-то фальшиво трещалъ, трещалъ надъ ухомъ:  

- Не криви же ножки, миленочекъ… Это же неприлично!.. 

И въ этой норѣ мнѣ предстояло торчать три года. 

 

III.

 

Я жилъ въ номерахъ, писалъ “отношенiя” и получалъ циркуляры - неукоснительно наблюдать за своевременнымъ  поступленiемъ сѣменыхъ, выкупныхъ и всякихъ другихъ, - разсроченныхъ и пересроченныхъ недоимокъ.   

Эти бумажки летали, какъ хлопья весенняго снѣга, нагоняли тоску и таяли. Я набивалъ ими толстую папку и забывалъ. Я уже былъ достаточно опытенъ, чтобы не знать, съ чѣмъ имѣю дѣло. Ихъ составляли перiодически, судорожно, - и онѣ сыпались, какъ вѣстники “назрѣвающей необходимости”, сыпались издалека, гдѣ ключомъ кипитъ блестящая жизнь, гдѣ съ щедрой небрежностью перебираютъ надушоными пальцами прiятно похрустывающiе бумажки.  

“Неукоснительно наблюдать!” 

Это отдавалось въ губернiи, и мой старичокъ начальникъ между пртiей въ винтъ и игрой на роялѣ обдумывалъ “пункты” и строго предписывалъ “проводить на мѣстахъ”.  

Прокатившись раза два по уѣзду и насмотрѣвшись на заплаты и дыры, на взбитыя бороды и хмурыя лица, я понялъ, что все  и давно повыскребано изъ норъ, плюнулъ на предписанiя и предался нирванѣ. 

Ко мнѣ приходили “депутацiи”, требовали новыхъ отсрочекъ, говорили что-то о “живомъ и мертвомъ”, просили “Божецкой милости”, а я… я строчилъ отношенiя. 

Въ городишкѣ не было даже библiотеки, и я привыкъ захаживать въ клубъ, просматривать залитыя пивомъ газеты и слушать сплетни.  Скоро я былъ въ курсѣ всѣхъ дрязгъ, копался въ нихъ, какъ червь въ навозѣ, и чувствовалъ, какъ это болото засасываетъ меня глубже и глубже.  

Здѣсь всѣ жили, какъ крысы  въ огромной норѣ знали всѣ, подоплеки, планы, подходы. Знали, почему жена слѣдователя не можетъ сжить няньку-Матрешку, какiя кальсоны подарилъ мужъ Ольгѣ Петровнѣ и сколько у казначея выигрышныхъ билетовъ. Въ этой норѣ, не смущаясь, заглядывали на задворки, рылись въ грязномъ бѣльѣ, скучно любились, напрашивались въ гости и пьянствовали.  

Новыя вѣянiя и толчки застревали гдѣ-то на сторонѣ, и даже грузный исправникъ ворчалъ: 

- Что-то тамъ дѣлается, а тутъ торчи… въ дырѣ!  То имъ людей нѣтъ, а тутъ даромъ сила пропадаетъ. Людей цѣнить не умѣютъ, батенька! Я все бы имъ прекратилъ! Всю бы эту “дерьмократическую карусель” вывелъ! И вотъ сиди… 

Каждый вечеръ плелся я въ клубъ и засиживался въ пульку съ исправникомъ, казначеемъ и неизвѣстно откуда взявшимся отставнымъ генераломъ, котораго партнеры называли “глухарикомъ”.  

Онъ, по старости, забывалъ списывать пульку, путался и хрипѣлъ, а исправникъ, почтительно перегибаясь къ нему, говорилъ: 

- Изволили продремать, глухарикъ? 

- Ага! - хрипѣлъ генералъ, дѣлая видъ, что слышитъ. - Сейчасъ толкьо сдавалъ!  

Кругомъ покатывались, а генералъ надувалъ щеки, пучилъ глаза и качалъ головой.  

- Вѣчно пакости разсказываетъ! Ну-ну, погромче…    

Исправникъ прижималъ руку къ сердцу,  а генералъ улыбался и грозилъ пальцемъ. 

- Нечего, нечего поравдываться! Ужъ знаю, что про дѣвочекъ…     

Я любовался, какъ мои партнеры играли начистоту, заглядывали въ карты, подавали другъ другу знаки - чесали носы и тютюкали, обсчитывали генерала и ловко стирали штрафы.  Я посмѣивался надъ собой и партнерами и игралъ съ злорадствомъ  отчаянiя.  

Надо же было протянуть какъ-нибудь эти тори года, хотя бы совсѣмъ зачеркнуть, мириться и ждать чего-то.  

Это “что-то”  я безсознательно связывалъ, особенно ночью, съ неясными фигурами женщинъ, - чужихъ и далекихъ, какихъ иногда мелькомъ увидишь на поворотѣ бойкой столичной улицы, уловишь взглядъ, профиль, улыбку, запахъ незнакомыхъ духовъ, услышишь трескъ шелка и сочный звукъ свѣжаго голоса.  

Все это было далеко. 

А здѣсь… здѣсь пахло отъ  женщинъ кухоннымъ чадомъ, дѣтскимъ бѣльемъ и заплатками, а онѣ были скучны, какъ потертыя вывѣски.  

Въ перерывахъ я шелъ къ буфету и пилъ, слушая прибаутки исправника и любуясь на землемѣра, угрюмо разглядывавшаго  бутылки.  

- Жена уѣхала, ну и…” - смѣялся исправникъ, нашептывая на ухо землемѣру. - Совѣтую, братъ! Какъ узнаешь…  

За ужиномъ дѣлились служебными сплетнями и разсказывали анекдоты. Бѣгали огоньки въ глазахъ, раздражались желанiя. Исправникъ передавалъ такiе “личные факты”, что казалось невѣроятнымъ, что онъ сидитъ съ нами въ клубѣ, а не погибаетъ гдѣ-нибудь въ рудникахъ. Онъ называлъ вещи такъ жирно и  голо, что даже лампы начинали мигать, и лакеи поглядывали на карнизы.   

Синiя волны дыма тянулись слоями и начинали крутитьяс и путаться, когда грузный исправникъ выбрасывалъ изъ жирнаго рта трескучiе залпы смѣха.  

- Н-да-съ. Женщина… это… гм… ключъ тайны существа!  

- Мм-да-а… 

- Гм…  

А исправникъ продолжалъ врать и договаривался до того, что самъ начиналъ сомнѣваться:  

За правду не поручусь, но… возможно!  

Пили и слушали и, распаленные, шли по домамъ, несли муть въ нѣдра, будили уснувшихъ супругъ, снова переживали грязные вымыслы  и передвали ихъ въ потомство. 

Изъ клуба выходили гурьбой, вздыхали и крякали и перекликались въ темнотѣ. 

- Ужъ вы, цударь мой, пила-сопiю-то эту оставьте… - говорилъ исправникъ, которому было по дорогѣ. - Жизнь, анделъ мой, пережить - не морковку скушать. Да-съ… не то, что дѣвочку обучить… 

Дѣвочки не выходили у него изъ головы и изъ квартиры. Онъ добывалъ ихъ, куда-то сплавлялъ и мѣнялъ. И каждый разъ, прощаясь со мной, говорилъ: 

- Да каък же вы это… того… а? Ну, тамъ какъ знаете, только ни къ Полькѣ, ни къ Варькѣ! И къ Аннѣ Ивановнѣ… не того… А вы снимайте квартирку и… - онъ чмокалъ губами, - есть у меня… Да постойте! Между нами… Запустили бы козыря на казначейшу!..  Товарецъ!  Спросите слѣдователя. Э, чудакъ! Ну, хотите, Пашка есть у меня… Вотъ шельма, бѣсенокъ! Ужъ на что “глухой чортъ”, и тотъ… Да сквозь-ты-кофейности хороша!  

Онъ любилъ коверкать слова и вмѣсто “чрезвычайно” говорилъ - “сквозь-ты-кофейно”.  

Землемѣръ шелъ и что-то бурчалъ. Давила тоска и хотѣлось забыться, влѣзть въ шкуру исправника, носить длинные усы, имѣть голый черепъ угломъ, жирный затылокъ со складочками и ничего не чувствовать. 

- О, Господи! прости намъ грѣшнымъ - позѣвывая вздыхалъ исправникъ. - Нижè согрѣшихомъ, нижè  сотворихомъ… Покойной ночи. 

Онъ крался къ задремавшему на крылечкѣ городовому, и мы съ  землемѣромъ долго еще слышали раскатистую ругань. 

Да, кругомъ было ровное, затягивающее и хлюпающее болото.   

Давила муть, и не хотѣлось идти въ грязный номеришко. Хотѣлось стоять среди сугробовъ бѣлаго снѣга, глядѣть на звѣзды…    

 

IV. 

 

- Пашки да Машки! - сказалъ разъ въ такую минуту землемѣръ. - Вотъ что… Идемъ ко   мнѣ!  

Онъ былъ навеселѣ, кр-пко жалъ руку, и отъ него  пахло сардинками и водкой. 

- Освѣжимся, а? наливка у меня есть… И чортъ васъ знаетъ, ни разу не зашелъ! Со всякой св… въ карты дуется, а ко мнѣ ни разу… 

На соборѣ выбило часъ, но мнѣ было все равно, - куда идти, и я послушно шагалъ за землемѣромъ. 

Въ енотовой шубѣ съ огромнымъ воротникомъ онъ походилъ на слона, шелъ, покачиваясь, и натыкался  на сугробы. 

- А, чорртъ! Сугро-объ! - гудѣлъ онъ впереди, вытаскивая тяжелые боты и запахиваясь. - Ни одна собака не расчиститъ!..  

Городишко давно спалъ по  щелямъ, подъ байковыми, ватными и лоскутными одѣялами, - ни огонька не было видно, - только кое-гдѣ въ запушенныхъ снѣгомъ обмерзлыхъ окошкахъ тускло  проглядывали изъ угловъ тихiе цвѣтные лучи лампадъ. Тяжелые боты землемѣра издавали какой-то ломкiй хрустъ мерзлой кожи, и этотъ  скучный звукъ въ морозной тиши вызывалъ впечатлѣнiе далекой, пустой дороги.  

Я пробирался вдоль щелистыхъ заборовъ, съ пустырями за ними, мимо нахохлившихся подъ снѣгомъ домишекъ съ ржавыми запорами на сиавняхъ, и мнѣ казалось, что кругомъ - одно огромное клажбище, нѣтъ ни души, скука и снѣгъ, и только угрюмый землемѣръ одинъ и всегда ходитъ по сугробамъ и вязнетъ…  

Добрались до особнячка съ садомъ, и землемѣръ такъ застучалъ, что съ крылечка мягко, какъ пухъ, упали полоски снѣга. 

- Что я  надумалъ… - сказалъ онъ, указывая въ край сада. - Вотъ квартирку-то вамъ! и садъ общiй…  

Воздушныя подъ инеемъ стояли деревья, - должго быть вишнякъ. 

Я отказался. 

Отперла сонная баба. Землемѣръ гремѣлъ въ темнотѣ лампой. Выползъ свѣтъ, закачались длинныя тѣни. 

Разбитый, пыльный колпакъ на лампѣ, голыя стѣны, развороченные вѣнскiе стулья… Неуютъ глядѣлъ изъ угловъ, и треноги асролядiй казались не просто треногами: онѣ-то и перепутали стулья, разбили колпакъ, прыгали съ мертвымъ стукомъ въ темной квартирѣ и теперь отбѣжали въ углы. 

- пакость! - сказалъ землемѣръ, сморщивъ заросшее гривой лицо. - Жена уѣхала, ну, и… Идемъ въ кабинетъ.  

Я шелъ мимо шкафовъ и сундуковъ, помятыхъ картонокъ. Мелькнулъ край  соломенной шляпки съ цвѣтами яркаго мака, и я вспомнилъ о женѣ землемѣра. 

…Должно быть, похожа на него, волосатая и рыхлая, скряга и неряха, какх чья-то Анна Алексѣевна. 

Въ кабинетѣ - развороченная постель съ угломъ  простыни на полу, окурки, запахъ гнили и пота. 

Землемѣръ зажегъ лампу и вышелъ. 

Я досадовалъ, что попалъ въ это неуютное логовище. Къ чему мнѣ этотъ вздыхающiй землемѣръ, развороченная постель, лосиные рога на стѣнкѣ, этотъ городишко, исправникъ, казначейша, “неукоснительныя?”  

Мысли терялись, въ головѣ стучало отъ водки, и растрепанная комната глядѣла на меня безучастно.  Хотѣлось думать о далекой бѣлой дорогѣ, а въ глаза лѣзли усы исправника, дряблыя щеки глухого генерала, гнилые домишки, мутныя лица мужиковъ, приходившихъ жловаться на что-то, - какая-то путаная сѣтка… 

Подъ засаленнымъ револьверомъ на столѣ лежала стопка бумагъ, валялся счетъ изъ лавки, лисiй хвостъ для смахиванiя пыли, и чугунный мужичокъ шелъ съ котомочкой по краю стола. 

Кабинетный портретъ глядѣлъ на меня. 

Женское лицо, дѣвичье лицо съ тонкими чертами и нѣжнымъ оваломъ, который такъ идетъ къ удивленнымъ глазамъ, съ рѣзко брошенными въ стороны бровями. Открытый, ясный, какъ у дѣтей, лобъ и спрашивающiе глаза съ тѣнями рѣсницъ. 

…Она шатенка, у ней голубые глаза, - думалъ я, разглядывая портретъ. - Кто она? Жена землемѣра? 

Робкая радость затаилась въ душѣ. Бываетъ такая радость, когда сидишь въ полутьмѣ, и  вдругъ отворяютъ окно на солнце. 

…Эта женщина гдѣ-то живетъ, - думалъ я, - можетъ быть, близко. У ней мягкiй взглядъ, нѣжный голосъ и, должно быть, хорошая душа… 

Мнѣ казалось, что когда-то, не помню когда, встрѣчалъ я такое лицо, свѣтлое, дѣвичье лицо, можетъ быть, видѣлъ во снѣ, въ театрѣ, въ мечтахъ, можетъ быть, вычиталъ въ книгѣ, и оно затерялось въ ворохѣ мелочей, въ накипи жизненныхъ дрязгъ, и теперь вылыло. То рисовалъ я себѣ, что вотъ-вотъ отворится дверь, и на темномъ фонѣ передней встанетъ эта милая дѣвушка, дружески кивнетъ и поманитъ въ уютную комнату, гдѣ уже бойко кипитъ самоваръ, догораютъ пурпурные  угли въ печи, а на стеклахъ вздрагиваютъ узоры морозной ночи. 

Я мечталъ… 

Въ комнатѣ было холодно. На стеклахъ ледяные бугры начинали плакать отъ огня лампы. И неуютъ беззвучно кричалъ, что ничего здѣсь нѣтъ.  

 

V.

 

Вошелъ землемѣръ съ графиномъ. 

- Угощу я васъ нали-ивкой!.. Чего это… жену глядите? 

“Жена! Его жена”… 

Я посмотрѣлъ на землемѣра. И онъ когда-то былъ свѣжъ и молодъ, какъ эта женщина за стекломъ. 

“Все это было когда-то”… 

- Давно снималась?  

Онъ спѣшилъ выпить. 

- Ваше здоровье… А? года два-три… И радъ же я, ей-Богу, что зашли. Такая тощища!...

“Года два-три”…

Я пилъ наливку и разглядывалъ землемѣра.  

“Жена! У него такая жена!..”   

Волосаиый и одутлый, почти  старикъ, плѣшивый  и неряха, - и такая жена. Было досадно и хотѣлось крикнуть, что очень глупо, что у него такая жена.  Мысль продолжала работать. Она его жена, но что же мѣшаетъ…  

Когда я не зналъ, кто эта женщина, я испытывалъ прiятную грусть,  тихую радость, когдя глядѣлъ на  портретъ. Но теперь, зная, что она - жена этого волосатаго  землемѣра, я переживалъ жгучее возбужденiе. Я строилъ планы одинъ другого заманчивѣе.  

- Н-да-съ, уѣхала… - сказалъ землемѣръ на свои мысли. 

Онъ напомнилъ мнѣ, что она уѣхала, и было досадно, что ея  уже нѣтъ, что есть кто-то и гдѣ-то, къ кому  она уѣхала. Вспомнилось, какъ всѣ посмѣивались, когда землемѣръ говорилъ о женѣ. 

Мы сидѣли и пили молча. 

- Гм!.. Разныя эти слова пошли, - заговорилъ землемѣръ. - Цѣль жизни! Неполнота, неполнота! Какой еще чортовой полноты? и въ чемъ цѣль жизни?  Почитаешь въ газетахъ, - всѣ за существованiе бьются, травятся,  забастовки дѣлаютъ… Понятно! ищутъ себѣпропитанiя! А тутъ все, - и… неполнота жизни! А-ахъ!..  

 - Да про что вы? - спросилъ я, чувствуя раздраженiе отъ его вытья.  

- Про что, про что! Ненормальность! Развѣ легко, у насъ все навыворотъ! Учиться уѣхала… Десять лѣтъ жила и вдругъ -неполнота! Вѣдт вѣрно? Зачѣмъ тогда замужъ идти! Вѣрно вѣдь?  

Я молчалъ. 

“Учиться! - раздумывалъ я, поглядывая на лысину землемѣра. - Будетъ она торчать здѣсь! Вотъ и я скоро уйду, снова вольюсь въ жизнь и твою жену, можетъ быть, встрѣчу, а ты торчи, торчи!”  

- А все эта мразь здѣшняя! Прекрасно понимаю. Завидно, ну, и… Она у меня осо-обенная… сами увидите…  вду-умчивая… А бабье здѣшнее всякiя гадости про  нее… Всѣ, канальи, подходы дѣлали! Слѣдолвателишка у насъ былъ, съ фальшивомонетчика взятки бралъ… Ухаживать принимался! Такiя, мерзавецъ, слова говорилъ… прямо вооружалъ! “Да какъ это вы можете прозябать въ болотѣ! Берите отъ жизни все! Розу рвутъ пока она свѣжа”… Все слышалъ. Какъ вамъ это покажется, а? Стихи, подлецъ, разные декламировалъ… По ночамъ подъ окнами шлялся! Вѣдь мерзавецъ, вѣрно?  

Землемѣръ совсѣмъ захмелѣлъ, хлопалъ меня  по колѣнкѣ и откровенничалъ. Мокрые усы его повисли хвостами по угламъ дряблаго рта, глаза осовѣли, и расплышееся лицо походило на рыхлый, вываленный въ волосахъ, кусокъ мяса. 

- А съ Вѣрочкой я былъ счастливъ… уди-ви-тельно счастливъ! Все для нея! Лыжи – лыжи… Бѣговыя санки, велосипедъ… все! А тутъ вдругъ… хочу и хочу цѣльной жизни! Цѣльной! а?  Какъ вамъ это, а? Ну, и отпустилъ. На зубные курсы пошла… Вотъ и учится второй годъ. А кому это нужно? Все есть, домъ, все!  Кожевенный заводишко оборудовалъ, дѣло выгодное… Ну, на кой чортъ зубы ей понадобились? А мое-то положенiе! всетаки я и самъ жить хочу… Вѣдь правильно? А тутъ-то зубы точатъ!  

    Онъ говорилъ долго, высыпая, какъ изъ короба,  изъ своего  мокраго рта вороха сплетенъ и грязи.  

Я глядѣлъ на портретъ.  

…Конечно, она не одна тамъ. Теперь у ней “полнота” жизни. Но она прiѣдетъ на  лѣто, прiѣдетъ совсѣмъ… Вечера въ саду, ночи… Мы говоримъ долгими взглядами, улыбками. Въ темной  пердней я привлекаю ее къ  себѣ, страстно цѣлую въ шейку, въ эти спрашивающiе глаза… Она - вся порывъ… 

Потому ли, что самъ я былъ  пьянъ, или же пьяный землемѣръ былъ мнѣ противенъ своимъ брюзгливымъ лицомъ, но я думалъ дерзко, настойчиво. 

А тотъ разсказывалъ, какъ межевалъ гдѣ-то въ  уѣздѣ, жилъ въ богатомъ имѣнiи, познакомился съ дочерью экономики…

- Десять лѣтъ уже, а?! Я ничего себѣ былъ, да и теперь еще… а? - болталъ онъ, дергая меня за колѣнку. - А Вѣркѣ-то было всего… шестнадцать! Ну-съ и очень просто!   

Точно захлопнулъ.  

- Какъ вы на это смотрите?  - спросилъ онъ.  

- На что? Что вы такъ женились?  

- Да нѣ-ѣтъ… А вотъ… курсы… Легко развѣ мнѣ? При моей физической комплекцiи… понимаете, и…  

Я уже не слушалъ его, но мнѣ хотѣлось хвалить Вѣру, чтобы она была тутъ, стояла за дверью и слушала.  Я говорилъ съ ней. Я глядѣлъ на портретъ и говорилъ  о молодыхъ порывахъ, о проявленiи личности, рисовалъ обликъ свободной женщины. Я пѣлъ, пѣлъ, можетъ быть, втайнѣ разсчитывая, что землемѣръ напишетъ ей обо мнѣ.  

А тотъ хлопалъ глазами и бормоталъ: 

- Воз-можно… но всетаки для женскаго пола рискъ. Прохвостовъ вездѣ много…   

Въ дальней комнатѣ глухо пробило четыре. Я сталъ прощаться. 

- Оч-чень радъ… - бормоталъ землемѣръ. - Пор-рядочный человѣкъ дорогъ! прохвостовъ у насъ тыся-ча на сто! 

Онъ проводилъ меня на крыльцо. Я спросилъ его о квартирѣ. 

- Оч-чень хорошо! и садъ общiй… Чай будемъ пить, соловьевъ слушать…  

Возвращаясь домой, я уже не замѣчалъ пустырей и сугробовъ. Помню, остановился на уголкѣ и смотрѣлъ на звѣзды.     

 

VI. 

 

Съ этого вечера я часто думалъ о Вѣрѣ.  

Испытанная мной робкая радость, когда я впервые увидалъ портретъ, и то жгучее ощущенiе, которое переживалъ я, слушая болтовню пьянаго землемѣра, спутались и держали въ томленiи напряженнаго ожиданiя.  

Конечно, тамъ она не одна. Не можетъ же она довольствоваться тѣмъ, что слушаетъ на своихъ зубныхъ курсахъ, - изученiемъ челюстей и дерганьемъ зубовъ у покойниковъ.  Но она прiѣдетъ на лѣто, встрѣтитъ меня, молодого, красивого, почти влюбленнаго… и тогда… 

Я уже зналъ ея  привычки, характеръ, - все, что слышалъ отъ землемѣра, что могъ дополнить воображенiемъ. Какъ реставраторъ, собиралъ я кусочки и черточки, - и Вѣра представлялась мнѣ порывистой, неудовлетворенной натурой.   

Я надѣлялъ ее всѣмъ, что хотѣлъ въ ней найти, и въ мечтахъ наступавшей весны уже не могъ представить себя безъ нея, безъ надежды на встрѣчу и, пожалуй, взаимность.   

Мнѣ начинало казаться, что сама судьба направляла меня: она-то и привела въ этотъ заброшнный городишко.   

Мечталъ и землемѣръ, сопѣлъ и теръ лысину и въ минуты откровенности говорилъ:  

- Проявленiе личности, все это такъ-съ… А мнѣ каково? Даже и не нормально съ физической стороны! А жизнь уходитъ…  

Было противно. Я оскорблялся за Вѣру,  и съ ненавистью слушалъ сопѣнiе и вздохи унылаго землемѣра. Я тяготился его постояннымъ нытьемъ и интимностью.  

Чѣмъ ближе подходила весна, тѣмъ больше онъ волновался, выдумывалъ всякiе страхи, разсказывалъ невѣроятные сны. То у него выпадали зубы, и сонная баба предсказывала ему смерть; то горѣлъ домъ и отваливалась стѣна, и баба  изрекала бѣду.   

- Вотъ дѣтей нѣтъ! - вздыхалъ онъ. - Будь дѣти, - другое дѣло. Дѣтей трудно бросить… Нѣтъ и нѣтъ… 

Какъ-то въ клубѣ исправникъ погрозилъ мнѣ пальцемъ и, хитро подмигивая, сказалъ: 

- Квартирку сняли!...  

“Вотъ, смотрю, забѣлѣлъ на дорожкѣ 

Распашной ея бѣлый платокъ”…  

- Про что вы?  

- Нечего-то мальчика строить! Слиплись съ Петромъ Иванычемъ! Все въ порядкѣ вещовъ!..  

Онъ прищурилъ глазъ.  

“Жена-а прекраснѣйшее дре-ево 

Позна-анiя добра и зла”… 

- пропѣлъ онъ, хлопая меня по плечу.  

Я пожалъ плечами.  

- Ничего, ничего. Онъ тоже не на лбу гвозди гнетъ. Авсюшку-то у него видали?   

Я вспомнилъ сонную бабу. А исправникъ скорчилъ гримасу, поднялъ правую бровь, и сталъ удивительно похожъ на землемѣра.   

- “Жена уѣхала, ну, и”…  

Шутки исправника меня не смущали. Всѣ помыслы о Вѣрѣ казались мнѣ вполнѣ естественными: я сжился съ ними, не мтгъ вырвать ихъ изъ себя.   

Сплетня исправника имѣла основанiе. Какъ-то я засталъ у землемѣра сонную бабу. Онъ былъ страшно растерянъ, бѣгалъ глазами, говорилъ что-то о безпорядкѣ и пыли, и я ждалъ, что онъ сейчасъ скажетъ:  

- Жена уѣхала, ну, и…  

И онъ еще могъ имѣть на нее какiя-то права, называть “своей!”   

Я теперь жилъ точно въ какомъ-то чаду. Теперь мое скучное время заполнялось ожиданiемъ Вѣры, мечтами о ней. Я полюбилъ заходить къ землемѣру, сижѣть въ его кабинетѣ, глядѣть на портретъ. Я смотрѣлъ въ заплывшiе жиромъ глаза землемѣра и взглядомъ кричалъ ему о женѣ, которая уже была моей въ мысляхъ, и это доставляло мнѣ острое наслажденiе. Я ставилъ  его рядомъ съ Вѣрой, злорадствовалъ, слушая его сопѣнье и вздохи, и, стараясь теперь же постичь сладость обмана, мысленно, на его глазахъ обнажалъ Вѣру.  

Приближалась весна.  

Землемѣръ ходилъ странный, взъерошенный, строилъ какiе-то дикiе планы, говорилъ о постройкѣ новаго дома со стеклянной бесѣдкой на крышѣ, устройствѣ зубоврачебнаго кабинета и признавался со вздохомъ, что придется продать выигрышные билеты.  

Собирался начать генеральную чистку, чтобы приготовить для Вѣрочки “бонбоньерку”, и, поднимая правую бровь, говорилъ:  

- Во-отъ любитъ порядокъ и чистоту!   

Съ ненавистью смотрѣлъ я на широкую лысину съ вѣточкой синихъ жилъ въ видѣ ижицы и сравнивалъ съ милымъ, дѣтски-чистымъ лбомъ, который я такъ хорошо зналъ по портрету.  

- Ну, какъ, скоро? - спрашивалъ я о Вѣрѣ.  

- да что… - разводилъ онъ руками, - давно писемъ нѣтъ! Экзамены, должно быть…  

Прошла Пасха. Былъ май въ началѣ.  

Землемѣръ потиралъ руки и чмокалъ, точно что-то жевалъ.  

- Ну, теперь скоро… 

Я пересталъ ходить въ клубъ, сидѣлъ вечерами на старой террасѣ, глядѣлъ въ садъ и мечталъ…  

Вѣра вставала передо мной задорно-молодая и ждущая.   

Засыпалъ садъ, тихiй майскiй садъ, бѣлый и розовый отъ вишенъ и яблонь въ цвѣту, съ разбитыми золотыми потоками  косого солнца между вѣтвей. Чары живыми снами таились всюду, недвижныя. Грезы входили въ меня лучистой, золотой пылью въ душномъ ароматѣ живого цвѣтаЮ въ сокровенномъ броженiи  соковъ. 

Я мечталъ… 

- Звать гостей, когда Вѣрчка прi-детъ?.. Какъ скажете? - спрашивалъ землемѣръ. - Не любитъ она, а неудобно не звать… А?  

Вставала луна. Садъ  затихалъ - сквозной и воздушный. Падали бѣлыя пятна къ корнямъ, путались прозрачныя тѣни… Нѣжное серебро неслышно  тянулось въ вѣтвяхъ, - и было въ вечернемъ саду, какъ въ тихiй облачный  день, - прозрачно и сонно… И онаприходила  ко мнѣ, неслышная…  

Я мечталъ…  

А землемѣръ трогалъ меня за колѣнку и спрашивалъ:  

- Или  не продавать, а? выигрышные билеты… а?..  

 

VII.  

 

Вѣра прiѣхала въ началѣ мая, раньше, чѣмъ можно было ожидать по письму. Землемѣръ не успѣлъ  приготовить своей “бонбоньерки”, а сонная баба не выставила даже оконъ.  

О прiѣздѣ Вѣры я узналъ утромъ за умываньемъ. Мой Мишка, сообщавшiй мнѣ всѣ городскiя новости, сказалъ, кивнувъ въ сторону домика землемѣра:  

- А къ нимъ барыня ночью прiѣхала. Баринъ за вами давеча прибѣгали.  

Все, чѣмъ  жилъ  я послѣднее  время, вспыхнуло блестящимъ, обжигающимъ фейерверкомъ. Мишка плутовато поглядывалъ на меня и замѣчалъ:  

- А вы не то мыло взяли… 

Или:  

- Да вы ручнымъ лицо-то трете!  

Плутъ, должно быть, зналъ кое-что: это было замѣтно по его прищуренному глазу.  

… Съ перваго взгляда, съ первагослова я пойму все, - думалъ я. - Сейчасъ, сейчасъ все рѣшится…    

Даже самый прiѣздъ  Вѣры я относилъ къ себѣ. Она, можетъ быть, и совсѣмъ не прiѣхала бы, но землемѣръ, конечно, писалъ обо мнѣ… Наконецъ, надо же было случиться, что меня толкнуло въ этотъ городишко, я сошелся съ землемѣромъ; какъ разъ оказалась по-сосѣдству  квартира и общiй садъ. Вѣра однихъ со мною лѣтъ, красивая женщина: какъ и я, рвется изъ этой норы… 

- Щетку! Давно землемѣръ заходилъ? - спрашивалъ я мальчишку. 

- Да ужъ  съ полчаса будетъ. Наказывали  чай  кушать приходить. 

…Это она, она - работала мысль. - Она  его послала! Милая!..  

Я приводилъ въ порядокъ  бороду, подкручивалъ усы, освѣжался одеколономъ,  разглядывалъ зубы.  

- Барыня-то ужъ утромъ въ саду гуляли. До самой до  нашей галдареи… какъ я сапоги чистилъ… - сообщилъ мишка, растягивая ротъ  до ушей. 

…Доходила до самой  террасы… 

Я надѣлъ свѣжую, свѣтлой фланели, пару, розовую англiйскую  рубашку. Я хотѣлъ  нравиться, казаться изящнымъ. 

- Къ чаю звали? - спрашивалъ я мальчишку, но какъ  разъ затрещали половины  террасы, и торопливо вошелъ  землемѣръ. 

- Поздравляю, поздравляю! - привѣтствовалъ я его, стараясь  подавить возбужденiе. - Повеселѣли теперь?  

- Да, да… прiѣхала… - торопливо  говорилъ онъ, крѣпко  пожимая  мнѣ руку и по привычкѣ глядя  въ глаза. - Голубчикъ, идемте! идемте чай пить!  Да вы идете куда?! - спросилъ онъ  испуганно. 

- То-есть,  да… я было хотѣлъ  къ уѣздному члену… гм… на пирогъ… 

- Голубчикъ, успѣете! Я на васъ, какъ  на друга… и вообще… 

Я не узнавалъ землемѣра. Суета, какая-то встрепанность и безпокойство въ бѣгающихъ глазахъ. Онъ покашливалъ часто-часто, точно  застряло  у него  въ горлѣ, и похрапывалъ  носомъ.  

- Неудобно, знаете, - отговаривался я нерѣшительно. - Съ дороги… и вдругъ сразу… съ визитомъ… 

- Что вы! что вы! съ какимъ тамъ  визитомъ! - замахалъ онъ руками. - Свой человѣкъ! Я ужъ сказалъ, что будете. Она привыкла тамъ къ обществу. Чѣмъ  больше народу, тѣмъ лучше… гм… то-есть, не то, а вообще ей  будетъ  прiятно, ну и…  

Онъ слвсѣмъ спутался, глупо улыбался, и въ глазахъ билась  тревожная мысль. 

Я пожалъ  плечами, взялъ шляпу и тросточку и мелькомъ заглянулъ  въ зеркало. Мишка таращилъ  глаза  и протягивалъ форменныя  перчатки.  

Волненiе землемѣра сообщилось и мнѣ. Самовѣренный съ женщинами, я переживалъ  теперь  непрiятное  чувство растерянности. 

Мы шли  садомъ, въ  тепломъ  воздухѣ живого  цвѣта, раздвигая  пышныя, сыпавшiя  дождемъ лепестковъ вѣтки. Капли еще  не просохшей росы падали на мой свѣтлый пиджакъ, оставляя  на немъ  расплывающiяся  темныя  пятна. Накипь вишневаго клея дрожала въ  зелени янтарнымъ блескомъ. Всюду благодушно трубили  пчелы. Кругомъ было  разлито  зеленое  сверканье. 

Подходя  къ дому, землемѣръ замедлилъ шаги и взялъ меня  за руку, повыше локтя.  На его  лицѣ ясно  выступала тревога.  

- Странно какъ-то, знаете.. - зашепталъ онъ, подергивая плечомъ. - Отвыкъ я, что ли,  отъ нея…  

   

VIII.

 

Мы нашли  Вѣру въ столовой. 

Баба  лѣниво  выставляла рамы. На полк блестѣли  ласы плохо  вытертой пыли, стоялъ  тазъ съ  мыльной водой, валялись мокрыя тряпки. Растревоженный неуютъ  глядѣлъ, тусклый и  грязный, нагоняя тоску.  

Я узналъ Вѣру, но это была не та, созданная  въ мечтахъ,  которую я ожидалъ  встрѣтить. 

Холодно-спокойное лицо, сѣрые, вдумчивые глаза. Знакомый, дѣвственно-чистый лобъ, маленькiй подбородокъ. Бѣлый воротничокъ и  гладкое платье  давали ея стройной фигуркѣ  покойную  дѣловитость,  какую-то нѣжную  хрупкость. 

На меня повѣяло  очарованiемъ женственности и спокойной  нѣжности, - и все, что бродило и кипѣло во мнѣ, - погасло. Хотѣлось, чтобы она  не уходила, хотѣлось  ея мягкаго  взгляда. 

Землемѣръ суетливо  представилъ меня, отшвыривая ногами тряпки. 

- Я о васъ слышала.  

Голосъ былъ мягкiй и сочный. 

Кажется, она  нисколько не удивилась  моему раннему визиту. Просто  подала  она мнѣ руку, извинилась за безпорядокъ и предложила  пить чай въ саду.  

- Все бы было готово… - виновато  говорилъ землемѣръ, цѣпляя ногой  за тряпки. - Денька два-три и… Осторожнѣй, Вѣрочка, тазъ тутъ…    

Вѣра чуть  приподняла  платье, брезгливо  выбирая  сухiя мѣста на полу, и отъ  этого  ея жеста  безпорядокъ и грязь  еще рѣзче  били въ глаза. 

Въ домѣ  былъ полный хаосъ. Торчали  грязныя рамы у стѣнъ, въ необметенныхъ углахъ  стояли  скрученныя въ палки гардины. Все пронизывалъ острый запахъ  растревоженной гнили. Подоткнувъ затертую юбку, баба  шлепала  башмачищами, возилась у оконъ, какъ огромное, грязное животное… 

- Уф-ф..! - вздохнула съ облегченiемъ Вѣра, когда мы  выбрались въ садъ.  

Она шла  въ сквозной  зелени весенняго сада, и я смотрѣлъ  на ея пышные волосы, легко  схваченные черепаховыми гребнями. Я видѣлъ  худенькiя плечи и слабо  развитый, дѣвичiй бюстъ. Въ сѣткѣ золотыхъ бликовъ, въ легкихъ тѣняхъ рыхлаго  снѣжнаго   цвѣта вишняка она казалась еще болѣе хрупкой  и нѣжной.  

”Двадцать  шесть лѣтъ! - думалъ я, любуясь  изгибами слабо волнующагося стана. - Какая же она была въ шестнадцать! 

Я подалъ ей  выпавшiй гребень. Она уловила мой взглядъ, и ея  глаза  стали строги. 

Мы сидѣли за чайнымъ столомъ, стараясь  завязать разговоръ. Землемѣръ поглядывалъ то на меня,  то на Вѣру, и взглядомъ просилъ, чтобы  я говорилъ. 

- Скучаете здѣсь? 

Вѣра спросила тѣмъ  безразличнымъ тономъ, какимъ спрашиваютъ о неинтересныхъ вѣщахъ, - лишь бы что-нибудь говорить. 

- Что же дѣлать… - отвѣтилъ я въ тонъ. - Вотъ теперь… вы насъ обновите…  

Переваливаясь и пыхтя, баба ринесла самоваръ. 

- Наконецъ-то! - нетерпѣливо  сказала Вѣра.

- Копаешься, какъ… гм! - строго сказалъ  землемѣръ. 

- А што-жъ… разорваться мнѣ, што-ли? - грубо отвѣтила баба, вытирая  самоваръ грязнымъ передникомъ.  

Вѣра  брезгливо поморщилась. Землемѣръ  заморгалъ и крикнулъ: 

- Ступай! Лѣзешь  къ столу… какъ?.. 

- Совсѣмъ  распустилась… - говорилъ онъ, выжидательно  поглядывая на Вѣру. - Все хозяйство… гм… Я, конечно, не… Ты, Вѣрочка, не думай, я тебя не… гм… 

- Вамъ крѣпкiй? - перебила Вѣра, обращаясь  къ мнѣ. 

- Пожалуйста… 

Въ ея движенiяхъ сквозила не  то усталость, не то скука. Разливая чай, она  облокачивалась на руку, морщила лобъ и, подавая стаканъ, глядѣла въ сторону.  Словно ее насильно заставляли  сидѣть съ нами. 

Въ этотъ день въ саду  было особенно тихо. Только  золотистыя  мушки съ соннымъ  звономъ крутились надъ головой, да въ  вишняхъ перекликались  тихимъ  посвистываньемъ малиновки. 

 Разговоръ не  вязался. Я что-то  болталъ  о нашей скучной  жизни и городкѣ,  землемѣръ сбивчиво  толковалъ о перестройкѣ дома и паденiи курса бумагъ.  

Онъ былъ великолѣпенъ. 

Стараясь  казаться развязнымъ, онъ путалъ слова, поправлялся и  тревожно  взглядывалъ на меня. Пролилъ  сливки, обжигался и прихлебывалъ съ такимъ  хлюпаньемъ, что становилось  жутко.  

Вѣра  щурилась  и смотрѣла черезъ его  голову въ садъ. 

Чай она  пила маленькими  глотками, опуская  рѣсницы, и казалось, что  въ это время она уходитъ  въ себя и думаетъ, думаетъ… И не хотѣлось говорить: было  такъ прiятно  смотрѣть, какъ она медленно  опускаетъ рѣсницы, красиво выгибаетъ  маленькую руку  и думаетъ. 

Въ тишинѣ сада  кричала  синица. 

- Надолго вы теперь къ намъ? - спросилъ я. 

Землемѣръ  пересталъ хлюпать. Вѣра  медленно  подняла рѣсницы.  

- Ахъ, да… Такъ вы говорите, было скучно? - спросила она, очевидно, занятая  своими мыслями. 

- Теперь, Вѣрочка, ты отдохнешь… Здоровье - самая главная вещь… - сказалъ землемѣръ. - Я по  себѣ знаю… Какъ вотъ… 

- Да, да! - раздраженнл  перебила Вѣра. 

Блѣдное лицо  ея  вспыхнуло, но  сохранило  холодность. Землемѣръ  заерзалъ на стулѣ. 

- Еще вамъ? 

Онъ встряхнулся и протянулъ стаканъ. Я насторожился. 

Но Вѣра уже раскаивалась  въ несдержанности. Она слабо улыбнулась и сказала:  

- Я такъ утомилась… 

- Ну, конечно, конечно, В-рочка… - точно  оправдываясь, заговорилъ  землемѣръ. - Нервы это  такая вѣщь… гм… Тебѣ  положительно  надо отдохнуть. Вотъ въ прошломъ году… Софья Андреевна! Совсѣмъ, гм… плохо было… нервы… Проѣхались по Волгѣ, и… очень  хорошо. А?..  

Потрескивали  угольки  въ самоварѣ. Въ старой  вишнѣ, надъ нашими головами, начали  возню воробьи,  съ порханьемъ сбивались  въ комки, - и лепестки  бѣлымъ дождемъ  сыпались къ намъ, падали въ чай, путались въ  темныхъ волосахъ Вѣры.  

Тихо и грустно  было въ саду.   

 

IX.  

 

Вернувшись къ себѣ, я нашелъ  свѣжую  пачку пакетовъ - донесенiй и предложенiй, сунулъ  въ портфель и отдался мечтамъ.  

Въ саду  кричала синица. 

Все, чего я такъ  ждалъ, - всѣ до мелочей  разработанныя картины встрѣчъ и намековъ, взглядовъ, жгучихъ объятiй и ласкъ, - все это куда-то ушло,  какъ уходитъ тьма  съ первымъ лучомъ солнца. Ихъ замѣнило тихое очарованiе, очарованiе всѣмъ, что  было въ Вѣрѣ, - голосомъ, вдумчивымъ взглядомъ,  хрупкостью стройной фигуры,  милой замкнутостью, нѣжной грустью.  

Казалось, что она носитъ съ себѣ особый,  никому невѣдомый мiръ,  что въ ней  притаилась большая печальная дума.  

Было ясно, что она не  изъ тѣхъ женщинъ, кого узнаешь  съ перваго взгляда, смѣха,  съ первой улыбки; не изъ тѣхъ,  съ кѣмъ можно  часами болтать милый вздоръ, дѣлая пробные ходы,  обнажая словами, нащупывать почву,  чтобы въ удачный моментъ перейти на интимность.  

Но замлемѣръ!..  Несомнѣнно, произошла ошибка, захлеснулся жизненный узелъ. Почти дѣвочка, жила гдѣ-то въ глуши… Теперь  она, конечно, видѣла жизнь, встрѣчала людей и все же  вернулась сюда… 

Я сравнивалъ себя  съ землемѣромъ и снова вызывалъ образъ Вѣры. Впереди цѣлое лѣто, прогулки, бѣлыя ночи… Раздражающiй образъ  рисовался въ мечтахъ. Я уже  видѣлъ ждущее  ласки, нѣжное тѣло, вдыхалъ его,  какъ запахъ весенней  травы; цѣловалъ дѣтскiй плечи, ловилъ  въ холодныхъ глазахъ жгучiя искры… 

Вечеромъ  зашелъ  землемѣръ. Прежняго возбужденiя не было. Онъ присѣлъ  на окно, почмокалъ губами, словно обдумывалъ  что, и вздохнулъ 

Эти вздохи  всегда раздражали меня. 

- Что это съ вами? смотрите, какъ морская курица… 

- Ну, что вы пристали! Курица, курица… - рѣзко  сказалъ землемѣръ. 

Онъ прошелся по комнатѣ, теребя  бороду  и по привычкѣ  похрапывая носомъ. По его лицу было видно, что онъ хочетъ что-то сказать.  

- Ну, что васъ  волнуетъ? - спрашивалъ я. - Недовольный вы человѣкъ… 

- Видите что… - заговорилъ онъ тревожно. - Гм… Должно быть, она не совсѣмъ здорова… Какъ-то это… Вы не находите, а?.. 

- Н-не знаю… Скучно ей здѣсь. 

Хотѣлось сказать: “съ тобой скучно!” 

- Скучно… - повтроилъ землемѣръ. - Но вѣдь… что ж едѣлать! И потомъ, почему же скучно? Она только прiѣхала… Нѣтъ, она, очевидно,  не совсѣмъ здорова… Это  ясно замѣтно!  

- А разъ “очевидно”, пусть будетъ такъ… - сказалъ я,  чувствуя раздраженiе.  

Мнѣ давно  надоѣли его вздохи, интимность и глупость.  Одинъ его  видъ дѣйствовалъ  на меня, какъ осенняя слякоть. 

- Вотъ еще что… Вамъ-то, я думаю, можно  сказать… - заговорилъ онъ  загадочно. - Года два страдала она… гм… одно йженской болѣзнью… знаете, здѣшнiе докторишки… какой лѣченiе!..  

Теперь я окончательно убѣдился, что  землемѣръ  просто глупъ. 

- Только, пожалуйста, между нами! - упрашивалъ онъ. - Я давно  ей совѣтовалъ… 

Онъ  замолчалъ и рпинялся выстукивать пальцами. Я съ  нетерпѣнiемъ ждалъ, когда онъ уйдетъ.  

- А это вѣдь хорошо, - сказалъ онъ, - прокатиться по Волгѣ, а?.. 

Я тоже побарабанилъ пальцами. 

- А, можетъ быть, это съ дороги, нервы? Она у меня, обще, слабенькая… гм… а?... 

Я лежалъ и думалъ о  Вѣрѣ,  не слушая нытья землемѣра. А тотъ все сидѣлъ, мямлилъ и постукивалъ  пальцами,  нагоняя тоску. 

- Вы захаживайте… а? Всетаки  ей… да и вообще… а?  

   

X. 

 

Прошло дня два. Землемѣръ затаскивалъ  меня обѣдать и пить чай,  ходилъ за мной по пятамъ  и не пускалъ домой. Онъ рѣшительно  избѣгалъ  оставаться съ  Вѣрой съ  глазу на глазъ, какъ будто боялся чего. Я наблюдалъ, какъ  онъ предупредительно  ходитъ за ней,  никнетъ и таетъ, теряется  и тормошится, ненужный  и скучный, какъ  выжатая тряпка.  

Вѣра оставалась  въ томъ же дорожномъ  платьѣ и была попрежнему  замкнута и нервна. 

Я глядѣлъ на  ея  дѣвственную фигуру, и гасли въ душѣ порывы. Хотѣлось лишь держать  ея тонкiя  руки, глядѣть въ глубокiе, таившiе что-то глаза, вызвать изъ невѣдомаго  мiра, въ которомъ она замкнулась. 

 Подолгу простаивалъ я на террасѣ, поглядывая въ садъ, ожидая еще  и еще разъ  увидѣть милое сѣрое платье подъ вишнями, гдѣ, обыкновенно, обѣдали и и* пили чай а встрѣчаясь, чувствовалъ,  что я ей не нуженъ,  отступалъ и робѣлъ. 

Землемѣръ  совсѣмъ  потерялся, ходилъ  какой-то  взъерошенный, сонный, точно  пришибленный. Въ Вѣрѣ  замѣчалась все  возрастающая нервность. 

Разливая чай,  она торопилась, какъ-будто ее оторвали отъ дѣла. Она была здѣсь, но чувствовалось, что она не съ нами. Она смотрѣла какъ-то издалека и часто  не отвѣчала на вопросы.  А разъ какъ-то, когда  землемѣръ снова заговорилъ  о поѣздкѣ по Волгѣ, порывисто встала  и вышла.  

- Что  съ ней? - спросилъ я.  

Землемѣръ  втянулъ голову въ плечи, развелъ  руками  и оглянулся. 

- Да что… прямо не знаю. Послушайте… -  онъ понизилъ голосъ. - Можетъ быть, сплетни… 

- Какiя  сплетни?  

Онъ заерзалъ  на стулѣ, и лицо его  стало  похожимъ  на вареную свеклу. 

- Да вѣдь вотъ… можетъ быть,  баб жила у меня, ну и… Мало ли  что плели! Хотя ничего  не было… гм… А?  

Онъ сопѣлъ и въ упоръ  глядѣлъ на меня. 

Я не  разубѣждалъ: мнѣ  хотѣлось  мучить его, пугать, дразнить. 

- Да быть не можетъ! Она не повѣритъ! Она выше этого… Она всегда  было выше… а?.. 

Я  молчалъ, наслаждаясь  его растеряннымъ видомъ. 

- Голубчикъ! - Онъ  по привычкѣ  взялъ меня  за колѣнку. - Если бы вамъ… поговорить съ ней… а?  Можетъ быть…

Этого ужъ я не ожидалъ. 

- Мнѣ? Я совсѣмъ постороннiй человѣкъ… и…

- Что вы, что вы! - замахалъ онъ руками. - Къ вамъ  она положительно  расположена! Вчера не было васъ, такъ она и не  ужинала! Что вы! Спрашивала даже, почему не зашли… 

Вѣра спрашивала обо мнѣ! Выдумалъ  ли все это землемѣръ, или это  было  дѣйствительно такъ, - я не  раздумывалъ.  

Вѣра спрашивала обо мнѣ! Во мнѣ снова вспыхнуло все, снова  рождались надежды. 

Я вѣрилъ и не вѣрилъ. Я боялся  вѣрить, и землемѣръ жалобно  глядѣлъ въ глаза  и просилъ: 

- Голубчикъ! Ну, что вамъ стоитъ!  

Я обѣщалъ, уже не помня, о чемъ  онъ проситъ.  

   

XI. 

  

Остатокъ этого дня  прошелъ для меня скачками. То я выходилъ на террасу и заглядывалъ въ садъ, то принимался  ходить изъ угла въ  уголъ и припоминалъ все,  что говорила Вѣра. 

Она спросила, не скучаю ли я. Нервность и рѣзкость съ мужемъ становились  понятны. Рядомъ  со мной долженъ  былъ казаться ей жалкимъ со своими подходами, сопѣнiемъ и путающимися  рѣчками. 

Выглянувъ  на террасу, я увидалъ Вѣру, - и густой  вишнякъ сталъ  для меня прозрачнымъ. Она  остановилась у калитки, бросила на  дорожку развернутый зонтъ и стала  поправлять прическу.  

Изъ-за  трельяжа террасы глядѣлъ я  на скромныя движенiя рукъ, любовался грацiей тонкаго стана, легкими  линiями ногъ, стянутыхъ платьемъ,  острыми  уголками локтей. 

Въ сѣткѣ зеленаго золота, пробивающаго  стрѣлами, она казалась воздушной  и тонкой, какъ бываютъ воздушны  и тонки первые побѣги прирѣчнаго  тростника въ предразсвѣтномъ  туманѣ.  

Стукнула калитка, и старый вишнякъ снова  сталъ  прежнимъ, густымъ  и душнымъ. 

Вѣра пошал гулять! Я не могъ оставаться дома. Лишь бы не задержалъ землемѣръ… 

- Мишка! Сѣрую пару! 

Эти дни я особенно  занимался  своимъ туалетомъ, мѣняя  галстуки и жилетки, и каждый разъ, гоняя  Мишку за платьемъ, видѣлъ  плутовскiе  глаза. 

Вѣру я встрѣтилъ  неподалеку отъ дома: она возвращалась. Очевидно, она ходила на  почту. Она шла тихо, откинувъ  зонтикъ, и читала письмо. 

Мнѣ показалось - Вѣра пойметъ, что я вышелъ нарочно, чтобы  встрѣтиться съ ней. Я колебался, - не повернуть ли, назадъ, - но желанiе говорить, идти рядомъ, заглядывать  сбоку въ лицо пересилило.    

И я крикнулъ съ непринужденнымъ видомъ:  

- Здравствуйте! Что мало  гуляли?  

Она подняла голову, спрятала письмо  и поправила зонтикъ. 

- Здравствуйте. Но мы, кажется,  видѣлись… 

- Чудная погода! Ходили на почту? - спрашивалъ я, не зная, зачѣмъ. - Я тоже  на почту… Можетъ быть,  позволите сопутствовать вамъ… 

- Но я же  иду домой, - сказала она, улыбаясь  глазами. - Ахъ, кстати… на почту вы… Купите, пожалуйста марку… Я забыла. 

Завитокъ  надъ  розовымъ ушкомъ, рѣсницы, струйки  тонкихъ духовъ… Я смотрѣлъ, какъ она медленно  шла къ дому, отворила  калитку… 

 “Глупое малодушiе! - говорилъ я себѣ. - Я теряюсь, какъ этотъ  идiотъ землемѣръ. Она это видитъ и, какъ  всякая женщина, теперь еще больше”…  

- Пострѣливаете, милордъ? 

Въ открытомъ  окнѣ виднѣлась  усатая,  расплывшаяся рожа исправника. Онъ сидѣлъ  въ русской рубахѣ и благодушествовалъ за пивомъ.   

- Такъ, такъ! А ну-ка, холл-лодненькаго, для охлажденiя  кр-ровной пылки… Ну, кака-така? 

А, ну  васъ! Что “как атака”? спросилъ я. 

- “Какъ атака?” - спрашиваю, - а не “какà такà!” Какà-такà, - я и самъ знаю. Плохинъ-зи ву  флиртэ? 

Охватывала истома жаркаго  дня, не хотѣлось  ни думать, ни говорить. Я взялъ  стаканъ и облокотился на подоконникъ. 

- А чертовски похорошѣла  бабеночка! Прямо цыпочка  стала… М-ма! - болталъ  исправникъ, поглаживая  жирную грудь. -Столичный воздухъ! Понимэ? Люблю я,  грѣшный человѣкъ, посмаковать. Ужъ очень это  жесты жестокiе у нихъ! Такъ  это ножками  колышетъ, и все это тамъ,  какъ волшебное  сновидѣнiе. Гм!  

Онъ крякнулъ и щелкнулъ языкомъ. 

- Кошачье что-то… Даж еПушкинъ  сказалъ: 

“Другъ мой, женщинѣ не вѣрь! 

Женщина - что кошка: 

Коль  войдетъ случáемъ въ дверь, -

Выпрыгнетъ въ окошко!”   

Это ужъ обязательно! Ученъ, а потому и знаю. Идетъ скромненько, глазки  опущены, а бедрочки-то, кол-лѣночки, бочки эти самые такъ вотъ и… А-а! Матрешщка, пива!  

Въ глубинѣ комнаты  побѣжалъ топотъ босыхъ ногъ, и голубоглазая, лѣтъ  четырнадцати, бѣлокурая  дѣвочка робко  поставила  на окно  откупоренную  бутылку. Исправникъ  ущипнулъ  ее за бокъ, дѣвочка  взвизгнула и, хихикая, убѣжала.  

- Ишь, стервочка,  заливается… А вы посмотрите, отъѣстся, что изъ нея будетъ! А-ахъ! А я таки того… побалакалъ со землемѣрихой. Ну-у, батенька, не ожида-алъ!  

- Что такое? - спросилъ я. 

- И не краснѣетъ, злодѣй! А? Да жалуется на  васъ! 

Въ подернувшихся жиромъ рачьихъ глазахъ  его прыгалъ смѣхъ, и лапками расходились  къ вискамъ  кровавыя жилки. 

- Пристаете ужъ очень, батенька! - хрипѣлъ  исправникъ,  глотая пиво и отдуваясь. - Нельзя такъ… Она  дѣвочка нѣжная и… 

Я махнулъ рукой и пошелъ.  

- Да постойте же вы! ей же Богу,  дѣло надо сказать! - закричалъ онъ.  

- Ну, какое тамъ еще дѣло?  

- Вотъ  что… - зашепталъ онъ  съ таинственнымъ видомъ. - Какъ у Петра Иваныча-то тутъ, - потрогалъ онъ лысину, -показываются?.. 

За мной  бѣжалъ  жирный, раскатистый  хохотъ  исправника.  

  

XII.

  

Послѣ ужина землемѣръ умышленно  скрылся, кинувъ  мнѣ намекающiй  взглядъ. 

Мы остались вдвоемъ.  

Горѣла свѣча въ стеклянномъ шарѣ, и мелкiя бабочки крутились въ свѣтломъ кольцѣ и падали. Было свѣжо.  Огромная, какъ далекiй пожаръ, луна  выглядывала изъ-за вишняка  багровымъ зракомъ. Въ слабомъ  просвѣтѣ неба съ гулкимъ  звономъ тянули жуки. За садомъ, въ лугахъ,  потрескивалъ  коростель. 

“Гекъ”,  громадный, палевой масти, водолазъ  землемѣра, неслышно  выплылъ изъ темноты, потянулъ  носомъ и съ легкимъ  стономъ вытянулся у ногъ Вѣры, положивъ  голову въ лапы. Его  глаза, не мигая,  глядѣли на кольцо свѣта, и ухо  двигалось, когда  съ гуломъ  пролеталъ жукъ. 

Разговоръ шелъ  о положенiи женщины, о правѣ ея на  независимость и свободу  чувства, правѣ на личное счастье, о чемъ любятъ говорить умныя женщины. Говорила Вѣра, - она еще за ужиномъ  начала разговоръ, - а я… я молчалъ  и глядѣлъ н нее. Она говорила  съ горячностью, перебирала скатерть,  переставляла подсвѣчникъ и дергала платокъ  на плечахъ. Ея глаза въ свѣтѣ одинокой свѣчи, подъ тѣнями рѣсницъ  темнѣли  и казались огромными.  

Я слушалъ сочный, играющій голосъ,  глядѣлъ  на вздрагивающую верхнюю губку, ловилъ  игру линій въ лицѣ.  Какіе  вопросы могли существовать для меня? Ей я готовъ  былъ отдать  всѣ права, все, чего бы она  ни требовала, – и свободный бракъ, и полное уничтоженіе брака; переломать для  нея всѣ взгляды свои, если только они у меня  были, весь порядокъ  человѣческихъ отношеній.  

– …быть  добродѣтельной и служить  пріятной  забавой!..

Вѣра взглянула на меня. Я любовался ея рѣсницами.  

– Да, да… – смущенно  отозвался я, не помня, о чемъ она говорила. – Это, конечно, такъ. Вы правы… 

– Завтра четвергъ? – сухо спросила она, откидываясь  усталымъ движеніемъ  на спинку скамьи и пряча за платокъ  локти.

– Завтра?.. – Я потерялъ счетъ днямъ. – Завтра?.. Кажется, да… 

Вѣра  молчала. Возбужденіе, съ которымъ  она только что говорила, погасло. Ея глаза были устремлены въ одну точку, въ неподвижный  желтый язычекъ за стекляннымъ шаромъ, и мнѣ начинало казаться, что все, что она говорила, она говорила не мнѣ, а этой одинокой свѣчѣ на  столѣ, багровой, теперь  блѣднѣвшей лунѣ, бабочкамъ и уснувшему  бѣлому саду.  

Далекой  казалась она, ушедшей въ свой особенный міръ, усталой и грустной.  

Дремалъ бѣлый вишнякх.  Погасъ багровый  пожаръ. Волны луннаго  свѣта  тянулись къ саду. Бабочки  рѣяли поблескивающей  сѣткой. Подремывалъ „Гекъ“  у ногъ Вѣры.  

Я сбоку смотрѣлъ  на нее и видѣлъ  длинныя рѣсницы и тѣни отъ инхъ, прозрачную, съ синеватыми  жилками руку, голубое колечко на пальцѣ, стянутыя  юбкой  спокойныя ноги. 

При свѣтѣ одинокой свѣчи, подъ развѣсистой  бѣлой вишней, она казалась еще болѣе хрупкой и нѣжной. Хотѣлось  взять ея руки, привлечь,  сжать узкія плечи и съ грустнымъ  томленіемъ глядѣть  въ  задумчивые глаза. 

– Холодно вамъ? 

Мой голосъ дрожалъ. 

Вѣра  стянула платокъ на плечахъ, сжалась  и стала  маленькой-маленькой.  

– Да, сегодня  свѣжо… 

– Можетъ быть, позволите… плэдъ?.. я… 

– Нѣтъ, ничего…  

Съ гуломъ  налетѣлъ жукъ, щелкнулъ со звономъ о шаръ и упалъ  на спинку, медленно  двигая лапками. Вѣра взяла его  и пустила. „Гекъ“  повелъ носомъ и  снова улегся. 

Я молчалъ: мысли  терялись. На меня  дѣйствовала замкнутость Вѣры.  Словно  невидимая  стѣна отдѣляла  насъ. Я это чувствовалъ. Одна улыбка, веселый блескъ  глазъ, непринужденное слово, –  и я сталъ бы самимъ собой, игривымъ и остроумнымъ, интереснымъ  для многихъ женщинъ. Но Вѣра… Вѣра была  не изъ многихъ. И это влекло меня къ ней, держало въ  тискахъ, томило. Въ  этомъ была ея сила. Въ этомъ  таился огромный, загадочный міръ… въ тайнѣ женской души. 

– Можетъ быть, хотите  пройтись? Посмотрите, какъ хорошо тамъ! – показалъ я въ край сада, гдѣ  изъ-за снѣжныхъ шатровъ развѣсистыхъ  вишенъ уже  глядѣла  ясной полоской луна. 

Вѣра  поднялась  лѣнивымъ  движеніемъ,  точно хотѣла сказать:  

…„Скучно, скучно“… 

Потревоженный „Гекъ“ поднялся и пошелъ  съ нами. 

Я шелъ по узкой дорожкѣ за Вѣрой, любуясь  мягкими очертаніями  стана, взглядомъ обнимая ее, дѣвственно  нѣжную,  облитую  луннымъ свѣтомъ. Такъ я могъ идти  за ней вѣчно… Идти и молчать. 

Мы пришли въ отдаленный  участокъ сада, гдѣ дорожка теряется  въ заросляхъ  дикой малины, къ закраинѣ. Здѣсь  было самое высокое мѣсто, и намъ  открывался  весь садъ въ матовомъ серебрѣ недвижныхъ вершинъ. 

Вѣра остановилась.  

– Хорошо! – сказала она. – Какъ тихая сказка… 

Да, другомъ было  дивно. Именно – тихая  сказка. 

Молочное  море  уходило  по склону къ домику землемѣра, тянулось дальше,  всползало  на взгорья, осыпанное  теплымъ снѣгомъ. Вправо, за изгородью, гдѣ-то  внизу, за обрывомъ,  таились въ туманѣ луга, и было тамъ  бѣло и ровно, какъ въ небѣ. Влѣво за черной  грядой  отмирающихъ вязовъ, съ пятнами  растрепанныхъ  гнѣздъ, дремала  въ тѣняхъ тихая уличка. Домикъ  землемѣра выглядывалъ  освѣщеннымъ  окомъ.   

   

XIII.

 

– Хорошо… – задумчиво повторила  Вѣра. 

Мы стояли  одни въ морѣ тихаго  свѣта, въ сонномъ  просторѣ бѣлыхъ вершинъ  у ногъ. 

– Да, теперь! – заговорилъ я, охваченный смутнымъ порывомъ. – Теперь, на минуту, на часъ… А всегда! Здѣсь, въ этомъ городишкѣ… Вѣдь  вы же знаете, какая  здѣсь жизнь. Ни одного живого лица! Пустота, тоска… 

И я сталъ  говорить разсчитывая  силу каждаго слова, я говорилъ о томительномъ одиночествѣ, тоскѣ и пустотѣ жизни. Описывалъ  вечера и ночи, сѣренькіе дни. Я говорилъ, что только  теперь начинаю понимать, какой модетъ  быть жизнь, что даетъ ей красоту, что даетъ вѣру  въ жизнь.  

Я говорилъ съ подъемомъ. Мысли  съ трескомъ  рвались, острыя,  какъ иглы, облекались  въ слова, старались пробить  эту холодную  душу. 

Вѣра молчала. „Гекъ“ иногда рычалъ, ловя  ему одному слышные звуки ночи.  

То, что  мы были одни, что рядомъ  стояла Вѣра,  возбуждало меня, давало словамъ яркость и страсть. Теперь я какъ будто вѣрилъ себѣ. Теперь моя жизнь казалась мнѣ тусклой и  пошлой.  

– Какъ это скучно! Слова – нетерпѣливо сказала Вѣра. – Слова, слова… 

Я растерялся. 

– Слова?.. 

– Ну, конечно! – раздраженно  продолжала она. – Вы говорите – скучно, скучно… Но вѣдь  сами же вы, вы создаете такую  жизнь… Кто виновать въ этомъ!.. 

Она пожала плечами и отвернулась. 

– Здѣсь я прожила  десять лѣтъ… 

– Да, я знаю… 

Мнѣ хотѣлось взять  ея руку, глядѣть въ глаза, сказать, что я все, все знаю… 

– Десять лѣтъ, и… – Ея  лицо стало  холоднымъ и строгимъ. – Вы… когда-нибудь умѣли искать, бороться? дѣлать  жизнь?..  

– Дѣлать жизнь? – повторилъ я. – Но я всегда, всегда… 

Что было говорить? Что я всегда ждалъ жизни, рисовалъ  ее въ какихъ-то  туманныхъ краскахъ, мечталъ  на что-то надѣялся? Я понималъ, что не объ этомъ  спрашивала Вѣра. И все же я былъ счастливъ, что она говоритъ со мной.  

– Жаловаться и жаловаться… По-вашему въ этомъ  и состоитъ исканіе жизни? 

Она не смотрѣла на меня. Какъ и раньше, она говорила въ пространство, – бѣлой воздушной ночи. 

„Гекъ“, настороживъ уши, къ чему-то  прислушивался.  

– Но я же  не сказалъ этого… Если я говорилъ… 

– Кто ищетъ жизнь, тотъ сумѣетъ  найти ее… – перебила Вѣра рѣшительно, какъ-будто читала мнѣ  наставленіе.  

Рѣшительный тонъ дѣлалъ ее еще  болѣе далекой. Я упрекалъ  себя, что такъ наивно излилъ передъ ней всю душу, что не помогли мнѣ мои слова. 

„Искать… дѣлать  жизнь… – думалъ я. – Съ ней, съ этой далекой отъ меня женщиной – я теперь особенно больно чувствовалъ это – я могъ  бы искать и дѣлать жизнь! Съ ней я построилъ  бы жизнь, яркую, какъ  солнце…“  

Вѣра шла, нагнувъ голову, какъ-будто осматривала дорожку. „Гекъ“ плелся сзади, тоже опустивъ голову.  

Что-то  хрустнуло въ сторонѣ, – должно быть, упала вѣтка. 

– Вы говорите: „искать, дѣлать жизнь…“ – началъ я, надѣясь  вызвать Вѣру на откровенность. – Вы сейчасъ такъ  горячо говорили о правахъ женщины, о проявленіи ея личности… – Я ждалъ,  что сейчасъ заставлю  ее смутиться и стать болѣе близкой. – Но вѣдь  и это тоже слова. Сейчасъ  вы упрекнули меня въ подчиненіи жизни, а сами… 

Вѣра остановилась.  

– А сами… – повторила она. 

– А сами… вы десять лѣтъ… 

– Вы хотите сказать, – перебила Вѣра, – что десять  лѣтъ  прожила я въ этой, какъ вы говорите, норѣ? Ну и что же?..  

– И вмѣсто  свободы и независимости, – продолжалъ я, чувствуя, что  становлюсь дерзкимъ, – вмѣсто исканія жизни… вы самые  лучшіе  годы отдали… Впрочемъ, можетъ быть, я ошибаюсь… 

Я замолчалъ: стоитъ ли говорить? Конечно, она знаетъ  и безъ меня. Но тогда  для чего же говорить такъ  рѣшительно, таить  въ себѣ какой-то особый міръ? Можетъ быть, все это – рисовка, одно изъ средствъ вызвать къ себѣ  интересъ?   

Я вспомнилъ, что сегодня Вѣра получила письмо, котораго, очевидно ждала. Вспомнилъ о слѣдователѣ, который  когда-то  ухаживалъ за ней, писалъ письма, совѣтовалъ брать все  отъ жизни. Конечно, у нея тамъ что-то есть… Ея замкнутость и строгость нисколько не мѣшаютъ  ей жить „полной“ жизнью. И она вернулась сюда. А здѣсь… 

Новая, дерзкая мысль явилась  и, казалось, освѣтила  мнѣ многое. 

Вѣра вернулась сюда. Мужа она не можетъ любить. Здѣсь нѣтъ  никого, кто бы могъ быть  для нея интересенъ… Она такъ свободно говорила о бракѣ, о правѣ женщины проявлять свою  личность во всемъ… Она говорила мнѣ, что надо уметь искатьжизнь… А если  это былъ только  намекъ?!   

Взглядомъ я охватилъ ее всю, красивую, гибкую. За этими  хрупкими, дѣвственными очертаніями стройнаго тѣла, въ этой порывистости, казалось, таила  себя  страстная жажда  жизни. Я смотрѣлъ  на тонкій, стянутый платьемъ станъ, на скрытыя движенія ногъ. Съ жгучей силой, какъ въ одинокія  весеннія ночи,  бились желанія. Я уже  могъ обнажать ее взглядомъ, чувствовалъ  линіи прекраснаго, томнаго  тѣла… 

Вѣра вздохнула и откинула  голову. 

Я готовъ былъ  взять ея руки… заглянулъ въ глаза, и понялъ, что нельзя, нельзя… 

Холодѣлъ воздухъ. За садомъ, къ рѣкѣ, что-то  потрескивало, должно быть, ночная луговая птица.  

Что-то снова хрустнуло въ сторонѣ, трескнуло и затихло: точно кто наступилъ  тяжелой ногой. „Гекъ“ остановился, повелъ носомъ и зарычалъ. 

Вѣра порывисто  нагнулась къ нему, приникла  и обняла за шею. 

– Собачушка моя!.. Гекъ!.. 

Огромная голова водолаза покойно лежала на плечѣ Вѣры, а глаза смотрѣли  на меня, точно хотѣли  сказать: 

– Смотри. 

Въ голосѣ Вѣры звучала  нѣжность  и томная грусть, и я видѣлъ теперь, сколько порыва, сверкающей жизни таилось въ ней,  въ этой хрупкой, маленькой женщинѣ.  

Со стороны улички доносились шаги, голоса смѣхъ. Кто-то напѣвалъ баритономъ. Кто-то  подсвистывалъ. Очевидно, игроки возвращались изъ клуба. По холодной  зарѣ голоса  отдавались четко. 

– Кха… кха… кха… – жирнымъ хрипомъ смѣялся  исправникъ. – Н-натурально – минерально!.. 

– Та-а-акъ… – смѣшкомъ отзывался голосъ городского судьи. 

Голоса путались и глохли, а сочный баритонъ  переливался истомой:  

…Та-а-ри-ри-ри-ри-тамъ-тамъ-тамъ…

Ти-ри-ра-ра-а… 

Глухо покатился лай „Гека“ и заглушилъ. И долго  отзывалось съ  туманныхъ луговъ:  

…Га-ав-гав-гав…  

– Который часъ? – спросила Вѣра. – Становится сыро… 

И, точно въ отвѣтъ, городскіе часы на соборѣ забили  ровно и скучно. 

– …Десять… одиннадцать… двѣнадцать… – считала она. 

„Сейчасъ уйдетъ, – гоорилъ я себѣ. – Сейчасъ  уйдетъ“. 

– Покойной  ночи. „Гекъ!“ – позвала Вѣра. 

Я взялъ ея руку, хотѣлъ задержать. Она отняла. 

– „Гекъ“, ісі!  

И быстро пошла, затерялась въ молочныхъ тѣняхъ сада… 

Донесся  скрипъ и хлопанье  двери и просительный лай  оставленнаго  на дворѣ „Гека“.  

Я стоялъ  и слушалъ. Опускалась роса. Спалъ садъ, сквозной и воздушный. Черныя  пятна густились къ корнямъ, плыли прозрачныя тѣни… Голубымъ серебромъ  тянуло  въ вѣтвяхъ, – и было  въ недвижномъ  саду грустно  и сонно. 

Я слушалъ. Чудились  чьи-то шаги, и шелестъ, и запахъ духовъ. Должно быть, дышали снѣжныя гроздья вишенъ.  

Я бродилъ  по бѣлому саду, глядѣлъ  на огонекъ въ домикѣ землемѣра. Чья-то  тѣнь протянулась въ окнѣ, поползла  черная полоска. Спускали  стору. 

На дорожкѣ лежала  брошенная Вѣрой  вѣтка. Я поднялъ. 

Вспоминалъ, какъ Вѣра тянулась за ней, подносила къ лицу, губами обрывала цвѣты. Вызывалъ въ памяти  все, что было… И было грустно.  

…Завтра, еще… цѣлый рядъ дней…  

Послышался шорохъ, и я увидѣлъ „Гека“. Онъ  стоялъ на дорожкѣ, всматриваясь въ меня, и его  голова казалась  огромной  на свѣтломъ  пологѣ неба. 

– „Гекъ!“ – позвалъ я.

Онъ медленно поднялъ голову и повелъ носомъ. 

– Ici! 

– „Гекъ“ постоялъ, посмотрѣлъ и ушелъ. 

Бѣлѣлъ садъ. Бѣлѣло небо. За сторой  все еще таилось пятно ночного огня. 

– Вѣ-ра… – беззвучно позвалъ я, чтобы только  сказать ея имя, вызвать  убѣгающій образъ. 

Только перепела отзывались въ лугахъ.            

 

XIV. 

 

Эту ночь я спалъ плохо, толчками.   

Я видѣлъ  и блѣдный разсвѣтъ, и розовый проблескъ зари на  соломенныхъ сторахъ, и яркія  пятна встающаго  солнца. Возились  подъ  окнами пѣтухи и орали  сиплыми голосами  съ такимъ  заливомъ, что было  слышно, каъ хлюпало  и скрипѣло въ ихъ глоткахъ. Съ трескомъ я захлопывалъ окна и накрывался  подушкой, чтобы  вскорѣ  проснуться отъ духоты и снова открыть.  

Это  была  кошмарная ночь, съ обрывками  сновъ, съ томительной  путаницей видѣній. Сны рвались, какъ гнилыя нитки, сплетались, начинались съ конца. 

Съ исправникомъ и протопопомъ, который былъ раньше братомъ Вѣры, а теперь сдѣлался протопопомъ, – оба  они почему-то старались  скрыть это, – бродилъ я въ  лугахъ,  изрытыхъ канавами, переходилъ  по мостикамъ и настаивалъ,  что свободные  браки будутъ  гораздо чаще, если купецъ  Лимонадовъ  построитъ гостиницу.  Исправникъ  прятался  за протопопа и старался  обнять  куда-то  хоронящуюся отъ  меня Вѣру, а протопопъ,  чтобы отвлечь вниманіе, говорилъ, что въ селѣ Выжигаловѣ уже давно  выстроена гостиница.  Исправникъ за спиной протопопа ущипнулъ-таки Вѣру, и она звонко смѣялась. Потомъ  прибѣгалъ  Мимшка, забивался подъ столъ, потому что  въ сѣняхъ  ревутъ тигры, и я слышалъ  удары о стѣну и просыпался  въ гомонѣ пѣтушиныхъ  криковъ… Высовывалась морда  „Гека“, прыгали въ  комнатѣ исполинскіе пѣтухи, землемѣръ въ одной  рубашкѣ сидѣлъ  на окнѣ и звалъ  на пирогъ къ исправнику, который сдѣлалъ  Вѣру любовницей.  

Передъ самымъ утромъ я видѣлъ Вѣру. Она держала большого, покрытаго сальнымъ налетомъ жука и протягивала мнѣ, и я зналъ, что  такихъ жуковъ гдѣ-то  продаютъ корзинами вмѣсто раковъ, что очень  противно. 

На Вѣрѣ была сѣрая  кофточка съ брусничными пуговками и голубенькая,  съ кружевами, нижняя  юбочка, какъ когда-то у Нюры. Меня  дразнило шуршаніе  шелка, я страстно хотѣлъ  поймать Вѣру, чуть куснуть  ей шейку, а она вертѣлась  передо мной съ звучнымъ смѣхомъ, загораживалась кроватью, наскоро  оправляла пышные волосы, и мнѣ было стыдно и жутко, и я упрямо старался  загнать ее въ уголъ. Юбка закручивалась  на ногахъ, и видны были  розовыя полоски колѣнъ, высокіе   зашнурованные башмаки и ажурные какъ у нюры, голубые чулки. Въ сладкой истомѣ тянулся я къ Вѣрѣ, уже трогалъ тонкія плечи… Но тутъ  появился „Гекъ“, запрыгалъ  на огромныхъ, какъ шесты лапахъ, а за стѣной  начали ревѣть  звѣри… 

Я проснулся разбитый. Карманные  часы  надъ кроватью  показывали четверть восьмого. Я лежалъ  на спинѣ и жмурилъ глаза, стараясь  вызвать  картины сладкаго сна, полныя призыва, страстью разжигающія  увертки Вѣры, прекрасной, обаятельной, зажигающей кровь Вѣры, розовыя полоски  ея ногъ. 

– Чудная женщина! – шепталъ я. – Женщина!  

Я упивался страстной гармоніей  слова: 

– Ж-женщина… 

…Она была здѣсь. Ночью приходила ко мнѣ. Она думала обо мнѣ. Я такъ отчетливо ее  видѣлъ.      

Я закрывалъ глаза, стараясь           почувствовать ее возлѣ себя, всю  съ трепетомъ плечъ, съ скрытымъ порывомъ, сверкающей  жизни. 

…Сегодня я опять увижу ее. Теперь  мы болѣе  близки, и близость эта  будетъ  возрастать съ каждымъ  днемъ. Это приходитъ незамѣтно. Милая, чудная Вѣра! Женщина… Милая женщина! Моя хрупкая, нѣжная дѣвочка! Нѣтъ, женщина – лучше. Моя маленькая женщина! Моя Вѣра!.. 

…Она – женщина. Она должна жить, какъ живетъ каждая женщина. Ей нужна  страсть, трепетъ жизни. Со мной – съ кѣмъ же? – она  расцвѣтетъ, какъ сочная  поздняя роза, эта свѣжая, съ упругими  лепестками, осыпанная росой,  на холодно йзарѣ, тронутая обжигающимъ холодкомъ  августовскаго утра… 

Я потянулся. Хрустнули  крѣпкіе  молодые суставы. Вздрогнули  силой упругіе мускулы. 

За окномъ  ходили  голоса утра. Постукивая  на сухихъ колеяхъ, проѣхала телѣга, завернула, должно  быть, въ переулокъ къ базару. 

– Чего продаешь? – спрашивалъ за окномъ  голосъ Мишки. 

– Щавелькю-у не надоть ли, щавелькю-у! – хриплымъ визгомъ вкатилось въ комнату, словно баба просунула голову въ окно. 

– Чивилькю-ю! – передразнилъ Мишка. – Чего  орешь-то, ай не ѣла?  

Донеслось  мягкое  встряхиванье звонкаго  лошадинаго  набора. 

– Да стой, дьяволъ! тпру-у!..  

Сочный ударъ кнута, перебои  копытъ и рѣзкое  встряхиванье  набора. 

Очевидно, кто-то  пріѣхалъ къ землемѣру; звонъ шелъ со стороны его  домика. 

Мысль попала  на знакомую тропку.  

… Можетъ быть, онъ ѣдетъ въ уѣздъ на  экспертизу… Онъ, кажется, собирался  въ „Долгія горки“ съ уѣзднымъ  членомъ. Верстъ пятьдесятъ… Значитъ, дня на три. Вѣра будетъ одна… Передъ ней я теряюсь. Надо быть смѣлымъ. Если бы я обнялъ  ее вчера, упалъ передъ ней… Эта дерзость сразу  разрываетъ границы… Рѣдкая женщина останется спокойной… А Вѣра слишкомъ  скромна сама она  никогда не сдѣлаетъ перваго шага. Такія натуры бываютъ. Да вотъ Дося  въ томъ  городѣ, фарфоровая  куколка-малютка, женка ветеринара… Держала себя, какъ Юнона, при встрѣчахъ опускала  глаза… А когда  мы остались  въ саду, и я порывисто  обнялъ ее, эту  славную  крошку… она растерялась, а послѣ, на пикникѣ…  

… У нихъ много общаго только у той голубые глаза, матовое лицо, что-то  чуть-чуть цыганское… 

Притопывая, Мишка распѣвалъ на мотивъ „Чижика“:  

„Пти-чка-дъ Божі-я  не зна-етъ

„Дъ-ни за-бо-о-ты, не тру-да… 

Три-та-ти-та-ти-та-ти-та

Ти-та-та-а-ти-та-та…  

Бесшабашная  веселость Мишки дѣйствовала  заразительно. До щекотки хотѣлось смѣяться. Смѣхъ дрожалъ  въ груди, и все вокругъ, казалось, было пропитано  смѣхомъ: солнце погожаго дня, ласточки,  съ звонкимъ  щебетаньемъ возившіяся подъ крышей, сочныя кисти  сирени. Даже сторы съ яркими  пятнами солнца. Этотъ смѣхъ трепеталъ въ пряномъ  запахѣ цвѣтущихъ садовъ, въ этомъ  дыханіи  всего  молодого  и свѣжаго.  

Неудержимо  хотѣлось  двигаться, плескаться въ холодной водѣ, разметать избытокъ животной  силы. Она кипѣла во мнѣ, била  изъ меня искрами.  

Продолжая  думать о Вѣрѣ, свѣжей и молодой, томной и сильной, душистой Вѣры, которая сейчасъ еще спитъ, разметавшись, улыбаясь убѣгающимъ снамъ, я спрыгнулъ съ кровати, пружиня стальные мускулы ногъ, чувствуя, какъ кровь  игристымъ потокомъ  струится во мнѣ по всѣмъ  закоулкамъ. 

Я схватилъ кувшинъ и облилъ себя, фыркая  и вздрагивая всѣмъ тѣломъ. 

Холодная вода обожгла, и стало легко, и опять  хотѣлось смѣяться. Съ силой  ударилъ я ладонями по крѣпкой  груди и слушалъ, какъ отдавалось внутри съ мягкимъ звономъ: умм… 

Не вытираясь, я взялъ  гири и тсалъ  упражняться, не переставая  думать о Вѣрѣ. 

…Рразъ-два… рразъ-два… 

И напрягалъ  щекочущіе мускулы. 

„Въ  дол-гу ночь  на вѣт-кѣ дре-млетъ… 

„Солнце кра-а-сное  взой-детъ… 

За окномъ – шаги. Кто-то лѣниво  скребетъ каблучищами по тротуару. 

– Сычъ, что ли, вашъ  куда ѣдетъ? лошади-то… – спрашивалъ Мишка. 

Я задержалъ гири. 

– Да пусти ты, чертенокъ!  

– Экъ, обгулялась-то… Сы-ычъ, што ли… уффф… ѣ-э-детъ… уфф…  

Я слышалъ  пыхтѣнье  Мишки, возню и голосъ  сонной бабы… 

– Тресну вотъ… въ затылокъ… уфф… Да некогда… Барыня  уѣзжаетъ… уффф!.. 

Шаги заскребли  дальше. Я опустилъ гири. 

Барыня уѣзжаетъ… Вѣра? Можетъ быть, я ослышался? Это животное все перепутало, сонная бабища… 

Я бросилъ  гантели на кровать, и онѣ мягко  запрыгали на проволочной сѣткѣ. Подошелъ къ окну и пріоткрылъ  стору. 

Мишк асидѣлъ и плевалъ въ пыль, въ одну точку. У крыльца  землемѣра стояла  тройка земскихъ. Знакомый ямщикъ возился  на корточкахъ подъ коренникомъ. Изъ окна  дома наискосокъ  кто-то въ  ночной кофточкѣ выглядывалъ изъ-за цвѣтовъ. 

– Кто уѣзжаетъ? – спросилъ я Мишку.  

Онъ  вскочилъ и одернулся, какъ всегда. 

– А барыня будто землемѣрова… Аксинья сказывала.  

Я не ослышался: уѣзжала Вѣра. 

…Куда? почему? такъ неожиданно?  Но надо идти, узнать… Можетъ быть, они рѣшили  ѣхать на Волгу?  

Не разсуждая, удобно или неудобно идти, я спѣшно одѣвался, путая и роняя. Передъ глазами стояла тройка, крыльцо, дорожное платье Вѣры.  

„Гекъ, ісі!“ – вспомнился рѣшительный окликъ. 

…Уговорилъ ѣхать на Волгу… Гдѣ подтяжки? А можетъ быть она ѣдетъ въ Крымъ  или на Кавказъ… лѣчиться? Проклятыя тесемки! Мишка, подлецъ, перепуталъ, измазалъ ваксой… Онъ, эта кислая  пастила, на все для нея готовъ, только бы… Гдѣ же подтяжки?.. Если въ Крымъ, можно взять отпускъ,  встрѣтиться неожиданно… Южное, зажигающее  кровь солнце, темныя ночи. Тамъ женщины раскрываютъ себя… Знойные полдни… Да гдѣ же мои  подтяжки?..  Вѣра въ купальномъ костюмѣ… въ голубомъ костюмѣ… Въ бѣлой шляпкѣ съ голубой ленточкой.  Вечеромъ, на набережной неожиданно подхожу къ ней… Пріятно поражена, краснѣетъ, тронута моей робкой настойчивостью. Утромъ – букеты  розъ… Но гдѣ же, наконецъ, подтяжки? Я ношу за ней  складной стульчикъ. Плечо о плечо, мя глядимъ  на безконечный  просторъ сверкающаго  моря…  

Я искалъ подтяжки, хотя онѣ были  у меня на плечахъ, черезъ пуговки шнуровалъ  ботинки. Оставалось взять  шляпу, но оказалось, что еще не надѣтъ жилетъ.  

А въ головѣ стояла одинокая, какъ заблудившійся  спутникъ, унылая мысль:  

…Вѣра уѣзжаетъ. 

Мягкимъ  звономъ ударилъ наборъ и пошелъ позвякивать все мягчи и глуше, точно въ суконномъ мѣшкѣ  встряхивалъ  кто серебряные  бубенцы. 

Я сорвалъ стору.  Высунулся въ окно.

Тройка  уже свертывала аъ проулокъ, за домикъ землемѣра, туда, гдѣ дорога уходитъ  на трактъ, въ луга. 

Свѣтлое пальто, англійская соломенная  шляпа… Мелькнулъ блѣдный профиль. Заднее колесо, облачко пыли и злобно  лающая  на уголъ забора  отставшая  бѣленькая собачонка. Ночная кофточка совсѣмъ высунулась  изъ-за цвѣтовъ. 

У крыльца  двѣ бабы разговаривали съ Аксиньей. 

– Щавелькю-у не надоть ли, щавелькю-у! 

Съ корзинкой за спиной ковыляла по той сторонѣ  старуха.  

Я глядѣлъ на сѣрый  щелястый заборъ съ розовыми купами яблонь за нимъ, на красныя крыши, бѣлыя трубы, глядѣлъ въ  далекій просторъ  надъ городкомъ, голубой, съ разлитымъ  невидимо золотомъ солнца.  

Старуха перебралась на мою сторону и теперь скрипѣла въ лицо, напрягая складки  высохшей, тонкой шеи: 

– Щавелькю-у!.. 

Я шагалъ по комнатѣ среди расшвырянныхъ принадлежностей, оборванной сторы,  сдвинутыхъ стульевъ.  

…Уѣхала. Но куда  же она уѣхала и зачѣмъ? Надо идти къ землемѣру…  

Я окликнулъ Мишку.  

– Гм… Та барыня уѣхала… – Мишка прищурилъ глазъ. – Ты  ничего не слыхалъ?.. Гм… Куда…  

– Не могу знать. – Онъ даже пожалъ плечами, мошенникъ – Вонъ они въ саду ходятъ.  

Я выглянулъ въ боковое окно.  

По боковой* дорожкѣ, у площадки, гдѣ вчера ужинали, ходилъ землемѣръ  и ходилъ странно. Онъ засунулъ руки  въ карманы тужурки, выпячивая ихъ, точно хотѣлъ  разорвать, и вянулъ голову въ плечи, какъ всегда, когда недоумѣвалъ  или терялся. Онъ ходилъ взадъ и впередъ, останавливался, не подымая головы, и снова ходилъ. 

…Очевидно, разстроенъ… Что-то такое случилось. Можетъ быть, Вѣра  получила извѣстіе… Можетъ, больна мать? Она живетъ гдѣ-то въ уѣздѣ… 

Я вспомнилъ о вчерашнемъ письмѣ, о встрѣчѣ съ Вѣрой и ея холодности.  

– Петръ Иванычъ! – окликнулъ я землемѣра. 

Онъ остановился, поднялъ голову  и пошелъ быстро-быстро, толчками, подпрыгивая. Я вышелъ ан террасу, чтобы спуститься въ садъ.  

…Сейчасъ узнаю…  

        

XV. 

 

Землемѣръ уже поднимался  по ступенькамъ. 

– Здравствуйте! Что это, Вѣра… – началъ было я.  

Онъ сморщился, точно ему сдѣлали больно, и замахалъ руками.  

– Тамъ… въ комнатѣ… – не сказалъ, а вырвалъ онъ  изъ себя.  

Все въ немъ – и лицо, и голосъ, и дергавшіяся плечи, – было полно тревоги и суетливой растерянности. 

Мы вошли. Землемѣръ  притворилъ дверь, тяжело опустился на стулъ и въ упоръ взглянулъ на меня.  

Я не спрашивалъ: я почти зналъ все, что случилось. Его взбитое, пятнистое лицо дергалось, словно онъ  собирался  заплакать.  

– Она… уѣхала… – сказалъ онъ глухо. – Вотъ, вотъ… у-ѣ-хала… 

Онъ поперхнулся. Этого было довольно: я понялъ все.   

Случилось то, о чемъ я  не думалъ, но что зналъ, зналъ еще  въ моментъ первой встрѣчи съ Вѣрой, можетъ быть, еще  раньше.  И рушилось все, вся панорама  красивыхъ надеждъ.   

Я сотрѣлъ на измятое  лицо  землемѣра, на отвислыя губы,  влажные воспаленные глаза.  Онъ, должно быть, не спалъ  эту ночь. Давило на сердце  и подымалась безотчетная злость. „Уродъ! проклятый, старый уродъ! – хотѣлъ крикнуть. – Она ушла потому, что ты – старый  уродъ!“   

И томила сѣрая  мысль: теперь ужъ онъ не оставитъ меня, никогда не оставитъ; каждый день, каждый часъ  будетъ торчать онъ, ныть и противно сопѣть, вздыхать и томить, и скчно, какъ  осенній дождикъ по крышѣ,  постукивать  въ голову  аканьемъ.  

– Уѣхала! – тономъ выше  повторилъ землемѣръ, тряся головой. – Вѣдь у-ѣ-хала!! А?.. А?!  

Онъ какъ будто  нащупывалъ, какъ будто  хотѣлъ  понять  смыслъ этого слова – „уѣхала“.  

Я молчалъ. Я хотѣлъ  остаться  одинъ, думать, рѣшить что-то важное, поймать  ускользающую  нужную мысль. А онъ все сидѣлъ, уставясь  въ меня, собирая свои  чугунныя мысли.  

– У-ѣ-хала!! А?!!...  

Его воющій голосъ и рачьи глаза  кололи. Лицо стало  багровымъ. Дряблый мозгъ  начиналъ постигать что-то, и оно билось и искало исхода. Въ затуманенномъ  взглядѣ  вздрагивали огоньки.  

– Я слышалъ, слышалъ! – терялъ я  терпѣніе. – Слышалъ! Но что же случилось? Куда же она уѣхала? Куда? я ровно ничего не пойму… 

Я говорилъ настойчиво, властно,  словно имѣлъ право  знать, куда уѣхала Вѣра.  

Землемѣръ встрепенулся.  

– Куда! Куда!!... – съ надрывомъ  выкрикнулъ онъ.  

Онъ крикнулъ не мнѣ, а въ себя; крикнулъ тому, что только теперь  начинало ему  выясняться и жгло.  

– А?! Десять лѣтъ! А!?... Притворялась! Врала!! Какъ портниха! какъ… 

Синяя ижица жилъ  на лысинѣ вздулась  и вздрагивала, какъ назрѣвшій нарывъ.  

– А?!... Къ лю-бо-вни-ку! Къ  своему лю-бо-вни-ку!!...  

Сладострастно, смакуя,  выводилъ онъ: 

– Къ лю-бо-вни-ку!  

Онъ точно лизалъ это слово, пробовалъ вкусъ  его, хотѣлъ сдѣлать живымъ. Оно его жгло. Оно было  нагло и голо, и такъ ярко ударило. Оно вдругъ  обнажило мнѣ вѣру, теперь упрямую, страстную самку, которая могла стать моей. И было досадно  и больно, что я робѣлъ передъ  ней, когда было такъ просто удержать для себя. И было мучительно, что Вѣра уходитъ, уходитъ моя чистая, гордая Вѣра. Я не могъ удержать ее: однимъ звукомъ воющаго  горла землемѣръ  разбилъ все, что я такъ  лелѣялъ  въ душѣ, милый образъ, который я уже  не могъ  защитить.  

– Врала! Путалась на мои деньги!! Содержала любовниковъ! – кричалъ онъ, топая на меня. – Лю-бо-вниковъ! жеребцовъ!.. Какъ  послѣдняя  тварь! Спала!.. А!!?...  

 – Это ложь! Оставьте! –  крикнулъ я, теряя терпѣніе. – Это гнусная  ложь!  

Образъ Вѣры всталъ передо мной – печальный и четкій. Образъ маленькой, нѣжной Вѣры.Она встала передо  мной, недоступная, чистая, какъ вчера подъ  луной, въ бѣломъ просторѣ вишенъ, блѣдная, моя прекрасная Вѣра.  

И онъ,  онъ  лилъ на нее изъ слюняваго  рта потоки  грязи…  

– Я знаю, знаю! – уже съ  злорадствомъ  кричалъ землемѣръ. – Раз-водъ! Я… чтобы далъ разводъ!! Я!? Пріѣхала… нарочно пріѣхала, чтобы безъ  стыда… въ глаза… все!.. въ глаза!.. безъ стыда… какъ послѣдняя тварь!..   

– Я прошу  васъ! прошу!! – кричалъ я, чувствуя, какъ кровь  начинаетъ  ударять  въ голову. – Я наконецъ, не могу!..  

Напрасно. Кто бы  еще могъ  слушать его? Къ кому бы онъ  пошелъ  изливаться?  Я самъ пріучилъ его, и теперь  онъ платилъ  мнѣза все.  

Этотъ Стрый уродъ. Развѣ могъ онъ понять, даже почуять, какъ она, можетъ быть, долго боролась съ собой, моя хрупкая Вѣра, чтобы  разрѣшить вопросъ изломанной  жизни. Онъ крутился по комнатѣ, вылъ и сжималъ кулаки. Онъ, казалось, рычалъ и бился, какъ старый самецъ, у котораго  болѣе сильные вырвали такъ  старательно  выслѣженную самку. 

Я хотѣлъ  выбѣжать  въ садъ, уйти  изъ квартиры. Мысли бѣжали, мутнымъ потокомъ.  

– Значитъ, и при мнѣ путалась! А-а!... Учиться понадобилось! Искать любовниковъ! Оттого и дѣтей не было… Содержанка!..  Теперь безъ помѣхи, каждый день… 

– Вонъ! – крикнулъ я, забывъ все. – Уходите! сейчасъ же, сейчасъ!..  

Жизнь  съ ея правилами и всѣмъ, чѣмъ прикрытъ ея  остовъ, ушла. Мы крутились въ кошмарѣ. 

– Жить ей! въ вашей подлой норѣ! Съ вами! Оставьте меня въ покоѣ! Думали – буду сочувствовать, разсчитывали на… 

Онъ задыхался, впивался  въ каждое  мое слово. 

– Такъ… такъ… такъ… Такъ это… вы! Вы посовѣтовали!! Вы ей… учили ее!.. Я слышалъ вчера… въ саду… Вы говорили… Она сама не рѣшилась  бы! Я ничего бы не зналъ! не зналъ  бы я ничего!.. 

Мы кричали, уже не понимая другъ друга. Я не помнилъ себя. Я готовъ  былъ схватить  его и тащить  за волосы, за воротъ, трясти, вышвырнуть. Въ дверяхъ мелькнуло  испуганное лицо  Мишки и скрылось. 

– А-а! Думали – съ вами будетъ, съ вами!? Втерлись ко мнѣ! Это порядочный  че…

– Да! да! да!.. Можетъ быть! можетъ быть!  Хотѣлъ вотъ, хотѣлъ! А все-таки она ушла! ушла!! – кричалъ я, наслаждаясь крикомъ, желая  мучить и мучить.  

 – Думали, подъ мужниной  кровлей… принюхивались! Думали, что съ вами… 

Мы были, какъ сумасшедшіе. Какъ  два паука, дрались и рвали другъ друга въ нашей норѣ. У меня  разбились мечты. У землемѣра треснула жизнь. 

Если  бы насъ  видѣла Вѣра! 

– Думалъ! думалъ!! – бросалъ я ему въ лицо.  

Я уже  потерялъ Вѣру, ту, Вѣру тихихъ, мечтательныхъ  грезъ. Теперь я видѣлъ  опять другую Вѣру, жгучую, страстную, созданную  въ весенніе ночи, въ бурные сны. Эту я не щадилъ. Я обнажалъ ее.   

– Думалъ! – кричалъ я, чувствуя наслажденіе боли. – Да, я взялъ бы ее у васъ! Слышите вы? Силой  бы взялъ! Лю-бо-вницей сдѣлалъ! лю-бо-вницей!  На вашихъ глазахъ!  

– Вы… вы… порядочный человѣкъ!.. – бормоталъ землемѣръ. 

– Оставьте меня въ покоѣ! Вонъ! – кричалъ я.   

Я бѣгалъ по комнатѣ, расшвыривалъ вѣщи. Пробѣгая мимо окна, я замѣтилъ уѣзднаго члена и казначея. Они стояли  и слушали. Увидя меня, они растерялись и, улыбаясь, сняли фуражки.  

Подъ ихъ носомъ я захлопнулъ окно.  

– Ци-никъ!.. – услыхалъ я скрипучій голосъ и стукъ двери.  

Все кончилось.   

     

XVI.  

 

Нѣтъ, не кончилось.   

Я остался съ самимъ собою въ ворохѣ грязи,  въ кучѣ плевковъ и безстыдныхъ  укоровъ, съ вывернутой наизнанку душой. Голыя, рѣжущія слова, хриплые крики, – все оставалось  здѣсь. Они, казалось,  прилитпли къ стѣнамъ, скреблись и возились, какъ грязныя насекомыя, ползли и шуршали, невидные. Было жутко глядѣть  въ себя, было противно оставаться  въ этихъ стѣнахъ развороченной комнаты, какъ бываетъ противно ходить погрязному, осклизлому полу,  глядѣть на пятна  обшарпанныхъ стѣнъ, на кровать,  съ которой сорвали бѣлый покровъ, обнаживъ  затертый, грязный тюфякъ.  

Да, было жутко глядѣть  въ себя, и я не глядѣлъ. Я старался  поймать какую-то  важную, убѣгавшую мысль и все повторялъ:  

…Вѣра… Если бы видѣла Вѣра… 

Совершенно разбитый, я легъ  на диванъ и закрылъ глаза. 

…Если бы видѣла Вѣра… 

Наплывала муть, блѣдная, тягучая муть. Кошмаръ  пронесся. Красивый миражъ погасъ. Оставалась  сѣрая нитка жизни, камень на сердцѣ, злая жалость къ себѣ, досада на все.  

…Вѣра… далекая Вѣра… 

Съ ней, съ этой  нѣжной  и сильной женщиной – я теперь  вѣрилъ въ это – я могъ бы найти жизнь. Съ ней я выковалъ бы  огромный, пока еще  чуемый міръ грезъ и солнца. Съ ней… А теперь, здѣсь… 

Ждать? Чего ждать? Я уже  не могъ ждать. Вѣра унесла мои силы – ждать.  

На меня глядѣла  пустая, унылая жизнь, унылая, какъ эта комната, гдѣ все, до трещинъ въ полу, было извѣстно, до пуианныхъ коконовъ въ углахъ. До паутинныхъ коконовъ… 

…Теперь тройка уноситъ Вѣру. Она ѣдетъ  лугами. Жаворонки  гремятъ надъ ней. Дальше, дальше… Въ Выжигаловѣ будутъ кормить лошадей. Въ Выжигаловѣ… Тамъ  кирпичный  трактиръ. Вѣра будетъ пережидать  въ палисадникѣ, подъ бузиной. Въ Выжигаловѣ… Кто это говорилъ о Выжигаловѣ? Дальше, дальше… Прохорово, Сойма, Кабакино, еще и еще… Станція желѣзной дороги, а тамъ… И уже нечего ждать.  

На меня  плыли дни, вечера, ночи, путанный  клубокъ времени, какъ одинъ  безконечный день пустоты. Въ немъ  были  закатаны и смяты  Софьи Петровны  и Марьи Андреевны, сплетни и  пироги, исправникъ, именины, поминки, служебныя  дрязги, вечера въ  клубѣ, растерянные  мужики и „неукоснительныя“. 

  Что-то нужно  сдѣлать, скорѣй, скорѣй… Но что же сдѣлать? Что? Я уже не могъ лежать. Я безпокойно  сновалъ  по комнатѣ изъ угла въ уголъ. Опять строчить и строчить предложенія и отношенія,  крутиться и таскаться въ клубъ мимо пустырей,  гнилыхъ домишекъ; отпустить усы, выучиться, какъ слѣдуетъ, пить и  хлестко разсказывать анекдоты. 

На столѣ,  рядомъ съ  вчерашней почтой, которую я еще  не смотрѣлъ, лежала  вишневая вѣтка… Ее я  принесъ  вчера  ночью. Она поблекла, обвисла!  

Съ неотвязной  мыслью, что нужно сдѣлалъ что-то  такое  важное, я перебиралъ почту,  рвалъ конверты. 

– Присяжный изъ  казначейства пришелъ, – доложилъ  Мишка. – На ревизіи будете? 

– Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ!...  

Я рвалъ  конверты,  машинально  проглядывалъ  почту.  

…Вѣра уѣхала. Теперь она… 

„Обратитѣ въ ниманіе въ видѣ наблюденія опасности противъ  пожара вѣдь оное  огнедышащее  предпріятіе кузнецы сыплетъ  вѣтромъ искру окрестъ  нашей торговли“… 

Доносы, доносы, какъ всегда. Пискъ  изъ подпольевъ. 

Я рвалъ  и швырялъ  въ корзину. 

…Даже  не зашла  проститься! Но она, конечно, была такъ разстроена… Можетъ быть, напишетъ… 

„Его  нисправидливо такое  облаженіе  ваше высокородіе, какъ правительство и должны  всѣ прикрыть торговлю и итти по міру  со всемъ семействомъ вамъ  етого нужно! А Опенковъ торгуетъ  водкой. Абратите вниманіе! Ето грабежъ!“…  

…Три года, три года… Вѣра уѣхала… 

…„Строго предписано… принятія мѣръ… 10 самоваровъ, 4 овцы и… для покрытія недобора… на торги“… 

„Явите Божескую милость! Што мы н люди, ваше благородіе, мы все готовы и  даже въ Японской Конпаніи имѣю Святой  Георгій, но отказано въ выдачѣ семеновъ и никакого  усмотрѣнія нужды, а напротивъ, старшина грозилъ  со стражникомъ узять силой. Проникните  нужду! Вы какъ  начальникъ“… 

…Одно и то же, одно и то же… „Проникните нужду“… 

…„Въ моихъ разъясненіяхъ отъ  20 ноября п. г. за № 12477 и отъ 7 марта с. г. за № 2358 на циркуляръ… за № 27399  было преподано Вамъ, милостивый государь,  планомѣрное и  соображенное со всѣми прежними распоряженіями направленіе совмѣстныхъ дѣйствій въ цѣляхъ  современнаго  поступленія отсроченныхъ, разсроченныхъ и пересроченныхъ недоимокъ. Не усматривая въ вашихъ донесеніяхъ отъ… поставить на видъ… слабое поступленіе… 

Я швырялъ бумаги и конверты, не читая. Завтра и послѣ – то же, то же… Я стоялъ  у окна и смотрѣлъ  на заборъ и пустырь за нимъ. Тамъ кружились  собаки,  и важный „Гекъ“, медленно  передвигая ноги и бокомъ подходилъ къ черному псу.  

„Гекъ“, ісі!.. Она уже далеко… – стояло въ головѣ. – Она… 

– Бумаги съ почты, – доложилъ Мишка,  подавая пачку пакетовъ. 

– Къ чорту! – крикнулъ я, хватая бумаги и  зашвыривая  въ уголъ. 

– Къ чорту! къ чорту все! – повторялъ я, ловя  затерявшуюся  мысль, стараясь  вспомнить, что же такое  нужно сдѣлать.  

Взглядъ упалъ  на фуражку, но чиновничью  шпагу въ углу. Онѣ ярко  напомнили мнѣ все.  

Теперь я зналъ, чего я хочу, что надо сдѣлать. Бѣжать, бѣжать изъ этой проклятой  щели,  изъ этой огромной щели… Бѣжать! Куда? Не все ли равно. Только бы быть  свободнымъ,  свободнымъ, какъ вѣтеръ,  какъ эти сочные далекіе луга, гдѣ ще  заливаются  въ безграничномъ просторѣ веселые бубенцы, гдѣ еще  таютъ  улыбки… Какой просторъ тамъ!  

Я схватилъ перо. Въ чернильницѣ высохли чернила.  

И я… я плюнулъ въ нее и написалъ прошеніе объ отставкѣ. И стало легко. 

Къ чорту, къ чорту карьера,  толченіе въ ступѣ,  торчаніе въ норѣ,  слѣпое ожиданіе жизни!  Теперь я чуялъ, какая можетъ быть жизнь. Она сверкнула мнѣ своимъ блестящимъ краемъ… 

Вѣра  указала дорогу. 

…Искать,  дѣлать жизнь, бороться… 

Какъ? Она знала. Она таила это въ себѣ. Только  бы найти ее, быть тамъ, гдѣ она, гдѣ-то тамъ, куда ушла она, моя милая, чудная, сильная Вѣра… Тамъ я встрѣчу ее, – гвоорилъ я себѣ, – тамъ я пойму и найду жизнь…

… Да, да, надо! – повторялъ я, не сознавая ничего, только предчувствуя. – Дѣлать жизнь,  дѣлать, дѣлать! 

Въ это слово я  вкладывалъ всю оставшуюся  во мнѣ страсть, все напряженіе еще  уцѣлѣвшей, бродившей во мнѣ силы.  

Какъ дѣлать, – я пока  не зналъ, но вѣрилъ, что  узнаю. И не было  страха. Будущее было туманно, но страха не было. Гдѣ-тотамъ была Вѣра.  

И я говорилъ себѣ: 

– Лучше ловить миражи, лучше сгорѣть, затеряться, чѣмъ прозябать въ норѣ, чего-то ждать и чадить. 

Лучше.