Приехали на Москва-реку, полоскать белье. Денис, который приносит нам живую рыбу на кухню, снимает меня с полка и говорит: «а, щука про тебя спрашивала, ступай к ней в воду!». Раскачивает меня и хочет бросить в Москва-реку. Я дрыгаюсь, чтобы он думал, что я боюсь. Горкин велит тащить на плоты белье. Я гляжу, столкнет ли Денис в воду нашу Машу-красавицу. Она быстро бежит по мостику, знает Денисову повадку, прыгает на плотах. Денис ставит корзину, говорит − «нонче полоскать весело, вода согрелась, − и сразу толкает Машу. Она взвизгивает, хватает Дениса за рубаху, и оба падают на плоты. Горкин говорит мне − «чего глазки на глупых пялишь, пойдем лучше картошечку печь на травку».
Хорошо на Москва-реке, будто дача. Далеко-далеко, зеленые видно горы − Воробьевку. Там стоят наши лодки под бережком, перевозят из-под Девичьего на Воробьевку, и там недавно чуть не утоп наш Василь-Василич Косой, на Троицу, на гулянье, − с пьяных, понятно, глаз, − Горкин рассказывал, сам папашенька его вытащил и накостылял по шее, по самое первое число, и при всем народе. Иначе нельзя с народом нашим. Василь-Василич после даже благодарил − проспался: папашенька так и нырнул, в чем был, пловец хороший, а другой кто, может, и утонул бы, −очень бырко под Воробьевкой, а Косой грузный такой, да пьяный, как куль с овсом, так и пошел ключиком на дно. Ну, теперь поквитался с Косым папашенька: Василь-Василич его тоже от смерти спас, разбойники под Коломной на них напали.
Ну, чего еще рассказывать, сто раз рассказывал про разбойников, − говорит Горкин, − мой, ступай на реку, картошку, а я огонек разведу. Ну, я помою, ты разводи.
Горит огонек, из стружек. Пахнет дымком, крепкой смолой от лодок, Москва-рекой, черными еще огородами, − недавно только вода с них спала, а то Денис на лодке по ним катался, рыбку ловил наметкой. Направо голубеет мост, − Крымский Мост, − железный, сквозной, будто из лесенок. Я знаю, что прибиты на нем большие цифры, − когда въезжаешь в него, то видно: 1873, − год моего рождения. И ему семь лет, как и мне, а такой огромный, большой-большой. Я спрашиваю у Горкина: «а раньше, до него, что было?».
− Тогда мост тут был деревянный, дедушка твой строил. Тот лучше был, приятней. Как можно, живое дело… хороший, сосновый был, смолили мы его, дух какой шел, солнышком разогреет. А от железа какой же дух! Ну, теперь зато поспокойней с этим, а то, бывало, как ледоход подходит, − смотри и смотри, как бы не снесло напором… ледобои осматривали зараньше. Снесет то если? Ну, новый тогда ставим, поправляем, вот и работка нам, плотникам. Папашенька то? Хорошо плавает. Его наш Мартын… помнишь, сказывал тебе про Мартына, как аршинчик царю нашему, Александру Миколаевичу, вытесал на глаз? Он и выучил плавать, мальчишкой еще папашенька был… он его с мосту и кинул в реку, на глыбь… и сам за ним. Так и обучил. Нет, не Кинга его сперва обучил, а Мартын наш, я-то знаю. Кинга это после объявился. Теперь он капитал нажил, на родину вон уезжает, папашенька говорил. Ему Куманины почет оказывают какой на обед позвали, папашенька поехал нонче тоже: все богачи будут, говорит. Ну, какой-какой… обнакновенно какой, Кинга… англичанин. И верхом обучал ездить, какие ему деньги платили господа! А наши казаки лучше его умеют. Это всё пустяки, баловство. Господа набаловали.
− Какие господа набаловали?
− Всякие. И барин Энтальцев, пьяница-то наш, тоже баловал, когда деньги водились. И Александров-барин, у которого стоячие часы папашенька купил, от царя были, и тот баловал, покуда не промотался. Вот теперь поедет Кинга к себе домой и будет говорить ихним там − какие деньги везу, сто тыщ везу, набрал от дураков, плавать их учил. Вот какую славу заслужили… за что! Я его помню годов тридцать, у него тогда только дыра в кармане была. Нашему Мартыну-покойнику никакой славы не было, а он лучше его умел. Вот и скажи, с чего такое ему счастье? От неправды. А вот, от такой. Ну, что-о за охальник, за Дениска! Не балуй, что ты, всамделе?.. Машку-то в Москва-реку пихнул. Нет, уж больше не возьму ее на реку.
− А почему она за Дениса замуж не выходит? Он тогда ее будет всё в Москва-реку, да? боится она, да?..
− Понятно, боится. Дурочка, ишь, гогочет. Как городом-то мокрая вся поедешь. Иди, сушись у огню, глупая.
Маша ругается на Дениса, хлещет его бельем. Бежит к нам, а юбка прилипла, все ноги через нее видно, не хорошо. Горкин плюется, − «бесстыжая», говорит, − «глядеть страм!». Маша садится у огонька, захлестывает мокрую юбку на ноги. Горкин отчитывает Дениску, грозится всё доложить хозяину, говорит:
− Мне, старику, и то зазорно, не хорошо глядеть. Поду-май своим мозгом, − тычет он себе в лысину, − разве модно так с девушкой, в хорошем доме служит… и ты солдат, порядки знаешь. А тебя, дура, я приструню, тетке пожалуюсь. Я этого дела не оставлю, повадки твои давно вижу.
От Машиных ног дымится парок, − от огонька, от солнышка. Горкин велит Глашке, белошвейке, которая приехала тоже с нами, бежать домой , принести от Марьюшки-кухарки платьишко для мокрой дуры, только не сказывать, Господь с ней, больше она не будет. И Маша просит − «голубушка, принеси, с голубенькими цветочками какое, в гладильной у меня висит… оступилась, скажи». Денис приносит из домика-хибарки, у которого стоят, выше крыши, красно-белые весла, новую рогожу и накрывает Машу.
− Вот тебе шуба бархатная, покуда рогожи не купил. − И заливается, глупый, хохотом. − Будешь тогда корова в рогоже, всех мне дороже!
Горкин велит ему идти на плоты, заниматься делом, покуда не прогнали вовсе. Спрашиваю: «нет, ты скажи, от какой неправды?».
− А-а… Кинге-то такие деньги? Известно, от неправды. На моих глазах было. Давно было, тогда Кинга молодой был, только приехал, в конторщики на заводе, к англичанам. И надумал плавать-выламываться. Александров-барин ему и помогал. А как дураков нашел, − и с завода расчетался, сам по себе стал. Ну, вот, раз и навернись к нам, на Крымский Мост, в эту пору вот, годов тридцать тому, папашенька еще мльчишкой был, в Мещанское училище ходил. Чинили мы мост, после половодья. И дедушка твой был с нами, Иван Иваныч, покойник, царство небесное. Перестилаем мы мост, работаем. А тут Кинга и навернись… давай нырять, показывать себя ребятам нашим. Стал форсить, а с ним Александров-барин, горячит его, ругаться учит, честное тебе слово. На смех всё. Самыми нехорошими словами. А Кинга-то не понимает, англичанин он… и ругается… думает, может, хорошие слова говорит… Я тебе этого не скажу, какие он слова кричал… ну, зазорные слова… Ребята гогочут, задорят его, понятно, тоже ругаться начали, кроют англичанина. Дедушка воспретил уж, не любил зазорного слова. А барин всё задорит, покатывается, выпимши, и бутылка с ними. А Кинга весь полосатый, как матрос, для купанья приспособлено у него. И кричит: «дураки-мужики!.. вы, − кричит, − такие-едакие… …вы собачье!» − вот тебе слово, хорошо помню. «Выучу вас плавать, …собачье!». Дедушка рассерчал, кричит ему: «ты у меня не ругайся, а то ребята мои тебе законопатят глотку! а ты, барин, не подучай англичанина лаяться, они и так собаки, без подучения!». Не любил их, − «они, говорит, нашу землю отнять хотят», − знал про них. Хотел наш плотник в Москва-реку прыгнуть, успокоить их, −дедушка воспретил, скандалов не любил: «собака лает − ветер носит», − сказал. А Кинга кричит свое: «все русские дураки!» − Александров-барин научил его, гоготал всё. Тут Мартын встал, силач был, страшно смотреть… − «утоплю обоих сейчас, искупаю!» Я его схватил, несдержный он, а меня слушался… сказывал я те про него, − на меня полагался, доверялся. А они кричат: «четвертной давал, вызывает Кинга любого, наперегонки с ним до Воробьевки!» Работаем, нельзя, при деле, хозяин здесь. А они свое: «а-а, испуга-лись…» ругательное слово, обидное, значит − обморались, вежливо сказать. Всё Александров-барин, а тот лопочет за ним, как глупый, думает − хорошие слова, ласковые, кричит: «не можете против англичанина выстоять, он вам накладет!» Тут дедушка топнул в настил, го-рячий… − «Братцы, кричит, неуж мы ему не утрем сопли?! Красную от себя даю, кто возьмется?..» Робят семеро было нас; стариков четверо, со мной, да с Мартыном считать, нам сорок уж годов было, с малым.. один хромой был, нога проедена до кости, костоед был, да двое парнишек, годков по семнадцати. А Кинга в самом соку, грудища какая, складный весь, рыжий на щеках бу-рдушки небольшие, рыженькие, как у кондитера нашего, у Фирсанова, поменьше только, состригал он, морда в веснушках… − прямо, в цирки показывать себя мог. А до Воробьевки версты три, да супротив воды, а напор сильный. Думаю − не выдержать мне, сухощав я. А загорелось сердце, не из корысти, а обидно стало. А Мартын молчит, топориком тешет себе. Молчим. Ну, дедушка видит − отзыва нет, − тоже замолчал. А они донимают: «не можете, он в Питере всех матросов перестегнул, у него три медали с разных земель, прыз золотой, ку-да вам, крупожорам!» А Кинга выкручивается! То стойком плывет, то головой вниз, то колесом пойдет, на манер парохода… что говорить, форменно умел плавать, по-ученому. И голенастый, как Мартын наш, моложе только. Махнули мы на них: Бог с ними, не наше дало, он по воде хорош, а мы топориком хороши. А Мартын свое думал. Гляжу, зещепил топорик… − «Берусь, коли так. Смолоду хорошо умел… ну-ка, тряхну!» Я его за рукав − «да что ты, старик… сбесился, страмиться-то?» А он водочкой зашибал, сказывал я тебе, и сердцем жалился, − «Пусти, померюсь!» Даже задрожал, лик побелел. − «Не утерплю, пусти», Стянул через голову рубаху, порты спустил − бултых, с мосту, на самую глыбь, в напор, − так все и ахнули. Выкинулся, покрестился… − «ставься, кричит, такой-сякой … покажу тебе крупожора!» Дедушка твой картуз об-земь, «ставлю, кричит, за Мартына четвертной! валяй!
Маша даже взвизгнула под рогожкой, очень нам интересно стало. И Денис подошел, послушал.
− А вот и не скажу… − засмеялся Горкин. Стали мы упрашивать, а он уперся: не скажу и не скажу, за ваше безобразие. Ну, Маша упросила: «кресенькой, дорогой, скажи-и… не буду больше», − крестил он ее, сирота она была. − Ну, ладно, глупая, бесстыжая, прикройся, а то застудишься».
Денис подбросил в огонь щепы, даже смолы подкинул.
− Ну, струмент побросали, побежали мы на берег. Дедушка крикнул нашего портомойщика, лодки чтобы давал, две лодки большие, свидетели чтобы плыли. В одну меня взял с парнишкой, в другую Александров-барин с двуся ребятами посели, а остальные берегом побежали, и бутошник с нами побежал, службу бросил. А Кинга ощерил зубы, во-какие костяшки, с гармоньи лады будто, кричит: «чего старика послали, помоложе нет?» Он по-своему кричал, а барин нам говорил. Ну, дедушка им − «на тебя и старика нашего хватит!» А Мартын большой был силы: свайную бабу, бывало, возьмет за проушину середним пальцем и отшвырнет, а в ней к тридцати пудам. С Волги мы с ним, к водяному делу привышные. Стал Мартын вызывать Кингу на стрежу, на самую бырь. Велел дедушка лодкам по стреже держать, ход указывать, без обману чтобы: всурьез дело, четвертной закладу, да и обида от Кинги нам. Дедушка в ладошкт хлопнул, − по-шли, голова в голову, саженками. Смаху Кинга его обплыл, по сех пор вот выкидываться пошел, по самый пуп, на пружине чисто его оттуда вышибает, ско-ком… глядим − эн, уж он хлещет где! И то стояком, то на спинку вывернется, то боком − лик на нас завернет, защерится − смеемся. А Мартын всё саженками, вымеряет, не торопясь, с прохладцей, чи-стоотчетливо, будто сажнем накидывает. Мещенский Сад проплыли, к первой градской больнице стали подплывать, − просветец маленько поубавился, стал набирать Мартын. На веслах гоним, насилу поспеваем, Мартына задорим все. Иван Иваныч ему к красной своей еще пятишну накинул, − только не удавай зубастому! А Мартын нам кричит: «вот робята… под Нескушным к бережку возьмет стрежень, ключи там, водичка похолодней… способней будет!» А верно, к Нескушному и с-под берега, и со дна ключи бьют… народу сколько там потонуло, судорога там схватывает, опасное там место. Дедушка кричит, знал тоже: «не отставай, робята, место тут пойдет опасное, в случае багор готовьте». Как же, багры при нас. А что багры! Бырь, схватила судорога, он камнем ко дну, его нижним напором снесет, − и не ущупаешь. Я и сапоги скинул, готовлюсь. К Нескушному, глядим, Мартын наш совсем поровнялся с Кингой, чешет, как на парах, колесами набирает, головой вниз, волну режет, дело сурьезное, Кинга уж и оглядываться не стал, не выкомаривает уж то-се, на саженки тоже передался, плывет чисто, залюбованье. Дедушка, го-рячий, покойник, был, даже побелел, губы дрожат, на лодке не усидит: «Мартынушка, голубчик… поддержи честь-славу… пятерку еще набавлю!» − двадцать уж целковых наобещал. А по берегу ребята гонят, Мартына подганивают. И огородники бегут, и девки-бабы, и бутошник наш от мосту, и про службу свою забыл, разобрало-то. А Мартын наш − вот-вот настигает, за ногу уж хватает Кингу, кричит: «стой, рыжий пёс… иде у те пятки, дай − погляжу!» А плыть еще больше версты, самая бырь пошла, к ключам подплываем, Нескушный вот. Грачи шумят, гнезда у них на березах по берегу, и вода поглубела, почернела. Александров-барин, как увидал − Мартын-то наш накрывает Кингу, из бутылочки водочки глотнул, Кингу показывает, кричит по ихнему, трясет бутылкой, задорит, духу дает. А Мартын уж перекрывавает*, голова в голову. Тут барин.. − а он не руле сидел, − стал напрорез воды править, от напору Кингу укрыть, легче, чтобы, хитрый такой. Ну, мы закричали, − «не балуй, а то по башке веслом!» Понятно, все разгорелись, на спор идет. А Мартын уж перестегнул Кингу, справа набирает, кричит нам: «сейчас его в лбище пяткой, сукина кота!» А Кинга уж не смеется, се-рая морда стала, захолодал. Ждем − сейчас его на ключах возьмет, пожалуй, что-то он ногой стал мотать, − высунет, помотает, опять высунет. А Мартын на спинку перевалился, ноги тоже там показал. Никак у него что-то, ноги-то показал?! А это он − баловаться стал, разгорелся. Опять на грудь повернулся, стал по пояс выскакивать. Выкинет по самый пуп, по грудям себя шлепнет, крякнет, для прохлаждения, − опять стремит. Тут и случилось… Выкинулся Кинга колесом, канул головой вниз, чисто живая рыба, − и нет его, и пятки не увидали. С минутку прошло, − нет и нет. Потоп! Кричим − судорога свела, потоп! И Мартын услыхал, перепугался, бросил плыть, на спинку повернулся, передыхает. Дедушка кричит: «засудят нас теперь, черти! спасай англичанина, серию даю, спасай!» Ну, тут все, рубахи долой, − в Москва-реку! И Мартын нырнул, и я тоже. Глыбко, а до дна достал, цапаюсь за песок, вода, сту-деная, невтерпеж, ключи. Видать, как робята шарят, Кингу ищут. Выкинуло меня на волю, слышу − кричит дедушка, обкладывает Кингу, страсть осерчал: «жу-лик, сук-кин кот! эн, он где чешет.. нырнул, зубастый!» Тут-то мы и поняли: на хитрость он пустился, напугать нас. Мы-то, дураки, проваландались столько, его искамши, а он под водой, по дну плыл столько − не задохнулся… вперед и вынырнул, сажен на двадцать! Мартын-то покуда его искал-нырял. И поустал Мартын, занырялся-перепугался. Дедушка кричит: «а ну его к лешему, за него еще ответишь, потопнет ежели… с квартальными не разделаешься! будя, назад, отдам ему четвертной билет!» А Мартын − «Не-эт, батюшка Иван Иваныч, я его не отпущу так… я его за обман такой… достигну, я его замотаю, зубастого… Я их обеих дойму!» Упрямый Мартын был, настойчивый, не сговоришь с ним, как до сердца дойдет. И мы стали просить хозяина: не дадим потопнуть, не беспокойтесь. Опять погнался Мартын за ним, скоро опять накрыл. К Андреевской Богадельне стали подплывать, самая-то где бырь, заворот там, − Кинга опять нырнули! Крикнули мы Мартыну − «гони, не стой!» а сами опять в Москва-реку, нырять-шарить, всамделе не потонул ли. Нет Кинги! Нашаривали-нашаривали… − нет и нет. Выкинулись − и напереди нет, нет от него обману, потонули. Вот мы перепуга-лись!.. А Мартын не знает, плывет, эн, уж где. Кричим − «потонул Кинга, на-зад!» Дедушка сам не свой, за голову схватился: − «Пропали мы! Человек из баловства потонул да еще англичанин, не свой, власти за него ответят!» А бутошшник с берега кричит: «эн, он где, отнесло куда!» А он − назади, сажен сто, на спинке отдыхает, к берегу поплыл, на огороды. А за ним и Александров-барин, с его одежей, ребятам к берегу велел гнать. Тут мы все и закричали − ура-а! Шабаш. Мартына воротили, на лодку приняли, дедушка его расцеловал-заплакал. Очень перепугался. Дедушка-покойник полицию смерть не любил, боялся. Ну, влез Мартын, ничего: «водочки бы, говорит, теперь, согреться». Своротили к Кинге, а огородники нам уж штоф волокут, на огородах у них дом-то, знакомые нам, отец Павла Ермалаича, − кого знаешь-то, капусту нам поставляет. Выпили, соленым огурчиком закусили. А Кинга на травке сидит − зубищами стучит. Александров-барин ему из бутылки дает, ро-мовой. Мы к нему −давай четвертной! а он молчит, Кинга, не понимает словно. Ну, дали отдышаться: давай заклад! Всё молчит, только бу-рдышки свои гладит − щерится. И барин Александров молчит. Бутошник подошел, говорит: «что вы, махонькие, всамделе, что ли… давайте четвертуху, я сам слыхал, как рядились». Ну, послушался бутошника барин, вынул из кинговых брюков кошелек, а там и всего-то целковый с мелочью. Как так?! А это его Александров-барин подучал, кричать то, а он сам еще не понимал нашего разговору… это уж он после в славу-то пришел, сто тыщ нажил, − сколько он… годов тридцать жил? − с купцов нажил наукой, теперь на родину собирается. А тогда только расходился. Ну, ничего не понимает, не сказывал ему барин, что четвертной-то. И барин то прогорелый. За барина мы − давай. А у него полтинник только, глазами хлопает. Робята говорят − бить их надо, поучить. Ну, дедушка плюнул, сказал господам: «э-э, дрязгуны вы, мразь-мзя! не потоп хоть, и на том спасибо». Дает Мартыну двадцать рублей, обещанные, и еще четвертной, за Кингу. Только Мартын не взял, − это не порядок, говорит. Значит, не вышло дело. И награду не взял. «Ни мое, говорит, ни ваше, а выставьте нам для удовольствия ведерко водочки на артель». Весь день ребята гуляли на огородах. Нет, Кинга потом прислал… пятерку прислал. Больше уж и к мосту не показывался. Ну, а после разжился, теперь его рукой не достанешь, как поднялся. Вот он, с какой правды-то капиталы нажил. А его обедом Куманин угощает, и папашенька поехал. А у Мартына нашего… − помер, царство небесное, рассказывал я тебе намедни, − царской золотой только и остался, в долони зажал − преставился. Вот те и правда вся. Ну, т-а-м воздастся, правильней нас Господь. Да что еще-то… К мосту мы воротились, а струмент наш, бросили-то мы… жулики и покрали, все сумки наши, и пилы, и топорики… всё свистнули. Бутошник убежал − они и покрали. Ничего, не ругался дедушка, − «моя, говорит, вина», − справедливый был человек.
Отъезжаем с выполосканным бельем. Я смотрю на сверкающую Москва-реку, на мост. Вижу тот мост, приятный, который пахнет смолой, леском, − живой мост… и живого Мартына вижу, которого никогда не знал. И зубастого Кингу вижу, и дедушку. Спрашиваю у Горкина:
− А тот мост лучше… деревянный лучше, правда?
− По-нашему, деревянный лучше. Хороший, сосновый был, приятный. Как же можно, дерево − оно живое дело. Леском от него давало, смолой… солнышком как разогреет… а от железа какой же дух! А по тебе какой лучше, железный ай деревянный, наш?
− Наш, деревянный, лучше… приятный.
Ноябрь, 1934 г.
Париж.