Как я встречался с Чеховым

КАК Я ВСТРЕЧАЛСЯ С ЧЕХОВЫМ

 


I. За карасями

 

Это  были встречи веселые, в духе  рассказов  Антоши  Чехонте. Чехов  был тогда еще А. Чехонте, а я − маленьким  гимназистом. Было это в Москве,  в Замоскворечьи. 

В тот год  мы не ездили на  дачу, и я,  с Пиуновским Женькой, − упокой, Господи, его душу: пал  на Карпатах,  сдерживая  со своим  батальоном напор  австрийской  дивизии,  за что  награжден посмертно Св. Георгием, − днями пропадали в Нескучном.  Мы строили  вигвамы  и вели жизнь индейцев.  Досыта навострившись на индейцах,  мы  перешли на эскимосов и занялись  рыболовством,  в Мещанском Саду, в прудах.  Так назывался  сад при  Мещанском  Училище,  на Калужской.  Еще нечищеные тогда пруды  славились своими карасями.  Ловить посторонним было воспрещено, но Веревкин Сашка,  сын училищного инспектора,  был наш приятель,  и мы считали пруды своими. В то лето  карась шел,  как говорится, дуром: может быть  чуял,  что пруды  скоро спустят, и все равно погибать,  так лучше  уж погибать почетно.  Женька  так разъярился,  что оттащил  к букинисту латинский словарь и купил «дикообразово перо» − особенный  поплавок,  на карасей. Чуть  заря − мы  уже на прудах,  в заводнике,  густо заросшей  «гречкой»,  где  тянулась  проточина, − только-только  закинуть  удочку.  Женька сделал  богатую прикормку − из горелых  корок, каши и конопли, «дикообразово  перо»  делало чудеса,  и мы не могли  пожаловаться. Добычу мы  сушили, и толкли питательный  порошек или,  по индейски, − пеммикан,  как делают  это эскимосы. 

Было начало июня.  Помню,  идем по зорьке,  еще безлюдным садом.  В верхушках берез  светится  жидким золотцем,  кричат грачата, щебечут  чижики по  кустам, и слышно  уже пруды: тянет теплом и тиной,  и видно  между  березами в розовом туманце  воду. Только  рыболовы знают,  что творится в душе,  когда подходишь на зорьке  к  заводинке,  видишь смутные камыши,  слышишь сонные всплески  рыбы,  и расходящийся  круг воды холодком  заливает  сердце. 

− А, чорррт!..  − шипит, толкая  меня, Женька, − сидит  какой-то…  соломенная  шляпа!..  

Смотрим  из-за  берез: сидит − покуривает,  удочки  на рогульках,  по обе стороны. Женька шипит: «пощупаем,  не браконьер  ли?» Но тут незнакомец поднимается,  высокий,  голенастый, и − раз! тащит  громадного  карасищу,  на-шего,  черноспинного,  чешуя в гривенник,  и приговаривает,  баском таким: «иди,  голубчик,  не упирайся», − спокойно так,  мастера сразу видно. И кому-то кричит налево: «видали,  каков  лапоток?»  А это,  сбоку,  под ветлами, Кривоносый ловит,  воспитатель училищный. А незнакомец на кукан карася  сажает,  прутик  в рот карасю просунул,  бичевочку под жабры,  а на кукане  штуки  четыре, чисто подлещики,  с нашей прикормки-то.  Видим − место всё неудобное,  ветлы,  нельзя закинуть.  И Кривоносый  тащит − красноперого,  золотого, бочка оранжевые,  чуть с чернью. А карасище идет, как доска, не трепыхнется.  Голенастый,  в чесучовом  пиджаке,  в ладоши  даже захлопал: «не ожидал какое  тут  у вас  рыбье эльдорадо!  буду теперь  захаживать». Смотрим −  и на другой удочке тюкает,  повело… Женька  шипит − «надо какие-нибудь  меры… самозванцы!»  А незнакомец  выволок  золотого  карасищу,  обеими  руками держит и удивляется: «не крась,  золотая медаль!»  Сердце  у нас  упало. А Кривой  орет − «а у меня  серебряная, Антон Павлыч!..» А незнакомец  опять  золотого тащит… − и плюнул  с досады в оду: плюхнулся карасище,  как калоша. Ну, слава тебе, Господи!  

Подошли поближе,  уж невтерпеж,  Женька  рычит: «А, плевать,  рядом  сейчас  закину». Смотрим… − чу-уть поплавок,  ветерком  будто повело, дело  не тюкнуло. Знаем −  особенное что-то. И тот,  сразу  насторожился,  удочку чуть подал, −мастера сразу видно. Чуть подсек, − так там и заходило. И такая тишь стала,  словно  все померли. А оно − в заросли повело. Тот кричит: «не уйдешь, голуба… знаю твои повадки,  фунтика  на два,  линь!..» А линей  отродясь  тут не было. Стал  выводить… − невиданный  карасище,  мохом  совсем зарос,  золотце  чуть  проблескивает. А тот в воду ступил,  схватил под жабры и выкинул, − тукнуло, как кирпич. Кинулись мы  глядеть, а Кривоносый тут же. Голенастый  вывел  из толстой губы  крючок, − «колечко» у карасины  в копейку было, гармонья  словно! − что-то  на нас  прищурился и говорит Кривоносому,  прыщавому,  с усмешкой: «меща-не караси у вас, сразу видно!» А Кривоносый спрашивает,  почтительно: «это в каком же смысле… в  Мещанском пруду-с?»  А тот смеется, приятно  так: «благородный карась  любит  ловиться  в мае, когда  черемуха… а эти видно, Аксакова не читали». Приятным  таким баском. Совсем, усики только,  лицо  простое,  словно у нашего  Макарки из Крымских бань. − «А вы, братцы,  Аксакова читали?» − нам-то, − «что же вы не  зажариваете?..»  Женька напыжился,   подбородок  втянул,  и басом, важно: «зажарим,  когда поймаем».  А тот  вовсе  и не обиделся: «молодец, − говорит, − за  словом  в карман  не лезет». А Женька  ему опять: «молодец в лавке, при прилавке!» − и пошел направо,  на меня  шипит: «девчонка  несчастная, а еще  «Соколиное  перо», чорт… сказал  бы ему,  наше место,  прикормку  бросил!»  Стали  на место,  разматываем. Ветлы нависли сажени  на две от берега,  чуть  прогалец, поплавку упасть  только-только.            

Размахнулся  Женька, − «дикообразово перо» в  самом  конце и  зацепилось,  мотается, а мотыль-наживка над самой  водой болтается.  А там опять  карасищу тащут! Женька  звонил-звонил, − никак отцепить  не может, плещет ветками по воде, так волны и побежали.  − «Плевтаь,  всех карасей распугаю,  не дам ловить!» А «дикообразово перо»  пуще еще  запуталось. Незнакомец  нам и кричит: «ну,  чего вы там без толку  звоните! Ступайте  ко мне,  закидывайте,  места хватит!» А Женька расстроился,  кричит грубо: «заняли наше место,  с нашей прикормки и по-льзуйтесь!» И всё  звонит. А незнакомец вежливо  так: «что же вы не сказали? у нас, рыболовов,  правила чести строго соблюдаются…  прошу вас, идите  на ваше место… право, я не хотел  вам портить!»  А Кривоносый кричит − «чего с   ними церемониться! мало их  по-роли, грубиянов… на чужой пруд пришли − и безобразничают еще. По какому вы праву здесь?» А Женька  ему свое: «по  веревкинскому, по такому!»  Кривоносый и прикусил язык.               

А клевать перестало, будто отрезало: распугал Женька карасей. Похлестали они впустую,  незнакомец и подошел к нам. Поглядел на нашу беду и говорит: «Не снять. У меня запасная есть,  идите на ваше место», − и дает Женьке леску, с длинным пером,  на желобок намотано, − у Перешивкина  продается, на Моховой. − «Всегда у нас,  рыболовов, когда случится такое…» − потрепал Женьку по синей рубахе,  по «индейской»: − «уж не  сердитесь…» Женька сразу и отошел. − «Мы,  говорит, не  из жадности,  а нам для пеммикана  надо». − «А-а, − говорит тот, − для пеммикана… будете сушить?» − «Сушить, а потом истолкем в муку…  так всегда делали индейцы и американские эскимосы… и будет пеммикан». − «Да, говорит, понимаю ваше положение. Вот что. Мне в Кусково  надо, карасей мне  куда же…  возьмите для пеммикана». Вынул портсигар и угощает: «Не выкурят ли мои  краснокожие братья  со мною трубку мира?» Мы курили только  «тере-тере», похожее на березовые листья,  но всё-таки взяли папироску. Сели все трое и покурили молча, как  всегда делают индейцы.  Незнакомец ласково поглядел на нас и сказал горлом,  как говорят индейцы: «Отныне  мир!» − и протянул  нам руку. Мы  пожали, в волнении. И продолжал: − «Отныне моя леска − твоя  леска, твоя прикормка − моя прикормка, мои караси – твои караси!» − и весело засмеялся. И мы засмеялись,  и все закружилось, от куренья.      

Потом мы стали ловить на «нашем» месте, но клевала всё мелочь, «пятачишки»,  как называл ее наш «бледнолицый брат». Он узнал про «дикообразово перо», и даже про латинский словарь, пошел и попробовал отцепить. Но ничего не вышло.  Всё говорил: « как жаль,  такое  чудесное «дикообразово перо» погибло!» − «Нет,  оно не погибнет!» − воскликнул Женька,  снял сапоги и бросился в брюках и в синей своей рубахе  в воду. Он плыл  с перочинным ножом  в зубах,  как всегда делают индейцы и эскимосы,  ловко отхватил ветку и поплыл к берегу с «дикообразовым пером» в зубах. − «Вот!» − крикнул он приятному незнакомцу, отныне − брату: − «задача решена,  линия проведена, и треугольник построен!» Это была его поговорка, когда удавалось дело. − «Мы будем отныне ловить вместе,  заводь будет расчищена!» Брат бледнолицый вынул  тут записную книжечку т записал что то  карандашиком.  Потом осмотрел «дикообразово  перо» и сказал,  что заведет и себе такое. Женька, постукивая от холода зубами,  сказал взволнованно: «отныне «дикообразово перо» − ваше, оно принесет  вам счастье!» Незнакомец взял  «дикообразово перо»,  прижал к  жилету,  сказал по-индейски − «попо-кате-петль!»,  что значит «Великое Сердце», и положил в  боковой карман,  где сердце. Потом протянул  нам руку и удалился. Мы долго смотрели  ему вслед.  

− Про-стяга! − взволнованно  произнес Женька,  высшую похвалу: он не бросал слова на ветер,  а запирал  их «забором зубов»,  как поступают одни благородные  индейцы. 

Мимо нас прошел  Кривоносый и  крикнул, тряся пальцем: 

− Отвратительно себя ведете, а еще  гимназисты!  Доведу до сведения господина  инспектора,  как вы грубили  уважаемому человеку,  больше вашей ноги  здесь не будет,  попомните мое слово! 

Женька крикнул ему вдогонку: «мало вас драли, грру-биянов» − сплюнул и  прошипел: «бледнолицая  с-со-ба-ка!..»  

Припекло. От Женьки шел  пар,  словно его сварили и  сейчас будут  пировать враги.  Пришел Сашка  Веревкин и рассказал,  что незнакомец − брат надзирателя Чехова,  всю ночь играл в винт у надзирателей, а потом пошли ловить карасей…  что он пишет в «Будильнике»  про смешное, − здорово может прохватить! − а подписывает для смеха, − Антоша Чехонте. А  Кривоносого  выгонят, только пожаловаться папаше, − «записано в  кондуите про него − «был на дежурстве не в порядке, предупреждение». Женька сказал: «чорт с ним, не стоит». Он лежал на спине, мечтал: нежное  что то было  в суровом его лице. 

Случилось такое необычное  в  бедной и неуютной  жизни, которую  мы пытались наполнить как-то… нашим воображением. Многого мы не  понимали,  но сердце нам что-то говорило. Не понимали, что наш «бледнолицый брат»  был, по истине,  нашим братом в бедной и  неуютной  жизни и старался ее заполнить. Я теперь вспоминаю, из его рассказов, − «Монтигомо, Ястребиный Коготь…» − так, кажется?..  

  

Июль,  1934 г. 

     Алемон. 

 


II. Книжники… но не фарисеи 

 

На Рождество пришли к  нам славить Христа «батюшки»  из Мещанского училища. Пришли,  как всегда,  к ночи,  но не от небрежения,  а по причине  служебного положения: надо обойти  весь служебный и учительский персонал и объехать  всех господ членов Попечительского  Совета,  всех  почетных членов и жертвователей,  а это всё  люди с весом − коммерции и  мануфактур-советники.  Значится-то  как на сооружении-ковчеге  нашем? − «Московского  Купеческого Общества Мещанские Училища и Богадельня»! И везде надо хоть пригубить  и закусить. 

Отец протоиерей и дьякон  Сергей Яковлевич люди  достойные, и строгой жизни, но теперь,  после великого обхода и объезда, необыкновенно веселые и разговорчивые. Батюшка принимает стакан  чаю  со сливками, но отказывается  даже от сухарика: пере-полнен! Дьякон,  после упрашиваний,  соизволяет  принять  мадерцы, и принимает размашисто,  цепляя елку, и она  отвечает звяканьем и сверканьем по  зеркалам.  Батюшка говорит  со вздохом: «мадерца-то,  мадерца-то как играет о. дьякон!»  А о. дьякон  в смущении отвечает: «да,  приятная елочка».  Замечает на  рояли новенький  «Вокруг Света» и начинает просматривать. 

− Замечательный  журнальчик  братья  Вернеры придумали! Увлекательное  чтение, захватывающее. Тоже увлекаетесь? − спрашивает меня. − «Остров Сокровищ»  печатался… роман Стивенсона!  Не могу забыть  «морского волка», на  деревянной ноге! Мо-рроз по  коже…»  

− Был случай в одном приходе… − говорит батюшка, − надо  «Восстаните»,  всеношную  возглашать, а о. дьякон  на окошке, у жертвенника,  одним глазом  «Вокруг Света»  дочитывает,  про сокровища. Вот, увлечение-то  до чего доводит. 

Все смеются, и громче всех о. дьякон.  

− Или, возьмите,  Луи  Жаколио, − «В трущобах  Ин-дии»!  Всё иностранцы пишут,  наши так не умеют. Или  Луи  Боссенара, − «Черные флаги», кажется…  про китайских пиратов?!, Мороз по коже!..      

Глухая  старушка родственница переспрашивает: − «про китайского  императора?» − и все смеются.  Дьякон  перелистывает журнал и говорит,  что сейчас дома  разоблачится  и предастся  увлекательному  чтению, − и ему  принесли  новенький номерок,  да не успел еще и  взглянуть. Рассказывает,  что и «Сверчок» получает,  тоже Вернеры  издают,  на ве-ле-невой бумаге! И какой же  случай!  Как раз сегодня  имел честь  познакомиться  с писателем,  который пописывает в  сем «Сверчке»,  остроумно пописывает,  но далеко  не так увлекательно,  как Стивенсон  или Луи  Буссенар. Но,  надо сказать,  человек   наиостроумнейший.  И что же оказывается: братец ихнего  надзирателя  Чехова, какое совпадение!  Но подписывается из  скромности − А. Чехонте. 

− Были у г. инспектора,  Ивана Петровича  Веревкина. У стола нас  и познакомили,  Иван Петрович  друг другу  нас представил. А он, прямо,  зачитывается!  И «Будильник»  еще выписывает,  а там тоже  г. Чехонте  пописывает.  Чокнулись с ним мадерой Депре-Леве, я и позволил  себе заметить,  что вот,  почему наши писатели  не могут так увлекательно, как  иностранцы? Мо-роз,  говорю, по коже! А он…  остроумнейший  человек! − так это прищурился  и говорит: «погодите, о. дьякон, я такой роман напишу,  что не только мороз по коже,  а у вас  во-лосы  дыбом встанут!»  Так все и покатились. И так вот,  руками над головой… про волосы.  

Я представил себе, как  встанут  дыбом волосы  у о. дьякона, − а у него  волосы были,  как хвост у хорошего коня,  − и тоже засмеялся. И. о. дьякон  загоготал,  так что батюшка  опять попробовал  сдерживать, говоря: «мадерца-то что, о. дьякон, делает!»  

− Одобрил я  его,  комплимент  сказал даже,  как он изобразил  дьякона  в баньке. Ну,  до чего же  то-нко и остроумно! Нет,  далеко до него  Мясницкому или, даже,  Пазухину.  И какой же  конфуз вышел,  там же  у инспектора… Опять мы с ним чокнулись,  для знакомства… ах,  компанейский человек-душа! − взял он финик со стола,  чай мы пить стали.. и говорит,  скорбно так: «и почему  у нас не сажают фиников! а могли бы, и даже на  Се-верном  Полюсе!»  Так все заинтересовались. Да как  же можно,  ежели наш суровый климат  не дозволяет? А он пенснэ  надел,  лицо такое  вду-мчивое, и говорит: «Очень просто,  послать туда…  секретаря  консистории или хорошего  эконома! никто лучше не  сумеет нагреть − !! − месте-чка!..» В лоск положил всех,  животики  надорвали. Ве-ликий  остроумец.                

На прощанье дьякон сказал,  что у них  в библиотеке  имеется и книжечка г. Чехонте, − «Сказки  Мельпо-мены», − ударение  на «о», − от самого писателя дар. 

− Забавные историйки,  про артистов. Но, правду  сказать, не  для нашего с вами чтения. Нам вот про  «Остров  сокровищ»… про  пиратов бы!.. 

И опять зацепил елку рукавом. И елка, и все мы  засмеялись. 

Я знал,  про кого  рассказывал о. дьякон: про нашего  «брата-бледнолицего»,  которому Женька подарил  летом  «дикообразово перо».  Осталось во мне об этом приятное  воспоминание.  На всякий случай я записал название книжечки,  чтобы взять  ее из «мещанской» библиотеки,  где  мы были  своими людьми,  благодаря  Сашке  Веревкину,  сыну инспектора.    

 

* *

*

 

Как-то зимой, в воскресенье, Сашка позвал нас  с Женькой  есть горячие пироги с кашей.  Мещанское училище славилось  своими пирогами. Идешь, бывало,  от обедни,  спускаешься по  чугунной  лестнице, а в носу  так щекочет пирогами с кашей. По улице даже растекается: «эх,  пироги пекут!»  Всем обитателям белых корпусов-гигантов, − а обитателей было не  меньше тысячи, − полагалось в праздник  по хорошему,  подовому пирогу.  Говорили,  что есть особенный капитал − «пирожный», оставленный каким-то купцом,  на вечные времена, «дабы поминали пирогами». И поминали неукоснительно. 

Идем мы по длинным  коридорам,  видим огромные столовые,  длинные  в них столы,  уставленные  кружками  с чаем, и у каждой кружки − по большом пирогу  с кашей, − дымятся даже. И мальчики,  и девочки,  и призреваемые старички и старушки,  все прибавляют шагу − на пироги.  Взяв по горячему  пирогу в буфетной,  мы едим на ходу,  рассыпая кашные крошки  на паркетные  и асфальтовые полы.  Разыскиваем бородатого  библиотекаря  Радугина,  который  тоже у пирогов. По праздникам  и библиотекарь отдыхает,  но для Сашки закон не писан.  Радугин, говорят, у надзирателей. Идем в надзирательский  коридор.  И тут тоже пахнет пирогами.  Сашка входит в огромную комнату,  разделенную перегородками на стойла.  В самом заднем слышится смех и восклицания.  Сашка входит,  а мы затаиваемся у двери. В щель  всё-таки отлично видно: за столиком у окна  сидят  надзиратели  без сюртуков и… наш «бледнолицый брат»! − брат надзирателя Чехова.  Женька шепчет: «спросить бы,  как мое «дикообразово перо»… здорово, небось?» Сашка валится на диван и ест надзирательский пирог.  Радугин дает ему  ключи от  библиотечных  шкапов, но Сашка и не думает уходить. И мы не думаем:  щелкает соловей,  самый настоящий  соловей! А это Кривоносый,  регент,  шутки свои показывает. Писатель Чехонте  сидит в пиджаке,  слушает Кривоносого,  и тоже ест  пирог  с кашей,  стряхивая с брюк крошки. Кривоносый  начинает  скрипеть и  трещать скворцом, − ну,  прямо,  живым  скворцом!  Писатель даже в ладоши хлопает и говорит приятным  таким баском: браво,  брави-ссимо! − «А можете  жаворонком?» − спрашивает. − «А вот… «на  солнце темный лес зардел…» − говорит  прыщавый  Кривоносый: и начинает петь жаворонок,  нежно-нежно,  самое тихое  журчанье! Потом представляет чижика, индюшку,  выфьекивая,  как самая настоящая  индюшка: «Фье-дор,  Фье-дор… я  озя-бла…  купи-башмаки!» И уточку − «купи-коты,  купи-коты».  И − удивительно,  дух даже  захватило, − «майский вечер».  Сидит на террасе  помещик и слушает «майскую симфонию»: кричат лягушки в пруду: «Варваррр-ра…  полюби  Уваррр-ра» − а Варвара ругается: «вар-варрр! вар-варрр!»  Все  покатываются,  а мы с Женькой прыскаем за дверью.  Чехонте, «бледнолицый брат»,  просит еще что-нибудь. Кривоносый, − откуда  только,  у прыщавого! − говорит: «Весенний вечер, пруд засыпает,  камыши спят…» − «Нет,  каков Кривоносый-то! мо-ло-дчи-на!.. не зна-ал…» − шипит  Женька,  возненавидевший  Кривоносого  за его «мало вас  драли, грубиянов!» − «И вот», −  продолжает Кривоносый,  выпивая  предложенную ему рюмочку, − и вот,  камышевка,  бесхвостая птичка,  во всём мире  теперь одна,  бессонная… спрашивает другую,  на другом конце озера: «Ты-тита-видел? ты-тита-видел?..»  А та, в том же тоне,  ответствует: «видел-видел-видел…  пить-пить-пить!..» − И по сему случаю… Все выпивают и  закусывают  пирогами  с кашей.  Так       бы вот и  стоял,  и слушал  этого прыщавого  Кривоносого, регента. А Сашка-дурак уже прет  с ключами: идем,  ребята! 

Мы роемся в огромных  шкапах великой  «мещанской» библиотеки, − учительской.  Библиотека знаменитая: много жертвовали купцы на просвещение,  отказывали и призревавшиеся старички, старушки, − порой,  старинные, редкостные книги. Я уже отчитал «приключения» и теперь  дочитываю  исторические романы.  Сашка отпирает нам все  шкапы и уходит раздобыть  еще пирогов.  Мы роемся  в богатствах,  как мыши  в мучном лабазе.  Женька отыскивает − «еще про Наполеона». Он читает  теперь только «военное», остальное − «всё болтовня».  Мы накладываем  по горке книг,  до следующего воскресенья,  как  раздается  басистый голос: « вот оно,  самое-то  книгохранилище! И тут пирогами пахнет».  Входит Сашка с грудой пирогов у груди,  придерживая их  рукой; в другой руке  у него  графин  квасу, «мещанского»,  который тоже славится,  как и пироги. В высоком молодом  человеке  с открытым лицом, в пенснэ,  мы узнаем  «брата-бледнолицего»,  и стесняемся есть при нем. А Сашка говорит  без стеснения: 

− Хотите, Антон  Павлыч?  

− Можно,  люблю пироги…  замечательные ваши  пироги,  подовые… − говорит «брат», берет  из красной  Сашкиной лапы поджаристый  пирог и начинает есть,  роняя сыпучую  начинку. И мы начинаем сть. Приходит русобородый  Радугин,  Сергей-тоныч,  как называют  его  мальчишки, − Сергей  Платонович, − и еще  высокий  худощавый  надзиратель,  брат  «бледнолицого»,  и начинают  выбирать книги. 

− Всё к  вашим услугам, Антон Павлович, − предупредительно  говорит  библиотекарь, − только  вы,  небось,  всё  уж прочитали. 

− А вот, посмотрим,  где  же всё  прочитать.  Много  читано… Бывало,  таким  вот был… − показывает  он к нам  пальцем, взглядывая,  прищуриваясь, через пенснэ, − в неделю  по аршину  читал. 

− То-есть, как по аршину? − не понимает  Радугин, и мы не  понимаем. 

− А так. В неделю с краю  аршин  отхватишь…  понимаете, книг? в городской  библиотеке,  что  попадется. У нас за библиотекаря один старичок был,  временно заведывал…  всё, бывало,  кожаные  калоши чистил. Как ни забежишь,  все он калоши начищает. И всегда почему-то  Костомарова  предлагал  читать. Просишь Тургенева,  или там  Диккенса, а он всё: «да вы  бы Костомарова-то  читали! Фамилия должно быть,  нравилась. Так вот,  понимаете…  надоели ему  записочками… надо по  записочками искать  книги, он и − «да  чего там  записочки,  отхватывай  с того  уголка помаленьку,  так  всю читальню  и прочитаешь. А лучше бы Костомарова  читал!» Вот я и отхватывал  по аршинчику в неделю…  очень  интересно выходило, все  книжки  перемешаны  были,  всякие неожиданности  получались. 

И он ласково  посмеялся,  глядя на нас  с прищуром. Мне опять  понравилось добродушное его  лицо,  такое открытое,  простое,  как у нашего Макарки  из бань, только волосы были не ежом,  а волнисто  зачесаны  назад, как у о. дьякона.  Вскидывая пенснэ, он  вдруг  обратился к нам: 

− А, господа рыболовы… братья-краснокожие! − сказал он, с усмешливой улыбкой, − вот  где  судьбе  угодно было столкнуть  нас  лицом к лицу… − выговорил  он  особенным, книжным, языком. − Тут мы,  кажется,  не поссоримся, книг вдоволь.  

Мы в смущении молчали  теребя  пояса, как на уроке. 

− А ну,  посмотрим,  что  предпочитаете. Любите Жюль-Верна? − обращается он ко мне. 

Я отвечаю робко,  что уже прочитал всего  Жюль-Верна, а теперь…  Но он  начинает  допрашивать: 

− Ого! А Густава  Эмара,  а Фенимора Купера?.. Ну-ка,  проэкзаменуем  краснокожих  братьев… что  читали  из Густава  Эмара?..  

И я  начинаю перечислять, как по каталогу, − я хорошо  знал каталоги: Великий  предводитель Аукасов,  Красный Кедр,  Дальний Запад, Закон Линча,  Эльдорадо,  Буа-Брюле, или Сожженные Леса,  Великая Река…      

Он  снял пенснэ и слушал с улыбкой,  как  музыкант слушает  игру ученика,  которым он доволен.         

− Ого! − повторил он  значительно. − А что  из Майн-Рида  прочитали? − и но хитро прищурился. 

Я был  польщен,  что такое ко мне внимание: ведь  не простой  это человек,  а пописывает  в «Сверчке» и в «Будильнике»,  и написал даже книгу − «Сказки  Мельпомены». И такой, замечательный,  спрашивает  меня,  знаю ли я  Майн-Рида! 

Я чеканил,  как на экзамене: Охотники за черепами,  Стрелки в  Мексике,  Водою по лесу, Всадник без головы… Он  покачивал головой, словно  отбивал  такт. Потом  пошел  Фенимор  Купер,  Капитан  Марриэт, Ферри. Когда я  так чеканил, Женька  сзади  шипел: «и всё-то  врет…  половины не читал!». Ему,  конечно, было досадно,  что занимаются только со мной. Робинзона? Я даже поперхнулся. Робинзона Крузо?! Я читал  обоих  Робинзонов: и  такого,  и швейцарского… и еще третьего, Лисицына! Он,  должно быть, не ожидал, − снял пенснэ и переспросил прищурясь: 

− Это какого… Лисицына?              

− А «Русский Робинзон… Лисицын»! Это  редкая книга, не  во всякой  даже библиотеке…  

И я принялся рассказывать, как Лисицын,  купец  Лисицын,  построил возле  Китая крепость и стал  завоевывать  Китай… притащил  пушку и…  всё один! Он  остановил меня пальцем,  и сказал  таращившему  глаза Радугину,  есть ли у них «про  этого  купца  Лисицына»?  Тот что-то  замялся: как всегда,  ничего  н знал,  хоть и библиотекарь. Я за него  ответил,  что здесь Лисицына нет, но можно  его найти  на Воздвиженке,  в библиотеке Бессоновых, «бывш. Ушаковой»,  да и то  растрепанного,  с разорванными картами и планами. Он сказал − «вот,  знаток-то!» − и спросил, сколько мне лет. Я ответил,  что скоро  будет  тринадцать. И опять Женька  зашипел: «и всё-то врет!»  Но я нисколько  не врал, а мне,  действительно,  через  десять месяцев  должно было  исполниться тринадцать. 

− Ого! − сказал он, − вам пора  переходить  на общее чтение. 

Я не  понял,  что значит − «общее  чтение». 

− Ну-с…  с индейцами  мы покончим. А как,  Загоскина?.. 

Я ему стал  отхватывать  Загоскина,  а он  рассматривал  в шкапу книги. 

− А… Мельникова-Печерского?  

Я видел,  что он как раз смотрит  на книги  Мельникова-Печерского, и ответил,  что читал  и «В лесах» и «На горах», и…  

− «На небесах»?.. − посмотрел он  через  пенснэ.  

Я хотел показать  себя знатоком  и сказал,  что читал и «На небесах», но что то удержало. И я сказал, что  этого  нет  в каталогах. 

− Верно, − повторил он, прищурясь: − э-того…  нет в каталогах. Ну,  а читали вы романы про… Кузьмов? 

− Про Кузьмов?.. Я почувствовал,  не  подвох ли:  случается это на экзаменах.  Про  Ку-зьмов?..  Он  повернулся к Радугину, словно  спрашивал и его. Тот поглаживал  золотистую бороду и тупо смотрел  на шкап. 

− Не  знаете… А есть  и про Кузьмов. Два романа есть про  Ку-зьмов. Когда я был  вот таким, − показал  он на меня  пальцем, − у нас,  в городской библиотеке,  сторож-старичок был,  иногда и книги  выдавал нам… говорил,  бывало: «две книжки  про  Кузьмов были, и обе  украли! читальщики спрашивали − дай про Кузьмов! − а их украли». А есть… про  Кузьмов! Ну, знаток, кто  знает… про Кузьмов?   

Меня осенило, и отчетливо,  словно  на стене  написалось,  выплыло: «Кузьма  Петрович  Мирошев, или  Русские в… году»?.. «Кузьма  Рощин»?.. 

− Загоскина?.. сказал я, а Женька  шипел мне в  ухо: «врешь,  Кузьма Минин!»  

− Браво! Сказал  экзаменатор,  сдергивая пенснэ, и пообещал устроить  меня  старшим  библиотекарем Румянцевского музея, − непременно уж похлопочет.   

Он не знал,  что я мог  бы отхватить  ему  наизусть  весь каталог «романов,  повестей,  рассказов  и проч.» ушаковской  библиотеки, − Авсеенко,  Аверкиева,  Авенариуса,  Авдеева, Ауэрбаха…  всех Понсондютерей, Поль де Коков,  Ксавье де Монтепенов… русских и иностранных,  которых,  правда, я не читал,  но по заглавиям  знал  отлично,  так как  чуть ли не каждый  день  сестры  гоняли  на Воздвиженку  менять книги. 

Сказав − «на  пять с плюсом», экзаменатор  принялся  за Женьку, назвав  его «краснокожим братом»:  помнил!  Женька напыжился и сказал  в подбородок, басом:  

− Я пустяков не читаю, а только  одно военное…  про Наполеона, Суворова, Александра Македонского  и проч… 

Так и сказал: «и проч»… − и соврал: недавно  показывал  мне  книгу − «Английские камелии» и сказал: «а тебе еще рано, мо-ло-ко-сос!»  

− Ну,  будете героем! − сказал  «бледнолицый брат». 

Прошло  тридцать  лет… и Пиуновский,  Женька − стал героем. 

− А ваше  «Дикообразово перо»… − всё  помнил! − действительно принесло мне  счастье: целого  леща  поймало  в Пушкине! Всегда  с благодарностью вспоминаю  вас. 

Женька  переступил  с ноги на ногу,  подтянул  подбородок и  перекосил пояс,  засунув  руку, как всегда  у доски  в гимназии.   

− Вот, − обратился он  к  зевавшему  в свою  бороду Радугину, − настоящие то книжники! Книжники… но  не фарисеи! А есть  у вас  известная  книга, Дроздова-Перепелкниа… «Галки, вороны,  сороки и другие  певчие  птицы»?   

Радугин  вдумчиво  поглядел  на полки. 

− Кажется,  не имеется такой. Впрочем, я сейчас.  По каталогу… 

− Да нет, это же я  шучу… − засмеялся он.  − Это  только  у дедушки  Крылова  ворона поет, а  в каталогах  где же ей. 

Все  весело  засмеялись… Я осмелился  и сказал:  

− Отец  дьякон  мне говорил… Сергей  Яковлевич… у вас  книжка написана, «Сказки  Мельпо-мены»?  Я непременно прочитаю.  

− Есть, − улыбнулся он, − только  не Мелпо-мены, а  Мельпо-мены, на «ме»  ударение. Не стоит,  неинтересно. Вот когда напишу роман − «О чем пела ворона», тогда  и почитаете… это будет поинтересней. Есть же роман − «О чем щебечет ласточка»…  

− Шпильгагена! − сказал я. 

− Непременно похлопочу,  в Румянцевский  музей. 

Он еще пошутил,  набрал книг  и пожелал нам с Женькой  прочесть все книги,  какие имеются на свете. Я почувствовал себя так, словно я  выдержал экзамен.  И было  грустно, что кончилось.   

                     

__________

 

Была лавочка  Соколова,  на Калужской, холодная,  без дверей,  закрывающаяся  досками на ночь.  В ней  сидел  Соколов,  в енотовой шубе,  обвязанный  красным  жгутом по воротнику. Из воротника  выглядывало рыжее  лицо  с утиным носом,  похожее на лисью морду.  Всегда  ворчливый, − «и нечего  тебе рыться, не про тебя!» − он  вырывал у меня  из рук  стопочки  книжек-листовок, − издания  Леухина, Манухина,  Шарапова и Морозова… Стоишь,  бывало,  зажав  в кулаке  пятак, топаешь  от мороза,  перебираешь − смотришь: какое же  богатство!  В лавочке  были перышки,  грифельки,  тетрадки… но были и книжки в переплетах, и даже «редкостные»,  которые  выплывали  к Соколову из Мещанской  Богадельни,  после  скончавшихся  старичков.   

Как-то  зимой, в мороз,  с гривенником в кармане,  рылся  я в стопках листовок: хотелось  выторговать  четыре, а Соколов давал три. 

− Ну,  достали Четьи-Минеи? − услыхал я словно  знакомый  голос, и узнал его  − в пальто с барашком,  высокого,  с усмешливыми  глазами за пенснэ. 

− Еще не  освободились наши  Четьи-Минеи. Справлялся  в богадельне, говорят − недельки  две надо  погодить, − сказал Соколов,  отнимая  у меня стопочку. 

− Какая богадельня, что такое?..  

− А который… Четьи-Минеи-то  хозяин.  Уж постараюсь,  очень  хорошие,  видал я.  С часу  на час  должен  помереть.  Эконом  мне дешево  бы, и я  с вас недорого  возьму. Вода  уж до живота дошла,  и всё  не желает расставаться. Раньше мукой  торговал, а любитель  до книг. 

Он  усмехнулся,  подышал на пенснэ, протер и сказал  мягко:  

− Во-он что…  как гробовщики  ворот. Нет, пусть  уж  поживет  старичок,  не беспокойте… − и стал  перебирать  стопочки «житий». 

Меня он не узнал или не приметил. Хотелось  сказать,  что у нас  есть Четьти-Минеи,  старинные,  после  прабабушки  Устиньи.  Хотелось  бы подарить ему.  Но они  были под  ключом в чулане,  и я смотрел на них  раз  в году,  когда  проветривали  чулан. Он отобрал  стопочку  «житий»,  заплатил и ушел, говоря: «а старичка вы,  пожалуйста,  не тревожьте,  мне не надо».  Было грустно,  что он не узнал  меня. Я переглядел  стопочку: ничего  интересного, это я читал − про святых. Уже много  после  я понял,  что было интересного  в этих книжечках − для него.  Много после  мне вспоминалось, − отражение  снов,  как-будто, − когда я  читал Чехова: вспоминалось  в словечках,  в черточках,  что-то знакомое  такое…  Вспоминалась  и неведомая  птичка,  кого-то всё  спрашивавшая в камышах, на озере, после  захода  солнца: «ты-Ники-ту-ви-дел?» − и повторявшая  себе  грустно: «видел-видел-видел»…   

 

Август,  1934 г. 

    Алемон. 

 


III. «Веселенькая свадьба»  

 

Скорняк с нашего  двора, по прозвищу «Выхухоль»,  выдавал  замуж  дочку Феню. Свадьба  готовилась такая,  что ахали: бал и вечерний стол,  на Якиманке, в доме  Клименкова − «для свадеб и  балов»,  с духовой  музыкой, с лавровыми деревцами  в кадках и с благородными  шаферами, как,  например,  студент  Иван  Глебыч,  который  пенснэ  носит.  И выдавал  не за кого-нибудь,  а за ученого  землемера, − с серебряным  знаком  ходит! Полугариха − сваха в месяц  свертела дело,  а мы все думали,  что Фене нравится  Иван Глебыч. Все  ходил к скорняку,  доучивал  Феню  после Мещанского  училища:  нанял  его скорняк развивать ее,  чтобы  была настоящая  барышня, и они все читали книжки − «Дворянское  Гнездо», и…  разные. Принесешь  скорняку Загоскина,  а они грустные стишки читают − Надсона там или  «Парадный  подъезд»… а «Выхухоль» слушает и вздыхает  над лисьим мехом. И под гитару  пели − «Глядя на луч  пурпурного  заката», − нравилось  скорняку.  Горкин  всё его  пустодумом  звал: «до лысины вс       лыцаря-Шуака своего  читаешь − вот и  начитал дырку  в голову».  Бывало,  сидим  на рябине с Женькой, а они  про «Дворянское  гнездо» всё − вот  и начнем  дразнить «ах и-Феня-Феня-я − Феня ягода моя!» − даже  язык  устанет.  Иван  Глебыч  камушками  швыряет, − какие  же вы неразвитые!» − а мы свое. Так и  уйдет из сада. Феня  была красивая: в русском костюме,  темная коса, карие глаза,  личико круглое,  румяное, − ну,  ягодка. Даже и Жене  нравилось, а он  всё  говорил,  что любовь может  развратить, и не совершишь подвигов, как Юлий Цезарь,  и барышень  всё дичился. А тут,  будто, и ревновал, сердился: «коша-чьи  аму-ры…  из ведра  бы!..»       

И так неожиданно − за землемера,  собственный дом. Ну,  домишка на огородах,  в спарже  там  жулики ночуют… а, главное,  с серебряным  знаком  ходит. И… де-сять  тыщ  чистоганом  дает скорняк,  на кошках  под бобра  капиталец  какой  накрасил!.. 

           

___________

 

При мне  и с Фирсановым  рядились,  с кондитером. 

− …и амуровые  чтобы  канделябры,  для молодых. 

Старик  Фирсанов,  высокий, в баках,  похожий  на лорда  Гленарвана, из «Детей  капитана  Гранта»,  загибает  пальцы:  

− Амуровые канделябры − самое  первое,  сахарные  голубки на плите − второе-с… рог изобилия,  с  конфектами  в ажуре, и с зеркальцами, и в  кружевцах,  четыре рубли  фунт, «свадебные»,  не Кудрявцева-с, а  Абрикосова-Сыновья, − три?..  

− Английской  горькой  побольше,  Болховитин-прасол будет,  обещался. 

− Бу-дет-будет − всё будет! − говорит  Фирсанов,  скороговорочку, − и горькая, и хинная,  и рябиновка… семи сортов. Буфет, холодное и горячее,  соляночки на сковородке,  снеточки  Белозерские,  картофель  пушкинский,  свирепая  каена,  перехватывает глотку, − фирсановское открытие! Из  рыбного  закусона: семга  императорская,  балык осетровый,  балык  белужий,  балычок  севрюжий,  хрящъ* уксусный,  сигов трое,  селедка королевская…  икра свежая,  икорка  паюсная-ачуевская…

− Да  уж пировать так пировать…  событие такое…  как исторический роман!  за благородного отдаю,  серебряный  орел на груди!.. 

− Хорошо их знаю. Пешком не ходит, всё на извозчиках  ездит  в клуб,  все городовые  козыряют. И еще…  буфет прохладительный,  аршады-лимонады,  ланинская вода,  зельтерская  для оттяжки…  фруктовый  сортимент… 

− Пришлет  золотую карету  под невесту! Шафера  от него − учитель  рисования,  при орденах  во фраке, − во  дворцах  рисовал! и еще, тоже со знаком, ихний.  И у меня не жиже:  студент в мундире  со шпагой,  в пенснэ  ходит… и еще,  тоже из образованных,  экзе-кутор  из суда,  со шпагой тоже,  и двое  про запас,  Болховитинка сынки,  в перчатках,  учащие. 

Да уж  бу-дет-будет − всё  будет! Говорит  Фирсанов,  закуривая  сигару: только  сигары курит.   

 

_________

 

Пригласительный  свадебный  билет  с золотым  обрезом: «…пожаловать  на бал и вечерний  стол…»  Вся Калужская  перед домом:  ноябрь,  падает снежок. Подкатывают  шафера в коляске. Перед  ними  картон  с букетом. Оба  в сияющих  цилиндрах,  в белых, как мел,  перчатках,  крылатые  шинели,  на груди что-то  золотится. Лица  румяные,  с морозцу.  В толпе  говорят  ар-ти-сты!   Я бегу к скорняку. Шафера  отбивают каблуками,  кричат  с порога «жиних ожидает в церкви!» − и всем  делается страшно. Трещат Скорняковы  канарейки.  Шафера  сбрасывают шинели,  вынимают белый  букет  в путающихся  атласных  лентах и подают  невесте.  Феня  похожа  на царевну: беленькую,  в  флердоранжах,  светится  сквозь  вуальку,  щечки чуть-чуть  алеют.  Женька  вздыхает  сзади.  Вспоминается,  грустно-грустно − «ах-Фе-ня-Феня-я…»  Скорняк  схватывает образ,  скорнячихе  суют  кулич,  Феня  опускается,  в вуальке.  Скорняк,  в сюртуке,  похож  на старого барина; скорнячиха,  в шумящем платье,  вся  обливается  слезами.  Женька  шепчет: «нечего  тут  сыропиться».  Вскрикивают за  ним: «да  Андрюша,  образ-то  кверх  ногами!..»    

Кричат шофера − «карету под невесту!» Ахают  все − ка-ре-та!..  Атласная − золотая,  окна − насквозь  всё видно,  в мелких подушечках,  атласных, − будто играет  перламутром. Двое  лакеев, в белом,  в цилиндрах  с бантом.  Шафера  откидывают  дверцу. Иван  Глебыч − в мундире,  с флердоранжем; светится  рукоятка шпаги,  перчатка  откручена  на пальцы,  лицо в тревоге.  Кричат − «Божье  благословление,  мальчика-то  вперед пустите!»  Андрюша,  в бархатных  панталончиках,  вихрастый, с образом на груди, тычется  на подножку, в страхе; под  носом  у него «малина»,  с медовых  пряников. Тощий,  высокий  екзекутор, в мундире  и со шпагой,  держит  невестин  шлейф: студент  нежно  поддерживает  Феню,  словно  она  стеклянная. С треском  захлопывают  дверцу. Шафера прыгают  в коляски,  кричат − «с Богом!»  Все крестятся. Скорняк  корит  Кологривова: «что  ты мне  под невесту подал!  Бога у тебя  нет,  такое  под невесту!..»  Каретник,  с заплывшими  глазами,  божится: «да…  покойничков  у  меня эти не возят… а  что Паленова  вчерась  возили, так,  это из уважения, не в счет».  Скорняк уходит,  махнув рукой.  Говорят − «не к добру,  покойницких  лошадей  прислал».  Каретник  ворчит: «приметил  скорнячий  глаз… лошади − не кошка,  под  бобрика не закрасишь».  

          

_________

 

В доме  Клименкова  горят окна. Мы с Женькой  топчемся  у ворот: рано, войти неловко. По двору пробегают  поварята,  тащат с саней  корзины,  звенят  бутылки.  Музыканты  приехали: пробуют,  слышно, трубы.  На боковой подъезд,  во дворе,  выбегает Фирсанов,  во фраке,  с салфеткою  под мышкой: «че-рти,  куда  заливное  сунули?»  Здороваемся  с Фирсановым. − « Да что… опять, мошенник,  нарезался,  заливное  никак не сыщем, а еще  старший повар!»  Поваренок кричит: «нашли заливно,  в дрова  засунута…  а Семеныча  снежком оттерли!»  − «Ну,  слава Богу… соли  в мороженое  бы не попало!»  кричит  Фирсанов  и приглашает  заправиться: закусочные пирожки  готовы. Это наш  придворный кондитер,  правит  все свадьбы,  поминки и именины, еще от дедушки. Подъезжают  на своих  и на лихачах. Прасол  вываливается кулем из  саночек. Бегут  барышни  в белых  шальках,  духами  веют.  Подкатывают − мясник  Лощенков с семьей, в карете,  краснотоварцы  Архиповы,  Головкин-рыбник,  портной Хлобыстов,  булочник семейством: Ратниковы,  Баталовы, Целиковы,  бараночник  Муравлятников  с сынками, Сараев − башмачник с дочками… −какие-то  все другие,  в хороших  шубах. Молодые сейчас приедут.  Сумерки,  плохо видно.  Кто-то высокий столкнулся  с Женькой и извиняется,  идет  на подъезд  за всеми. Женька  шепчет: «ты знаешь, это кто?.. он,  ей-Богу! Да  «дикообразово-перо»-то  подарил я, тот,  писатель!»  Я не верю…  не может быть!  И радостное во мне: будто  знакомый  голос,  баском таким: «ах,  простите, пожалуйста…»  Надо сказать  Фирсанову,  угощали чтобы… и скорняку,  что писатель у него на свадьбе. Всё хотел − «живого  бы писателя  посмотреть,  Загоскина бы».  Но  тот уж  помер, а  это живой  писатель.    

 

_________

 

Входим  под  фонари подъезда в большие сени, с зеленой  куда-то  дверью.   Пахнет  парено-сладковато, − осетриной,  сдобными пирожками,  сельдереем, −  особенным,  поварским  духом.  Идем по широкой  лестнице по малиновому ковру.  В высокой  зеркальной  зале,  под мрамор  с золотом, с хрустальными  люстрами из свечей, − свадебный  стол, «покоем». Белоснежные  скатерти,  тысячи огоньков  хрустальных − от разноцветных  пробок от бутылок лафитничков  и рюмок,  блеск  от бронзы и серебра. Музыканты,  на хорах,  пробуют  робко  трубы,  сияет  медь. − «После  «встречи», − кричит  Фирсанов, − «Дунайские Волны» пустишь, а там скажу!» Потягивая  бакенбарду,  он оглядывает  парад,  что-то  соображая  пальцем.  На «княжем месте» на серебре, − рог изобилия,  из которого  рушатся  конфекты.  «Амуровые канделябры» − по сторонам:  золотые  амурчики  целуются  под  виноградом,  выбросив  в воздух  ножки.  Мы выискиваем  по  зале − где он.  По стенам,  сидят  недвижно  гости, положив  красные руки  на колени или подпершись,  самоваром, − все  красноликие,  в стесняющем  крахмале в тугих  сюртуках, в манжетах.  Белоногие  барышни смирно сидят  с мамашами.  Официанты несут  подносы,  звенят  бокальчики.  Фирсанов  кричит  в фортку: «как завидишь, − бенгальский огонь,  пунцовый!»  

Нет его и в  малиновой гостиной: старые  дамы  только, сонно сидят  на креслах. Нет его  и в  ломберной −  угловой, и в малой, где «прохладительное» для дам…  нет и в буфетной,  с «горячим» и «холодным», где разноцветные  стенки из бутылок,  в которых плавают  язычки огней,  где всякие  соблазнительные явства:  пулярды  в перьях,  заливные поросята,  осыпанные крошкой прозрачнейшего желе,  сочные  розовые сиги,  масляно-золотистые  сардины,  хрящи  белужьи,  боченочки  с  зернистой,  семги  и балычки,  салаты и всякие  соленья, − хрусткая  синяя капуста,  огурчики −  недоростки в перце,  кисленькие  гроздочки  винограда, смородины  красной  венчики, «свирепая каена»,  похожая  на кирпичный соус,  соляночки,  снеточки,  румяный картофель пушкинский…  − и здесь даже  нет его!  Женька  шепчет − «в прохладительный  заглянуть, кстати и ананасной  хватим?» Толстый прасол сонно  глядит на нас,  будто  хочет  спросить, − «вы  это… в котором  классе?»  Вьется  официант с тарелочкой − «не прикажите-с!»  Прасол тычет  в  бутылку с перехватцем: «а ну,  огорчи,  любезный», − английской  горькой. Мы  вытаскиваем сардинку, и роняем… − в окнах  вдруг  полыхает  красным,  грохают  медные  тазы над  нами, − играют «встречу»:  приехали!     

 

__________

 

В дверях гостиной  шелковые старухи  спутались  бахромой,  толкаются  локтями,  сердито шипят − «успеете,  пострелы».  Мы проскальзываем  у них  под локтем. У  входа в  залу  стоят новобрачные на розовом  атласе.  Фирсанов  держит корзиночку,  все бросают  овсом и  хмелем.  Мы тоже бросаем, в Феню. Она −  царевна,  только ужасно  бледная, − не ягодка уж, а ландышек. Новобрачный − какой-то  неприятный,  чернявый,  глаза косые,  бородка таким  скребечком.  Фирсанов кричит на хоры − давай! Официант  с баками  встряхивает  салфеткой,  и на  молодых  сыплятся  цветочки.  Скорняк  всплескивает  руками,  все  расхватывают − на-память. Иван Глебыч  шепчет на ушко Фене,  и она  дает ему розу  из букета.  Начинают просить другие,  Но Фирсанов вежливо говорит,  что букет  теперь целомудренный, а к разъезду…  тогда растрепим.  Говорят  и смеются: пра-вильно! Иван Глебыч как  будто недоволен,  всё поджимает  губы.  Он перед молодым, красавец:  высокий,  волосы так,  назад − как  Рославлев  у Загоскина. Женька ворчит: «косогла-зого  выбрала!» Я говорю − «скорняк это,  не пожалел дочери несчастной».  Фирсанов  просит  пожаловать  в гостиную,  сейчас  будут  поздравлять  шампанским.  Мы идем  с Феничкой,  но какая-то  старушенция в «головке»,  выпятив  зуб, скрипит: «нечего  вам тут», − даже  скорнячиху  оттолкнула,  Женька  ей  нагрубил: «а вы  чего  щипитесь когтями?» Дамы шепчутся − шлейф  уж  больно  задирают. Старушенция  велит  Ивану Глебычу  опустить,  но он не слышит.  Лощенова говорит  Аралихе: «убили бобра,  днюет и ночует в картах,  весь  профершпилился». Молодых  сажают на золотые кресла,  Фирсанов  разливает шампанское,  все подходят.  Мы чокаемся с Феней,  она мило кивает нам,  но я чувствую,  что она несчастна.  Говорит  нам − «ах, милые».  Вместе с горы катались.  С косоглазым не  чокались,  давка очень.  Скорняк спрашивает − «ндравится  тебе,  знак-то какой,  ученый!»  Говорю − видели тут писателя,  только найти не можем.  Он не  верит: «вы, говорит, это с шампанского», − смеется. А его  нет и нет.   

Сейчас будет  «вечерний стол», куда только  нас посадят,  не на задний  же, с музыкантами?  Старшая сестра  ухватывает меня: «мамаша зовет…  испортил тебя Женька,  как уличный мальчишка себя ведешь!». Я убегаю в залу.  Почему  это уличный мальчишка!  Сам Фирсанов подлил в бокальчик,  из уважения,  сказал − «скоро жениться  будете,  без Фирсанова уж не обойдетесь». И Горкин всё говорил: «не корыстный Фирсанов наш,  провизия всегда свежая и не в о-брез…  играть  твою свадьбу  будем − его обязательно возьмем». 

                        

__________

 

Фирсанов потягивает бакендарду,  оглядывает парад, − на сто  пятьдесят персон!  Поправляет цветы под рогом изобилия,  опять оглядывает, − «еще букетик!  на крылья  бутылочек добавить!» Играют  «Дунайские Волны», вальс.  Фирсанов машет,  велит: «Черноморов  марш»  грохайте,  кушать когда  пойдут,  а пока  «Невозвратное»  валяйте,  поспокойней». Скорняк  радуется − «акое же пышне богатство вида!»  Для  затравки,  обносят пирожками,  с икрой зернистой.  За новобрачными,  которые с утра  говеют, − старушенции подают,  косоглазого мать, оказывается! Говорят − коровница,  молоком торгует,  такая скря-га!  Схватила,  как когтями,  три пирожка и  зернистой икры  черпну-ла… − официант даже  закосился.  Женька шипит: «карга,  под шаль пирожок  спустила,  мешок у ней!»  Фирсанов приглашает: «в буфетик для аппетиту…  все мужские персоны там».  Идем сардинки попробовать,  а там и не подойти,  такое звяканье: мясники,  булочники,  мучники…  Прасолов голос слышно: «Глебыч… огорчимся?..»  Иван Глебыч чокается  со всеми,  подергивает пенснэ,  и очень  бледный.  Хлобыстов сига  гложет,  пальцы всё об портьеру  обтирает. И Муравлятников,  и Баталов… − все с тарелочками,  едят,  на окошке  буфет устроили,  из  графинчика  наливают.  Учитель рисования − под-шефе, козлиной бородкой дергает,  притоптывает все  ножкой.  Протодиакон  Примагентов  в углу засел,  все его убеждают: надо ему загрунтоваться,  многолетие будет  возглашать.  Огромный,  страшно даже смотреть, как ест.  Голосом лампы  тушит!  Женька просит какого-то: «пропустите,  пожалуйста, закусить», а тот ему − «а в котором классе?»  Фирсанов  углядел − сиротами мы стоим − нам по килечке положили и балычка.  Прасол манит  Фирсанова: «видал,  балычки-то мои,  бодаться уж начинают», − на завитых пареньков  из  практической академии,  запасные  шафера  которые, − «женить  скоро тебя  возьму». Слышим − «Черномора»  тарахают, − и нет Фирсанова. Валят  гуртом,  притиснули нас в дверях. Иван Глебыч  бежит вприпрыжку,  прасол бухает  в пол ногой − та… ра-ра… та… ра-оа.., −  под «Черномора»,  под барабан  турецкий.  

              

__________

 

Отходит  шумно «вечерний стол». Уже прочел  по записочке Фирсанов − «за здоровье».  За новобрачными − старушенцию: «за здоровье  глубокоуважаемой родительницы…» какой-то… кажется,  Епихерии  Тарасьевны.  Уже поднялся  протодиакон,  и всё покрывает рыком − многая…  ле… т-та-а-а-а!..  Расхватывают  на память  «свадебные  конфекты». Старушенция так и вцепилась коршуном,  цапнула полной горстью.  Еще кричат молодым, − го-рько!..  горь-ка-а!..  Молодые целуются. И вот  «По улице мостовой» играют,  танцы сейчас начнутся.  Иван Глебыч  раскатывается,  придерживая пенснэ, − «господа  кавалеры…  ангажируйте дам!»  За ни ковыляет прасол, − плывет  саженками.  Фирсанов перехватывает  мягко: «в стуколочку-с…  отец протодиакон  ожидают».  В карточной  уж  трещат колоды. 

«Невозвратное время»… − и вот, Иван Глебыч  с Феней, − молодой танцевать  не хочет, − «бычки» за  ними,  подхватили  сестер Араловых;  накручивает  землемер  Лощенову,  экзекутор  выписывает  с Коровкиной,  винтит  с присядцем − фалдами  подметает − козлоногий  учитель  рисования  подцепил  рыбничиху  Головкину − не  обхватишь,  сшибает стулья.                  

«Не шей ты мне, матушка, красный сарафан»… − кавалеры отводят  дам  в «прохладительное», к  аршадам. Молодого  утянули  в стуколочку,  по три рубля заклад. Иван  Глебыч − без  флердоранжа:  нашли в буфете,  Феня ему прикалывает.  Он склоняется к ней и шепчет,  она его ударяет веером.  Обносят сливочным  и фисташковым  мороженым,  несут подносы с мармеладом и пастилой − старушкам.  Говорят  − будут  и пирожки  с зернистой,  протрясутся когда маленько.  Старушенция  задремала  на диване.  Женька шепчет: «на кресле мешок забыла,  рябчики даже  там… наплевал ей,  и пепельницу еще… а не щипись!»  Козлоногий  зельтерской окатил кого-то,  кричат − «платье изгадили!»  Гремит − «ах,  а сашки-канашки мои…» Иван  Глебыч  выносится  на середину залы, мундир  расстегнут… − «гран-ро-он!..  ле-кавалье,  ф-фет-ля-шен!..» Говорят − «шафер-то уж нагрелся».  Козлоногий  вырезывает вприсядку − «сени новые − кленовые − решетчатые!»  Скорняк  всплескивает − ух-ты-ы!..  Врываются  вереницей  из гостиной:  Иван Глебыч,  головой  вниз,  вытягивает Феню,  за  Феней, −  вот разорвут ее, − головастый  «бычок»  с толстухой… «Тарелки»  секут  на хорах − «ах, вы, сени мои, сени…» − «бычки»  скорняка  подшибли,  у каждого  по две дамы,  вниз головой  несутся, − бодаются… − «ле-каввалье-э-…  шерше-во-да-амм..!»  Около козлоногого  гогочут, − какие-то  рожи  строит −  нашептывает: − «ах, вы, сени мои, сени…  так  при-ятель мой по-ет…  и своей  мо-рдашке  Фене…»  − за хохотом не слышно. − «Вью-шки-и!!..»  Музыканты  полы ломают,  бухает барабан − «вери-вьюшки-вьюшки-вьшки…» − стучат по паркету  каблуками, − «на  барышне башмачки… сафьяновые!..» Полугариха − сваха,  в шали,  ерзает на  ноге − «ах  и что ты,  что ты, я сама четвертой роты…»  Бежим за другими в «прохладительный»,  допиваем  аршады-лимонады,  официант  даже  удивляется − «и как  вас только  не разорвет!»  Феничка раскраснелась,  откинулась на спинку,  веером  на себя,  смеется… Иван Глебыч,  зеленый  волосы на лбу слиплись,  глаза рыбьи какие-то,  галстук мотается,  пенснэ упало, − за руку всё ее,  чего-то  шепчет,  качается. Дамы шушукаются − «срамота какая  лезет,  прямо,  при публике…  чего  ж молодому-то скажут?»  Екзекутор посмеивается: «клещами не оторвешь,  сотенки Скорняковы продувает, − в любви везет…  протодьякон  всем  там  намноголетил».  Иван Глебыч совсем склоняется,  а Феня веером его всё, хохочет… − с шампанского,  говорят,  от непривычки.  Аралиха  так и  ахает − «до безобразия  дойтить  может!»  Иван Глебыч  дергает Феню  за руку и  кричит:  «уйдем от них!.. ту-да…  где зреют  апе…льси-ны…  и л-ли…  моны!»…  Феня старается вырвать руку, прижалась к столу,  а он всё − тянет.  Козлоногий топает на него − «вы  пья-ны!..  извольте  оставить  молодую… особу!»  Иван Глебыч не отпускает Феню,  качается,  вскидывает пенснэ… − «к  чорту… пьяней меня…» Кричат − «не выражайтесь при дамах!..  позовите же молодого…  безобразие!..»  Фирсанов  упрашивает − «прошу  вас, ба-ла  не срамите…  вас ждут в буфете…» Иван Глебыч выхватывает  шпагу… − «прочь ха-мы!..»  Молодой схватывает  сзади,  Фирсанов вырывает шпагу и отдает  косоглазому.  Косоглазый кричит  официантам − «убрать  пьяного  нахала!»  Феня… глаза такие, будто чего-то  увидала,  вся бледная,  руками отстраняет… кричит − «да  что  же это?!» − ее подхватывают.  Официанты тащат  Ивана  Глебыча.  Он кричит − «хамы… мою  шпагу!..  погубили жизнь!..»  Чтобы не слышно было,  музыканты играют «Сени».  Косоглазый  размахивает шпагой… и − в форточку! − «Вот его  место, на мостовой!»  Мы проскальзываем на  лестницу,  сбегаем м смотрим  кверху.  Ивана Глебыча волокут с площадки,  торчит  манишка,  пенснэ разбили.  Он вырывается и вопит − «молодую  жизнь…  ха-мы…  на дуэль… темное царство!..»  Косоглазый  вверху  кричит: «дайте  ему,  скотине!»  Мне жалко  Ивана Глебыча… и вот я слышу − будто знакомый голос,  баском таким: «ве-селенькая свадьба!»  

Возле зеленой двери − он,  писатель! В сером  пиджаке,  в пенснэ,  с грустно-усмешливой  улыбкой.  Кто-то  еще за ним.  Женька меня толкает −  там он…  смотри…» − но дверь закрылась. 

          

 

__________

                      

После, мы прочитали,  на карточке: «Антон  Павлович Чехов, врач». Он  жил внизу,  под вывеской − «для свадеб и  балов». Он  видел!  Может быть, и нас он видел.  Многое он  видел.  Думал ли я тогда,  что многое и я увижу − «веселенького», − свадеб,  похорон,  всего.  Думал ли я тогда,  что многое узнаю,  в душу свою  приму, как все,  обременяющее  душу,  − для чего?..  

 

Сентябрь,  1934 г. 

     Алемон.              

 



* хрящ

 

 

 

Источники текста

1934 - Как я встречался с Чеховым : I. За карасями. II. Книжники... но не фарисеи. III. «Веселенькая свадьба» // Возрождение. – 1934. – 29 июля (№ 3343). – С. 3; 19 авг. (№ 3364). – С. 3; 16 сент. (№ 3392). – С. 3–5.

1955 - Как я встречался с Чеховым : I. За карасями. II. Книжники... но не фарисеи. III. «Веселенькая свадьба» //Избр. рассказы. –Нью-Йорк, 1955. – С. 7–41.

1968 - Как я встречался с Чеховым : I. За карасями. II. Книжники... но не фарисеи. III. «Веселенькая свадьба»  // Повести и рассказы. – М.: ГИХЛ, 1960. – С. 436–460.

Текст печатается по изданию 1960 г.