ВЕРЕСКЪ
Утихла буря, и даль дотого прозрачна, что дымные Пиренеи видно.
Сегодня, какъ-будто, праздникъ, − такое солнце! Весь океанъ − какъ онвый, синiй до черноты и блеска, свѣжiй. Вспыхиваютъ на немъ барашки. И вѣтеръ свѣжiй, густой, соленый, дышитъ морской пучиной. Съ цѣлаго мiра вѣтеръ, изъ дальнихъ далей, куда западаютъ звѣзды.
Отливъ сiяетъ, колетъ стекляннымъ блескомъ. Берегъ − веселый таборъ. Полощутся полосатыя палатки, дуются пузырями, вьются. Всюду живое тѣло, блещетъ и розовымъ, и мѣдью, струится, льется. Руки на бедра, грудь широко, впередъ, − тянетъ къ себѣ раздолье.
Бухаетъ океанъ, тяжелой волною плещетъ.
Возятся на пескахъ, бухаются въ валы съ разбѣга, выкинувъ руки стрѣлкой, бьютъ по волнѣ сверканьемъ. Пѣнится океанъ и хлещетъ, тѣло кипитъ, играетъ. Играетъ солнце.
Счастье − дышать всей грудью! Когда-то было. Все еще, будто, помнишь радость глубокаго дыханья, утра и ночи въ морѣ, качку бортовъ на звѣздахъ, крѣпкiй, соленый вѣтеръ. Пузырятся пестрыя палатки, плещутъ. Въ тѣни подъ ними − народъ постарше: читаютъ свои газеты, курятъ. Въ синiя волны смотрятъ.
− Comment ça va?
− Ça va bien!
Кофе − повыше. Щелкаетъ полотно навѣса, красные язычки играютъ, хлопаетъ флагъ на вышкѣ. За столиками густо, звучно. Бьется въ стаканахъ солнце, съ виномъ играетъ. Здѣсь, въ холодкѣ, покойно, и дальше видно. Читаютъ свои газеты, болтаютъ, курятъ. Сидятъ и смотрятъ, глотаютъ вино и вѣтеръ, тугой, соленый.
− Comment ça va?
− Ça va tres bien!
Хорошо перекинуться словечкомъ, зѣвнуть спокойно. Подъ ногами своя земля. Плещется на глазахъ родное − милыя головы и руки, голосъ и смѣхъ знакомый, который уловишь сразу. Хорошо такъ сидѣть − не думать…
Стрѣлка ползетъ къ полудню. Фырчатъ машины.
Слушаю, вижу, вспоминаю… А гдѣ же наше? Глаза родные, искавшiе свѣтлыхъ далей? гдѣ безоглядность наша?..
Грустно на чужомъ праздникѣ; шумно, и много солнца.
Въ лѣсахъ спокойнѣй.
Темныя, строгiя колонны сосенъ. Сумеречно и тихо. Плавно гудитъ въ вершинахъ, будто органъ церковный. Какъ-будто − ладанъ? Тихiй, церковный воздухъ. Не слышно смѣха, не видно человѣка, глазамъ покойно. Стелется подъ ногами верескъ, пышный коверъ лиловый, покойный, тихiй. Роятся благодатно пчелы, звучатъ гудливо. Что онѣ взять здѣсь могутъ? Куда ни гляди − все верескъ, тихiя, сиротскiй, вдовiй. Я беру скромные цвѣточки ѣ крохотные кувшинчики, похожiе на брусничку нашу. Конечно, они − родные, дальнiе только очень. Цвѣты неплодной земли, пустынной, грустной. Пахнутъ они такъ робко, нѣтъ на нихъ блеска красркх, но мнѣ прiятны. Я долго гляжу на нихъ… что-то меня къ нимъ тянетъ, смиренной грустью. Какъ-то они мнѣ близки, словно въ нихъ что-то наше, невидное никому, ненужное, − скорбная доля наша. Я возьму ихъ съ собой, поставлю, и будемъ вмѣстѣ. Долго они не вянутъ.
Иду, считаю. Думы можно унять бездумьемъ, итти и считать безъ счету.
Папоротникъ желтѣетъ, сохнетъ… скоро осень.
„Унылая пора, очей очарованье…“
Вонъ и верескъ бурыми пятнами покрылся! Вотъ иеще лѣто откатилось.
Май – Сентябрь, 1925 г.
Ланды.