Распад

РАСПАДЪ.

I.

 

Изъ-за двойныхъ рамъ въ нашу комнатку доносится неясный гулъ со двора. Мы бросаемся къ окнамъ и видимъ знакомую картину: дядя Захаръ разсчитываетъ кирпичниковъ.

Это цѣлое событiе въ нашей монотонной жизни.

Если дядя Захаръ “разсчитываетъ”, значитъ - скоро пойдетъ снѣгъ, придетъ зима, и намъ купятъ маленькiя лопатки; косой дворникъ Гришка, - такъ зовутъ его всѣ на дворѣ, - будетъ ходить въ валенкахъ и носить въ комнаты осыпанныя снѣгомъ дрова, а липкая грязь на дворѣ пропадетъ подъ бѣлой, хрустящей пеленой.

Этотъ “разсчетъ”, что производится сейчасъ въ маленькой конторѣ, гдѣ на высокомъ стулѣ сидитъ юркiй Александръ Ивановъ, дядинъ конторщикъ, -сулитъ намъ много интереснаго и помимо идущей зимы. На грязномъ дворѣ, на бочкахъ, доскахъ, колодцѣ и даже помойной ямѣ съ прыгающими по ней воронами, сидятъ кирпичники. Это особый мiръ, - люди, мало похожiе на окружающихъ насъ. Это, пожалуй, даже и не люди, а именно “кирпичники”, появляющiеся на нашемъ дворѣ дважды въ годъ: передъ зимой, на грязи, когда имъ даютъ “разсчетъ”, и на Пасхѣ, когда ихъ “записываютъ”  на заводъ.

Кирпичники, какъ и погода на дворѣ, мѣняются. На Пасхѣ они, обыкновенно, озабоченно и молча толкутся и поминутно срываютъ рыжiе картузы, когда конторщикъ дробью скатывается съ галереи отъ дяди и, не отвѣчая на поклоны, несется съ большой книгой въ конторку. На Пасхѣ кирпичники терпѣливо съ ранняго утра до поздней ночи кланяются всѣмъ на нашемъ дворѣ: и дворнику Гршкѣ, который почему-то все время перебираетъ пятаки на ладони и метлой гоняетъ кирпичниковъ съ крыльца, и мыкающейся съ дворникомъ бабкѣ Василисѣ, и кучеру Архипу, въ плисовой безрукавкѣ, грызущему сѣмечки на крыльцѣ, и даже намъ. Да, это особый народъ, эти кирпичники!

Они пришли “оттуда”, изъ того тридесятаго царства, котраго мы не знаемъ, а называемъ только - “оттуда”. Сегодня, въ грязный, осеннiй день, они отправятся “туда”.

На Пасхѣ кирпичники - угрюмы, часто поглядываютъ въ стеклянную, сверкающую подъ солнцемъ галерею и ждутъ, ждутъ… Насъ зовутъ обѣдать, а кирпичники остаются. Уже пять часовъ. Насъ кличутъ пить чай, - кирпичники еще остаются. Мы идемъ ужинать, и Гришка выталкиваетъ оставшихся, на попавшихъ на заводъ. 

Наемъ состоялся. Это на Пасхѣ.

Но теперь, теперь мы знаемъ, что будетъ: будетъ то, что было передъ прошлой зимой. Какъ и тогда, кирпичники Гришкѣ на кланяются и шумятъ, часто чешутъ за ухомъ, смотрятъ на пальцы и перебираютъ ихъ. Дверь конторки хлопаетъ, и Александръ Ивановъ выкликаетъ:

- Эй, черти, не галди!... Сидоръ Пахомовъ!... Давай  Сидора Пахомова!..

- Курносый, тебя!.. Тебя, вить…

Мы открывемъ форточку, потому что на дворѣ происходитъ что-то очень интересное: уже раза два въ калитку съ улицы просовывалась голова будочника.

- Живоглотъ! - доносится знакомое слово. - Жуликъ-чортъ!.. Подавись моимъ цалковымъ, сволочь несчастная!.. Грабь!..

- Это они дядю, - говоритъ братъ.

- Нѣтъ, это они Александра Иванова… Онъ, должно быть, деньги у нихъ взялъ… - говорю я.

Высокiй, рыжiй кирпичникъ, въ измазанныхъ глиной сапогахъ и въ заплатанномъ полушубкѣ, трясетъ кулакомъ въ воздухѣ.

- Цыганъ!..

- Да, это дядю, - говорю и я.

 Мы не понимаемъ многаго; мы только чувствуемъ. Въ форточку сквозитъ, лица наши синѣютъ отъ холода, но закрыть мы не въ силахъ.

- Жулье! - гремитъ рыжiй кирпичникъ на заланую дверь конторки и кричитъ такъ, что дребезжатъ оконныя рамы, и мы пугливо отодвигаемся.

- Народъ только грабите!.. Наставили хорóмъ-то на нашей копейкѣ, косорылые черти!..

Страшный человѣкъ поворачивается въ нашу сторону, и его острые глаза изъ-подъ сбитаго картуза скользятъ по нашимъ окнамъ. Мы откидываемся въ глубь комнаты, но голосъ уже ворвался  черезъ форточку:

- Подохнешь скоро, Чуркинъ!..

Вздрагиваетъ зеленая дверь, рокочетъ блокъ, и на порогѣ выростаетъ Александръ Ивановъ въ грязной  манишкѣ и при цѣпочкѣ.

- Кто тебя ограбилъ, а?.. кто? - тоненькимъ голоскомъ взвизгиваетъ онъ. - Какъ такiя слова, а?.. Ахъ, ты, сукинъ ты сынъ… Кто тебя ограбилъ?..

- Ты, песъ хозяйскiй… ты!..

- Я!!. Я?... Лахудра!!.

Это слово новое, и мы его, конечно, схватываемъ и будемъ  твердить: оно такъ звучно и сочно.

- Самъ лахудра!.. Гривну-то сглоталъ… Что!..

Александръ Ивановъ замираетъ въ негодованiи, готовъ выпалить весь запасъ своихъ словъ, но кирпичникъ насѣдаетъ и гремитъ:

- Съ тышши по грвнѣ не додалъ!.. Почемъ рядилъ?..

- Почемъ?.. почемъ?.. ну!?.

- Вотъ-те ну!.. почемъ!.. чортъ!.. Почемъ?..

- По мордѣ тебя, сукина сына… Почемъ?..

- Не додалъ по гривнѣ, Ляксандра Иванычъ… - гудятъ кирпичники. - Да чаво тутъ, Сидоръ… наплюй… Не задерживай народъ… чаво тамъ…

- На! на бумагу!... На!.. одѣнь бѣльмы-то… чти!.. самъ крестъ ставилъ… На, чортъ лохматый… По три съ гривной… такъ?..

- За-чѣмъ… Ты это самое… погоди… не дрыгай бумагу-то… Энъ, она… цыфря-то… соскоблилъ ее… видать…

- Рожу тебѣ соскоблить надоть!.. Гришка!.. волоки его!.. кличь бутошника!..

- Пусти, косоглазый чортъ!.. на судъ пойду!..

- Судись! - взвизгиваетъ Александръ Ивановъ. - Судись… ступай!..

- Хозяйская сволочь!!.

- Что-о?... - какъ громъ, прокатывается по всему двору. - Александръ Ивановъ!..

Шумъ оборвался. На галереѣ показывается самъ дядя Захаръ, страшный дядя Захаръ. Онъ, какъ мы знаемъ, “рветъ поковы” и можетъ кулакомъ убить лошадь. Это человѣкъ въ сажень ростомъ, черный, съ большимъ чернымъ хохломъ и страстными глазами, глубоко запавшими въ орбиты. Онъ всегда громко кричитъ, харкаетъ, дергаетъ глазомъ и цвокаетъ зубомъ. Мы его боимся. Въ нашемъ домѣ его называютъ крутымъ и желѣзнымъ. Смотритъ онъ всегда изъ-подъ бровей и никогда не шутитъ. Когда я хожу поздравлять его  съ днемъ ангела, онъ только кивнетъ головой, протянетъ большой желѣзный палецъ къ двери и скажетъ:

- Ладно. Къ теткѣ ступай… яблоко тебѣ дастъ… - И только.

Александръ Ивановъ молнiей подлетаетъ къ галереѣ, прижимаетъ руку къ боковому карману и объясняетъ все. 

- Цы-ганъ! - кричитъ рыжiй уже въ воротахъ, но Гришка захлопнулъ калитку и задвинулъ засовъ.

Рыжiй пытается прорваться, но уже поздно. 

- Гришка! - гремитъ дядя Захаръ. - Дай ему, подлецу!..

У насъ захватываетъ духъ. Мы впиваемся въ стекла, высовываемъ головы изъ фортки. Мы видимъ, какъ Гришка бьетъ кирпичника по шеѣ, и тотъ, какъ затравленный звѣрь, закрываетъ  руками лицо и проситъ:

- Будя, будя… 

- Клади ему, сукину сыну! сыпь!! - кричитъ дядя Захаръ.   

- За што бьешь… - пытаются вступиться кирпичники. 

- Молчать!.. Не давать разсчета!..

- Да мы што… мы ничаво… Зря ево потому… 

Они боятся, что ихъ “выкинутъ” за ворта. А сегодня надо ѣхать домой.

- Кто недоволенъ? - гремитъ съ галереи. - Ты недоволенъ?..

- Зачѣмъ… я ничаво… я… рази што…

Гришка уже выпихнулъ Сидора на улицу, гдѣ бутошникъ живо отстранилъ его.      

- Ты недоволенъ?..

- Да вить… Ужъ не обидь, Захаръ Егорычъ… по гривнѣ-то накинь…

- Разсчитывай чертей!.. А кому не такъ - въ шею!..

- Воля ваша… обижай народъ-то… - говоритъ кто-то въ сторону. - Грабь… 

Голова дяди скрывается. Тяжелые шаги  отдаются по лѣстницѣ, - и вотъ онъ на дворѣ, - громадный, черный и страшный. Глаза его еще глубже ушли подъ лобъ.

- Что? - гремитъ онъ. - Граблю??.. что?.. 

 Еще одинъ моментъ, и будетъ… будетъ то, что было въ прошломъ году, когда одного кирпичика обмывали подъ колодцемъ. Два существа - толпа и “онъ” - мѣряютъ другъ друга глазами.

- Ужъ разсчитали бы ужъ, Господи… Разсчитайте, ну какъ по вашему ужъ будетъ…. - слышатся вздохи.  

Мы на сторонѣ кирпичниковъ и ругаемъ дядю. Новое словечко Александра Иванова произносится часто.

Дядя властно окидываетъ толпу и уходитъ. Александръ  Ивановъ продолжаетъ выкликать, кирпичники снова гудятъ.

- Леня!.. Леня идетъ!!..

Въ воротахъ показывается стройная фигура реалиста Лени, съ сумкой за плечами. Онъ старше насъ  лѣтъ на семь и уже въ четвертомъ классѣ. Онъ останавливается у конторки, смотритъ на кирпичниковъ и слушаетъ, какъ тѣ бранятъ полушепотомъ “цыгана”. Онъ, конечно, все понимаетъ: его лицо блѣднѣеиъ, и дрожитъ верхняя губа, какъ всегда, когда онъ сердится.

На кого же онъ сердится? конечно, на этихъ кирпичниковъ? 

Онъ проходитъ чернымъ крыльцомъ, еще разъ останавливается и  слушаетъ. Зачѣмъ онъ подслушиваетъ? Наконецъ, онъ подымается на галерею при звонкомъ  лаѣ “мушекъ” и “жуликовъ”, бѣленькихъ собачекъ, которыхъ я такъ боюсь. 

- Ишъ, щенокъ-то… такой же будетъ, чортъ… - слышимъ мы разговоръ подъ окномъ.  

- Ево рази?..

- Ево… Такой же цыганъ, чортово отродье…

Въ окнѣ, напротивъ, отворяется форточка: это Леня высунулъ голову. 

- Александръ Ивановъ!.. Александръ Ивановъ!..

- Тебя, Ляксандра Ивановъ, - передаютъ кирпичники.

Конторщикъ уже подъ окномъ. 

- Я сказалъ папашѣ… Папаша велѣлъ прибавить по гривеннику… 

Форточка захлопнулась. Я чувствую, какъ во мнѣ забилось все, все… Я хочу крикнуть въ фоточку, окликнуть Леню. Я радъ, самъ не знаю, чему, я прыгаю на одной ногѣ, кувыркаюсь по ковру и кричу: 

- Лахудра!.. лахудра!.. лахудра!.. 

Мы всѣ поемъ это слово. 

- Ты думаешь,  - это кто сдѣлалъ? - спрашиваетъ братъ.

- Ну, конечно, Леня…

- Вѣрно. Онъ, помнишь, плакалъ разъ…

- А-а… это когда “цыганъ” расквасилъ кирпичника?..

- А кто по-твоему лучше: Леня или дядя Захаръ?

- Конечно, Леня.

- Вѣрно… 

Форточка бьется подъ вѣтромъ, струя холоднаго воздуха бѣгаетъ въ комнатѣ, и въ ней чувствуется неуловимый запахъ “зимы”. Она идетъ… она скоро придетъ… Я увижу бѣлый дворъ, голову ”Бушуя”, высматривающую изъ конуры на шайку, и воронъ, обирающихъ нашу шершавую растрепу. 

Я увижу ледяныя елочки на окнахъ и дрожащее въ нихъ холодное пламя подымающагося изъ-за конюшни зимняго солнца. 

 

II.

 

Четыря часа дня. Майское солнце заливаетъ дворъ.  

Каретный сарай раскрытъ, и изъ его темной глубины, гдѣ пахнетъ дегтемъ и кожей, несутся глухiй удары по настилу. Мы выбѣгаемъ въ верхнiя сѣни и наблюдаемъ изъ окна. Спуститься внизъ  жутко: запрягаютъ на-пробу новую, еще дикую лошадь. 

Старичокъ барышникъ-цыганъ съ другимъ волосатымъ цыганомъ привели ее сегодня къ постоянному покупателю и любителю звѣрскихъ лошадей -“чертей” и “огневыхъ”, - дядѣ Захару. Онъ любитъ покупать и мѣнять этихъ “звѣрей” съ кровяными глазами. Онъ  любитъ ихъ объѣзжать, “править” и покорять. За это удальство мы многое прощаемъ ему и забываемъ кирпичниковъ. Мы проникаемся  уваженiемъ къ его отвагѣ. И не мы одни: весь нашъ дворъ, даже ближайшiе дворы, лавочники и старичокъ-будочникъ, на этотъ случай забирающiйся въ сарай.

Передъ сараемъ толпа: бараночники съ засученными рукавами, балагуръ лавочникъ Трифонычъ съ краснымъ носомъ и въ загнутомъ на уголъ фартукѣ, и мрачный кузнецъ съ завернутыми въ тряпку подпилкомъ и молоточкомъ, и зашедшiй съ улицы мороженщикъ. Даже старичокъ изъ богадѣльни, покупающiй у бабки Василисы молоко, забрался для безопасности на крылечко и заглядываетъ въ сарай.

 На всѣхъ лицахъ интересъ ожиданiя, даже азартъ: въ прошломъ году лошадь вынесла дядю Захара изъ воротъ, перемахнула черезъ мостовую на тротуаръ и врѣзалась оглоблями въ окна. Можетъ быть, и сегодня будетъ что-нибудь подобное.

Лошадь бьетъ ногами, и старичокъ на крылечкѣ тревожно озирается, но на покидаетъ позицiи.  

Мы видимъ, какъ по сараю мечется кучеръ Архипъ, и дворникъ Гришка какъ-то бокомъ вертится подъ дергающейся черной головой. Они шипятъ, протягиваютъ ладони и закладываютъ таинственно, ни на секунду не отводя безпокойныхъ глазъ отъ танцующихъ ногъ. Мы знаемъ, что Гришка большой трусъ, и для него это самые мучительные часы. Послѣ такой запряжки онъ, обыкновенно, идетъ въ лавочку къ Трифонычу, въ дальнюю комнатку, и выходитъ оттуда покашливая и съ покраснѣвшимъ лицомъ, и Трифонычъ подвигаетъ къ нему на прилавкѣ маленькiе мятные прянички. Мы только смутно догадываемся, что это дѣлается въ большой тайнѣ. 

- Готово? - зычно несется изъ галлереи. 

Толпа оглядывается. Изъ сарая выглядываетъ  встревоженное лицо Гришки. 

- Шлею оборвалъ-съ!.. сей минутъ-съ… - Тоже не съ бабой возиться… - бормочетъ онъ подъ носъ.  

- Съ ба-абой… - слышится изъ толпы. - Другая баба и безъ копыта ляганетъ…

- Тпрру-у!.. тпррр!.. А, чортъ…

Толпа откидывается. Старичокъ-будочникъ бѣжитъ изъ сарая и шашкой осаживаетъ зрителей. 

- Пускай… отходи… отходи… 

Изъ сарая выпрыгиваетъ, подкидывая легкiя дрожки, “звѣрь”, задирая голову такъ, что дуга касается спины, и, кажется, - еще одинъ взмахъ, и дрожки взлетятъ на воздухъ. 

- Ухъ ты!... левъ!.. И растрепетъ онъ ево…

Барышники висятъ на оглобляхъ, а Архипъ прыгаетъ подъ головой и шипитъ. 

Мы видимъ, какъ дрожь пробѣгаетъ по могучему, пламенному корпусу “чорта”, комья пѣны летятъ на зрителей, а Гришка сидитъ на дрожкахъ, придерживая вожжи. 

- Убьетъ… ты! - кричитъ онъ на кого-то. 

- Ворота!.. ворота отворяй!.. 

 Въ окнѣ показывается дядя Захаръ и смотритъ. Его глазъ дергается. Онъ любуется своимъ “чортомъ”, котораго онъ долженъ покорить и “обломать”. 

- Самъ… - бѣжитъ шопотъ.

Дяд Захаръ на дворѣ. Онъ въ высокихъ сапогахъ и перчаткахъ. На его лицѣ странная, жесткая улыбка, точно онъ хочетъ кого-то ударить. 

- Прочь! - кричитъ онъ на зрителей, - но никто не двигается: всѣ знаютъ, что окрика больше не будетъ, и что “самъ” любитъ, чтобы на него смотрѣли. 

Онъ рѣшительно идетъ къ мордѣ “чорта”, беретъ за уздцы и дергаетъ съ силой къ землѣ. Мигомъ отскакиваютъ барышники и Архипъ. Теперь дядя Захаръ и “чортъ” остаются одинъ на одинъ. Дядя оправляетъ холку и дуетъ зачѣмъ-то въ воспаленныя ноздри.

Толпа въ восхищенiи. 

- Захаръ Егорычъ!.. Архипа-то бы взялъ… - проситъ тетя Лиза съ галлереи. 

Она вѣчно тревожится, но она боится дяди, и потому въ ея голосѣ слышится  и покорность и страхъ.

- Разобьетъ еще…

- Не ва-ше дѣ-ло!.. ступайте къ се-бѣ!.. - отчеканиваетъ дядя злымъ голосомъ и беретъ вожжи. 

“Чорта” снова держатъ барышники, не позволяя закинуться въ бокъ, направляя голову на ворота. 

Дядя Захаръ упирается ногами въ устои дрожекъ, засматриваетъ подъ передокъ, наворачиваетъ вожжи, убираетъ голову въ плечи. Старичокъ съ крынкой, оглядываясь, бѣжитъ къ воротамъ. Толпа – вся вниманiе. 

- Пу-ска-ай! - какимъ-то сдавленнымъ голосомъ кричитъ дядя. 

Мигъ, грохотъ дрожекъ, - и толпа уже на мостовой. 

- Пошла!.. И-ихъ, садитъ… и-и…

Мы опаздываемъ. “Чортъ” и дядя Захаръ уже пропали въ пыли.  

- Намедни кучера убилъ, - говоритъ цыганъ, сверкая зубами. Ежели, конечно, къ рукамъ… Вотъ из* емъ будетъ. 

- Къ ей только прямо подойтить, она съ однова разá примаетъ… - хвастаетъ Гришка. - Да вотъ апрошлый годъ я “Стальную” объѣзжалъ… Ужъ какъ она меня… 

- Ври!... “объѣзжалъ”!.. у, песъ ласковый… - говоритъ Архипъ. - Пойдемъ-ка къ Трифонычу…

Толпа расходится. Мы только теперь замѣчаемъ Леню.  Онъ высунулся изъ своего кабинетика, оперся локтями на желѣзный карнизъ и задумчиво смотритъ. Онъ уже не пускаетъ змѣи, не играетъ въ бабки, а читаетъ въ своемъ кабинетикѣ или занимается склянками и баночками. Онъ – “химикъ”, какъ называетъ его иногда дядя Захаръ, и не любитъ болтаться. Мы не прощаемъ ему его важности, старамся всегда мѣшать ему, и мой прiятель Степка, внукъ Трифоныча, научилъ меня пѣть подъ окномъ: 

“Ленька линючiй,

Кошку замучилъ”!..

Сейчасъ Леня смотритъ на улицу. Его лицо, очень похожее на лицо дяди, - серьезно,  даже строго. Я знаю, что онъ пролежитъ на подоконникѣ до возвращенiя дяди, потомъ сбѣжитъ съ галлереи  и будетъ гладить укрощеннаго “чорта”. 

Часа черезъ два Гришка отворяетъ ворота, и снова собирается толпа. Въѣзжаетъ дядя. Лошадь въ мылѣ, бока избиты мѣдными пряжками вожжей и тяжело ходятъ, на порванныхъ губахъ розоватая пѣна, и гордая голова опущена. Дядя безъ картуза, немного прихрамываетъ, и весь правый бокъ его затертъ грязью. Леня около отца, его всегда блѣдноватое лицо розовѣетъ, глаза блестятъ.

- У, дьяволъ! - говоритъ дядя лошади, тяжело переводя духъ. - Эй, Сендрюкъ! - кричитъ онъ цыгану. - Ступай къ Васильеву!... Буду сейчасъ…   

Это значитъ – въ трактиръ, гдѣ будетъ торгъ. 

- Съ лошадкой-съ, Захаръ Егорычъ, - поздравляетъ плутъ Гришка, стряхивая грязь съ дядиной куртки. - Маненько покачнула-съ…

- Пшелъ!... Проводить хорошенько и въ  денникъ… рядомъ съ “Подлецомъ”!...

Это любимая лошадь дяди Захара. У него есть еще “Стервецъ”. Этого “чорта” онъ назоветъ тоже какъ-нибудь чудно, и мы предполагаемъ, что новая кличка будетъ “Мерзавецъ” или “Шутъ”, или что-нибудь въ этомъ родѣ. 

- Ну, какъ, Ленюкъ? - говоритъ дядя Захаръ, забирая Ленину щеку желѣзными пальцами. - Подрастешь - куплю тебѣ такого дьявола, что… 

Дядя треплетъ Леню по посинѣвшей щекѣ и говоритъ ласково, что насъ удивляетъ:

- Въ меня будешь, шельмецъ… Такъ? Ишь плечи…

И, опираясь на плечо  сгибающагося Лени, идетъ, прихрамывая, на галлерею.

- Черезъ три часа воды дать!... Эй, ты, чортъ!.... Архипка!... Смотри у меня!... Бока ему протри!..

- Въ меня што-ль, а? - говоритъ дядя Захаръ, снова забирая алую щеку. 

Мы смотримъ вслѣдъ, и, право, мнѣ хочется, чтобы Леня былъ въ дядю, только не весь.        

 

III.

 

Зима надоела. Скорѣй бы показывалась черная проталина въ нашемъ саду, подъ вишней, гдѣ мы уже разгребли снѣгъ. Да, она скоро покажется! Уже начинаетъ проваливаться наша гора; уже нѣсколько дней печально звонятъ въ церквахъ. Вчера приказано принести изъ амбара “паука”, - круглую щетку на длинной палкѣ, - обметать потолки. А это надежный признакъ: скоро Пасха.

Ура! Въ сухарницу высыпали изъ пакета “жаворонковъ”… Весна идетъ… весна! Я часто высовываю голову въ форточку и слушаю, - не идетъ ли весна, на гремятъ ли колеса… Да, гдѣ-то гремятъ… 

А еще какъ недавно мы кричали: ура! - когда закружились первыя бѣлыя мухи, и Гришка выкинулъ изъ сарая дровянки. 

 Насъ держатъ взаперти: въ томъ домѣ, какъ мы называемъ дядинъ домъ. Леня заболѣлъ скарлатиной. Прерваны  всѣ сношенiя, такъ какъ можно заразиться и  умереть.

Смерть при этихъ словахъ встаетъ въ моемъ представленiи, какъ нѣчто живое, хотя и неуловимое.  Она ходитъ гдѣ-то по двору, стараясь пробраться въ комнаты. У дяди Захара она, по всей вѣроятности, уже на стеклянной галлереѣ, но ее стараются не пустить всѣми силами. По городу она “коситъ” какъ говорятъ у насъ. Она “скосила” нашего двоюроднаго брата, который живетъ гдѣ-то далеко, такъ далеко на краю города, что мы, обыкновенно, замерзаемъ дорогой, когда ѣздимъ туда на Рождество.

Мы боимся ночи, и я избѣгаю проходить темной передней, гдѣ за дверью стоитъ большая кочерга. Быть можетъ, смерть сидитъ еще “на ключѣ”, въ темной комнаткѣ, гдѣ въ прошломъ году померла старушка Васса, которая и зазвала эту смерть: она такъ часто просила, чтобы смерть прибрала ее. Ну, теперь, понятно, смерть завелась въ нашемъ домѣ и будетъ “косить”. 

Я мелькомъ, чтобы смерть не могла замѣтить меня, заглядываю подъ кровать, за буфетъ и за занавѣски, но тамъ только темно и пусто. Это, быть можетъ, обманчивая пустота. Конечно, “она” гдѣ-нибудь здѣсь, здѣсь… Это  ясно. Къ чему же такая  суетня и встревоженныя лица?...

 Въ нашемъ домѣ приняты мѣры: ее выкуриваютъ, какъ это всегда  дѣлала прабабушка Устинья Семеновна, и какъ дѣлалъ нашъ кучеръ, когда Устинья Семеновна померла. Эти мѣры самыя вѣрныя и убiйственныя для смерти.     

Изъ кухни въ мѣдномъ тазу приносятъ раскаленные кирпичи, кладутъ какiе-то прутики и поливаютъ уксусомъ. Шипящiй столбъ ароматнаго, кислаго пара бьетъ въ потолокъ, ползетъ по угламъ, трудно дышать, а кучеръ носитъ тазъ, откинувъ голову, и “выкуриваетъ”. Я заглядываю въ углы, нѣтъ ли гдѣзахваченной и скрюченной смерти, вожу кучера, - и во мнѣ дрожитъ все, а въ глазахъ и носу щекочетъ не то отъ чада, не то отъ прiятнаго удальства.

 Смерть, конечно, изгнана. Какъ легко! и какой хорошѣй кучеръ Архипъ! 

Въ томъ  домѣ все это уже продѣлано, но, очевидно, тамъ что-то не такъ вышло: Ленѣ хуже. Подолгу простаиваемъ мы у оконъ и смотримъ. Вотъ подъѣхала шестерней синяя карета, распахивается “парадная”, - и дядя Захаръ, страшный дядя Захаръ, какъ мальчикъ, безъ картуза, бѣжитъ на улицу, падаетъ на колѣни и крестится большими крестами. Его лицо тревожно, онъ сталъ какъ-будто ниже.

Съ кучеромъ Архипомъ и юркимъ Александромъ Ивановымъ, который быстро выхватываетъ изъ кареты фонарь и суетъ моему прiятелю Васькѣ, дядя Захаръ вынимаетъ громадную кованую икону. Это привезли “Иверскую”. 

Вчера тоже привозили икону съ большимъ темнымъ лицомъ, потомъ какой-то сундучокъ. Что же въ сундучкѣ? Въ сундучкѣ, оказывается, “мощи”, и въ нихъ особенная сила, изгоняющая смерть. Вѣра въ силу  “выкурки” шатается: кромѣ кирпичей и уксуса, есть еще сильнѣйшее средство - мощи въ сундучкѣ. Конечно, смерть теперь будетъ изгнана.  

Но что съ дядей! Онъ несетъ икону съ лѣстницы. Его голова поднята, лицо красное, перекосившееся, въ рукѣ зажатъ платокъ… дядя плачетъ… Дяд Захаръ плачетъ! Что случилось?... Плакать могли мы, плакала Васса, когда въ темную комнатку, передъ смертью, приходилъ батюшка съ ящичкомъ, плакала нянька Домна, когда ей подарили “линючаго ситечка”, но дядя  Захаръ… Должно быть, Леня умираетъ… 

Каждый день на нашемъ дворѣ новыя кареты и новыя иконы. Говорятъ, дядя Захаръ уже не ѣздитъ на заводъ, а ходитъ по залу, зажигаетъ лампадки, кричитъ на всѣхъ и молится. Алескандръ Ивановъ гоняетъ по монастырямъ, служитъ какiя-то заздравныя, возвращается темнымъ-темно и “здорово заливаетъ”, какъ говорилъ Гришка на кухнѣ.

Домна сообщила намъ, что Ленину рубашку возили въ какой-то крмль и клали на чей-то гробикъ.  

- теперь ужъ одинъ конецъ: либо помретъ, либо отходится… а ты штой это озорничаешь-то!... помолился бы вотъ за братца-то… Стань-ка вотъ, помолись Миколѣ-то!.. Вонъ онъ какой… стро-о-гой Микола-то… Кому я говорю-то, а? У-у, безстыжѣй!..

Я сморю на высокiй кивотъ, лоснящiйся и пахучiй. Никола въ золотой шапкѣ. Его коричневое лицо будто вздрагиваетъ при мигающемъ свѣтѣ лампады, точно онъ мограетъ и водитъ бровями, и щурится. Я боюсь этого строгаго лица и не могу молиться.    

За стеклами всѣ они точно живые, и я знаю, что они никогда не спятъ, а смотрятъ и всегда все видятъ и знаютъ. Ихъ запираютъ на ключикъ. Это мнѣнравится. Спать спокойнѣй, - и я каждый вечеръ, украдкой и зата ивъ духъ, становлюсь на стулъ и пробую ноготкомъ, заперта ли рама. Всѣ они у меня подъ наблюденiемъ и всѣ имѣютъ особенный смыслъ.

Вверху изображенiе Троицы въ видѣ серебряныхъ странниковъ за столомъ, подъ деревомъ. Эта икона напоминаетъ мнѣ обѣдъ въ саду, даетъ мыслямъ хорошее настроенiе, и мнѣ не страшно. Никола пониже. Его я боюсь: онъ напоминаетъ мнѣ отчасти дядю Захара, отчасти нашего стараго дiакона, всегда громко сморкающагося и гудящаго. Совсѣмъ внизу - одинокiй коричневый человѣкъ, въ шкурѣ черезъ плечо, съ тонкимъ, высокимъ  крестомъ. Эта икона внушаетъ мнѣ неопредѣленно-смутный страхъ. 

Я молюсь, но не о Ленѣ. Я повтрояю вереницу сливающихся молитвъ, загадочно-непонятныхъ, безъ всякаго усилiя прыгающихъ съ языка, а самъ думаю о нихъ, стоящихъ за стеклами, стараюсь рѣшить, какъ это они могутъ видѣть и знать все. 

Чудодѣственная сила изъ кремля побѣдила смерть: Леня выздоравливаетъ. Я не столько радъ тому, что Леня выздоравливаетъ, какъ тому, что есть средство противъ этой “смерти”. Она должна окончательно исчезнуть съ нашего двора, и можно безопасно ходить по комнатамъ. 

Утромъ мы поражены необычайнымъ видомъ двора.

Громадная толпа нищихъ гудитъ у крыльца, причитаетъ, споритъ и толкается, и Александръ Ивановъ раздаетъ изъ полотнянаго мѣшечка грошики въ знакъ выздоровленiя Лени, какъ намъ сказали. Какiя ужасныя фигуры! Откуда ихъ столько?  Гдѣ они живутъ, и почему на нихъ такiя лохмотья? Дядя Захаръ выглядываетъ съ галлереи,  вызываетъ какую-нибудь дряхлую старуху или калѣку-старичка и бросаетъ имъ деньги. Его лицо попрежнему сурово: такъ же гордо торчитъ высокiй хохолъ и моргаетъ глазъ.

- Александръ Ивановъ! Гони этого дармоѣда въ шею! Третiй разъ,  чортъ, лѣзетъ… Рожа, какъ бревно.!.  въ шею гони!..

Да, дядя совсѣмъ, какъ всегда. Чего же теперь бояться? Смерть изгнана, и дядя такъ спокоенъ, что даже  кричитъ:

- Заложить “Стервеца” въ дрожки!..  Нѣтъ… въ шарабанъ!.. Да подковы осмотрѣть!.. Какъ, заковалъ?!.. Позвать сюда подлеца!.. Кузнечишка проклятый!..

Какой страшный дядя Захаръ! Ему все, какъ съ гуся вода. Еще недавно онъ плакалъ, носилъ иконы, гонялъ Александра Иванова по монастырямъ, не пилъ, не ѣлъ, какъ разсказывали у насъ, рвалъ и металъ все въ домѣ и чуть ли не становился на колѣни передъ докторами, а теперь…  

Нѣтъ! Смерть не исчезла, а перебралась въ подвальный этажъ, къ сапожнику Плѣшкину, и скосила Ваську, съ которымъ я такъ любилъ драться и ѣсть зеленыя яблоки въ бочкѣ изъ-подъ сахара на заднемъ дворѣ. Они - люди бѣдные и не могли привозить иконы и сундучки съ мощами, не служили “заздравныя” и не призывали батюшекъ. Но почему же они не попробовали кирпичей?  Я плакалъ по Васькѣ и мучился, что не отдалъ ему еще  съ лѣта забранныхъ у него трехъ “паръ” и “синчатки”, которая всегда такъ ловко била. Теперь я уже не могу расквитаться, и мнѣ страшно, что Васька будетъ являться ко мнѣ по ночамъ и требовать долгъ, какъ разсказывала намъ когда-то нянька. 

Ваську вынесли, въ досчатомъ красномъ гробикѣ, рваный и грязный Плѣшкинъ, знаменитый кулачный боецъ на стѣнкахъ, и его единственный мастеръ Мишка Драпъ, очень веселый парень и “охальникъ”, какъ называетъ его наша красивая горничная Паша.

У Плѣшкина голова опущена, видна большая лысина, и одна штанина выше другой. Онъ весь какой-то худой, какъ наша старая, вылѣзлая щетка. Да и Мишка Драпъ идетъ хмурый. Гришка снимаетъ картузъ и крестится. Ага! крестится?...  Что значитъ - померъ-то человѣкъ!... А то всегда таскалъ Ваську за волосы и билъ метелкой. Пусть теперь мучается: Васька непремѣнно будетъ приходить къ нему по ночамъ.   

Я плачу на подоконнникѣ. Мнѣ горько, досадно, что умеръ мой прiятель, съ которымъ мнѣ всегда почему-то запрещали играть. Зачѣмъ онъ умеръ? кому помѣшалъ онъ?  Всегда его били: билъ отецъ, стегала шпандыремъ мать, давалъ подзатыльники Драпъ, и Гришка вышвыривалъ его изъ нашего сада. Еще такъ недавно несъ онъ радостно фонарь въ тотъ домъ… Я смотрю на иконы, на Николу и думаю… Вѣдь  онъ все можетъ… Но почему же, почему?.. Я не понимаю ничего, думаю напряженно, всматриваюсь въ образа, и мнѣ… мнѣ начинаетъ казаться, что они хранятъ какую-то тайну, большую, непонятную. Они молчатъ, смотрятъ и знаютъ… Они знаютъ все, все… И молчатъ. А ночью что они дѣлаютъ? А, можетъ быть, они что-нибудь дѣлаютъ, когда я сплю, когда я не вижу ихъ? Вѣдь нянька говорила, что ангелъ-хранитель ходитъ, а мой ангелъ - Никола… Не онъ ли колышется тѣнью въ темныхъ углахъ, шевелитъ занавѣской и тихо скрипитъ половицей?..

Я закрываюсь съ головой и лежу. Тихо… тихо… Нянька напилась квасу изъ краснаго кувшина, куда часто забираются черные тараканы, и уже храпитъ на лежанкѣ. 

Ночь идетъ. Теперь въ дальнихъ комнатахъ прохаживаются всѣ, кто жилъ когда-то въ нашемъ домѣ. Теперь даже часы не ходятъ, - думается мнѣ.

Ноготкомъ осторожно приподымаю я край одѣяла и выглядываю однимъ глазомъ. Золотой, дробящiйся лучъ лампады сторожитъ меня, тянетъ къ себѣ. Нѣтъ, они все также за стеклами, такъ же моргаютъ и смотрятъ. Одинъ я и они… жуть охватываетъ меня. Я вижу, какъ въ темномъ углу бѣлое что-то шевелится, подается впередъ и тонетъ, точно высматриваетъ и прячется. Васька!.. Онъ, это онъ… Я ору такъ, что вздрагиваетъ лучъ лампады, и старая Домна  почти скатывается съ лежанки. 

- Васька тамъ!.. Васька…

- У, полуношникъ… ни свѣтъ, ни заря… Вышвырну вотъ за дверь… День-деньской покою нѣтъ… Чего разорался?.. У, большой безстыдникъ!.. Пожалюсь мамашѣ-то…

Я плачу, сидя на подушкѣ, слезы капаютъ на грудь и ползутъ по животу, щекочутъ.

- Ты… ты хра-пи-пишь… а тамъ Васька…

- Тьфу!.. пустая болтушка… Ну, какой тебѣ Васька тутъ!..  юбку повѣсила… У-у… уйду вотъ возьму на куфню… Васька!... Гдѣ онъ, Васька?..

И въ ея голосѣ я чувствую сомнѣнiе и тревогу. Она протираетъ глаза, она глядитъ въ темный, подозрительный уголъ.

- И нѣтъ ничего… - Вздохъ. - Чего ему здѣсь… Въ раю онъ теперь… Спи…

…Въ раю!... Это что-то чудесное. Тамъ такъ хорошо, тамъ четыре рѣки, широкiя дрожки, всегда солнце и бѣло-розовыя птицы… и золотыя лужайки.

И въ этомъ свѣтѣ и золотѣ - онъ, босой, съ сбитыми  волосенками и голыми ногами, съ засохшими полосками грязи въ пальцахъ.

Новость. На нашъ дворъ привели красиваго пони со стриженой, подрагивающей гривкой. Дядя Захаръ купилъ его для Лени. Это за то, что онъ выздоровѣлъ.  Если бы и мнѣ подарили такого! Я хоть три раза готовъ заболѣть скарлатиной и выздоровѣть. А если бы Васька выздоровѣлъ, что бы ему подарилъ Плѣшкинъ? По всей вѣроятности, ничего, такъ какъ у Плѣшкина нѣтъ ни гроша, и еще недавно, когда мы катались съ Васькой съ горы, онъ сообщилъ, что “хозяинъ Цыганъ”, то-есть, дядя Захаръ, грозился вышвырнуть ихъ на мостовую.  

 

IV.

 

Какой странный Леня! Должно быть, болѣзнь такъ подѣйствовала на него: онъ совсѣмъ не выходитъ гулять. Но вѣдь онъ всегда былъ каой-то дикiй и странный. Онъ весь въ дядю Захара, говорятъ у насъ. Но это неправда, - я это знаю хорошо. Дядя Захаръ никогда ничего не читатетъ, а Леня каждую субботу посылаетъ Гришку въ какую-то “библиотеку”  и читаетъ по ночамъ, чтó очень злитъ мать дяди Захара, сухую и скупую старуху, вѣчно возящуюся въ своемъ коровникѣ: много выходитъ свѣчей и фотогену. Дяд тоже недоволенъ: въ его время “никакихъ этихъ дурацкихъ книгъ не было”: съ нихъ только “съ ума сойти можно” и “нигилистомъ сдѣлаться”. 

Это слово часто повторяютъ у насъ, и даже дворникъ Гришка обругалъ разъ кучера, и кучеръ ткнулъ его за это въ брюхо. Я спрашивалъ, что значитъ “нигилистъ”, но всѣ говорятъ по-разному. Домна говоритъ, что это  значитъ - “нехристь”, который въ постъ  скоромное лопаетъ и въ церкву не ходитъ. Гришка сказалъ, что это “жулики и воопче такъ… которые воопче… вродѣ какъ бы черти”…

Я, конечно, не понялъ ничего. Мы рѣшили, что это страшные преступники, которыхъ еще недавно возили на черной телѣгѣ куда-то на “конную”. 

И вотъ дядя Захаръ боится, какъ бы и Леня не превратился въ нигилиста. Но мы… мы всѣ хотимъ, чтобы онъ превратился: тогда-то  мы все узнаемъ.

Конечно, онъ превратится. Онъ все время, какъ прiѣдетъ изъ училища, возится у себя въ кабинетикѣ и занимается какой-то “химiей”. Дядѣ это, видимо, прiятно: это мѣшаетъ читать книги и необходимо для ученья. 

По вечерамъ изъ оконъ видимъ мы, какъ Леня что-то разливаетъ въ пузырьки съ трубочками. Я очень, очень интересуюсь “химiей”, но какъ ни придешь въ тотъ домъ, прорвавшись подъ охраной Гришки черезъ стаю “мушекъ”, - никакъ не удается попсть въ комнатку Лени: она заперта, и Леня не желаетъ водить туда “всякихъ младенцевъ”.      

Но не бѣда, что мы не видимъ “химiю”: мы въ томъ домѣ видимъ многое другое. 

Тетя Лиза… Она всегда такая добрая и грустная. У ней бѣлое, какъ кремъ, лицо, большiе голубые глаза и маленькiя розовыя губки. Она всегда въ бѣломъ отложномъ воротничкѣ и съ большой красной брошкой подъ шеей. Мнѣ всегда кажется, что она скучаетъ или боится чего-то: она всегда такъ жалобно смотритъ передъ собой и вздыхаетъ, перекусывая нитку. На ея столикѣ всегда груда бѣлья, шерстяной камушекъ и на немъ стайка булавокъ съ мѣднымъ, покачивающимся наперсткомъ на самой высокой. 

Я люблю тетю Лизу: она позволяетъ мнѣ лазить по старымъ кресламъ, ковырять замазку на окнахъ и перетыкать булавки. Она позволяетъ мнѣоткрывать большой стеклянный шкафъ и любоваться на рѣдкости.

Тамъ, на средней полочкѣ, въ уголку, стоитъ деревянный старичокъ въ шляпѣ ведеркомъ и смотритъ слѣзными глазами. Этотъ старичокъ - коричневый, и ему больше ста лѣтъ. Это рѣдкость. Его вырѣзалъ какой-то Антипъ Захарычъ, мужичокъ  и нашъ предокъ, когда еще жилъ въ деревнѣ. Этого Захарыча, знаменитаго рѣзчика, продалъ его хозяинъ, какой-то князь, за пятьсотъ рублей куда-то, а онъ убѣжалъ на Аѳонъ и сдѣлался монахомъ. Прабабушка ѣздила на Аѳонъ и вывезла этого старичка “изъ Туречины”, и теперь этого старичка берегутъ, какъ золото: по субботамъ его обтираютъ тряпочкой и ставятъ на прежнее  мѣсто. Мнѣ кажется, что это не простой старичокъ, а самъ антипъ Захарычъ, мой родственникъ, Хмуровъ. И я всегда, когда  нѣтъ никого въ комнатѣ, трогаю его  пальцемъ и здороваюсь съ нимъ, и онъ… онъ улыбается ласково, и его слѣпые глаза грустно глядятъ на меня изъ-подъ шляпы. 

Кроме старичка въ шкапу стоитъ чашка, изъ которой пил кипятокъ съ изюмомъ  наша прабабушка. Потомъ я очень люблю пузатый, разноцвѣтный графинъ съ бѣлыми пятнышками, что-то еще, фарфоровую  мышку и Веселаго косца съ разстегнутымъ воротомъ и грабельками на плечахъ. 

А часы, большiе часы въ столовой, съ румяными яблоками и цвѣтами на крышѣ! Ихъ маятникъ, какъ большая нога, идетъ, идетъ… идетъ всегда, идетъ въ будущее, къ завтрашнему дню, - и когда ему дѣлается скучно, отскакиваетъ крышечка, выскакиваетъ на проволочкѣ кукушечка и хрипитъ. 

 А стулья съ высокими рѣзными спинками, съ рѣшеткой, о которую такъ прiятно тереться затылкомъ!

Тетя Лиза разсаживаетъ насъ въ столовой, изъ которой я вижу, какъ на галлереѣ развалились “мушки” и “жулики” - мои враги, ставитъ передъ нами малюсенькiе стаканчики съ гранеными бочками и колетъ щипчиками шоколадъ. Дяд пьетъ чай въ прикуску и чвокаетъ зубомъ такъ рѣзко, что я вздрагиваю, заглядываю на него вбокъ и вижу подрагивающiй черный хохолъ, большiе, строгiе глаза, нахмуренныя брови и громадные пальцы, которыми онъ ломаетъ сахаръ на мелкiе кусочки. 

Леня въ сторонкѣ, какъ всегда, зажавъ уши, читатетъ книгу.

- Брось! - грозно говоритъ дядя Захаръ. 

И я опрокидываю стаканчикъ на скатерть. 

-  Сажаютъ слюнтяевъ… - ворчитъ дядя  и чвокаетъ зубомъ. - Со свиньями имъ… Брось, тебѣ говорятъ, книжку!.. Поѣдемъ лучше на заводъ… Эй! Заложить “Стервеца!”

Леня молча уходитъ съ книгой, и я слышу, какъ звонко щелкаетъ ключъ.

- А, чо…  Ленька!... Отомкнись!...

Отвѣта нѣтъ. Мы дрожимъ отъ громкаго окрика. 

- Ну, ну… ступайте… На-ка вотъ… возьми  апельсинчика-то и ступай, - говоритъ со вздохомъ тетя Лиза. 

Но тамъ, галлереѣ, “мушки”, но тамъ, у двери, кричитъ дядя Захаръ. 

- Дверь сорву!... Тебѣ говорятъ!!... Отопрись!..

Дверь трещитъ, “мушки” подымаютъ гамъ. Бабка Василиса показываетъ изъ моленной сухую, похожую на воронью, голову. 

- Выростилъ чадушку… нечего сказать… Съ этихъ-то вотъ поръ…

- Я хочу читать… не поѣду на заводъ, - рѣзко отвѣчаетъ  Леня. - Сказалъ разъ - не поѣду!...

- Майся вотъ теперь… Лба не перекреститъ… Вотъ тебѣ за неуваженiе твое къ матери… во-отъ…

Дядя сжимаетъ кулаки. Сейчасъ разлетится дверь. 

- Не по-ѣду!...

- Бол-ванъ!!... - прокатывается по всему дому. - выйди только!... А вамъ чего?... чего вамъ? Богу молитесь да деньги копите!... вамъ чего? -подступаетъ дядя къ матери. - Выростилъ – мое дѣло. Помирать вамъ пора, а вы треплетесь…

- Э-эхъ, какъ тебя окаяшка-то осѣтилъ… тьфу!... Ты бы вотъ за собой-то побольше глядѣлъ да съ разными Матрешками при законной женѣ н крутился… Тьфу!...

- Сами тьфу!... Днемъ деньги копите, ночью чорта молитвой тѣшите. Не дамъ сѣна!.. и коровникъ снесу… Торговка!..

Дяд Захаръ попадаетъ въ самое больное мѣсто. 

Бабка Василиса держитъ двухъ коровъ, сама ходитъ за ними и торгуетъ молокомъ. Молока даромъ никому не даетъ, а продаетъ даже семьѣ, въ которой живетъ, и всю недѣльную выручку носитъ по субботамъ въ банкирскую контору, къ родственнику, откуда обязательно отправляется на молебенъ къ Иверской. У бабки, какъ всѣ говорятъ, денегъ куры не клюютъ, дядя ждетъ наслѣдства, но бабка грозится, что переживетъ всѣхъ, и никто отъ нея “ни эстолько вотъ” не получитъ. На дворѣ ее терпѣть не могутъ и говорятъ, что у нея есть какой-то “глазъ”. Она можетъ изсушить  человѣка, и я боюсь попадаться ей на глаза. 

Я начинаю чувствовать уваженiе къ ленѣ: не бояться  дяди Захара! Но странно,  что и дядя Захаръ только кричитъ, никогда не наказываетъ Леню и часто уступаетъ. Ему, должно быть, нравится, что Леня такъ ведетъ себя, и я разъ слышалъ, какъ онъ сказалъ:       

- Какъ желѣзо… весь въ меня!... Рости, Ленюкъ!... Такой заводище завернемъ… всю глину у мужиковъ скупимъ, - никто не подступится… Знай Хмуровыхъ!.. Загремимъ!... Такъ, что ли, а?...  

Лѣтомъ мы не ѣздимъ на дачу. У насъ на заднемъ дворѣ небольшой садикъ, гдѣ ростутъ четыре березы, бузина и нѣсколько вишневыхъ деревьевъ, гдѣвъ углу, у забора, стоитъ старая бесѣдка съ цвѣтными стеклами. Въ бесѣдку забирается Леня и читатеъ въ холодкѣ,  а мы… мы виснемъ на березахъ и швыряемъ пылью въ прохожихъ за заборомъ. У забора ростутъ грибы - шампиньоны, - открытiе, которое я  тщательно замалчиваю, чтобы сдѣлать сюрпризъ.   

Кромѣ того, я сдѣлалъ еще открытiе. Въ бесѣдку проникаетъ черезъ заборъ съ улицы тоже реалистъ, сынъ хромого портного, худой, рыжеватый мальчикъ съ длиннымъ носомъ и въ смятой фуражкѣ. Это Ленинъ  товарищъ. Онъ почему-то боится зайти въ домъ, и Леня видится съ нимъ украдкой; эта таинственность очень интересуетъ меня. Я готовъ помогать имъ “въ ихъ дѣлахъ”, должно быть, очень важныхъ и опасныхъ. Но они только читаютъ книги  и говорятъ что-то непонятное. Когда я приближаюсь къ бесѣдкѣ, меня гонятъ, и я обѣщаюсь “все”  разсказать, на что оба въ одинъ голосъ  отвѣчаютъ: 

- Дуракъ! 

И получаютъ отвѣтъ: 

- А вы нигилисты!... 

Они смѣются и спрашиваютъ: 

- А что таоке нигилисты, ну? 

- Жулики… Мнѣ Гришка сказалъ… жу-ли-ки…

- Вотъ оселъ-то!.. Поди-ка сюда… 

Но я уже висну на березѣ и пою: 

- Жулики… ни-ги-ли-сты… ску-ден-ты!... 

Это тоже ругательное слово на нашемъ дворѣ. Еще сегодня Гришка крикнулъ  на оборванца:

- Скудентъ, рваный чортъ!.. - и замахнулся метлой.

Я теперь знаю много интересныхъ словъ: лахудра, прохвостъ, нигилистъ, скудентъ и другiя. Но есть еще слова, которыя мнѣ совѣстно произносить, хотя я и не знаю ихъ смысла.  Я только догадываюсь. 

Каждый день я дѣлаю новыя открытiя. Играя въ палочку-выручалочку, я забрался на сѣновалъ и засталъ тамъ нашу горничную Пашу, отъ которой всегда пахнетъ черемухой, и Гришку. Они играли сѣномъ. И когда я спросилъ, что они тутъ дѣлаютъ, Паша, вся красная, стала быстро-быстро застегивать кофту и оправлять волосы, а потомъ вдругъ стала просить меня, чтобы я никому, никому не говорилъ; Гришка же стоялъ, потягиваясь, и улыбался во весь ротъ. 

Я подозрѣваю, что они что-нибудь утащили и прячутъ въ стѣнѣ.  Теперь я буду тщательно слѣдить за ними, какъ это дѣлаетъ Леня, который всегда внимательно  оглядываетъ горничную Грушу, и даже разъ вечеромъ, въ саду, когда та пришла звать его ужинать, хотѣлъ вывернуть у ней карманъ, но она не давалась и все просила: 

- Ахъ, баринъ… да  оставьте… что вы это… увидятъ…

Это ужъ вѣрно: онѣ, эти горничныя, всегда что-нибудь прячутъ въ своихъ карманахъ. 

Теперь я узналъ, почему реалистъ, сынъ хромого портного, перелѣзаетъ черезъ заборъ. Это потому, что онъ – мѣщанинишка. 

Недавно, когда я смотрѣлъ, какъ запрягали “Стервеца”, дядя Захаръ пилъ чай на галлереѣ и кричалъ: 

- А вотъ тó!.. Ежели еще увижу и выгоню…

- Онъ мой товарищъ.

- Всякiй мѣщанинишка тебѣ товарищъ!... Ты отца не срами… Я заводчикъ, купецъ… и ты мой сынъ… А онъ - мѣщанинишка!... Его отца я подлецомъ ругаю и съ лѣстницы могу спустить…

- Это… это самодурство!... это…

- Еще скажи!!... щенокъ!... Отъ меня онъ питается!.. Его отецъ моему Архипкѣ портки шьетъ… а тоже… въ бары норовитъ…въ училище отдалъ!... всякая шваль!...

- Онъ у насъ изъ первыхъ… Ему стипендiю дадутъ…

- У васъ!... а у меня онъ дальше кухни ходить не  можетъ… Молчи!!... - крикнулъ дядя. - Огрыза!...

- Мы сами изъ мужиковъ…

- Молчать!... Да, изъ мужиковъ… А онъ мѣщанинишка!...

Мѣщанинишка!... Это, по всей вѣроятности, что-то нехорошее. Такъ как это нехорошее, то я не рѣшился спросить дома, а отправился къ Гришкѣ. 

Гришка живетъ въ комнаткѣ у воротъ, гдѣ у него подъ  досками валяются пустыя бутылки, и куда иногда забѣгаетъ спать въ холодкѣ какая-то горничная изъ трактира, въ красныхъ туфелькахъ. 

“…и го-ло-ва… у  е-го… и… ус… от-ско… сускочила и…”

- Гришка!....

- Погоди… дай до большака дойтить… “и разѣ-ва”… разинувъ… такъ… “ро-тъ… по-ка-ти”… по-катила… “съ лѣс-тни-цы”… Ловко… Ну, что тебѣ?..

-Видишь что… Ты это про солдата читаешь? Какъ спасъ царя отъ разбойниковъ?...

- Ну, про солдата… а тебѣ чево?...

- Вотъ что… Что это такое “мѣщанинишка”?...

- Мѣщанинишка? - важно спрашиваетъ Гришка, развалясь на рогожѣ и свертывая “фунтикъ”. А евто  значитъ, ев-то значитъ… ефы-то значитъ мѣщанинъ!... А тебѣ на што?.

- Такъ. Я знаю… это который лазитъ черезъ заборы?..

- Хо-хо-хо… на манеръ жулика… 

- Да?... это… вродѣ жулика?...    

- Ха-ха-ха! - покатывается плутъ Гришка. - Мѣщанинъ… это который кошкѣ заду прищемилъ. 

- Ты дуракъ. Я скажу, что ты съ Пашей въ сѣно прятали вещи. 

- Пффсс… - прыскаетъ Гришка. - Вещи… Ха-ха-ха… “Я скажу”… Хо-хо-хо… 

Онъ такъ гогочетъ, что я начинаю обижаться. 

- Такъ что же это, а?.

- А то. Вотъ ты понимай… Стоитъ дворъ, во дворѣ заборъ, на заборѣ книжка, а въ книжкѣ сидитъ Гришка… такъ?...

- Ну?...

- Ну… и сидитъ… и самъ себѣ, сталыть, говоритъ: “Гришка, Гришка!... чья за эта за самая за книжка”?      

- Ну?...

- Ну… Книжка эта матери Мареи… А ты, Миколя, иди-ка отседа поскорѣе… а то блóху посажу!..

Онъ опускаетъ руку за пазуху, и  я стрѣлой вылетаю изъ каморки.

Такъ я и не могъ ничего узнать, кромѣ “мѣщанина”. 

 

V.

 

Ходитъ страхъ… Да, сегодня во всемъ нашемъ домѣ разлитъ какой-то неопредѣленный, жуткiй страхъ. За чаемъ не говорили ни слова, часто подходили к окнамъ и смотрѣли на улицу. Вызывали кучера и спрашивали:

- Ну, какъ?.. ничего? 

- Да вить какъ сказать… опасаются… Дворниковъ въ часть скликали… безпремѣнно чтобъ на часахъ…

- Ворота запереть… слышишь?.. 

Всѣ вздыхаютъ, не выходятъ изъ дому. Страхъ сообщается и намъ. Мы, было, пробуемъ начать бой подушками, но выходитъ вяло, и мы разсаживаемся на подоконники и глядимъ на улицу. Тамъ тише, чѣмъ обыкновенно. Гришка съ бляхой стоитъ на мостовой и сторожитъ. 

Что же это все значитъ? Наша Домна часто вытаскиваетъ изъ своего глубокаго кармана тряпочку и третъ глаза. Мы спрашиваемъ ее. 

- Царь-батюшка… преставился… Царство небесное…

Это извѣстiе страшно поражаетъ насъ. Царь померъ!... Тотъ царь, съ хохломъ на головѣ, портретъ котораго виситъ въ столовой. Это тотъ царь, который все можетъ можетъ казнить и дѣлать все, что хочетъ, какъ говорила намъ раньше Домна. Его поставилъ Богъ. Я не могу постичь, какъ это онъ могъ помереть. Вѣдь это не простой человѣкъ; его поставилъ Богъ, начитъ, это что-то особое, имѣющее сношенiе съ Богомъ, какъ святые и угодники. Онъ ходитъ въ золотѣ и ѣстъ на золотѣ, и ѣстъ не то, что ѣдимъ мы. Мы даже затрудняемся придумать, что онъ можетъ ѣсть: все такъ обыкновенно. Это даже, не человѣкъ, а только имѣетъ видъ человѣка. Это что-то особенное.  

А Домна мыкается, плачетъ и причитаетъ. Въ меня проникаетъ страхъ, ужасъ. Что теперь будетъ безъ царя? Теперь все погибло, и намъ всѣмъ грозитъ бѣда, гибель. Оттого всѣ шепчутся, сторожатъ на улицахъ и ждутъ. А вдругъ придутъ “враги” и всѣхъ насъ… перерѣжутъ? Конечно, что о нихъ спрашивали за чаемъ. 

“Царствуй на страхъ врагамъ”!..

Мы еще недавно распѣвали эту пѣсенку. Ну, теперь какой же врагамъ страхъ? Царь умеръ. 

- А могутъ они… придти? - спрашиваю я Домну. 

Она не отвѣчаетъ, гремитъ щеткой подъ стульями и шмыгаетъ носомъ.  

- Домнушка, скажи… могутъ, а?... Нѣтъ, ты скажи… могутъ придти, а?..  

Я хватаюсь за надоѣдную щетку.

- Да отвяжешься ты отъ меня, смола!.. Ну, чего тебѣ? ну, чего?..

- Придутъ они? 

- Кто?

- А враги…

Она смотритъ на меня сердито. Ей кажется. Что я дразню ее.

- Вотъ головешкой-то ткну, вотъ… Пропасти на васъ нѣту!.. скачи, скачи… хрустнетъ нога-то…  

Я всетаки сомнѣваюсь. Сомнѣваюсь потому, что на улицѣ не видно солдатъ. Если бы шли на насъ враги, непремѣнно прошли бы солдаты съ трубами, какъ ходили недавно, когда мы воевали съ турками. Но непонятный страхъ сидитъ прочно.  Украдкой пробираюсь я чернымъ ходомъ во дворъ. 

Я слышу, какъ по городу плаваетъ звонъ, не прерываясь, точно плачутъ колокола. Кучеръ Архипъ возится въ сараѣ. Я вхожу. Архипъ моетъ пролетку и третъ тряпкой. Я, конечно, забираюсь на козлы, смотрю на волосатыя руки Архипа и задаю вопросъ:

- Архипъ, правда, будто царь умеръ? 

- Умеръ, - вздыхаетъ Архипъ. - Убили вчерась въ Питерѣ.

- Какъ, убили? 

Во мнѣ все путается. Царь – и вдругъ… Архипъ всегда вретъ. 

- Врешь ты все!.. Его нельзя убить… онъ царь!...

- Ори еще!.. убили вотъ, - шопотомъ говоритъ Архипъ и оглядывается.

Я тоже оглядываюсь, но ничего особеннаго нѣтъ: все на мѣстахъ - шлеи и дуги, вожжи и армякъ на деревянномъ гвоздѣ.

- Кто же убилъ?

- Ну, вотъ, кто… Тебѣ все надоть, кто? - онъ оглядывается. - Извѣстно, - нигилисты. 

“Нигилисты”… Они, тѣ, о комъ я ничего не могъ узнать.

- Теперь насъ будутъ рѣзать? 

- А ты почемъ знаешь? 

Я чувствую, какъ шевелятся волосы на моей головѣ. Значитъ, вѣрно… значитъ…

- Теперь на насъ придутъ враги, Архипушка? Придутъ, а?

- Рѣжпублику хотятъ, - загадочно говоитъ онъ, стоя съ тряпкой, по которой сбѣгаютъ мутныя струйки. - Они теперь такую рѣзьбу зачать могутъ… -Онъ вздыхаетъ и смотритъ на свои волосатыя, жилистыя руки. - Ну да ужъ… всѣ пойдемъ…

Я не знаю “нигилистовъ”, этой таинственной силы, но я готовъ, готовъ идти на “нигилистовъ”… 

- Я шкворень возьму… Можно, Архипъ? - говорю я, чувствуя дрожь въ животѣ и спазмы въ горлѣ. - Я буду шкворнемъ… А ты что возьмешь?

Архипъ показываетъ здоровенный кулакъ.

- Вотъ… ежели только начнется… А то оглоблей. 

- А начнется? 

- Да ты што присталъ-то? Ступай-ка… ну, тебя…

- Голубчикъ, Архипъ, я тебѣ листокъ на “фунтики” принесу… Скажи, начнется? 

- Да вить кто е знаетъ… Ежели успѣютъ присягу поцѣловать, можетъ, и обойдется, а не успѣютъ…

Я смотрю, выпучивъ глаза, и ничего  не понимаю. Присяга… А присяга гдѣ? и что такое “присяга”? зачѣмъ ее цѣловать?   

У меня отлегаетъ отъ сердца. Спасенье еще не погибло, только скорѣй бы успѣли поцѣловать присягу. Скорѣй!.. Я бѣгу къ воротамъ и маню Гришку.

- Кто царя убилъ?

- Ори!.. рази такъ можно? - говоритъ Гришка, и его лицо строго и безпокойно. Ну, конечно, и онъ боится. 

- А присягу успѣли поцѣловать, не знаешь?

Гришка смотрит на меня косымъ глазомъ и вздыхаетъ.

- Тебѣ не надоть… ты еще младенецъ.

- Кто царя убилъ? Нигилисты? - уже шепчу я. 

- Кому-жъ еще? Они…

- А гдѣ они?

- Гдѣ… Вездѣ… вотъ теперь обыскивать всѣхъ будутъ… и какъ прознаютъ, что нигилистъ, сичасъ казнить.

А звонъ плаваетъ и не таетъ, и не засыпаетъ. Мнѣ кажется, что всѣ колокола, церкви, колокольни и воздухъ, - все, все плачетъ, плачетъ отъ страха. 

Подкатываютъ пони, и Леня весело выпрыгиваетъ изъ шарабана. Онъ ничего не боится, а еще насвистываетъ и проходитъ мимо меня, не обращая вниманiя.  Послѣднее время онъ важничаетъ  чего-то. Но меня такъ захватываетъ все перечувствованное - и запертыя ворота, и звонъ, и смущенье на лицахъ, и тишина улицы, что я рѣшаюсь тронуть Леню за рукавъ и спросить:

- Леня, насъ будутъ рѣзать?

Онъ удивленно смотритъ, но я настойчиво повторяю вопросъ. 

- Басни все, - важно говоритъ онъ и старается покрутить едва пробивающiеся усики. 

- А это нигилисты царя убили, да?

- Не твое дѣло. Ни чорта ты не смыслишь. 

- А ты смыслишь!... Леня, голубчикъ… ты… ты нигилистъ, а?

- Вотъ глупецъ-то… вотъ оселъ-то!... Пошелъ!..

- А то тебя казнить будутъ… Ты смотри!...

- Ослиная голова…

У Лени скверная привычка ругаться. Онъ научился, конечно, у дяди Захара. Я обижаюсь, забываю весь страхъ, отбѣгаю подальше, за колодецъ, и кричу:

- Самъ ослиная голова!... дуракъ!.. нигилистъ!..

- Вотъ я тебѣ уши нарву…

- А тебя казнятъ, нигилистъ!..

- Поди, поди сюда…

Я слышу страшный голосъ. Дядя Захаръ свѣсился съ галлереи  и манитъ меня желѣзнымъ пальцемъ. Я отступаю къ крыльцу. 

- Если ты, паршивецъ, будешь такiя слова кричать, дёрка будетъ!.. Архипъ, зови будочника! - грозно кричитъ дядя.

Я лечу къ себѣ и слышу, какъ заливаются, скатываясь по лѣстницѣ, “мушки” и “жулики”, а дядя кричитъ:

- Держи его, держи!..

 

VI.

 

Очевидно, присягу успѣли поцѣловать, такъ какъ ничего не случилось. У насъ опять царь, и я знаю его. Стараго царя убрали на заднюю стѣнку, рядомъ съ бисерной барыней, а надъ столомъ повѣсили новаго царя. У насъ говорятъ, что это очень сильный царь и можетъ даже рвать подковы, какъ дядя Захаръ. Это очень хорошо, и враги будутъ. Конечно, его бояться. 

“Нигилистовъ” будутъ судить: сегодня объ этомъ читали въ листкѣ. Теперь я знаю, кто они. Это особые молодые люди, которые всегда съ книжками, ходятъ въ круглыхъ шапочкахъ и очкахъ, носятъ длинные волосы и никогда не женятся. Они много учились и заучились такъ, что у нихъ “умъ за разумъ зашелъ”, какъ сказалъ дядя Захаръ, приходившiй къ намъ пить чай. И среди нихъ есть дѣвчонки даже, которыя забыли Бога и стыдъ.

- И дѣвчонки туда же… и стыдъ, и Бога забыли!..  Вотъ она, наука-то!...

Дяд приходилъ къ намъ посовѣтоваться, какъ быть съ Леней. Не лучше ли его къ дѣлу приставить, а то, чего добраго, набьетъ въ голову всякой чуши. Оказывается, вчера за обѣдомъ онъ заявилъ, что не желаетъ ѣсть “постнятину” и, когда кончитъ училище, уѣдетъ въ какой-то “институтъ”. Рѣшили переговорить объ этомъ съ батюшкой, который ходитъ “съ крестомъ”, поетъ молитвы и потомъ долго пьетъ водку и закусываетъ. Какъ онъ посовѣтуетъ, такъ и будетъ.  

Я, на всякiй случай, рѣшилъ предупредить Леню. Самъ не знаю - почему, но я Леню очень люблю и одобряю, и самъ терпѣть не могу каши съ подсолнечнымъ масломъ и сухихъ грибовъ. Кромѣ того, мнѣ хочется, чтобы Леня былъ инженеромъ и строилъ машины. А это изъ него можетъ “получиться”, какъ говорилъ дядя. Но бабка Василиса все ругается съ дядей, что онъ раститъ “антихриста”, и грозитъ всѣмъ адомъ. 

Я сомнѣваюсь даже въ адѣ, потому что о немъ  говоритъ бабка Василиса. Она не любитъ, когда при ней ругаются “чортомъ”, а сама недавно обозвала меня чертенкомъ и вытащила за ухо, когда я прятался въ ея коровникѣ за сѣно. Нѣтъ, она не похожа на мою покойную прабабушку Устинью Семеновну, кормившую насх сухимъ черносливомъ. Она – “сквалыга” и “карга”, такъ ругаетъ ее горничная Груша, и, по словамъ Архипа, “е едавно черти съ фонарями ищутъ”. Я понимаю Архипа: бабка не даетъ имъ молока и сама отпускаетъ только двѣ ложки сала на кашу. 

Возможно, что я и Леня попадемъ въ адъ, но я желаю и там не встрѣтится съ бабкой: пусть ужъ она идетъ въ рай со своими коровами и крынками. На пасхѣ батюшка приходилъ славить Христа и заговорилъ съ Леней. Я сидѣлъ въ уголкѣ и слушалъ.

- Господа-то Бога не надо забывать. А лучше бы къ своему дѣльцу… У папеньки заводъ кирпичный…

Ленѣ около семнадцати лѣтъ, но онъ выше батюшки и говоритъ баскомъ, чему я очень завидую. Еслибъ я говорилъ баскомъ, наша горничная Паша, у которой такiе большiе глаза, какъ на одной нашей иконѣ, непремѣнно говорила бы со мной, какъ Груша съ Леней. Они часто о чемъ-то шепчутся въ коридорѣ и даже…

Когда батюшка сказалъ про заводъ, Леня задергалъ усики  и отвѣтилъ:

- Это мое дѣло. Захочу учиться  и буду… Теперь всѣ должны получить образованiе… И… я хочу приносить пользу народу…

Онъ покраснѣлъ, какъ кирпичъ, и вышелъ изъ комнаты. Тетя Лиза выбѣжала за нимъ, а дядя чвокнулъ зубомъ и заморгалъ глазомъ.

- Вонъ онъ какой… какъ кремень… въ меня!...

Чудной дядя Захаръ. Онъ, какъ-будто, усмѣхнулся, а батюшка опрокинулъ рюмку и залилъ скатерть. Ловко!...

- Да, да… непокорность… Вотъ какiя нынче дѣти… Да, у меня вотъ тоже…

И онъ сталъ говорить о сынѣ, который съ утра до ночи играетъ на скрипкѣ и не хочетъ говѣть. 

- И вотъ вамъ… Учатся-учатся, а какъ заучатся, - ни Бога, ни царя не пизнаютъ… и никакой власти… Руку подымаютъ…

- Ну, этого гм… гм… не будетъ… Да я ему самъ напрочь голову оторву… 

И дядя ударилъ себя кулакомъ по колѣнкѣ.

- А съ этого-то и начинается… Сперва посты не признаютъ… Значенiя, вишь, не имѣетъ, - что яйцо, что грибъ… Это что у васъ, сижокъ?... Да-а… Сперва, говорю, посты… А тамъ… Да вотъ… слыхали?... портного-то Кнутова сынокъ… вовсе въ церкву пересталъ ходить… Отецъ дралъ-дралъ, плюнулъ…

- Такой-то оттябель-подлецъ… знаю.

- Ну, вотъ… а тамъ и отцовъ дураками обзываютъ… Мадерца это у васъ?... Да-а… А какъ въ студенты попалъ,  ужъ  изъ него антихристъ выходитъ…

- Ты чего тутъ торчишь? Ступай къ теткѣ… яблоко тебѣ дастъ… 

Я нашелъ тетю Лизу въ Лениной комнаткѣ. Она сидѣла на кровати и держала у глазъ платокъ. Леня стоялъ у окна, смотрѣлъ во дворъ и кусалъ губы. Я уловилъ только одну фразу:

- Къ чорту всякихъ вашихъ поповъ!...

Сходя съ галереи, я встрѣтилъ бабку Василису. Она даже въ праздникъ возилась со своими крынками.  Я, было, замялся, но все же сказалъ: 

- Христосъ Воскресе, бабушка!...

- Ну… некогда тутъ… Воистину..

И принялась разливать молоко по крынкамъ. 

 

VII.

 

За три года внѣшнiй видъ нашей жизни мало  измѣнился. Леня кончилъ курсъ и получилъ золотую медаль, которую дядя Захаръ приносилъ намъ показывать. По этому случаю “наверхъ” были допущены люди, которые никогда раньше къ намъ не заходили. Пришелъ скорнякъ Максимъ Максимычъ, или “старая крыса”, какъ звалъ его дядя Захаръ, лавочникъ Трифонычъ и даже внукъ его, Степка, съ которымъ я чикаю на крышѣ змѣи. Призвали меня и прочли наставленiе, что если я буду хорошо учиться, то дадутъ медаль и мнѣ. 

По мнѣнiю Степки, медаль очень удобна для чиканья змѣевъ. Скорнякъ замѣтилъ, что “поди денегъ стоитъ”, на что дядя сказалъ, что тутъ и сотняги мало, но что дѣло не въ деньгахъ, а что медаль есть какъ бы “печать ума”, съ чѣмъ согласился Трифонычъ и всѣ наши.  

По случаю медали у дяди Захара были гости, дядя даже мнѣ вина въ высокiя рюмки и говорилъ, что вотъ какiе они, Хмуровы, что его Ленька зашибъ всѣхъ пятьдесятъ человѣковъ, и что кости прадѣдовъ должны зашевелиться  въ могилахъ.

- Бога-то побойся… у-родъ! - крикнула бабка Василиса. 

- Молчите, маменька… кушайте и молчите, -кричалъ дядя Захаръ. - Ленька! другъ!... пей шампанское вино!... Въ меня… весь въ меня! - кричалъ дядя, расхаживая съ рюмкой по залу, и тутъ же объявилъ, что завтра же “чортъ Сендрюкъ” приведетъ верховую. - Азiята  тебѣ куплю!... Самъ дьяволъ не усидитъ!... Денегъ штоль у меня нѣтъ, а?... Нѣтъ?... На, получай катеринку… на всякiя удовольствiя… 

Потомъ, передъ концомъ обѣда, когда три трубы приглашенныхъ музыкантовъ, помѣщенныхъ “для легкости” на галлереѣ, протрубили что-то громкое подъ вой “мушекъ” и “жуликовъ”, дядя открылъ маленькiй футляръ и поднесъ Ленѣ золотые часы съ цѣпочкой. 

Я страшно завидовалъ. Мнѣ было почему-то грустно, такъ грустно, что хотѣлось заплакать. Но я сдержался и сунулъ  для Степки большой апельсинъ въ карманъ, что, конечно, не ускользнуло отъ бабки Василисы.

Послѣ обѣда я имѣлъ разговоръ со Стпкой, и Степка увѣрялъ меня, что не стоитъ получать медаль, такъ какъ мнѣ ни лошади не купятъ, ни часовъ не подарятъ: у насъ нѣтъ кирпичнаго завода. Степка, очевидно, боялся, что если я буду “добывать” медаль, то уже не могу бѣгать по крышамъ и чикать змѣи.

- И даже можно сойти съ ума… ей-Богу, - угрожалъ  Степка и разсказалъ про одного ученаго, который такъ много учился, что его заперли въ Сухареву башню и заложили кирпичами.

Я пока не рѣшилъ и сильно сомнѣваюсь, что могу получить медаль: въ моемъ дневникѣ не совсѣмъ чисто. 

Я даже подумываю, не лучше ли поступить въ лавку и таскать  карамельки, какъ Степка, у котораго всегда есть что-нибудь особенное въ карманѣ. 

Леня ходитъ, какъ дядя Захаръ. На немъ сѣрыя брюки и коричневый пиджакъ, большая мягкая шляпа и въ галстукѣ золотая мушка съ красными глазками. Передъ нимъ всѣ не дворѣ снимаютъ шапки, а наша горничная Паша, грызущая сѣмечки на парадномъ, такъ всегда смотритъ на него, когда онъ ловко вскакиваетъ на своего “Жгута”, что Гришка злится, называетъ е “барской сытью” и разъ даже сказалъ: 

- Загорѣлось… Ужъ втрескаешься, кобыла… Вонъ Грунька-то ужъ наѣла брюхо…

Я заинтересовался и пошелъ къ Степкѣ за объясненiемъ, и Степка разсказалъ мнѣ такое, что я рѣшилъ, что это все вранье. Какъ-нибуь я спрошу самое Грушу, которая, дѣйствительно, растолстѣла, носитъ вымокiй передникъ и очень рѣдко выходитъ грызть сѣмечки. 

Вчера дядя Захаръ позвалъ моего отца на совѣтъ. У насъ говорили, что въ “томъ” домѣ былъ большой скандалъ, всѣ кричали и спорили, тетя Лиза плакала, бабка Василиса грозила всѣхъ проклясть, а дядя Захаръ гремѣлъ, что никто ни чорта не понимаетъ, и онъ на все готовъ. Оказывается, Леня заявилъ, что ѣдетъ въ Питеръ учиться. Всѣ кричали, что пускать опасно, что тамъ нигилисты, и что онъ “свернется”. Бабка заявила, что ни копеечки никому не оставитъ, и что это только безбожниковъ разводить. Тетя Лиза боялась разстаться съ Леней: тогда она будетъ совсѣмъ одна, ее будетъ точить бабка, а дядя будетъ пропадать днями нивѣсть гдѣ. Дядя колебался, требовалъ, чтобы Леня занялся дѣломъ, что скоро будутъ ставить на заводѣ какой-то “берлинъ”, и надо имѣть всегда свой глазъ. Дядя Захаръ кричалъ на Леню страшнымъ голосомъ, но тотъ кричалъ еще громче.  Крикъ былъ такой, что мы со Степкой, чикавшiе змѣи на крышѣ, слышали даже въ трубу.  Наконецъ, дядя плюнулъ и потребовалъ, чтобы Леня передъ иконой поклялся, что онъ ни съ какими тамъ прохвостами знаться не будетъ, и Леня изъявилъ готовность поклясться хоть передъ десятью иконами, что съ “прохвостами” знакомиться не будетъ. 

Вечеромъ дядя Захаръ и Леня укатили въ Сокольники. 

 

VIII.

 

Какъ разъ въ Петровъ день, у насъ на дворѣ разыгралась интересная исторiя, вызвавшая во мнѣ непонятный восторгъ. 

Съ утра толпилось человѣкъ двадцать кирпичниковъ, уполномоченныхъ отъ завода. Они вошли силой, несмотря на отданный еще съ вечера приказъ Александра  Иванова - не допускать никого. Гришка былъ моментально смятъ и укрылся въ конюшнѣ. Дядя Захаръ былъ у обѣдни. Леня еще спалъ. 

Измазанные глиной и покрытые красной пылью, кирпичники заняли крыльцо и колодецъ, поставили стражу у замкнутыхъ воротъ, въ предупрежденiе вылазки въ полицiю, и заявили, что будутъ ждать “самого”. Александръ Ивановъ заперся въ конторкѣ, такъ какъ уполномоченные грозили оборвать ему всѣпотроха и манишки.

- У, скрылся, паскуда!... Ладно-съ… достигнемъ. 

Мы со Степкой забрались на сѣновалъ и ждали зрѣлищъ. 

- Они здоровенные, - говорилъ Степка. - Они теперь всѣхъ бить будутъ. Червями ихъ кормитъ Сашка… Дѣдушка Трифонычъ давеча сказывалъ… Вотъ они и  будутъ лупить…

- Что такое, братцы?

Леня, въ ночной сорочкѣ, высунулся изъ окна кабинета.

- Здравствуй, хозяинъ… Вотъ какое дѣло, Лексѣй Захарычъ… разбери…

Посыпались жалобы, галдѣнье, крики. Я видѣлъ, какъ лицо Лени то краснѣло, то блѣднѣло. Онъ кусалъ губы и дергалъ глазомъ, какъ дядя Захаръ. 

- Хорошо, - коротко сказалъ онъ. - Ждите. А ты, - поманилъ онъ самаго пожилого кирпичника, - зайди ко мнѣ… И скрылся.

- Вотъ онъ ему тамъ начи-ститъ зубы… - захлебываясь, говорилъ Степка.   

- Никогда не начиститъ!

- Не знаю, што-ль!... “Цыганъ” имъ все такъ чиститъ… Зазоветъ да и напомадитъ… Трифонычъ-то сказывалъ…

Минутъ черезъ пять уполномоченный вышелъ изъ того дома какой-то растерянный, держа въ рукахъ бѣленькую бумажку.

- Вотъ… за обиду, говоритъ, вамъ… - дрожащимъ голосомъ передавалъ онъ сгрудившимся кирпичникамъ. 

- Э-эхъ, па-аря!.. Четвер-ту-ху-у!.. Гли-ка!..

 Уполномоченный держалъ “четвертуху”, и всѣ съ какимъ-то тупымъ напряженiемъ глядѣли на нее. 

- За обиду, говоритъ… Потому, ему обидно… Вотъ, гритъ, вамъ за обиду…

- За обиду?... Ишь ты…

- Да, говоритъ, за обиду… Больше, гритъ, нѣту у меня… А вотъ вамъ… за обиду…

Въ это время заскрипѣли ворота, и въѣхалъ во дворъ дядя Захаръ на дрожкахъ. “Четвертуха” спряталась, кирпичники сняли картузы и кланялись.

- Что? какъ?... зачѣмъ? Гришка!..

Гришка все вертѣлся около дрожекъ и что-то докладывалъ. 

- Червями кормитъ!.. Убери Лександра Иванова!... Каки это харчи!.. Свинья не жретъ! Рядилъ по полхунта на голову говядины, а енъ кость да солятину тухлую… Мы и въ полицiю пойдемъ…

Дядя Захаръ придвинулся какъ-то бокомъ, поглаживая руки.

- Что? куда? ку-да??..

Кирпичники  грудились и отступали. 

- Знамо куда… въ полицiю… Люди мы, ай нѣтъ?...

- Въ по-ли-цi-ю?.. въ по…

Онъ врѣзался въ толпу и схватилъ за горло самаго высокаго кирпичника. Голова дяди Захара запрокинулась, надулись жилы на шеѣ, и глаза выкатились, какъ  два яйца.

- Не тронь! - крикнулъ кто-то изъ толпы. 

Но тутуъ произошло нѣчто неожиданное. Изъ-за спины дяди Захара выросъ Леня, полуодѣтый, тоже съ выкатившимися глазами, и съ силой дернулъ дядю Захара за плечи. У меня захватило духъ, а Степка бормоталъ:

- Мотри, мотри… у-ухъ ты…

Дядя выпустилъ кирпичника, обернулся.

- Ты?!.. ты, с-сук…

Оба мѣряли другъ друга глазами, грозные, какъ двѣ надвигающiеся тучи. Сейчасъ ударитъ громъ. 

Кирпичники сбились въ кучу. Изъ конторки высунулось блѣдное лицо Александра Иванова. Гришка выпустилъ поводья, и лошадь съ дрожками тихо пошла въ каретный сарай. 

- Бол-ванъ!.. - прокатилось по двору. - Твое дѣло?.. Твое? Молокососъ!.. 

- Мое!.. Твои рабочiе и мои они!..

- Твои?! 

- Мои!... А драться я не позволю!.. на!.. меня бей!.. на!.. 

Онъ былъ красивъ, блѣдный, съ курчавой головой статный, съ высокой, поросшей волосами грудью, виднѣвшейся изъ-за распахнувшагося ворота бѣлой ночной рубахи. 

Дяд точно поперхнулся и не находилъ словъ. 

- Чортъ!.. - только и могъ сказать онъ сдавленнымъ, задыхающимся голосомъ.

- Леня! Леня!.. - съ мольбой звала тетя Лиза съ галлереи.

- Не ва-ше дѣ-ло!.. - жестко  отчеканилъ дядя Захаръ, вынулъ платокъ и утерся.

Гроза прошла. Леня стоялъ, засунувъ въ карманъ руки. 

- Позвалъ Александра Иванова! С-сукины дѣти…

Блѣдный Александръ Ивановъ вертѣлся безъ картузика въ сторонѣ отъ дяди и что-то вралъ. 

- Вашъ антиресъ… имъ что хошь… рази довольны… что ни дай сопрутъ… мнѣ что… Онъ вонъ всѣхъ мутитъ… Конопаткинъ-съ… самое свѣжее…

- Мутитъ!.. ты у меня… хлопай бѣльмами-то!.. Поменьше карманъ-то набивай!.. ёрза чортова!..

- Смѣнить надо, - сказалъ Леня. - Впрочемъ, какъ знаетет…

- Да, да!.. знаю!.. самъ знаю!.. 

- Кормовыя дайте… пусть артелью ведутъ…

Дядя взглянулъ на Леню, подумалъ. 

- Голова!.. правильно… Ты! слушай!..  На артель перейдете!  

- Да чего лучше… такъ-то ладнѣй… - загудѣли кирпичники.

- Ну, и проваливай къ чертямъ…

Высокiй кирпичникъ съ силой надѣлъ картузъ и сказалъ: 

- Правильный у тебя, Захаръ Егорычъ, сынъ… Дай Богъ здоровья…

Дядя Захаръ вдругъ преобразился, хлопнулъ Леню по широкой спинѣ, тряхнулъ головой и сказалъ, ни къ кому не обращаясь, никого не замѣчая: 

- Вотъ ты какой у меня… Весь въ меня!.. Ну, пойдемъ чай пить, ученый…

онъ обнялъ Леню за спину, тотъ тоже охватилъ его, и они пошли на галлерею, оба очень похожiе одинъ на другого: одного роста, такъ же широки въ плечахъ. Только Ленѣ было девятнадцать лѣтъ, а дядѣ Захару сорокъ пять; только у лени было бѣлое лицо, а у дяди темное, и дядя Захаръ былъ человѣкъ необразованный, а Леня выходилъ на дорогу.  

 

________

 

Вскорѣ подъ вечеръ случилось происшествiе, случайно обратившее мое вниманiе. 

Насъ уже звали ужинать, какъ во дворъ въѣхалъ извозчикъ. Съ чернаго крыльца кучеръ Архипъ и дворникъ Гриша вынесли кованый жестью, съ боковъ красный, сундучокъ, узелъ и коробокъ и поставили на извозчика. Кто-то уѣзжалъ. 

- Пожила и будетъ… нагулялась… - говорилъ Гришка.

- Дѣвка-то дура… навязалась сама…

- Сказывай, сама!.. не знаемъ дѣловъ, што-ль?.. Третью такую выпровожаю… Лѣтось Машка… 

- Ну, вотъ… Машка!.. чать Ксютка… Ксютка-то опосля Машки жила…

- Ай Ксютка?.. Отъ “самого” заполучили… Тоже маху не давалъ…

- Хучь и при женѣ…

- А што  ему жена!.. деньги есть… харчи хорошiе… Да до кажнаго доведись… Мимо рта не пронесешь… А дѣвки-то ядреныя всѣ…

- Будя орать-то. Лексѣй Захарычъ, гли, на галдареѣ… Реветъ,  поди?

- Грунька-то? реветъ… Да и онъ-то… му-ут-ный… Быдто двѣ сотняги далъ…

- Чево ей! Опростается и опять прибѣгетъ.

- Прибѣгетъ…  ей што…

- Да отъ ево ли? 

- Отъ ево. Парень въ сокахъ, дѣло молодое… на сторону не ходитъ… А та-то передъ нимъ вывертываетъ… ну и… 

- Будя… идетъ.

Груша, въ бѣломъ платочкѣ и тальмочкѣ, съ маленькимъ узелочкомъ, вся закраснѣвшаяся, усаживалась на извозчика, подбирая крахмальную юбку. Въ окнѣ, въ глубинѣ галлереи, я  замѣтилъ высокую фигуру. 

- Съ отъѣздомъ-съ, - галантно раскланялся Гришка. - Счастливаго пути. На  фатерку-съ?...

- Да, - тихо сказала Груша, опустивъ голову. - Узелъ-то къ извозчику поклали? 

- Тутъ-съ… и коробокъ у ево. Къ осени опять къ намъ-съ? 

- Ужъ не знаю… не знаю… Сундучокъ бы подвинуть…

- насъ не забывайте, Аграфена Митревна… Хучь вы нами и гнушались, а мы всегда вамъ уваженiе… Добраго здоровья…

- Будя зубы-то чесать, - смѣшливо затараторила горничная Паша, въ бѣломъ передникѣ, вынырнувшая изъ-за угла.  

- Прощай, Грушутка!.. Далъ твой-то? - понизивъ голосъ, спросила она. 

- Далъ. Забѣги когда. 

- Ну, трогай! - крикнулъ Гришка. - Сторонись, ты, павлина! - толкнулъ онъ Пашу. - Угостите сѣмечками, Прасковья Семеновна… Забывать стали… Теперь мѣстишко-то ослобонилось… - подмигнулъ онъ на галлерею. 

- У, чортъ, зубоскалъ! 

- Можетъ, и вамъ Богъ счастья пошлетъ…

- Уйди, кишка…

- Такакя ужъ ваша должность веселая… А это что же у васъ такое?.. пузыри?.. Хо-хо-хо… 

Ну, ты!.. - руки-то подержи!.. Не въ свое корыто лѣзешь…

Извозчикъ выѣхалъ въ ворота, и Груша навсегда покинула тотъ домъ. А черезъ недѣлю Гришка предупредительно втаскивалъ новый сундучокъ, и молоденькая черноглазая Полька, шурша юбками, входила на галлерею. 

И всегда въ тотъ домъ нанимали молодыхъ гоничныхъ. Какъ объяснилъ мнѣ всѣзнающiй Степка, это для того, чтобы барчуку не скучно было, и чтобы онъ “не отбивался отъ дома и не пропадалъ”.

- Вонъ у тебя Пашка-то… сливки… Чего зѣваешь-то… - добавилъ онъ, разѣвая огромный ротъ.  

 

IX.

 

Августъ въ началѣ. Подсолнечники въ нашемъ саду наклонили грузныя, золотистыя шапки. Кое-гдѣ виноградъ у бесѣдки тронулся искрами багрянца, и сиротливо торчатъ на взрытой землѣ кусты смородины, ощипанные курами.  Свѣжѣли зори.

Леню проводили въ Питеръ учиться “на инженера”. Наканунѣ тетя Лиза ѣздила въ Кремль, служила молебны у Иверской, гдѣ-то у Чугуннаго моста и у великомученицы Варвары. Потомъ былъ молебенъ въ путь шествующимъ - дома, въ присутствiи и насъ. Дяд Захаръ суетливъ, мраченъ и такъ разстроенъ, что забылъ отдать батюшкѣ за молебенъ, и батюшка потомъ прислалъ дьячка напомнить.  Вездѣ кропили святой водой и даже чемоданы. Бабка Василиса дѣлала озабоченное лицо и неожиданно поставила передъ Леней стаканъ сливокъ. 

Леня ходилъ въ конюшню простится съ “Жгутомъ”, подарилъ Архипу рубль и, встрѣтивши меня, потрепалъ по плечу и сказалъ ласково: 

- Ну, прощевай, ругатель… учись…

Я чуть не всплакнулъ отъ ласки: стало тяжело, точно Леня уѣзжаетъ совсѣмъ. Говоря откровенно, мнѣ было жутко, что Леня ѣдетъ въ Питеръ, гдѣвсякаго народу много. 

Дяд Захаръ хотѣлъ, было, самъ ѣхать въ Питеръ и все тамъ устроить, но Леня рѣшительно сказалъ, что проводовъ и такъ довольно. Видно, и ему нелегко было впервые покидать родной домъ: у него подрагивала верхняя губа, онъ суетился и разъ пять принимался увязывать чемоданы. Тетя и дядя поѣхали провожать на вокзалъ, и Александръ Ивановъ старался вовсю, таскалъ чемоданы и наказывалъ кучеру “поглядывать”. 

Я думаю, онъ былъ очень радъ отъѣзду.

- Деньги-то не потеряй! - говорила плаксиво бабка Василиса. - Въ вагонѣ-то къ себѣ привяжи… Леня, Леня!... хоть перекрестился бы… Деньги-то у тебя гдѣ?.. 

- Хорошо, хорошо… знаю…

Онъ мелькомъ окинулъ дворъ, садикъ, колодецъ, стараго “бушуя”, уже не вылѣзавшаго изъ конуры, скользнулъ по нашему крыльцу, гдѣ столпились всѣмы, и нахлобучилъ шляпу. 

- Пошелъ! Держи ворота! - крикнулъ дядя Захаръ. 

Выѣхали.

Пусто стало кругомъ, пусто и скучно. Первый разъ нашъ дворъ отправлялъ своего въ далекую сторону. Мнѣ было такъ не по себѣ, что я не вышелъ гулять, а сидѣлъ подъ окномъ и смотрѣлъ на гнилую конурку умиравшаго отъ старости “Бушуя”. А черезъ полчаса бабка Василиса, подоткнувъ юбку, тонкая и костлявая, съ трясущейся головой, уже трусила съ дойникомъ доить своихъ коровъ. 

Вечеромъ въ томъ домѣ было темно. Тетя Лиза уѣхала ко всенощной въ монастырь, а дядя Захаръ въ темнотѣ ходилъ по залу, и черезъ окно видѣлъ, какъ ярко вспыхивала иногда за темнымъ окномъ “кручонка”. 

А потомъ… потомъ все вошло въ обычную колею, дядя попрежнему “разносилъ” кучера и Гришку, ѣздилъ на заводъ, учитывалъ Александра Иванова и только изрѣдка, аъ праздникъ, проѣзжалъ “Жгута” за заставой.   

У насъ сообщали, что дядя Захаръ очень скучаетъ по Ленѣ и всегда, какъ встрѣтится съ знакомыми, говоритъ: 

- Въ те-хно-ло-ги-ческомъ  инсти-тутѣ онъ у меня!.. Вонъ куда пошелъ! Первый въ нашемъ родѣ… 

- Ученый-то эти…. Къ дѣлу бы вамъ его…

- Что подѣлаешь-то? хочу и хочу!.. Весь въ меня характеромъ-то… кремень!

 

X.

 

Прошло около года. Я перетащился въ 3-й классъ гимназiи, но любимыхъ занятiй не оставилъ: игралъ въ бабки, чикалъ и пускалъ змѣи, хотя этотоъ спортъ  уже падалъ: городовые строго преслѣдовали насъ, и мы отваживались пускать только простые змѣи, безъ трещетокъ. 

Степку Трифонычъ окончательно закрѣпилъ за прилавкомъ и научилъ всѣмъ правиламъ дѣла. Съ тоской заходилъ я провѣдать былого друга и любовался, какъ тотъ демонстрировалъ способы нагрѣва покупателей. Насыпая крупу и овесъ въ мѣрку, онъ какъ-то броскомъ швырялъ зерно въ бокъ и хвасталъ, что такъ можно “сберечь” осьмушку. Онъ зналъ тайну вѣсовъ и такъ ловко раскачивалъ ихъ и швырялъ на чашки пакеты, что даже Трифонычъ хлопалъ себя по бедрамъ и удивлялся:

- Ну, прямо… волшебникъ!

Волшебникъ-Степка до того увлекался новымъ спортомъ, что, заходя покупать орѣшки, я всегда просилъ вѣшать самого Трифоныча. Степка старался не порвать отношенiй и въ часы досуга приносилъ отъ дѣдушки цареградскiе стрючки и палочки дивьяго меда.

- Ахъ, Колька!... - говорилъ онъ мнѣ: - когда дѣдушка помретъ, я за себя лавку возьму… Только онъ, чортъ, еще годовъ двадцать проживетъ… здоро-о-вый…

“Мой папа-шинь-ка скончался…

При-и-ка-залъ мнѣ до-о-олго жить!...”

- А я, какъ кончу гимназiю, студентомъ буду…

- Это нигилисты-то! Я тогда тебѣ въ морду! Я за царя!…

Да, уже тогда ставился намъ этотъ туманный вопросъ: “за царя” или “за нигилистовъ”, подъ которыми скрывалось что-то страшное и сумбурное -республика.

- А я тебя бомбой… и всю лавку взорву!... Ну, дай стрючковъ-то…

Къ намъ, въ третiй этажъ, переѣхали интересные жильцы, - большая семья, въ которой было четыре барышни, ходившiя лѣтомъ въ русскихъ костюмахъ. Ихъ отецъ гдѣ-то служилъ, мать съ утра и до вечера строчила на машинкѣ, а барышни ничего, кажется не дѣлали и пѣли романсы. Да, это были очень веселые жильцы.

Каждый вечеръ къ нимъ приходили гости, и здѣсь я впервые близко увидалъ студентовъ и, вообще, людей, которыхъ Гришка, да, пожалуй, и многiе на нашемъ дворѣ называли “нигилистами”.  Но надо сказать, что это слово уже пропадало изъ обихода, и его замѣнили - подозрительный человѣкъ, “сацилистъ”. 

- Рвань все шляется,  - ругался Гришка. - До утра глотку дерутъ, а никто и гривенничка не дастъ. 

Въ семьѣ былъ и мой сверстникъ, тоже гимназистъ. Мы быстро сошлись и даже строили  планы бѣгства въ Америку или куда-то “на острова”. Много оригинальнаго видѣлъ я въ этой семьѣ. Отцу и матери всѣ говорили: “ты”; танцовали каждый вечеръ; между тѣмъ какъ у насъ танцы разрѣшались только на святкахъ. Молодые люди обходились съ барышнями очень свободно, хватали за руки, дрались даже и получали шлепки, тогда какъ у насъ никогда никакихъ постороннихъ молодыхъ людей въ домѣ не было.

Мiръ новыхъ отношенiй открылся передо мной. 

- Какiе-то они оголтѣлые, - говорили у насъ. - Ужъ не гнать ли? Но гнать не рѣшались, такъ какъ квартира ходила выгодно. 

Одинъ изъ молодыхъ людей, его звали Курчикъ, должно быть, за его курчавую голову, - прекрасно игралъ на флейтѣ. Высокiй и тощiй студентъ Дымоходовъ, или “Труба” - больше молчалъ и ходилъ “для ужина”. Кто-то со старушечьимъ лицомъ, скуластый, пѣлъ, готовился поступить въ Большой театръ, но всегда бралъ только двѣ-три ноты, вынималъ изъ засаленнаго сюртука платокъ, со вздохомъ качалъ головой и говорилъ глухо:

- Нельзя… низко… не выйдетъ…

Ну, конечно, “не выйдетъ”, такъ какъ онъ самъ едва-едва подходилъ подъ потолокъ. И хорошо, что не выходило, такъ какъ у него былъ такой жестокiй басъ, что стекла могли разлетѣться и перегородки треснуть. 

Мой новый товарищъ, Костя, сообщилъ, что это все “женихи” и ухаживаютъ за сестрами. Очень странно. Я  представлялъ себѣ “жениховъ” нѣсколько иначе:  съ напамаженными волосами, яркимъ галстукомъ и въ сопровожденiи какой-нибудь почтенной старушки. А это все были какiе-то “жеребцы”, какъ говоритъ Гришка.

На всю семью была одна дѣвчонка Лизка, которой мы, обыкновенно, подставляли “ножку” на лѣстницѣ, ловили веревочными петлями и сонную привязывали за ноги къ лавкѣ и тревожно звали. Жильцы покупали “на всю ораву” только два фунта мяса и совсѣмъ не ѣли бѣлаго хлѣба. Но барышни! Онѣ были такъ хороши въ своихъ пестрыхъ костюмахъ, ихъ лица были такъ блѣдны, а косы черны, онѣ такъ хорошо смѣялись пунцовыми губками и такъ мило поводили голубыми глазами! Я любилъ забираться въ уголокъ и смотрѣть на нихъ, не рѣшаясь подойти и заговорить. 

- Кон-фе-та!... - сказалъ разъ Степка вслѣдъ Настенькѣ, когда она шла ко всенощной. 

Та повернула головку и улыбнулась.

- Съ сочкомъ… - добавилъ онъ, раздвигая свой большой ротъ и прищелкивая языкомъ. - Эхъ, этакую бы… да… Пушистая!...

Степка послѣднее время прѣобрѣлъ какую-то нахальную развязность движенiй и разсказываетъ всякiя пошлости. Эта широкорылая скотина сталъ такимъ мерзавцемъ, что Трифонычъ грозитъ отправить его на Угрѣшу, къ знакомому монаху для обузданiя. Онъ пропадаетъ до часу ночи, таскаетъ выручку и выманиваетъ у Трифоныча деньги, грозя донести о шкаликахъ, отмѣриваемыхъ въ задней комнаткѣ. Онъ мажетъ голову репейнымъ масломъ, играетъ на гармоньѣ и щекочетъ горничныхъ. Раза два Гришка таскалъ уже его за волосы на черной лѣстницѣ. Я невольно начинаю терять къ нему довѣрiе и сторониться.     

Въ томъ домѣ почти ничто не измѣнилось. Бабка Василиса возилась съ коровами и молокомъ. Тетя Лиза ѣздила по церквамъ и монастырямъ и чинила бѣлье. Дяд Захаръ навѣщалъ заводъ, объѣзжалъ лошадей и изрѣдка покучивалъ ан сторонѣ. Разъ даже сама тетя Лиза встрѣтила его среди бѣла дня на тройкѣ съ “дѣвчонками”, но не сказала ни слова. Она была такая тихая и забитая, тетя Лиза. Она всегда переносила все молча, на себѣ. Александръ Ивановъ продолжалъ орудовать въ конторѣ и на заводѣ; на нашемъ дворѣ такъ же нанимались и разсчитывались кирпичники, и дядя захаръ, хоть и рѣже, но пускалъ-таки въ дѣло свои желѣзныя руки. 

Въ первый приѣздъ на лѣто Леня выглядѣлъ молодцомъ-красавцемъ въ широкополой шляпѣ и рабочей блузѣ, въ которой онъ, обыкновенно, ѣзжалъ по утрамъ на заводъ. Загорѣлый, стройный, точно слитой, онъ распространялъ обаянiе силы и свѣжести, но маленькая, раньше едва замѣтная складка кожи надъ переносьемъ стала какъ будто глубже и рѣзче. И взглядъ сталъ глубже, какъ будто въ красивой головѣ затаилась непокойная мысль, рѣшенiе которой необходимо найти.

Поѣздка верхомъ на заводъ, кабинетъ и только. 

Красивые глаза съ третьяго этажа, конечно, замѣтили этого серьезнаго чудака, читающаго вечерами у открытаго окна или задумчиво, большими шагами мѣряющаго кабинетикъ. Ни малѣйшаго интереса видѣть прекрасные глаза, глядѣть на коралловый ротикъ и милые ямочки на щекахъ!... Странно…. Одинъ разъ, впрочемъ, печальная флейта Курчика бросила трепетныя ноты въ тихiй кабинетикъ. Склонившаяся надъ книгой голова  съ высокимъ лбомъ поднялась. Звуки плакались наверху, бились въ пролетъ между тѣмъ домомъ и нашимъ, замирали и рождались.  

Глаза Лени искали флейту, нашли и… окно затворилось, и зеленая занавѣска отразила тусклое пятно зажженной свѣчи… Уже стихла флейта, уже кандидатъ въ театръ напугалъ весь дворъ, рыкнувъ что-то о “полѣ” и “мертвыхъ костяхъ”, уже потекла въ тишинѣ заснувшаго двора мелодiя дуэта, а зеленая занавѣска за скучнымъ стекломъ все отражала тусклое пятно свѣчи и большую черную тѣнь головы.      

Такая серьезность Лени, видимо, нравилась дядѣ, и это положительно вѣрно, такъ какъ я не разъ слыхалъ, какъ онъ говорилъ нашимъ:

- Пустили шантропу какую-то…  Вотъ и будутъ мальчишкамъ головы крутить… 

Дяд Захаръ готовилъ Ленѣ “партiю” знаменитую. Уже раза два подсылали сваху “Полугариху” отъ гремѣвшаго въ округѣ мучника Лобастова, у котораго были паровыя мельницы и “земли, милая моя, по всѣмъ губернiямъ”. Пахло “миллiономъ”, и дядя Захаръ ждалъ только случая - переговорить. Но случай провалилися, такъ какъ самъ Леня, узнавъ какъ-то, что въ столовой тетя Лиза пьетъ чай со свахой, вышелъ и сказалъ:

- Бросьте вы эти затѣи, мамаша…

И дядя Захаръ махнулъ рукой: дѣло терпитъ.  А какiепланы строились! Уже тотъ домъ, домъ, въ которомъ поднялись поколѣнiя Хмуровыхъ, домъ, который  при французѣ выгоралъ, приготовили къ сносу, и архитекторъ, - “рваный баринъ”, готовилъ планъ необыкновеннаго сооруженiя. Уж енамѣчалась земля для постановки новаго кирпичнаго завода: уже создавался планъ скупить нашу землю и снести нашъ домъ: уже нашъ старый садикъ собирался дядя Захаръ распланировать подъ цвѣтникъ съ фонтаномъ; уже… Много плановъ строила энергичная голова съ упрямымъ хохломъ, много рѣшительныхъ взглядовъ непокорной силы было брошено на округу. Хмуровы должны загремѣть…

А Леня ѣздилъ на заводъ, читалъ книги, получалъ письма изъ Питера и самъ писалъ по ночамъ, какъ говорила бабка Василиса, простаившая на молитвѣдо двухъ утра и наблюдавшая за внучкомъ въ замочную скважину.

- Ты это, братъ, что же… расцѣнокъ повысилъ формовщикамъ?... какъ же это ты того… безъ меня?... а?... Ты, братъ, не чуди…

- Кирпичъ въ цѣнѣ поднялся… У Васильева прибавили тоже…

- Гм… тоже… А зачѣмъ обѣщалъ баракъ строить, а?

- Затѣмъ, что свиньи и тѣ лучше живутъ…

- Безъ тебя жили… Ты мнѣ должонъ сказать… Я ужъ отъ чужихъ узнаю… Жениться тебѣ надо… Возьмешь капиталъ, изразцы будемъ дѣлать…

- Да… да… хорошо… это все хорошо… Работать еще надо, учиться… Придетъ время…

- Загремим, Ленюкъ… на всю Москву загремимъ…

- Хорошо… хорошо… Нѣтъ ли у васъ рублей ста?

- А что?... своимъ, что ли, опять?...

- Да… надо мнѣ. Я вамъ выплачу.

- Ну, вотъ… еще скажи… Обманываютъ тебя товарищи… простой ты какой-то… И въ кого только ты такой?... 

- Какъ въ кого?... Въ васъ… - смѣясь, говорилъ Леня.

- Да, да… Ну, только кончай… Ужъ мы все вернемъ… съ лихвой вернемъ…

Деньги пересылались въ Питеръ, нуждающимся товарищамъ, и дядя Захаръ былъ доволенъ, что у него не просили пятисотъ. Въ своей книжечкѣ онъ велъ аккуратный счетъ “ученыхъ расходовъ” и видѣлъ, что Питеръ стоитъ не дешево.

- Можетъ, и покучиваетъ… Дѣло молодое… Что подѣлаешь… И мы были молоды… Въ меня пошелъ… Да ничего… 

 

XI.

 

Прошелъ еще годъ. 

Прiѣхалъ Леня въ началѣ iюня и заявилъ, что надо сквитаться. 

- То-есть, какъ это - сквитаться?

- Очень просто. Сколько съ васъ просили инженеры на печь Гофмана? 

- Какого Гофмана?

- Ну, “берлинъ” по-вашему?...

Дяд сказалъ.

- Ну, вотъ я и поставлю вамъ… и будемъ квиты…

- Да ты… какъ же это… ты?.. ужель можешь?...

- Могу. Вотъ здѣсь всѣ чертежи, планъ, все…

Говорили у насъ, что дядя захаръ заплакалъ. Его Леня, самъ Хмуровъ, - инженеръ!... и прiѣхалъ сквитаться!...

Онъ, думается мнѣ, только теперь понялъ Леню, понялъ по-своему, понялъ “нутромъ”, понялъ, какъ Хмуровъ, всегда практичный и вышибавшiй копейку. И не только эту сторону Лени, - якобы практика, - понялъ онъ; онъ понялъ глубже. Онъ, говорятъ, заплакалъ. Да, ему на смѣну шелъ онъ второй, но не такой, какъ онъ, а шире и лучше, и чище, и благороднѣе.

И дядя Захаръ замѣтно принизился. Онъ уже не говорилъ и не кричалъ при Ленѣ властно, онъ выдвигалъ его впередъ, онъ теперь, говоря съ кѣмъ-нибудь, всегда оборачивался къ нему, точно молча совѣтовался. Первые дни особенно какъ-то измѣнился, и, когда Леня былъ съ нимъ, лицо дяди Захара было и мягче, и свѣтлѣе. 

Онъ теперь всѣмъ говорилъ о Ленѣ, рѣшительно всѣмъ. Онъ даже въ тотъ же день “согналъ” всѣхъ кирпичниковъ съ завода, и когда дворъ гудѣлъ, когда кирпичники прикидывали, зачѣмъ ихъ согнали, и съ жутью въ душѣ жались у стѣнъ и крыльца, дядя Захаръ вышелъ съ Леней на галлерею, на свое “красное крыльцо” и сказалъ

- Братцы!...

Толпа сгрудилась. Полетѣли шапки и картузы съ головъ.

Братцы!?... Раньше, обыкновенно, были - черти, сукины дѣти, лѣшiе и дармоѣды…  Братцы!...

Я чувствовалъ прiятный холодокъ въ груди: должно сейчасъ случиться что-то особенное.

- Вотъ что… По случаю какъ я буду ставить “берлинъ”… Онъ будетъ вамъ ставить!... Мой сынъ… Онъ самъ инженеръ!... понимаете?... ин-же-неръ!... Онъ вѣдь…

Мнѣ показалось, что дядя Захаръ хотѣлъ сказать, что Леня учится въ те-хно-ло-ги-ческомъ институтѣ…

- И вотъ… въ знакъ сего… Его благодарите… И какъ вы у меня давно работаете… по гри-венни-ку!.. вамъ на тыщу прибавляю!..

Пауза.

- Слышали?..

- Благодаримъ покорно… Мы што… мы это самое… Ужъ мы…

Леня стоялъ за дядей, улыбался и похлопывалъ его по плечу. Онъ понималъ, что отецъ хотѣлъ сдѣлать для него прiятное, хотѣлъ показать себя и свое великодушiе, думалъ, что это понравится его Ленюку. О, какъ онъ учуялъ своего Леню, этотъ всегда суровый, желѣзный дядя Захаръ! Онъ, дядя Захаръ, должно быть, припомнилъ давнишнюю исторiю осенью на дворѣ, потомъ еще исторiю…

- А теперь ступай чай пить!... Александръ Ивановъ!... выдай старостѣ… красную!...

- Ну, какъ? - обернулся дядя Захаръ къ Ленѣ. - Такъ, что-ли, Ленюкъ? а?...    

- Такъ.

Леня положилъ руки на плечи дяди Захара, заглянулъ въ его черные, глубокiе глаза.

- Хорошiй вѣдь ты у меня… хорошiй!... Знать тебя надо!.. Ахъ, папка, папка!...

Ты!!... Я слышалъ это слово. Я видѣлъ, какъ дрогнуло лицо дяди Захара, точно завѣса спала съ него, какъ дрогнуло Ленино лицо; они взглянули одинъ на другого и обнялись.

А тетя Лиза стояла позади нихъ… 

Ты было сказано въ домѣ Хмуровыхъ первый разъ и какъ сказано!...

Да, дядя учуялъ Леню и попалъ въ самую точку. Онъ отблагодарилъ его за “берлинъ”, а, главное, - онъ самъ въ эту минуту вычеркнулъ изъ своей жизни однимъ этимъ порывомъ всѣ удары, которые онъ нанесъ этимъ “голоштанникамъ”, какъ онъ называлъ ихъ, и, давая гривенникъ, какъ Хмуровъ, онъ на моихъ глазахъ возвращалъ бочки выкачаннаго рабочаго пота. 

Недоставало лишь, чтобы дядя крикнулъ:

- Вѣдь вотъ онъ!... весь… весь въ меня!...

Да, Леня былъ въ него, но въ немъ было много и того, что было похоронено въ тетѣ Лизѣ; много и того, что уже было брошено въ жизнь, ползло и блуждало въ ней, бродило и формировалось.  Да, новый человѣкъ шелъ.

Въ половинѣ iюля было освященiе новой, гигантской печи съ громадной, въ небо уходившей трубой, съ подземными камерами. Было торжественно, много гостей оркестръ и обѣдъ. Пускали фейрверкъ. Это былъ знаменательный день, лучшiй день въ жизни дяди Захара.  Въ этотъ день въ залѣ повѣсили Ленинъ портретъ въ овальной рамѣ, громадный портретъ, очень удачный. Какъ живой, глядѣлъ Леня изъ-за стекла, и упрямая складка, складка надъ переносьемъ, и энергичные, вдумчивые глаза подъ высокимъ любомъ. Этотъ портретъ! Я его сейчасъ помню ясно-ясно, точно и сейчасъ Леня передо мною и спрашиваетъ:

- Ну, какъ дѣла, ругатель?... 

- Какого сына выростилъ!... За что только Господь посылаетъ!? - говорили на нашемъ дворѣ. - Ради Елизаветы Ивановны  развѣ… Воистину мученица… Ужъ сколько она понесла-то - и не приведи Господи… и отъ свекрови-то… да и отъ муженька-то!...

Вскорѣ послѣ освященiя “берлина” я съ изумленiемъ увидалъ, что Леня познакомился съ Настенькой. Какъ это случилось, - не знаю. Я впервые увидѣлъ ихъ рядомъ другъ съ другомъ въ нашемъ садикѣ. Они прохаживались по единственной дорожкѣ, обсаженной кустами крыжовника. Какъ всегда, Настенька была въ русскомъ костюмѣ: двѣ длинныя черныя косы, перевитыя металлическими кружочками, падали ниже талiи тяжелыми жгутами; круги бусъ шуршали на ея волнующейся груди, прикрытой сквозной рубашечкой.

Она шла рядомъ съ нимъ, едва доставая до его плеча и повернувъ въ полоборота головку, точно вглядываясь въ его лицо, а онъ, въ своей широкополой черной шляпѣ, въ синей, схваченной ремешкомъ, блузѣ и высокихъ сапогахъ, покручивая за спиной какую-то  книгу, старался шагать тише и говорилъ что-то.

 Меня даже кольнуло въ сердце. Мнѣ было досадно, что Настенька очарована, что она вся рвется къ нему, хотя они даже не касаются другъ друга плечами. Они ходили взадъ и впередъ, иногда мелькомъ взглядывали другъ другу въ лицо, а я… я спрятался за бесѣдку и изъ-за куста черной смородины наблюдалъ, боясь высунуться.  

И какъ было просто кругомъ! Четыре березы, съ поломанными сучьями и пробитыми для добыванiя сока стволами, торчали какими-то жалкими вихрами верхушекъ въ потемнѣвшемъ небѣ. Изрытыя курами кучи сухой земли, ободранные кусты съ куриными ямами подъ ними, два-три уцѣлѣвшихъ подсолнечника, распушившаяся плодоносная бузина, дряхлый навѣсъ сбоку и двѣ телѣжныхъ оглобли, торчащiя, какъ обрубленныя руки, изъ-за сквозного, полуразбитаго забора. За глухимъ заборомъ, вправо, - улица съ масляными фонарями, на которой лѣниво шуршитъ Гришкина метла. Кто-то за заборомъ напѣваетъ тоненькимъ голоскомъ:

“На си-ре-бы-ря-но-ой ри-кѣ-ѣ”…

И эта парочка случаемъ сошедшихся людей, свѣжая, молодая, полная жихни и надеждъ… 

О, какъ бы вытянулась физiономiя дяди Захара, даже тети Лизы и особенно бабки Василисы, если бы они узнали, что генiальнымъ планамъ -“загремѣть” и надежамъ мучника Лобастова грозитъ опасность. 

Прогулки стали повторяться почти каждый вечеръ. Настенька начала мѣнять костюмъ на черныя юбки и бѣлыя кофточки, и я понялъ, что на 3-мъ этажѣ начинаютъ зрѣть планы, потому что астрономическiй постъ никогда не пустовалъ: всегда кто-нибудь изъ барышень выглядывалъ изъ бокового окна, и когда Леня шелъ въ садикъ, голова скрывалась, и Настенька спѣшно сбѣгала по черной лѣстницѣ. Шансы влюбленной дочери мучника падали съ каждымъ днемъ, если только Леня могъ, вообще, признавать ихъ. А что они падали, это было ясно, какъ день. Чаще обыкновеннаго облокачивался Леня на желѣзный карнизъ окна, какъ бы разглядывая что-то на крышѣ. Печальная флейта Курчика свободно бросала трепетныя нотки въ темную глубь кабинетика, и все рѣже дрожало пятно свѣчи за зеленой занавѣской. 

Плутъ Гришка первый забилъ тревогу. Онъ потряхивалъ головой, глядя вслѣдъ Настенькѣ, когда та спѣшила въ садикъ, и ехидно мурлыкалъ, принимаясь за метлу: 

…Ми-и-имо са-а-а-ди-ку-у-у-у…

У-ухъ доро… у-ухъ дорожка про-о-легла…

- Э-эхъ!... туда же!... сватается!... Архипка!... гли-ка!... опять стеганула!... хо-хо-хо…

Леня шагалъ мимо Гришки въ клубахъ поднятой пыли.

…“Хо-ло-стой па-рень… эхъ ко дѣ… ко-о дѣ-ви-цѣ хо-ди-илъ”…

- Что?

- Чего изволите? - обрывалъ Гришка, какъ ни въ чемъ не бывало. - Прикажете сбѣгать куды?...

- Нѣтъ… ничего.

Снова подымаетъ лѣнивая метла тучи дворовой пыли. 

…Сто-итъ На-стень-ка да эхъ за-пла…

За-а-пла-ка-ны гла-за-а…

Походъ объявленъ, и старичокъ съ 3-го этажа дѣлаетъ пробный вольтъ.

Вчера, напримѣръ, онъ выползъ на крыльцо “такъ, для воздуха”, - и когда дядя Захаръ выѣзжалъ на дрожкахъ, старичокъ привсталъ съ лавочки и вѣжливо приподнялъ фуражку. Дядя Захаръ отвѣтилъ кивкомъ. 

- Чудный вечеръ-съ!...

- Гришка!... держи ворота!...

 

XII.

 

Прогулки въ садикѣ продолжаются. Настенька уже не остается наверху когда приходятъ “женихи”, не поетъ “Горныя вершины”, и Курчикъ пересталъ играть на флейтѣ. Настенька не ходитъ “ордой” въ Нескучный садъ и не провожаетъ “жениховъ” по лѣстницѣ со свѣчкой, какъ раньше. 

Леня загуливаетъ въ садикѣ до ночи, часовъ до десяти, когда Трифонычъ приходитъ на заднiй дворъ осмотрѣть замокъ на своемъ сараѣ. Съ лѣсенки отъ амбара вижу я сквозь разбитую рѣшетку садика бѣлую кофточку, слышу тяжелый шаги Лени и его басокъ.

Я уже примирился съ мыслью, что они должны пожениться: они  оба такъ красивы. Но не всѣ такъ думаютъ, какъ я. Дяд Захаръ уже получилъ донесенiе, и теперь, какъ девять часовъ, горничная Поля, которой Степка насыпаетъ полны карманы орѣшковъ и приглашаетъ на Воробьевку “кушать вишни”, - раза три прибѣгаетъ къ садовой изгороди и окликаетъ: 

- Баринъ!... кушать пожалте…

- Сейчасъ…

- Папаша требоваютъ…

- Сейчасъ…

Шаги прiостанавливаются. Ярче бѣлѣетъ кофточка. 

- Ой!... какъ ты жмешь руку!... ой!...

- Ле-ня!! - прокатывается голосъ дяди Захара съ галлереи. 

На галлереѣ ужинаютъ. Окна ея освѣщены, и видны ползающiя по потолку тѣни. Дядя ворчитъ. 

- Не маленькiй же я, наконецъ! - раздраженно говоритъ Леня. 

Настенька часто свѣшивается изъ окна сѣней и заглядываетъ во дворъ: она слѣдитъ, когдя Леня сѣдлаетъ “Жгута”, чтобы ѣхать на заводъ. И они киваютъ другъ другу и обмѣниваются улыбками. 

Они любятъ другъ друга, и, конечно, Настенькѣ не нуженъ ни заводъ, ни домъ, ни лошади, - ей нуженъ Леня.

Но у насъ говорятъ, что “верхнiе” ловятъ Леню и  хотятъ сбыть своихъ “дѣвокъ-кобылъ”, которыя годны только въ циркъ, только и имѣютъ, что смазливыя рожи да ситцевыя юбки и жрутъ черный хлѣбъ. Очень опасаются, что онъ возьметъ ее “въ содержанки” и увезетъ въ Питеръ. Дядя Захръ готовъ на это, отчего бы молодцу и не побаловаться, лишь бы его не “окрутили”.

Какое безобразiе! Я понимаю отлично, что, дѣйствительно, вышло безобразiе. и все это бабка Василиса!

Когда Леня идетъ въ садикъ, ей непремѣнно приспичитъ доить коровъ, и она теперь всегда прiоткрываетъ коровникъ, выставляетъ высохшую голову, заглядываетъ въ садикъ и слушаетъ. Къ счастью она совсѣмъ глухая и, конечно, ничего не можетъ понять, когда я и то почти ничего не слышу. Но сегодня она устроила цѣлый скандалъ.

Только что наша кухарка загнала куръ, и Леня прошелъ въ садикъ, бабка загремѣла и уже мчалась къ своему коровнику. Она нарочно остановила кухарку и заговорила про свою рваную корову, которая убавила молока. Я сидѣлъ на амбарной лѣсенкѣ, слушалъ и чуялъ, что бабка чего-то ждетъ: она все время поглядывала къ нашимъ жильцамъ и задерживала кухарку:

- Да постой, матушка… да куда тебѣ… Спросить вотъ хочу… Пѣтушку-то нашему не ваши ли сорванцы ногу-то перебили?

А сама такъ и смотритъ наверхъ. Ага! теперь понятно: она поджидаетъ Настеньку. Изъ садика доносится нетерпѣливое – гм… гм… Вотъ и Настенька. Она вся, какъ бѣлая лилiя, въ вязаномъ платочкѣ на плечахъ, путаясь въ узкой бѣлой юбкѣ и спотыкаясь высокими каблучками на камни, почти бѣжитъ по садику.

 - Не хорошо-съ… Молодому человѣку проходу не даете!.. Шлюхи такъ только…

Господи! У меня даже голова закружилась. Настенька вспыхнула вся и почти побѣжала къ Ленѣ. Я кубаремъ слетѣлъ съ лѣсенки, подбѣжалъ къ бабкѣ и взвизгнуулъ: 

- Вы не имѣете права!.. это подло!!.. это… это… Старая карга!!..

- Ахъ ты, гнида… чертенокъ!!..

Но я уже былъ въ садикѣ и кричалъ: 

- Леня!... Леня!... Бабка сейчасъ обругала Настеньку…

Она плакала, прислонившись къ березѣ, ея плечики вздрагивали, и голова куталась въ платокъ. Она была такая маленькая-маленькая. Мнѣ хотѣлось упасть къ ея ногамъ, обнять узкую бѣлую юбку, держать ея ножки, заглянуть въ глаза и плакать. Но тутъ былъ Леня. 

Онъ стоялъ передъ ней, широкоплечiй Гигантъ, разставивъ свои ноги и закинувъ голову, и билъ ладонью по стволу березы, отчего падали на насъ сухiя вѣтки.

- Старуха выжила изъ ума… Натя… Натя!...

Она продолжала плакать и вздрагивать.

- Ты слышалъ все?...

- Да… она назвала ее…  

- Ступай! - крикнулъ Оеня. - И не смѣй говорить…

Не смѣй говорить, - когда наша кухарка давно, конечно, разблаговѣстила по всему двору. 

Вечеромъ былъ большой шумъ на галлереѣ. Бабка гремѣла ключами и крынками и кричала.

- Плюну на всѣхъ васъ!... Завтра же уѣду!... 

- Хоть сейчасъ!... экъ, угрозили: “уѣду!”… Да, уѣзжайте!... - кричалъ дядя. - Никакого отъ васъ проку, окромя грызни, нѣтъ!...

Я не понялъ… Должно быть, дядя принялъ сторону Лени. 

Гришку погнали за извозчикомъ, и бабка Василиса отъѣхала къ своей дочери, куда-то на Зацѣпу. Но она, конечно, завтра же ранымъ-рано вернется къ своимъ коровамъ: это уже повторялось не разъ.  Ее вѣдь “ни шиломъ, ни виломъ не проймешь” - какъ говорили у насъ на дворѣ. 

На слѣдующiй день старичокъ изъ 3-го этажа, въ мундирѣ, съ двумя крестиками на груди и даже со шпагой, очень красный и взволнованный, звонился въ тотъ домъ. Леня былъ на заводѣ, а я въ холодкѣ клеилъ змѣй. Старичка впустили.

Что произошло “тамъ”, - не знаю, но минутъ черезъ пять старичокъ пробѣжалъ изъ параднаго еще болѣе красный, зацѣпился шпагой о приступокъ, и она вылѣзла у него подмышку. 

- Хамство… хамы!... - бормоталъ онъ, перебѣгая съ краснымъ платкомъ на свое крыльцо.   

- Ишь, павлина какая… распустилъ духи-то?... - говорилъ Гришка. - Я, говоритъ, дворянинъ… надворный ха-ха… на-дворный!.. Я, гритъ, взыщу… Замарали мою дочь!... А нашъ-то ево и обжегъ… Вы, гритъ, къ бабкѣ… ха-ха!.. пожалте, гритъ, къ бабкѣ… ха-ха!.. Тращалъ все… Я, гритъ, въ судъ подамъ… А нашъ-то ему… Хучь къ царю!.. хучь къ ампиратору!.. Замарали!.. Ихъ замараешь…

- Вѣдь бабка ее обидѣла, - говорю я Гришкѣ. - Ты ничего не понимаешь… 

- Ихъ обидишь!.. Онѣ вонъ юбки на голову задираютъ, а жеребцы гогочутъ… Замараешь… Одна, сказываютъ, родила ужъ…

- Врешь!.. ты - чистый болванъ…

- Вотъ-те врешь!.. А вы опробуйте… придарьте-ка за одной какой… Ну, на Воробьевку пригласите для блезиру… на воздухъ… Не желательно ли, молъ, на лихача - попробовать кумача… Хо-хо!.. Мы поѣдемъ въ маскарадъ, мы надѣнемъ припарадъ!.. что?... И всякое съ ей удовольствiе получите… Бабенки распекистыя!..

Эти слова всколыхнули во мнѣ темную, грязную волну чего-то жгучаго и непонятнаго. 

- А то - “замарали!”…

Но чистый образъ красивой и бѣлой Настеньки, ея голубыя глаза и трепетныя плечики вдругъ ясно-ясно свѣтлой картиной встали передо мной, и чистая волна иныхъ ощущенiй подавила неясныя желанiя, вызванныя грубыми словами Гришки. 

- Э-эхъ, барчукъ!.. Ужъ будто и не понимаете ничего… сути-то всего… нащотъ дѣвчонокъ… Вонъ Пашка-то у васъ есть вѣдь… Ужли не звали?..

- Убирайся ты къ чорту!..

- Да вѣдь не въ первой, чай… на то и господа!..

Кровь залила мнѣ лицо. Опять забились порывы и смутныя желанiя… Но опять чистый образъ бѣлой дѣвушки покрылъ ихъ тихой грезой… О чемъ?.. Не знаю.

Вечеромъ, когда я шелъ спать въ свою комнатку, въ полутемномъ коридорѣ столкнулся съ Пашей. Я  почему-то теперь стыжусь ея. Еще такъ недавно, года три назадъ, я спокойно ложился при ней спать, а теперь… теперь я стыжусь ея. Она притиснула меня въ коридорѣ, обдала запахомъ свѣжаго ситца и черемуховаго мыла и, будто нечаянно, нажала слегка  мою ногу.

- Что ты?.. что?..

Кровь ударил въ лицо горячей волной.

- Ахъ!.. вы это… А Гришка мнѣ сказалъ… Что вы дрожит екакъ… Мальчикъ хорошенькiй… - зашептала она. - Зайти къ вамъ?..

Она еще сильнѣе притиснула меня къ стѣнѣ, но… я оттолкнулъ ее, весь охваченный дрожью, бросился въ свою комнатку и заперся…

…“На сире-бы-ре-ной ри-кѣ-ѣ… на злато-омъ пе-со-о-чкѣ…

 Пѣлъ кто-то подъ открытымъ окномъ…

 

XIII.

 

Вотъ это я понимаю!

Среди бѣла дня, на глазахъ Гришки,  всего двора и даже бабки Василисы, Леня позвонился къ нашимъ жильцамъ. Что произошло тамъ, - не знаю, но, какъ передавала Лизка, Леня пилъ чай съ сухарями, говорилъ со старичкомъ, и старичокъ крѣпко пожималъ ему руку. 

- Благородный человѣкъ… образованный человѣкъ…

И самъ проводилъ его до крыльца.

По мнѣнiю нашего двора, это хуже всякой орали”, мальчику вскружили голову, и онъ роняетъ достоинство всей фамилiи. Говорили, что теперь “уши выше головы растутъ и яйца стали учить курицу”. 

Дядя Захаръ мраченъ, но тетя Лиза, идя какъ-то отъ обѣдни, встрѣтилась съ Настенькой и ласково поздоровалась. Степка высказалъ мнѣнiе, что “онъ” повезетъ “ее” въ Питеръ, “пожируетъ” съ ней и броситъ, и тутъ же добавилъ, что и онъ не думаетъ жениться на полькѣ, а на Воробьевкѣ она уже узнала, сладки ли вишни. Какъ подслушала Полька и передавала на кухнѣ, дядя говорилъ тетѣ Лизѣ, что осенью самъ поѣдетъ въ Питеръ и “устроитъ тамъ Ленѣмамзель”, и тогда вся “дурь” у него вылетитъ изъ головы. 

Ну, въ этомъ я сильно сомнѣваюсь, потому что вижу по вечерамъ, какъ дѣло быстро идетъ впередъ, и не только вижу, но и слышу… хотя Степка и говоритъ, что “дѣвку поцѣловать, - что плюнуть”.

Какъ-то вечеромъ, уже послѣ ужина, когда мы всей семьей сидѣли на крыльцѣ, и дядя Захаръ приказалъ проводить по двору лошадей, пришелъ кривоногiй портной Кнутовъ. Онъ былъ какой-то взъерошенный и растерянный, чуть не плакалъ и просилъ дядю Захара “дозволить переговорить”. Скоро мы узнали страшную новость, напомнившую мнѣ давно испытанное, томительное чувство непонятнаго ужаса, когда убили царя.  

Мы узнали, что у портного былъ “обыскъ”, но “ничего не нашли”; что сынъ портного бѣжалъ за границу, находится гдѣ-то въ Женевѣ, и что отъ него получено письмо.  Онъ, какъ и Леня, учился въ институтѣ и жилъ въ Питерѣ на свои трудовые гроши. Его хотѣли за что-то арестовать, но не успѣли…

Портной, безъ картуза, растерянно стоялъ передъ дядей, комкалъ письмо и спрашивалъ, что теперь ему дѣлать.

- Теперь онъ ужъ не придетъ?... Не воротится? - повторялъ портной, по привычкѣ отыскивая иглу на груди. - какъ же быть-то теперь?... Прошенiе ежели написать…

- Достукался! - глухо говорилъ дядя Захаръ и чвокалъ зубомъ. - Надо было пускать!... Достукался!

- Матерю, говоритъ, поцалуй… обо мнѣ не горюй! - растерянно твердилъ портной. - Что-жъ теперь? 

- Снявши голову, по волосамъ не плачутъ. Нечего теперь… И нечего тебѣ ходить сюда! - вдругъ возвысилъ голосъ дядя Захаръ. - И ты дуракъ, и сынъ твой болванъ!... И нечего…

- Обо мнѣ, говоритъ, не горюй. Что-жъ теперь? 

- Ступай, ступай… И нечего тебѣ… Ступай къ адвокату…

Леня подошелъ къ портному, тронулъ его за плечо и сказалъ: 

- Завтра я скажу вамъ, что надо… Бояться нечего. 

- Ступай, ступай! И нечего тебѣ тутъ! - сказалъ дядя рѣзко. 

Портной надѣлъ картузъ и, растерянный, ушелъ. Мы всѣ молчали. Леня билъ тростью о камень. Монотонно стучали подковы по камешкамъ двора.

- Вотъ оно! - вдругъ разрѣшилъ томительное молчанiе дядя. - Пожалуйте… Отецъ-дуракъ жилы выматывалъ, а сынокъ-прохвостъ отблагодарилъ…

Всѣ молчатъ. Отрывисто фыркаетъ лошадь. Плывутъ изъ угловъ двора тѣни, густѣютъ.  

- Ну, какъ  по-твоему? Ну? Хорошо?

Леня бьетъ тростью о камень. Кто-то затворяетъ окно. 

- Вѣдь съ тобой на квартирѣ-то стоялъ? 

- Ну, и что же изъ того?

- Какъ что же!... И ты не зналъ?... Какъ, жилъ и не зналъ! Алексѣй! - тревожно спрашивалъ дядя. 

- А почему вы думаете, что я не зналъ? 

- какъ! Такъ ты зналъ?! Ты зналъ?!...

- Здѣсь не мѣсто разсуждать объ этомъ… Оставимте, пожалуйста… Все равно вы не поймете меня… 

- Ну да, ну да… Гдѣ намъ, дуракамъ… Только вотъ что я тебѣ скажу… Нечего тебѣ ѣхать туда, нечего!... Не пущу я тебя!

- какiе пустяки!... То-есть, какъ не пустите… самъ поѣду!... И чего вы волнуетесь!

- Чего… Чортъ васъ дери!... Самъ!.. Вѣдь голову онъ с нею снялъ… голову!...

- Я съ васъ, кажется, не снимаю…

- Э-эхъ… много-ль тебѣ еще-то тамъ торчать?...

- Скоро, скоро!... Та-та-та… та-та-та…

И Леня опять сталъ бить палкой и насвистывать. 

Бѣдный дядя Захаръ! Онъ былъ очень обезпокоенъ, долго сидѣлъ на лавочкѣ, думалъ и молчалъ. О чемъ онъ думалъ? Должно быть, о Ленѣ. Нѣтъ, онъ былъ увѣренъ въ немъ, что онъ не сдѣлаетъ такъ, какъ этотъ “мѣщанинишка”, которому нечего терять. Леня долженъ принять разрастающееся дѣло, ставить новый заводъ, поднялъ фамилiю, жениться и продолжать родъ. 

Долго мы въ тотъ вечеръ сидѣли всей семьей на лавочкѣ, сидѣли и молчали. Гришка и архипъ водили лошадей, слышался въ тишинѣ равномѣрный ударъ копытъ, довольное отфыркиванiе сытой лошади, да изрѣдкп краснымъ огнемъ сверкала изъ-подъ подковы искра въ опустившейся темнотѣ. Трубы черными шашками рѣзали еще свѣтлое небо. Тамъ, въ небѣ, рождались звѣзды; блеснула изъ-за края крыши точка, стала ползти, шириться, и выдвинулся ясный рогъ моложака-мѣсяца.

- Мѣсяцъ новый народился, смотрите! - сказалъ чей-то молодой голосъ. 

- Спать пора! - глухо отозвался дядя Захаръ, вздохнулъ и поднялся.  

Ярче и ярче звѣзды въ небѣ, свѣтлѣе мѣсяцъ съ острыми рожками, гуще тѣни въ углахъ нашего стараго двора. 

 Дня черезъ два послѣ этого вечера какой-то молодой человѣкъ, съ шапкой волосъ подъ пуховой шляпой и въ крылаткѣ, спрашивалъ у Гришки, дома ли Алексѣй Хмуровъ. 

- Здѣсь, здѣсь! - крикнулъ Леня изъ кабинетика.

Онъ выбѣжалъ на крыльцо, крѣпко пожалъ руку молодого человѣка, собрался и ушелъ вмѣстѣ съ нимъ. 

Появленiе человѣка въ крылаткѣ сейчасъ же сдѣлалось извѣстнымъ всему двору. Особенно интересовались - почему онъ не зашелъ въ покои. 

- Какъ мышь летучiй… и строгiй такой, - говорилъ Гришка. - а сапоги-то у ево…

Леня вернулся скоро, взялъ у дяди денегъ и куда-то отнесъ. 

- Такъ… товарищъ одинъ… проѣздомъ.

- Обираютъ тебя они, простоту. И ни одного-то порядочнаго товарища нѣтъ у тебя… Рвань какая-то все.

- Это мое дѣло.

- Вижу, что твое… Вонъ у Феоктистова тоже сынъ въ Питерѣ. Что съ нимъ не знаешься? 

- Я по ресторанамъ не люблю…

- Ну вотъ… Да что я хуже буду, ежели въ ресторанъ закачу, а? 

- Это мое дѣло. 

- Наладилъ!... Всегда такъ. Съ тобой, какъ съ человѣкомъ, толкуютъ, а ты… Эй, Гришка! Ты слушай, чортъ, а не ори “чево!”  Заложить “Строгова”! 

 

XIV.

 

Близилась Пасха. Леня прiѣхалъ еще на 6-ой недѣлѣ поста. Я нашелъ въ немъ большую перемѣну: похудѣвшее лицо приняло выраженiе грустной озабоченности, а надъ переносьемъ рѣзко обозначились складки, какъ у дяди Захара. Онъ ни разу не съѣздилъ навѣстить “берлинъ”, и дядя старался узнать, не боленъ ли онъ. У насъ говорили, что это все отъ любви, по мнѣнiю же дяди оттого, что Леня насилуетъ себя и не живетъ, какъ мужчина. 

Цѣлые дни Леня проводилъ въ кабинетикѣ, даже запирался. Что  онъ тамъ дѣлалъ? Этого не знала даже бабка Василиса, такъ какъ отверстiе въ замкѣбыло заложено бумажкой. 

Прибирая комнату, тетя Лиза нашла на столѣ конвертъ съ невиданной маркой. 

- Это откуда же?... Марка-то чудная…

- Ахъ, ну, что вамъ нужно?... Марка и марка!...

Настенька… и съ ней что-то не ладится у лени. Они рѣдко встрѣчаются въ садикѣ, и Настенька часами простаиваетъ въ верхнихъ сѣняхъ у окна. Положимъ, дни-то какiе, страстные дни…

Вездѣ такая азартная чистка, что радъ забраться куда-нибудь въ щель и проспалъ до полночнаго звона. 

Насъ поднимаютъ съ пяти утра, гоняютъ къ утрени, “часамъ” и къ обѣдни. Какая тоска!... и какъ неотвязчиво стоитъ въ ушахъ стенящiй напѣвъ: ”иже въ девя-а-тый часъ”… А какъ хорошо на дворѣ!... Задорно и страстно верещатъ воробьи въ тополѣ подъ окномъ, скворецъ потрескиваетъ на прутѣ у скворешни на зорькѣ… Слышно, рѣка уже прошла… А весеннiй запахъ навоза, прѣли и земляной силы, что льется неизвѣстно откуда, веселый грохотъ колесъ!...

Въ сараѣ булочникъ уже мнетъ творогъ въ кадушкахъ и руками выдавливаетъ въ формахъ “пасхи”.  У Трифоныча выставленъ на окнѣ большой ящикъ съ красными яйцами, и Степка уже лакомится ими подъ навѣсомъ. 

Въ четвергъ я причащался и въ особенно мирномъ настроенiи сижу на лавочкѣ, противъ кабинетика. Окно выставлено, и зеленая занавѣска играетъ подъ вѣтромъ. 

Сколько воспоминанiй вызываетъ это окно, крыльцо съ разъѣхавшимися ступеньками и узорнымъ карнизомъ, дряхлая галлерейка,  гдѣ на солнечныхъ квадратахъ грѣются потомки цѣлаго поколѣнiя “мушекъ” и “жуликовъ”.

Теперь въ большихъ комнатахъ дяди Захара, съ натертыми, желтыми отъ мастики полами, тихо и чинно. Тянутся вынутые изъ чулана ковры, тихо мигаютъ лампады въ углахъ, ярко блеститъ чищенный кирпичомъ мѣдный крестъ въ комнаткѣ бабки Василисы, плаваютъ струйки регальнаго масла и ладана. Выкуриваютъ будни, хотятъ не только полы и стѣны, хотятъ даже воздухъ перемѣнить, силой ввести праздникъ въ покои. Но суеты, будничной суеты еще больше. 

Бабка Василиса переживаетъ кризисъ: ее рвутъ на части. На погребицѣ висятъ грязные мѣшки съ творогомъ, стоятъ рѣшета съ “откидкой”, на тоненькихъ ножкахъ протянулись рядками пузатыя “пары”; плаваютъ въ банкахъ жирныя комья масла, падаетъ съ мѣшалокъ сметана. Бабка рвется и въ церковь, и на погребицу, но погребица захватываетъ сильнѣе.

Мальчишки изъ трактира и старички изъ богадѣльни не покидаютъ двора, тянутся длинной вереницей и позвякиваютъ пятаками. Цѣлая лабораторiя на погребѣ: идетъ въ дѣло и подгнившiй творогъ, сдобренный свѣжимъ, и снятое молоко съ мучкой, и “задумавшiеся” сливки. 

Приглашенный рѣзникъ выкраиваетъ изъ теленка котлеты для господъ и грудинку людямъ. 

На кухнѣ чадъ, сутолока и тревога…

Дяд Захаръ говѣетъ и будетъ причащаться въ Свѣтлый день за обѣдней. Отданъ строгiй приказъ никого не пускать “за деньжонками”.       

Я вижу, какъ дефилируютъ печники, подрядчики, трубочисты, каретники, лавочники, всѣ… Дяди нѣтъ дома и - “послѣ праздниковъ приходите”.  То и дѣло гремитъ съ галлереи:

- Сказано - дома нѣтъ!... Въ шею гони!... Послѣ праздника!

Всѣ слышатъ, протестуютъ, конечно, но Гришка сторожитъ двери и не пускаетъ. Старая, смѣшная исторiя!... Я сижу и смотрю на зеленую занавѣску. Ее шевелитъ вѣтерокъ, и я вижу блѣдное, красивое лицо Лени. 

- Здравствуй, Леня! 

- А-а… здорово. Ну, какъ дѣла?... Учишься?

- Ничего.. Я уже въ четвертомъ…

- Такъ… - онъ подходитъ къ окну. - Весна пришла, Колюшка… Скоро экзамены? 

- Да. И у васъ тамъ тоже экзамены? 

- Да, и у васъ…

Онъ облокачивается на подоконникъ и смотритъ внизъ, на плиты подъ окнами, какъ давно-давно, когда, бывало, еще мальчуганомъ свѣшивалъ свою курчавую голову внизъ, стараясь плевать въ одну точку. Занавѣска шелеститъ за его головой, вздувается пузыремъ и, надвигаясь, то закрываетъ лицо, то опять откидывается въ комнату. 

- Почтальонъ не приходилъ? 

- Кажется, нѣтъ… не видалъ. 

Вотъ и Пасха. Мы ходимъ въ тотъ домъ христосоваться. Все одно и то же, неизмѣнно: столикъ съ закусками у печки, рядъ бутылокъ съ разноцвѣтными пробками, попы и монахи, монашки и дѣловые поздравители. 

Вечеромъ въ садикѣ Настя и Леня. Томительной грустью и жуткимъ молчанiемъ вѣетъ. Тихо-тихо говорятъ они. И, кажется, нѣтъ прежняго увлеченiя, не слышно поцѣлуевъ, и горничная уже не бѣжитъ звать ужинать. 

Настенька проходитъ поникшая, кутаясь въ вязанный платочекъ, а Леня еще долго бродитъ одинъ въ глухихъ сумеркахъ, надвинувъ на лобъ шляпу. 

Кирпичники толкутся на дворѣ съ третьяго дня Пасхи: происходитъ наемъ, и Гришка подсчитываетъ пятаки. Какъ это все надоѣло, - эта вѣчная смѣна одинаковыхъ сценъ, тусклыхъ своей стихiйной будничностью и ненужностью. Бѣжитъ жизнь, - и ничего новаго: все старо и скучно, какъ стары и скучны сѣрыя стѣны сараевъ. Неужели еще десятки и сотни лѣтъ будутъ толпится они, всегда понурые, мрачные, грязные и вздыхающiе?... И кажется мнѣ, что это, дѣйствительно, что-то стихiйное. Дядя Захаръ сойдетъ въ могилу, а кирпичники, и все тѣ же, въ такихъ же заплатанныхъ полушубкахъ и азямахъ, лаптяхъ и сбитыхъ сапогахъ, будутъ толпиться, спать на помостѣ у сарая, жевать хлѣбъ, курить вертушки, сплевывать и говорить все такъ же малопонятно и несуразно. 

- Да… сталыть, по три съ гривной… Выволочили глину, починай, къ покрову всею… лопатошники, сталыть…

- И што-жъ, къ Жучкину пойдемъ… и харчь лутче…

- Квасъ обязательно даетъ… да… Сидора-то Пахомку-то?... Передъ масляной померъ… Грызь у ево заходила. 

- Защемилась она… унутрю прошла…  

- И напала эта самая вошь… си-ила!.. Откеда берется…  

Я вижу, какъ тощiй кирпичникъ бьетъ “силу” и стряхиваетъ съ овчины.  

- Ты, чо-ортъ!... тряси!...

- А што? Ѣсть мнѣ ее - што ли?... Претъ вить!...

Боже, Боже! Какiя лица! Какiе рубцы на щекахъ, какiя скулы, съ черной, потрескавшейся кожей, какiя мозоли и синеватыя болячки на узловатыхъ пальцахъ!... Какiе поломанные, кривые, желтые ногти, волдыри на лицахъ, заплаты и швы на тѣлѣ, азямахъ и полушубкахъ!.. 

Я уже знаю, что не изъ тридесятаго царства, не “оттуда” приходятъ они и не “туда” пойдутъ въ дожди и стужу по грязнымъ дорогамъ. Дѣтство прошло, розовая, таинственная дымка разнесена вѣтромъ, растаяла. Я знаю, откуда приходятъ они и куда пойдутъ. И уже теперь начинаю я думать о нихъ, и сердце начинаетъ сжиматься, когда я смотрю на эту пугливую, несуразную и обманутую толпу, на эти корявыя руки, вѣчно таскающiя и формующiя кирпичи, и ноги, прыгающiя въ мокрой глинѣ. 

Леня смотритъ на нихъ изъ своего кабинетика и слушаетъ. И онъ знаетъ больше моего. 

А юркiй Александръ Ивановъ выскакиваетъ изъ конторки съ листкомъ и карандашикомъ на бичевкѣ и кричитъ: 

- Эй, вы, судари!... Выходи! Обжигало!  Кто обжигало? 

- Я обжигало, Конопаткинъ!... Съ праздничкомъ, Ляксандра Иванычъ, Христосъ Воскресъ!  

Александръ ивановъ не рѣшается сказать “воистину”, но Конопаткинъ  какъ-то размякъ весь, сдернулъ къ уху картузъ, утерся и уже протягиваетъ синеватыя губы.  

 

XV.

 

Леня уѣхалъ въ субботу на Пасхѣ и уѣхалъ внезапно. Еще въ четвергъ онъ ходилъ по саду съ Настенькой, еще въ пятницу утромъ  собирался съ дядей ѣхать послѣ обѣда на заводъ, заходилъ въ конюшню посмотрѣть “Жгута”. 

Казалось, вся хандра и безпокойство пропали. Казлось, такъ все хорошо и ладно въ томъ домѣ.  

На галлереѣ пили послѣобѣденный чай, и я, поощряемый тетей Лизой, уписывалъ варенье, Леня читалъ газету, дядя захаръ ругалъ въ окно Архипа. 

- Телеграмма, - сказала горничная, подавая Ленѣ пакетикъ. 

- Откуда еще? - спросилъ дядя Захаръ. 

Леня прочелъ, и лицо его поблѣднѣло. Онъ весь какъ-то встряхнулся и поднялся. Тетя Лиза смотрѣла на него испуганная, спрашивающая. 

- Что такое?... О чемъ? - спрашивалъ дядя. 

- Я ѣду… сегодня… ѣду въ Петербургъ!

- Новости еще!... Ну, какого чорта, ей-Богу! - дядя раздраженно сюросилъ ладонью крошки со стола и задергалъ глазомъ.  - Прiѣдетъ  на недѣлю и бѣжитъ…

Я видѣлъ, какъ вздрагивала у Лени верхняя губа: онъ, видимо, старался сдержать волненiе.

- Леня, зачѣмъ?.. Вѣдь ты же Өоминую хотѣлъ… - едва-едва могла выговорить тетя Лиза. 

- Оставьте его!... Вѣдь это вотъ что!.. - постучалъ дядя объ столъ. 

- Да… мнѣ необходимо… въ среду экзамены…

- Слушаю-съ, слушаю-съ!.. Хоть совсѣмъ!... какъ волка ни корми, онъ все въ лѣсъ!  

- А-а… ну, если нужно!... Ну, мама, пойдемъ укладываться. 

Я сотрѣлъ на неспокойное, напряженное лицо Лени и по глазамъ видѣлъ, что что-то не такъ. дядя Захаръ съ трескомъ отодвинулъ стулъ и прошелъ въ залъ. Тамъ онъ долго ходилъ, тряся своимъ хохоломъ, курилъ кручонку и чвокалъ зубомъ. Подошелъ къ кабинету и открылъ дверь.  

- Алексѣй!.. Оставайся, нечего дурака строить… Слышишь?  

- нельзя. Вѣдь скоро опять прiѣду…

- А вы чего, чего вы? - накинулся дядя на тетю Лизу. - Къ чорту эти ваши слезы!.. И безъ васъ тошно…

Я заглянулъ въ кабинетикъ. Тетя Лиза нагнулась надъ чемоданомъ, складывая крахмальную рубашку, которая никакъ не умѣщалась въ отдѣленiе. Я понималъ, что она переживала въ эти ужасныя минуты внезапнаго разставанья, она, жившая однимъ имъ, на кого она не могла вдосталь наглядѣться, первенцемъ и единственнымъ. А онъ такъ всегда мало говорилъ съ ней, такъ мало… Онъ уѣзжаетъ отъ праздниковъ, а вѣдь у нея тогда только и былъ праздникъ, когда былъ при ней онъ, хотя бы въ своемъ кабинетикѣ, ея Леня. Ему она приготовляла любимыя кушанья, предупреждала все его желанiя; ходила на цыпочкахъ, когда онъ спалъ; сама постилала постель на диванчикѣ и оправляла лампадку, которую онъ тушилъ. Она простаивала за полночь передъ широкимъ кiотомъ, молилась, вынимала заздравныя просфоры… Она перенесла его портретъ в спальню, чтобы и ночью видѣть его.

- Носки вотъ тутъ… мыло вотъ…

Дядя Захаръ мрачно смотрѣлъ, держась за косякъ. Леня стоялъ у окна, подперевъ рукой подбородокъ. Зеленая занавѣска откинулась вѣтромъ, открывъ старый дворъ, садикъ позади, дряхлый амбаръ, сѣни на третьемъ этажѣ.

- Полотенце… вотъ тутъ… ночныя рубаш…

Тетя Лиза истерически вскрикнула и склонилась надъ чемоданомъ. Къ ней бросился Леня, поднялъ и отнесъ на диванъ. Онъ… онъ плакалъ…

- А, чортъ… Полька! Полька!.. Куда васъ чортъ уноситъ… воды дай!.. Ну, мечись, чортова кукла!..

Дядя скрипнулъ зубами и загромыхалъ по залу. 

- А ты чего тутъ, не до тебя!.. 

Я, конечно, исчезъ. 

Въ каретномъ сараѣ Архипъ спѣшно закладывалъ экипажъ. Въ кухнѣ бабка Василиса увязывала кульки и свертки. 

Передъ отъѣздомъ, когда я торчалъ наверху, у товарища, вошелъ Леня. Его приходъ удивилъ всѣхъ. Это былъ его второй приходъ. Настенька вспыхнула и поблѣднѣла. Леня посидѣлъ минутъ пять и всталъ.

- Счастливаго пути, счастливаго пути! - торопливо говорилъ старичокъ. - Тамъ у меня племянникъ въ департаментѣ…

Настенька прошла за Леней въ сѣни. 

Я не утерпѣлъ и проскользнулъ слѣдомъ;  конечно, они будутъ прощаться.

Въ нашихъ сѣняхъ, гдѣ никого не было, гдѣ стоялъ  старый шкафъ и большiе сундуки, въ полутемномъ углу, они остановились и молчали. 

Она покорно протянула ему руки, блѣдная, трепетная. Онъ взялъ ихъ, вытянулъ, откинулся и смотрѣлъ на нее сверху… и какъ смотрѣлъ!... Онъ точно хотѣлъ запомнить ея черты, восковое лицо, падающiе въ косу волосы и тихiе, молящiе глаза.  Такъ прошло около минуты. Она вздрагивала. Сильнымъ порывомъ привлекъ онъ ее къ себѣ, сжалъ ея головку и поцѣловалъ. Такъ они стояли, точно замерли оба. А я, съ сжавшимся сердцемъ, смотрѣлъ черезъ баллюстраду лѣсенки.    

- Прощай! - услыхалъ я шопотъ. 

Наверху хлопнула дверь. Они вздрогнули оба, Леня вырвался и, быстро шагая черезъ ступеньки, по бѣжалъ* внизъ. 

Настенька прошла мимо меня колеблющейся походкой, не замѣчая меня. А я… я спустился въ наши сѣни, сѣлъ на сундучокъи заплакалъ.

- Тпррру-у… тпррр… - съ грохотомъ выкатился экипажъ.

Укладывали чемоданы. Накрапывалъ дождь. Бабка Василиса, какъ тощая ворона, съ трясущейся головой, выгладывала съ галлереи и крестила внука. Тетя Лиза повисла на шеи у Лени. Дядя Захаръ, въ пальто, стоялъ на крыльцѣ, и его хмурое лицо съ сдвинутыми бровями было блѣдно и судорожно подергивалось. Онъ тоже крестилъ Леню и ругался на кучера, что не пристегнули фартука. Старичекъ Трифонычъ нѣсколько разъ приподнималъ картузъ, что-то высказывалъ, но его не замѣчали. Сперва сѣлъ, сильно качнувъ пролетку, дядя Захаръ, потомъ Леня въ черномъ пальто. Садясь, онъ остановился въ пролеткѣ, мелькомъ оглянулъ старый нашъ дворъ и садикъ. Дряхлый “Бушуй” глухо и отрывисто лаялъ изъ конуры. Леня приподнялъ шляпу и поклонился кверху. Тамъ, высунувшись до пояса, лежела на подоконникѣ Настенька.

- Счастливо отправляться… - заговорили кругомъ.

- Держи ворота!- крикнулъ дядя Захаръ. - Опять пьянъ, чортъ!... Держи ворота…

Тетя Лиза прижимала платокъ къ глазамъ. 

- И такъ дождь идетъ!... Ступайте къ себѣ!... Ну, съ Богомъ!

- Леня!... прощай! - крикнулъ я рѣзко, даже испугался своего голоса.

Онъ обернулся ко мнѣ, взглянулъ растерянно и замахалъ головой, берясь за шляпу.

Уѣхали. 

 

 

XVI.

 

Послѣднiе дни апрѣля, но погода холодновата, небо въ облакахъ, перепадаютъ дожди, и нашъ дворъ плачетъ гнилыми стѣнами сараевъ. И садъ нашъ плачетъ поломанными сучьями, разбитымъ заборомъ и убогой бесѣдкой, когда-то нарядной и пестрой. Глухо бьетъ копытомъ застоявшiйся “Жгутъ”, рѣдко скрипятъ творила каретнаго сарая. Дядя Захаръ скученъ, не ѣздитъ на заводъ, и только Александръ Ивановъ выкатываетъ раннимъ утромъ на дрожкахъ.

Я часто поглядываю на кабинетикъ. Тамъ пусто. Зеленая занавѣска за стекломъ укрыла его скромныя стѣны и клеенчатый столъ.   

Тетя Лиза ѣздила къ Троицѣ, и о. Варнава благословилъ ее просфорой, - признакъ благодати, какъ полагаютъ у насъ. Какъ-то заявился въ тотъ домъ дурачокъ “Пискунъ”, большой охотникъ до лоскутковъ.

- Охъ, много у тебя лоскутковъ… много… Дай лоскутковъ Пискуну…

“Много лоскутковъ!... много!!...” - въ этихъ словахъ полагали глубоко-сокровенный смыслъ. Были слезы. Пискуну, съ подвязанной по-бабьи щекой и рыжей бородкой, навязали самыхъ лучшихъ лоскутковъ, и онъ вылетѣлъ съ ними изъ воротъ, роняя ихъ по двору, а съ галлереи неслось: 

- Всякую шантрапу пускаютъ!... Гришка!!... я тебя подлеца, въ три шеи со двора!... 

Вечерами дядя захаръ ходитъ по темному залу: глухо отдаются въ пустомъ домѣ пудовые шаги; тетя Лиза одна сидитъ въ спальне передъ вѣчной грудой бѣлья, а маятникъ въ столовой идетъ-идетъ, отсчитывая секунды скучнаго вечера. Только бабка Василиса, какъ  perpetuum mobile, не забываетъ  своего дѣла и возится у коровника, выкидывая вилами навозъ. Да, истинно  perpetuum mobile! А когда-то она была первой красавицей и кружила головы ловкимъ молодцамъ изъ купецкаго рода, въ лаковыхъ сапогахъ и косовороткахъ подъ длиннополыми кафтанами. Давно… давно… Теперь косточки этихъ ядреныхъ молодцовъ гнiютъ подъ старыми липами единовѣрческаго кладбища. 

Сны… Всѣ видятъ необычайные сны. Разговоры о нихъ прочно вошли въ обиходъ двора, какъ теперь утреннiя газеты. О снахъ въ кухнѣ докладываютъ наверху, о снахъ наверху разсуждаютъ на кухнѣ. Сны подъ пятницу - сны особенные, и я увѣренъ, что Гришка вретъ, такъ какъ ему именно и снятся сны подъ пятницу. Онъ разсказываетъ о кучахъ серебра, о провалѣ крыши и о ямѣ “на самой то-ись середкѣ двора”.

Сегодня середа, но я видѣлъ сонъ тяжелый, кошмарный. Онъ давитъ меня, и я въ тоскѣ хожу по садику, гдѣ еще недавно ходили они, и думаю, думаю объ охватившей меня тревогѣ. Она будетъ расти къ ночи - я знаю, и я боюсь ночи, боюсь пустоты и сгустившихся тѣней у бесѣдки. Въ этихъ тѣняхъ и закоулкахъ притаились тайны, стерегущiя будущiя… Я хожу по садику и боюсь ночи. А она надвигается въ пустотѣ и тоскѣ. И вокругъ разлита эта пустота и тоска, тоска. Точно уже ничего нѣтъ для меня ни позади, ни впереди, - одна эта тяжелая мысль о ночи, одинъ страхъ…

“Жулики” и “мушки” съ звонкимъ лаемъ приняли кого-то, и отсюда видно, что они рвутъ этого кого-то… Это, конечно, почтальонъ, кого они терпѣть не могутъ. Я хожу…

Кто-то дробью скатился съ галереи, хлопнуло окно, скрипнуло творило сарая. По двору пробѣжала Полька. 

- Григорiй!... Григорья!... Гришка!... - раздается отчаянный, взвизгивающiй голосъ Польки. За дохтуромъ бѣги!...

Стучатъ копыта по настилу. Архипъ торопливо выводитъ “Строгао”… Какая тревога!... Я бѣгу въ страхѣ, спрашиваю. 

Телеграмма пришла изъ Питера… Лексѣй Захарычъ при смерти… На машину ѣдутъ…

Архипъ никакъ не можетъ попасть дугой въ петлю. Лошадь не стоитъ, оглобли падаютъ, хлопаютъ двери на галлерѣ, кто-то быстро-быстро пробѣжалъ со свѣчой, мелькнула тѣнь на потолкѣ и провалилась. 

Я стою… въ ушахъ отдается безсмысленное “при смерти”…   

Я бѣгу къ себѣ. Тамъ всѣ сбились въ передней и молчатъ. 

Смотрятъ другъ на друга и молчатъ. Мать накидываетъ платокъ на плечи и почти бѣжитъ въ тотъ домъ.

Сестры въ уголкѣ плачутъ. Чего они плачутъ?... Я такъ странно спокоенъ, и для меня все это невѣроятно. 

- Можетъ быть, адресъ перепутали, - говоритъ кто-то и сейчасъ же отвѣчаетъ:     

- Да нѣтъ… не можетъ быть… Этимъ не шутятъ…

Я уже не боюсь ночи и темноты, иду въ залъ, припадаю лицомъ къ окнамъ и смотрю въ тотъ домъ. Кабинетикъ глядитъ чернымъ глазомъ, въ окнахъ зала черно, и только въ дальней комнатѣ, за гостиной, - золотая полоска плохо прикрытой двери.

Въѣзжаетъ извозчикъ, бѣжитъ запыхавшiйся Гришка, и тяжело взбирается на ступеньки крыльца грузная фигура старика-доктора.

“Туда” я боюсь идти. Я боюсь горя, я боюсь взглянуть на дядю Захара и тетю Лизу, которая бьется теперь на полу.

Поѣздъ идетъ въ 10, а теперь уже около 9. 

Распахнулась парадная, выходитъ докторъ и пропадаетъ въ воротахъ. Гришка стоитъ съ разбитымъ фонаремъ, въ которомъ оплываетъ св-ча, и тѣнь “Строгаго” мечется по бѣлой стѣнѣ и уходитъ подъ крышу. Громадное колесо захватило весь нижнiй этажъ красивой черной звѣздой. Я открываю окно. Тетя Лиза почти бѣжитъ съ лѣтницы, прыгаетъ на пролетку, не попадаетъ на подножку и обрывается. Ее подсаживаетъ Гришка. Дядя Захаръ сутуловатый, съ низко надвинутымъ козырькомъ, медленно, переваливаясь, спускается сверху, и слышно, какъ жалобно попискиваютъ ступеньки.

Кто-то плачетъ тоненькимъ, слабенькимъ голоскомъ.

Кто это? Полька?... Нѣтъ, она пристегиваетъ фартукъ и что-то кладетъ кучеру въ ноги. Кто же?  

Бабка Василиса… Согнувшись, сидитъ она  на нижней ступенькѣ лѣсенки и плачетъ.

Протягивается палецъ дяди Захара, толкаетъ Архипа…

Въ тишинѣ падающей  ночи гремятъ колеса, и не слышно обычнаго: “держи ворота!”

Темно въ моей комнатѣ. Я лежу и не могу собрать бѣгающiя мысли. Тоска, но страха нѣтъ. Вскакиваютъ вопросы: почему? какъ? и уходятъ безъ отвѣта. Стукъ въ стекла. А, дождь пошелъ… Ярко мигнула комната и ушла. Громъ гремитъ… А глухо гремитъ громъ въ городѣ подъ крышами… Я у окна. Вотъ онъ, нашъ старый дворъ! Онъ ярко вспыхиваетъ и тонетъ. 

И какой громъ! Точно высыпали на крыши груды камней. Какой ливень!...

Назойливо мычатъ въ сараѣ коровы: должно быть, ихъ не доили сегодня. 

Поздно ночью звонокъ у воротъ. Я не сплю, слушаю, жду… Звонокъ у нашей парадной, шумъ и бѣготня въ комнатахъ. Выглядываю въ столовую. Бабка Василиса, промокшая и еще болѣе похудѣвшая, принесла телеграмму: она неграмотна.

“Вашъ сынъ… скончался”…

Надъ моей головой тревожные, мягкiе шаги…

Что тамъ? 

 

XVIII.

 

Онъ врнулся, но не вступилъ въ ворота.

Онъ вернулся…

Какая унылая погода, почти осеннiй дождь, и какъ хмуро смотритъ мокрый колодецъ съ зеленымъ конькомъ.

Его привезли въ горбатомъ ящикѣ, обитомъ бѣлой парчей и со стекломъ въ головахъ. Нагло глядитъ этотъ неуклюжiй ящикъ съ бѣлаго катафалка съ намокшими ватными султанчиками. Это не простой ящикъ, сбитый въ лавкѣ питерскаго гробовщика: это - работа безсмысленнаго перста стихiйной силы.

Я стою неподалеку, гляжу на ящикъ и  не могу считать его гробомъ, не могу плакать и страдать. И не одинъ я: всѣ, всѣ, куда ни взглянешь. У всѣхъ деревянныя лица, всѣ неопредѣленно смотрятъ на бѣлые султанчики, вѣнки, на волочащiяся по грязи кисти покрова, на ящикъ… И  они не вѣрятъ.

Слова литiи вырываются вѣтромъ, несутся по грязной улицѣ и таютъ въ мелкой дроби дождя. 

“По-да-а-ждь… Господи”…

Кто-то вскрикиваетъ, но процессiя уже ползетъ, и Александръ Ивановъ подхватываетъ забытый кѣмъ-то у воротъ зонтикъ. У колеса двигается дядя Захаръ, держась за колонку, и смотритъ на переступающiя ноги. Я вижу его шершавое пальто, и только. Тетю Лизу усадили въ карету и даютъ нюхать спиртъ. 

Широкiя ворота монастыря приняли ящикъ, черный хвостъ процессiи и не закрылись, точно ждали еще… 

Сотни грачей и галокъ гремѣли въ вершинахъ монастырскаго сада. 

Стройно отдавались подъ старыми сводами “надгробныя рыданiя” монаховъ, и вспугнутой птицей бился въ куполѣ чей-то крикъ. 

“Послѣднее цѣлованiе”…

Но его нельзя дать: онъ запертъ въ ящикѣ, засмоленъ, завинченъ; онъ глядитъ въ стекло закрытыми  глазами.

И всѣ спѣшно подходятъ, взбираются на ступеньки и долго глядятъ, думаютъ надъ стекломъ, какъ кажется. Ящикъ ждетъ… Я заглядываю въ глубину, въ сумракъ… Темное лицо съ прищуреннымъ глазомъ. Онъ спитъ… Я вижу крѣпкiе, бѣлые зубы, дядинъ носъ съ горбинкой и черную прядку на лбу…

Тихiя сумерки надъ бѣлыми березами, дорожка подъ бузиной… шаги, шопотъ, смѣхъ… тѣни сгустились за бесѣдкой… бѣлая кофточка…

“Почтальонъ еще не приходилъ?”

Вѣдь это было недавно, вчера, совсѣмъ вчера…

Онъ скрюченъ въ ящикѣ, его колѣни уперлись въ завинченную крышку. Оттого такой ящикъ, и всѣ такъ странно смотрятъ.

Зачѣмъ это? кто завинтилъ его? какая сила?...

…Святый, Безсмертный, по-ми-лу-уй насъ…

Ящикъ плыветъ въ черной волнѣ. Плачетъ стекло подъ дождемъ. Печально шумятъ старыя липы…

Поворотъ, послѣднiй поворотъ, камень и желѣзо рѣшетокъ. Яма и желтый бугоръ грязной глины. Мостки… и молодцы въ коленкорѣ прикидываютъ, какъ бы половчѣе “спустить”. 

- Готово?

- Пуска-ай…

Удачно. Не зацѣпило нигдѣ, не тряхнуло, и спѣшно рокочетъ веревка, спѣшитъ выбраться къ свѣту.

Въ могилу глядятъ двое блѣдныхъ, плохо одѣтыхъ людей. На нихъ форменныя фуражки, запачканные грязью высокiе сапоги. Они прiѣхали проводить изъ далекаго Питера и, угрюмые, шли за гробомъ. Они не знали никого изъ этихъ чуждыхъ имъ людей; они удивлялись, конечно, что это его родные - эти почтенныя барыни въ шляпахъ со стеклярусомъ, солидные люди въ картузахъ, - эти ветхiя старушки въ платкахъ, салопахъ и шляпахъ. Они знали его.

Бабка Василиса, еще болѣе высохшая, укутанная десяткомъ платковъ, сидитъ на чужой могилѣ и вертитъ бѣлый комочекъ. Она убита, эта семидесятилѣтняя хлопотунья. Тетю Лизу, съ вспухшимъ лицомъ и поникшую, словно уснувшую, держитъ лысый купецъ-дисконтеръ, держитъ неуклюже огромными лапами, - и ни тѣни мысли на его чугунномъ лицѣ. Востроносый Трифонычъ усердно крестится на березу. Дядя Захаръ… Дядя Захаръ страшенъ застывшей фигурой, почернѣвшимъ лицомъ, ввалившимися подъ лобъ глазами. Въ немъ затаилось жестокое что-то, жуткое. Онъ сжимаетъ чугунную головку рѣшетки. Страшная тяжесть давитъ его къ землѣ, но онъ только пригнулся, затаился и думаетъ, думаетъ…

Александръ Ивановъ суетится съ кутьей, которую пристроилъ на сосѣдней мигилѣ, поминутно зажигаетъ гаснущую на кутье свѣчку, вѣжливо шныряетъ въ толпѣ, отбираетъ свѣчи, тушитъ, шепчется съ регентомъ, гоняетъ старухъ, прыгаетъ по могиламъ, мѣшаетъ. 

Стали отходить. Человѣкъ въ митрѣ слабо взмахнулъ на прощанье кадиломъ…

- Прикажете подать дрожки? - подскочилъ Александръ Ивановъ.

Дядя Захаръ не отвѣтилъ, подошелъ къ бугорку, постоялъ… ПОкачалъ головой и пошелъ по могиламъ, не надѣвая картуза. Лилъ дождь. Грачи протяжно шумѣли въ вершинахъ. 

- И вы пожалте-съ… помянуть покойника… въ собственномъ домѣ-съ на…

Александръ Ивановъ уже вертѣлся возлѣ прiѣзжихъ въ потертыхъ пальто.

 Они ничего не сказали и подошли къ могилѣ.

Въ уходившей толпѣ я замѣтилъ знакомое, восковое лицо. Кажется, это была она…

Глухо катили кареты и пролетки, шли пѣшеходы.

Лихо, обгоняя всѣхъ и спѣша поспѣть раньше и “встрѣтить”, прогремѣлъ на дрожкахъ Александръ Ивановъ съ кутьей.  

 

XVIII.

 

У насъ опять всѣ говорятъ шопотомъ, какъ когда-то давно-давно…

Вчера ночью въ томъ домѣ были “полицейскiе и жандармы”, перерыли весь домъ и даже комнатку бабки, чердакъ и чуланы, нашли какiя-то “банки и трубки” и уѣхали только подъ утро.

- Ужъ это вѣрно… - говорятъ у насъ. - Вонъ онъ какой оказался… Ну, теперь понятно… Либо тамъ съ нимъ покончили, либо самъ…

Я вижу, что у насъ знаютъ что-то. Я чувствовалъ это, еще въ день похоронъ, но теперь знаю и я. Такъ вотъ что!..

- Къ генералъ-губернатору поѣхалъ съ Петромъ Иванычемъ… А то  теперь “затаскаютъ”…

Петръ Иванычъ - нашъ родственникъ, котораго знаютъ даже министры.

- Прямо выродокъ изъ семьи!... Позоръ-то какой, Господи!.. Вотъ, вотъ… наказалъ-таки Богъ… сыномъ наказалъ… Сколько народу слезъ отъ него пролили…

Все отодвинуто: говорятъ только о “позорѣ” и “наказанiи”. И я понемногу прислушиваюсь, ловлю и узнаю многое. 

Я узнаю, что Алексѣй (его уже не называютъ Леня) былъ “у нихъ въ шайкѣ”, былъ нигилистомъ, безбожникомъ, измѣнникомъ и “самымъ послѣднимъ человѣкомъ”. Онъ обиралъ дядю Захара для нихъ, этихъ изверговъ, идущихъ противъ всего. Они вызвали его телеграммой приготовлять динамитъ и готовить “покушенiе”, но его накрыла полицiя въ “мастерской”, и онъ отравился “стрихиномъ”.

- Вотъ его и скрючило… Вотъ Богъ-то какъ дѣлаетъ!..

Такъ вотъ оно что!.. Такъ онъ былъ… Мнѣ вспомнились смутные страхи прошлаго… Опять встала передо мной, но уже въ болѣе ясномъ видѣ, та неизвѣстная, но существующая сила, они, которыхъ я когда-то боялся, которыхъ боятся у насъ. А я?  Нѣтъ, мнѣ уже не страшно теперь. Нѣтъ, теперь я хочу знать ее, эту силу, “враговъ”, ихъ… Онъ былъ ихъ!.. И я не зналъ!.. Совсѣмъ рядомъ, близкiй, родной, Леня… Я могъ бы узнать отъ него все, обо всемъ… А теперь я не могу узнать и не знаю, отъ кого бы я могъ узнать все. Зачѣмъ они и, кто? Мнѣ необходимо узнать все это, такъ какъ съ ними былъ Леня. Имъ я гордился, смотрѣлъ на него, какъ на самаго умнаго и лучшаго на нашемъ дворѣ, имъ хотѣлъ быть, когда подросту.

Ему уступалъ даже дядя захаръ. Почему же они страшны, если Леня, такой замѣчательный человѣкъ, былъ среди нихъ?

И я почуялъ, что что-то не такъ, что у насъ совсѣмъ ничего не знаютъ о нихъ и напрасно боятся.

- Теперь всѣхъ переберутъ… того  и гляди…

Кажется, этого-то и боятся. Но никого не “перебрали”.

Всѣ газеты были собраны и… проданы въ желѣзную лавку. Говорили, шептались, заглядывали въ окна, ждали…

А въ томъ домѣ было такъ тихо и жутко. Тетю Лизу увезли въ Кiевъ, къ пещерамъ, а дядя Захаръ… никто н зналъ, что дѣлаетъ въ кабинетикѣ дядя Захаръ, но скоро узнали.

- Запилъ…

На дворѣ безпорядокъ. Архипъ и Гришка забросили лошадей, напиваются съ ранняго утра и даже иногда не ночуютъ.

Александръ Ивановъ - полный хозяинъ, грозитъ всѣхъ поставить на точку, “показать”, разсчитать, но кучеръ и Гришка стоятъ другъ за дружку горой и требуютъ за пять мѣсяцевъ “зажитаго”. Попрежнему мимо воротъ плывутъ неизвѣстно куда груженыя кирпичомъ подводы, и Александръ Ивановъ теперь ловко “нагрѣетъ руки”, какъ говоритъ Трифонычъ. Бабка Василиса свалилась, и какая-то кривая старушка продаетъ молоко.

Да, все какъ будто остановилось и задумалось… Чувствуется, что въ нашей ровной и безмятежной жизни пробита брешь; чувствуется, что жизнь нашего двора съѣхала съ хорошо накатанной колеи и теперь пойдетъ… пойдетъ… Въ нее неумолимо и безвозвратно врѣзалось что-то, и она теперь будетъ ползти по швамъ, коробится и распадаться. Этотъ распадъ, какъ кажется мнѣ теперь, начался уже давно-давно, когда дядя Захаръ купилъ себѣ къ свадьбѣцилиндръ и брюки, когда стали нанимать молоденькихъ горничныхъ въ фартучкахъ и крахмальныхъ юбкахъ, подписались на “листокъ”, отдали Леню въ реальное училище, праздновали медаль и “берлинъ” трубками и фейерверкомъ, и Гришка нашелъ дорогу въ “библиотеку”. Она незамѣтно мѣнялась, наша жизнь, и вдругъ получила ударъ, задумалась и покатилась…

Теперь будутъ догнивать старые пни, и отъ старыхъ корней будутъ рости  побѣги. И она пойдетъ, эта жизнь… Повалятся и уже валятся старые сараи и амбары, захватившiе добрыя полдесятины, упадутъ поломанныя березки въ садикѣ, слетитъ широкая, какъ дебелая купчиха, разноцвѣтная бесѣдка, и на мѣстѣ садика вытянется скоро щеголевато новый домъ съ доходными квартирами, клозетами и проведенной водой, на мѣстѣ ухабистой мостовой загудитъ трамвай, упадутъ деревянные столбики съ масляными коптилками и сверкнетъ голубой огонь электрическаго фонаря.

 Она распаадлась давно. Уже не выжигаютъ страстныхъ крестовъ на дверяхъ, не курятъ ладаномъ, хотя все еще “не  ѣдятъ до звѣзды” и исправно ѣздятъ къ монахамъ…

На нашемъ дворѣ новые, упорные слухи. Ничего не было!… не было ни “того” въ Питерѣ, не было никакой “химiи”, не было полицейскихъ и жандармовъ, то-есть, ровно ничего не было.

Леня, недавно стоявшiй въ нашихъ сѣняхъ, въ углку, и такъ глядѣвшiй на Настеньку, красивый и рѣшительный, - погибъ отъ любви къ баронессѣ… Ему “не отвѣтили”, - и онъ отравился.

Пусть нашъ дворъ вѣритъ этому интресному слуху. Я не вѣрю. Гришка, купившiй себѣ бронзовые часы, можетъ хоть двадцать разъ тыкать своимъ грязнымъ пальцемъ въ “листокъ”. Пусть репортеры въ потертыхъ пальто привозятся почтеннымъ Петромъ Иванычемъ на собственныхъ рысакахъ, шепчутся въ залѣ и пьютъ коньякъ; пусть ихъ шустрыя перышки изображаютъ отчаянiе баронессы и пылкую страсть молодой натуры… пусть…

Я знаю все, все…

Какъ-то въ началѣ iюня захожу я въ тотъ домъ. Я хочу первый разъ въ жизни поговорить ъ дядей, когда-то страшнымъ, теперь такимъ жалкимъ, какъ я предполагаю. Вхожу, чувствую знакомый запахъ кручонокъ. 

Тетя Лиза! Я смотрю на нее, и кажется мнѣ, что я не видалъ ея давнымъ-давно. Она, постарѣвшая, съ полупрозрачнымъ лицомъ, смотритъ такъ странно, почти испуганно. Я сажусь въ мягкое, старое кресло, молчу… Смотрю, какъ ровно двигается большая игла, штопающая неуклюжiй носокъ, какъ шевелятся морщинистыя, потемнѣвшiя  вѣки. А гдѣ же голубые глаза и маленькiя, розовыя губки? Морщинки у носа, желтѣетъ кожа на лбу, и низко опущена сѣдѣющая голова. И вижу я, какъ тетя Лиза на моихъ глазахъпревращается въ маленькую, сморщенную старушку…

- Тетя Лиза, вы больны были?... то-есть, я хотѣлъ сказать, какъ дядя?...

- Онъ не совсѣмъ здоровъ… простудился…

Игла колетъ ея тонкiй палецъ. Тихо. Я не вижу портрета: его убрали.

- Вы давно у насъ не были, тетя Лиза…

Она молчитъ и поддѣваетъ петли. Шлепаютъ туфли въ залѣ, и бабка Василиса проходитъ тѣнью.

- Можетъ быть, вы сегодня зайдете къ намъ?...

Мнѣ жалко тетю Лизу, но я не знаю, какъ вызвать ее изъ тяжелаго состоянiя, которое она переживаетъ.

- Да… да… хорошо… Какъ здоровье мамаши?...

…Бухъ… бу-ухъ…

Что такое? Это тамъ, изъ кабинета…

Тетя Лиза опускаетъ чулокъ, смотритъ на кiотъ и вздыхаетъ.

- Зхарушка!... что ты… Захарушка!... - слышится голосъ бабки

Я впиваюсь глазами въ тетю Лизу и вижу слезы, слезы…

Бу-ухъ… бу-умъ… Я бѣгу.

За дверью кабинетика слышится бурчанiе, глухой звонъ диванной пружины. Сильный ударъ въ дверь.

- Захарушка, отвори… Захарушка...   

Бабка Василиса, заострившаяся, съ втянутыми щеками, держится за мѣдную ручку двери и проситъ.

- Л-ленька-а!... Л-енька-а!... - всхлипываетъ осипшiй голосъ и переходитъ въ бурчанье.

- Господа Бога вспомни!... вспомни Господа Бога!...

- Дьявола!... дьявола!...

Бабка Василиса закрещиваетъ дверь часто-часто и испуганно, растерянно озирается.

- Оставьте!... маменька, оставьте!... - съ мольбой шепчетъ тетя Лиза и машетъ рукой.

Меня охватываетъ тоска, страшная, давящая тоска. Я отхожу къ стеклянному шкафчику. Тамъ все тотъ же коричневый старичокъ въ шляпѣ, и веселый косецъ, и фарфоровая мышка…

Нѣтъ,  я не могу больше, я бѣгу изъ этого дома, отъ этихъ блѣдныхъ, умирающихъ лицъ и водянистыхъ глазъ. Я бѣгу и… Въ углу, у печки забытыя калоши… А. Х. А вотъ и старая трость, и хлыстъ на стѣнкѣ…

 

XIX.

 

Онъ все еще здѣсь…

Уныло ползутъ дни на нашемъ дворѣ, въ нашемъ домѣ. А въ томъ?..

Съ корнемъ вырванъ сильный отпрыскъ той линiи Хмуровыхъ, и намъ говорятъ, что та линiя вымретъ - и къ лучшему. Чего хорошаго ждать отъ нея? Люди-то все какiе-то несуразные, крутые, взбалмошные…

- Дѣдъ-то его, дяди-то Захара, не то разбойникъ былъ, не то оголтѣлый какой-то… Какъ французъ приходилъ, такъ онъ по Москвѣ сновалъ съ шайкой, и не разберешь, кого глушили, - своихъ ли, француза ли… Супротивъ самого Наполеона, какъ пожары-то пошли, церкву Божiю запалилъ на Зацѣпѣ… Вотъ Господь-то и покаралъ: сына-то старшаго, брата-то дяденькинова, и прикончили  парни въ рощахъ. Лю-утъ былъ покойникъ до дѣвокъ… у-у-у… Ужъ что дѣлалъ!.. Силкомъ одноё увезъ тамъ-идѣ, рощи-то вотъ гдѣ сводили… Да подъ Москвой парни перехватили и порѣшили  оглоблей… И тутъ кровь пролилъ - на смерть двоихъ изувѣчилъ… Да и всѣ они такiе - хватастые, прямо лютые… Дяденька-то Захаръ такой-то оттябель былъ!.. Барку съ мукой на Москварикѣ своего кукурента на дно осадилъ изъ озорства… Забрался ночью да топоромъ днище и просадилъ… Ну, судились… чистъ вышелъ, какъ огурчикъ… И все дѣло запуталъ, и такъ подвелъ, что будто кукурентъ самъ барку спустилъ… Барина тоже одново затащилъ на дворъ въ цилиндрѣ да подъ колодцемъ и выкупалъ, и пустилъ на протуваръ… И въ “титахъ-то” сидѣлъ, и къ губернатору вызывали… И того оплелъ… Ну вотъ и выростилъ сынка на позоръ… “Въ меня да въ меня…” Вотъ-те и “въ меня”..!

Такъ разсказывали у насъ о той линiи Хмуровыхъ, и я любилъ слушать и воскрешать ихъ хотя бы по дядѣ Захару.  И они вставали передо мной въ освѣщенiи легендарномъ. Такими, думалъ я, были и Стенька Разинъ, и Пугачевъ… И я  думалъ о нихъ, и любилъ ихъ. Откуда они такiе?.. Я не зналъ.

Дядя Захаръ, наконецъ, выползъ  на свѣтъ Божiй. Пора, такъ какъ Александръ Ивановъ уже третiй мѣсяцъ всѣмъ кричитъ, что онъ теперь здѣсь хозяинъ.

Да, онъ хозяинъ. Онъ уже сплавилъ кирпичъ куда-то на “новую стройку” и затѣваетъ “хлигеръ” на чистоту. Онъ уже перевелъ кирпичниковъ на хозяйскiй коштъ, кормитъ душистой капустой и червивой солятиной. Уже приходили ходоки съ завода и скрылись за рѣшеткой участка по случаю “скопа”. Онъ уже ходитъ “брюки на выпускъ”, старается говорить гуще, и Трифонычъ видѣлъ его въ Государственномъ банкѣ, въ отдѣленiи “вкладовъ”.

И вотъ вышелъ дядя Захаръ.

Желтый, взлохмоченный, съ ввалившимися ястребиными глазами, онъ потянулся, расправляя затекшiя члены, забралъ воздуху и потребовалъ лошадей.

Архипъ получилъ такой “анекдотъ”, что дня два скрывался въ конюшнѣ. Лошади были запущены.

Когда проводили “Жгута”, дядя Захаръ дернулъ глазомъ и отвернулся.

- Продать… Завтра чтобъ цыганъ взялъ!..

- Слушаю-съ… - покорно повторялъ Александръ Ивановъ.

Потомъ обошелъ дворъ, угрюмо глядѣлъ на сараи, конюшни, закоулки и лачужки. Все было старо, гнило, широко и скучно. Мрачно взглянулъ на покосившуюся галерею, убожества которой точно не замѣчалъ раньше, махнулъ рукой…

- Плоха галдареечка-съ, рельцы бы подвести… - говорилъ Александръ ивановъ, безъ картузика, слѣдуя тѣнью.

- Стоитъ…

Потомъ былъ въ конторкѣ и перешвырялъ книги. Потомъ двинулся на заводъ, разгромилъ и уѣхалъ въ городъ.

Вернулся онъ поздней ночью, пьяный, шумѣлъ на дворѣ и оборвалъ всѣ звонки. 

Скоро цыганъ увелъ “Жгута”, “Строгаго” и “Крутого”, и остались въ конюшнѣ “Стервецъ” и “Злодѣй”. Скоро каретникъ увезъ пролетку, маленькiй шарабанъ, звонкiй наборъ и троечный выѣздъ.

Все чаще и чаще просыпался я ночью отъ стука въ ворота и грома звонковъ. Бѣжали чьи-то шаги, и сиплый голосъ кричалъ:

- Дрыхнешь… чорртъ!.. По-длецы!.. дар-мо-ѣды!.. Завтра же вонъ!.. всѣхъ… всѣхъ!.. Огня давай!..

Щелкае тъ форточка, и тетя Лиза жалобно проситъ:

- Захаръ Егорычъ!.. да что ты ей-Богу… Да иди ты, Захаръ Егорычъ…

- Мол…чать!.. куриные… мозги!.. мозги!.. Не ваше… дѣло!.. Гришка!.. огню!..

- Захаръ Егорычъ… людей-то посовѣстись…

- Огню!.. стой… ты… чорртъ…

Гришка приноситъ фонарь, и вижу я, что дядя захаръ сидитъ на ступенькахъ крыльца. Картузъ на затылкѣ, пальто нараспашку, разстегнутъ жилетъ, и висятъ обрывки цѣпочки. Дядя бурчитъ, шаритъ въ карманахъ и перекладываетъ деньги. Громадная черная тѣнь ползаетъ по крыльцу широкими лапами, дергаетъ головой, и картузъ дядинъ падаетъ къ ногамъ Гришки. Тотъ подымаетъ его и чиститъ.  

- Во-ды… во-ды!... - дико стонетъ дядя Захаръ.

Онъ раскачивается, тискаетъ взбитую голову, рветъ манишку, и золотая нагрудка со звономъ прыгаетъ по камнямъ. Гришка приноситъ воды и стоитъ.

- У-у-у… - стонетъ дядя. - Во-ды-ы… лей… лей… ле-ей…

- Захаръ Егорычъ… господи!.. голубчикъ… - плачетъ тетя Лиза.

Она, въ бѣлой кофтѣ, со свѣчкой стоитъ у окна.

- Ле-ей… о-охъ… у-у-у…

Онъ стонетъ съ болью и глухо, и слышу я, какъ стучатъ его зубы. Наверху отворяютъ окно: слушаетъ кто-то…

Уже играетъ заря. Кричатъ пѣтухи на дворѣ. Бѣлѣютъ холодныя окна. Сипло крикнулъ раннiй, проснувшiйся грачъ.

…Ку-ку-ре-ку-у… ку-ку-ре-ку-у… - поютъ утреннiе голоса. Тускнѣетъ фонарь, и сонно клюетъ носомъ взбудораженный Гришка.

Груздно, держась за стѣнки крыльца, подымается дядя, и вижу я, какъ по осунувшемуся лицу ползутъ бледныя тѣни утра. 

 

XX.

 

Три года прошло…

Я знаю, что дѣла дяди Захара рушатся, что Александръ Ивановъ грабитъ “въ обѣ руки”,  а дядя крутитъ съ утра и до ночи, швыряетъ деньги арфисткамъ и катаетъ ихъ дюжинами на тройкахъ. Гооврятъ, что въ дядю вошелъ пьяный бѣсъ, и теперь все лѣзетъ по швамъ. Тетя Лиза разыскиваетъ дядю по городу, наспѣхъ учитываетъ Александра Иванова, но тотъ тонокъ, какъ нитка, и уже купилъ въ Сокольникахъ дачу.

Пачками протестуютъ векселя кредиторы, и судебные пристава показываютъ исполнительные листы. 

На нашъ дворъ надвигается незнакомая сила чужого права. Ползетъ всеи ползетъ съ такой быстротой, что годъ-два - и дядя будетъ голъ, какъ соколъ. Тетя Лиза распродаетъ салопы и дядины запасные еноты и хорьки, цѣнныя шали и бриллiанты.

Уже остановился заводъ, и на кирпичъ наложенъ арестъ. Въ мутный день ноября кирпичники  получили съ урѣзомъ послѣднiй “разсчетъ” и ушли… навсегда… Уже появлялись солидные люди на нашемъ дворѣ, ходили съ рулеткой и смотрѣли на окна. Все виситъ въ воздухѣ, и дядѣ Захару придется кончать свои дни на квартирѣ.

Въ минуты просвѣта дядя Захаръ уныло проходитъ дворомъ, видитъ, какъ все старо и ветхо, стоитъ у крыльца и думаетъ, думаетъ…

 

_________

 

Тихо, незамѣтно отошла бабка Василиса осенней ночью…

Ее положили рядомъ съ Леней, и тетя Лиза нашла въ ея сундукѣ двѣ духовныя: въ одной всѣ свои капиталы бабка отказывала внуку своему Алексѣю, въ другой, позднѣйшей, расписывала на монастыри. Ни слова не сказалъ дядя Захаръ и даже плакалъ надъ гробомъ старухи.

Домъ дядинъ проданъ съ торговъ, и покупатель далъх три мѣсяцу сроку на выѣздъ.

Это былъ страшный ударъ.

Помню, ночью подъ Благовѣщенье, загремѣлъ звонокъ уъ воротъ, забѣгали люди, замелькалъ огонекъ фонаря, и полуодѣтая тетя Лиза выбѣжала на крыльцо со свѣчой.

Несли что-то большое, и люди тяжело дышали, неровно переступая ногами.

- Заноси… заноси… бери на себя… уффъ… поддерживай… голову-то… На себя… на себя…

- Что такое?.. что?.. что?.. Господи… Господи… Что такое?.. Ай!.. - не въ себѣ кричала тетя Лиза. 

- Да… хватило ево… въ трахтирѣ сидѣлъ… Да, заноси ты, чо…

Въ колеблющемся свѣтѣ оплывавшей свѣчи я видѣлъ, какъ громадное, черное тѣло колыхалось въ пролетѣ уходившей вверхъ лѣстницы.

- Откеда доставили-то? - спрашивалъ кто-то на улицѣ.

- Отъ Страшнова… Поторопи тамъ… деньги чтобъ… За шесть гривенъ порядили…

 

XXI.

 

На Пасхѣ я, обыкновенно, иду на кладбище, несу крашеное яйцо и, какъ учили насъ въ дѣтствѣ, крошу на родныхъ могилахъ. Отойду въ сторонку и смотрю. Гдѣ-нибудь уже вертится шустрый воробей, зорко приглядывается съ липы грачъ. Сѣренькiя пичуги уже порхаютъ надъ крошками, дробятъ и таскаютъ. Тихо какъ!..

Вотъ она, чуткая тишина кладбища, покрывшая гомонъ и суету тысячъ когда-то гремѣвшихъ, бившихся, плакавшихъ и гордо носившихъ голову людей. 

Теперь тишина, и какая хорошая, милая тишина…

Но не исчезли они и не успокоились совсѣмъ. Ихъ памятники  и кресты еще говорятъ о нихъ, - о купцахъ первой гильдiи и кавалерахъ, о благодѣтеляхъ, чистыхъ сердцемъ и примѣрныхъ семьянахъ, объ этихъ въ мирѣ отшедшихъ, вѣчно и горячо оплакиваемыхъ…

Да, здѣсь примѣрный музей человѣческаго совершенства. Здѣсь всѣхъ почистили, оправили въ гранитъ и мраморъ, обложили цвѣтами и дерномъ, оградили рѣшетками и освѣтили тихимъ огнемъ лампадъ. 

Я живу здѣсь, на этомъ кладбищѣ, сидя на чугунной скамьѣ. Здѣсь нашъ другой дворъ, постепенно переползающiй сюда на вѣчный покой…

Вотъ могилка юркаго Трифоныча, въ прошломъ году скончавшагося “отъ живота” и уступившаго прилавокъ волшебнику Степкѣ при часахъ и въ лаковыхъ сапогахъ. Трифонычъ, много поработавшiй въ темной каморкѣ, за лавкой, оставилъ “неутѣшнаго и благодарнаго внука”…

Я вѣрю искренности Степки: онъ очень благодаренъ скромному Трифонычу, сказавшему - довольно! въ свои 64 года.  Рядомъ лежитъ Федосья Ивановна, супруга Трифоныча, передъ смертью которой жулики вытащили изъ сѣней кипящiй самоваръ, - “на ея голову” - какъ поспѣшилъ отчураться Трифонычъ, воздвигшiй ей мавзолей изъ песчанаго стобика.

Да, здѣсь цѣлый “тотъ” дворъ…

Здѣсь покоится и прахъ лихого похитителя дѣвокъ – брата дяди Захара - подъ титломъ: “блаженни чистiи сердцемъ”…

А вотъ и бѣлый крестъ “подъ березу” - надъ Леней, и рядомъ совсѣмъ свѣжiй бугоръ - бабки Василисы. Они  лежатъ рядомъ, такiе далекiе въ жизни и такiе близкiе во гробахъ.

Кто-то уже былъ здѣсь и положилъ нетронутое яичко. Кто? Можетъ-быть, тетя Лиза… Настенька?... Врядъ ли.

Она вышла замужъ и врядъ ли заходитъ сюда. Но вотъ уже третью Пасху кто-то приноситъ одинокiй горшокъ резеды…

Я спрашивалъ вѣчно пьянаго сторожа…

- Такъ какая-то… въ шляпкѣ… намъ не извѣстно…

Я сижу и смотрю на этотъ другой нашъ дворъ. И мнѣ хочется крикнуть:

- И все-таки успокоились, господа!..

И васъ поглотила тайна, которую вы и не чуяли, надъ которой вы не задумывались. Просвирки и сорокоусты, кутьи и заупокойныя, девятыя и сороковые дни - всѣ эти удобные и легкiе пути, конечно, должны препроводить васъ въ мѣста злачныя и прохладныя, гдѣ вы сейчасъ бы начали всю ту подчасъ развеселую, иногда грустно-смѣшную суету, съ которой вамъ такъ жалко было разстаться.

Я сижу и думаю, мысленно разрываю бугры, сбрасываю плиты и полусгнившiе кресты, вырываю жирные тополи, запустившiе корни глубоко въ питательный грунтъ, взламываю гробовыя крышки. И не узнать васъ въ желтыхъ костякахъ и черепахъ с расшатанными зубами, если бы благодарный или заботливый глазъ не подсмотрѣлъ въ книгѣ фабриканта памятниковъ и глыбъ подходящiй стихъ прощанья, и хорошо оплаченная рука не врѣзала васъ въ камень.

И къ чему было все?.. къ чему двадцать два года жизни, борьба и любовь, дядины планы, къ чему? Такъ все непрочно, несложно въ итогѣ… Къ чему, если вдругъ пришлось лечь рядомъ съ бабкой, до сорока лѣтъ блазнившей молодцовъ купецкихъ и до семидесяти лѣтъ возившейся съ коровами?..

И отвѣчаю себѣ: такъ надо. И только.  

Я слышу неровные шаги и тяжелую одышку. А, это дядя Захаръ. Онъ недавно оправился и теперь ползетъ на плечѣ согнувшагося Александра Иванова, который доживаетъ “такъ” послѣднiе мѣсяцы до окончанiя ликвидацiи остановившагося “берлина”. Александръ Ивановъ - мокрый отъ поту и красный, и на его лицѣ предупредительность и покорность, а тамъ за этими плутоватыми глазками, торжество и радость собственника “хлигеря” м дачъ.

Я не отзываюсь и смотрю. Дядя Захаръ волочитъ правую ногу, мажетъ еще не просохшую глину и глядитъ остекленѣвшимъ взглядомъ. Онъ охватыватеъ Александра Иванова за шею и опускается на скамейку, противъ “своихъ”. 

- Да… дай… - глухо говоритъ онъ почтительно остановившемуся безъ картуза конторщику.

Тотъ стремительно выхватываетъ изъ кармана яичко.

- Прикажете раздробить?..

Дядя киваетъ.

- Прикажете имъ-съ?.. - вѣжливый жестъ къ Ленину бугорку.

- И имъ-съ?.. - кивокъ на бугорокъ бабки Василисы.

Онъ великолѣпенъ, этотъ ловкiй плутъ въ новыхъ резиновыхъ калошахъ. Онъ вполнѣ заслужилъ и “хлигеръ”, и дачи, и выигрышные билеты, легко вытянутые изъ широкаго кармана “ихъ-съ… когда они изволили загулять-съ”…

Онъ, этотъ ловкiй плутъ, прекрасно пониматъ тайну жизни, уже знаетъ толкъ въ кулебякахъ съ вязигой и въ “мадёрѣ”, въ людскихъ сердцахъ и модисткахъ. Онъ знаетъ толкъ во всемъ и потому уже отправилъ въ деревню свою супругу, ворочающую на ò.

Онъ ловко “дробитъ” яичко, стараясь не замазать пальто, аккуратно дѣлитъ на двѣ части и, подымая мордочку къ небу и шевеля пальцами, журчитъ:

- Т-т-т-т-т… Сейчасъ они живымъ манеромъ-съ… и помянутъ-съ… Ишь, божьи птички…

Тихо-тихо. Дядя Захаръ молчитъ, смотритъ на бугорки. Александръ ивановъ не рѣшается сѣсть и высматриваетъ, что бы такое сдѣлать еще.

- А слеглась довольно-съ… И камушекъ бы теперь можно-съ… Митрiй Панфилычъ… А вотъ Пучковъ-съ…. у нихъ камушки-то… такъ вотъ намедни предлагали…

Дядя Захаръ молчитъ.

- Общiй ежли… такъ подешевше будетъ-съ… за три съ полсотенкой… лабардоръ будетъ пер-рвый сортъ… въ означенiи, конечно, массы-и… Конечно и финдляндскiй можно… подешевше-съ… только што…

Его голосокъ прiятно журчитъ, но дядя Захаръ не отзывается.

Я одхожу, здороваюсь съ дядей. Александръ ивановъ почтительно вытираетъ подкладкой пальто скамейку.

- А… ты… Вы… вы… по… ползъ… вотъ…

Мы молчимъ. Да и о чемъ говорить? Какое усталое, желтое лицо!...

- По… по… ми… рать ско… ро… - говоритъ еще не оправившимся языкомъ дядя и смотритъ, какъ воробьи шустро таскаютъ крошки.     

   - Господи, помирать-съ!... да еще какъ поживете-съ… еще и насъ похороните-съ… - Онъ говорилъ даже за меня?! - Господь дастъ, еще кирпичики жечь будемъ-съ!..

- Д… ду-р-ракъ!... - фыркаетъ дядя Захаръ, и Александръ ивановъ дѣлаетъ мнѣ какiе-то знаки, точно желаетъ сказать:

… “и всегда вотъ они такъ-съ… ни за что-съ”…

- Этотъ… - дядя протягиваетъ желѣзный палецъ въ сторону плута, - бо… бол… ванъ!.. пожи… ве… те… съ… буд… то я… жи… жи… ву… - насилу выговариваетъ онъ.

- Ту… тутъ… пожи… ву… - указываетъ онъ на маленькiй черный крестикъ, на “заказѣ”рядомъ съ могилой Лени.

По боковой дорожкѣ прошелъ плотный господинъ въ цилиндрѣ съ лоскомъ, и за нимъ свѣтлая, роскошная блондинка въ ротондѣ изъ зеленаго плюша, въ сопровожденiи цѣлой ватаги монаховъ, послушниковъ и сторожей.

- Ми-иллiёнщики… Любастова дочка съ супругомъ… - почтительно доложилъ сiяющiй Александръ Ивановъ, - Пароходы гоняютъ… Си-ила!...

Онъ сдернулъ картузикъ и поклонился въ раскачку.

Дядя Захаръ не повернулъ головы.

Я смотрю на нашъ “дворъ”, и мнѣ кажется, что здѣсь не все еще сформировалось, что нѣтъ здѣсь “хозяина”. Дядя смотритъ на мое пальто и говоритъ:

- У… у… чишь… ся… все…

- И къ чему только это ученье-съ?... одно междоуменiе… И вить вѣрно-съ… И вотъ теперь которые… я буду такъ говорить… самые ученые люди… и никуда выходятъ…

- Ду… р… ракъ!... - снова фыркаетъ дядя Захаръ. 

- Ты за… зайди… по… по… толкуемъ… тетка… ску… ску…

Я смотрю на дядю Захара и чувствую, какъ онъ мнѣ близокъ, и думаю, что и я ему сталъ ближе. Вѣдь я - тоже Хмуровъ, хоть и изъ другой линiи, что я тоже съ “того” двора и приду на этотъ нашъ “дворъ”, и лягу, можетъ быть, здѣсь, рядомъ съ “хозяиномъ”…

- Эхъ… Ко… ко… люшка… Ко… люшка!... - говоритъ дядя со вздохомъ, похлопывая меня по колѣнкѣ все еще тяжелой рукой.

Онъ смотритъ на крестъ “подъ березу”, и вижу я, какъ изъ угла глаза набѣгаетъ круглая, обидная слеза, скатывается по щекѣ и пропадаетъ въ густыхъ, еще черныхъ усахъ.

 

XXII.

 

Вечеромъ я зашелъ въ тотъ домъ. Тамъ уже не было праздника, стола съ закусками и разноцвѣтныхъ пробокъ. По стульямъ лежали какiя-то шубы, воротники, салопы, халаты и тальмы. Пахло нафталиномъ и молью, запахомъ ушедшихъ десятилѣтiй.

Эти старые вортники, кофты и стеганыя одѣяла, пролежавшiе годы подъ спудомъ - для чего неизвѣстно, теперь выглянули на свѣтъ, чтобы поразить глазъ своею ненужностью и провалиться въ полосатый мѣшокъ старьевщика.

Развороченные сундуки-гиганты стояли на галлереѣ, раскрывъ свои пасти, копившiя весь этотъ чудовищный хламъ полнаго хозяйства. Ихъ тоже скоро пустятъ въ оборотъ, и они, отполированные и закованные, можетъ быть, будутъ скоро красоваться въ другихъ домахъ.

Картонки съ побурѣвшими шляпами и картузами, десятки прорванныхъ зонтовъ, гигантскихъ, какъ старые грибы, дюжины ботиковъ и мѣховыхъ бархатныхъ сапожковъ съ застежками, изъѣденные молью ковры и коврики, старыя полости саней - все это выползло грѣться на солнышко, мозолить глаза и кричать о концѣ. 

Хламъ, старый хламъ, таившiйся по угламъ, - соловьиныя клѣтки съ костяными шишечками, поломанные кiоты, десятки желѣзныхъ ржавыхъ формъ изъ-подъ куличей,  исковерканныя ладонницы съ крестиками, старая сбруя, бубенчики и ремни - все это было когда-то свѣжо и очень нужно.

Тетя Лиза перебирала весь этотъ хламъ и откладывала то, что слѣдовало взять на квартиру.

Да, все распадалось. Вѣчно творящая, неумолимая жизнь расшатывала не только людей: она сметала сараи и амбары, вскрывала сокровенные сундуки, вычищала углы, вышвыривала мусоръ и хламъ.

Мы сидѣли въ столовой, прежней столовой, съ тѣми же часами, высокими стульями и чернымъ подносомъ на стѣнѣ. Дядя Захаръ, утомленный поѣздкой на кладбище, дремалъ въ своемъ креслѣ.

Потемнѣло въ углахъ. Уже вечеръ. Я прощаюсь, крѣпко жму руку дядѣ Захару.

Онъ задерживаетъ мою руку въ своей и смотритъ просительно.

Онъ говоритъ съ трудомъ, долго, и я половины не понимаю. Его глазъ даже дергается, какъ раньше когда-то, но упрямый хохолъ опалъ, и гордое, ухарское лицо смято. Многаго я не могу разобрать и посматриваю на тетю Лизу. Какая она спокойная, холодная,  и какъ странно сухи ея глаза. Она поясняетъ мнѣ слова дяди.

- Говоритъ: никого у насъ нѣтъ… Хмуровы кончились… наши… осталась вторая линiя, ты… Такъ вотъ бери заводъ… дешево. 

- Да, - явственно выговариваетъ дядя. - Ты… заводъ…

- Обворовалъ насъ Сашка-то… опуталъ…

Вспыхиваютъ глаза у дяди Захара и дергается его лицо. Онъ плачетъ, это ясно.

- Ужъ не разстраивайся… ну, что тутъ ужъ…

Темно и жутко въ старой столовой. Кажется, что за дверью сторожитъ что-то всѣхъ, высовываетъ холодные глаза и пристально, молча глядитъ.

Щолкъ!.. - это хрустнулъ старый, отсырѣвшiй сундукъ.

Какъ жутко, какъ холодно. Кругомъ ходятъ унылыя, тощiя тѣни прошлаго. А изъ темнаго квадрата двери глядитъ спокойно что-то. и я, какъ когда-то въ дѣтствѣ, поглядываю въ темную пустоту въ коридоръ.

- Нѣтъ, дядя… Я иду по другой дорогѣ… учусь я. Да и денегъ у меня нѣтъ.

Куда мнѣ заводъ, дѣло, въ которомъ я ровно ничего не понимаю, кромѣ кирпичниковъ. Нѣтъ, пусть ужъ лучше другiе берутъ.

Заводъ, какимъ-то чудомъ отбитый у судебнаго пристава, - былъ послѣднiя крохи.

Я понималъ, что дядя хватается за меня, за другую линiю Хмуровыхъ. Вѣдь все же родная кровь, и если не удалось загремѣть его Ленѣ, пусть все же свои примутъ начатое. Дядя дѣлалъ попытку дать ростъ отъ стараго пня. Но жизнь нашего двора распадалась, и я уже заносилъ ногу на другой путь, на которомъ Леня не устоялъ. 

Не пироги и жирныя кулебяки, не ботвиньи съ горами янтарной рыбы, разливанное море на масленицѣ, не выѣзды, “черти” и “стервецы”; не горничныя, въ накрахмаленныхъ юбкахъ, въ козловыхъ полусапожкахъ и въ высокихъ фартучкахъ, покорно склонявшiеся передъ “баловствомъ”; не тысячи “кирпичниковъ”, сукиныхъ дѣтей, мерзавцевъ и чертей, покорно стаскивавшихъ шапки, были на этомъ пути.

Нѣтъ, на этомъ пути не было ничего подобнаго. Ростки отъ старыхъ пней искали свѣта, и раннiе ростки гибли, хваченные морозомъ. 

 

XXIII.

 

И наша округа, и нашъ дворъ, и жизнь его обитателей измѣнились сильно за пятнадцать лѣтъ, и не замѣтилъ я, какъ она измѣнилась. Теченiе жизни унесло меня далеко отъ тихаго житiя родныхъ гнѣздъ и, повертѣвши, выбросило снова на старое пепелище. И я не узналъ его.

Проходилъ кто-то и перекроилъ все, повымелъ и повыгналъ многое и многихъ.

Громадныя, гулкiя сѣни, откуда мы, бывало, глазѣли на шумливую толпу кирпичниковъ и подвиги дяди Захара, ушли,  и солидный, каменный джентельменъ гордо поглядываетъ на меня новыми стеклами. Садъ, милый, незатѣйливый садъ, съ курами, кустиками и березками, стертъ безъ слѣда. Протянулся “доходный” домъ въ сорокъ квартиръ, и въ этихъ квартирахъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ клохтали подъ солнцемъ разморенныя жаромъ куры, строчатъ машинки портнихъ, пищатъ плохо одѣтыя и плохо кормленныя дѣти, висятъ на сквозныхъ лѣстницахъ лоскутныя одѣяла, виднѣются блѣдныя, недовольныя лица. Раннимъ утромъ изъ его грязныхъ дверей выходятъ угрюмые люди и, истомленные, входятъ къ ночи.

А когда-то висѣла здѣсь въ знойные полдни сытая лѣнь, и дворникъ Гришка поигрывалъ подъ бузиной съ востроносыми горничными. Вязкая грязь въ дожди и сухая навозная пыль въ вёдро – забиты камнями, и асфальтовыя упругiя ленты пробѣжали на мѣстѣ хлюпающихъ досокъ.

Степка давно прогорѣлъ въ дѣдушкиной лавкѣ и теперь, говорятъ, лихо откалываетъ на трехрядкѣ по портернымъ. Темная комнатка отжила свое время, и не безнаказанно было сыпать безъ счету прянички и орѣшки въ глубокiе карманы горничныхъ и модистокъ. Онъ уступилъ бойцу въ измазанномъ мукой пальтишкѣ, быстро закинувшему ловкiя, цѣпкiя руки на казенныя и общественныя мѣста, подымавшемуся въ четыре утра и засыпавшему однимъ глазомъ въ одиннадцать ночи.

 И этотъ “боецъ” пустилъ корни въ скудной, казалось, почвѣ. 

Онъ зацѣпилъ на книжки жильцовъ доходнаго дома, онъ съ утра и до ночи дергалъ картузикъ передъ всякимъ, входившимъ въ просторную лавку, онъ водрузилъ новую вывѣску, подъ черный бархатъ съ глазастыми буквами , онъ завелъ чайную и постоялый дворъ, и десятки крестьянскихъ возковъ грудились съ гомономъ на сдавленномъ домами дворѣ. Десятки подводъ съ мукой и овсомъ проплывали ежедневно черезъ его склады, и сотни разъ въ день пробѣгалъ “боецъ” черезъ дворъ, отмѣчалъ и прикидывалъ, слѣдилъ и ругался, мигалъ и раскланивался, не переставая думать о колебанiи цѣнъ на биржахъ. Онъ уже перешвыривалъ десятки вагоновъ и, не видя товаровъ, закупалъ и запродовалъ на бумагѣ, учуя выгоды биржевой игры. Онъ уже пригласилъ бухгалтера “для баланца” и ловко вызваниваетъ въ телефонъ Гавриковъ переулокъ и вокзалы. На его плодородной почвѣ быстро выростаютъ  купоны, и рента могучей силой претъ въ несгораемый шкафъ. Изъ соседняго дома ушелъ съ одной тросточкой потомственный дворянинъ Загурскiй, и на ворота вскарабкалась увѣсистая фамилiя - Гиринъ.

Милый красноносый Трифонычъ, всхрапывающiй въ пахучемъ бакалейномъ холодкѣ, на ящикѣ, послѣ лапши и крутой пшенной каши, во-время убрался отъ этого звона и треска телефоновъ и счетовъ. Не его головѣ выдержать тысячи дѣловыхъ расчетовъ, торговыхъ наметокъ, бросковъ и всякихъ штукъ хитроумной  торговой политики. Не ему подъ-силу палить хорошо застрахованные склады, изъ которыхъ заблаговременно вывезены товары; не ему ловить подряды и хватать поставки, ресторанничать съ экономами и приписывать на тощiя книжки. Онъ могъ, и ловко могъ отмѣривать шкалики въ темнотѣ и подвигать прянички на заѣдку.

Сильное время несло своихъ, сильныхъ людей, и милая простота добраго плута заблаговременно уступила мѣсто увѣреннымъ хваткамъ человѣка “американской” складки.

А куда же сползли сараи и амбары?

Ихъ нѣтъ, и я съ тоской смотрю на кирпичныя стѣнки съ желѣзными дверцами и вижу скучныя вывѣски занумерованныхъ складовъ.

А колодецъ съ конькомъ, милый колодецъ, издававшiй пронзительный пискъ?

Онъ исчезъ безъ слѣда.

А “тотъ” домъ, деревянная галлерея, крылечко съ рѣзьбой? Строго глядитъ на меня стеклянная дверь, и въ ней, какъ въ хорошей оправѣ, золотится галунъ человѣка  въ синемъ камзолѣ.

Только нашъ домъ уцѣлѣлъ и стоитъ неудачникомъ среди вертящейся жизни, отсталый. И не стыдно ему облупившейся краски, отваливающагося карниза и выгорѣвшихъ на солнцѣ стеколъ, сверкающихъ, какъ  слезы, лучами радуги. И кажется, что новое, выгнавшее хламъ и спокойную простоту, кричитъ:

“Однако, вамъ пора и того”…

Да, пора. Онъ, нашъ старый домъ, “самъ себя ѣстъ”, какъ говоритъ ловкiй “боецъ”. Его, быть можетъ, уже “прикинулъ” этотъ ловкачъ, выжидающiй  времени.

Нѣтъ, его не уступятъ, эту милую развалюху, гдѣ въ большихъ низкихъ комнатахъ скрипятъ половицы, обвисаютъ щелистыя двери, плохо ходятъ оконницы; гдѣ въ углахъ еще притаились пугливыя тѣни чудачковъ и простачковъ, еще не выдохлись прiятно-старческiе запахи ладана и уксуса, деревяннаго масла и кваса. Нѣтъ, онъ будетъ стоять въ своей печальной отсталости, съ большими черными тараканами, выглядывающими по ночамъ изъ  щелей, съ своими преданiями и мелкими чертами небойкой жизни.

Пусть стоитъ онъ, пусть раздражаетъ глаза всѣмъ, мѣняющимъ все на ходячiй товаръ, переводящимъ все на прiятный шелестъ расписныхъ акцiй и  облигацiй. Рабы дохода, они готовы заложить и продать себя, выдавить всѣ соки земли, швырнуться въ небо и тамъ создать кредитныя учрежденiя по залогу глубокой синевы и простора.

Да, во мнѣ еще сильна необъяснимая страсть къ старому дому, къ нашему старому двору. Но она притаилась гдѣ-то далеко, въ самомъсокровенномъ уголкѣ сердца. Она замретъ, вывѣтрится, испарится.

Уже новое сердце шепчетъ мнѣ: пусть… пусть…

Все сметено, но я не волнуюсь и не печалюсь. Все это такъ надо. Въ громадной лабораторiи жизни вѣчно творится, вѣчно кипитъ, распадается и созидается; тамъ совершается мiровая реакцiя.

Я смотрю и не печалюсь: пусть… Все пришло и уйдетъ, и на смѣну незамѣтно проглянетъ новое, и смететъ эти смѣшныя потуги на силу, красоту и полноту жизни: эти доходныя клѣтки, стукъ машинокъ, хрустъ черствыхъ корокъ, угрюмыя лица и торжество “бойцовъ”… Они уйдутъ, ихъ сметутъ…

Работаетъ лабораторiя мiра, уже сильнѣе клокочетъ въ тиглѣ, рвутся огненные языки…