Ивану Александровичу Ильину.
ПРОГУЛКА
I
Жизнерадостный, полнокровный Попперъ говорилъ, живописно откидывая падавшiя на лобъ пряди:
– Да, какъ будто, безсмысленно. Но мы въ ограниченныхъ рамкахъ, друзья мои! въ рамкахъ… я бы сказалъ, з д ѣ-чувствiя, и Смысла мы сознать не можемъ. Жизнь, какъ нѣкая онтологическая Сущность, начертываетъ свои проэкцiи въ невнятномъ для насъ аспектѣ. Но можно, какъ бы… п о д-чувствовать, уловить въ какофонiи Хаоса… таинственный шопотъ Бытiя! Этотъ вѣдомый всѣмъ Абсурдъ, этотъ срывъ всѣхъ первичныхъ смысловъ… не отблескъ ли это Вѣчности, таящей Великiй Смыслъ?!..
Онъ умѣлъ тонко мыслить, любилъ смаковать слова, вслушиваясь въ ихъ музыку, и это умиряющее дѣйствовало на заходившихъ къ нему по пятницамъ. Его стѣснили, оставивъ всего двѣ комнаты; но эти комнаты, въ книгахъ до потолка, покойныя кожаныя кресла, Тяжелый столъ краснаго дерева, отъ наслѣдниковъ Огарева, просторныя окна особняка, выходившiя въ старый садъ, съ видомъ на главки Успенiя на Могильцахъ, – манили въ прошлое. Къ нему любили заглядывать, вздохнуть отъ постылой жизни.
Это были хорошiе русскiе интеллигенты. Они возмущались звѣрствами и клеймили насильниковъ въ газетахъ за поруганiе революцiи, за угнетенiе самоцѣнной личности. Но когда задушили и газеты, даже высокимъ идеалистамъ, вѣрившимъ безотчетно въ ч е л о в ѣ к а, сдѣлалось совершенно ясно, что з д ѣ с ь человѣческiя слова безсильны. Отвергая принципiально борьбу насилiемъ, непоколебимо вѣря, что истина побѣдитъ сама, они стали терпѣть и ждать.
Заходилъ къ Попперу Укроповъ, благородный его противникъ, человѣкъ пожилой и, не смотря на мытарства, все еще очень грузный. Подъ влiянiемъ пережитаго, онъ пересмотрѣлъ свою философiю и отвергъ, и теперь работалъ надъ капитальнымъ трудомъ – «Категорiи Безконечнаго: Добро и Зло». Когда-то спорщикъ, теперь онъ молчалъ и думалъ, жуя черные сухари, насыпанные по всѣмъ карманамъ.
Бывалъ математикъ Хмыровъ, высокiй, замкнутый человѣкъ, произносившiй за вечеръ десятокъ словъ, но вѣскихъ. Его матовое лицо и черная борода въ просѣди приносили спокойствiе.
Захаживалъ еще Лишинъ, знатокъ квадроченто и чинквиченто, мечтавшiй уѣхать заграницу. Онъ бродилъ теперь по церквамъ, открывая старинныя иконы, и ставилъ свѣчки. Часто крестился и говорилъ: «какъ Господь!..»
Забѣгалъ подкормиться Вадя, утиравшiй лицо кудрями, увлекавшiйся Пушкинымъ И Маяковскимъ, – поздняя поросль вѣка. Онъ легко опрощался, ходилъ безъ шляпы и босикомъ, подсучивъ штаны, и недавно прославился, выпустивъ «Вызовъ» – въ одну страничку:
Небо – въ окошко!
Луну – въ сапогъ,
Какъ кошку!
Богъ!
Его стыдили, а онъ хохоталъ восторженно:
– Поддѣлъ! «Богъ»-то, вѣдь, съ большой буквы!.. Начало стиха, не придержишься!..
Бывалъ хрупенькiй старичокъ, милѣйшiй Семенъ Семенычъ, писатель изъ народа, съ подмигивающимъ глазкомъ, но огромный. Онъ притаскивалъ иногда кулечекъ, – «для поддержанiя философiи», – и тогда услаждались саломъ и даже запеканкой.
Уже миновало время, когда не раздѣвались по мѣсяцамъ, таскали ослизлую картошку, коптили вонючiя селедки, мѣняли, хоронили… Стало легче, и обострялась потребность духа: осмыслить и подвести итоги.
– Миллiионы труповъ, людоѣдства, до-нельзя оскотинѣли… – говорилъ Хмыровъ въ бороду.
– Четыре года – моментъ. Моментъ – не мѣрка! – чеканилъ Попперъ. – Берите перспективы, углубите. Чекисты… – понижалъ Попперъ голосъ, – гекатомбы. Вѣрно. Но это воплощенiе Смерти въ Жизни, эта призрачность самой жизни, когда грани реальнаго какъ бы стерты… этотъ пьяный разгулъ Меча… не обращаетъ ли это… къ Вѣчности??!...
– Естественно, обращаетъ.
– Не каламбурьте. Развѣ мы не шагнули за грани всего обычнаго, развѣ не вывѣтрили изъ душъ многую пыль и гниль передъ всечасной проблемой Смерти? Развѣ не засiяли въ насъ лучезарными блесками благороднѣйшiе алмазы духа?!. Развѣ не раскрылась въ страданiяхъ безконечность духовныхъ глыбей?!....
– Зло… – говорилъ изъ угла Укроповъ, жуя сухарикъ, – въ вашей концепцiи принимаетъ функцiи Блага. Разберемся. Въ аспектѣ безвреиенности, Зло, какъ философская категорiя, не есть то Зло, которое, по чудесному и потрясающе точному слову Блаженнаго Августина…
– А если не изъ философiи, а попросту?.. – подмигивая, вмѣшивалсч сбочку Семенъ Семенычъ. – Сколько было философовъ и крови, а благороднаго блеска нѣтъ?.. Подешевле бы какъ нибудь нельзя ли?..
– Вчитываясь, господа, въ Пушкина… – вмѣшивался, волнуясь, Вадя, и кудри его плясали, – нахожу теперь величайшее въ «Пирѣ во время чумы»!.. Что-то… прозрѣнiе!.. Вотъ, позвольте… –
«Что дѣлать намъ? и чѣмъ помочь?
………………………………………..
«Зажжемъ огни, нальемъ бокалы,
«Утопимъ весело умы –
«И, заваривъ пиры да балы,
«Возславимъ царствiе Чумы!
– Аркадiй Николаичъ… только въ иной плоскости… – путался онъ словами, – что «мы обращаемся къ Вѣчности»!.. Вотъ, Пушкинъ, опять…
«Все, все, что гибелью грозитъ,
«Для сердца смертнаго таитъ
«Неизъяснимы наслажденья –
«Б е з с м е р т ь я, можетъ быть, залогъ!
– К т о, это, говоритъ?! – вздыхалъ изъ угла Укроповъ. – Н е Пушкинъ, а потрясенный, потерявшiй любимыхъ! Пушкинъ предвосхищаетъ Достоевскаго, даетъ «надрывъ». А Аркадiй Николаевичъ, здравый, черезъ «чуму» – приближаетъ къ… Вѣчности! И, конечно, никакого «шопота Бытiя» не слышитъ! – Слышу! Представьте на одинъ мигъ…
– Одинъ мнѣ писалъ, въ началѣ «шопота»… – говорилъ вѣско Хмыровъ: – «Почему возмущаетесь? почему самому Пушкину не вѣрите?! – «Есть упоенiе въ бою, и бездны мрачной на краю»! – Подошло мальчику подъ ребро. Недѣлю въ погребѣ прятался. Полагаю: не до «упоенiя» было.
Такъ они шевелили душу.
II
«Ходили по краю смысла», какъ выражался Попперъ, и въ этомъ была даже – крастота. Въ кусочкѣ хлѣба, въ его ароматѣ и ноздреватости – теперь открывался особый смыслъ. Въ розоватыхъ прослойкахъ сала, въ просыпанной пшеницѣ, которую подбирали какъ святое, – вскрывалась нѣкая острота познанья. Кристалликъ сахара, выращенная въ горшкѣ редиска – наливались особы мъ смысломъ. Даже ходить неряхой – и въ этомъ было что-то несущее.
Открывались новыя радости. Аксаковъ являлъ чудесное – простотой: «вода – красота природы»! Тургеневъ ласкалъ уютомъ. Исторiя Россiи блистала грозами, свѣтилась Откровеньемъ. Собранiя «вѣчнаго искусства» томили сладчайшей грустью, сiяли отблесокмъ Божества. Мечталось уѣхать заграницу.
– Да, хорошо бы заграницу… – признался Попперъ.
Какъ-то Вадя принесъ «открытiе»:
– Это что-то непостижимое!.. «Къ вельможѣ»!.. Вчера… всю ночь… десятки разъ… весь мiръ!..
………………………………………………….
«Лишь только первая позеленѣетъ липа,
«Къ тебѣ, привѣтливый потомокъ Аристиппа,
«Къ тебѣ явлюся я; увижу сей дворецъ,
«Гдѣ циркуль зодчего, ……………………..
Онъ читалъ вдохновеннл, прячась въ своихъ кудряхъ. Да, удивительно. Попперъ взялъ съ полки книгу…
«………………. Ступивъ за твой порогъ,
«Я вдругъ переношусь во дни Екатерины.
«Книгохранилище, кумиры, и картины,
«И стройные сады ……………………….
«…………………………………………….
«Я слушаю тебя: твой разговоръ свободный
«Исполненъ юности ………………………
«……………………………………………..
«Беспечно окружась Корреджiемъ, Кановой,
«Ты, не участвуя въ волненiяхъ мiрскихъ,
«Порой насмѣшливо въ окно глядишь на нихъ,
«И видишь оборотъ во всемъ кругообразный.
Открыли тетради «Столица и Усадьба», томики – «Подмосковья». Сколько перловъ! И не замѣчали, какъ-будто, раньше? Попперъ сознался, что не бывалъ ни въ одной усадьбѣ. Лишинъ зналъ хорошо Европу, а «усадьбы откладывалъ». Укроповъ «все собирался, да такъ и не собрался».
– Остатки «варварства и крѣпостниковъ»-съ, – постучалъ пальцемъ Хмыровъ. – А вотъ, при «шопотѣ Бытiя»… на Театральной, пирамидку изъ досокъ видалъ, для собакъ удобно. И на ней Карла Маркса сидитъ.
Рѣшили дѣлать экскурсiи.
III
Какъ-то сошлись на вокзалѣ, съ мѣшочками: хорошо закусить въ паркѣ, подлѣ Дiаны или Флоры. Къ нимъ подошелъ, въ галифэ, съ кабурой, справился: кто, куда?
– А, всерабисты… Мо-жете.
Въ вагонѣ говорили объ искусствѣ, объ Архангельскомъ-Юсуповѣ. Какой-то пьяненькiй пробовалъ задирать и обозвалъ «голопятыми».
– Все имъ гуля-нки!.. Зна-ю… Не переводются… есупы!.. Какiи у васъ… архангелы?.. Мало вамъ, что Господни… храмы… Я зна-ю…!
На остановкѣ сошли. Потянулись поля картофеля, изрытыя, въ ворохахъ ботвы. Кое-гдѣ добирали бабы. Было начало сентября, сухая и ясная погода, припекало, сверкали паутинки. Прiятно было идти по пыли, мягко. Вдали темнѣлъ плотной стѣной боръ, бѣлѣла колокольня.
Попперъ прочелъ наканунѣ «Подмосковныя» – и объяснилъ подробно:
– Въѣздными воротами, – съ барельефомъ Трубящей Славы, – вступаемъ въ паркъ, гдѣ когда-то прогуливался Пушкинъ. Боръ раздвигается, и въ перспективѣ аллеи – величественныя арки, сквозныя колоннады, – подлинный «гимнъ колоннѣ», «одна изъ лучшихъ мелодiй въ тонѣ, которымъ звучала русская архитектура конца восемнадцатаго вѣка»! Домъ, съ круглымъ бельведеромъ. Духъ Гваренги, Старова и дерзновеннаго, хотя отчасти и подражательнаго, Казакова. Паоло Веронезэ и Тьеполо, декоративная живопись барокко.. Мы почувствуемъ Гюбера, Греза и Ротора въ неувядающихъ полотнахъ, увидимъ былую прихоть – интимную комнату портретовъ прекрасныхъ женщинъ – «привязанностей»… голубую, подъ серебро, «спальню Герцогини Курляндской»…
«Къ тебѣ, привѣтливый потомокъ Аристиппа,
«Къ тебѣ являюся я ……………………………
Надвигавшiйся боръ синѣлъ; чувствовалось его дыханье. Томили поля изрытостью.
– Мы въ грязномъ, разрытомъ полѣ… – разсуждать, проникаясь, Попперъ, – но мы продвигаемся т у д а ! Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ: сѣрость, и – темно-зеленый бархатъ, укрывающiй «свѣтлый мiръ»! Дикое поле и, тутъ же, невидимое… близко-близко, – н е т л ѣ н н о е !.. Чудеснѣйшiя возможности…
«Смотри: вокругъ тебя
«Все новое кипитъ, былое истребя.
«Свидѣтелями бывъ вчерашняго паденья…
– Позволю себѣ перефразировать:
«О п о м н я т с я младыя поколѣнья!..
А Семенъ Семенычъ пропѣлъ, мигнувъ на копавшую у дороги бабу:
«Жестокихъ опытовъ сбирая позднiй плодъ,
«Они торопятся съ расходомъ свесть приходъ.
– А почемъ, матушка, картошечка-то? – спросилъ онъ говоркомъ бабу.
– Ну, тебя, старый чортъ!.. – огрызнулась баба. – Скидай штаны – дамъ пригоршню!
– Скидать-то стыдно, красавица… – сказалъ старичокъ подъ хохотъ.
– Слопали нонче стыдъ-то!.. – швырнула баба.
Купили за полтораста тысячъ съ полподола картошки: хорошо будетъ спечь въ золѣ! Попался солдатишка въ разухомъ «шлемѣ», на клячѣ вскачь, гикнулъ на нихъ – «това-рыщи-и»!.. – Вадя пустилъ вдогонку:
Дуракъ на лошади,
Колпакъ на дуракѣ,
Звѣзда на глупомъ колпакѣ!
– До этого надо довести, само не станется… – сказалъ Хмыровъ.
Вотъ онъ и боръ. Ворота, чъ Трубящей Славой. Оглядѣли, пошли аллеей, въ высокой сухой травѣ. Было тоскливо, тихо. Пахло сухимъ застоемъ. Вкрапленные кой-гдѣ, золотились въ бору березы.
– Ѣдутъ…
Бѣжала буланая лошадка, съ черной, подъ щетку, гривкой; звонили мелкiе бубенцы на сбруѣ. Въ желтомъ кабрiолетикѣ сидѣла пара. Кругленькiй старичокъ, съ острой сѣдой бородкой, въ бархатномъ картузѣ, въ перчаткахъ, почмокивалъ вожжами. Онъ внимательно поглядѣлъ и что-то сказалъ сосѣдкѣ. Она кивнула. Въ широкой шляпѣ, широкая, съ букольками у щекъ, она была старичку под-пару. Прокатили.
– Афанасiй Иванычъ и Пульхерiя Ивановна, стиль-модернъ! – подморгнулъ къ нимъ Семенъ Семенычъ.
– Должно быть, осматривали… тоже.
– Отраженiе прошлаго! Мирно катятъ на станцiю, изъ усадьбы…
– И на своей лошадкѣ! Уцѣлѣли еще такiе…
– Господи, какая удивительная встрѣча!.. – промолвилъ грустно всю дрогу молчавшiй Лишинъ. – Господи-Господи… гдѣ – все?!..
– Смотрите… колонны въ соснахъ! А вонъ, бельведеръ!..
Они прiостановились и смотрѣли.
– Прошлое…
– И говоритъ это прошлое: «что!.. панихидку пришли служить?..»
Величественная арка воротъ. За нею сквозныя колоннады, за ними домъ – бѣлая тишина у лѣса – поблескиваетъ пустыми окнами. Холодный, слезливый блескъ.
– Стай-ай!!... – всполыхнуло ихъ сиплымъ ревомъ. – Вамъ говорятъ… назадъ! – Ступай сюда…
И явственно звякнуло прикладомъ.
IV
Сбоку арки сидѣлъ на пенькѣ солдатъ, звѣзда на шапкѣ. Они подошли покорно.
– Въ чемъ дѣло, товарищъ?.. – небрежно спросилъ Попперъ.
– А вотъ… уходите.
Это былъ бѣлобрысый парнишка, съ слюнявыми губами. Онъ поставилъ винтовку къ аркѣ и сталъ колупать ладонь.
– Почему?! У насъ ордеръ…
– Мало что, а… уходите, больше ничего.
– Да позвольте… почему мы должны уходить?!.. – возмутился Попперъ, обзывая мысленно соплякомъ.
Солдатишка отколупнулъ мозоль и сталъ раскусывать.
– Я энтихъ дѣловъ не знаю. Вамъ говорятъ, ступайте… а то начакара свистну сейчасъ. Онъ вамъ тогда скажетъ, почему…
– Товарищъ, не будьте церберомъ! – сказалъ Вадя, протягивая солдату папироску. – Хоть покурить, что ли…
Парнишка взялъ папироску и положилъ за обшлагъ, какъ должное.
– Видите, товарищъ… Этотъ старинный дворецъ сохраненъ рабочее-крестьянской властью для всѣхъ гражданъ… и мы, какъ граждане…
– Энто я безъ васъ знаю, что рабочая власть…
Они закурили, ждали.
– Да почему же нельзя?.. Объясните же, наконецъ…
– Нечего мнѣ вамъ объяснять. Не вразъ попали. Сама уѣхала, а безъ ее нельзя. То-лько вотъ со старичкомъ отъѣхала… Небось, она вамъ попалась?
– То-есть какъ?.. Причемъ тутъ… Кто это – о н а ? – заговорили они всѣ вмѣстѣ.
– Живетъ тутъ со старикомъ, охраняетъ. Отъ ее зависитъ. И ключи у ней… Поѣдетъ и запретъ.
Они смотрѣли, не понимая, вглядываясь другъ въ друга.
– Можетъ, къ зятю поѣхали… тогда не скоро. А, можетъ, на Смоленской, купить чего. Она часто ѣздитъ, катается… – расколупывая ладонь, болталъ парнишка. – Хотите – погодите… по лѣсу погуляйте. Этого она не воспрещаетъ. А коль къ с а м о м у поѣхали, до ночи не воротются. Онъ въ Ильинскомъ теперь живетъ.
– Кто – о н ъ ?.. – спросили они всѣ вмѣстѣ.
– Товарищъ Тро-цкай… кто! – подтряхнулъ головой парнишка. – Евоная теща, полныя полномочiи! Троцкая теща… поня-ли теперь? При себѣ допускаетъ, а такъ велитъ гнать. БоитсяЮ покрадутъ. Теща евонная, самаго Троцкова! А то – какъ ничего. Съ которыми и сама ходитъ, разсказываетъ, какъ у ихъ тамъ… о-ченно сильвировано!..
– Ммдаааа… – промычалъ Хмыровъ въ бороду. – Были князья, теперь те-щи!..
– Понятно, всѣ ее боятся… Троцкая теща! А объ князей я не знаю, рязанской я. Каки-то, словно, жили, сказывали тутъ нѣкоторые люди… что хорошаго роду. Конечно, теперь всё-народное. А старикъ ее вродѣ казначей, съ сумочкой ѣздитъ. Отвезетъ чего, а то привезетъ… дѣло-вой! Ну, она шибчей старика.
– Такъ-съ. Строгая, выходитъ?
– Не шибко строгая, а… Надысь, Артемова нашего на трои сутки запекла! А такъ. Сказать, про себя… несознательный онъ, конечно. Ну, она дослышала, вразъ въ телехфонъ, с а м о м у ! нажалилась. На трои сутки, для дисциплины! Вы какъ… не партейные? Подъ копытомъ видитъ! Животъ надысь у ней схватило, ночью… сметаны облопалась… Тутъ у ихъ во-семь коровъ, молокомъ торгуютъ… Солдата въ аптеку ночью погнала, за семь верстъ! Сво-лочь какая, погнала!.. – оглянулся съ опаской солдатишка. – Развѣ энто порядка? Царица, вонъ, говорятъ у насъ, и то такъ не гоняла…
Онъ глубоко запустилъ руку подъ шинель, подъ мышку.
– Заѣли… все тѣло зудится, а мыльца нѣту.
Они пожалѣли и дали ему на мыльце.
– Значитъ, никакъ нельзя безъ нее?
– Нѣ, ни подъ какимъ видомъ.
– Мы бы не долго… Можетъ быть, какъ-нибудь..?
– Да что вы, махонькiи, что ли… не понимаете! Говорятъ вамъ, ключи съ собой увозитъ… никому не довѣрится! Наши-то бы пустили поглядѣть… Жалко намъ, что ли! Гляди, пожалуйста. Вотъ, глядите отседа… на воздухѣ-то и лучше даже. А то, можетъ, дождетесь. Пообходчивѣй какъ съ ней… шляпу ей сымите… она васъ, можетъ еще, и сама проводитъ, все вамъ разскажетъ. И со старикомъ, гдѣ спятъ, покажетъ. Надысь я видалъ… о-чень сильвированно! Постеля у ихъ голубая, и весь покой голубой, и серебреный… И Спятъ подъ пологомъ, съ бахромой… сказать, балдахонъ!..
– «Спальня Герцогини Курляндской»! – сказалъ Хмыровъ. – Наслѣднички.
– Но это же… ужасно!.. – воскликнулъ ПОпперъ.
– Спятъ-то что? – спросилъ, ухмыляясь, солдатишка. – Они супруги… ужъ это какъ полагается.
– Не то, а… Ждать-то долго.
– Видно, надо играть назадъ! – перебирая бороду, сказалъ Хмыровъ.
– А то погодьте. Вразъ попадете, она ничего, обходчива. Пѣсни мы имъ надысь пѣли, сорокъ человѣкъ… гости были. Наши имъ пѣсни ндравются, чтобы свистъ!.. Велѣла по стакану молока… выдать!.. – выругался съ оглядкой солдатишка. – Замѣсто водки!..
– Да къ вамъ-то какое они отношенiе имѣютъ?! – дернулся-крикнулъ Вадя.
– Мало что. Всякiи отношенiи. Значитъ, такой законъ, допущены до дѣла…
– Нѣ-ѣтъ, онъ не дуракъ… – сказалъ Хмыровъ, когда, прощально взглянувъ на домъ, потянулись они аллеей. – «Всякiя отношенiя имѣютъ»!..
Дошли до Трубящей Славы.
– Дотрубилась, голубушка! – сказалъ разговорившiйся что-то математикъ.
Пошли картофельныя поля. По взъерошенной дали ихъ еще копались пригнувшiеся люди, добирали.
– Дочего же все гну-сно!.. – воскликнулъ съ тоскою Попперъ.
Укроповъ жевалъ сухарикъ. Онъ всю дорогу молчалъ. Молчалъ и Лишинъ. Когда говорили съ солдатишкой, онъ отошелъ подъ сосны, смотрѣлъ на домъ и что-то шепталъ – крестился. Плохи были его дѣла. Хмыровъ шагалъ раздумчиво. Дошагалъ до Поппера и положилъ руку на плечо.
– Ну, какъ насчетъ… «шопота Бытiя»?!..
– Отстаньте, Василiй Николаичъ… – устало сказалъ Попперъ. – Этотъ фактъ…
– … что нѣтъ никакого «шопота», а самая-то обыкновеннѣйшая теща…..! – выругался нежданно математикъ, что не шло ужъ къ нему совсѣмъ.
– Куда вы… Вадя?!.. – закричалъ Попперъ, видя, какъ поэтъ побѣжалъ отъ дороги полемъ.
– Оставьте его… – шепнулъ въ какой-то тревогѣ Лишинъ. – Опять это съ нимъ. Недавно зашелъ ко мнѣ… забился на диванчикѣ… Ужасно, ужасно, ужасно..! – Лишинъ потеръ у сердца. – Потише, господа… скоро очень идемъ…
Подковылялъ ослабѣвшiй Семенъ Семенычъ: плохо онъ закусилъ въ дорогу. Поморщился, подморгнулъ.
– «И пошли они, солнцемъ палимы»… – хрипленько засмѣялся онъ. – А то, въ деревнѣ, бывало, плясовую пѣли: «Ахъ, теща моя… доморощенная! Ты такая, я такой… ты кривая, я косой!..»
– Нѣтъ, эта не кривая… и очень даже не кривая! – сказалъ черезъ зубы Хмыровъ. – А вотъ насчетъ косины-то…
– Да что же мы, господа… – всплеснулъ неожиданно Укроповъ, – въ лѣсу-то не закусили?!..
Возвращаться не стоило. Вонъ ужъ и полустанокъ, и Вадя выходитъ на дорогу. И минутъ черезъ двадцать поѣздъ.
Iюль, 1927 г.
Ланды.
Источники текста
Текст печатается по прижизненному изданию 1928 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.