Два Ивана

Два Ивана

Исторія

Въ Крымъ Иванъ Степановичъ попалъ прямо изъ костромской глйши.

На учтельскихъ курсахъ онъ понравился прилежаніемъ и скромнымъ видомъ, и ему педложили нежданно мѣсто учителя въ городкѣ уморя. Завѣтная мечта – пожить въ Крыму хоть недѣльку – блестяще осуществилась. Крымъ представлялся ему чудесной станой, - «за гранью непогоды», - свѣтлымъ и дивнымъ садомъ, который когда-то будетъ по всей землѣ. Тамъ и личная его жизнь измѣнится, посвѣтлѣетъ. Онъ былъ мечтателенъ. У теплого моря… - да это, прямо, Италія! Удевительный бытъ татаръ, очаровательная природа, горя подъ облака, таинственные огни маяковъза бурною далью моря!… Онъ ухватился за мѣсто съ радостью, пріѣхалъ – и неошибся: школа была прекрасна, море и горы – еще прекраснѣе.

Вскорѣ онъженился на черноглазой учительницѣ-гречанкѣ, и мѣсяца черезъ два она шепнула ему стыдливо6 «я, кажется…» Отъ счастья онъ осмѣлѣлъ и купилъ клочокъ пустыря въ разсрочку, завелъ огородикъ, садикъ, пчелъ, - продавать медъ пріѣзжимъ… Черезъ годъ жена опять сказала ему : «я - уже!» - и Иванъ Степанычъ рѣшилъ построиться.

Онъ былъ тихаго нрава, съ доброй народнической закваской. На книжной полочкѣ у него стояли Короленко и Глѣбъ Успенскій, висѣли въ рамочкѣ Некрасовъ и Златовратскій. Онъ читалъ «Русскія Вѣдомости», - разъ даже напечатали тамъ его замѣтку о хрестоматіи для татіръ, - и, выпивъ на именинахъ стаканчикъ краснаго, съ чувствомъ подтягивалъ, пощипывая бородку: «Выдь на Волгу… Чей стонъ раздается..?» А когда шелъ ночью домой и глядѣлъ на звѣзды, въ немъ кипѣли горячія чувства къ народу и человѣчеству. Вспышки далекаго маяка за кипящимъ моремъ вызывали любимое:

«А всетаки… впереди… огни!»

Въ это онъ свято вѣрилъ.

И уже собирался онъ строиться, уже отпускали ему въ разсрочку камень и черепицу, - какъ все разстроилось: съ годъ уже шла война, недостовало людей, и Ивана Степаныча позвали на помощь. Онъ былъ очень высокъ и худъ, - ребятишки прозвали его «селедкой», - и съ грудью у него было что-то, но его все же взяли. Въ день призыва жена объявила ему, что она – «опять!». То и другое онъ принялъ не безъ волненія, но покорно, какъ народную тяготу, и такъ же честно подгонялъ къ войску воловьи гурты, - его сунули въ это дѣло, - какъ обучалъ ребятъ буквѣ «ѣ».

II.

Въ томъ же городкѣ, въ Слободкѣ, жилъ-работалъ дрогаль Иванъ. Занесло его къ морю изъ-подъ Рязани, на дачу водовозомъ. Онъ оглядѣлся, сколотилъ деньжонокъ, женился не заѣзжей тулячкѣ, купилъ плановое мѣсто съ развалюшкой и занялся извозомъ. Жена наро-

жала ему ребятъ, и онъ рѣшилъ осѣсть прочно. Домишко перетряхнулъ, прикупилъ лошадь, завелъ корову. Но тутъ началась война, и дрогаля потребовали на помощь. Было ему уже къ сорока, и пробовалъ онъ отмотаться грыжей, но его взяли за дюжій видъ, и попалъ онъ на то же воловье дѣло, къ Ивану Степанычу подручнымъ. Такъ они и служили вмѣстѣ.

Въ тягостную минуту Иванъ Степанычъ успокаивалъ себя доводомъ, что война – естественный результатъ человѣческаго несовершенства, но послѣдствія ея могутъ быть благотворны. И давно лелѣемое, завѣтное, - духъ захватывало при мысли! – вставало перед нимъ въ красотѣ ослѣпляющей. А Иванъ-дрогалъ никакихъ доводовъ не имѣлъ и считалъ войну зломъ, изъ котораго надо выкрутиться какъ можно скорѣй и лучше, - во всякомъ случаѣ, съ пустыми руками возвращаться домой не слѣдуетъ.

Сидя у костерка въ степи или въ скотскомъ вагоне, провожая быковъ къ тыламъ, оба съ тоскою думали о семьѣ. Иванъ называлъ войну господской затѣей, а Иванъ Степанычъ старался войну осмыслить. – Война – говорилъ онъ – явленіе стихійное. Люди, Иванъ, еще дикари. Когда моральный уровень человѣчества поднимется, тогда и войны не будетъ. Человѣчества, понимаешь… стремится къ звѣздамъ! нравственно улучшается….!

- Не надоть мнѣ никакихъ звѣзд… это все генераламъ нужно!

- Чу-дакъ!.. – смѣялся Иванъ Степанычъ. – А, можетъ, послѣ войны перемѣны будутъ… государственыя?!..

- Не надоть мнѣ ничего, никакихъ перемѣновъ. Мнѣ мое отдай! Хозяйство горбомъ наладилъ, семья…

- Тебѣ!.. мало ли что… а передъ всей-то жизнью мы съ тобой что? мошки!! передъ человѣчествомъ?!..

- А, блажной ты, Иванъ Степанычъ! кака-така я мошка?! Коль всѣ мошки, съ чего-жъ я-то буду плошей другихъ?! Тебѣ вотъ звѣзду нужно – и сшибай, а мнѣ мое! Ты вотъ про человѣчество, и я тебѣ тоже по-человѣчеству говорю… Другой годъ по пустому дѣлу быковъ гоняемъ, а семья безъ хлѣба, поди, сидитъ. Съ лошадями Анисьѣ не управиться да съ дѣтями… Вамъ вонъ доходы какіе, можетъ, идутъ, а намъ что!.. Кончать надо эти порядки.

- Вотъ и будетъ… перемѣна какя… Если стихія разольется… - передъ ней все безсильно! – намекалъ осторожно Иванъ Степанычъ.

- О-пять сы свои сти-хи! Не дураки и мы тоже… Нѣтъ, кончать надоть эти порядки.

Хоть и не договаривали, а Ивану Степанычу казалось, что у нихъ думы общія, и онъ былъ доволенъ. Но когда взбѣсившійся быкъ приперъ ногами и сломалъ ему два ребра, и, подлѣчивъ въ госпиталѣ, отпустили Ивана Степаныча совсѣмъ, онъ признался себѣ, что надо смотрѣть проще, и съ радостью поѣхалъ домой, поплевывая кровью.

Поѣхалъ съ нимъ и дрогаль Иванъ, котораго отпустили на побывку.

III

Прибыли они въ Крымъ весной, подъ синимъ небомъ. Тополя стояли зелеными столбами, дороги пылили, бѣлымъ, цвѣли сады, пахло моремъ и свѣжей степью. Они наняли знакомца Керима и покатили, – и въ мысляхъ было уже домашнее. Но было еще одно, новое

у всѣхъ въ жизни, чего не видно было въ поляхъ: произошла революція.

Иванъ Степанычъ принялъ ее восторженно. Иванъ не принялъ ее никакъ: онъ лишь прикидывалъ, что изъ этого для него выйдетъ. Одно онъ рѣшилъ твердо: на фронтъ уже не вернется, потому что пойдетъ «раздѣлка». Что за «раздѣлка» - для него было не совсѣмъ ясно, но онъ ото всехъ слышалъ одно и то же и затаилъ въ себѣ накрѣпко, какъ полезное для него.

- А что, Иванъ Степанычъ… «раздѣлка» вонъ, сказываютъ, будетъ?..

- Пока трудно сказать, что будетъ… выяснится!.. – весело говорилъ Иванъ Степанычъ. – Знаю только, что хорошо будетъ! Народъ теперь полный хозяинъ… открытъ выходъ народнымъ силамъ!..

- Теперь… все для народа и все – народу! – взволнованно говорилъ Иванъ Степанычъ, и слезой поблескиваловъ глазахъ.

- Все?! Это ты дѣло говоришь, вотъ это пра-вильно!

Стали Керима разспрашивать, какъ дѣла.

- Ни-какой дѣла… рыва-люцій! За бутилка вино давалъ! – ткнулъ Керимъ въ солдатскіе новые штаны.

Потрепалъ себя по затылку, замоталъ головой и засмѣялся.

На Перевалѣ остановились наладить тормазъ. Легко дышалось, - снѣжокъ еще лежалъ по дубкамъ. Весело было, что все такъ же синѣетъ въ туманцѣ море, внизу уже наступило лѣто, и сейчасъ въ это лѣто они опустятся.

- Сейчасъ и до-ма… - сказалъ Иванъ, прикуривая въ горстку. – Припасу-то везешь, Иванъ Степанычъ?..

Ну, какого-какого… деньжонокъ. Чай, порядкомъ наколотилъ… любого зашибешь по письменности!..

- Нѣтъ, голубчикъ… я этими дѣлами не занимаюсь!

- Тол-куй!.. Что черезъ тебя денегъ-то прошло-о!.. Война-то тебѣ за радость. Ну, что я передъ тобой… чего съ сѣнца-то насшибаешь, а и то малость принапасть. Теперь домишко поправлю, коровку прикуплю… да выше меня и человѣка не будетъ! Да, гляди, по «раздѣлкѣ» чего накапаетъ… А ты это вѣрно насчетъ войны тогда… Голо-ва ты, прямо… какъ вотъ нагадалъ!

А Иванъ Степанычъ про свое интересовался:

- А какъ Керимъ… радовался народъ шибко?

Татаринъ попридержалъ коней, обернулся и сверкнулъ зубами.

- Дуракъ съ ружьямъ ходилъ… чиво радовался?! Хароши паажиръ нема!..

И погналъ подъ-гору.

- Про сады-дачи чего слыхать? – справился Иванъ. – Дѣлить-то будутъ?

Поддернулъ коней Керимъ, метнулся, ожегъ зубами:

- Я тебѣ далъ!!! Весь земля нашъ, татарски!!. Морда будимъ дѣлить… твой рыва-люцій!.. – крикнулъ татаринъ горломъ и плюнулъ въ пыль.

- Во, забрало! – подмигнулъ Иванъ. – Шибкія дѣла будутъ… держись, Иванъ Степанычъ!

А Иванъ Степанычъ смотрѣлъ, мечтая, въ синѣвшую туманность. Дремотной она казалась и праздничной. Ширь-даль какая! «А они и не чувствуютъ величія совершившагося! Сады да штаны… А какія возможности открываются!..»

Донесло благовѣсть съ городка, - воскресенье бы-

ло. Иванъ Степанычъ толкнулъ Ивана и крикнулъ, показывая в бѣловатыя пятнышки:

- Слышишь… звонъ-то?! Вотъ она, революція-то, - Пасха наша!

- Къ обѣднямъ благовѣстютъ… - сказалъ Иванъ. – Сколько годовъ въ церкви не былъ!…

- И Церковь обновится… и тамъ будетъ революція!

- Бога въ это дѣло мѣшать негодится, это ты зря. Попы свое знаютъ, а мы ужъ промежъ себя… и на церкву выдѣлимъ, безъ обиды… Главное, чтобы на семейное положеніе, у кого дѣти. У меня вотъ ихъ четверо… а есть ка-кіе сады! вотъ у Зурибана… а ихъ и всего-то двое! И капиталы имѣются…

- Нетъ, Иванъ. Революція должна и Церковь обновить!

- Обновить-то, понятно, надо… - отчислимъ тамъ…

Стало видно и виноградники – коврики по холмамъ, и бѣлыя брызги – дачки. А тамъ и сады пошли развертываться въ долинахъ и горы пошли кружиться…

Птлями пошла дорога.

Пріѣхали – и разстались.

Было много заплатъ и дырьевъ, а праздника что-то не было. Красный флагъ висѣлъ кое-гдѣ съ балкона. За городового стоялъ газетчикъ, съ повязкой на рукавѣ. Ребятишки играли «въ революцію». Висѣла вывѣска – «Народный Университетъ». Распоясанные солдаты гуляли съ дѣвками въ розанахъ. Пылили автомобилями «уполномоченные». На базарѣ стали ругать «буржуемъ».

Хотѣлось Ивану Степанычу отдохнуть, въ садикѣ покопаться, но тревожная совѣсть заставляла «дѣлать». Какъ и что, - этого онъ не зналъ, но горячо взялся «дѣлать». Онъ записался въ партію, - иначе было нельзя «дѣлать». Зачислился в комитеты, и ему обѣщали «широкое поле дѣятельности». Писалъ «Проектъ обновленной школы», хрестоматію для татаръ, учтавъ о родительскихъ комитетахъ, ввелъ безплатные завтраки, отмѣнилъ утреннюю молитву, получалъ повѣстки на засѣданія и посылалъ телеграммы и предложенія, наѣзжали делегаты, товарищески пожимали руку и предлогали «пересматривать» и «вносить». Кредиты обѣщали щедро.

Послѣбезсонной ночии трудового дня, онъ выступалъ на собраніяхъ и говорилъ со слезами, что «жить въ эти великіе дни – великое счастье»! Ему кричали садовники, дрогали, поденщики:

- А насчетъ дачъ?.. про сады какъ?!..

Про сады онъ еще не зналъ и восторженно повторялъ выдержки изъ рѣчей, - въ газетахъ, - особеннопоразившія:

- … и позволю себѣ закончить историческими словами:

«Мы бесконечно счастливы, что намъ удалось дожить до этого великаго момента… что мы можемъ творить новую жизнь народа – не для народа, а вмѣстѣ съ народомъ!!»

Его перебивали: къ дѣлу! Онъ смущался и говорилъ невнятно.

Его позвали въ лазаретъ солдаты, какъ своего. Онъ и имъ говорилъ восторжено, что «будущее пренадлежитъ народу, выявившему въ этиисторическіе дни свой геній…» Здоровяки, въ красныхъ бантахъ, требовали

- «насчетъ войны, да повеселѣй!» О войнѣ онъ говорилъ неопредѣленно и подолжалъ свое:

- …»Мы можемъ почитать себя счастивѣйшими людьми! Поколѣние наше попало въ наисчастливѣйшій періодъ русской исторіи!!..»

Ему свистали. А когда онъзакончилъ заветнымъ призывомъ – «подыматься къ звѣздамъ», его перебили смѣхомъ:

- А не сорвешся?!..

Онъ говорилъ о величайшей трудности первыхъ шаговъ, объ ужасномъ наслѣдствѣ – темнотѣ народа, и закончилъ, до до слезъ задрожавшимъ голосомъ:

- И хоть темно еще, и не для всѣхъ еще видима дорога въ прекрасное будущее, но всетаки… впереди… огни!

Ему похлопали. Но появился дрогалъ Иванъ, въ новой рубахѣ писарского сукна, съ огромнымъ бантомъ,и объявилъ, что про огниэто напрасно, что огней намъ пока не надо, а чтобы дѣлить по-братски, и на каждое дите чтобы… Дрогаля проводили весело и вынесли резолюцію: давать сливочного маслана макароны, варить лапшу изъ баранины, по бутылкѣ краснаго для здровья, и чтобы гулять по ночамъ – для воздуха! – потому-что теперь свобода.

Иванъ Степанычъ пересталъ выступаь, а тревожная совѣсть говорила, что надо «дѣлать», и онъ объявилъ лекцѣю въ «Народномъ Университетѣ» - «О нравственныхъ предпосылкахъ революціи». Но пришло всего пять человѣкъ, знакомыхъ.

А жизнь варилась. Въ новомъ земствѣ вертѣли ноные бойкіе, рѣчистые. Оклады установили, а новыхъ не поступило. Иванъ Степанычъ затратилъ «изъ своихъ»

на бланки и телеграммы, - этихъ ему не уплатили. Ночью порвали у него розы и поломали посадки, выдрали рамки съ медомъ и подавали пчелъ. Онъ только вздохнулъ:

- Какая некультурность!

Не берегу шли митинги, вносились требованія. Дрогалъ Иванъ говорилъ о крови, которую проливалъ въ окопахъ, ради господъ. «Господамъ нужны звѣзды икапиталы, а бѣдному человѣку..!» Требовалъ на каждое дите по десятинѣ садовъ и виноградниковъ, а дачи тамъ – глядя по семейству, потому что теперь «открылась въ народѣ си-ла!» Слушалъ его Иванъ Степанычъ и узнавалъ знакомое.

Онъ пересталъ ходить на собранія, пописывалъ доклады и волновался, дадутъ ли жалованье. Татары вили «свое царство» и принялись рѣзать грековъ. Налетѣли матросы изъ севастополя и принялись избавить татаръ. Убили у Ивана Степаныча въ садикѣ знакомца Крима, прятавшегося въ водяной ямѣ, а Ивана Степаныча арестовали – почему татарина укрываешь?! – и грозили утопить въ морѣ, да заступился дрогалъ Иванъ:

-Блажной онъ, товарищи! Служили вмѣстѣ… Только что вотъ ребятъ велитъ не учить молиться. Все подорожало, жалованья нехватало и и на недѣлю. Иванъ Сстепанычъ продалъшинель и брюки и сталъ пробавляться уроками за хлѣбъ. Прошелъ годъ безтолковой жизни, и жена объявила, чтоона – «опять». Тутъ Иванъ Степанычъ упал духомъ и принялся работать на виноградникахъ, какіе еще остались. Бѣженцы съ Сѣвера продавали вещи, дачи. Пошелъ азартъ. Заторговали, кто – чѣмъ. Ивану Степанычу торговать было нечѣмъ, за землю грекъ требовалъ уплату, дѣти просили молочка…

Тутъ Иванъ Степанычъ вспомнилъ про дрогаля Ивана и пошелъ въ Слободку, понесъ новые сапоги – послѣднее, что осталось у него отъ фронта.

- Ладно, - сказалъ Иванъ, - надо помогать другъ дружкѣ. Маленько поукрѣпился, пользуйся. Анисья моя молочкомъ уважитъ.

Иванъ Степанычъ горячо пожалъ мозолистую дрогалеву руку и укрѣпился духомъ. Бодро шагалъ домой и въ волненіи повторялъ:

- Съ нашимъардомъ не пропадешь!..

Каждый вечеръ ходилъ онъ съ бутылкой за молокомъ въ Слободку. Шагалъ въ пыли и высчитывалъ:

- На двадцать рублей дешевледругихъ берутъ. За мѣсяцъ, уступки.. шестьсотъ рублей!..

Сумма поражала его, и онъ вспоминалъ время, когда покупалъ три бутылки, ѣлъ баранину и даже выписывалъ газету.

- Мы тонемъ! – съ ужасомъ думалъ онъ. – Представители духа, мы сходимъ на-нѣтъ. На смѣну идутъ эти…

Онъ смотрѣлъ на домишки съ садиками. Въ вони отбросовъ инавоза жили «утрудяшшіи», - такъ называлъ ихъ теперь въ раздраженіи Иванъ Степанычъ, - дрогали, молочники, огородники, скупщики… Недавно онъ называлъ ихъ чудеснымъсловомъ – народъ.

….Прачка Марья… Купила корову за сто тысячъ! «Огурецъ» деретъ за головки пятнадцать тысячъ! А мы гибнемъ… Они знаютъ – и все же считаютъ меня бур

жуемъ. Вотъ итогъ всѣхъ усилій! А революція духа, гдѣ? У меня болитъ печень и грудь, пятеро душъ на шеѣ, а имъ… все равно! Считаютъ на милліоны и заплываютъ саломъ.

Проходя мимо фаэтонщика Шевчука, Иванъ Степанычъ почувствовалъ озлобленіе.

….Кричалъ на собраніяхъ, что надо по-братски, а съ меня, съ учителя его мальчишки, требовалъ за прокатъ насѣдки тысячу! О, родъ жестоковыйный!

Доеніе коровъ по дворикамъ, всплески, хрюканье и мычанье – звуки налаженности и сытости – раздражали.

… Сумѣли наворовать за смуту, скупить за пустякъ… теперь – не трожъ! А все рычать, что мы донашиваемъ шляпы и воротнички. Мы вѣрили, что грядетъ новое и прекрасное, голодали, сгорали, гибли, а они дорвались и будутъ обростать саломъ! На Пасху у меня не было бѣлого хлѣба, а они пекли куличи…

… И я начинаю опускаться, копаюсь въ пошлости! – поймалъ себя Иванъ Степанычъ на куличѣ. – Надо быть выше. Я могу подыматься на вершины духа, гдѣ у нихъ закружится голова! Да если бы я, съ моими знаніями, захотѣлъ отдаться пошлому ихъ пріобрѣтательству..!

Дворикъ Ивана котломъ кипѣлъ: хрипѣли въ закуткѣ свиньи, гакали гуси, посвистывали утята, выдоеныя коровы пускали слюну на зеленые вороха, засыпанные отробями. Пахло сытью, - и Иванъ Степанычъ почувствовалъ голодъ до тошноты, увидѣвъ блестящій жбанъ, пѣнившійся парнымъ молокомъ, до верху.

…. Три коровы, лошади, куры, овечки, свиньи… Откуда сіе? Мудрый Эдипъ, разрѣши! Кто-то обезсиленъ, ясно…

Красная круглая Анисья цѣдила молоко.

- Въ горницу проходите. Мой чайкомъ напоитъ. Давно, поди, чаю не пивали!…

Иванъ Степанычъ уныло отказался, но дюжій дрогаль явился на порогѣ:

- Господину пи…дагогу! Да нѣтъ, ты насъ не по молочку знай, а какъ настояще стоющихъ… Ду буде куражиться, въ-самъ-дѣлѣ! Ве-селый я нонеча, и-ди-и!..

И онъ прихватилъ Ивана Степаныча под мышки.

Въ бѣлой горницѣ пахло саломъ и сдобою, сіялъ самоварчикъ – дынька. Иванъ Степанычъ взглянулъ на столъ, въ сине-желтыхъ букетикахъ, - и зарябило: залитый сметоной творогъ, кусище шафраннаго пирога съ глазастыми яйцами, комъ масла въ дыркахъ, въ матовомъ жирѣ холодецъ, вино…

- Вечеряю! Ѣшь-пей, Иванъ Степанычъ! – размашисто ляпнулъ по столу веселый дрогаль. – Ошибся маленько нонче, другой хваетонъ торгую… Давай… мадерцы?.. Во-какъ живу теперь! Пи-руй без вниманія… Гдѣ это видано?! Телятина за семьсотъ, а у меня и кошка не ѣстъ… На кой они мнѣ бумажки?.. Машка, чего уставилась?!.. Ташши мозги телячьи!.. да яичкемъ закрась… да кулича давишняго спроси! Учителя своего угощай, лишей учить васъ, дураковъ, будетъ!..

Машка зардѣлась и шмыгнула.

- Деньги энти корзинами вожу… Самоваришко вотъ генеральскій за восемь тыщъ забралъ, а ему цѣна… двадцать! Зеркалную трюму у Губкиной барыни прихвачу за пятерку… шибко набивается. Не выдержать имъ рубля финанцовъ! Четвертаго коня покупаю, за сто за пятьдесятъ! Сдавай позицію, потому… народъ пошелъ, прямо… развитіе финанцовъ! Вотъ тебѣ и мозги телячьи,

съ яичкемъ, ѣшь безъ вниманія… Гдѣ ты ихъ найдешь? За болѣ тыщи!?

Давно не видалъ Иванъ Степанычъ такого изобилія. Онъ ѣлъ все, что черпалъ ему дрогалъ вилкой, и пальцемъ въ дегтѣ; выпилъ и мадерцы.

- А бѣдному люду люду какъ?…

- Тперь энто отмѣнено, не полагается быть! Бастуй-крути!!. А ты чего въ пустую?! Ты съ ма-слицемъ! За двѣ тыщи угнали, а у меня безъ вниманія… Да мозговъ-то приложи, во-какъ я… сыть! Умнѣй будешь! А Машку пуще всего арихметикѣ учи и въ гости ко мнѣ ходи… безъ вниманія, чего хошь. Хошь утячьихъ яичекъ дамъ на выводокъ?! Съ утенками будешь, сала натопишь… Во, она, ривалюція-то чего доказала! Господь-то какъ опредѣлилъ… а ты напротивъ Бо-ога хотѣлъ!.. Я-а, братъ, помню… про церкву тогда смѣялся!.. Понятно, не сказываю, а то-бъ тебя изъ училища гнать надо… Ну-ну, не серчай… любя говорю, какъ вмѣстѣ служили при бычкахъ… Я попу селезня намедни, съ хрестомъ были! А?! Опроверженіе-то судьбы!… Вотъ тебѣ сахару… Цѣльный кусокъ! И внакладку можно, привышныи вы. Кусается сахарокъ, а? Не въ силахъ?!…

- Не въ силахъ… - усмѣхнулся Иванъ Степанычъ. – Пора мнѣ…

- Сиди, не гоню! Молочко твое не готово… У ней свои опираціи! ей обязательно надотъ на день… восемьдесятъ кружекъ… арихметика! А?.. Правда-то какъ сказалась! Чего мозги-то издѣлали?! – хлопнулъ себя дрогаль по бѣлому лбищу, поставленному на бурыя щеки. – Которые гвоздили, а ты поддакивай! Ри-валюція! Удумали хлестко! Дай Богъ здоровья. Куличика-то возьми, не бойся.. да мажь, мажь его полютѣй… во-какъ! Не въ силахъ ты, видать, на масло! Съ мозгами теперь

быть надо… А кто съ мозгами?.. Утру-дяшшіи… Я не баринъ, штановъ не скину, какъ опять чего будетъ… Спикуляція! Глаза открыли… Помню, какъ ты про насъ старался… образовалъ… Вотъ и угощаю!..

Иванъ Степанычъ подавился студнемъ – въ горлышко ему попало – и закашлялся-посинѣлъ.

- Никакъ подавился?!.. Машка, стучи ему… подъ шею ему, сюды, дура!… Пролѣзло?.. Я я ужъ… ужли подавился! Это у тебя дорожка заросла, отвыкши… А Машку арихметики спрашивай, лупи ее, стерву… на миліены учи! Ишь, какая мордастая… Пѣсни твои поетъ. Ты ее про коня обучалъ? Чего ты, говоритъ, овса не ѣшь, никто тебя не куетъ?… Этого быть не можетъ.

- Совсѣмъ не такъ, папаса… - покраснѣла Машка.

- Меня не учи, ученая! Я все знаю. Ты ее веселому обучай!…

Анисья принесла молоко.

- Посчитаю ужъ съ тебя по восемьдесятъ, Иванъ Степанычъ.

- По семьдесятъ рублей брали… - Но все равно…

- А таперь по ста двадцать даю-утъ! – сказалъ дрогаль. – До тыщи догонимъ… и дадутъ! Совмѣстно надоть! Ты на менѣ, я на тебѣ… оборотъ капиталовъ! Всѣ мозги открылись!.. Дру-ухъ!..

- Страшная жизнь пошла… - какъ сквозь сонъ отозвался Иванъ Степанычъ.

- Ничего не страшная… Не пужайся, и все! Спроси ее, когда лучшей было?

- Да чего ужъ! – всплеснула руками Анисья. – Намедни варенья захотѣлось абрикоснаго… ну вотъ, хочь помри! Прихоть вотъ, по нашему женскому положенію… сами понимаете…

- говори, не стѣсняйся! Ну, о-пять у ей фабрика заработала, съ харчей… - сказалъ, просіявъ, дрогаль. – Пять ей банокъ привалокъ. – мажься! Болѣ тыщи кинулъ – плевать! Я энти деньги… изъ корзины выпираютъ! какъ сѣно уминаю!..

- Чечунча-то у барыни все лежитъ? – спросила Анисья.

- Какая?… А. Да… на муку вымѣняли.

- Ишь ты, и не сказали! А мы молочко-то вамъ какъ считаемъ!..

Идя домой, Иванъ Степанычъ смотрѣлъ на проступавшія звѣзды, и ему хотѣлось бѣжать, бѣжать… ткнуться куда-нибудь, гдѣ бы – ни дрогалей, ни революцій, ни словъ, ни мыслей… Онъ переѣлъ, и его мутило съ непривычки.

Годъ ли, два ли прошло, - Иванъ Степанычъ и не считалъ. И календарей не было. Онъ не училъ въ загаженной и холодной школѣ. Иногда, въ классѣ, онъ вскидывалъ головой и озирался: гдѣ же… окна?!. Раньше, окна были широкія, черезъ нихъ солнце лило… за ними горы подъ облака… Теперь… - фанеры, заклейки, тряпки, - а въ нихъ свистѣло. Кучка одичалыхъ ребятъ пугливо-злобно слѣдила, какъ онъ, въ корчахъ отъ кашля, стучалъ кулакомъ въ безсиліи и шипѣлъ не своимъ голосомъ – молчать! Въ отвѣтъ летѣло:

- селедка-селедка!… холера!…

Онъ читалъ имъ изъ тощей книжки, присланной отъ начальства, диковинныя фразы:

- … «Проле-тари-ат… несет… свет… миру…» Написано?.. – спрашивалъ онъ, изнемогая – Дальше… «Нѣт бога…» Съ маленькой буквы – «бога»!..

- Х-лера!.. с-ледка!.. – шипѣло ему въ отвѣтъ.

- … « а лишь… природа…»

Сводило скулы, онъ кашлялъ, сплевывалъ на полъ кровью, уныло разсматривалъ и съ жутью и отвращеніемъ растиралъ.

Войдя какъ-то въ классъ, онъ увидалъ на черной доскѣ, мѣломъ:

ХАЛѢРА!

Онъ сѣлъ за столикъ, подышалъ въ пальцы, оглянулъ классъ… Сидѣло семеро, въ тряпкахъ, съ желтыми лицами, глядѣли исподлобья, съ ненавистью. Трое недавно померли. И эти скоро. Онъ всматривался въ нихъ долго, силясь сообразить – да зачѣмъ все это?.. Дѣтскіе лица меркли, сливались, уходили. Глаза его налились слезами, спазма сдавила горло, онъ склонился на столикъ и затрясся. Онъ рыдалъ и не могъ остановиться. Наконец, выплакался, утеръ рукавомъ лицо. Они все такъ же сидѣли, съежившись, неподвижно, какъ неживые. Тогда онъ – чтобы оживить ихъ – пошелъ къ доскѣ, улыбнулся имъ ласково и грустно и поправилъ ошибки мѣломъ.

- Дѣти… - шопотомъ сказалъ онъ, теряя голосъ, - Надо… не «ха-лѣра»… а… - «хо-лера»… И «ять» не надо…

И грустно улыбнулся. Но лица дѣтей не оживились.

Семьи убавилось. Жена ходила въ сады, а послѣ уроковъ ходилъ и Иванъ Степанычъ. Думалъ, - на родину убраться, за Кострому?.. Но денегъ не было, да и докторъ сказал, по-совѣсти: не больше годика проскрипѣть. Да и за Костромой, что хорошаго?!.

VII

Осентю какъ-то, копалъ Иванъ Степанычъ «чашки» въ садахъ, подъ грушами, - за бутылку вина и полуфунта хлѣба. И видетъ: идетъ-пошатывается человѣкъ, съ мѣшкомъ и лопатой. Дрогалъ Иванъ?.. Онъ самый, похудѣлъ только и постарѣлъ, и рвань-рванью.

Призналъ дрогалъ Ивана Степаныча и подивился:

- Живъ?!

- Живъ пока… - уныло сказалъ Иванъ Степанычъ.

- Во-о, чудеса!.. А болтали… учитель померъ!.. - съ разумкой сказалъ дрогалъ и сѣлъ подъ дерево закурить. – Выходитъ, долго тебѣ не помереть… примѣта такая…

Онъ сталъ крутить папироску, но табакъ сыпался, - не слушались его пальцы.

Тихо было въ садахъ. Посвистывали синицы.

- Во, нажгли-то!.. – вскрикнулъ дрогалъ нежданно; Иванъ Степанычъ даже уронилъ лопату. – А?!. – выругался дрогалъ, швырнулъ порванную бумажку, досталъ изъ мѣшка бутылку и вытянулъ все до донышка.

- Царское жаловане пропиваю!.. Во, придумали-исхитрились…!

Онъ выкрикивалъ злобно-весело, словно дразнилъ себя, а замутившіеся до крови глаза его оглядывали Ивана Степаныча.

- Ну, красивъ ты сталъ… упокойникъ!.. А то, солью еще платили… листовымъ табакомъ… Не будешь дурако-омъ!.. Анисьѣ мы-ла осьмушку, во!? По-дмыливай веселѣй… чего чего мужу нежалѣй! Во, нажгли-то!.. Въ старыхъ книгахъ не писано, а энти… про-писали!..

- Да, ужасно… - сказалъ Иванъ Степанычъ. – Мнѣ итакъ было плохо, а какъ ты-то… дошелъ?

- Дошелъ-то не я, а до-шлые! – ерикнулъ дрогалъ и погрозилъ Ивану Степанычу бутылкой. – Съ вашего табуну, одного стану!.. Ноги вамъ энъ еще когда перломать слѣдовало!.. За что-о?!! Гляди, упокойникъ… первое!.. – прыгнулъ палецъ дрогалъ. – Коней семь мѣсяцевъ безъ путя гоняли по своему… тра.. мо-ту… срамоту..!… повинность-то ихняя… Замотали! Лошадки-и!.. Воронокъ въ Саблахъ, версты до пунхту не дотянулъ… Сѣрый у Карсубазара, подъ комисаромъ сдохъ… гналъ, мать его… пистолетомъ грозился… - запеку у самую чеку! За-пекъ. Плакалъ надъ ими, какъ надъ дѣтьми… Кормовъ нѣту, послѣдняго за мѣшокъ муки отдалъ. Цѣны лошади не было!.. Второе… - прыгнулъ дрогалъ еще палецъ, - двухъ коровъ комисары взяли… третью свои воры зарѣзали объ Страшной. Анисья давиться стала, съ вожжой ее засталъ въ сараѣ … Это тебѣ… - оглядѣлъ дрогалъ пальцы, - три?.. – и погрозился. – Шестеро ртовъ… Курей покрали, прасенкасолдаты унесли… другого собаки порвали, сами сьѣли… Ни-щій… Думаешь что… ни-щій?!. Есть чего, закопвно до время, сызнова буду ачинать, какъ придетъ… Хорошо ай плохо? Ну, сказывай упокойникъ!..

- Что же говорить, ясно… - со вздохомъ сказалъ Иванъ Степанычъ.

- А кто…я-снилъ?! Кобель-меринъ, а… чортъ мѣрилъ.. Ну, ты повеселѣй скажи. Какъ, не-чего?! А ты духу набери-поври. Бывало, какъ хорошо умѣлъ! А копать-то ты, втдать, не умѣ-ешь… Враскачку ее бери, глыбже… грудями-то навались, гру-дями!.. Ку-ды тебѣ копать… другіе тебѣ будутъ копать, вотъ-вотъ… Бьетъ-то тебя какъ… никакъ кро-вью?! Это събычка съ того, съ фронту… шабашъ! Стало быть это въ тебѣ чихотка за-

Велась… гніетъ въ грудяхъ! Молочка бы тебѣ попить-полѣчить, съ медомъ бы… а то сальца топлеаго… а ты ко-пать пошелъ! Во, нажгли-то!. – гикнулъ дрогалъ и ляпнулъ пятерней по другой. – Во-о, исхитри-лись какъ!.. Это тебѣ за насъ.

- Какъ..?! мнѣ… за васъ?!. – внѣ себя крикнулъ Иванъ Степанычъ, и сѣрое лицо его пошлорозаватыми пятнами.

- Какъ-какъ…! А кто обучалъ, головы морочилъ? Ва-ше! Све ва-ше!.. Си-лы отворились! Въ кабалу хотѣли забрать? Настоящихъ порѣшили,тко умѣлъ… разстрѣлили?.. теперь на дуракахъ ѣздютъ, со-лью кормятъ!? Надысь махонькой у меня померъ… А у тебя?! Двоехъ… Всѣхъ перхоронишь и самъ подохнешь… и помету отъ васъ, окаянныхъ, не останется! Пра-здники?!.. Какъ съ Перевалу тогда катили… Пра-здники! Про Бога смѣялся… съ ими?!..

- Какътебѣ не грѣшно… Иванъ?!.

- Не оборачивай… я тебя, блудуна, зна-ю!.. Замѣсто шапки кота?!. Я те твоимъ котамъ… по-томъ! На господские мѣтели, рванье дырячье?.. Мѣстовъ захапали, жалованьевъ себѣ наклали почету… на автонобиляхъ пылятъ-гоняютъ… цари, такъ ихъ въ душу… съ подворотни!.. Глаза запорошили… Мы-то за что муку принимаемъ!?! – крикнулъ дрогалъ, схватилъ лпату и ударилъ въ грушу. – Такъ бы по пузырю!.. и суда не будетъ. Подъ Корбекомъ полыснули такого-же, и милицейскій не приходилъ!..

Мертвыми глазами глядѣлъ Иванъ Степанычъ на дрогаля. Выпала у него лопата изъ рукъ, и онъ схватился за дерево.

- Знаешь, сколько я съ фронту тогда привезъ?.. Пять-сотъ! Богаче меня не могло быть, при моей рабо-

тѣ… Огни сулилъ?! Думаешь, безпонятные?! Все поспалили дармоѣды… Про звѣзду твою, думаешь, не поималъ… чего ты думалъ?! Увидали теперь… нашапкахъ! Куда гнулъ-то… Думаю, какую-такую зѣзду занадобилось?.. Вонъ она-а!.. Только вотъ хозяева-то… душегубы-то наши тебя не уважали, а то-бъ ты себя доказалъ! Всѣ унасъ гворятъ… самъ не подохнешь, - все едино, живу ему небыть!..

- Дикіе!.. дикіе! Дикари!.. - въ голосъ хрипнулъ Иванъ Степанычъ. – Господи!..

- Теперь за Го-спода?!… Я жилой вытянусь… соль лопаю, табакомъ заѣдаю, дьяволы… а свое ворчу!.. съ васъ сволочей, сыму… докости!..

VIII

Шелъ Иванъ Степанычъ изъ садовъ затемно, несъ свои полфунта и бутылкувина. Къ ночи засвѣжѣло, дулъ вѣтеръ, пробиралъ до костей. Съ утра Иванъ Степанычъ не ѣлъ, ослабъ, - а до домубыло версты четыре. Да ѣсть и не хотѣлось, - хотѣлось пить. Присѣлъ передохнуть на щебень,и тутъ же почувствовалъ слабость и дурноту: летали передъ нимъ мухи… Онъ попробовалъ встать, но его сдуло вѣтромъ. Еще соображая, онъ еле-еле досталъ изъ мѣшка бутылку, зубами вытянулъ пробку и напился. Сразустало теплѣй, бодрѣй. Онъ выпилъ еще, прислушиваясь, какъ пошло по тѣлу, радуясь, что вернетсясила. Онъ допилъ все, посидѣл… Вернулись силы. Тогдп онъ забралъ мѣшокъ, поднялся легко иподошелъ бойко, уже не слыша вѣтра. Вѣтеръ теперь дулъ сбоку, - дорога давала петлю.

Онъ пошелъ съ версту. Быстро густѣли суерки, и скоро совсѣмъ стемнѣло. Вино работало въ головѣ,

Путало ноги,и стало муить.отъ голоду. Стало вино мотать поперекъ дороги, но олова была легкая. А ноги такъ и попрыгивали, не чуя камней и яминъ. Иванъ Степанычъ выбрался на бугоръ, откуда виднѣлось море, - теперь невидное. Вправо, гдѣ городокъ. Не было огонька. И впереди, черною далью моря, - не вспыхивала искра. Маяки давно пгасли.

Иванъ Степанычъ остановился. Вспомнилось ли ему съ вина, или схватило за сердце болью… - въ помутившейся головѣ сверкнуло давно забытое:

«…а всетаки… впереди… огни!»..

Скакнуло на заплетающійся языкъ, - и выворачивая его изъ клея, силясь увидѣть изъ-подъ тяжелыхъ вѣкъ, вглядываясъ въ душившую вѣтромъ темень. Иванъ Степанычъ выговорилъ съ усмѣшкой, чему-торадуясь:

- А все-таки… впереди… о… гни!..

Его швыряло виомъ и вѣтромъ. Какъ мачту баркаса въ штормѣ. Онъ что-то кричалъ несвязно, смѣялся, гукалъ, махалъ руками, - невиданая ночная птица, - забился кашлемъ и ткнулся въ колѣни,въ пыль. Свалило его виномъи вѣтромъ.

В этотъ вечеръ дьяконъ искалъ по балкамъ свою корову. Шелъ домой запоздно и наткнулся въ потьмахъ на мягкое. Приглядѣлся… - и оробѣлъ: иникакъ убили?! Но слабые стоны и бормотанье сказали ему, что человѣкъ еще живъ. Онъ нагнулся и разобралъ, что это Иванъ Степанычъ. Потомъ увидалъ на бѣлой пыли дороги чернѣвшееся пятно… Кровь?! Осро пахло… виномъ, какъ будто?..

- Неужто пьяный?!… - скорбно подумалъ дьяконъ и потолкалъ. – Живъ ты… Иванъ Степанычъ?!…

Но моъ разобрать только:

- Хо…лодно…

Что дѣлать?.. Не донести одному, неблизко. Лошади у дьякона уже не бало, да и ни уни кого не было. Онъ подсунулъ подъ голову Ивану Степанычу Его мѣшокъ съ полфунтомъ, подумалъ… - еще покрадутъ? – но всетаки снялъ съ себя женину кофту ватную, накрылъ потеплѣе и спешно пошелъ домой. Разбудилъ старшаго сынишку, взялъ таску, посадили бочкомъ, подсунули ему ноги, чтобы не волоклись, и съ великимъ трудомъ, сами нсильные, доставилиуже глухою ночью къ школѣ.

Къ утру Иванъ Степанычъ отмаялся: выхлестало его кровью.

Май 1924 г.

Ладны.

Источники текста

1924 - Два Ивана: История // Руль. – 1924. – 15 июня (№ 1072). – С. 3; 16 июня (№ 1073). – С. 2.

1927 - Два Ивана: История // Про одну старуху. – Париж: Таир, 1927. - С. 63-87.

Текст печатается по прижизненному изданию 1927 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.