Это было

ИВ.  ШМЕЛЕВЪ  

 

ЭТО  БЫЛО

 

Издательство  ГАМАЮНЪ 

БЕРЛИНЪ 

1  9   2  3 

 

Это  было

(разсказъ  страннаго человѣка) 

 

I.

Я прекрасно знаю, что это было. 

Меня захватывало  блаженствомъ ужаса,  крутилъ  вихрь  на грани  безумiя  и смысла…

Случилось  это во время  прорыва подъ М… Кажется, тогда… Нѣтъ, я  буду говорить опредѣленно, – это  даетъ  увѣренность: это  случилось  тогда. Въ тылу  у насъ  очутилась  нѣмецкая кавалерiя, – и  фронтъ сломался.

А вотъ что раньше. 

Мѣсяца  два передъ тѣмъ меня  засыпало  взрывомъ нѣмецкой  мины. Двое сутокъ  пролежалъ я въ  землѣ,  подъ счастливо  скрестившимися  надо мной  бревнами, какъ въ  гробу. Откуда-то  проникалъ  воздухъ. Надъ моей головой  ходили  въ атаки,  прокалывали другъ друга,  поливали мою могилу кровью. Иногда мнѣ казалось,  что я слышу  хрипъ  нѣмца: «тайфэль…  майнъ готтъ»…,  рычанiе родной  глотки,  изступленно-гнусную  брань и молитвенный стонъ…

Этотъ участокъ  фронта,  изрытый  кротовьими  ходами-гнѣздами, съ  подлой  начнкой  изъ  нитровъ и  толуоловъ, какъ сыръ  швейцарскiй ноздрями,  разъ пять  переходилъ  изъ рукъ въ руки въ  эти два дня. Пьяная смерть раздѣлывала надо мной  канканъ. Я приходилъ то  въ  отчаянiе,  то въ безумный ужасъ…  пытался  задавиться на рѣмешкѣ  отъ брюкъ и терялъ  сознанiе…  проклиналъ и молился… Я – молился! Кусалъ пальцы,  рвалъ  волосы…  заводилъ часики  на рукѣ,  кричалъ ура… До тошноты,  до полнаго отупѣнiя, – чтобы не потяерять  разсудка, – твердилъ: «а плюсъ б въ  квадратѣ – равняется…» А надо мной топотали и топотали, ревѣли, рычали и кололи другъ друга. 

Это очень  чуднó – слѣдить за  войной изъ гроба! Приходятъ веселенькiя мысли… Будь при  мнѣ «гнѣздышко» пудовъ на пять, – съ какимъ  бы  восторгомъ  взорвался я  вмѣстѣ  съ этими  шимпанзе и гориллами!  Я вспоминалъ моего милаго сеттера,  рыжаго «Гомо», – увы,  разорваннаго  гранатой, – какъ  онъ,  съ фляжкой на шеѣ, разыскивалъ ночью раненыхъ… Воистину,  онъ былъ  выше этихъ! 

Изъ моего «гроба» и цѣнилъ глазами потусторонняго… 

Наконецъ,  пляска кончилась. Наплясали гору человѣчьяго навоза,  выбили нѣмцевъ… Ночью тихой  услыхали мой стонъ, и… я  поѣхалъ  въ продолжительный отпускъ.

Два мѣсяца!  Славное было время… Чудесно провелъ я эти  два мѣсяца! Это былъ солнечный,  тихiй           сонъ…        

Я жилъ внѣ обычной жизни,  я жилъ и – не жилъ, и…  я былъ  неопредѣлимо счастливъ. Такова  жизнь блаженныхъ…

Для  меня уже не существовало  женщинъ, словно я  отдалъ землѣ всю силу. Пустынники  понимаютъ прекрасное… 

Машинки  въ  юбкахъ,  для  выдѣлыванiя  болвановъ  будущаго! Раскрашенной  канарейкѣ,  щебетавшей о чемъ – угодно,  отъ Фурье и Бергсона до футуризма и  абортизма, – она прошла  полтора  факультета  и санитарные  курсы, – сторонницѣ  «свободной  любви», я, помню,  сказалъ серьезно: 

– Такихъ  же взглядовъ  и мои  молодцы-саперы! Они васъ  поймутъ. 35-й саперный, фронтъ…

Она…  расплакаась! 

Чудесное было время. Я  жилъ цвѣтами… 

Бывало – вьюнокъ  развѣситъ тысячи  колокольчиковъ,  всѣхъ  тоновъ,  парадомъ  встрѣчаетъ утро. А душистый горошекъ… этотъ – семейный,  усатый,  цѣпкiй!  подремываетъ себѣ  на тычинахъ, выпустивъ пестрыя  стайки своихъ  мотыльковъ – поиграть на солнцѣ. Съ утра  до ночи  страстно  полыхаютъ огни, несгорающiе  костры  настурцiй…  Левкои покоятъ глазъ  дѣвственной  бѣлизной,  а резеда  весь садъ  заливаетъ  неуловимымъ  своимъ  дыханьемъ – музыкой  подъ-сурдинку… 

Мало еще  знаютъ  цвѣты,  таинственный  ихъ языкъ и – душу! 

Слыхали ли вы, какъ  органо  звучатъ  бархатные голоса георгинъ?  какъ  солнечно-звонко кричатъ  красные маки и дѣтски  лепечутъ  маргаритки?  

Я цѣловалъ  ласточекъ налету, бабочекъ  надъ цвѣтами,  столбики суетливой  мошкары въ тихомъ  вечернемъ свѣтѣ. Я завелъ  кроткихъ куръ,  важно-покойныхъ  палевыхъ кохинхинъ,  этихъ себя уважающихъ дамъ въ перьяхъ,  дарившихъ мнѣ  чудесное – «всмятку». Разговаривалъ  о философiи жизни съ  уравновѣшеннымъ  пѣтухомъ,  отвѣчавшимх мнѣ  вѣжливо: 

– Все проходитъ, мой другъ… все – пустякъ. 

Любовался  озабоченными маменьками-индюшками,  дѣловито поглядывавшими  зеркальнымъ  глазкомъ на небо,  вывернувъ голову: – дождя не  будетъ ли? Я узналъ  маленькiе секреты  этой удивительной мелюзги,  ихъ наивную пустоту переживанiй,  покой и трепетъ солнечныхъ радостей,  ихъ мистическiй  страхъ въ  сумерки,  когда они  хотятъ  и боятся  отдаться ночи,  вытягивая  въ  темноту шейки. А ласки  сколько,  ласки и радости передъ  человѣкомъ-другомъ! 

Съ отвращенiемъ  вспомнилъ я  рёвъ – рыкъ, влажное – тррр… – отъ  вспоротаго  брюха и топотъ  подкованныхъ  орангутанговъ…  животную  вонь пота,  шмыганье  сопливыхъ  носовъ  и зоологическiя  «исканiя»… 

Заглядѣвшагося на меня  индюка я  спрашивалъ:  

– О чемъ,  братъ, думаешь? Че-ло-вѣкъ… – это звучитъ… гордо? 

Пыжился-багровѣлъ  индюкъ,  откатывался,  словно  на колесикахъ,  кругами,  возилъ  по землѣ рулями-крыльями: 

– Вотъ  э-то… – гордо!  

Милый гордецъ! 

Я цѣловалъ  эти  разноглазыя птичьи головки,  безъ  грязныхъ думокъ,  всѣ разныя, всѣ – знающiя  самыя  нѣдра жизни. Ихъ нюхъ,  конечно,  выше  Бергсона. 

Я ласкалъ  глазами  пѣгонькую  телушку,  зашедшую  къ вечеру  на далекiй бугоръ,  раздумавшуюся  отъ  тугого брюха.  Она задумчиво  смотритъ въ  потемнѣвшiя  вдругъ поля,  осматривается  пугливо-недоумѣнно – это что?  ночь?..  – и дѣтской  еще  трубой пускаетъ  ночи  свои  испуги. 

Я слышу  голосъ  вечерней бабы: 

– Милуша-Милуша-Милушъ!..   Чево ты  тама…  иди,  не  бойся… 

И чую я, какъ  ласка  животнымъ  шолкомъ  связываетъ  обоихъ. 

Но вотъ и  конецъ. Меня  призываютъ  продолжать,  говорятъ, что нервы  мои въ порядкѣ, и я могу  опять  раздѣлывать  подъ-орѣхъ. 

Жаль,  что я не  маленькая  зарянка,  владѣлица  чудесной  квартирки  на старой липѣ,  съ электрическимъ  освѣщенiемъ  въ  iюльскiя  ночи, когда небо  играетъ  пудовыми шарами. Почему не могу я  сновать по садамъ на крыльяхъ  безшумныхъ, присаживаться на жасминѣ и спрашивать сумрачнаго человѣка  на подоконникѣ:  

– Я-не-та-ка-я?..  я-не-та-ка-я?... 

Я прощаюсь,  растроганный. Индюку говорю,  что индюкъ –  царь природы,  и онъ кружитъ  отъ гордости  автомобилемъ. Пѣтуху признаюсь, что теперь  вполнѣ  раздѣляю  его философiю, – все проходитъ! Телушкѣ  совѣтую не бояться ночныхъ  полей  и вырасти  въ  молочную гору. Сыплю всѣмъ  пшена и  гороху  досыта и шепчу  солнцу: –  храни дѣтей!  

Говорю коротенькое словцо  цвѣтамъ-сироткамъ и смущенно  сую  подъ плащъ  глупую шашку. Прощай,  тихое небо, прощай! И ты,  вольное солнце,  проснувшееся  за лѣсомъ,  прощай… Кто это – будто  зоветъ меня? Ахъ,  зарянка… Счастливая,  будешь въ тишинѣ жить…    

Меня провожаетъ  мудро-унылымъ  глазомъ  старуха – кобыла,  съ  отвислой губой, – «Матрона» – словно хочетъ сказать: «эхъ, заря!  оставайся-ка  лучше  съ нами…  столбунцы будемъ ѣсть, сныть  сладкую!...» 

И знаете,  что сказалъ  я тогда  этой  мудрой  старушкѣ? 

Я плотно  сѣлъ въ  тарантасъ и сказалъ  въ тугую  спину  Антона: 

– Но  если я еще  не доросъ до вашей свободы,  мадамъ! Если я  до ужаса  боюсь смерти,  стсраха  ея  боюсь, и потому…  лѣзу  къ ней въ  лапы!  Вамъ,  мадамъ,  этого не понять: это звучитъ…  гордо! 

Вотъ закрою глаза – и такъ  ясно слышу: сочно  похрустываетъ  кобыла,  отфыркиваетъ  въ  довольствѣ…  постукиваетъ  на колеяхъ  тарантасъ,  прощально  поетъ  пѣтухъ… Какiя  облачка  стояли  надъ  головой,  съ золотисто-розовыми краями! А въ  длинной  аллеѣ,  за липами,  дремали еще  въ  кустахъ тѣни  послѣдней ночи…  Вотъ-вотъ  проснутся…. 

Не воротишь. 

          

II. 

 

Снова грохотъ  колесъ,  водовороты на станцiяхъ. Снова  мѣшки  и мѣшки,  котелки и штыки,  рёвъ и рыкъ,  и несмолкающiй  скрёбъ  тысячъ и тысячъ  ногъ,  все отыскивающихъ  вѣрную дорогу. Грязные  стаканы  на липкихъ столахъ,  женщины,  съ  блудливо-обѣщающими глазами и кровяными губами  трепаныхъ куколъ. Ночлеги въ  логовахъ, съ граммофонами  тамъ и сямъ, съ гикомъ  молодыхъ лошаковъ,  съ визгами  бабъ,  потерявшихъ солнце. Гроба  и носилки полевыхъ госпиталей; схватки обозныхъ у переправъ, казаки,  съ крадеными коврами на рукѣ,  съ пузатой  розовой  вазой,  втиснутой въ  торока съ сѣномъ; разрываемые на части  станцiонные коменданты,  посылающiе всѣхъ  къ чортовой матери… – плескъ и  хлябь  человѣчьяго наводненiя. 

Запахъ  кровавыхъ  полей  проникаетъ въ  меня  до недръ,  и уснувшая было  сила начинаетъ  шумѣть и звать. Я вспоминаю  болтливую  канарейку и желѣю,  что ея нѣтъ  со мной. Подхватываетъ  меня…  захлестываетъ  волна кроваваго  прибоя: здѣсь  скатъ… 

Гдѣ-то задерживаюсь,  кручусь въ веселомъ  саду, въ  пропыленныхъ  акацiяхъ,  укрывающихъ  голоту  и безстыдство туманной восточной  женщины,  сбѣжавшей  съ  помоста изъ ящиковъ  и бочонковъ,  гдѣ  она совала  въ  себя змѣй-шипучекъ и обвивала  жирной рукой  въ индiйскихъ  браслетахъ  позѣвывающую пасть  бородатаго тигра въ клѣткѣ.  Смѣюсь, какъ  на солнце послѣболѣзни,  на колченогихъ  скрипачей въ рыжихъ  фракахъ,  наяривающихъ  зудливое. Пью  съ подлецомъ-импрессарiо, отъ котораго  несетъ  одеколономъ и чеснокомъ,  и котораго  губы  подозрительно сини. Вечеромъ  рѣжусь  «въ желѣзку» съ  интендантами и жидкомъ,  называющимъ  себя  почему-то  Михель-и-Анджело. Онъ крутитъ  ноздрями, хлестко  разсказываетъ  анекдоты и разомъ  выбрасываетъ  четырехъ тузовъ пикъ. Выкручиваюсь  въ смертельной  тоскѣ, – съ  чего?! – частенько  спрашиваю запыленное  небо: – «а  что-то  теперь  мои  дамы  въ перьяхъ?» – и мнѣ  до слезъ  хочется  поговорить  съ  пѣтухомъ. 

Вспыхиваетъ во мнѣ  огневая  мысль,  рвущая всѣ  слежавшiеся,  вялыя мысли, – и я  кричу  въ  эти рожи,  лакающiя  пиво и бессарабское: 

– Хрюкайте  же, скоты! вставайте на-четвереньки,  ревите,  лайте! Довольно въ  человѣковъ  играть!  Или  сумасшедшая мысль взорветъ все! Мысль  все порветъ и сожжетъ! 

Увы!  Никакая  мысль не  могла бы сжечь ихъ и этотъ  проплеванный  садишко. Они благодушно  хлопали меня  по плечу,  чокались  пьяно и, потирая  пропотѣвшiе  лбы, зѣвали: 

– Гроза  будетъ… За дѣвчонками, что ль, по  слать?... 

Я съ тоскою  гляжу  въ  запыленное, безъ  звѣздъ,  небо  и призываю  сказку. 

Я покупаю  у оборванца – цыгана  укротительницѣ-тигрицѣ  рѣдкостоное Распятiе,  изъ слоновой  кости, въ  серебрѣ  чеканномъ, столѣтiя  благословенно  дремавшее въ  родовомъ  замкѣ,  обласканное  мольбой  голубыхъ очей,  обвѣянное  ароматами  свѣтлыхъ волосъ  красавицы-польки,  изнасилованной войной, – и на  моихъ глазахъ, безстыжая человѣчья машинка,  эта  мамзель  Тюлю, родившаяся растленной, со смѣхомъ  пьяной  сучонки колетъ  моимъ  подаркомъ орѣхи, какъ  молоткомъ!  

Передъ  фронтономъ я  отыскиваю  въ себѣ  ошмётки вѣры.  Рвавшiй  людей  въ куски, я  возмущенъ,  взбѣшёнъ, осыпаю мамзель  Тюлю  самой солдатской  бранью,  вырываю  у ней  Распятье и  дарю Его…  грязноносой  дочкѣ  хозяина сада.  Потомъ… – примiренiе,  тигръ,  вдругъ  оказавшiйся парикмахерскимъ  подмастерьемъ  изъ Черновицъ, – вотъ она,  сказка-то! – безумства  на мертвомъ  тигрѣ-коврѣ, среди  резиновой  змѣй-шипучекъ, – бредъ-обманъ  убиваемой  правды  жизни…  

А чего стоитъ  она, линючая  правда  жизни! 

Все это – подковка къ военному  бремени,  можетъ быть – къ  повторенiю  «гроба». 

Но пѣна еще не кончилась. 

До фронта  еще верстъ семьдесятъ. Я вызываю  со станцiи  моего  мальчугана-шоффера  Сашку съ  машиной. Онъ привозитъ   веселенькiя  вѣсти:  нѣмцы  опять  зарылись  въ моемъ «гробу», опять  ведутъ  ходы,  пускаютъ  изъ миномётовъ «лещей», а вчера  разорвало моихъ  семерыхъ бомбой съ аэроплана… 

– Опять  выбьемъ! – говоритъ Сашка,  краснорожiй, сытый,  шарящiй  по тыламъ: «за пряниками». 

Затылокъ у него  крѣпкiй,  несокрушенно-увѣренный,  всегда  успокаивающiй  меня. 

– Не  твоими  боками только. 

– Хочь и  моими! Андерференто.

Катимъ… 

Передъ поворотомъ на  Б. – Сашка  начинаетъ  ёрзать  рулемъ  и играть  скулами, – скулы  у него  еще лучше затылка,  съ  глянцемъ! Ѣдетъ  тише, на перебояхъ. Машина  начинаетъ  покашливать. Сашка  ругаетъ масло,  бензинъ,  магнето. Зеркало  души  его – затылокъ – какъ-будто  начинаетъ  потѣть, бойко играютъ  скулы…

– Да что такое?.. 

У поворота машина  осѣдаетъ въ  ворчаньемъ, Сашка  слѣзаетъ  и начинаетъ  нырять  подъ  кожухъ. Въ  промежуткахъ я слышу,  что въ  прошлый  заѣздъ  забыли у казначея  запасныя части,  и надо бы,  вообще говоря,  ремонтъ.  Онъ кряхтитъ  подъ машиной,  лежа  на брюхѣ,  стучитъ  ключомъ  и сопитъ. Я понимаю,  что ему  хочется въ  Б., – гдѣ у него  пряничная  дѣвчонка. 

До Б. – верстъ  тридцать, въ сторону  отъ  большого  тракта.  

Манитъ и меня въ Б., въ прохладный  покой  холостяка-прiятеля,  лѣтъ  на двадцать старше меня: отоспаться  на турецкомъ диванѣ, подъ «Пашой  съ  кальяномъ», ѣсть  литовскую ветчину,  пончики и хрусткiй  «хворостъ»; хочется  золотистой  старки изъ  подваловъ  «самого Понятовского», ласкать  пальцами  пузатые  потные  кувшинчики со столѣтнимъ  медомъ, съ бальзамами,  съ вытяжками,  со знаменитымъ  «дѣтскимъ  дыханьемъ»,  отъ котораго  грезы  наваливаются туманомъ, – и открывается  мiръ  нездѣшнiй. Стариканъ – казначей  обязательно  заколетъ тельца,  а котлеты прикажетъ  Зоськѣ вымочить  въ  сливкахъ и  обваляетъ въ грецкомъ  орѣхѣ. 

Я поглядѣлъ  вокругъ… Равнина-даль, съ  подымающимися  синѣющими  лѣсами –къ  фронту. Дубы… Охватила тоска,  предчувствiе  пляски  смерти. Одинокiй  «фарманъ», какъ  ворона  надъ полемъ, – далеко,  неслышенъ… И вдругъ,  на сиротливомъ  кусту,  пичужка – какъ-будто  спрашиваетъ меня: 

– Я-не-та-ка-я?...  я-не-та-ка-я?... 

– Нѣтъ, ты не такая! 

Вотъ тутъ  до тоски  захотѣлось  уюта. Съ  головой  бы накрылся бѣличьимъ  покрываломъ – роскошью  казначейской! Упиться  «дѣтскимъ  дыханьемъ», – и уйти въ  нирвану…

Я   соблазнилъ себя  казначейской  ванной, – когда-то  ее увидишь! – мягкими  туфлями  изъ  ангорскаго кролика, въ которыхъ  буду  бродить  цѣлый день, – цѣлыхъ  два дня! – выходить  въ  бѣльѣ  на крылечко,  кликать  цесарокъ  и корольковъ и швырять  золотистый  горохъ  моченый… 

О,  если бы  на пустынный  островъ!  Тишины  бы только… 

– Ужъ  ухлопаемъ  мы машинку! – мрачно  говоритъ  Сашка. 

Онъ отлично  знаетъ и оми  колыбельныя  у  сворота.

– А не  повернуть ли,  Сашка?.. 

Онъ старательно  работаетъ  насосомъ – весь  въ  дѣлѣ,  но скулы его  играютъ. 

– Андеференто! 

–  На Б.! 

Машина – рѣвучiй  вихрь,  рветъ и  сверлитъ  воздухъ. Падаютъ  за нами  столбы,  стрѣялетъ  щебнемъ… Играютъ  желваки  за ушами  у Сашки. Поетъ  моторъ  скоростями, позвякиваетъ  срывно…  воетъ  желѣзо  въ  вихрѣ… 

            

III. 

 

Въ обители казначейской  закрутило  меня  бучило…  Экзотика! 

Представьте: Италiя, Грецiя, Аргентина… – тутъ! въ глухомъ  и затхломъ  городишкѣ  литовскомъ! Правда, – то же, что Турцiя  надъ  табачной  лавкой, на  вывѣскѣ какого-нибудь  живописца-пропойцы,  или Ямайка  на ромовой  бутылкѣ… Но…  старка!  но… «дѣтское  дыханье»! Дѣти  изъ  лоскутковъ  создаютъ  сказочные наряды. 

О, хрупкая  человѣчья  машинка!  Черезъ  гашишъ  она  видитъ  араскiя  сказки въ  помойной  ямѣ.

Какой силой  волшебной нанесло  ихъ туда,  трепаныхъ и потертыхъ,  линючихъ дѣтей  экзотики,  на старку пермяка –  казначея? 

Меня  крутило… Я слышалъ  чужую  рѣчь – пѣвучую  рѣчь и гортанный  говоръ. Циркъ  ли то  былъ заблудшiй,  факиръ  ли изъ Индiи  дотащился  до городка, чтобы  открывать  будущее,  разорвать  заказанную  занавѣсу? 

 Я видѣлъ рожи… Онѣ  плясали  передъ  глазами, какъ  бываетъ въ  кошмарномъ снѣ, – вздувались и опадали,  расплывались въ гримасы и  улыбки. О, эти улыбки  ряженыхъ обезьянъ,  пощелкивающiя  пасти! 

Нѣтъ, не бредъ это былъ… Это бы-ло! Я  и сейчасъ  еще слышу запахъ  человѣчьяго  стойла, ѣдкаго  пота вочеловѣчившейся  гориллы-пса,  сладко  томящiй  запахъ  банановъ и ванили… Тутъ  нѣтъ  ничего смѣшного. Да,  гнусное  стойло и…  бананы!

Кто  они были? какого  племени?  Не то  поляки,  не то… Итальянецъ, какъ будто,  былъ… Да,  сеньоръ  Казилини… Еще бы  безъ итальянца! Вѣчный  городъ,  сады  Ватиканскiе,  Капитолiй и Колизей,  форумъ  Трояна и термы  Каракаллы…  пинiи,  арки  и акведуки, холмы въ колоннахъ,  башня-замокъ св. Ангела… – выплыли  для меня  изъ краснаго  галстука въ  сальныхъ  пятнахъ, съ зеленымъ  жучкомъ-булавкой,  изъ тугого кривого  носа и усовъ – черныхъ  щеточковъ-ёршиковъ,  съ этого  шершаво-угристаго  лица коричневаго  шагреня. Лазурныя  волны  заплескали  въ меня  изъ горячихъ, но  сонныхъ, въ  истомѣ, глазъ, съ голубоватыми  переливами отъ  бѣлковъ. Неаполитанской  остерiей  полыхнуло  отъ обшарпаннаго малиноваго  жилета въ  бархатныхъ  шашечкахъ, отъ гнусно  болтающейся  цѣпочки, съ  кучкой  брелковъ-гремучекъ, съ  неизмѣнной  похабной  панорамкой, – прокислымъ  виномъ и прогорклымъ  масломъ и…  сладкимъ духомъ перезрѣлаго  апельсина… 

Опять  фантазiя?... А знакомы  ли вамъ  тонкiя  струйки  вагонныхъ  купэ  въ экспрессахъ, гдѣ  теряютъ  свой  эпидермисъ человѣчьи  сливки? только – сливки? Дыханiе  элегантныхъ  женщинъ,  смѣшанное  съ  симфонiями  духовъ  Парижа и Лондона,  неуловимая  эманацiя  бриллiантовъ и глазъ,  мелодiя  словъ  изящныхъ,  слабый  запахъ  увядшихъ розъ,  ананаса  и шоколада? Ароматы  шампанскаго и шабли,  шамбертэна и  сигаретъ самыхъ тонкихъ… – Этотъ  непередаваемый   эсс-букэ человѣчьяго превосходства? И въ  этомъ  «букэ»  стоитъ, все  пропитываетъ  собою,  тоже  неуловимый  «букэ»… человѣчьей  гнили! 

Грекъ  еще былъ – топтался  на мягкихъ  лапахъ,  съ повислымъ  усомъ, невыспавшiйся отъ вѣка, чревовѣщатель и «рахат-лукумщикъ» для  фронта. Подавалъ  съ потолка голосъ:  

– Кали-мера! 

Приближалъ  ко мнѣ  выпуклые глаза-маслины и надувалъ  вялыя  щеки,  поплевывая  фисташкой: 

– Вазьмитэ  напрымэръ…  циво  это?... 

Пискляво-тонкiй былъ его  голосокъ, и полонъ  былъ  его дряблый  ротъ  фисташками,  зеленоватой  кашицей.

– Вазьмите  напрымэръ… 

И еще… Аргентинка!  Чудесная  человѣчья  самка. 

Высокая,  роскошная въ бюстѣ,  тонкая въ талiи,  въ бедрахъ  широкая,  суживающаяся  книзу  въ  иглу,  стройная,  черноглазая,  мѣдноволосая,  съ носомъ-пуговкой и обжигающимъ  взглядомъ вороньихъ  глазъ хищныхъ, съ усиками и родинками, гдѣ нужно. А носикъ – пуговкой! Кто  бы могъ  подумать, что въ этой  пуговкѣ  былъ  конецъ  запутаннаго  клубка!  Потомъ поймете… Знайте одно, что забавница-жизнь неизмѣримо  богаче самаго буйнаго фантазера,  знайте. И не  говорите: не можетъ быть. Все  можетъ быть! Я знаю.          

Да… Аргентинка. Бѣлая  шея-столбъ, въ  золотисто-розовой пудрѣ, въ  бархатно-нѣжныхъ  складкахъ, въ  кораллахъ,  обвитыхъ жемчужнымъ  золотомъ, съ  крестикомъ въ  изумрудахъ – въ  вырѣзѣ  чернаго  шелка. 

Она ходила – играла,  откидывая  и свивая  у ногъ  чернаго  шелка  трэнъ, въ   колесѣ-шляпѣ изъ  султанскаго  страуса, съ рѣсницами  и бровями,  которыя  могутъ  присниться  только. 

Она говорила – пѣла: 

– О,  кабальеро!...  о, кабальеро!  

Не могу  передать  игру  этихъ словъ  щекотныхъ,  искрой  пронизывающихъ  нервы. Она умѣла! Даже  стариканъ-казначей  захлебывался  въ истомѣ и хрипѣлъ  мнѣ въ  ухо: 

– Она меня… не могу… щекотно! О,  какбльерро! 

Только это,  одно  это слово, – и сыпучiй,  и звонкiй-звонкiй, какъ  мелкое  серебро,  смѣшокъ сиплый… Такой… не сиплый, нѣтъ… Нѣтъ такого въ языкѣ  слова, чтобы  передать  звукъ  этого  смѣха женщины,  намекающаго  интимно. Не  кольца  ли это ея смѣются,  сверкающая  броня  на пальцахъ?  Пахло бананами отъ  нея, – бананами и душной  ванилью. Было  отъ нея  знойно и влажно, какъ  отъ  нагрѣтой  палящимъ  солнцемъ  морской  лагуны. 

Въ дымкѣ  туманной  сновали  передо мной  лица. Не призраки. Смотрите сюда… Видите  на рукѣ  царапину,  этотъ  шрамъ  бѣловатый? Это  она,  играя  моей  рукой,  шутливо  провела  перстнемъ…  запятую! 

Схватила  мою руку и сказала:  

– О,  кабаллеро! о, кабайеро!   

И…  черкнула. Черкнула,  плотоядно  стиснувъ  мелкiя  зубки. 

А ея  накрашенныя  губы,  изогнуыя  нѣгой!  А переливащiяся,  играющiя  складки  шеи! Змѣя,  питающаяся  кровью… 

Романтика? Погодите – узнаете. 

Откуда, зачѣмъ  они?  

А не  все-ли  равно – откуда! Война  вытряхиваетъ  человѣчьи  укладки,  мететъ человѣчью  пыль. 

Когда  раньше  слыхали  вы столько  прозванiй  гнусныхъ,  человѣчьихъ  мѣтокъ?! Подлыхъ  и страшныхъ мѣтокъ! Я знаю  теперь, что есть  человѣкъ,  который  подписывался – Убей! И подписывался  съ  чудеснымъ  росчеркомъ! Я видѣлъ  людей  съ  отмѣтками: Змiй-Змiевичъ, Гнусъ, Гнида, Плевокъ-Божiй!    

Я не  выдумываю. Я знаю.

– Откуда, зачѣмъ они, эти?! 

Сiяетъ  казначейская  лысина: 

– Эхъ, дружище! Люблю  диковинки! Завились вчера, сняли у меня  антресоли на недѣльку. Представленiя  будутъ  дѣлать, ка-ба-ли-сти-ку! Да гдѣ-то  багажъ  застрялъ. Народецъ  занятный,  со всего свѣта. О,  кабайлъ…еро! Ффу-ты – ну-ты! 

А она  кто же,  мѣдноволосая  Аргентинка! У ней  вороньи глаза, и зубки, какъ мелкiй  жемчугъ… Аргентинка, а носикъ… пуговкой! 

– Что?  Гадалка! 

Да,  она – гадалка. Она  знаетъ  конецъ  войны.

– Она,  понимаешь,  знаетъ… зна-етъ! – чмокаетъ  казначей  загадочно. – Голова  мутится… Прилипла  и прилипла, навязывалась: !я такъ  уста-ла… а у  васъ  тутъ такъ  ти-хо!» По-русски не понимаетъ, а такъ, на пальцахъ… Наволокла ликеровъ… Говоритъ, шельма: «о, кабайеро! ФФу-ты – ну-ты! 

Пѣтухомъ  ходитъ  казначей,  даже  розовымъ  масломъ пахнетъ. Показываетъ гостямъ  пермскiе мѣха, про сибирское золото, про  уральскiе  камни плететъ  нескладно. Хватаетъ Аргентинку  за золотые  пальцы: 

– Поѣдемъ, мадамъ Кабайлеро, за золотомъ! Накупимъ  въ Ирбитѣ соболей-горностаевъ, ффу-ты,  ну-ты! 

– О, кабайеро! О, кабаллеро! 

Все крутилось… День, и еще день – въ чаду. Они не  уходили, эта экзотика. Или  и уходили? Не  знаю. Была старка,  озорная  старка «высокаго букета». Отъ нея  яснѣютъ  глаза  и видятъ  дали. Она  приводитъ съ собой  глушь и сыръ  дубовыхъ лѣсовъ и пущъ, старые  замки,  охоты-пиры пановъ,  дѣвичьи  руки-ленты,  турьи  чащи,  зовы  далекихъ,  костры  въ  черныхъ  ночахъ,  золотомъ  шитые  кунтуши, береты въ самоцвѣтныхъ  камняхъ  и перьяхъ…  и музыку! 

И ее, конечно. Слышенъ  хрипучiй  голосъ казначея: 

– Играй-играй, Яшка… играй  веселѣе!  

Вонъ ужъ и музыканты сидятъ въ  углу… Представьте – тѣ же,  что въ  веселомъ саду, въ  пропыленныхъ акацiяхъ! Колченогiе, въ  рыжихъ фракахъ, съ  оттопыренными ушами,  красными отъ натуги. Что же тутъ  страннаго! Музыканты  веселыхъ домовъ и баровъ  всегда  тѣ же,  подъ всѣми широтами, какъ  затертый трактирный пиджакъ,  какъ похоронные  молодцы въ цилиндрахъ… – кабацкая  терпкая  подоивка!  

– Играй-играй, Мошка…  играй  веселѣе!... 

Играютъ до визга весело. Черный  страусъ  летаетъ  подъ потолкомъ,  фалда  казначейская  хвостомъ вьется. Звякаетъ  Итаьянецъ  брелоками,  кажетъ грязную  рубаху изъ-подъ  малиноваго  жилета. Только  Грекъ  усомъ  въ стаканѣ ловитъ. 

– Гей-ка! – визгъ  цыганскiй голосомъ  Аргентинки.

Валится казначей – не казначей, – хрипучая  перина  на диванѣ: 

– Ффу-ты – ну-ты!.. З-зу-ди! Мансу!  

Опять зудятъ-томятъ  скрипки – несутъ  душу въ просторъ  нездѣшнiй. Все плыветъ, все  колышется въ  томныхъ звукахъ «Молодого Маиса»…

Вы знаете  этотъ  танецъ… въ страсти  котораго  пахнетъ  тлѣномъ? Танецъ  похоти  истонченной,  не желающей  достиженiй. Танецъ  все испытавшей плоти,  которая  жаждетъ  смерти, какъ  наслажденья!  Танецъ  совокупившихся змѣй  на трупѣ! Да,  это  гнусный танецъ безсилiя и…  неутолимой  страсти,  истомный  вопль  оголтѣвшаго человѣчьяго  стада  самцовъ  и самокъ…

Они плясали,  умирали  отъ наслажденiя,  эти змѣи… Теперь я  до яркости  сознаю,  что томило-мутило  меня тогда,  шептало  моей душѣ: «готовься, скоро». Но это  томленiе  покрывалось  явью. Уже тогда  я – зналъ! Зналъ – и оралъ  вмѣстѣ съ  лысиной  казначейской:        

– Зу-ди!  браво!  

Аргентинка слилась съ Итальянцемъ…  свились, какъ  змѣи,  въ истомномъ,  погружающемъ  въ  нѣгу танго…  безоглядно несущемъ къ  смерти.  О, этотъ  сладостный гной касанiй! Порою мнѣ становилось жутко – до тошноты,  я закрывалъ  искушающiе  глаза,  пытался  забыть  настоящее,  порывался  пропасть куда-то…  И…  пропадалъ. И тогда – тогда плыла  на меня въ  этихъ томящихъ  звукахъ  панорама… 

……Душно. Пахнетъ  теплой лагуной, иломъ,  апельсиновой коркой. Подымаются  небывающiя  пальмы въ  лiанахъ, бананы-столбы  съ листьями въ  добрую  лодку. Парная,  душная  отъ гнѣющихъ растенiй  ночь. Душная  Аргентина… Вереницы, вереницы людей  нездѣшнихъ. Это все  хозяева стадъ  тысячеголовыхъ… Отъ нихъ  навозомъ несетъ, степями. На пальцахъ – слѣпящiе  корунды, бриллiанты  какъ  чечевица. Въ красныхъ  галстукахъ – изумруды-змѣиный глазъ.  Красной искрой  вспыхиваютъ  сигары  Гаваны.  Висятъ  туманные  шары-жемчуга въ деревьяхъ…  Похаживаютъ  въ  цилиндрахъ,  важно,  губастые  широкобедрые  негры  въ бѣлофланелевыхъ  костюмахъ, съ  пунцовыми розами въ  петлицахъ,  съ золотыми  набалдашинами  на палкахъ,  водятъ – ищутъ  сметанными  бѣлками,  пахнутъ  конюшнями и сигарой, – думаютъ туго свое,  ночное. И тысячи,  тысячи  Аргентинокъ выкручиваются  подъ молочными шарами,  змѣями обвиваютъ  губастыхъ негровъ,  прижимаются къ брюхамъ скотохозяевъ,  заглядываютъ  мутнѣющими,  истомными глазами на бриллiанты,  захлестывая  шелковыми  хвостами,  заливая  удушьемъ  банановъ и ванили…

….Вотъ оно,  обезьянье  сѣмя,  плевокъ  Божiй! 

– О,  кабаллеро, о,  кабайеро! 

Бредъ… Озорная  старка!  Она,  или это  вино  въ  кувшинѣ съ печатью сургучной, это «дѣтсоке дыханье», – вдвинули  въ  комнату съ  краснымъ,  привычнымъ поломъ прiокеанскую Аргентину, съ  летающими  огненными  жуками,  вспыхивающими  отъ страсти – пфф-пфф-? 

Больше,  больше  цвѣтныхъ  стекляшекъ,  лоскутьевъ пестрыхъ,  йвѣтистой фальши  пьянѣющаго  мозга!  Заткните  глазѣющiя  дырья  трезвенницѣ святой,  проклятой жизни!  Смотритъ  она въ  меня  кровавыми  глазами! 

– Играй-играй, Йоська… играй  веселѣе! 

– Заткните  дырья! –  слышалъ я рѣзкiй,  звенящiй  крикъ чей-то.

И вотъ,  душистые пальцы въ кольцахъ закрываютъ  мнѣ ротъ,  съ журчаньемъ: 

– О,  кабаллеро… о,  кабайеро…

На меня  смотритъ,  топитъ въ  себѣ – Аргентинка… Нѣтъ,  акула. По-собачьи  смотритъ,  зубками-гвоздиками. Акульей пастью въ  крови – смотритъ, – мелкой  костяной  пилкой. О, какiе  чарующiе глаза – зеленоватыхъ  морскихъ  глубинъ! какое  атласно-бѣое  брюхо – шея! Сожри,  распили  костяною пилкой!  

Оня тянется,  тянется  вся ко мнѣ, глазами  пьянитъ меня,  протягиваетъ  къ губамъ  бокальчикъ…

– Сами настоящи…  барiантъ! –  падаетъ съ потолка голосъ. 

Съ неба –  голосъ! Ахъ,  это сонный  чревовѣщатель… Что за  милюга-парень! Прямо – дядюшка  водевильный. Я вижу  горящiе глаза Итальянца,  крутящiеся  волосатые пальцы… Ого,  ревнуетъ? Это  очень занятно… Отелло  въ пестромъ  жилетѣ, съ  похабной  панорамкой! А кто  же она,  изъ какой  пьесы,  какого  репертуара? Карменъ… Юлiя… Дездемона… или, какъ  это…  еще мiровая склока…?  Прекрасная Елена! Маргарита!... Всѣ вмѣстѣ  же,  чортъ возьми!  всѣ вмѣстѣ! Бабiй  миражъ  тысячелѣтняго  человѣчества,  упершiйся въ … Аргентинку!    

О, ты  напоминаешь Клеопатру, Юнону,  беатриче… даже  Минерву!  Она ничего  не знаетъ! О, скромница! Она,  артистка, – и не  знаетъ  Беатриче!  И лучше!  Оставимъ  наивность  прошлаго  пустельгамъ-поэтамъ.  Это оони  навязывали  Пенелопъ  многовѣрныхъ, ожидавшихъ  мужей годами… Это они  болтали,  что бываетъ любовь  до смертнаго часу! Не  понимали они  Толька въ изумрудахъ  и корундахъ,  въ  ароматахъ банановъ и  ванили… Не знали они,  младенцы,  какъ чудесно  воняетъ  человѣчьимъ  стойломъ!  

Она смѣялась,  прекрасная  Жанна д’Аркъ… Я,  конечно,  тогда ошибся… Конечно  же, Аргентинка!  Говорилъ, что красота  ея всемогуща,  что она  могла  бы совершить  величайшiй  подвигъ…  напримѣръ – Юдифи!  или хоть  Монны  Ванны… Она могла бы  сдѣлать гораздо больше,  чѣмъ  всѣ  пушки мiра…  Если бы она была русской  крови! Если бы я  былъ поэтомъ – написалъ  бы о ней величайшую поэму! 

Какъ чудесно  она смѣялась! Мой  языкъ  казался  мнѣ мужичьимъ, а она  такъ  прекрасна! 

Я пью –  чокаюсь съ нею,  съ Грекомъ, съ  сеньоромъ  Казилини. Вѣдь мы всѣ  братья,  бьемся  общей  рукой за правду…

Кричитъ-скрипитъ  казначей: 

– Брось,  капитанъ,  антимонiю  съ масломъ… Время – деньги! 

Лысина  казначея  крутится  надъ столомъ, – тасуютъ карты! Что же  тутъ  настоящее? что не  бредъ?  Эта лысина – настоящее,  это изъ Перми. И это  зеленое сукно… А эти, эти?! 

И опять голосъ – съ неба: 

– Возьмытэ,  напрымэръ…  циво  это? 

И эти,  запропавшiе, золотые у казначея – подлинные, его, или… какъ? И Грекъ  высыпаетъ  золотые! Фу-ты, какая  пышность! Почему  же нѣтъ  дожа  венецiанскаго?  Что еще  нужно, какого вина  теперь, чтобы  дожъ  явился? Да гдѣ  же суть?  Почему Итальянецъ  похожъ  на пса,  даже стучитъ  зубами? 

– О, кабаллеро… о,  кабайеро! 

Я вбиралъ  въ себя  Аргентинку, ея атласно играющую шею,  мѣдные  волосы и  акульи  зубки. Сожри!  распили костяною пилой!      

Что я кричалъ?... Да, я  кричалъ  казначею,  что все  это ложь,  сплошь  поддѣлка,  марево, мгла,  туманъ… 

– Марево! марево!  марево!  

Они смѣялись.  Смѣялась даже пермская  лысина  простака-болвана, у котораго  таяли  золотые. Грекъ  подслѣповато  мигалъ гладившей  мою руку  Аргентинкѣ,  тянулъ сонно: 

– Сами  настояци  барлiантъ…

Казилинъ  передернулъ  карту, но его  поймалъ  казначей и – странно – не  разсердился! Только  загребъ все золото  подъ  себя, стукнулъ  кулакомъ и сказалъ  твердо,  молодчина: 

– А теперь  играй  веселѣй! 

И Казилини не  разсердился. Всѣхъ  размягчила  старка. 

– Я не катель  вамъ  наклядка! – кричалъ  Итальянецъ. – Я катель показиль  мадамъ  Мари  нови наклядка! 

Да кто  же они? –  спрашивалъ я  себя. – Пернь,  лысина – это вѣрное, наше… Но эти,  эти?! … 

– Марево – и все тутъ! – весело  хрипѣлъ  казначей. – И война, капитанъ, и всѣ  твои ужасы – марево!  Настращался въ  своемъ «гробу». А ты  пей-плюй,  не пужайся! Пей,  главное дѣло… Мадамъ  Кабайлеро,  правильно? 

И вдругъ…

– Война  скоро кончится,  обязательно!  

Она сказала?  Аргентинка?!  Она, такъ  по-московски: «обя-за-тель-но»!?  Такъ что же,  наконецъ,  это?!  почему – Аргентинка,  акульи зубки,  духота банановъ и ванили?!  

 Нѣтъ, я  сброшу эту наваду! Я хватилъ  по столу  кулакомъ и крикнулъ въ этотъ  туманъ  проклятый: 

– Да  кто же вы, наконецъ?!  Здѣсь зачѣмъ,  на красномъ полу,  въ паршивомъ городишкѣ?! У васъ  бриллiанты и золото! изумруды – змѣиный глазъ! Къ чорту  бананы и  Аргентину,  все ложъ! 

Они –  смѣялись! Она,  прекрасная,  щекотала  мнѣ шею теплою  мѣдью-шелкомъ,  шептала страстно: 

– О,  кабайеро! 

Изъ  ея  морскихъ  глазъ  глядѣла на меня  душная  Аргентина,  ночная тайна  летающаго огня,  влекущая  счастьемъ къ смерти.

– Баришни…  сладки товаръ… ряхат-лукумъ! – сказалъ  Грекъ. – Война, а тутъ  ты-хо…  и ми тутъ…  ты-хо! 

И опять  глухой  голосъ – съ неба: 

– Война… скора… фи-фи! 

И сонный Грекъ  перекувырнулъ  что-то пальцемъ.

И  Казилини  сказалъ,  потирая  обезьяньи  лапы: 

– Фи-фи! 

И рѣзко свистнулъ. 

Былъ это  мигъ блаженства: глаза  ЕЯ,  льющiя  змѣиныя  чары  всѣхъ женщинъ  мiра! Такой  она мнѣ явилась…

Было  ли это  отъ ея  «ликёровъ»,  которыя  стряпалъ дьяволъ,  или это  бурно  вернулась  изъ моего «гроба»  покинутая тамъ  сила, – не знаю. Великiй  Соблазнъ  выбралъ  себѣ  личину – Аргентинку!  Она разняла меня  по суставамъ,  ядомъ  меня поила, и…  странно, я  чувствовалъ въ ней родное. Кровь  ея рвалась къ моей крови, и тогда…  тогда я почувствовалъ въ себѣ – звѣря. Она могла  бы вести  меня за собою на что-угодно! Она  могла бы  стянуть  въ себя  всѣ  безцѣнные  камни мiра, къ ногамъ  повалить  всѣцарства!  Стоитъ  и растлитъ  живущаго  въ мiрѣ  Бога! 

Лихо кричала  Аргентинка-вакханка: 

– Гуляй,  кавалеръ!...  трын-трава!  

И этотъ  выкрикъ изъ публичнаго дома, этотъ  бульварный  выплевокъ – «кавалеръ» – въ ея  губахъ, искривленныхъ  нѣгой, былъ тогда  для меня, какъ  влюбленный  шопотъ. Хотѣлъ  бы я, чтобы  это повторилось. Нѣтъ, не надо. То были  впервые  крикнувшiя  во мнѣ «нѣдра». Они  вспучиваются въ войнѣ,  въ  революцiи и… когда  отравляетъ самка… Надо убить  инстинкты,  иначе все небо – къ чорту! Человѣку надо уйти  въ пустыню и…  вновь  выйти!  

– Гу-ля! – оралъ  ошалѣвшiй  казначей,  хватая  ее за  пальцы. – Она гадалка! Ей  ни-чего  не жалко!  

Да,  гадалка. Недавно  нагадала  она тамъ  гдѣ-то,  и ловко  мы погасили  двѣ  батареи нѣмцевъ и стерли  три  батальона  стрѣлковъ-баварцевъ…

– Гей-ка! Лихо?!  

Играли ея  акульи зубки.

– Гуляй,  кавалеръ! трын-трава!  

И она  выпила  золоченый бокальчикъ  старки.

– Всѣ-то  мы пор-рядочные  скоты! – возгласилъ  казначей,  сгребая  золотые, не считая. – А  посему… прошу ужинать! Вотъ и  солнце!  

      

IV.

 

А солнце уже покачивается  надъ заборомъ – вышло изъ-за тумана.

Столъ, – умереть можно. Какъ  работали акульи зубки! Какъ рвалъ  мясо  зубами Итальянецъ, и чавкалъ  салатъ-оливье  подбодрившiйся Грекъ!  Какъ сердито  бурлилъ  розовый медъ въ стопкахъ, смачно  булькало въ  глоткахъ! славно  игралъ хрусталь  розовымъ  солнцемъ утра! Какъ  кричали  пѣтухи  по всему городу, и, – странно, – тревожно  лаяли  собаки! 

– Стойте… лаютъ  собаки!...  во-ютъ… – настороженно  сказалъ  казначей. – Вы слышите?... Какъ-будто, гремятъ повозки…?  Гремятъ повозки…

И вдругъ, въ окнѣ – вихрастая голова парнишки  съ  бумажкой: 

– Телефонограмма! нѣмцы!... 

Какъ  бомбу  бросилъ! 

Казначей – мѣшкомъ  въ кресло,  посинѣлъ,  налился… Иностранцы икру  въ ротъ вмазываютъ, какъ  шпатлюютъ… А я…  Прорвались нѣмцы?  Бредъ,  марево! Пошутилъ парнишка…

И взорвалась  бомба!  

Ахнулъ казначей,  рванулъ  у ворота,  хрипнулъ: 

– Теле… фоно… «Эвакуироваться… немедленно…?  направленiе…» Не понимаю… Что такое…? 

Онъ трясъ  бумажкой,  водилъ  глазами,  вздувался  жилами… И вдругъ,  выпучивъ глаза,  крикнулъ:  

– Про-дали! Измѣна!! Вонъ! вонъ!! вонъ,  скоты!! всѣ вонъ!! 

И пустилъ салфеткой  въ  глазѣвшаго  на него Грека.

– Сюма  сасель… – развелъ  Грекъ руками,  повелъ  усомъ.

– Ха-ха-ха-ха… разсыпалась Аргентинка  смѣхомъ. 

Черезъ  марево мнѣ  блеснуло. Нюхомъ  животнаго  важное я постигъ, – близкое  смерти. Острiемъ  долгимъ-долгимъ,  вытянувшимся  оттуда,  гдѣ плясали  въ крови,  пронзило сердце… Я уже  рвалъ  проклятую паутину,  пытался схватить  скользившую  отъ меня  тѣнь тайны. Она была здѣсь – я зналъ. 

– Пьянъ…  ничего не соображу… – путался казначей  съ  салфеткой,  теръ кулакомъ  глаза. – Капитанъ, что же это?!...

Я уже  разорвалъ  паутину,  хваталъ  ускользавшую  отъ меня  опредѣленность… Казначей  окатилъ  голову  изъ графина, графинъ – въ окно. 

– Капитанъ,  дѣйствуй! Нѣмцы въ  тылу, а у меня на рукахъ  миллiоны,  резервъ!!...

Я впивался  глазами въ Аргентинку,  вытягивалъ  изъ нея тайну… Я поймалъ-таки  заметавшiйся  мышью глазъ и крикнулъ  этимъ,  ужъ слишкомъ  спокойнымъ  комедiантамъ: 

– Документы!! 

Это былъ для нихъ, очевидно,  привычный  окрикъ. Они поднялись съ  сознанiемъ  важности  порученного имъ дѣла, какъ бы съ сожалѣнiемъ  къ моей  неосвѣдомленности.

Документы?!  

У нихъ были чудесные документы, съ печатями  всякаго сорта, даже изъ  легкоплавкаго  металла по холстинкѣ: и высокой  гарантiи  фотографическiе  снимки, и спецiальные  шифры,  и несокрушимые  аттестаты. У нихъ  было самое  изысканное куррикулюм-витэ, у этой  человѣчьей  пѣны или… сути? Это  были герои, мученики,  подвижники… Они отдавали  себя за… родину!  

– Вы?!!  мѣщанинъ  города Минска?!! – крикнулъ я Итальянцу. – Города Минска, и… Итальянецъ!!?  

Ну да,  самый  подлинный Итальянецъ,  до грязныхъ ногтей, въ которыхъ  еще есть и теперь слѣды  макаронъ съ  помидорами,  пожиравшихся имъ въ Неаполѣ, въ самомъ настоящемъ Неаполѣ, на скатѣ  Монтэ Кальварiо,  гдѣ  извѣстная Вiа Рома. Ну что?!  Весь  Неаполь  у него въ  жилетномъ кармашкѣ, на цѣпочкѣ,  гдѣ  похабная  панорама. Вы  понимаете, что я думаю?  А этотъ  профиль высокой крови! А это  звучное имя:  Чезарро-Джiузеппо-Паллавичини! Вы  понимаете, что я думаю? Но  если  этого мало, – онъ – понимаете! –жертва!!  да-съ, жертва  проклятыхъ  нѣмцевъ,  выходецъ съ того  свѣта,  возставшiй  изъ гроба – «гамбургской  плавучей  тюрьмы», – если  сеньоръ  желаетъ! Онъ, – сверхъ того – это  вы поймете  потомъ, – гражданинъ  города  Бостона, того Бостона, который  пока по ту сторону океана! Вы  понимаете, что я думаю?!  Онъ  умѣетъ  глотать и сажать – «куда нужно»! – шпаги,  играть  ножомъ, какъ  кореецъ,  ловитъ на веревку пеьлей,  изготовлять  страсбургскiе  паштеты и служить  обѣдни  навыборъ:  въ Москвѣ, Неаполѣ и… въ Берлинѣ!  Вы понимаете, что я  думаю? Ну  что?... 

Онъ острилъ, какъ  уличный  мошенникъ,  собирающiй  болтуновъ-зѣвакъ. И… онъ  пугалъ меня, этотъ  тугоносый  итальянецъ невѣдомой крови,  гражданинъ всего мiра. Потомокъ  Брута, Нерона,  Пилата, Цезаря?.. Гарибальди,  быть можетъ,  его же корня? Все можетъ быть. Вѣтвисто  человѣческое дерево…  охъ, вѣтвисто!  Онъ смотрѣлъ  помутнѣвшими глазами,  уставшими  отъ  тысячелѣтiй  мiровой  жизни. И галстухъ  его усталъ, и жучокъ въ  галстухѣ…

Всѣ имѣли  первосортную  броню – до крестика въ  изумрудахъ,  подарка  изъ…  Ка-би-не-та! 

А тотъ,  съ дремлющими  усами? Этотъ,  пожалуй,  прще… 

Чревовѣщатель и рахатъ-лукумщикъ  для фронта. Яснѣе?  Ну,  поставщикъ сладкаго  товара… Еще  яснѣе?!  Но кто  же не  знаетъ «сладкаго  товара»?!, «живого  барлiанта»?!! Нѣтъ,  не только. Онъ –  импортеръ  галлипольскаго  масла,  строитель  храмовъ  на Старомъ Аөонѣ,  житель Пирея, Тимосъ  Чирикчiадисъ,  почетный  гражданинъ  Кальвадоса, – а это  у береговъ  Ламанша, – за тоЮ что онъ  полезный  лошадникъ, а тамъ  извѣстныя  нормандскiя  лоашдки, – почетный  членъ  Промышленной Палаты въ  Александрiи,  почетный  членъ  Армiи  Спасенiя въ  Бирмингамѣ,  онъ же  и корреспондентъ  торговаго  отдѣла  «Таймса», онъ  же… Нѣтъ,  не помню. 

А она,  одуряющая  глазами и ванилью, Аргентинка? Она…  Она дарила  свои ночи…  принцамъ! 

– Это  зе барлiантъ…  розови барлiантъ,  тисяца  каратъ! Циво это?! – покачалъ  пальцемъ  Чирикчiадисъ. 

Она была  первосортнаго  мяса,  дочь  Руси,  натянувшая  душную  кожу  Аргентинки. Она – великая  гадалка-артистка – между прочимъ. Она  даритъ  людямъ  счастье. 

– Ну  да, изъ Тулы. А прiятно  сказать: о,  кабаллеро! Это  не воняетъ самоваромъ.

– О,  конечно,  сеньора!  

Тула пустила  ее на свѣтъ Божiй  заманчивымъ  пряникомъ  съ ванилью. 

Меня словно  встряхнуло «Тулой», и я нашелъ  ускользающую  отъ меня  опредѣленность.

Казначей… Его потрясли  эти  печати  и миссiи «высокой цѣли». Онъ принялся  подтягивать брюки, утоньчилъ  голосъ и даже,  чудакъ,  засыкалъ. Онъ  сунулъ  Казилини  телячью  ногу и извинился, что теперь онъ  уже не хозяинъ,  что дѣла  требуютъ  отъ него, – сами видите, – величайшаго  отреченiя… Онъ  едва стоялъ на ногахъ,  хваталъ меня  за руки и молилъ  не покинуть  его «въ такое отчаянное  мгновенiе ока». Плелъ  что-то  о депозитахъ,  резервахъ и направленныхъ въ срокъ «критическихъ  запасахъ». Онъ  метался по  комнатамъ,  плевался  на ошалѣвшихъ  чиновниковъ,  погружавшихъ  на  подводу связки  бумагъ и  ящики,  звонилъ въ  онѣмѣвшiй телефонъ…         

Я искалъ Сашку гонцами по городу, – не  было  ни Сашки,  ни машины. Наконецъ, удалось  связаться. Съ «узловой»  отвѣчаютъ:  гонятъ эшелонъ  за эшелономъ, и мои  саперы  еще ночью  прошли на Д. Въ  городѣ  ни одной машины: въ сторонѣ  отъ большого стракта,  затишье,  заводъ. Городишка  жужжитъ, какъ  разбитый улей. Два дня, какъ  прорвались  нѣмцы, – и гдѣ-то  близко! 

Это уже  не марево… Это  подлинный пѣнный  валъ  кроваваго прибоя, и мы – на немъ. Вонъ  онѣ,  щепки! 

Мимо оконъ  несутся  въ  гулѣ  горы  человѣчьяго  скарба,  который  еще кому-то нуженъ, – пузатыя  перины,  ликующiя  насолнцѣ  самовары,  звонко  смѣющееся  стекло,  гогочущiе  гуси, – ихъ  и теперь  не хотятъ  отпустить на  волю. Всѣ  вмѣстѣ – куда-то  къ чорту! Ревутъ  и свистятъ  радостные  мальчишки: – новое! Воютъ  и причитаютъ  сорванныя  съ уклада  бабы, спасающiя свое племя въ тряпкахъ. Сiяютъ  тазики, въ  зайчикахъ,  ворчитъ  желѣзо  въ  колесномъ  грохотѣ,  – все летитъ,  движется и ползетъ,  и только однѣ мудрыя  коровы  тянутъ назадъ,  упираясь  рогами въ камни. Все то же, – переселенiе  народовъ…  Пора  привыкнуть.

Казначей-таки погрузилъ  подводу. Пошатывается – вопитъ: 

– Да гдѣ-же  твоя  проклятая машина? Ты  же  пойми! При мнѣ  чемоданъ  съ миллiонами! Не могу  же я  довѣриться  подводѣ!  Вѣдь я присягу… 

Онъ,  чудакъ,  еще трепыхался  на послѣднихъ  винтахъ, – его  еще  не сорвало! А мнѣ…  мнѣ было странно  покойно,  безразлично. Не  хочу  никакихъ  валовъ  и скатовъ…

– Мнѣ  теперь все равно, казначей.      

Не все  ли равно,  гдѣ  видѣть рожи! Къ чему  мотаться? Стать гражданиномъ  хоть Ямайки, или  уйти  къ  Маори… Можно и  тамъ  найти  Тулу. Все – только  призракъ. Всюду  есть  ттихiя  пичуги, и вездѣ  онѣ  спрашиваютъ  съ  укоромъ: «я-не-та-ка-я»?  И вѣрныя,  хозяйственныя  индюшки,  поглядывающiя  зеркальнымъ  глазкомъ  къ небу: дождя не будетъ? 

Хотѣлось  крикнуть:  

– Да  пожжетъ  васъ  сѣрнымъ  дождемъ,  обезьянье  сѣмя! Удушьемъ  стала  для  меня  человѣчья  осклизь – плевокъ  Божiй! Гдѣ-то  еще  остались  чистыя  плотички… Что толку!  Придетъ череда – разбухнутъ, натянуть  акулью  шкуру,  вправятъ  въ хайло  костяную  пилку и выправятъ – для  хода – первосортную броню, съ  печатями – гдѣ  нужно. Все –  подлый  призракъ, все переливается  въ  бреду-правду…  

– Теперь мнѣ  все равно, казначей. 

Онъ не  унимался, чудакъ; онъ  даже  топалъ  и грозилъ  кулаками:  

– А родина?!! Это же преступно!... 

– Родина есть – прекрасное  слово, казначей! Она – въ  хрестоматiяхъ и на  устахъ  поэтовъ! Какiе  же мы  съ  тобой поэты? Родина… это –  отдача  жизни. Родина…  это любовь  до смерти!  

– Но ты же герой! ты въ  «гробу»  сидѣлъ  за эту  ро-дину! Я пьянъ,  но чувствую долгъ… миллiоны  надо  спасать,  для родины!  

 – Родина-родина-родина – крикнулъ я, готовый  его ударить. – Что есть родина, казначей? Кто  изъ  насъ  знаетъ это?! Это  толь-ко  сло-во! Молчи,  я  знаю! видѣлъ, казначей!! Тамъ, и тамъ! Что есть  родина, казначей? Спроси-ка этихъ!  Аргентина  въ Тулѣ, Бостонъ  въ Минскѣ, Неаполь  въ Гвадалквивирѣ, а  Кальвадосъ… въ  Самарѣ! 

– Ты  пьянъ, старина! – плакался  казначей, – размахивая  чемоданомъ. – Это отъ «дѣтскаго  дыханья»… Ну, а эти  что же? Милорды, а вы  что же  не въ  дорогу?! 

А что  «милордамъ»! Они  уже азкусили. Они – стальные. Они даже  не дремали. Аргентинка  съ  Грекомъ играли  на колѣняхъ въ «двадцать одно», а Итальянецъ  лежалъ на диванѣ, какъ  въ пансiонѣ, и  курилъ  гаванну.

Шипѣлъ  казначей мнѣ въ  ухо: 

– Да ужъ  не мазурики  ли они, капитанъ…

– А документики-то, «высокой цѣли»! 

– Всякiе документики бываютъ… Что-то  они  тово! Сняли у  меня почему-то  антресоли…

– Какъ  у Оффицiальнаго  лица,  казначея! Тутъ  прочнѣе и…  безопаснѣй…

Казначей  выпучилъ  рачьи глаза, не понимая. Дались  ему  его миллiоны! 

– Не къ  миллiонамъ  ли подбирались,  да соравлось! Для меня  это совершенно ясно!  ясно!! 

Я попытался  нащупать   его мысли: 

– А если  у нихъ  больше  твоего, казначей?  Если это  торговцы  самымъ  ходкимъ товаромъ…  кровью?! 

Казначей  выпучилъ  рачьи глаза, – не понялъ! – и сказалъ  плаксиво: 

– Нѣтъ,  тебѣ  надо  проспаться… Стой! Теперь  все ясно! Это  ихъ ловушка! Это они  нарочно  угнали  машину… тутъ  нечисто!     

И онъ  кинулся  на Итальянца: 

– а вы что же?! Съ  нѣмцами  въ «желѣзку»  хотите, «новой  наклядкой»? 

– А-а-а… – зѣвнулъ  въ него Итальянецъ.

А Грекъ  отмахнулся,  сонный: 

– Ми… истрюки.

– поѣзжай  на подводѣ, казначей… спасай  свои миллiоны… – сказалъ я  одурѣвшему  казначею. – Не придетъ  машина – останусь. Мнѣ  теперь  все равно.

Для меня  какъ бы не  существовало  сути. Не калейдоскопъ ли все это,  арабески  изъ  пустяковъ  стеклянныхъ?  

А ну, провѣримъ! 

Я прилегъ  на кушетку и поманилъ  къ себѣ  Аргентинку. Она подошла  охотно.

– Ну… – сказала  она  томно,  колыша  грудью.

– Прекрасная Аргентинка! – сказалъ я ей, подавляя  желанiе  посадить  ее на  кушетку. – Вы – изъ Тулы… Тула  есть  ро-дина! – крикнулъ я,  овладѣвая собой.  

– Какъ это…  скучно! – протянула она игриво.

Тогда я  въ бѣшенствѣ крикнулъ: 

– Для васъ… что есть родина?! 

– Тула! – сказала она задорно. 

– Къ чорту  игру! – крикнулъ я, сдѣрживаясь, чтобы не ударить  въ накрашенныя  губы-поцѣлуи, и увидалъ  наклонившуюся  ко мнѣ лысину  казначея. 

Онъ слушалъ,  навостривъ ухо. Она впивалась  въ  меня  позеленѣвшими, рѣшительными глазами. Я выдержалъ  этотъ властный натискъ, въ которомъ  была и  отдающая  себя страсть-ласка, и угроза… смертью. 

– Я знаю… – Да, я зналъ это нюхомъ  животнаго и поручился  бы головою! –  Я знаю, что вы…  про-да-ете родину!  Родину продаете!! – крикнулъ я  ей въ  лицо,  выхватывая ноганъ. – Я могу  васъ  убить! и долженъ!!...  

Я впивался въ эти глаза зеленоватой воды… Они не  моргнули,  не загорѣлись, не погасли. Они… ласкали! Никто не пошевельнулся. Грекъ  дремалъ  надъ телячьей  ногой. Итальянецъ  курилъ сигарую Не бредъ  ли это? и это  ли я сказалъ? Это. Я видѣлъ  по испугу  казначея: онъ  открылъ  ротъ и  показалъ  золотые зубы. А она, Аргентинка?.. Она  см–ялась акульими зубами! 

Она сказала-швырнула: 

– Проспись, мальчикъ! 

Я завертѣлся на острiѣ,  куда  швырнула она меня этимъ – «проспись, мальчикъ!»  Этимъ  цинизмомъ или… геройствомъ?.. «Тула»  выдѣлала  таку-ю!! Она убила меня. Смѣхомъ  акульихъ  зубовъ  и злобой въ  глазахъ – убила.

Во мнѣ  шевельнулось,  укусило меня  сомнѣнiе. 

Я не ошибся тогда. Я же  видѣлъ, какъ  она  выла и извивалась  подъ петлей, какъ болтался  ея шелковый  хвостъ  акулiй, хвостъ аъ  клочьяхъ! Это было  потомъ. Но это было!  

Да, сомнѣнiе  меня укусило. И все же – я зналъ,  кто это. Въ это время  взрывались мосты на тылахъ нашего  фронта.

Волной  грязи  хлестнуло въ  меня, и я крикнулъ: 

– Прочь, человѣчья падаль! 

Она  смѣрила меня  нагло: 

– Тише,  малёнчикъ! 

Почему я не убилъ ее въ  этотъ  мигъ?.. 

Во мнѣ  взметнулось  два чувства: похоть и  отвращенiе. Столкнулись съ такою  силой, что я обратился въ нуль. Я лопнулъ, сложился,  какъ  шапоклякъ  съ удара. 

– Пропадаемъ! – кричалъ  казначей, – что  дѣлать?!... 

Онъ  былъ положительно  великолѣпенъ. То его  вскидывало  на гребень, и онъ  закипалъ  пѣной:  топалъ  на невозмутимыхъ «иностранцевъ»,  билъ  себя въ грудь  и отдавалъ  кому-то  распоряженiя. То проваливался  въ пучину:  падалъ  въ кресло и бѣшено растиралъ  лысину салфеткой. Онъ даже  облачился  въ мундиръ со шпагой,  нацѣпилъ ордена  и то и дѣло  высовывался въ окошко,  словно  ожидалъ невѣсту. 

Шумъ въ городкѣ  затихалъ. Пробило  полдень. Но казначей не терялъ  надежды: уложилъ  въ корзину  закуски и бутылки и наказалъ  Зоськѣ хранить  квартиру. 

– На антресоли! – скомандовалъ  онъ гостямъ  лихо. 

Они и не  пошевелились.

– Мы сохранимъ вамъ  берлогу,  дуракъ  лысый! – крикнула  Аргентинка.

Казначей  поперхнулся,  присѣлъ  и прикрылъ  лысину  салфеткой. Все перевернулось вверхъ ногами. Сейчасъ  наплюютъ  намъ въ  глаза…

– Вонъ отсюда,  скоты! 

Я ихъ выгналъ,  пригрозивъ ноганомъ. Этотъ языкъ они хорошо знали.

Слышимъ –  идетъ машина,  реветъ сиреной,  тревожно  кашляетъ: клёк-клёк-клёк…   

– Спасенiе! – завопилъ казначей, – ура! 

Подкатилъ ашка подъ окна,  завылъ сиреной. Круглая морда – свекла,  фуражка  на затылкѣ,  на груди бутоньерка  съ жасминомъ… Не  шофферъ – шаферъ! Оправдывается-бормочетъ:  

– Виноватъ, ваше  вскородiе… Невѣсту  маленькосъэвакуировалъ…

Невѣсту! Эти,  широкоскулые…! Какъ макъ,  горитъ  отъ стыда: всегда былъ исправный.

– Рвутъ  мосты по тыламъ…  торопиться надо…

А?!! теперь – торопиться надо! Погрузилъ я  своего казначея  съ чемоданомъ… И развезло  же его, – какъ  грязь! А фигура… – пузырь  въ  мундирѣ, при орденахъ. Крикнулъ Сашкѣ: 

– Впередъ! часъ сроку!! 

И засверлили…!  

 

V

 

Съ дороги! всё съ  дороги!! Гу-гу! клёк-клёк-клёк!...   

Полетѣли  возки въ  канаву. Коровьи  хвосты, и визгъ, и ругань,  и пыль  такая – пожаръ! Несокрушимъ  затылокъ,  моя опора – успокоенiе,  недвижны  скулы:  сиди покойно.  Собака  ли визгнетъ – тряпкой  летитъ въ  канаву,  возъ ли повалится на крутомъ – кривомъ  поворотѣ, баба  заверещитъ, прихватывая ребенка, – недвижны скулы,  несокрушимо вдумчивъ  затылокъ; развѣ  только  круто  вскраснѣютъ  уши…

Съ дороги! всё  съ дороги!!  Гу-гу-у..!  

Казначей  о бочокъ бьется,  разинувъ  ротъ:  разжалъ  ему  золотые  зубы ивихръ-вѣтеръ. Задохся,  козырекъ  натягиваетъ,  взмолился:  

– Пронеси, Господи…

Въ  ногу  мою  вцѣпился,  посинѣлъ  съ натуги…

Мчитъ меня  бѣшеный  валъ  на гребнѣ,  лихъ  его гонъ  желѣзный,  летятъ со  щебнемъ думы  за верстовые  столбы… – все ясно. Вонъ оно,  стадо пасется,  не зная  ни тѣхъ, ни этихъ.  Вонъ,  кроткая даль, – всѣхъ  принимаетъ  лаской. Мчится на насъ  придорожная береза… Прощай!..  Прощай, старикъ… Зажимаетъ  уши въ ужасномъ  ревѣ…

Съ дороги! всё съ  дороги! Гу-гу-у-у-у… 

Все позади осталось – переселенiе  народовъ. Пустыня-даль  впереди, вольный  вѣтеръ…

Тревога? Затылокъ  дрогнулъ… Ходу сбавляетъ  Сашка,  остановилъ  машину…

Да что такое?!  

Смотрите на меня – Сашка не Сашка: сѣрое  лицо бормочетъ: 

– Бензинъ кончается… 

Разсроился  съ  опозданья – въ  квартирѣ  у казначея запасный  бидонъ  оставилъ! Словно  ударилъ  въ сердце. 

– Назадъ! 

– Никакъ  не хватитъ. Больше  двадцати  верстъ  покрыли,  а бензину  и на  десять  не будетъ,  безъ подъемовъ…

И машинъ позади нѣту.  Что же дѣлать? И  вдругъ  казначей: 

– Есть! Знаю!! Гдѣ-то  госпиталь  долженъ быть, поворотъ  налѣво… 

Смотрю  на него: совсѣмъ  пьяный, и глаза  побѣлѣли. А онъ свое: 

– Въ семи  верстахъ, въ сторону… госпиталь, какъ-будто…

Путаетъ  что-то:  ассигновки  какiя-то, докторъ  на машинѣ  прiѣзжалъ, въ карты  звалъ…

– есть поворотъ, – подтверждаетъ и Сашка. – Въ лѣса  поворотъ будетъ.

– тамъ-то  и госпиталь! Въ лѣсахъ  экономiя… какъ ее?.. «Звишки» либо… «Звашки»! 

– А гдѣ  госпиталь, тамъ  и бензинъ. А надо  торопиться, – настаиваетъ  Сашка. – Кругомъ  шпiоны  напущены. Штабные  на станцiи  говорили: важные  какiе-то  усклизнули! Наши,  будто,  агенты были…

Ахнулъ казначей. Схватилъ  меня за плечо,  задохнулся: 

– Вотъ… говорилъ!... Ясно!... Тихое-то  мѣсто…

Для меня  все теперь  было безразлично. Мнѣ  открывалась тайна… Помогать  жизни?...  Я  теперь  достаточно  подготовленъ, чтобы  не творилъ  иллюзiи… А этотъ лысый…

– Предпринимай  же! – ралъ  на меня  казначей. – Нельзя оставить! 

Сашка  смотрѣлъ  болваномъ.

– Иди и возьми! – крикнулъ я  казначею. 

Постояли-подождали. Уголъ глухой, въ сторонѣ  отъ  большого тракта,  лѣсá. Ясно одно: надо  достать  бензину. 

Доѣзжаемъ до поворота. Столбъ. Мощеная  дорога въ лѣсъ, и на  столбу  стрѣлка: «Завилишки». 

– Вспомнилъ, – говоритъ казначей. – Это  и есть  то самое, «Завилишки». И тамъ-то  госпиталь! 

Ѣдемъ  наудалую.  А если  эвакуированъ?  А не все ли равно! Длится,  длится  кошмаръ проклятый… ставитъ  все новыя декорацiи. Вотъ  и они,  какiя-то  таинственные «Завилишки»… 

Лѣсомъ дорога, сосной.  Сосны  мачтовыя,  подъ небо,  красавицы. Паркъ  въ  природѣ. Сквозитъ  коридорами  палевыйполумракъ. Сойти съ машины  и итти, итти,  пока  силъ хватитъ. Итти, не думая, забыть все. Лечь и уснуть  въ живомъ  храмѣ,  подъ стуки дятловъ,  прислужниковъ  красноштанныхъ, въ  траурныхъ  мантiяхъ,  подъ тихiя  золотыя ленты солнца. Пахнетъ  ладаномъ  теплымъ,  подъ сводомъ  дремотно  гудитъ  органъ, колокола чуть  слышны… Зачѣмъ я  не былъ  здѣсь  раньше!  Прощайте,  старыя  сосны… прощайте! послѣднюю  пѣсню  играй,  органъ! послѣднее  цѣлованiе… Смерть  идетъ  къ вамъ  въ огнѣ. 

Если бы вамъ  остаться!  Тишина  усыплющими глазами  ворожила  моей  душѣ, и тогда, тогда  только  почувствовалъ я  до боли,  что  усталъ я смертельно, что я – не я. 

Стоятъ  дремотно-розовыя  колонны, а подъ  ними  густой-гйстой  мохъ, бархатныя  зеленыя подушки. Я жадно  смотрѣлъ  на нихъ… Вотъ  гдѣ  тишину-то  слышно!  

Охватывало  лаской  Великаго  Покоя. О, лѣсъ  волшебный, сонное  царство сказки! 

Всѣхъ охватило  благостное  безмолвiе. Казначей  снялъ  фуражку  и завздыхалъ: 

– Воля  Божья. Привелось напослѣдокъ  такую красоту увидѣть…  Всю жизнь  о лѣсѣ  такомъ  мечталъ,  и всю  жизнь  чужiя  деньги  считалъ…

Ѣдемъ тихо,  дорога въ ямахъ. Прохлада,  свѣжесть. 

…Клёк-клёк..! – вспугнулъ  Сашка  лѣсную  глубину – тайну. 

Тревогой  пробѣжало  въ бору… – и я,  и казначей,  оба крикнули,  словно отъ острой боли: 

– Не надо!.. 

Глубь – тишина – тайна. Рябина  горитъ въ  лучѣ – улыбка  бора. Сырость  въ лицо – оврагъ…

– Человѣкъ  въ канавѣ!..

Мчитъ  машина – не разобрать! Эхъ,  спросить бы… Время  не ждемъ,  летимъ. Втягиваетъ  глубина –  тайна…

Стопъ!.. – Сашка  остановилъ  машину. 

Поперекъ  дороги канава,  свѣжая  перекопка. Столбикъ  съ дощечкой – «охота  воспрещается», а  подъ дощечкой – бумажка. 

Сошли, чтобы не  поломать машину, – и я  читаю:  О. Л. – выведено  крупно  тушью, а внизу  помельче: 

«Воспрещаю  дальнѣйшее  слѣдованiе  на основанiи  кодекса О. Л.  Полковникъ…»  

Подпись вытянулась  въ неразборчивую  черту  и росчеркъ.

– Что  же это значитъ: О. Л.? – спросилъ я слѣпую подпись. 

– Да окружное  Лѣсничество, это ясно! – сказалъ  казначей  увѣренно. – Впрочемъ… Ну,  конечно… Окружной  Лазаретъ!?.. 

– Такихъ  не бываетъ, казначей. 

И вдругъ  казначей  странно  хрипнулъ,  словно его сдавили, и показалъ  пальцемъ: 

– Полумѣсяцъ…! Полумѣсяцъ  сверху!!.. 

Да,  вверху  бумажки  лихо  былъ выведенъ тушью  красный полумѣсяцъ. 

У казначея  дрожали  губы. Онъ впивался  въ мои глаза и шепталъ чуть слышно: 

– Неужели турки, капитанъ?.. Вѣдь они  съ  нѣмцами, и это ихнiй  полковникъ! Мы въ  плѣну… Конецъ, ясно. 

Онъ, какъ-будто, всплакнулъ и опустился  у столбика.

– Ни шагу дальше… – бормоталъ онъ  тревожно. – За себя  не страшусь,  но обязанъ  исполнить  долгъ… При мнѣ  казенныя деньги! несу  отвѣтственность передъ…  закономъ! Ихъ надо  спрятать.

Онъ рстрогалъ меня,  чудакъ. Онъ взиралъ  на меня съ надеждой,  что я укажу  выходъ. А мнѣ…  мнѣ стало  странно легко,  знакомо: ну вотъ,  опять  наплываетъ марево,  волшебный лѣсъ начинаетъ  прiоткрывать тайны… Вѣдь  это же  сонъ мой длится, а настоящая  моя жизнь  остановилась  еще тогда, въ тѣ странныя ночи «гроба». И я – вовсе не я. Да кто  же? Ну да, я,  прежнiй, остался,  конечно,  тамъ, подъ  этими  бревнами,  гдѣ плясали  въ крови и рёвѣ. Я сказалъ. 

– Какъ ты думаешь, казначей: я  ли это,  на самомъ дѣлѣ? Что-то  со мной  творится,  не понимаю…

Онъ  посмотрѣлъ  растерянно. 

– Этого  еще не хватало! – закричалъ онъ, въ  тревогѣ. – Нечего  дурака валять! Выбираться,  капитанъ,  надо. Ты человѣкъ находчивый,  я въ  тебя всегда вѣрилъ… 

Его  увѣренный тонъ подѣйствовалъ. Я совладалъ съ собой и почувствовалъ  себя въ жизни. Довольно  проклятой мути! Все это – жизнь и  суть. И какiя тутъ, къ чорту,  тайны!  

– Бодрись, казначей! – крикнулъ я. – Нѣтъ  никакихъ  призрачныхъ жизней,  никакихъ тайнъ! Все очень просто и гнусно, другъ! Какая тутъ,  къ чорту,  тайна? Смотри:  почеркъ – идеально  писарской, съ росчерками,  штабной самый! Я даже и рожу  этого писаришки  вижу… – угреватое рыло,  косой  проборъ… Самая  настоящая суть! Видишь, – «полкочникъ»  даже  подъ  рондо пущено, въ знакъ  почтительности къ начальству! А полумѣсяцъ…  такой-то  веселый серпъ! Просто – игра ума! 

– Все это, пожалуй, вѣрно… – нерѣшительно сказалъ  казначей. – Ну,  поѣдемъ… Только  что же такое эти  О. Л. – то значатъ? 

– А не все ли тебѣ равно? Охрана Лѣсовъ, Окружное Лѣсничество… или  даже  хоть бы и – Оселъ Лысый?! Что мы  теперь  теряемъ!? 

– Казенные миллiоны! – сказалъ  казначей  строго. – Но все равно.  

Мнѣ хотѣлось шутить. Я взялъ  старика  подъ руку и потащилъ  въ машину.

– Во снѣ – такъ во снѣ! Выходи, всѣ  лѣсныя  тайны! Впередъ! 

Ѣдемъ  дальше. Только ужъ не мчитъ Сашка, а крутится. Дорогу будто нарочно  коверкали: то  пень  лежитъ,  то слега поперекъ, то яма.  Сашка ворчитъ – потѣетъ его затылокъ. Останавливаетъ  машину… Поперекъ дороги  натянута веревка, а на ней… простыня съ клеймами: – П. Г.

 Смотритъ на меня Сашка, играетъ скулами: что  такое? Но теперь  это было ясно, и казначей  крикнулъ  весело: 

– Да это  же бѣлый  флагъ! Значитъ,  не успѣли  эвакуировать и  даютъ знать, чтобы не стрѣляли. Эхъ,  лучше бы  красный крестъ! А  П. Г. – Полевой Госпиталь!  

– Теперь бы бензину только – черезъ полчаса  на узловой  будемъ! – сказалъ Сашка. – Вонъ онъ, и госпиталь!  

Впереди лѣсъ  раздался, и я вижу: глухiя,  высокiя  ворота съ каменными  столбами, чугунныя  на нихъ  вазы, и двое – съ ружьями. И тишина, сонъ… Прямо – волшебный замокъ. 

Но…  почему вдругъ  остановилъ Сашка? А казначей  меня  за руку:  

– Луна!! Луна тамъ… Господи… что такое… луна!?.. 

Смотрю и не понимаю.  Вижу только: бѣлое  полотнище  надъ воротами, какъ  плакатъ. А казначей  теребитъ  меня за руку,  не въ себѣ: 

– есть  или нѣтъ… луна? Что такое…?!... 

А я  близорукъ, не вижу… но по голосу  казначея  понялъ,  что что-то  странное… Слышу – читаетъ Сашка:  

«От-дѣлъ…. Лу-ны»…! 

Повернулъ свою морду и  глядитъ стеклянно… Да что такое?!! 

Къ чорту! къ чорту  этотъ  миражъ проклятый! Дурацкiя  шутки?..  

Я командно крикнулъ: 

– Открыть ворота!  

Ни шёлоха. Стоятъ часовые – ками. Сашка  въ сирену взвылъ, – завыло въ бору, заклёкало. Стоятъ,  какъ  мертвые! Прямо – волшебный  замокъ.

Я крикнулъ  Сашкѣ – впередъ! Нащупываю  ноганъ, на случай… Чортъ!.. у казначея  оставилъ,  на кушеткѣ! Э, къ  чорту! Крикнулъ сфинксамъ: 

– Открыть ворота! Буду  стрѣлять!!... 

Тогда одинъ  изъ солдатъ  крикнулъ  что-то невнятное и вскинулъ винтовку на  руку… Крикъ начался, – и вдругъ…  словно сорвали калитку, – а заборъ  высокiй,  глухой, – и появляется…  великанъ!.. 

Сказка… 

          

VI. 

 

Представьте: человѣкъ,  безъ  малаго въ сажень,  и все – въ  пропорцiи. Матово-блѣдное лицо,  черная  борода-красавица,  носъ  орлиный,  запавшiе, острые,  огневые  глаза-сверла. Страшно  худое лицо – воскъ тонкiй. Высокiе сапоги,  офицерскiе штаны,  боевая  кожаная куртка съ полковничьими  погонами, и по груди – высокiе  боевые ордена. Взглядъ  такой,  что связываетъ волю и можетъ приказать  все,  до смерти. 

Я привсталъ отдать честь, – и сѣлъ,  словно меня  прихлопнуло. На головѣ полковника былъ…  мѣдный тазикъ! Да,  вродѣплевальницы! Какъ  шлемъ.  Подвязанъ ремешкомъ у подбородка. Въ рукѣ – ноганъ! И  этотъ  ноганъ  двигался,  нащупывалъ насъ  чернымъ,  неотвратимымъ  зракомъ. 

Сегунды… или минуты? Это длилось… 

Я смутно слышалъ, какъ стучалъ  надъ головой  дятелъ, какъ  тяжело  сопѣлъ казначей,  скрипѣлъ  кожей подушки,  сползая  въ ноги…  стрекотала, – потыркивала  нетерпѣливо  машина…

А ноганъ  все нащупывалъ… Поискалъ – и медленно,  нехотя, опустился. Раздумчиво  какъ-то  опустился,  словно подумалъ: «мы еще  поглядимъ»…  

Я снова привсталъ. И только  хотѣлъ  сказать,  какъ  рѣзкiй  приказъ  ноганомъ: 

– Сидѣть! 

Острый,  бѣшеный взглядъ  полковника  связалъ мысли. Я опустилъ  глаза. Какъ сквозь  сонъ,  видѣлъ я  ужасъ  на лицѣ  казначея. Онъ хотѣлъ  испариться. Онъ весь  словно  сложился, сморщился,  мутнымъ  глазомъ  ысматривая изъ-за чемодана, и отмахивался: назадъ! назадъ!! 

– Съ руля!   

Какъ сталь по камню. Сашка  руки съ руля:  разъ-два! 

Сидимъ,  какъ  связаны. 

Смотрю, – изъ-за полковника высунулся, какъ  грибокъ изъ-за  пня,  тощiй, вертлявый,  бритый…  человѣкъ-обезьянка, съ сѣроватымъ лицомъ въ  кулачокъ,  въ долгополомъ  гороховомъ  халатѣ, съ синей  папкой и  карандашикомъ. Адъютантъ!  Досиня бритая голова, узкiй,  заросшiй  лобикъ мартышки. Онъ  впивается въ  насъ  мышьими  глазками,  водитъ  носомъ,  крысенокъ, нюхаетъ  воздухъ,  преданный рабъ,  готовый на все. Часовые,  какъ истуканы. И тишина,  тишина… Только дятелъ  стучитъ-стучитъ  да тяжело  сопитъ казначей…

И вотъ,  съ  ноганомъ у шва, съ вытянутой  лѣвой  рукой, идетъ  полковникъ  къ машинѣ. Лицо –  тревожно-восторженное, какъ  бы озаренное  открывшеюся  нежданно  мыслью. Въ глазахъ – радостная  тайна, своя  тайна. И отрывисто, черезъ зубы: 

– Ждалъ… призналъ по звуку… консонансъ! – и щелкнулъ  по тазику. – Влiянiя  слабѣютъ  съ утра…  Ихъ опыты… – подмигнулъ онъ  кому-то  черезъ наши головы, – напор-ролись на контр-влiянiя  системы  полковника  Ба-букина! Мы почти  спасены…  зависитъ отъ солидарности! Имѣйте  это въ  виду! Враги не спятъ!!  Прохоровъ…!  

Его пристальный,  липкiй взглядъ  усыплялъ,  связывалъ  мою волю: ложилась на глаза сѣтка. Писарекъ  вытянулся  и зачеркалъ по папкѣ.

– Такъ  точно,  ваше  вскородiе! «Враги… не спятъ»!   

Я понялъ,  Далеко,  конечно, не все. По тѣлу  пробѣжало мурашками,  и сознанiе  полной  безвыходности  связало остатки воли. 

– Что же  молчите, какъ  мочало?! – рѣзко  крикнулъ  полковникъ,  дернувъ ноганомъ. – Рапортуйте же,  наконецъ,  не бабьтесь! Какъ  и что?  Связь  налажена?... Длинныя  мнѣ подайте! Что луна? Какъ?... Я васъ  спрашиваю,  сношенiя  установлены,  чортъ возьми?!... 

Что сказать?.. Но сказать  было нужно. Взглядъ  полковника  требовалъ и грозилъ. Усилiемъ  воли я  прорвалъ липкую сѣткуоцѣпенѣнiя,  привсталъ и,  руку подъ  козырекъ,  отрапортовалъ  первое,  что попало: 

– Связь налажена,  господинъ полковникъ! Съ луны…  даютъ  консонансъ!.. 

– Ка-кой  консонансъ?! – крикнулъ,  передернувъ лицомъ, полковникъ. – Вы что-то  путаете..?  

 – Консонансъ, господинъ  полковникъ… – нащупывалъ я  колеи его мысли. – Для насъ  это совершенно ясно! Съ луны  поданы знаки, и… 

– Ага! Дѣло  идетъ  на ладъ… Главное, – тамъ  извѣстно, что мною приняты мѣры! Это должно  ободрить… Переломъ уже  наступилъ! Влiянiя  слабѣютъ съ утра, и уже  вчера  свѣтъ  былъ ярче! Имъ  не удалось  окончательно  погасить её! Она  оживаетъ и даетъ  знать… Они  таки  напор-ролись! Изъ  Пулкова?.. 

– Такъ точно! изъ Пулкова, господинъ полковникъ! Сейчасъ  же должны  обратно, но намъ  нуженъ бензинъ. Жду вашихъ  распоряженiй. 

Я, какъ-будто, попалъ  въ колею  его больной  мысли. Всего я не понималъ, но главное было ясно: онъ здѣсь  командовалъ.

– Бензинъ!?! Странно… – тревожно-невнятно  протянулъ  онъ, подозрительно  вглядываясь  въ меня. – Вы, очевидно, не въ курсѣдѣла…

– Господинъ  полковникъ! – уже  рѣшительно  сказалъ я. – Мы спѣшимъ въ… Пулково! И бензинъ намъ  нуженъ до-зарѣзу… – И тутъ  мнѣ пришло на мысль – ударить тревогу: – Имѣйте въ  виду, что и Марсъ  не совсѣмъ въ порядкѣ!  

Я не ожидалъ  такого эффекта: полковникъ  досѣра  поблѣднѣлъ  и взметнулся: 

– Марсъ?! Какъ, и Марсъ также?!... О, дьяволы!! – погрозилъ  онъ ноганомъ. – Я это  упустилъ изъ виду… Но…  быть можетъ, не опыты  здѣсь? можетъ быть…  кометы близко  прошли или… Какъ у васъ  думаютъ? Да говорите  же, не тяните!.. 

Игра захватывала меня. Безумiе  заражаетъ, и я  поддался  ему безвольно. Во мнѣ  бѣшено  бился  смѣхъ,  смѣхъ  надъ самимъ  собой, надъ этой  проклятой  жизнью,  которую  называютъ сутью. Мнѣ хотѣлось  прорвать  эту грязную  оболочку  ея, въ которой  томился я,  за которой  мнѣ  могъ открыться – и  открывался  уже намекомъ – новый,  чудесный  мiръ  сказокъ  и сновидѣнiй, пусть хоть  изъ пустяковъ  стеклянныхъ. 

И я поддался: 

– Вы угадали, полковникъ. Вы, очевидно,  чудеснѣйшiй астрономъ. Кометы  прошли, я имѣлъ  случай  ихъ наблюдалъ: Италiя, Грецiя, Аргентина… Возможно,  что онѣ  оказали  на марсъ влiянiе… 

– Капитанъ, опомнись! – дошелъ  до меня  сдавленный  шопотъ  казначея. 

Полковникъ что-то бдумывалъ. 

– Возможно… но въ данномъ  случаѣ нечего опасаться. Это не опыты! Все дѣло – въ  лунѣ! Жизнь жива  лишь ея  тихимъ свѣтомъ! Значенiе  Марса  совершенно ничтожно,  нуль!  

Прохоровъ  повтоилъ, съ  карандашикомъ: 

– Совершенно… ничтожно-съ… нуль-съ! 

Но я продолжалъ  бороться: 

– Господинъ полковникъ, прикажите дать  намъ  бензину! Мы  спѣшимъ  продолжать опыты!    

– Кто вы?! – въ бѣшенствѣ  закричалъ  полковникъ,  хвативъ  кулакомъ  по  кожуху машины. – Подлецъ  или сумасшедшiй?!  Или вы, несчастный,  не знаете, кто сейчасъ  дѣлаетъ эти опыты?!  Враги! Враги  жизни и  человѣчества! Они  поставили  аппаратъ… аппаратъ  крови!!...

Онъ  высверливалъ  меня  взглядомъ,  подавлялъ  бѣшенствомъ. У меня  дрожалъ голосъ, въ этой «игрѣ»,  когда я выговорилъ невольно: 

 – Я обмолвился,  господинъ полковникъ… 

– Обмолвился?!...

– Я не  такъ  выразился,  господинъ  полковникъ. Мы спѣшимъ  продолжать  изслѣдовнiя  луны… по вашей  системѣ…

– Странно… 

Полковникъ  издалъ  неопредѣленный звукъ носомъ, – что-то  злобно-насмѣшливое, – перекосилъ  ротъ и отошелъ отъ  машины. Стоя  въ-полъ-оборота, онъ  быстро  поправилъ  въ  ноганѣ и скомандовалъ  часовымъ:  

– Стража, открыть ворота! 

Часовые – у одного  оказалась палка вмѣсто ружья – сейчасъ  же ворота  настежь. Сашка  продвинулъ  медленно, косясь  на ноганъ  полковника. Моментъ  былъ жуткiй: полковникъ  оставался  за нами, и ему ничего  не стоило насъ  убить. Наконецъ,  за нами раздался  командный  окрикъ: 

– За-крыть  ворота! 

Ворота  захлопнулись  съ оглушающимъ  грохотомъ. Мы попали  въ кошмаръ.  

            

VII. 

 

Передъ нами  была старинная,  запущенная, когда  то богатая  господская  усадьба,  обнесенная  высокими стѣнами, – съ бойницами, какъ въ  монастырѣ. Огромный  дворъ-лугъ,  прiятный  глазу  коверъ зеленый. За нимъ,  подъ стѣнами,  каменныя  службы,  бѣлыя,  съ черными  пятнами  затворовъ, съ гнѣздами аистовъ  на конькѣ.      

Высокiй, въ три яруса,  съ бельведеромъ, домъ-замокъ,  съ круглыми  башнями  на углахъ. Домъ  этотъ  выходилъ  глаголемъ: крыло  смотрѣло  на насъ, къ воротамъ; фасадъ, въ высокихъ  колоннахъ,  тянулся  справа. Въ колоннахъ – ступени, изъ мѣлового камня,  широкiя, какъ  соборахъ. Все было  крашено въ  удручающе  желтый цвѣтъ, и въ  этихъ  желтыхъ  стѣнахъ – огромныя.  Словно двери, окна, въ черныхъ,  траурныхъ, переплетахъ. 

За  чугунной  рѣшеткой – заглохшiй  вѣковой  паркъ: дубы и липы. На серединѣ  луга-двора – исполинскiй  дубъ, съ  облупившимся,  когда-то пестрымъ, Распятiемъ  и чугунной  скамьей вокругъ.  

Въ такихъ замкахъ  бываютъ  подземелья,  истертыя  плиты; въ  стѣнахъ – ржавыя кольца, – давно  отшедшее.

На широкихъ  ступеняхъ,  между колоннами,  кучка  сизоголовыхъ,  въ халатахъ,  хлесталась  картами  и галдѣла. Одинъ стоялъ  на  колѣняхъ,  глядѣлъ  въ  ведерко и часто-часто  крестился: что онъ  тамъ  видѣлъ.  По всему лугу  валялись  скореженныя желѣзныя  койки,  вспоротые  сѣнники-матрасы и одѣяла  въ  клочьяхъ. Опустивъ головы,  блуждали люди  въ халатахъ. На скамьѣ,  подъ дубомъ,  стояли иконки  съ  банками  отъ консервовъ,  и какой-то высокiй и тощiй,  голова рѣдькой,  окрутившись гаетами, переступалъ  съ ноги на ногу  и отпѣвалъ  кого-то…

Сашка подалъ  къ колоннамъ,  и мы услыхали: 

– Стопъ! Смирно! 

Изъ  выбитыхъ  оконъ  дома  совались головы,  желтыя  пятна  оицъ. Мотали тряпками,  простынями. Очевидно,  встрѣчали насъ. 

Сашка  повернулъ голову,  повелъ на меня,  по-лошадиному, – косымъ  глазомъ,  словно  пыталъ – что дальше? – и глухо  ворчнулъ: 

– Влипли. 

Казначей… Казалось,  что онъ уснулъ. Но онъ все такъ  же сидѣлъ съ своимъ  чемоданомъ,  какъ  сползъ, и пытался  что-то сказать,  высматривая  полковника. Я разобралъ  одно слово: «вертится».

Полковникъ  остановился  недалеко отъ машины и,  поматывая ноганомъ,  закричалъ  на крышу: 

– Сидоровъ! Музыкантъ! Какъ?!  влiянiя  есть?...

Я поднялъ голову. На самомъ  карнизѣ,  двое,  въ халатахъ и жестянкахъ на головѣ,  держались  за телефонную  проволоку и орали  хрипло,  наперебой: 

– Оказываетъ,  ваше вскородiе! Ихъ благородiе, поручикъ  Куроѣдовъ  расчисляютъ!  

Полковникъ  задергалъ глазомъ и заметался: 

– Признаки! Признаки мнѣ  давайте! Поручикъ,  есть?  есть  влiянiе?  рапортуйте же,  чортъ возьми! 

Къ  самому краю, не боясь  сорваться,  подошелъ худой, блѣдный юноша,  въ черномъ  халатѣ и тазикѣ,  какъ у полковника. Свѣсилъ ноги, усѣлся и закурилъ. У меня  захватило  духъ:  закружится голова – сорвется! Но тотъ  спокойно  покуривалъ, а полковникъ  метался,  размахивая  ноганомъ:  

– Извольте соблюдать дисциплину, а не  курить!  Рапортуйте-съ!  

Юноша поднялся,  взялъ подх тазикъ и сказалъ устало: 

– Замѣтно  слабѣй, господинъ полковникъ. Мы  противопоставляли  контр-влiянiе. Провода подняты еще  на пятнадцать,  площадь защиты  расширена. Щиты  дѣйствуютъ хорошо. Идея въ  основѣ вѣрна, но  лучше бы шелковые… 

–  Перебиваете мои мысли! – замахалъ  на него полковникъ,  прислушиваясь внутри себя.

Поручикъ сѣлъ,  упершись босыми ногами  въ  желобъ, и сталъ курить. Сидоровъ и Музыкантъ  вытягивали  одинъ у другого простыню и  гремѣли  по крышѣ. 

– Лучше бы шелковые, господинъ полковникъ! 

Полковникъ  дернулся и  щелкнулъ  по тазику разъ десять – видимо, въ раздраженiи: 

– Я же  приказывалъ  достать шелку!? Подъ  арестъ пойдете! Сейчасъ  же  командировать  Музыканта,  отъ моего  имени! Обязаны дать!! Написать  отъ моего  имени  Главному  Интенданту, подлецу!  Ерничество,  кумовство! Дать имъ, наконецъ,  взятку!! Дѣло идетъ о спасенiи Россiи,  человѣчества, а они  высчитываютъ  гроши! Моя  система  абсолютно  вѣрна! Это генiальнейшее  открытiе, и вотъ  результатъ! – показалъ  полковникъ  на насъ ноганомъ. – Они изъ Пулкова! и привезли  кон-со-нансъ!!  Мы спасены!  Ур-ра-а!...   

Всѣ на крышѣ и на крыльцѣ,  что было силы,  закричали: ура-а-а! 

Это давно  неслышанное  «ура»  искрой  пронизало меня, и я едва  удержался, чтобы не  закричать  съ нимъ.

Казначей  выставилъ  голову и пытался  что-то сказать. Но я разобралъ  опять  одно слово: «вертится». Очевидно,  съ нимъ будетъ плохо.  Сашка  сидѣлъ копной, и его  тупо-стеклянный  глазъ пучился,  силясь  постичь – въ чемъ дѣло? 

Я… я не  пытался постичь. Я уже  все постигъ. Самая суть,  самая  вѣрная, «здравая» суть  была столь гнусна, что я счастливъ былъ  бы ея  лишиться. Пусть  затопитъ  ее  сверкающiй  мiръ  сумасшедшей сказки! Онъ  творился во мнѣ,  этотъ  чудесный мiръ,  втягивалъ  и манилъ  въ себя. Меня  начинало  захлестывать,  мнѣ начинало казаться,  что тамъ,  на крышѣ,  дѣлаютъ  что-то важное. Тревожно-дѣловой тонъ полковника  путалъ  мысли: 

– Добавить  щитовъ  съ запада  и съ сѣвера!  Главное, съ запада! Они  пользуются  магнитными  возмущенiями,  чтобы  сбить  насъ съ толку… Не выгоритъ! – Пони-маете… – строгимъ  шопотомъ  обратился  ко мнѣ полковникъ, – послѣднiе  дни я  постигъ,  наконецъ,  ихъ тайну! Луна…  начала  слабѣть! вянуть!! Неужели  вы тамъ  не замѣчали! Замѣчали?...      

– какъ же,  какъ же, господинъ полковникъ… – поспѣшилъ я  отвѣтить на его  жесткiй  взглядъ. – Очень  замѣчали и…  недоумѣвали! 

– Га! – подмигнулъ онъ  самодовольно. – Можете быть  покойны… Это ихъ  послѣднее  напряженiе! Бы-ло! Огромный  аппаратъ опытовъ… – 

Это слово  полковникъ  произнесъ съ  величайшимъ  презрѣнiемъ,  каък что-то  въ высшей  степени  омерзительное. – Я передамъ  вамъ  мои  доклады и главный  трактатъ – «Работа  кровью». Это  произведетъ  полнѣйшiй  переворотъ въ  психологiи и гистологiи  нервныхъ  центровъ!  Отвезете  въ Пулково и сейчасъ  же опубликуете отъ моего  имени! Дѣло  не въ Нобелевской  премiи,  понятно…  Передъ этимъ  блѣднѣетъ  все! Я, полковникъ Николай  Бабукинъ,  нашелъ  спасенiе  человѣчеству! Ему  грозило  превратиться  въ звѣрей… Хуже! Оно  должно было  пожрать себя! Поняли?!! 

– Слушаю,  господинъ  полковникъ. Но съ  этимъ  надо спѣшить…

Меня  искушала  мысль: сказать,  что прорвались  нѣмцы? Я не  сказалъ. Почему?  Я не могъ уѣхать,  не узнавъ,  что же произошло здѣсь. Я не могъ  оставить  этихъ  несчастныхъ  счастливцевъ, – они же  были счастливцы! –  бросить  на произволъ,  на милость  бѣшанаго  врага. Я хорошо зналъ,   что могло  бы случиться  съ ними при встрѣчѣ  въ  первымъ кавалерийскимъ   отрядомъ. Я не могъ  покинуть  полковника и  этихъ  сизоголовыхъ:  они не  сумѣли  бы даже  сдаться! И еще:  меня, какъ-будто  захватывала игра. Въ этомъ хаосѣ  перевернутой  жизни  притуплялась  тревога. Передъ  желтымъ домомъ,  за этими  монастырскими  стѣнами,  гасла  мысль,  что гдѣ-то здѣсь  бродятъ  нѣмцы,  и все  еще  гдѣ-то  идетъ  война.  Все это было давно-давно. А здѣсь –  лѣсъ  волшебный,  сверкающiй  мiръ  сумасшедшей  сказки… 

– Съ  этимъ  надо  спѣшить,  господинъ  полковникъ! – повторилъ я.

Полковникъ  меня не слушалъ.

– Успѣете! Не  перебивайте меня!..  Вы  должны все узнать и получить инструкцiи.  Не перебивайте  же мои мысли! Достаточно того, что здѣсь… – показалъ онъ на ухо, – они  перехватываютъ  мои планы! Вы еще  не знаете всей  гнусности, на какую  способенъ человѣкъ,  потерявшiй  душу! Я одинъ,  одинъ  я борюсь  за всѣхъ и принимаю  страданiя! Такъ вотъ… Они  поставили  дьявольской силы  двигатель,  радiо-двигатель,  работающiй  кровью! Кровью – это  послѣднее  слово  ихъ техники,  ихъ науки. Вы увидите чертежи… Два гигантскихъ  стальныхъ  цилиндра,  двѣ  страшныхъ  башни – наполненныя  кровью! Кровь  накачиваютъ въ нихъ  подъ  страшнымъ  давленiемъ! Свѣжую, горячую  кровь, въ  которой  еще  плаваютъ  темныя  мысли и чувства… жгучiя,  человѣчьи,  чувства! Страстныя  чувства  плоти! Не человѣческiя, а чело-вѣчьи!  Не смѣшивать! Эту кровь  они  насыщаютъ  радiемъ… понимаете,  этой  звѣриной силой,  въ которой  сплотилась, слегла отъ  мирiадовъ  вѣковъ вся земнородная  сила,  духу враждебная! И вотъ  начинаетъ  кипѣть  «радiо-кровь», черная сила,  звѣро-энергiя…  Ея  черныя  волны – онѣ поглощаютъ свѣтъ! – они  бросаютъ  на ансъ и… – полковникъ  ударилъ въ грудь, – убиваютъ  ду-ши! Души  мертвѣютъ! Все свѣтлое… – его голосъ дрогнулъ, – все цѣннеѣйшее,  что есть въ  человѣкѣ, гаснетъ…  Умираетъ  божественное начало! Но еще остается спасенiе: лунный свѣтъ…  тихiй, кроткiй небесный свѣтъ ночного стража земли! Другъ поэтовъ – душъ чуткихъ!  другъ  страдальцевъ,  кому нестерпимо – волнующее  страсти солнце! Когда мѣсяцъ  въ  небѣ, я ему  тихо-тихо  шепчу: «гуляй,  тихiй…  гуляй,  ночной…»  Его ультра-зеленыя  волны – онѣ  еще  неизвѣстны  физикамъ,  этимъ  самоувѣреннымъ,  узкимъ  матерьялистамъ,  ихъ  отрицающимъ, – вдребезги  разбиваютъ, про-глатываютъ  волны черной  «радiо-крови»! Я создаю  новую  физику, – «психо-физику»!...  Но послѣднiе  дни  они усилили  опыты,  и луна  стала блекнуть! Они  стали ее  вы-са-сывать!! Волны  невѣроятной силы! Намъ  грозило  превратиться въ машины,  въ покорнѣйшее  орудiе  ихъ  воли! Въ  двуногихъ  звѣрей земли! Шла  гибаль! Во имя высокаго назначенiя человѣка, во имя Бога, въ человѣкѣ живушаго, я взялъ  на себя  этотъ  тяжкiй  подвигъ. Свыше  мнѣ  предуказано – спасти мiръ! И я  принялъ. Свыше  мнѣ  предуказано – спасти мiръ! И я принялъ. Я взялъ  этотъ крастъ,  на которомъ  начертано: «Симъ  побѣдиши!» И я…  я побѣждаю!  – крикнулъ  полковникъ  сдавленнымъ  голосомъ,  приближая ко мнѣ  обезумѣвшее лицо. – смерть  человѣкоубiйцамъ! смерть!  смерть!! Крови у  нихъ довольно, но они… га! они такъ  напор-ролись на  контръ-систему полковника  Бабукина!...          

Взглядъ полковника  влился  въ  мой мозгъ и связывалъ мысли. Наплывало  оцѣпенѣнiе,  и гасла  воля. Но я боролся. Я хватался за слово – бензинъ! Это былъ, какъ-будто,  устой  въ водоворотѣ  спутанныхъ  мыслей. И я  крикнулъ,  словно боялся  пропасть,  истаять: 

– Дайте  же намъ  бензину! бензину дайте!! 

Полковгикъ  пожалъ  плечами.

– А-а…  пустяки вы болтаете! Бензинъ – бензинъ! Весь  бензинъ  приказалъ я вылить въ канаву! Его  нѣтъ  ни капли. Бен-зинъ! Этотъ  подлецъ-бензинъ  отравлялъ! 

Странно – меня это нисколько не удручило. Но казначей  завозился  и крѣпко  сдавилъ мнѣ ногу. 

– Да  выручай же… – прохрипѣлъ онъ. 

Сашка  заерзалъ  скулами и сказалъ  въ пространство: 

– Хоть  бы керосину  дали…

– Но какъ  же намъ  быть, полковникъ? 

– Подчиняться  распоряженiямъ! 

Тутъ я  сдѣлалъ попытку: 

– Ну,  а если  нѣмцы  прорвали  фронтъ,  и намъ надо спасать  себя  и… – вашу  идею… вашу  великую идею, полковникъ? 

– Не забывайт, что я на посту,  капитанъ! Только  теперь и здѣсь  идея  моя  въ движенiи творить! – раздраженно  крикнулъ полковникъ. – Не болтайте  же глупости и не  бабьтесь! Имъ  совсѣмъ  не до этого,  не до фронтовъ! Фронтъ – для  отвода  глазъ! Имъ нужно  порабощенье духа! Я знаю  ихъ  со-цi-альныя  вертушки! ихъ  прикрышки!  Въ основѣ-то  шахеръ-махеръ!  Законопатитъ душу  и  ѣздитъ  на  рабьихъ спинахъ! Не понимаете?.. Теперь  они сбиты съ толку! Ихъ  аппаратъ  опытовъ сталъ  шалитъ! Понимаете?!  Онивсе  ищутъ  мою  контръ-систему, но…  это не-уло-вимо! – хитровато  подмигнулъ онъ. – Мы теперь  въ безопасности, и ситема  въ полномъ  ходу. Самое  вредное  обезврежено! Оно  – тамъ! – указалъ  полковникъ  на службы, передъ которыми  висѣли простыни на веревкахъ. – Удивлены? Га!! Дѣльце таки сдѣлано. Они  всюду  имѣли  шпiоновъ! Здѣсь, понятно,  особенно. Чуяли,  гдѣ собака! И  нашъ яко бы докторъ,  яко  бы Михайла  Семенычъ, – ми-ха-илъ! Михайла!! – Богоносное,  русское  имя – святонародное имя! – на самомъ  дѣлѣ,  это ихъ берлинскiй  агентъ Сименсъ-Гальске. Происками  меня сняли съ фронта и посадили  въ этотъ  домъ  сумасшедшихъ,  гдѣ обманно  томилось  много  невинныхъ жертвъ,   не желавшихъ  звѣриной  жизни. Я  посылалъ  доклады – шпiонъ  перехватывалъ ихъ.  Я умолялъ,  бился головой о стѣны… – шпiонъ  пожималъ плечами! Я пытался  покончить  съ собой – негодяй  грозилъ  запереть  меня въ изоляторъ! Въ  и-зо-ляторъ!!  Вы пони-ма-ете?!  Тогда  все пропало!..  гибель грозила  Россiи!  человѣчеству!!  А мнѣ  требовался пустякъ…  щиты! Волны  «радiо-крови» они  концентрировали  на мнѣ,  чтобы поразить главный  центръ! У меня  былъ одинъ  только щитъ – моя простыня!... Я могъ  только  спасти себя… И вотъ… они  таки  напо-ролись!...  

У меня рябило въ глазахъ  отъ  напряженнаго  взгляда  полковника. Его подвижные,  расширенные зрачки,  въ  матово-жирномъ  блескѣ  кровянистыхъ  выкаченныхъ бѣлковъ,  связывали мысли,  усыпляли.

– Я рѣшилъ  дѣйствовать, – продолжалъ полковникъ,  приближая  лицо и фиксируя меня взглядомъ. – У меня  были люди,  люди – тончайше  душевной  организацiи,  готовые  итти  за мною  на все! Когда я открылъ имъ  тайну  грозящей  гибели – ихъ охватилъ ужасъ! Самый  пылкiй  изъ нихъ, самый нѣжный,  величайшiй  изъ математиковъ духа, – онъ создалъ  систему,  въ сравненiи  съ которой  Коперникъ  показался бы  бездарью…  таблицы  духовныхъ  координатъ! – это  капитанъ  Токарёвъ! Онъ  не вынесъ  этого  ужаса  и перерѣзалъ  жестянкой  горло… Но будемъ  смотрѣть  спокойно…  подвигъ  требуетъ  жертвъ! И вотъ… мои друзья – поручикъ  Куроѣдовъ, этотъ  скромный  сѣрый  герой Прохоровъ, – показалъ  ноганомъ  полковникъ на  адъютанта,  отвернувшаося  стыдливо, – се  че-ло=вѣкъ! – еще…  капитанъ Коринъ…  сейчаъс онъ  занятъ  въ  комиссiи…  и трое  еще… мы совершили!... Мы свершили!!  Мы взяли власть! Я  разработалъ  планъ. Ночью  порвали  телефонъ,  захватили  двухъ  сторожей,  сняли  дежурныхъ… – безъ капли крови!  –  и вотъ…  схватили  шпiона  въ  постели… и съ нимъ… сестру! У негодяя  хватало  и на любовныя  мерзости! Каковъ  мерзавецъ! Кто бы могъ  думать,  что милая  Аничка… Теперь всѣ  они обезврежены и  изолированы вполнѣ. Они – тамъ!  

Полковникъ ноганомъ  показалъ къ  службамъ.

– Пока. Комиссiя  спѣшно  ведетъ  работу. 

– Что вы съ ними  хотите сдѣлать? – спрсилъ я,  стараясь  казаться  равнодушнымъ.

Полковникъ  съ изумленiемъ  оглянулъ меня.  

– Что за  вопросъ?! Они понесутъ  заслуженное! За кровь отвѣтятъ они!! 

И его голосъ  зазвенѣлъ сталью.

– Извольте сидѣть! – крикнулъ онъ,  предупреждая ноганомъ  мою попытку  открыть дверцу машины. И понизилъ голосъ: –  Этотъ  ширококрылый…  хорошо  вамъ извѣстенъ?... 

– О, да,  господинъ  полковникъ…  вполнѣ  надежный,  дѣвственный,  такъ сказать! –  поспѣшилъ я  успокоить  тревожную подозрительность полковника и даже придать  голосу  нѣкоторую таинственность: дескать,  и мнѣ понятно, почему  долженъ  быть надеженъ шофферъ.

Сашка, кажется,  не совсѣмъ понялъ,  что дѣло идетъ  о немъ. Но онъ  въ возбужденiи: надувалъ  щеки,  шевелилъ  скулами,  дѣлая  быстрый  выдыхъ, – обычный прiемъ,  когда сильно  разстроится. 

– Смо-трите…  фигура  странная! И эти…  слишкомъ  мясные  зубы… Да,  такъ вотъ… И вотъ  результатъ! Всего  только сутки – и влiянiя  ослабѣли! Какъ  у васъ  тамъ,  поручикъ? 

Поручикъ  дремалъ  на крышѣ. Онъ лѣниво  поднялся  и доложилъ: 

– Все въ порядкѣ, господинъ полковникъ. Прикажите  давать  обѣдъ.

– Бросьте ребячества! – съ  укоромъ  сказалъ  полковникъ. – Ихъ  еще хватаетъ  на пустяки! Въ моментъ  возрожденiя  человѣчества,  когда изъ этой  цитадели – указалъ онъ  на желтый домъ – потекутъ  во весь  мiръ  животворящiе  токи  моей  системы, – они думаютъ  объ идеѣ! Ну,  это скоро  пройдетъ. Вчера  прислали  отравленный  хлѣбъ,  но я захватилъ  агента-подводчика.  Сегодна уже не  везутъ  хлѣба! Вы  по-ни-маете?!  И что же?! Сколько  было вчера  и сегодня на перекличкѣ? 

Прохоровъ  выятнулся,  отступилъ на  четыре шага  и доложилъ отчетливо: 

– Ваше  высокоблагородiе!  Вчерашняго числа,  по  ввѣренному  мнѣ  Отдѣлу  сопротивденiя  гибельнаго  влiянiя… – онъ запнулся,  растерянно  сограя, какъ  запуганный  экзаменаторомъ ученикъ, –  волненiй  враговъ  человѣчества! налицо  оказалось  сто семнадцать  нижнихъ чиновъ,  обер-офицеровъ – два,  штаб-офицеръ – одинъ! 

– Безнадежные  откололись. Ну,  погибнутъ! – крикнулъ  полковникъ, и его глаза  загорѣлись. – Сегодня  одинъ выбросился тамъ…  увидите  зультатъ. Впрочемъ,  это все частности… 

Я услыхалъ  сдавленный шопотх  казначея: 

– Ужасъ…  ужасъ… 

        

VIII.

 

У меня  путалось въ  мысляхъ…

Да что  же, наконецъ,  творитця! Что это: марево или суть? И что  это за  разгромъ  весь этотъ, и что такое  эти  борящiеся  съ призраками люди?  

А можетъ  быть это  вовсе и не  разгромъ? Тамъ,  въ огнѣ и  въ крови, въ рёвѣ  и пляскѣ  штыковъ въ  живомъ  мясѣ, въ  громѣ и свистѣ бѣшенаго  желѣза,  – разгромъ  или созиданiе? А здѣсь… все то  же ли «марево», какъ въ  городишкѣ, на фронтѣ, въ моемъ «гробу»?  

Безумный  полковникъ  говоритъ такiя  слова, какихъ  не слыхалъ я давно, не слыхалъ  ни отъ  одного человѣка  на фронтѣ: 

– Человѣчество попало въ тиски – и рвется. Столкнулись  свѣтлыя тѣни будущаго  и тепеоешнiе  скелеты… И вотъ,  облеченiе  новой плотью  идетъ  кроваво… Имъ  нужна  только плоть! Я…  я дамъ  новую  душу – тихимъ,  небеснымъ, свѣтомъ… 

Почему же я долженъ  признать полковника  безумнымъ? Онъ ведетъ  облеченiе  новою плотью,  рветъ старую плоть, и его  душа  истекаетъ  болью. Развѣ  это не – суть? И какой еще  «сути» нужно?

Начинало казаться  мнѣ – и было! – совсѣмъ  реальнымъ:  идетъ борьба нарождающейся «новой сути» и  стараго «марева»… Это  чудесно. Прорывается  ново-рожденная  мысль,  рветъ и ломаетъ  устоявшiеся  пути привычнаго… – и отсюда  хаосъ,  хаосъ… Идетъ  эта  борьба, и я  въ  центрѣ  этого вихря,  этого столкновенiя, и болѣзненно  выдираюсь. Теряю  сознанiе  привычной «сути»….    

Но эта привычная «суть»  еще давала о себѣ знать, еще держала. Она успаокаивала,  какъ  милая пичуга на кустикѣ, какъ  туфли  изъ ангорскаго кролика,  крашеный полъ  и чудесная  старка  казначея… Ахъ, гдѣ вы,  мои тихiя  дамы съ перьяхъ,  телунька на бугоркѣ,  пестрые  колокольцы вьюнка  въ  утреннемъ  тихомъ  садикѣ…  восходы и  сумерки, – никому не  мѣшающая,  ничѣмъ не  пугающая,  такая понятная,  чистая  суть  человѣческой,  моей жизни?...  Не хочу  никакихъ новыхъ  рожденiй  и «продиранiй».

Эта привычная  «суть» еще давала  о себѣ знать,  и  отъ этого было легче. Она  оставалась для меня  въ казначеѣ, въ Сашкѣ, въ  его вѣрномъ, «успокоительномъ»  затылкѣ, за которымъ  все просто, «андеференто», – пряничные  дѣвчонки, «выбьемъ», плевать!... 

Полковникъ  сдѣлалъ  ноганомъ  знакъ: сойти! 

– Въ домъ  пока незачѣмъ… Да! Истуканъ  этотъ,  вашъ  шофферъ…  вы увѣрены въ немъ? – шепнулъ мнѣ  баскомъ полковникъ, тревожно-враждебно косясь  на Сашку. –  Это очень  важно  для насъ! Вы  увѣрены? 

– Я уже  имѣлъ честь,  господинъ полковникъ...       

– Такое…  животное рыло!... Скулы  и румяная         морда! У нихъ все – въ мордѣ! И  тотъ негодяй, Гальске проклятыя розовыя  щеки! Мя-со  проклятое!! Только  мясо! кровь черная!!... Я ихъ  распознаю чудесно. Вы  поглядите – мои! Они утончились,  облагородились… – и ихъ  признаютъ боль-ны-ми! О,  подлецы! Ну,  идемте… 

– Скажи ему про  нѣмцевъ,  спасай положенiе! – хрипѣлъ казначей,  выбираясь  опасливо на сиденьѣ. – Онъ заговоритъ всѣхъ,  туманный…

– Хоть  керосину  нѣтъ ли… – испуганно  кинулъ  Сашка. 

Говорить съ полковникомъ  было безполезно. У меня  было другое  въ мысляхъ, я  обдумывалъ  одинъ  планъ… Но,  испуганный  призывомъ  Сашки и казначея, я опять  попытался: 

– Господинъ  полковникъ… о вашемъ  великомъ подвигѣ мы должны  немедленно  увѣдомить Пулково и весь мiръ… Дайте  же намъ  хотя бы…  керосину!... 

Я чуть не  расхохотался. Этотъ проклятый  смѣхъ  бился  во мнѣ,  смѣхъ  надо всѣмъ – надъ  этимъ  циклопомъ  «сути» и «марева». Человѣчество… и – керосинъ!  

– Бросьте  вы пустяки!  Все уничтожено! – раздраженно сказалъ полковникъ. – Бензинъ то же,  что керосинъ…  ихъ формулы очень близки. Пока…  вы необходимы мнѣ здѣсь. Здѣсь – центр! Концентрируя силы,  мы будемъ  бить  отсюда  по периферiи! Пони-маете?!  Прошу… 

Онъ вдругъ схватился за  голову,  не выпуская  ногана,  и застоналъ: 

– Что они  со мной  дѣлаютъ! Они не хотятъ  снять подлый микрофонъ! все эти ужасные голоса… Но все  это скоро  кончится. Живѣй,  идемье… 

Мы сошли  съ машины. Казначей  засопѣлъ,  стараясь  вытянуть  чемоданъ  и тревожно мигая мнѣ.

– Что такое?... что за  чемоданъ?!... – тревожно  крикнулъ  полковникъ,  отскочивъ  въ сторону.

Я не нашелся сразу, но казначей таки  вывернулся удачно: 

– А… а… а…

Онъ  смотрѣлъ въ ужасѣ на полковника,  съ разинутымъ  ртомъ и вывороченными  глазами. Онъ даже  поднялъ  фуражку,  обнаживъ  мокрую  лысину,  и безпомощно  акалъ,  какъ  младенецъ,  шевеля  языкомъ. Куда  дѣвалась  чудесная его бойкость,  на крашеномъ, вѣрномъ, полу, съ  одуряющей  Аргентинкой! 

И вдругъ –  генiально-простая мысль вырвалась ласточкой: 

– Ассигновки!...  для помощи!...

– Ассигновки?!! – такъ и  вспорхнулъ  полковникъ. – Наконецъ-то! Чего  жъ вы молчали, другъ?!  Давайте,  сейчасъ  давайте! 

Полковникъ  схватился за чемоданъ, но…  казначей  ухватился крѣпко. Взметнулась  его «стихiя»! 

– Я… ка… казначей,  собственно… и буду выдавать по инструкцiи… пришлите  формальныя требованiя… 

Это далось ему очень трудно. Но,  должно быть,  его измученное лицо,  съ  натеками  подъ глазами,  пришлось  по душѣ  полковнику: лицо  одухотворенное! Полковникъ  выпустилъ  чемоданъ  и сказалъ  прiятно: 

 – Казначей?!! Чудесно! Это какъ  разъ мнѣ  и нужно! Какая  предусмотрительность! –  восторженно  закричалъ  полковникъ. – Назначаю васъ  старршимъ казначеемъ  всего Отдѣла! Теперь  карьера  вамъ обезпечена…  похоже,  вы карьеристъ?  Немножко?...  

Какова сила ассигновокъ! Даже  такого  онѣ сдѣлали  галантнымъ.

– Не…  множко… – выдавилъ  изъ себя  казначей,  ворочая  на меня  глазами.

– Вамъ  представляется  возможность…   необходимо  реорганизовать  финансовую систему! У  меня  генiальный  планъ… Руководящiя  указанiя  получите  вы отъ…  Прохорова и зватра  же подадите  докладъ въ  комиссiю  капитана Корница. 

Идемте…

И  поманилъ ноганомъ.

Вы представляете  физiономiю казначея! Его  посинѣвшее  отъ волненiя, страха и  усилiй лицо – онъ  едва  волочитъ чемоданъ – сплошь  покрыло  крупными  каплями,  словно его  хватили  изъ брандсбоя,  онъ затрепыхался на  мѣстѣ, какъ  подбитый, и потащился за нами,  не  издавъ ни звука. 

Сашка  хотѣлъ остаться въ машинѣ: 

– Ваше  вскобродiе! Разнесутъ на клочья… – взмолился онъ,  отмахиваясь отъ  писаря.

Онъ  показывалъ  «мясные» зубы… 

– Молчать! – гаркнулъ  полковникъ такъ,  что казначей выпустилъ чемоданъ, а топившiеся, въ  гороховыхъ халатахъ,  разсыпались, въ  птичьихъ  крикахъ. – За мной! Къ машинѣ – стражу!   

Сашка сдѣлалъ губами – ф-фу! –  и побрелъ  покорно. Я чувствовалъ,  что все дѣло  во мнѣ,  что я долженъ  собрать  всю волю и отыскать выходъ,  выходъ – во что?  Въ то,  во что я  уже не вѣрилъ?... что мнѣ  было совсѣмъ не нужно? И все жже, я  прикидывалъ, какъ  овладѣть  полковникомъ. Этотъ  гигантъ съ  ноганомъ былъ не  по силамъ  мнѣ одному,  но надежда на Сашку  была слаба, а казначей  едва  стоялъ  на ногахъ.

– Идемте,  идемте! – торопилъ  полковникъ. – они  сегодня не ѣли и птому  немного  возбуждены, – показалъ  онъ на домъ,  откуда слышался вой. – Надо же  поступаться  во имя  высшаго!  Къ  тому же  я все болѣе  убѣждаюсь,  что это  дурная привычка – ѣсть каждый день… Я уже другой день не ѣмъ – и чувствую себя превосходно. А дано  знать  вх Севастополь и… Владивостокъ? Ага…  Спасибо,  спасибо! – сжалъ  мнѣ руку полковникъ. – Я всегда  вѣрилъ в Пулково… Мнѣ нужны  люди, да. 

Онъ  почти бѣжалъ на своихъ  длинныхъ ногахъ,  верткiй, упругiй  силачъ-спортсмэнъ, увлекая  движенiемъ. А, все равно… Жизнь давно  стала  на голову, и никто не  мѣшаетъ. Сейчасъ  насъ  захватятъ  нѣмцы,  свяжутъ  полковника, насъ… Вѣдь  и насъ  коснулось разгулявшееся безумiе… Почему же – безумiе?  Одно стоитъ  другого! Тамъ – въ  клочьяхъ  живое  мясо…  здѣсь…  полковникъ Бабукинъ проводитъ  свою «систему», по-своему! Одно  стоитъ  другого! Алло!... 

Мы прошли за полковникомъ  въ  тихiй  паркъ,  за чугунную  бурую рѣшетку. Чудесная она была,  слитая  изъ звѣрей, – медвѣдей, волковъ,  кабановъ,  рысей, лисицъ и оленей въ дебряхъ, за которыми  гонится человѣкъ… Какая чудесная  работа! Шутникъ художникъ  показалъ таки  силу человѣчью! Голый  человѣкъ  въ дебряхъ  поролъ брюхо кабану,  давилъ за языкъ медвѣдя,  катался  по землѣ съ  рысью,  въ  обнимку плясалъ  съ волками…  Чудесной силы  была свитая  изъ звѣрей рѣшетка! 

Вышли  къ  боковому фасаду  замка,  въ заросли  бузины,  сирени и волчьихъ ягодъ…

Полковникъ  ткнулъ  въ кустъ  ноганомъ: 

– Вотъ…  Одинцовъ  не преодолѣлъ – и выкинулся! – ткнулъ  ноганомъ  полковникъ  кверуху. – Но… безъ жертвъ не обходится… Приьрать! А  Гудёнку  взяли изъ водоёма?    

Прохоровъ  задергалъ бровями: 

– Никакъ  нѣтъ,  ваше благородiй! Охотниковъ не  находится…

– Ослы! Что жъ вы, настой изъ  Гудёнки  будете лопать? О-слы!... Ослы не  поймутъ  того,  что если  одинъ идiотъ  отравленныйвваливается  въ  бессейнъ,  то они  всѣ  отравятся,  если не вынутъ  во время! Два  непрiятныхъ случая… Но что  все это  въ сравненiи съ тѣмъ,  что могло случиться!... 

Я  слышалъ  его  болтовню,  но слова  не доходили  до нѣдръ. Я не могъ  отвести глазъ отъ точки, въ  которую  обратилась,  въ которой  теперь  свелась  для меня  вся жизнь: кустъ бузины,  и въ  этомъ кусту… ноги! Синiя, тощiя,  жилистыя,  съ желваками и шишками, съ  кривыми ногтями, – ноги  невѣдомаго  звѣря… Онѣ смотрѣли  грязнымит пятками – въ небо! 

– Не преодолѣлъ  Одинцовъ! – мрачно сказалъ полковникъ. 

Подштанники сползли,  и болтались  тесемками. Голова  застряла  въ  кусту, у корня,  подъ  накрывшими  полами халатами. Казалось,  что кто-то,  шутя,  полѣзъ за птичьимъ гнѣздомъ и для  общей  потѣхи сталъ въ кусту на голову,  ботая пятками. Но пятки  были  недвижны,  мертвы. То былъ  знакъ  поставленной  на голову  жизни. И очень  удачный знакъ! 

– Почему  же не  помогли? оставили? – спросилъ я  полковника  спокойно.

– Не говорите чушь, капитанъ… Теменемъ,  на острый  пенекъ!  Желалъ-бы я  вамъ попробовать!... – что-то  соображая,  сказалъ полковникъ. – Слѣдствiе я закончилъ… Вонъ,  изъ того окна!  

– Верится… – застоналъ казначей, – мнѣ  дурно…

Онъ сѣлъ  въ крапиву, на чемоданъ,  и закрылся  руками. 

– Спокойствiе! Подтяните  нервы, не  бабиться! – крикнулъ  полковникъ. – Готовьтесь  къ жертвамъ! Прибрать! 

– Дура-а-акъ!... – раздался  сверху  злой и писклявый  крикъ,  похожiй  на птичiй, и къ  нашимъ  ногамъ  упала  жестянка отъ керосина. 

Изъ верхняго  этажа  высматривало  остренькое  лицо,  похожее на  хорька,  дразнилось,  высовывая языкъ. 

Полковникъ  погрозилъ  ноганомъ, – и лицо  спряталось.

– Непрiятная частность, но, въ  общемъ,  успѣхъ громадный! Все  неспособное  къ жизни  новаго  духа  – отвѣется… Останутся  совершенные,  которые  пойдутъ…  до конца! Стойте… онъ… опять  это онъ,  несчастный… – тревожно  вдругъ  зашепталъ  полковникъ,  прислушиваясь, и  его лицо  посѣрѣло. – Умѣйте  владѣть  собой… это онъ… слишкомъ  рѣзко  воспринимаетъ  идею…  односторонне… ищетъ убить… Звѣри!  Начитался  этого  Апокалипсиса и…  извращаетъ мою систему… Придется положить  изъ  ногана…      

Онъ  поправилъ въ ноганѣ, – поставилъ «огонь», должно быть. Я схватилъ  его за руку…

– Полковникъ…

Полковникъ  рванулся,  обжегъ  глазами… и я  услыхалъ  рѣжущiй  холодкомъ,  подкрадывающiйся  голосокъ  за кустами: 

– Могу  по-брить…  могу по-брить….. – и мелко-сыпучую,  равнодушную,  гнусную  брань-бормотанье.

Отъ  этого  Мертваго  голоска и равнодушной  брани  вѣяло  жуткимъ до тошноты: неотвратимымъ,  постыднымъ.

Къ намъ  подбирался  тропкой  котортконогiй,  болшеголовый, съ  водяночгымъ  лицомъ-волдыремъ и выкатившимися,  пустыми, глазами. Глазастый  нарывъ какой-то. Онъ  присѣдалъ,  кривлялся,  сыпалъ  мелко  похабной  бранью, а глаза  были неподвижны,  какъ выпуклыя  стекляшки. Подкрадывался  къ намъ съ бритвой,  съ  жестомъ привычнаго парикмахера. 

– Дойду,  достигну въ  душу……. – черезъ зубы, какъ  сонный,  сыпалъ-цѣдилъ  волдырь.

Полковникъ  заметался  на мѣстѣ, размахивая  ноганомъ:

– Скажите ему «мерси»! – въ паникѣ  зашепталъ полковникъ. – Мѣшаетъ… распугалъ всѣхъ… унесъ  у этого  негодяя… Галльское…  тотъ разъ…  не могутъ  отнять бритву…

– Могу  по-брить…  могу по-брить……. – подкрадывался  волдырь,  водя по воздуху,  какъ  бы  поддерживая  двумя пальцами чей-то подбородокъ,  а другой рукой,  крадучись,  подводилъ  бритву. 

Я отступилъ  передъ  этимъ мертвымъ  лицомъ въ  усмѣшкѣ,  передъ  слѣпою смертью. Она  вѣжливо  и упрямо  искала жартву, – слѣпо  и гнусно-вѣжливо…  Позади  меня  шарахнулся  казначей  и упалъ со стономъ въ крапиву, – я  слышалъ,  не сводя глазъ съ  поблескивающей  холодкомъ бритвы.

– Мерси!.. мерси!!... – закричалъ я,  стыдясь мучительно, –  безпомощности  ли своей или подлой  насмѣшки  надъ человѣкомъ… 

Это было магическое слово, это «мерси»! Слово  великой силы! Оно – творило! поставило,  какъ бы, стѣну! Волдырь  ткнулся объ эту стѣну,  подался,  его синiя губы раздвинулись въ улыбку, въ  улыбку черепа, и…  онъ приссѣлъ,  вытянувъ  ногу назадъ,  дѣлая  какъ бы  ревераснъ.

– Не стоитъ  благодарности изъ такой малости…

Онъ  произнесъ  это очень  значительно, какъ  Великiй  Жрецъ, Понтифексъ Максимусъ,  поклонился  галантно, какъ  парикмахеръ,  и, стыдливо запахивая полы халата,  задомъ  ушелъ въ кусты.

Сашкинъ  голосъ  шипѣлъ мнѣ въ ухо:   

– Взять ихъ, ваше  высокобродiе… 

– На-р-руку! – крикнулъ  полковникъ  подходившему къ намъ солдату,  котораго Прохоровъ  толкалъ въ спину. – Кто тебя  снялъ? Прохоровъ?...

Солдатъ  глядѣлъ  исподлобья, тупо,  суясь  руками. Онъ  былъ страшно  худой, долговязый, – какъ  говорится,  растяпистый. Онъ безцѣльно совалъ  руками,  вихлялся, какъ  резиновый прутъ,  и жевалъ  пустымъ ртомъ:  испортилась  въ немъ  машинка.

– Кто тебя  снялъ? – повторилъ  полковникъ.

– Сево-о?...  нисево… – шепеляво  сказалъ  солдатъ. – Себа не даваи… Давай  себа!... 

Онъ  смотрѣлъ  на полковника, словно  побитая  собака. Испорченная  машинка  требовала  себѣ  хлѣба! 

О, проклятье! Кто,  или что  наложило  печать  гориллы  на этомъ  послѣднемъ  звенѣ природы? Гдѣ они,  величавые  мудрецы,  вдохновенные творцы  мысли? Въ  такой  страшной  пучинѣ  бредутъ они,  въ чащѣ  путей звѣриныхъ! Въ кошмарѣ, меня  кружившемъ,  постигнулъ я  терявшейся  мыслью,  какъ страшно  и одиноко быть драгоцѣнности  человѣческой,  вдохновеннымъ творцомъ божественной  мысли.  Въ  пустыняхъ бродятъ они, надъ  безднами,  не охраняемые ничѣмъ. Тысячи  тысячъ  звѣриныхъ  лапъ, тысячи тысячъ  пастей  стучатъ  зубами… Какъ  же нужно  хранить,  стальными  стѣнами  оберегаютъ  чудесныя  единицы человѣчьяго  стада,  прорывающiя  звѣриную  кожу,  сверкающiя  облечене плотью  новой!  Пустыню,  бездну они  призываютъ: въ небо! 

– На  р-ру-ку! – бѣшено  крикнулъ  полковникъ,  хватая  за штыкъ  винтовки.

Солдатъ  зацѣпилъ  прикладомъ  полу  халата, показалъ волосатыя  ноги-кости и попытался  взять – вспомнить – «на-руку». Крикни ему  полковникъ: коли! – онъ  не задумался бы  протянуть  любое. Смотрѣлъ  на меня  исподлобья,  пугливо-злымъ взглядомъ идiота…

– Приходится  охранять идею… – тревожно  бросилъ  полковникъ. – На пять  шаговъ назадъ! – крикнулъ  онъ Сашкѣ. – Еще! еще! Прохоровъ,  отведи  назадъ этого  красномордаго! – Вы  въ немъ  увѣрены? – понизилъ  голосъ  полковникъ до шопота. – Обратите  вниманiе на скулы… Они его  обра-ботали! Зубы слишкомъ  бѣлы,  мясные…    

– Это вполнѣ  надежный, простой и добрый  парень,  полковникъ… 

– А какъ  вы думаете? У нихъ,  этихъ, чтó работаютъ  кровью,  мало добрыхъ парней?! Вотъ это полѣно… – ткнулъ онъ  ногйо въ колоду, – злое?...  А имъ можно  расколотить  черепа  тысячи  Аристотелей и… Ньютоновъ!! Добрые парни, съ  мясными  зубами и красными мордами! Тебѣ  говорятъ – десять шаговъ назадъ!... – Влiянiя  еще не убиты… Этотъ  Васильевъ, который  всѣхъ  распугалъ,  немножко,  конечно,  тово… понимаете? Но я знаю,  что онъ  единодушно  со мной отыскиваетъ виновныхъ…  тѣхъ мерзавцевъ,  которымъ  нужно…  которые  дерзаютъ убить  живую  человѣческую душу! Вотъ  почему  онъ уважаетъ – «мерси»! Онъ – чуткiй! Математиковъ  путаютъ съ психологами! А мы,  психологи… А полномочiя  ваши…? 

Быо скакзано  неожиданно,  но я нашелся. Полковникъ  любилъ  увѣренный  тонъ.

– Я ихъ  отправилъ  почтой,  чтобы не перехватили въ пути, господинъ  полковникъ! 

– Почтой? А это  умно, пожалуй… Ну,  идемте… Прохоровъ, возьми  ключъ. За нимъ! 

 

IХ. 

 

Мы вышли  во дворъ,  сопровождаемые полковникомъ и солдатомъ,  и подошли  за Прхоровымъ къ  длинному  каменному  сараю,  сплошь  завѣшанному  простынями  на веревкахъ.

– Здѣсь… – значительно произнесъ  полковникъ,  замѣтно  волнуясь. – Остооржнѣй!...

Мы остановились  передъ широкимъ  чернымъ  затворомъ, съ тяжелымъ  замкомъ.

Полковника  охватило  сильнѣйшее  безпокойство: онъ вертѣлъ  ноганомъ и дергался. Здѣсь  былъ  очень  опасный пунктъ: сидѣлъ  берлинскiй  агентъ  Сименсъ-Гальске съ подручными.

– Возьмите  платокъ  и дышите,  какъ  черезъ маску… – тревжно  шепталъ  полковникъ,  прижимая платокъ  къ губамъ. – Сейчасъ  вы  услышите  этихъ  гадовъ… Прохоровъ,  отпирай…

Прохоровъ  отворилъ сарай,  полный  до верху  всякаго хлама: ящиковъ  и кадушекъ,  птичьихъ  садковъ,  коекъ,  разбитой меьели… Пахнýло  гнилой капустой. Потомъ, закрестившись,  съ усилiемъ  поднялъ  дубовое творило подполья и отскочилъ  въ испугѣ. Еще отсрѣе  пахнýло  на насъ гнилью.

– Слуайте… слушайте… – шипѣлъ  за  спиной  полковникъ.

Я потянулся съ  порога – заглянуть въ люкъ,  увидалъ, что онъ  затянутъ  холстиной, какъ  пчелы въ  ульѣ, и сейчасъ  же меня  рвануло  назадъ. Полковникъ  дернулъ меня  за френчъ.

– Съ ума сошли?!  Слышите этотъ  ужасающiй  запахъ гнiющей крови?!! Этотъ  ужасъ!... Остатки  проклятыхъ  опытовъ… проклятые  продолжаютъ  даже въ ямѣ! Чувствуете, какъ  нижетъ…! 

Прижимая  платокъ къ губамъ и ноздрямъ,  онъ ворочалъ  глазами въ ужасѣ, пырялъ  ноганомъ то къ  подвальному люку,  то въ насъ… Лицо его взмокло и  посѣрѣло. Подвалъ  мучилъ  его и все же  тянулъ къ себѣ.

– Задержу  слѣдствiе,  пока не  сниметъ онъ микрофонъ… – черезъ  платокъ  закричалъ  полковникъ,  словно изъ-подъ  земли. – Голодомъ  заморю, заставлю! Хотятъ  читать  мои мысли! убить  идею!? Убью  я самъ! Знайте, гады… я,  я подымаю  человѣчество, а вы  хотите  его приплюснуть,  убить  душу живую? стереть  ликъ Божества?! – Слышите?... слышите?!... – дергалъ  меня  полковникъ. – Они  продолжаютъ, гнусы!... гудятъ… пускаютъ  волны… Вы слышите?!... Смотрите, какъ  оно  дышитъ…  дышитъ…  яйцо  гадючье… 

Оно ходило,  дышало,  опадая и подымаясь  плавно, это бѣльмо подвала,  натянутая на люкъ  холстина… Не холстина, – живая пленка.

Это было безумiе…

Изъ  глубины подвала  тянулись  тяжелые  вздохи,  шорохи… Это было безумiе… Оно выползало оттуда въ тяжкомъ  запахѣ  человѣчьей  гнили, въ  хрипѣ и вздохахъ, въ  заглушенномъ  воѣ, въ  выкрикахъ-пискахъ, въ вопляхъ… Оно  выползало,  ширилось,  выдавливало  собою  набитую холстину,  начинало  владѣть  и мною… Мысли  мои  мѣшались… То мнѣ казалось,  что въ  удушливой тьмѣ  подвала, въ грязи,  свалены въ кучу,  скручены,  такъ называемые,  здравые  люди – докторъ, сестры,  солдаты… Здѣсь,  наверху,  безумiе! И это  безумiе разгуливаетъ съ ноганомъ! И мы,  трое, – здравые же и мы люди! – были безсильны. То была жизнь-абсурдъ. Я сознавалъ  отчетливо: двинься  я – полковникъ  не задумался бы съ  ноганомъ,  а солдатъ-идiонтъ  прикололъ  бы меня  штыкомъ. Но  мгновенiями я  терялся: тамъ, въ  подвалѣ, и есть  настоящiй  ужасъ, пугающiй  жизнь,  поражающiй  ее на смерть. Ужасъ  полковника, захватившiй  меня  безвольно. Ужасъ  людей,  творящихъ  земное дѣло. Творящихъ  кровью… Они,  сидящiе  тамъ, въ  затхлой  грящи и гнили,  люди звѣринаго лика,  они  убиваютъ  живую  душу,  рожденную  тихимъ,  небеснымъ,  свѣтомъ… хватаютъ и душатъ  проблескъ  души  свободной,  давятъ  ее  человѣчьимъ  мясомъ,  топятъ  въ  человѣчьей  крови…

Проклятые…

Кто сказалъ  это слово?... Я ли  его сказалъ?...

– Проклятые… – глухо  сказалъ  полковникъ. 

– Полковникъ…  освободите!... – различилъ  я изумленный  женскiй  голосъ. – ы умираемъ…  мы голодны… это безчеловѣчно!... У насъ  затекли ноги…

Да кто  же, наконецх, тамъ, въ дырѣ?!... 

Лицо  полковника  повело злой  усмѣшкой. Онъ слушалъ,  слушалъ…

Въ дырѣ путались-бились  жалобные,  молящiе,  укоряющiе  голоса-стоны: 

– Николай  Васильичъ… стыдно!...  больно  за васъ!...

– Помилосердуйте…  ваше  высоко…

– Найдите же въ себѣ силу мысли! Коровкинъ уже  помѣшался… Вы же интеллигентный  человѣкъ… 

– Съ нами, съ  вашими  сестрами такъ… Мы все  отдавали  страдающему народу!... 

– Слышите эти льстивые,  змѣиные голоса? – гудѣлъ за моей спиной  голосъ полковника.

– Даю честное слово, полковникъ! – раздался мужской,  бархатистый голосъ: – я предоставлю вамъ  полную свободу…  ваши доклады перешлю  министру!... Полковникъ,  вдумайтесь же!... 

– Сименсъ-Гальске…  даетъ…  честное  слово! – хрипѣлъ  голосъ полковника. – Перешлетъ  мои доклады… ко-му?!... 

– ослобоните,  ваше  высокоблагородiе! Ради дѣтей-сиротъ…

– Фершалъ не себѣ сталъ…

– Дико,  дико… Николай  Васильичъ! Культурный вы  человѣкъ… и такъ дико!... У насъ Коровкинъ… 

Кошмаръ… Они, знавшiе,  что такое полковникъ,  котораго они запирали въ изоляторъ,  они  взывали къ его силѣ мысли! Взывали отъ сердца,  отъ всей души… Это былъ бредъ,  кошмаръ…

Полковникъ  слушалъ, какъ  чудесную музыку. Пилъ  наслажденiе,  муку, – было  видно  по его  вытянувшемуся  лицу въ усмѣшкѣ.

– Клянусь душой,  мы раздѣляемх  ваши мечты, полковникъ – истерично  выкрикнулъ  женскiй  голосъ.

– Вѣрую! вѣрую!!  согласна… Господи, я  согласна!...             

– Вы  слышите, каковъ голосокъ сиренъ! – злорадно,  дрожащимъ  отъ наслажденiя  голосомъ  гудѣлъ полковниъ у  моего уха.

– Ради всего святого… у меня  лихорадка…  мы призанемъ… Коровкинъ заболѣлъ…  фельдшеръ…

– Ага!  Вы  губили,  проклятые,  а я  спасаю! спасу!!  

– Такъ точно, ваше превосходительство! Губили-загубили… Принимаю  спасенiе-крещенiе  черезъ  васъ! Изведите душу  мою! Душу  изведите,  душу!! душу!! душу!! чортъ  въ душу!...

Это былъ голосъ  гибнущаго,  теряющаго  разсудокъ.

– Слышите же… Никифоръ  Иванычъ  заболѣлъ! Поймите  же, полковникъ! Фельдшеръ  Коровкинъ заболѣлъ  здѣсь!...  психически! потерялъ  разсудокъ!... – визжалъ  надрывающiйся женскiй  голосъ. – Хоть его-то выпустите! 

– Душу  изведи,  душу! душу! душу!...  чортъ,  чортъ въ  душу!!...

– Два дни  не ѣмши… Господи…  ослобоните!...

– Вы умнѣйшiй,  чудеснѣйшiй, Николай  Васильичъ! У васъ  огромное  сердце… я васъ  такъ  чувствую!.... 

 – Мы всѣ  чувствуемъ ваше влiянiе,  полковникъ… – выдѣлился  надеждой  бархатный  баритонъ – должно быть – доктора. – Серьезно…  заболѣлъ  душевно  Коровкинъ… Освободите же насъ!  

– Агентъ и шпiонъ  Сименсъ-Гальске! – придушенно  закричалъ полковникъ. – Заочный  судъ  скоро  выведетъ васъ… на чистую воду!  Изъ моихъ  теперь рукъ  не вырвешься!... Смерть  человѣкоубiйцамъ! смерть! 

– Боже мой!... мы умремъ… Полковникъ…  лучше  убейте сразу… вашу Аничку… какъ я  за вами ходила!...  убейте  сразу!...

– Самая гнусная  изъ… сѣмя  поганое!!...

– Господи…

Тутъ я не выдержалъ… Я крикнулъ,  забывъ  всякую  осторожность: 

– Я свѣжiй  человѣкъ,  господа… и помогу полковнику!...

У меня захватило духъ: стальная рука  полковника сдавила горло. Я вырвался  изъ его  клещей и увидѣлъ  направленный  на меня ноганъ.

– Ни съ мѣста! Съ  ума  вы сошли?!!...

Его кровяные,  бѣшненые глаза снова  меня  сковали. Помню зеленое лицо Сашки… казначея,  сидѣвшаго  на своемъ  чемоданѣ, привалившагося  лысой  головой къ стѣнкѣ… 

– Полковникъ… я хотѣлъ  лишь…  покончить  съ этой ужасной  сценой… Довольно! – крикнулъ я въ черный зрачокъ  ногана,  не владѣя собой.

Видавшiй  на фронтѣ  смерть, съ ней  игравшiй,  я оказался  такимъ  безсильнымъ  передъ полковникомъ…

– Закройте  эту  дыру! – крикнулъ я въ ужасѣ,  прямо въ зрачокъ ногана. – Мнѣ страшно слушать…

– Закрыть! –  приказалъ  полковникъ. – Ага… вы поняли, наконецъ? Да,  страшно…

Онъ довѣрчиво  заглянулъ  мнѣ въ глаза и даже  снисходительно улыбнулся.

Прохоровъ  грохнулъ  твориломъ  и попрыгалъ,  чтобы было  плотнѣй.

– Они  хотятъ ѣсть! – усмѣхнулся  полковникъ,  показавъ  зубы. – Ѣсть они все равно не могутъ… они хорошо  спеленуты. Имъ,  давать,  чистый, хлѣбъ!!... А сколькихъ  они  уже отравили! – полковникъ  приблизилъ  ко мнѣ истерзанное  лицо, – Одинцовъ,  Гудёнко… И это…  си-стема-ти-чески! Они  вливали  въ хлѣбъ  токи!  Послѣднюю  доставку я  приказалъ свалить  въ отходе мѣсто,  а несчастные растаскали все! и вотъ  результатъ: осталось  всего три десятка! Остальные погибнутъ! 

Полковникъ провѣрилъ  замокъ,  оправилъ  «щиты» и показалъ  мнѣ на домъ  ноганомъ: 

– Инструкцiи  получите тамъ. За нимъ!  

         

Х.

 

Мы  прошли  въ домъ въ строгомъ  порядкѣ, какъ  арестованные: Прохоровъ  впереди, за нимъ  деревянный Сашка и несчастный казначей съ  чемоданомъ,  рядомъ со мной солдатъ,  державшiй  винтовку «на-руку», и  позади – полковникъ.     

Я шелъ  и настойчиво  говорилъ себѣ: надо!  Надо кончить! Я  не думалъ о нѣмцахъ: ихъ не было. Въ ушахъ  звенѣли  и выли голоса преисподней. Да,  надо, надо! Но какъ?! Я утратилъ  способность  соображать. Являлась  дерзкая  мысль  и гасла.

Въ прiемной залѣ, подъ  темный дубъ, съ  рогами олней и головою зубра надъ дверью, – когда-то  здѣсь пировали крѣпкоголовые! – за длиннымъ  бѣлымъ столомъ  сидѣлъ  въ кожаномъ  креслѣ тощiй  чернявый  человѣчекъ, въ  парусиновомъ  кителѣ и погонахъ артиллериста,  съ волосатымъ  лицомъ, – жучокъ, –  и старательно  строчилъ  что-то. Даже и  головы не  поднялъ. Передъ  чугуннымъ  каминомъ-исполиномъ,  изображавшимъ  берлогу,  лежалъ  грузный,  раздутый  водянкой   рыжiй солдатъ, въ халатѣ,  лежалъ  на полу брюхомъ,  и быстро-быстро,  словно мельница въ бурю,  листовалъ  «Ниву» въ  переплетѣ, – видимо,  наслаждаясь  дѣломъ. 

– Слѣдственная комиссiя… – сказалъ  полковникъ. – Какъ,  капитанъ? 

– Къ  чорту-съ,  къ чорту-съ… – озабоченно  бросилъ  капитанъ,  не поворотивъ  головы и продолжая  съ жаромъ  писать  сто-то.

То были  нотные знаки,  параболы,  формулы,  нотабенэ…

– Не ловчиться,  капитан Коринъ,  не ловчиться!  Извольте кончать  сегодня  же! Вѣсти  изъ  Пулкова!...

– Къ  чорту-съ, къ чорту-съ! – швырнулъ  капитанъ въ  работѣ. – Безъ  логарифмовъ я  не могу-съ, не циркуль-съ… не машина-съ…

– Генiальный  чудакъ… – пожалъ  полковникъ  плечами, – но работаетъ,  какъ  машина! Единственно  правая  рука… Сюда! 

И показалъ мнѣ – на лѣстницу.

Всюду  были  слѣды  разгрома: обрывки и переплеты книгъ, въ  золотыхъ обрѣзахъ,  распоротыя кресла,  солдатскiя кружки  и манерки,  солома, лоскутья,  рваныя  одѣяла, – и всюду плавалъ  нѣжный,  чудесный  пухъ.

Въ верхней  палатѣ три огромныхъ  окна  были  завѣшаны простынями, и человѣкъ  въ розовой  рубашкѣ,  съ волосатыми ногами гориллы,  старался  завѣсить  послѣднее. Очевидно,  выполнялъ приказъ о защитѣ. У него  не клеилось  дѣло: онъ  впустую  стучалъ  ножкой  отъ койки и все попадалъ  по пальцамъ. 

– Не такъ,  дуралей, не такъ! – бѣшено  закричалъ полковникъ. – Не такъ,  тебѣ говорятъ,  не такъ! Щелей  чтобы не было! Щелей!! Выше,  выше,  оселъ! 

Несчастный былъ  совсѣмъ  коротышка,  едва  доставалъ  ножкой  до  переплета  рамы.

– Не  такъ! – зарычалъ  полковникъ.

Онъ швырнулъ  въ азартѣ ноганъ  на койку и вспрыгнулъ  на подоконникъ.

– Молотокъ,  оселъ!...

 Но «оселъ» былъ упрямъ и золъ. Онъ не хотѣлъ  отдвать своей  ножки, и на  подоконникѣ  началась борьба.  Задребезжала рама… Къ счастью, она  была  заперта. Солдатъ  съ винтовкой  безучастно смотрѣлъ  на возню.

Я сейчасъ  же схватилъ ноганъ,  вырвалъ у солдата  винтовку и крикнулъ  Сашкѣ: 

– Бери!...

Разомъ мы схватили полковника  за ноги,  стащили и навалились. Онъ ударился  головой-шлемомъ. Простыней мы спутали  ему ноги,  связали  руки ремнемъ и положили на  койку. Онъ былъ  безъ чувствъ. Ввалившiеся глаза  были закрыты,  но побѣлѣвшихъ  губахъ  пузырилась  пѣна, тяжело хрипѣло въ  груди…

– Теперь  бензину… – осклабясь,  промолвилъ-передохнулъ  Сашка. – Больше часу проканителились…

Больше часу!?... Не знаю, я потерялъ  время… Но… что же теперь?... Я потерялъ  и волю…

Я осмотрѣлся, – тихо. И такъ, я сталъ  командиромъ…?  

– Слушать  моей команды! – крикнулъ я…  Прохорову.

Онъ  вытянулся у стѣнки. Его  губы  дрожали,  и сѣрое  лицо-кулачокъ,  лицо  мартышки,  выразило  безумный  ужасъ.

– Къ чорту  нервы! – закричалъ я на  казначея. – Дѣйствовать  надо, а не  хныкать! 

Казначей  трясся  на чемоданѣ,  закрывъ  руками  лицо. Во мнѣ  кипѣло, какъ  когда-то  бывало  тамъ. Я готовъ  былъ его ударить.   

– Что же теперь?... – спросилъ  онъ меня  покорно. – Что же надо?...

Что надо… Я не  зналъ, что  надо… Что, въ  самомъ  дѣлѣ, надо? 

Смотрѣлъ  на меня Сашка съ  винтовкой…

– Бензину  надо… – опять  попытался  онъ.

– Иди, къ чорту! ищи… къ чорту!... 

Во мнѣ кипѣло. Я готовъ  былъ  размозжить  ему  башку,  деревяшкѣ! Онъ, въ  самомъ  дѣлѣ,  пошелъ искать. Голоногiй солдатъ  забился  подъ койку, въ  уголъ.

Да…  что же надо?

Я услыхалъ  хрипъ полковника. Онъ  пришелъ  въ себя и глядѣлъ  мутнымъ,  отыскивающимъ  взглядомъ. Я  наклонился…

– Вы меня  слышите, полковникъ?... 

Онъ остановилъ на мнѣ  пустой взглядъ,  что-то во мнѣ  отыскивая, что-то,  какъ-будто,  припоминая… Потомъ  этотъ взглядъ  сталъ  наполняться, затеплился,  загорѣлся,  вспомнлъ… нашелъ  свое, – и на  его  мертвомъ  лицѣ вылился ужасъ и отвращенiе… Губы  зашевелились, и я  разобралъ  невнятное  бормотанье: 

– Про…лятые…

Я смотрѣлъ на него…  Насъ  связывало  великой болью. Это  боль  носилъ я въ себѣ,  чувствовалъ въ немъ,  въ этомъ скрученномъ  тѣлѣ,  въ мутнѣвшихъ  глазахъ и тяжеломъ  хрипѣ.  Я уже не  могъ  удержать эту боль въ  себѣ. Я ее  долженъ выкинуть… Съ нею  невозможно,  или  что-то  должно сломаться.

Я съ  тоскою  и жалостью  смотрѣлъ  на его  осунувшееся  лицо – лицо аскета… Безумный… Здравый…  Что же  значитъ  это  почетное  слово,  это  гордое слово – здравый?!  Сломалось что-то въ  полковникѣ, сошло съ накатанной  подлой  колеи… и бродитъ,  и ищетъ  новой… съ  болью великой  ищетъ,  разрывая  привычное… Я тоже  хочу  искать…

Но что же дѣлать? Да,  адьютантъ  этотъ…

Онъ все такъ  же стоялъ  у стѣнки,  навытяжкѣ,  словно  его поставили на часы. Мнѣ его  стало  жалко. Я ласково  поманилъ  его и приказалъ  состоять  при мнѣ  адьютантомъ.

И онъ  сталъ  адьютантомъ!  

– Прохоровъ,  ключъ! 

Онъ  суетливо подалъ. Но что же дальше? Да и зачѣмъ  нужно – дальше?... Да,  надо итти  туда…

 

ХI. 

 

Казначей  смотрѣлъ  на меня  свинцовыми  глазами уснувшей рыбы…

– Туда,  казначей!...

Мнѣ  пришлось  взять его за плечи и встряхнуть.

– Марево… – сказалъ онъ  измѣнившимся  голосомъ и…  заплакалъ.

Онъ все  сидѣлъ  на своемъ чемоданѣ, уставясь  въ невидимую точку.

– Спасай  казенные  миллiоны! – крикнулъ я на него и – поставилъ  на колею.

Подъ его ясной  лысиной мозгъ  былъ  крутой и крѣпкий, безъ этихъ тонкихъ извилинъ,  которыя легко рвутся. Онъ прихватилъ  чемоданъ  и покорно  пошелъ  за мною.

– Капитанъ Коринъ! – объявилъ я внизу «жучку», – занятiя  отмѣняются! 

Онъ,  упорный  въ своемъ,  послалъ меня: къ чорту-съ, къ чорту-съ! 

А теперь – Сименсъ-Гальске съ  подручными! 

Мы сейчасъ  же  освободили здравыхъ, – дрожащихъ,  жалкихъ… Истерично рыдали сестры: 

– Христосъ Воскресе!... Бо-же, Бо-же!...

Онѣ  хватались за головы,  смотря на разгромъ,  приходили въ себя и  опять  закатывали истерики. 

Истомленные,  пошатывающiеся  санитары  растерянно  оглядывали  дворъ-лугъ,  не зная,  за  что приняться. По-бабьи причиталъ-плакалъ  крѣпышъ  поваръ: 

– Свѣта  видѣнье,  родимые мои-и… свѣта  видѣнье-э…

Крѣпче  всѣхъ оказался  докторъ. Его тугiя,  тронутыя  сизой  щетинкой щеки,  даже  не потеряли румянца-глянца. Его  маленькая круглая  головка  бойко  повертывалась  туда и сюда,  оглядывая  разгромъ, и когда  оглядѣла, ловко  сложились  губы,  и онъ  только  свистнулъ: 

– Здорово подъ-орѣхъ! Вотъ те и  наградныя..

По его  лицу  пробѣжало  тучкой  и сейчасъ  же  сплыло. Онъ побрился  – у него  нашлась  запасная  бритва – помылся,  глотнулъ спирту, привелъ въ  чувство сестеръ, прикрикнулъ ан санитаровъ  и велѣлъ  собирать больныхъ. Онъ былъ  странно спокоенъ, – будто ничего не  было.

Я сообщилъ ему, что нѣмцы  прорвали  фронтъ. Онъ только  пожалъ плечами: 

– Все возможно… Теперь все понятно: телефонъ  порвали, про  насъ забыли. Дѣло обычное. Никто и не виноватъ! Этихъ  было у насъ…  двѣсти тридцать. Всѣ, понятно, погибнутъ.        

Я вспомнилъ тѣ-же  слова покойника… Только тотъ  говорилъ не такъ.

– Такъ  что же намъ  теперь  дѣлать, докторъ? 

Докторъ  только  пожалъ плечами. Сашка  тоже смотрѣлъ  спокойно: онъ  все обшарилъ и примирился.

– Будемъ курить, капитанъ. Утро вечера  мудренѣе.

Мы сидѣли  на чугунной скамьѣ, подъ дубомъ. Смотрѣло на насъ облупившееся Распятiе. Смотрѣло и  на разгромъ, съ нами. Вотъ она, жизнь,  ставшая  вверхъ ногами! Эти  исковерканныя  койки,  распоротые  сѣнники-матрасы,  сорванныя съ  петель двери и окна, въ солнцѣ сверкающiе  осколки, – все, казалось, каричало  намъ: 

«Бунтъ возставшаго  человѣчьяго  мозга!»

И тогда  мнѣ блеснуло… Я только  намекнулъ  доктору: – Смотрите, онѣ... смѣются! 

– О чемъ  говорите, капитанъ… кто смѣется? – не понялъ  докторъ.

– Все это… – вещи, деревья, камни… Глядите, какъ они  разинули рты и  пасти… 

Онъ не понялъ. Онъ  оглянулъ меня, какъ обычно  оглядывалъ  своихъ  безпокойныхъ  пацiентовъ.

– Изъ какой это оперы? – спросилъ онъ.

Я хлопнулъ  его по  ляжкѣ,  по плотной и  звонкой ляжкѣ, и посмѣялся: 

– Какой вы  еще сдобняга, докторъ! 

Такъ  мы сидѣли   на чугунной скамьѣ,  подъ дубомъ. Смотрѣло  на насъ  облупившееся Распятiе съ  отвалившейся  нижней  губой изъ алебастра. Только  теперь бросилось мнѣ въ  глаза, что Его  ротъ разинутъ,  погасли  облупившiеся глаза, ослѣпли, и Онъ  страшно,  нѣмо кричитъ – отъ боли…

Этого я не сказалъ  доктору: жалко  было  дѣлиться тайной…

Такъ мы сидѣли  на чугунной скамьѣ,  подъ дубомъ. Смѣялись  отъ солнца  радужныя стекла,  вѣка  видавшiя. Блѣдныя  сестры  что-то налаживали,  бродили. Санитары  сбирали осколки  жизни,  раыскивали больныхъ. И вдругъ, съ крыши, – робкiй, просящiй  голосъ: 

– Докторъ,  позвольте слѣзть…

Этотъ робкiй и нѣжный голосъ  ударилъ меня въ сердце. Въ душѣ  я крикнулъ: 

– Съ ними! хочу съ  ними!!  

– Слѣзайте,  поручикъ… – безучастно  отвѣтилъ докторъ. – Этотъ  совсѣмъ тихiй.

Неподалеку  отъ насъ  сидѣлъ  на травѣ толстякъ-фельдшеръ,  торопливо рвалъ лопухи и  разговаривалъ  самъ съ собой: 

– Не такъ-то просто-съ… Нѣтъ-съ,  полковникъ  Бабукинъ  знаетъ… Не такъ-то-съ  просто-съ…

– Нарождается  новый  номеръ… – сказалъ  про него докторъ. – Такъ  вотъ и очищается  человѣчество. Я вѣрю  въ отборъ. 

Это былъ  рѣдкостный  образецъ  здраваго  человѣка, съ удивительно  чистыми  глазами, съ  румянцемъ въ-мѣру, съ  гребеночкой въ боковомъ  кармашкѣ. Это былъ  вполнѣ  здравый,  съ крѣпкими бѣлыми  зубами, какъ у Сашки. Были даже  и скульца, какъ  у Сашки. Тотъ стоялъ у машины и закусывалъ изъ казначейско корзины. Казначей куда-то пропалъ, странно: должно быть,  пряталъ казенные миллiоны…

Докторъ освѣдомился, какъ  и что,  когда  и откуда  прибыли, записалъ въ книжечку – на случай, узналъ  про наши запасы и сказалъ удовлетворенно: 

– Это теперь очень  кстати. Если  раньше  не потревожатъ,  закусимъ,  вывѣсимъ  бѣлый  флагъ съ  краснымъ  крестомъ и скажемъ вѣжливо: «мы  сдаемся». По-ихнему будетъ: «нэмен-зи-гефанген!»  Значитъ,  выпали  изъ войны. Финита! 

Потомъ… Я плохо  помню подробности. Ну,  полковника  развязали,  вспрыснули  морфiю, и онъ скоро уснулъ. Его сотавили тамъ, въ верхней  палатѣ, въ  боковомъ  флигелѣ. Я  остался  съ нимъ  ночевать… Много  думалъ… 

 

ХII. 

 

Пала ночь. Все  затихло. Что же намъ  скажетъ утро?...

Я сидѣлъ у окна,  слушалъ голоса ночи. Она  молчала. Далекiя,  рѣдко, глухо,  били орудiя. Рядомъ – хрипло  дышалъ  полковникъ. Какiе  кошмары  пришли къ нему? какiе  демоны  крючьями  рвали  сердце?... 

Стоитъ ли мучиться, и во имя  чего, кого? Не  хочу и  не буду  мучить  себя «во имя»! Слишкомъ  много знаю,  видѣлъ  и пережилъ… Хороша  парковая  рѣетка… художникъ  понималъ  дѣло! Вонъ на  дубу – Распятый,  облупился, ротъ  потерялъ  отъ крика… Нѣтъ, не  буду и не  хочу съ ними… Правъ докторъ: очищается  человѣчество,  великiй  отборъ идетъ,  смѣются-зѣваютъ  камни… Это они грохаютъ такъ мѣрно,  нащупываютъ  «мясо»…  Очищается человѣчество! Меньше и меньше  будутъ мучить  себя «во имя»… Скоро люди  науки,  люди  трезваго  смысла,  давшiе  мiру «толуолы», откроютъ  величайшiй  секретъ – заряжать человѣка мозгомъ,  тугимъ  и крѣпкимъ! Великое торжество близко. Страшно  же,  чортъ  возьми,  гориллѣ давать  хрупкую,  человѣческую, душу! Тогда, наконецъ,  смѣло и гордо  назоветъ  себя  человѣкъ – гориллой!... 

Въ лунномъ  свѣтѣ,  залившемъ  дворъ и бѣлыя  стѣны,  грезились мнѣ  волнующiяся  тѣни,  тѣни… Что за тѣни?... Несчастные ли, въ  которыхъ  жила  когда-то  человѣческая  душа,  хрупкая,  слабенькая  душа, смятая оболочкой  звѣря? Или  это  призраки чистыхъ людей  тихаго  свѣта,  еще не родившихся  на землѣ?... Не являюсь  ли я счастливымъ  свидѣтелемъ  тайны  тайнъ?  Быть  можетъ,  то  зачинались  въ ночи  неясными  очертанiями тѣней  скользящихъ прекрасные люди будущаго?...

Я слышу  тонкiй, трусливый  вой и яростное  ворчанье… Нѣтъ,  не грядущее  обновленье это. Это они,  бродящiе  по ночной пустынѣ. Нѣтъ еще  на этой землѣ силы  такхъ  зачатiй… Въ крови  зачатое будетъ  звѣринымъ  крѣпко,  не будетъ лопаться и дрожать, не будетъ  мучить  себя «во имя»…

Я слышу и храпъ, и сопъ. Это казначей спитъ – не грезитъ. На его  гладкой лысинѣ ясно  играетъ  мѣсяцъ. Онъ спитъ  спокойно: зарылъ  таки  чемоданъ подъ щепой, въ  сараѣ.

И Сашка славно  храпитъ, рядомъ  съ полковникомъ,  пожелавъ ему  сновъ  прiятныхъ. Сказалъ,  укладываясь, вѣщее, свое,  слово, – таки  осилилъ:  

– Эхъ,  безъ ума не сойдешь съ  ума!... 

Какъ и Сашка,  полковникъ  былъ  теперь отъ  этого  застрахованъ. Онъ  уже – фактъ и суть.

Я сидѣлъ  у  кона и слушалъ. Сидѣлъ  и грезилъ… Полный мѣсяцъ  подымался  выше, стерегъ  землю. «Гуляй, тихiй… гуляй,  ночной!»

На зарѣ,  только-только  стало  подыматься  солнце, услыхалъ я  впросонкахъ рѣзкiй  сигналъ  трубой. Я вскочилъ  и глянулъ  на занавѣску. И тутъ,  наконецъ,  повѣрилъ, что передо мной  самая  настоящая  суть, какъ  казначейская  лысина.

Галопомъ  влетѣлъ во дворъ  кавалерiйскiй  отрядъ, человѣкъ  въ двадцать, на крѣпкихъ рыжихъ  коняхъ, на мѣдныхъ  коняхъ, – въ  желѣзѣ, сукнѣ и кожѣ. Впереди – мальчикъ, въ  серебряной  каскѣ, со свѣжимъ  лицомъ, какъ  румяное  яблочко. Онъ взмахнулъ  серебряной  саблей къ полотнищу надъ  воротами и закричалъ кому-то: 

– Что и кто  здѣсь?! Я спрашиваю,  что это?!... 

И показалъ  саблей къ полотнищу  на воротахъ.

Изъ окна флигеля открывалась  поразительная  картина. 

Солнце  играло краснымъ, раннимъ,  огнемъ на серебрѣ и мѣди,  на тяжелыхъ,  взмокшихъ  коняхъ, на ремняхъ, на ружьяхъ,  на тугихъ  ляжкахъ, на шпорахъ, на сапогахъ… На нижней  плитѣ  крыльца стоялъ  докторъ, въ  накинутой  шинели, съ  полотенцемъ на палкѣ, и говорилъ  своимъ голосомъ,  очень четко:

– Нэмен-зи-гефанген! Мы сдаемся,  господинъ лейтенантъ! Мы – подъ  Краснымъ Крестомъ! 

– Чор-ртъ… я спрашиваю, что здѣсь?!... – кричалъ  мальчишески-звонко нѣмецъ. – Что  такое… лу-на?!...   

Докторъ отвѣтилъ,  отчеканивая слова: 

– Здѣсь,  брошенный всѣми, домъ  сумасшедшихъ… Просимъ  вашей отзывчивости.

И знаете, какъ  отозвались на это  люд въ  желѣзѣ,  сукнѣ и кожѣ, на крѣпкихъ  рыжихъ коняхъ,  на мѣдныхъ коняхъ,  всё круглоголовые свѣжiе  крѣпыши въ  каскахъ?

Они  хохотали… хохотали, какъ  сумасшедшiе… Съ ними  хохоталъ боръ,  потерявшiй  тайну,  хохотали  тихiя  нѣдра,  хохотали пустыя сараи и разбитые  чердаки. Хохотала  настоящая  жизнь,  зычная,  полная  крови жизнь,  не  сбивающаяся на бредъ, не знающая  сомнѣнiй. Знающая одно: я – жизнь! 

И вдругъ, въ этотъ  оглушительный  грохотъ  глотокъ  и пустоты, къ сордѣ передового коня скользнула  приземистая,  сѣрая  тѣнь… – и молнiей  полыснула  бритвой…

Бацъ!...  Вахмистръ-усачъ въ упоръ  положилъ ее. Завертѣлось въ глазахъ… Копыта вздыбленнаго  коня,  сверкнувшая  сабля,  каски,  сабли, сабли… и на  росистой травѣ, въ лиловомъ  серебрѣ солнца, – сѣрый,  вздрагивающiй  комокъ… Копыта,  лошади надыбахъ,  и сабли…

 

ХIII.

 

Тутъ  наступаетъ  провалъ… Я почти  ничего не помню. Какъ-будто,  круглыя лица,  въ каскахъ… округленные глаза, въ огнѣ…  тонкiе  голоса, – стереть?...  Да благословенна  будетъ Рука, задвинувшая  заслонку! Я ничего не помню…

Приходили  ночи въ  окно, съ  огнемъ и громомъ. Должно быть,  били орудiя. Знакомое  лицо… – Сашка? – являлось и уплывало… И кто-то, чужой, стоитъ  и стоитъ  съ обнаженной  саблей…

Прорываетъ  мои  потемки огонь  и трескъ, будто  рушится  все кругомъ, и я отчетливо  вспоминаю раскатистое – ур-ра-а-а… – сыплющееся въ  окно, съ  воли… Оно вырываетъ  меня  изъ тьмы.

Помню  бородатое  казачье  лицо,  сладкiй  коньячный  духъ и волосатую  руку,  протягивающую  жестянку съ  мармаладомъ. Оно  гладитъ  мой лобъ,  куритъ  трубку и говоритъ что-то  очень  веселое,  чего я никакъ  не могу понять. Я узнаю  слова, но не  могу  понять смысла:  

– …бросилъ  нашъ корпусъ!... артиллерiя  хорошо  крыла… угробили!... мы ловко  дыру заткнули… и крысы попали  тепленькими! Веселенькая  охота…

…Крысы… Какiя  крысы?  

Вотъ,  наконецъ,  и Сашка: сiяетъ  его лицо.

– Нѣмцы,  ваше  высокобродiе… Наши  казачки  накрыли! 

Я помню ласковую сестру, свѣтлую  русую  головку.  Милые,  родные глаза,  дѣвушки русской…  Помню чудесно  сверкающiе  кристаллы въ  стаканчикѣ,  ледяные кристаллы. Они льются въ меня, я  вытягиваюсь, тончаю…  весь я – звонкая,  сверкающая струна…

И опять  пробѣлъ…

Какъ-будто,  городъ…  вечернiя  улицы,  огни. Высокѣе своды,  портреты  въ золотыхъ  рамахъ,  длинный  столъ,  подъ зеленымъ сукномъ. За нимъ  много военныхъ,  куча  бумаги,  ружья… Какъ-будто, судъ. Да,  конечно. Что это,  сонъ мой  длится? Опять  все то же – Италiя,  Грецiя,  Аргентина? Толпа  казаковъ  съ лихими вихрами,  огневыми  глазами степныхъ орловъ… Казначейская  лысина!  Она  трется у  моего  локтя и бормочетъ – шепчетъ: «конецъ,  капитанъ…  конецъ». Итальянецъ  стучитъ  себя въ грудь,  говоритъ-говоритъ-говоритъ… Аргентинка… Нѣтъ Аргентинки! Постоволосая баба  кричитъ  визгливо: 

- Помилосердуйте…  родненькiе  мои…

Что это,  сонъ мой длится? 

Усатый старикъ,  въ боевыхъ  орденахъ, съ черной  зеплаткой-повязкой,  кривой и зоркiй,  выоко  подымаетъ  бумагу съ печатью,  пальцемъ по ней         стучитъ… Я слышу  звѣриный вой: 

– Помилуйте,  родненькiи мои!...

Потомъ... нѣтъ,  не помню. Я видѣлъ  петлю, и шелковый  хвостъ  въ  клочьяхъ, и казачьи  вихры лихiе, и… веселую  лысину  довольнаго  казначея. Это я  хорошо помню. Невѣдомая  рука  открыла заслонку и показала. И опять  закрыла…

Мѣсяцы  протекли  или годы? Я чатсо  путаю время. Я знаю, что были зимы,  дожди и  грозы, и – много стращнаго. Но – странная эта штука, память! Она  у меня  или необычайно  ярка, или,  мѣстами, въ дырьяхъ. Я помню всѣ минуты  одного  дня, а то – проваливаются  годы… Доктора  увѣряютъ,  что мнѣ  надо серьезно  полѣчиться,  тогда  вернутся ко мнѣ  и провалившiеся  годы, что со мной  бываютъ,  такъ называемые – «люцида момента»! Полѣчиться…  уравнять  память? Не желаю! Довольно  съ меня и – «люцида-момента»! 

Вотъ  и опять я тотъ же, и  могу  бойко  разсказывать. Я все  сознаю, все помню… За  исключенiемъ… но что  объ этомъ!  Всѣскладочки и пупырья на шеѣ  Сашки,  всѣ  морщинки земляка – казначея, всѣ  слова, какiя  сказалъ я въ жизни… за исключенiемъ! Но  исхудалъ я  страшно, какъ  видите…

Давно  отшумѣла  война, и я  въ  глубокомъ  тылу, такомъ  глубокомъ…! И я ничего  не знаю, не вижу  жизни. Не знаю, не уясню, – въ больницѣ ли меня  держатъ или… еще гдѣ? Мнѣ  совсѣмъ  не даютъ  газетъ, а письма… мнѣ  не даютъ  и писемъ! Впрочемъ,  одно имѣю, – отъ казначея! Какъ  попало  оно ко мнѣ, не помню… Я нашелъ его на столѣ, послѣ  ухода  нѣмого  парня, который  приноситъ  мнѣ иногда  обѣдъ. Я пробовалъ  съ нимъ  бесѣдовать… Онъ иногда  послушаетъ,  ухмыльнется, и – ничего  не скажетъ. Впрочемъ,  недавно  сказалъ, но только  одно слово: 

– Скоро.

Онъ  напоминаетъ  мнѣ  моего Сашку: такой  же  скуластый, плотный…

Да,  на-дняхъ.. меня  повели  по коридорамъ,  провели  вверхъ и внизъ и оставили съ  глазу на глазъ съ непрiятнымъ  человѣкомъ. На столѣ  лежали два револьвера. Но разговоръ  нашъ былъ  до того  необыкновеннымъ,  безсмысленнымъ,  что мнѣ  трудно разсказать. Меня  хотѣли заставить  вспомнить,  гдѣ и когда я былъ  за всѣ эти годы! И не былъ ли я на  службѣ у генерала Энъ? Что же  я могъ отвѣтить! Я только  и могъ  сказать,  что ровно ничего  не помню за эти годы. Тогда меня  заставили  написать  все, что знаю… И вотъ я пишу это. Мнѣ  часто  мѣшаютъ  господа,  называющiе себя докторами. Они садятся  вокругъ меня  и задаютъ неожиданно самые глупые вопросы,  стараются поймать на  чемъ-то… Пожимаютъ  плечами,  что я ничего  не знаю и  не помню… Авчера  одинъ  стукнулъ  кулакомъ  по столу и крикнулъ: 

– Это все  скоро кончится! 

И прекрасно.

И такъ, я – въ глубокомъ тылу. Но гдѣ  полковникъ  Бабукинъ? Странно, никто не  знаетъ. Гдѣ хоть Сашка? И о  немъ  не знаютъ… Все  вытряхнулось куда-то, кануло… Представленiе  кончилось! Должно же  хоть  гдѣ-нибудь  оставить  слѣдъ  свой! Неужели  только  въ этой  невѣрной  машинкѣ, въ моемъ  мозгу? Для  чего-то увѣряютъ  меня  господа, которые  приходятъ  ко мнѣ и читаютъ  мои записки, – доктора  они или не  доктора? – что  это  все моя  симуляцiя и фантазiя! что если  я  такъ  отчетливо помню даже мельчайшiя  происшествiя изъ  того, что было, почему  я такъ «глупо» настаиваю  на томъ, что мнѣ,  будто бы,  совершенно  неизвѣстно о «самомъ  важномъ», о… Но тутъ они  говорили до того странное…! Не  сонъ  ли это? Ничего  не могу  понять…              

Увѣряютъ, что это  мое  притворство, моя  фантазiя…  что я долженъ  знать  очень  многое! что  было на самомъ  дѣлѣ! Или  они  за меня  боятся? Хотятъ  меня  успокоить?...

Нечего за меня  бояться. Я перенемъ  болѣзнь, и теперь,  если  будутъ  кормить получше,  оправлюсь быстро и опять  поведу работу  въ университетѣ: я  же подававшiй  надежды физикъ,  бывшiй  ассистентъ  покойнаго  Лебедева! 

Вотъ чудаки: Фан-та-зiя! Я могу  показать  письмо  самаго правдоподобнаго  человѣка,  моего пермяка-казначея, съ самой подлинной  лысиной во весь  черепъ! Впрочемъ, я самъ  началъ  было сомнѣваться… Но вотъ,  получилъ письмо. Онъ, оказывается, уже  не считаетъ  деньги, а…  клеить  пакеты  и продаетъ  на базарѣ хламъ! Вотъ  чудакъ!... Но  и онъ не  знаетъ,  гдѣ полковникъ  Бабукинъ. Но не  говорятъ,  что никогда  никакого Бабукина  не было! Напротивъ, можете прочитать: «…лучше  не думать  обо всей  этой чертовщинѣ и о  томъ чортѣ съ  тазомъ на головѣ»!!!...

Сегодня  я покажу имъ письмо. Пусть  хоть спишутся съ казначеемъ. Онъ имъ  скажетъ,  какая  это фан-та-зiя!      

Неужели я  видѣлъ  казначея?! Онъ самый, самый! Только  страшно  обрюзгъ, и подъ  глазами  натеки  висятъ мѣшками.  И лысина  та же,  только,  пожалуй,  не такъ  сiяетъ…

Мы столкнулись  у непрiятнаго  человѣка… И, глядя въ  глаза другъ другу,  вспомнили про былое. Полковникъ Бабукинъ былъ!  Это подтверждалъ  казначей и для чего-то  добавилъ,  что я тогда моя голова  была  не совсѣмъ въ порядкѣ! 

Намъ  не пришлось побесѣдовать: его повели налѣво,  меня – направо. Впрочемъ,  непрiятный  человѣкъ  заявилъ, что завтра  опять  увидимся.  

Если бы и полковникъ  Бабукинъ  появился! Я былъ  бы счастливъ. А хотѣлось  бы встрѣтиться, поговорить по душамъ… Правда,  въ его  свистѣ многое  хаотично  и подсказано  больнымъ мозгомъ, но гипотеза интересна… «Ультра-зеленыя  волны» эти… Онѣ  неизвѣстны  физикѣ, и это,  конечно, – нонсенсъ, но… надо,  серьезно надо  заняться этимъ  вопросомъ. Влiять  на нервные центры! Вѣдь это – мысль! Разсуждая  логически… – мы  знаемъ  силы,  убивающiя  нервные  центры, – силы гасащiя… почему  же не быть другимъ?!  силамъ,  которыя заря-жаютъ  души  небеснымъ  свѣтомъ!  Только это  можетъ  перевернуть  «естественный» ходъ вещей. Я вѣрю. Иначе – не стоитъ  жить. 

           

1919 – 1922 г.

 

Источники текста

1923 -Это было : Рассказ странного человека // Недра: Лит.-худож. сб. – 1923. – № 1. – С. 99-151.

1923 - Также: То же. – Берлин: Гамаюн, 1923. – 111 с.

1923 - Также: То же: Из новой кн. Ив. Шмелева: Рассказ странного человека // Дни. – 1923. – 21 янв. (№ 69). – С. 9-10.

 

1924 - Также: То же // Это было; Чужой крови. – Прага: Пламя, 1924.

 

Текст печатается по прижизненному изданию 1923 г. в оригинальной орфографии и пунктуации.